Сны вещие

               
                Рассказ 
    Сны… Да кто не видел их в ночах своих? Кто не бывал в них — в этих путешествиях и приключениях  сознания или подсознания? Кто не удивлялся им — всяким и разным, простым и нелепым, страшным и причудливым? Особенно причудливым… Но случалось в жизни немногих и так, что являлись им сны ещё и вещие — как некое предупреждение, как знак некий… И дивился человек тому и поражался, когда сон такой подтверждался скорой явью.
   Иногда раздумывая так, он всё же не мог додуматься, почему или за что, именно ему, Егору Кружилину, — мужику мало чем выдающемуся, со своими пороками и грехами, силой и здоровьем не обделённому,— приходилось порой видеть сны именно такие — будто чудо свыше? А первый раз дело так было.
   Как в двадцать пять лет женился, подался он с молоденькой женой  в чужие края, где и заработать можно было, и квартиру по-быстрому получить. Мастер он был отменный, на заводе стал бригадиром, у начальства на виду, производство военное, работы сложные — и равных ему в мастерстве было мало. Жили сначала на частной квартире, во флигеле. Там и первая дочь родилась — Оленька.  А следом, но уже в полученной, по заслугам его, квартире, родилась и вторая дочь — Надежда.
      Когда дали очередной отпуск, поехал со всеми вместе на родину, к матери своей, в посёлок, что на речке Миус  уж больше двух веков стоит. А там, то ли с дороги, то ли от чего другого, обе дочки прихворнули чем-то простудным. Вызванный доктор, нашёл их болезнь серьёзной и определил в больницу. И так уж случилось, что попали они в палату, где до них лечили чьё-то дитя, хворое жуткой инфекционной болезнью… И то ли дезинфекцию там не делали, то ли сделали, да небрежно, но  закон подлости сработал жёстко… Хватились, да поздно:  старшую дочку Оленьку успели выхватить оттуда, не успевшую заразиться, а вот младшенькая Надюшка, грудная ещё, заразу эту прихватила…
      Кончался отпуск. Ему нужно было уезжать работать. Жена же оставалась в больнице вместе с дитём, старшая дочка — дома с бабушкой.
      Время было ещё то, советское: нужное лекарство — какой-то новый и сильный антибиотик  —  было не достать. Всё — по блату, всё через мольбы помочь, всё у кого-то через кого-то… Мрак!
      На заводе в отчаянии собрал своих работяг, бригадиров других, поведал о беде своей, дал названия лекарств, попросил помочь через знакомства свои, если кто может и как может. И понесли… Рабочая братва в беде не бросила…
      Через недели полторы, на выходные, вооружённый  уже кое-какими медикаментами, ехал обратно, навестить жену и детей хворых. Дорога — в день почти.
      — Колют уколы и днём и ночью… Медсестру ночами будить приходится, — горестно говорила жена. — Колют, колют, а с неё всё течёт и течёт! Обезвоживается вся… По врачам вижу — надежды, что выживет, мало. Будь готов, Егор…  Иди, погуляй с ней во двор, а я хоть посплю малость. Сил нет… — И дала ему, закутанную в тоненькое одеяльце, дочку, чей вес на руках своих, от исхудания её, даже не почувствовал.
      Вышел. Стал на краю кручи над рекою. Была весна. Теплый ветерок  наивно, не ведая о  беде его,  играл с молодой травой и листвой прибрежных кустов. Вечерело. Солнце заходило за горизонт, и ещё яркая, но угасающая, золотистая полоса заката прощально и грустно освещала темнеющее небо. Приоткрыл личико дочурки. Сердце сжалось. Егор увидел совсем неузнаваемое, измождённое, иссушенное личико… Только глаза её смотрели на него внимательно, ничего ещё не понимая о возможной смерти, — смотрели так, будто ждала она его долго и тут вдруг встретила, как  надежду… И как и в тот раз, когда принёс он её из роддома домой, вдруг улыбнулась ему, отцу своему…
       …Он не помнил, когда плакал последний раз — даже в детстве своём. А тут… А тут, благо, что никого рядом не было, вдруг заплакал — заплакал навзрыд, с каким-то страшным, волчьим подвывом и нутряным стоном! Да слезами — с горошину! И чего сам от себя не ожидал, не сильно-то в Бога верующего, вдруг взмолился в голос на закат тот перед собой, к небесам темнеющим:
      — Господи! Господи!!! Коли есть Ты, и слышишь меня — забери мои силы!!! На кой мне их столько?!  Забери, Господи,  силы мои — отдай дитю моему!!  Пусть выживет она!! — И плакал и рыдал при этом, да протягивал руки, с дочкой на них, к небу, к заходящему за горизонт солнцу…
      А наплакавшись и поцеловав дитя на прощание, угрюмый и расстроенный, готовый убить того главного врача, кто виноват в их с женой беде, отнёс Надюшку обратно и опять уехал работать.
      И тут, когда возвращался с работы домой, то стало твориться с ним ночами неладное. Среди ночи просыпался он мокрый от пота — простынь напрочь мокрая!.. И так шесть ночей подряд… Только успевал простыни менять да в душ бегать. У заводского врача спрашивал: « Чего это так»? А тот лишь плечами пожал. Но просветил, что, мол, когда потеешь обильно, то силы пропадают… Но этого как бы и не замечал за собой, да как бы и значения особого не придавал тому, что ночами с ним странности такие… Силы его оставались при нём, здоровье — тоже… Чего гадать попусту? А вот на седьмую ночь явился ему в первый раз тот самый — дивный, вещий сон. Да и сном-то назвать его трудно. Как явление, как чудо это было!
      Будто стоит он, Егор Кружилин, на чёрной равнине земли во тьме, а на земле — от края до края её — ни души, ни былинки, ни травинки, пустота вокруг. А небо — за тёмными, тяжёлыми тучами… И только там, где мрачное небо сходилось у горизонта с чёрной равниной земли — там была та самая,   яркая, по всей ширине горизонта, полоса солнечного света, которую видел он, когда молил Бога за дитя своего. Только теперь это было похоже не на вечерний закат солнца, а на утренний восход его…  И он, Егор Кружилин, стоит к тому свету, в ореоле его, с раскинутыми крестом руками, полностью обнажённый, и вроде как сам себя и… наблюдает… И тут голос с неба, — голос мужской, торжественный — густой баритон такой, как вроде «Сообщения ТАС» объявляют — говорит ему строго, с расстановкой и внятно, и понимаемо было, что это говорит  ОН:
                « В Бога верующий,
                С Богом не расстаётся.
                В Бога верующий,
                И Богом не забыт».
      И тут же проснулся Егор с расширенными глазами. Резко сел пистолетом в постели — сам не свой. Перед ним — окно, за окном — свет утра. А тот же Голос ему, но уже когда с открытыми глазами сидел — то же самое, слово в слово!.. Мол, не вздумай решить для себя, что во сне Меня только слышал, вот тебе и наяву предупреждение Моё! И Егор тут  же повторил эти слова вслух, и характерно было, что каждое слово, когда непроизвольно осенял себя крестом, ложилось на все стороны его — лоб, живот, правое и левое плечо…  И твёрдо вошло в него: «Знать, услышал меня Господь — там, на круче, пред закатом солнца! Внял моим мольбам! За что только заслужил я такое»?
      Как ни странно, никакого суеверного страха не было. Наоборот, тёплое спокойствие и надежда затомились в душе, и он, не зная на то время никаких молитв, стал произносить данные ему слова и мысленно, интуитивно посылать их  сквозь пространство в душеньку, ютящуюся в крохотном и смертельно хвореньком тельце своего дитя. Но крестом всё же её и себя осенял, прося искренне: «Помилуй её, Господи»! А что ещё далось ему сразу после той памятной, седьмой ночи, так это то, что сразу перестал он последующими ночами просыпаться в поту… Как рукой сняло — вот что характерно! Видать, довольно сил  взял Господь  из него для дитя его…
      И удивительно и радостно было, что быстро пошла Надюшка  на поправку  — даже врачи удивлялись. И вскоре  выписали её из больницы —  от греха подальше…  А через годы Надежда подарит ему внука Мишку и внучку Аришку…  Не чудо ли?!
      «Кому рассказать — не поверят» — думал часто Егор. Но всё же рассказывал, резонно полагая, что, возможно, и дано было ему услышать Слова те, чтобы он и другим донёс Их. После данных ему свыше Слов, не верить в Бога он теперь просто не мог. А как мог не верить?! Даже боялся не верить! Купил нательный серебряный крест, носил его. Выучил молитву «Отче наш». Почитывал и Новый Завет. А из него, во второй заповеди Христа, и познал слова, ответившие на мучимый его вопрос: «За что же Господь услышал его там, на круче над рекою, с умирающим дитём на руках, плачущего в небо и молящего забрать его силы,  да отдать их дитю его — для жизни её»?
                «Блаженны плачущие, ибо они утешатся»…
      Вот эти Слова, среди прочих, и нашёл Егор в Писании, — и успокоился, и укрепился в вере.
      …Но в Церковь, хоть и крещёным был, всё же ходил редко… Ненаглядно, тайком молился, просил за детей, благодарил Бога, но всякий раз в молитвах произносил и те самые Слова, данные  ему в дивном сне — в видении...
                ******
       … Но на том сны вещие не закончились…
      Через годы Егора замучила ностальгия — тоска по родине, и он со своим семейством вернулся жить туда, где родился. Да и иные причины были, чтобы вернуться.  И уже лет под сорок ему было, когда однажды приснилось, будто находится он вместе с другими людьми на каком-то областном съёзде делегатов со всех районов области. А тут вроде обеденный перерыв после речей всяких — и в столовой он… Общепитовская такая, большая столовая… И сунется он в очереди с подносом по прилавку раздаточной линии, набирая харч всякий, к кассе. А очередь  великая, такая!.. И тут заходят в столовку  ещё люди — из другого района, а среди них вдруг видит он родную сестру свою по отцу, которую никогда в жизни не встречал и даже не знал, как выглядит … А дело в том, что отец, бросив первую жену и маленькую дочь на своей родине, в Тарасовском районе, женился второй раз, круто влюбившись, на его, Егора, матери. В детстве он слышал эту историю — и только. Жизнь отца с матерью тоже не сложилась, выпивал он, и дело кончилось разводом, когда Егору было лет тринадцать. Отец уехал обратно на свою родину, к первой жене и дочери, где и жил без всякой связи с ним…
      …А тут вдруг видит он свою родную, по отцу, сестру, тоже взрослую, которую никогда в жизни не видел!..  Но узнаёт её и подзывает, пропускает её в очередь впереди себя, а потом, расплатившись в кассе, вместе идут с подносами к столу. Садятся. И видят: стоит на столе начатая бутылка водки, ждёт их…
      — Вот видишь, — говорит сестра, — это отец наш собрал нас, чтобы помянули его…
       …Не поленился, пошёл через пару дней в паспортный стол — к знакомому капитану, попросил навести справки об отце. И подтвердилось —  умер отец в те дни…
      Так, примерно, и с другом приснилось.  Добрый мужик был, служили вместе. И явилось Егору во сне очередном, будто он с ним, и ещё кто-то, где-то в лесочек, на природу прикатили — погулять как бы. И то ли шалаш там, то ли землянка какая-то… И идёт его друг туда с тарелкой какой-то похлёбки… А он, Егор, замечает вдруг, что одет друг во всё чистое, отглаженное… И спросил в шутку:
      — А чего это ты весь наряженный, Геннадий? Мы же на природу выехали, а не в ресторан какой…
      А тот повернулся — взгляд грустный такой — и говорит так, обыкновенно как бы:
      — Так я же ухожу…
       И в землянке той подсовывает Егору похлёбку, что в руках нёс. И ел он ту похлёбку… А за ней ел кашу из разваренных зёрен пшеницы, и  похоже это было на поминальное колево…  А друг Геннадий сидел рядом и смотрел на это…
      Утром, проснувшись, зная, что друг в больнице лежал, даже побоялся звонить ему и жене его, предчувствуя недоброе. Позвонил общей знакомой, поделился сном, попросил позвонить её. И — точно! Умер друг Геннадий в ту ночь!..
       …А то ещё покойная мать приснилась, будто варит она в огромном котелке варево, а в вареве — большие куски мяса… И много его там! И стал Егор грубо ругать мать: мол, на кой ляд ты варишь столько мяса мне?! А та стала плакать, обиженная. И ему стало жалко её до слёз. Он обнял мать и стал утешать её, плачущую…
      А через неделю, — а это в больнице было, где обследовался Егор, — доктор объявила, изучая анализы, что у него пониженный гемоглобин, и что нужно повышать его. И присоветовала, наряду с рецептом, есть побольше мяса…
      Вот так… И смех и грех. Выходит, покойная мать раньше докторов рассмотрела об этом пониженном гемоглобине в нём, потому и мясо во сне готовила для него…
      …Были, — как в масть покатило,— и ещё дивные сны: снились Егору, по разному, то Ленин, то Сталин, то маршал Жуков на коне… И даже Гитлер, будь он не ладен, во сне явился!.. Интересные даже сны такие — «киношные», прямо! И по тем снам если судить, то что-то в мире тогда случалось. Но сильно на тех «политических» снах не заморачивался. Это уж слишком было бы. А всё же стал он своих снов, как бы побаиваться.
       А тут ещё совсем непонятное стало во снах видеться, и уж который раз повторялось одно и то же — тревожное и смутное. Вот это и пугало. Зная уже, что такое неспроста, — что сны его вещие и сбываются, — тревожило то, что не было ясно, к чему эти знаки во снах?
      А снилось ему не раз уже, —  на протяжении нескольких лет, когда уж и голова с короткой  бородкой и усами седоватыми стали, — будто в ночи, средь зимы, в какой-то страшной, холодной, чёртовой, снежной буре бредёт он куда-то изо всех сил своих, неся, льнущего к нему, младенца… Согревает его, голенького, за пазухой, на груди своей, да кутает, кутает то дитя  под ветхой одёжкой своей!.. А в другой сон — и другого младенца также… Непонятно было и то, что не к дому ломился он во снах, пытаясь спасти деток тех, а, наоборот, — от дома, куда-то во тьму с невидимым концом!.. И только в последний раз привиделось, будто слышит  впереди, по ходу, слабый звон колокольный… Будто где-то вдали церковь колоколом своим знак подавала… И это было уже хоть что-то…
      А до того ещё времени дошёл до него поздний слушок, будто дочка его старшая — Ольга, по молодости своей, лет в шестнадцать, дитя нагуляла по любви несмышлёной, а мать — жена его то есть — повела ту в больницу, да сделали аборт… От него же это событие сокрыли…
       Позже была у дочки ещё одна беременность желанная, собиралась родить, но не получилось — плод, как говорили, замер в утробе. Была операция, после которой дочь рожать уже не могла… Жила в Ростове, жила неплохо, в хорошей квартире. Но замужем так и не побывала. Стала нервной, дерзкой, могла нагрубить ни за что. Он вспомнил, что это началось уже тогда, после шестнадцати лет, после первого аборта её. Тогда думал, что это переходной возраст душу её мутит. Да видно ошибался, зная теперь о насильно прерванной беременности её. От того и пошло в душе дочки нервное расстройство, как пить дать.
      …И тут вступило в него однажды, когда проснулся средь ночи в тревоге. Вдруг разом  нахлынула жуткая своей правдоподобностью догадка на терзавший вопрос:  каких это младенцев он во снах своих вещих за пазухой от  холодов земных спасал, бредя сквозь чёртову бурю от дома, куда-то в ночь, на звон колокольный?!.. Догадка ошеломила:  да  никак это души, не родившихся внуков, молят его — деда своего — о спасении!! Они же там, на свете том, небось, маются по куткам в холоде,  не крещёные — без имён даже!! И это не он их от дома своего уносил — это  они, душеньки их, вели его в ночи к спасению своему, на звон колокольный Церкви Православной… Прочь от дома, где их лишили жизни!.. И стала догадка такая душу угнетать.
                *****
     …Теперь жил один. По всяким причинам жизнь с женой разладилась, и она переехала в Ростов  к старшей дочке Ольге. Младшая же, Надежда, жила с Мишкой и Аришкой далеко, виделись редко.
      Было одиноко. Иной раз тоска донимала смертная. Старость тоже донимала… Пора было подумать о душе… Давно собирался сходить в церковь — исповедоваться, да всё оттягивал. Не нравился ему поп тамошний, — глаза плохие, и сам рыжий. На иномарке разъезжал...  А тут вдруг прослышал, что убрали его, и другой теперь батюшка в церкви.
      А тут случилось, шёл Егор как-то домой через парк, мимо церкви, что на краю его. А проходя, слышит — кто-то приветливо поздоровался ему вслед. Остановился, оглянувшись. По крутым ступенькам спускался совсем молоденький, среднего росточка, священник в рясе, с крестом на груди — ну совсем молоденький, юный совсем,  даже бороды не было! Лишь юношеский пушок над  верхней губой… Лицо хорошее, открытое…
      Поздоровался и Егор, задержавшись и растерявшись немного, и, полагая, что такой молодой батюшка вряд ли исповедовать  сможет, поскольку жизни ещё не познал, спросил неуклюже:
      — А не ты ли… А не вы ли новый батюшка в нашей церкви?
      Тот слабо и смущённо улыбнулся, улыбались грустно и глаза его:
      — Я, Божьей милостью… Отец Сергий я.  Вы что-то хотели?
      — Да… мне… — смутился Егор. —  Да… исповедоваться хотел я…
      — А вы когда-нибудь  уже исповедовались? — стал тот серьёзным.
      — Никогда…
      — Тогда это долго… Приходите в субботу вечером. Попоститесь перед этим с молитвой, припомните все свои прегрешения мирские, вольные и невольные, и приходите.
      — Мне бы ещё  и об ином поговорить!.. — вскинулся Егор надеждой поведать о наболевшем, проникаясь симпатией и душевным доверием к этому молоденькому священнику с добрыми, небесно-голубыми глазами.
      Тот опять приветливо и обнадёживающе улыбнулся:
      — Приходите. Я после службы приму и выслушаю.
      На том и разошлись. Но до похода на исповедь нужно было увериться, что слухи о дочке, о нагулянном ребёнке и об аборте, скрытом от него, верные . А вдруг навет был вредный! И Егор, заготовив  медку со своей пасеки, махнул на автобусе в Ростов, в гости к ним. И когда дочка была в другой комнате, затеял издалека, волнуясь,  нескладный с женой разговор:
      — Рождество скоро, Татьяна… Пошла бы с Ольгой в церковь — исповедовались бы с покаянием… Причастились бы… Ещё чего там… Свечки, какие нужные…
      — А чё нам исповедоваться? Чё нам каяться? — недружелюбно и скупо глянула та. — Сам иди… Грехи отмаливай!...Мало ли блудил?!.. Мало, что ль, водочки попил?!..
      В молодости, ладный и статный, Егор, и правда, погуливал — чего уж греха таить. Горько усмехнулся:
      — Так я и собираюсь… У каждого они есть — грехи свои… Кто не без греха?.. Одни аборты Ольгины чего стоят…
      Жена вскинулась:
      — Так это же у Ольги принудительное было!.. Плод в животе замер, когда в Ростове уже жила! Операцию делали сложную! Знаешь ведь!.. 
      Внимательно глядя в глаза жене, молвил скупо и прямо, как пригвоздил:
      — А тот аборт, что дома?.. Который в шестнадцать лет её?!..
      Та насупилась, замолчала, отвернулась, наклонив голову и пряча глаза, потерявшись в раскрытой тайне:
      — И кто ж выболтал?! — выдавила недобро.
      — А в России всё тайна — и ничего не секрет! — ухмыльнулся криво.  — Не знала разве? Тот, кто дитя заделал, тот, по пьянке, и  хвалился дружкам! А ведь ещё и женатым был… Развестись обещал… Лапшу на уши вешал… Падла!  Думала, не узнаю?!.. — подёрнуло ноздрю у Егора. — Как же ты могла?!.. Как могла ты дочку нашу, несмышлёную ещё, на убийство дитя её, внука моего, в больницу запихнуть?! Это ж с того времени, ясно помню я, Олька наша психованной сделалась, нервозной!.. Будто бес в неё вселился!
      Не поворачиваясь, опять выдавила:
      — Да ей же учиться надо было…  Да и тебя побоялись… Крутоват был…
       — Побоялись?!.. — сверкнул он глазами. — Крутоват?!.. Бояться надо было, когда нагуливала бездумно!.. Я даже знаю, чей сын гулял тогда с Ольгой! Да дело прошлое, куча лет минуло… Не достать теперь… А тогда бы я ему и отцу его рога-то пообломал! Они  откупную  с алиментами на блюдечке бы мне носили! — Замолчал, успокаивая себя. Продолжил уже грустно: — Как ты могла?!.. Как же могла ты?!.. Ну, ладно, Олька несмышлёной была… А ты?!.. Как могла ты дочку нашу, в больницу чёртову — на убийство дитя зародившегося — на аборт толкнуть?!  Это же — грех смертный!!  Кабы родился внук, уже бы и армию отслужил, уже и мужиком был бы, помощником — род мой продлил бы!.. «Меня они побоялись»!.. Та я бы сам его вынянчил!.. Вырастил бы — красавец был бы!
     —  Тю-ю!.. Да откуда ты знаешь, что мужик? — усмехнулась ехидно. — Может то девочка  зародышем была?..
      Ответ для жены был непонятным и пугающим в его угрюмости:
      — Знаю… Если бы девка была, то за пазухой, когда я уносил младенцев тех,  —  спасал от вас во снах, — мне в голую грудь не упиралось бы то, чего у девок нету… А ты ведь мои сны знаешь…
       Уж какую часть,  но вескую долю этого разговора услышала и дочка. Наговорила ему, по обыкновению, всякого — дерзкого и грубого, а он на это молча оделся и ушёл —  уехал на автовокзал, не сев даже обедать…
                *****
      …В субботу, к вечеру,  незадолго до Рождества, Егор шёл, как и намечено было, в церковь. Торопился, чтобы успеть на вечернюю службу. Метель секла лицо, слепя глаза и выбивая слезу. Порывы ветра, с крошевом пурги, напорно били  в него, сгибая к земле, словно пытались остановить, преградить путь к замыслу его. «Прямо, как во снах»! — мелькнула забавная мысль: «Не любит всё же нечистая сила церковь — не пускает к делу святому». Даже фильм старый на ум пришёл: «Вечера на хуторе близ Диканьки»… Там чёрт в такую пургу тоже народ путал…
     …По случаю, видать,  непогоды, народу в храме было совсем мало. Егора молодой  батюшка узнал,  издали приветствовал слабым наклоном головы. Началась вечерняя служба последнего дня седмицы. Пелись псалмы, батюшка читал книги древнего писания, которые завершались песнопениями. Православная Церковь вспоминала всех святых. Особым образом почиталась Пресвятая Дева Мария — Матерь Божья. Поминали усопших, а также самого Иисуса Христа — пребывание во гробу и победу над смертью. Вспоминались все рабы Божьи, покинувшие земной мир и теперь находящиеся в мире небесном. Ароматный дым от ладана ненавязчиво сопутствовал устремлённой к Богу молитве, к духовному миру, к вере.
      После службы, Егор и молодой батюшка остались одни, и Егор стал на исповедь. И стал он говорить всё, что в себе носил всю жизнь: и как в драках молодецких бил безбожно, круша обидчиков; поведал и о том, как, служа на китайской границе, — когда был конфликт между СССР и Китаем в 1969 году ещё, — убивать приходилось… На острове Даманском, на реке Уссури…  И не одним убитым обошлось —  из пулемёта ведь «мочил» солдат китайских, хунвейбинов, границу нарушивших, землю нашу захвативших, пострелявших друзей его, терзавших раненых…
      И как с матерью грубоват был, рассказывал, и как водочку попивал да погуливал, и как дочку недоглядел, не уберёг от греха… Поведал, что и у отца своего на могиле не был, не поехал, хотя о смерти его знал… И о гордыне своей признался, о самолюбии…
      Так исповедовался Егор и каялся. Каялся и исповедовался, роняя слезу и не смущаясь этого. И видел тот молодой батюшка искренность и скорбь его и сопереживал искренне, и помочь хотел искренне. Иногда батюшка задавал ему наводящие вопросы — и ответствовал пред Богом  честно. А после над ним, преклонённым, читались молитвы, и совершался обряд  отпущения грехов, долгий и малопонятный. А после всего, батюшка совершал таинство причастия ко Христу, вложив ему в рот просфору — кусочек освящённого пресного хлеба, как частицу тела Христова,  и дал вино в ложечке, яко кровь Христа. И после благодарственной молитвою о Святом Причастии завершил. И по научению, благодарил Егор Бога за то, что Он, Христос, несмотря на всё его, Егора, человеческое несовершенство и слабости, стал с ним одной плотью. И повторял за батюшкой: «Приими мя, Господи, якоже приял еси блудного разбойника, блудницу»…
      … А после, когда сидели на лавочке,  в пол-оборота к друг другу, батюшка терпеливо и с интересом слушал повествования его снов вещих. От первого до последнего выслушал, сделав вывод, что пред ним человек не простой — духовный,  отличающий добро от зла, одарённый даром ощущать тонкие материи, информационные поля, явленные во снах, посылаемых свыше, и чувственно переживающий полученную информацию. Ведь одни только слова, явленные этому человеку Небом, во спасение дитя его, чего только стоят!.. И верил ему. Такие люди в истории жизни были, и среди святых отцов Церкви также…  Да и по человечески был симпатичен священнику этот сильный, но трогательный человек, с поседевшей, красивой головой, с благородными, славянскими чертами лица, обрамлённого небольшой бородкой.
      — А поведай, батюшка, — спрашивал Егор о наболевшем, — что бывает с теми младенцами, которых в чреве матери при аборте убили? Как же с ними, некрещёными да без имён христианских,  Господь поступит? Бабки разное о том говорят: мол, в аду они, а другие, что, мол, в аду, но в особом месте — где нет страданий…
      — А за что?! — горько усмехнулся отец Сергий. — За что их в ад?! Даже  в особое место там — за что?! Представляете, да? Младенец, который ничего на сделал, который,  по учению Православной Церкви, является безгрешным, которого предала собственная мать, — он испытывает не только горе, боль страшную от  ран при аборте, когда его разрывают на части, он испытывает ещё и тяжелейшую душевную травму от того, что то место, которое было для него защитою и оплотом, предало его, вручив смерти!.. И вот, представьте себе, что в таком состоянии он исходит из этого Мира и по любвеобильности Господа нашего попадает… в ад?!.. Чушь, конечно! Не верьте бабкам! Один Бог знает, где ютятся их души… Поэтому за некрещёных младенцев, которых  убили в лоне матери можно и нужно молиться. И мы в Церкви Православной за них молимся. За них можно в церкви ставить свечку. Но на проскомидии за них молиться мы не можем, потому как они не крещёные. Хотя… Иоанн Златоуст говорит, что даже за еретиков в Таинствах надо молиться. Но сейчас многие этому противятся… Поэтому мы говорим, что на проскомидии их поминать нельзя…
      —  И долго ли молиться, батюшка? — поник головой Егор.
      — А до тех самых пор молиться, пока Господь не призовёт нас.
      — Так, сделай, батюшка, как Иоанн Златоуст говорит… — ухватил Егор суть, как утопающий соломинку. — Помолись, дорогой, на «проскомидии» этой! Замолви словечко — всё ж ты к Богу ближе тут!
      — Понимаете, — тихо отвечал тот, казалось, с сожалением, — если священник какой-то благословит — не значит, что Церковь благословила…  Но я буду думать… Буду советоваться… Возможно  и добьюсь благословения… Ваши скорби Богу угодны, и мне хочется помочь. — Помолчал, раздумывая, продолжил: — Но то, что жена и дочь ваши не желают исповедоваться с покаянием за убиенного во чреве младенца и отмаливать его душу не желают — это плохо!  Их исповедь, покаяние и молитвы были бы шагом к прощению и исцелению, и благо для душ убиенных — детей не крещёных.  А так ведь, женщины ваши — ближе к антихристу остаются... — И осенил крестом себя: — Помилуй их, Господи! Нет греха непрощённого, кроме как нераскаянного…
      Перекрестился и Егор. Оба замолчали в тягостных думках. Но молоденький священник продолжил, ибо дело духовное того требовало:
      — Каждая женщина, придя на аборт, имеет один и тот же вопрос: « Это ребёнок во мне»? «Нет, — уверяет её врач, — это продукт развития зародыша…  Или  сгусток крови… Или сгусток ткани»… Несмотря на то, что эти врачи видят этих детей ежедневно — менее дюйма длиной, с ручками и ножками, с глазами, закрытыми, как у новорождённых щенков — они, врачи, лгут женщинам! Они даже видят, как искажается от боли ротик зародыша!.. Он кричит от ужаса и боли, он испытывает жуткие страдания, когда ему отрезают ручку, ножку — вытаскивают по кускам, утилизируя затем, как бытовые отходы!.. Об этом рассказывал один воцеркОвленный врач, который впоследствии оставил свою профессию, не имея боле духовных сил творить неугодное Богу. И сколько женщин решилось бы на аборт, если бы им сказали эту правду?.. Правду ёщё и о том, что жизнь человеческая начинается от зачатия, и любое насильственное прекращение её есть убийство.
       От  услышанного у Егора даже пот на лбу выступил, а на спине — холод с мурашками!  Зрительно он живо представил себе, как врач терзает его внуков в чреве дочери — и это было невыносимо! Но отец Сергий продолжал тихо и, казалось,  спокойно, хотя дыхание выдавало  внутреннее волнение: 
        — Сам факт совершения зачатия — это уже воплощение живого духа, со своей программой и своим назначением, не зависимо от того, через сколько дней погибнет зачатое дитя. Причём, при любом виде аборта — таблетки, искусственные срывы, выкидыши… Ведь даже в выкидышах, зачастую, виноваты сами люди: нервы, неосторожность, образ жизни… Но Бог никого не делит на живых и мёртвых. Для Бога мы все живые. Мы верим, что Господь благ и праведен. Как Господь поступит со всеми этими погубленными душами — это Его святая воля. Но то, что он совершит это по справедливости — без сомнения. А в чём это будет выражаться — пока сокрыто.
      — А всё же в сомнениях я, дорогой ты мой отец Сергий, — напрягся и заволновался Егор. —  С одной стороны, убитые во чреве дети,  умерли не крещёными и без имён даже, а значит, не могут быть в Царстве Небесном…  С другой — они пострадали без вины… Как можно совместить это — мучаются невинно убиенные души детей?
      — А кто вам сказал, что они мучаются?
      — Так ведь они же, детки такие, не подлежат воскресению? Разве не мучение это? — напирал Егор. — Ведь их души не соединятся с телами?
      — Если душа есть — почему нет? — с грустинкой улыбнулись глаза отца Сергия от доброго напора такого прихожанина. — Но как сие будет — тайна путей Промысла Божия.
      Но я вот что ещё расскажу для вас. В своё время в Малоярославце проживала Схиномонахиня Антония… Православная подвижница, исповедница и старица…    Там и могилка её есть на монастырском кладбище. Женщины на ней молятся каждая о своём... Её в народе так и зовут — матушка Антония. Она, по молодости своей, также согрешила, лишив дитя жизни во чреве своём. Потом, раскаявшись, слёзно отмаливала в церкви свой грех пред иконой Божьей Матери, а также просила окрестить и дать имя погубленной, в чреве своём, душе.  И будто было ей явление Богородицы, которая дала  ей Акафист — молитву для жён, загубивших младенцев в утробе своей…
         Главное, — проповедовала старица, — что нужно осознать каждой женщине, совершившей аборт, что душа этих детей как бы замуровывается в совершенно определённое пространство, где нет их развития до момента смерти матери. Она прервала эволюцию этих душ. При её переходе в мир иной, души детей выходят из заточения и становятся живыми свидетелями её преступления. Её обвиняет и наказывает не кто-то, а сама её душа без тела видит всё, что сотворила — и понимает это. От этого — страх  и тяжёлая расплата. Так как в высокие Божественные Миры такая душа подняться не может. Грехи всегда тянут душу вниз. Мужчина тоже несёт часть своей вины за этот грех. И женщине очень повезло, если они вдвоём встают на покаяние и молитву.
        Так вот эта старица Антония говорила такое правило: убить одного ребёнка — страшнее, чем взрослого человека: семь поколений по матери и отцу будут отвечать — страдать от разрушения семей да иметь скорби  из-за пьянства, блуда, наркомании, смертельных болезней и много чего ещё, что все воспринимают, как некие иные «внешние причины». Ибо младенческая душа равно, как ангельская. «За аборт кто-то в роду обязательно прольёт кровь», — предупреждала старица. И ещё: душегубство в утробе есть и личный, и родовой, и общественный грех, то есть оный тяжким бременем ложится и на самого убийцу, и на всех сродников, и на всё общество, которое сие злодейство узаконило и молчаливо «терпит». Искупив же грех детоубийства покаянием, Епитимией, данной Богородицей, и делами милосердия, прекращаются либо смягчаются наказания по Божьей милости.
      Сим правилом можно молиться за других людей, которые либо не могут, либо даже не хотят сами молиться: за матерей, отцов, сродников и друзей, то есть отмаливать их грехи. Молиться можно, как женщинам, так и мужчинам, причём те, кто добросовестно исполнял сии молитвы за других, также, как и согрешившие, сподоблялись видения отмоленных младенческих душ. Вот такие вот духовные последствия…
      Ухватив такие слова, как надежду, Егор просиял. Но всё же уточнил, загоревшись глазами:
      — Так, значит, и я могу?!.. И я могу, батюшка, отмаливать грехи своих жены и дочки?! И за душеньки внуков моих, в её чреве убитых, мне, деду их  несбывшемуся, тоже тем правилом молиться можно?! И смею ли я, дед их несбывшийся, просить Господа окрестить их там, в Царстве своём, и имена им дать? Ведь к этому ведут меня их души во снах!.. А я… а я никак дойти не могу!!.. Уж и мОчи нет выносить такое! Мучительно мне, батюшка! Гнетёт это душу мою! Аж сердце болит! И который год уж!!..
      Егор с такой надеждой глядел на этого молоденького отца Сергия, что тот даже глаза потупил. Ответил сдержано:
      — Я не смею убеждать вас, верить или не верить старице — это воля каждого человека. Но многим она помогла и  в душевных страданиях и в болезнях телесных… От себя скажу: молитесь. Но лучше, если бы это делала женщина, решившаяся на аборт, с исповедью и покаянием: «Господи, помилуй мя за убийство во чреве детей моих»! Но молитесь и вы! Ведь какова заповедь Спасителя: «Ищите и найдёте, стучите и отворят Вам, просите и дастся Вам». А у вас, как я понял, уже есть путь к Господу…  Ведь именно для того, что прежде всего  нам, грешникам, нужна помощь, Христос к нам идёт и говорит так: «Небеса радуются одному грешнику больше, чем ста праведникам». И чтобы быть ближе к нам, Христос берёт и садится есть хлеб и пить вино с нами. Мне, кстати, ведомо, что Макарьевская  церковь в Киеве, имеет послушание проводить такие службы, на которых  даётся имя младенцу и происходит невидимый обряд его крещения. Это непростая работа, но её обязательно надо выполнять ради этих душ и ради себя. Но вы же знаете нынешнюю обстановку на Украине — война, гонение на Православную Церковь… Ещё слышал, что некий отец Александр даже имена детей получает на включении в информационные поля… А иногда ему открывается свыше возможный путь души, если бы ребёнок родился на свет! Только матерям об этом не следует рассказывать: не всякая психика выдержит такие знания о своих убиенных детях… Так что молитесь, просите Господа, Он милостив — надежда есть всегда. А я, со своей стороны, как говорил уже, буду пытаться помочь вам в скорбях ваших…
      — Так это… — напрягся Егор, боясь, что получит отказ. — Ты дай, дорогой отец Сергий, мне молитвы эти нужные! Либо научи им! А я уж…
      — Хорошо, — вздохнул тот. — Хорошо. Приходите через недельку, я приготовлю.
                *****
      И через неделю, как и было обещано, отец Сергий вручил Егору листки с текстом молитв, добавив, что после «Иисусовой молитвы» можно просить Господа и своими словами, которые сердце рождает. Ещё напутствовал, что нужно и важно укреплять молитвы делами добродетельными.
      С этим и приступил Егор к трудам духовным. Имея свою пасеку, стал он, стремясь к милосердию и делам  добродетельным, носить медок немощным  и старым людям, да и деток малых, каких знал, потчевал обильно. Взамен же не брал ничего. Молился и за дочерей и за Мишку с Аришкой. Отдельно же молился за душу внука, который замер в утробе дочери, и за того, которого раньше погубила абортом, не исключая теперь прямую связь меж их судьбами. Знал уже: не делит Господь людей на живых и мёртвых — для Него все люди живые. Молился, в основном, на ночь, зажигая пред распятием Христа и пред иконкой Божьей матери свечу, — молил их каждый вечер, неделю за неделей, месяц за месяцем, готовый молить до конца дней своих. Но всё же просил Господа дать знак о милости своей ещё при жизни… Ибо годы его наворачивались уже под семьдесят…
      …Через год  перестали ему видеться во снах, уносимые за пазухой, спасаемые им, младенцы…  И это было добрым знаком. А через другой год заметно изменилась дочь Ольга — стала мягче к нему. И будто возвращалась в её душу любовь, вытесняя силы зла, разом заселявшие и пожиравшие души, покинутые Господом в результате грехопадения. И это было вторым добрым знаком. И понимал Егор, копошась в надежде, словно пчела в сладком нектаре, что труды его не напрасны, что не в пустоту они.
      Часто человек в делах своих мирских, в суете жизни, к стремлении к цели, старается выбрать прямой путь. Но искать надо путь правильный, а не прямой, ибо не всегда правильный путь — прямой. Если кто-то оказался на высоченной, древней башне и ему приспичило быстро спуститься вниз, то самый прямой и светлый путь — через окно вниз… Ещё и незабываемым полётом можно успеть насладиться… Вряд ли только потом похвастаешься этим… А правильный путь — это выход, пусть даже на тёмную и крутую винтовую лестницу, пусть даже очень длинную, с высокими, неудобными ступенями…
       И ещё: часто человек, выбравший прямой путь, похож на пчелу, которая рванулась на волю через стекло… Так что ищи путь правильный, а не прямой. А иногда нужно просто дать людям свет, и тогда каждый отыщет свой путь.
      Вот так и Егор, забравшись на крутую гору своих лет, стал, как бы отслеживая обратные шаги жизни, пытаться осмыслить правильность прожитого — правдивость, справедливость дел и слов своих, и прочую блажь.  И кривило иной раз от того осмысления, а иной раз успокаивало. Ибо сказано: «На Руси честных нет, но все святые»…
      …А когда миновал год третий, — опять же незадолго до Рождества, — явился Егору очередной дивный сон, но в этот раз понятный и радостный. И не сомневался даже, что вещий он. А видел он, как в ночи непроглядной, открылось в небе окно круглое, будто глядел из колодца глубокого на круг солнечного неба с краями лучистыми. И в этом окне круглом — мать его покойная…  А обок её, с двух сторон, два дитя в белом — они улыбаются ему и приветливо ручками машут… А на груди их — крестики деревянные на ниточке!.. А мать и говорит: « Это же, сынок,  души внуков твоих не родившихся  — Святослав и Богдан. Правнуки мои. Теперь мы вместе. Спасибо тебе за молитвы, а Господу — что услышал их. Теперь крещёные они и имена у них есть. Радуйся, сынок! А на могилку мою всё же сходи. Покосилась гробничка на ней»…
      И смеялся Егор во сне, радостный, и плакал от той радости. И проснулся, смеющийся  и плачущий… Кто б увидел — решил бы, что спятил! И этим же днём — а воскресенье было — поспешил в церковь, к отцу Сергию, похвалиться чудом явленным и радостью. А тот, видя его состояние и сразу поняв, чем рождено оно, ещё издали стал улыбаться и говорил навстречу:
      — Да знаю, знаю… Святослав и Богдан…
      — Да откуда же знаешь, батюшка?!  — опешил Егор и даже оглянулся непроизвольно  — не подсказал ли кто?
      Помолчав, с грустной улыбкой отец Сергий ответил загадочно:
       — Так ведь… обещал же я помочь в скорбях ваших… И слава Богу… И не спрашивайте боле… Святые Таинства Церкви вам ни к чему…
                *****
      … По весне сходил на кладбище — на могилку матери. И точно — покосилась гробничка на ней. Гробничку эту он своими руками ладил, и в прошлую весну ровнёхонько ведь стояла… Поправил.
      А по пути домой стал, как бы ни с того ни с сего, подумывать о том, как  при жизни своей приготовить и себе ладное надгробие. Последнее время частенько побаливало сердце. Глотал какие-то таблетки, да толку мало было. «А вдруг как приберёт меня Господь в мир иной, кто будет голову морочить с надгробиями всякими? Крест если поставят деревянный — и за то спасибо»…  Да и не хотелось никого беспокоить этой морокой. К тому же задумал он надгробие себе такое заказать, какое сам мысленно рисовал…
      … Долго не решался. Сомневался,  можно ли так —  самому себе при жизни?.. А всё же решился. Но в мастерской по изготовлению памятников, куда обратился, этому решению его даже не удивились… И ладно.
      …И через месяц всё было готово: на прямоугольной стеле из угольно-чёрного мрамора, —  как и положено, — гравировка его портрета, фамилия, имя, отчество и — лишь дата рождения. С учётом того, что дату ухода из жизни — потом…  По уголкам  стелы — виньетки замысловатые… А вот на надгробной плите, — что при задумке было особенно важно, как напутствие живым, — гравировкой было изображено распятие Иисуса Христа и надпись: те самые слова, спасительные для него и, как полагал, для всех людей, — слова, явленные ему Небом в том давнем, дивном, вещем сне, накануне которого, стоял он на обрывистом берегу Миуса с грудной, хворой дочкой на руках, глядя на золотистую полосу солнечного заката, и слёзно молил  Бога забрать его силы и отдать дитю умирающему:
                «В Бога верующий,
                С Богом не расстаётся.
                В Бога верующий,
                И Богом не забыт».