Юность мушкетеров глава xix в которой де шарон усл

Глава XIX
В КОТОРОЙ ДЕ ШАРОН УСЛЫШАЛ УДИВИТЕЛЬНУЮ ИСТОРИЮ


  «Рог изобилия» как мы уже говорили, была наполовину гостиницей, наполовину кабаком. Там пили, ели, спали. Жилые комнаты находились от второго до восьмого этажа, а залы для посетителей — на первом.

В нем стояло четыре дубовых стола, огромное количество табуретов, а занавеси на окнах, по старой традиции таверн, были красные с белым. Вдоль стен тянулись скамьи, на буфете — очень чистая посуда. Большая колесообразная люстра с двенадцатью новыми свечками, висела низко под потолком, почти что касаясь лбов прохожих; все это было закопчено, а когда дым рассеивался, в ноздрях оставался тошнотворный запах табака. Таков был в общих чертах вид этой почтенной приемной, как называли такое помещение англичане. В ней крутился полнолицый человек лет пятидесяти — пятидесяти пяти и сновала бледная девчушка лет пятнадцати-шестнадцати. Это были нам уже известные хозяин «Рог изобилия» и его единственная дочь Кэтти, которая должна была унаследовать от него дом и дело, а сейчас под отцовским руководством готовилась к этому.

В кухне поваренок готовил рагу, распространявшее сильный запах тушенных в вине почек.

 Зал был еще пуст, но как раз когда часы пробили девять, на пороге появился человек в лакейской ливреи.

— Мне нужен шевалье де Шарона — заявил он, подкручивая усы. — Он здесь?

— Собственной персоны!  — ответила Кэтти, вытирая руки об фартук.

— Его то мне и нужно, — проговорил посыльный, смело проходя в зал, — я должен кое что ему передать. Где я могу его найти?

— Его комната четвертая, сударь, — ответил хозяин, — но месье де Шарон все  еще спит и будет страшно недоволен, если мы его разбудим. Так что ежили, вы, хотите передать ему письмо, то сделайте это через нас.

— Сожалею, хозяин, — возразил посыльный, — но моя госпожа велела передать ему лично.

— Что ж, тогда вам придется его обождать.

 Хозяйка вежливо указала ему на стол, за который можно сесть, и посланник с удовольствием воспользовался сим предложением. Он заказал себе вина, успел даже выпить несколько стаканов, однако шевалье де Шарон все еще не появлялся.

— Скажите, хозяюшка, — обратился он к Кэтти, когда та вытирала стол.  — Как долго привык почивать шевалье?

  — О, очень долго, месье, — ответила Кэтти, — когда шевалье без служебных обязательств, он спит до десяти, а то и до двенадцати дня.

— Ну и соня же ваш постоялец, — усмехнулся посыльный и поглядел на часы. — Нет, боюсь, что я не смогу так долго ждать. Поэтому, вам все-таки придется проводить меня в его комнату.

— О, боюсь, что это невозможно, сударь; он будет сердиться.
— Ничего, — твердо ответил посланец, — мы тоже не из робкого десятка, так что в долгу не останусь. Ведите!

На это Кэтти с усмешкой поглядела на посланца, скептически хмыкнула, поправила фартук и, слегка приподняв длинный подол изумрудного платья, засеменила по лестнице вверх. Дойдя до нужной комнаты, она открыла дверь.

Между тем, де Шарон спал крепко и безмятежно. Кэтти подошла к постели и некоторое время смотрела на него с улыбкой, в которой было что-то задорное и детское одновременно.

Наконец она решилась разбудить его.

— Господин де Шарон, просыпайтесь же! — прошептала она.

Де Шарон открыл глаза и увидел Кэтти; надеясь отделаться от нее грубостями, к которым, его хозяйка так привыкла, что они на нее не действовали, он произнес:

— А, это ты, Кэтти? Что ты хочешь?

— Шевалье де Шарон, к пришел человек.

 — Гони его к черту! — отозвался шевалье и повернулся лицом к стене.

Видя, что   хозяйка не справляется, посыльный попытался разбудить де Шарона сам. Покашляв, он приблизился к кровати и осторожно стал звать:

—  Г-н де Шарон, я прибыл по поручению графини леди Персис... Г-н де Шарон!!!

— В чем дело? — пробурчал сонным голосом шевалье.

— Я прибыл по поручению графини Персис. В десять часов вечера, она вас будет ожидать у себя дома, на улице Вогазов под номером два. Вы все запомнили?

Юноша сонно кивнул головой.

— Ну, вот, — проговорил между тем посыльный, — я честно выполнил свой долг и с чистой совестью могу идти домой.

С этими словами он вышел из комнаты, а де Шарон соскочил с постели. Лишь теперь он понял смысл слов, сказанных посыльным.

В то утро де Шарон уже не мог уснуть, ибо мысль о загадочной даме, пригласившей его на вечер, не давала ему покоя, а так как до десяти часов у него оставалось много времени, он решил встретиться с господином д’Аваллоном и вопросить у него совета.

Покинув гостиницу «Рог изобилия», он тотчас начал пробираться через толпу по направлению к человеку, несшего на плече тяжелый мушкет.

— Патрик!  — кликнул его де Шарон и перейдя дорогу, приблизился. — Куда спешишь?

— Домой, ваше сиятельство, — ответил в почтении лакей.

— А где твой хозяин?

— Да, вон, — Патрик указал на Базарную площадь.

 Обратив туда свой взгляд, де Шарон увидел мушкетера, которого он тотчас же признал и который благодаря своей недюжинной силе, всегда внушающей толпе должное почтение, пробивался к дворовой решетке вместе с двумя девицами, повисшими у него на руках.

 — Д’Аваллон, — хлопнув по плечу мушкетера, сказал де Шарон и улыбнулся,  — так вот вы где. Не могу ли я сказать вам два слова с глазу на глаз.

— Хоть четыре, де Шарон, хоть четыре, вы доставите мне величайшее удовольствие… Побудьте здесь, мои крошечки, — прибавил он, оставляя девиц возле амбара гостиницы. — и если вас кто-нибудь обидит, дайте мне знак. Я буду в двух шагах отсюда… Вот и я, шевалье, вот и я! — продолжал он, выводя де Шарона из толпы, теснившейся вокруг ворот, выводившие к Сен-Жерменской ярмарке. — И так, де Шарон, чем могу служить?

— Сейчас ко мне пришел человек от имени некой леди Персис. Та приглашает меня к себе на ужин. Как вы думаете, что бы это все значило?

— Если перед вам открывает двери знатная дама, то это может означать лишь одно: вы счастливчик, де Шарон! Поздравляю!

— Все это так, — задумчиво проговорил бургундец,   — но среди моих знакомых нет женщин с таким именем.

— Ничего страшного, дорогой де Шарон. Вероятно, что эта красотка услышала от кого-то об одном из ваших подвигов и решила познакомиться с вами поближе.

— Дай-то Бог.

— А, разве есть повод чего-то опасаться?

— Не знаю. У меня не выходит из головы вчерашний случай с капуцином.

— То есть вы полагаете, что это как-то связанно?

— Не знаю.

— Послушайте, де Шарон, не забивайте себе голову всякой ерундой. Ступайте смело к этой красотке и знайте, что ежели вас приглашает знатная дама, то это всегда добрый знак… А, теперь, извините меня,   но я вижу, что мои плутовки удирают, а я не хочу, чтобы меня провели эти твари. Если я вам понадоблюсь, вы знаете, где меня найти. До свидания, де Шарон, до свидания.

И не дождавшись, чтобы де Шарон сказал еще что-нибудь, д’Аваллон бросился в погоню за девицами. Эмилии и Аманде, решившими, что они находятся вне поля зрения мушкетера и пожелавшими, воспользоваться этим обстоятельством, чтобы поискать где-нибудь макрели, отведать которой, почтенный бургундец хотел бы не меньше, чем они, будь у него побольше денег.

 Поскольку было еще только одиннадцать часов утра, а таинственная встреча с незнакомкой должна была состояться только в десять вечера, то есть почти через одиннадцать часов, шевалье подумал, что ему лучше посвятить любви те одиннадцать часов, которые остались в его в распоряжении, чем оставаться на площади Святого Жеврена. К тому же, чем больше он приближался к неизведанному, тем сильнее он испытывал потребность видеть мадемуазель де Бушар, ибо она стала неотъемлемой частью его жизни, его душой, необходимой для его существования. Поэтому движимый не оставляющей его ни на минуту потребности видеть Лукрецию, шевалье не стал разыскивать своих друзей, а направился на улицу Отфёй.

 Де Шарон нашел бедное дитя всю в слезах. О брате, пропавшим шесть дней тому назад ничего известно не было. Лукреция ходила справляться о нем в полк г-на Кавуа и, к своему огорчению, узнавала от его озадаченных собратьев, что достойного офицера не видели здесь уже недели две, а то и три. Причем ни среди мертвых, ни среди живых, он в списках не значился. Все это с несомненностью указывало на какие-то неблагоприятные события. С другой стороны, Лукреция заметила накануне, что попечитель охвачен каким-то лихорадочным возбуждением; хотя Мезонфор и подавлял его со своим умением скрывать свои мысли, тем не менее было ясно, что он глубоко взволнован. Словом к прежним опасениям Лукреции, присоединились новые тревоги, и она инстинктивно чувствовала, что над ней нависла невидимая, но неотвратимая опасность, что с часу на час на нее может обрушиться несчастье.

Но, когда мадемуазель де Бушар увидела де Шарона,  все ее былые и новые страхи тонули в чувстве счастья, которым она наслаждалась в настоящем.

Едва завидев его, она отложила вышивание, к коему только приступила и бросилась к нему в объятья. Тот прижал ее к себе.

— Наконец-то, мы можем быть вместе, — с нежностью проговорил де Шарон, прижав ее к сердцу. — Как же я долго ждал этого часа.

— Всего один день, — напомнила Лукреция.

— Всего один день? Но ведь это же целая вечность, для тех кто ждет любимую,— возразил де Шарон. — Впрочем, может ваше сердце занято другим.

На это Лукреция рассмеялась.

— Нет, милый мой, даже если б я этого очень захотела, у меня ничего бы не вышло.

— Почему?

— Потому что меня опекает месье Мезонфор. А он терпеть не может, когда за мою кто-нибудь ухаживает.

— Тогда я ему благодарен за это. Но, скажите, как он стал вашим опекуном?

— О, это длинная история, — проговорила Лукреция, вновь садясь в кресло.  — Впрочем я могу вам ее рассказать.    Я дочь маркиза де Бушара, то есть наследница одной из древнейшей фамилии Донфрона. Как и все наши предки, мой отец посвятил свою молодость ратному делу. Ничто его не радовало так, как запах пороха, звон шпаг и смерть поверженных противников. И, вот, как то раз, вернувшись из похода на Арк, он увидел девушку, в которую влюбился с первого взгляда. Вскоре они поженились, у них родились две очаровательной дочери: Тереза и Анна. Но к несчастью их век был не долог; они скончались в пятилетнем возрасте. Их смерть была жестоким ударом для маркиза де Бушара, потерявшего надежду взрастить прекрасных наследниц. Вскоре затем скончалась еще одна дочь, и горе маркиза превратилось в отчаянье. Несколько лет спустя он покинул вместе с матерью Париж, и затворился с ней в Безвильевском замке, а через девять лет после смерти дочерей, родились мы с братом.

— Так вы близнецы? — спросил де Шарон.

— Да, — с улыбкой потвердела Лукреция, предаваясь сладостным воспоминаниям. — и очень похожи друг на друга.

— Это только облегчит мои поиски.

— Вся любовь родителей, — продолжала Лукреция, — обратилась на нас, ниспосланных им в старости. Они испытывали к нам не просто родительскую любовь: они боготворили нас. В двухлетнем возрасте мы потеряли мать.  Для отца это было новым испытанием, но мы, еще дети, не понимали, какая случилась беда. Мы непрестанно улыбались, и наша улыбка служила отцу утешением.

На глазах у батюшки мы росли. Мы были для него всем, но и он, наш бедный отец, заменял нам все на свете. Вы не поверите, но мы с ним играли, резвились как дети, и нам с моим братом казалось, что наш отец молодеет. Мы понимали, что являемся для отца единственной отрадой. Нам радостно было сознавать, что мы скрашиваем его горести. Так прошло четырнадцать лет полные радости света и счастья, и вот, как то раз до нас дошел слух,  что в наши краях приехал шевалье Мезонфор.

Когда я услышала это имя, мое сердце жалобно сжалось.
Что же касается нашего батюшки, то воспринял он эту новость радостно. Дело в том, что Мезонфор был его армейским другом, поэтому не удивительно, что наш отец не замедлил пригласить его в наш замок. 

Весь день и всю ночь они без умолку вспоминали о славных временах своей молодости. Шевалье Мезонфор уговаривал нашего отца вернуться в армию. Наш отец долго отказывался, но тому все-таки удалось уговорить его.
Так, оставив нас на попеченье гувернантки, отец возвратился в Париж,  и больше мы его не видели. Через год в Шарон возвратился Мезонфор, принеся с собой прискорбную весть о гибели храброго героя Франции Жана Батиста маркиза де Бушара.

Только тогда мы с братом осознали впервые несчастье, и хоть Мезонфор старался быть к нам как можно почтительней, нам не всегда удавалось ответить взаимностью.
До сих пор, не могу объяснить откуда в нас родилось это чувство неприязни. Я могу объяснить это отталкивающие впечатление, как предчувствие.

Через полгода Мезонфору велели возвратиться в полк. Он не раздумывая начал собираться. Перед отъездом он предложил моему брату составить ему компанию: он обещал устроить его в полк самого герцога Орлеанского.

Мой брат давно уже грезил об армии, и потому согласился и уже через неделю они должны были покинуть Безвилье.

Разлука с братом сама по себе угнетала моее сердце, а тут еще я впервые оставалась одна, поэтому я упросила господина Мезонфора поселиться мне в каком-нибудь монастыре.

Мезонфор ни только не возражал, но и сам взялся найти мне пристойную обитель. Его выбор остановился на аббатстве Девы Марии. Там я и поселилась, и прожила целый год почти что счастливой. Только мысли о брате, тяготило мое сердце.
Через год наш монастырь неожиданно посетил господин Мезонфор. В тот день я заметила, что произвела на него впечатление. Сначала он навещал меня каждую неделю, затем два раза в неделю, и, наконец, стал появляться ежедневно. Он высказывал нашей настоятельнице все знаки внимание и сумел завоевать ее расположение. Я видела, что нашей аббатисе нравилось беседовать с ним, как с человеком незаурядным. Я не смела жаловаться; да и на что я могла жаловаться? Мезонфор был со мной учтив как с послушницей, и почтителен, как с дочерью.
Однажды утром, настоятельница вошла в мою келью с видом торжественнее обычного, и тем не менее, несмотря на ее строгость, было ясно, что она чем—то рада.
«Дитя мое, — сказала она, — вы не раз уверяли меня, что были бы счастливы подстричься в монахини».

«Ах, ваше преподобие! — воскликнула я. —Ведь вы же знаете, что это самое заветное мое желание».

«Если так, дитя мое, — сказала она, — то исполнение этого желание зависит только от вас. Друг вашего отца, шевалье Мезонфор, предлагает вам руку и сердце».
 Я так страшно побледнела, что аббатиса замерла.

«Милосердный Боже! Что с вами?»  — воскликнула она.

 «О! Пощадите меня, ваше преподобие, — пролепетала я, — ради Христа Спасителя нашего не принуждайте меня выходить за него замуж».

«Боже мой, дитя мое, — разволновалась монахиня, — да кто же вас осмелиться принудить к этому. Одно ваше слово, сударыня, и вы не только больше его не увидите, но и не услышите о нем».

 «О, если это только можно, ваше преподобие».

 «Успокойтесь, моя дорогая, клянусь священными реликвиями Рима, мы больше не вернемся к этой теме».

 Действительно, прошел месяц, а я ни разу не видела господина Мезонфора и не слышала о нем ни слова. Как-то утром, возвращаясь из сада, я услышала, что господин Мезонфор снова разговаривает с нашей настоятельницей… В мое отсутствие шевалье дважды или трижды справлялся обо мне и несколько раз с беспокойством спрашивал, куда именно я могла уйти. Он приказал немедленно известить его, когда я вернусь.

 И в самом деле, как только я вернулась в келью, настоятельница постучала в дверь.

 «Дитя мое, — обратилась она ко мне, — я знаю, что обещала вам никогда не говорить об этом человеке…».

 «Ваше преподобие», — попыталась перебить ее я.

Но она жестом попросила ее выслушать.

«… но обстоятельства по которым я хочу нарушить клятву весьма основательна. Господин Мезонфор только что вернулся из Парижа по просьбе вашего брата».

 «Что с ним?», — воскликнула я.

«Он очень серьезно ранен, и в опасении того, что он не доживет до рождества, он просит вас скорей к нему приехать…».

«Я согласна, — сказала я.  — Когда я смогу это сделать?».

«Шевалье Мезонфор готов вас проводить уже сегодня вечером».

Сердце жалобно сжалось в предчувствие, но беспокойство о брате пересилило все подозрения и я согласилась.

«Прекрасно, — сказала настоятельница, — можете пока что собирать свои вещи».

Стояли самые короткие дни зимы, и к восьми часам вечера уже совсем стемнело и похолодало. Восемь часов аббатиса зашла за мной. Как она и просила, я была уже готова. Мы бесшумно спустились по лестнице и прошли через сад. Аббатиса собственноручно открыла калитку, ведущую в лес. За ней нас ожидали запряженная карета, одна из монахинь и шевалье Мезонфор. Аббатиса долго разговаривала с ними, как мне показалось, поручая меня их попечению. Я уселась в экипаж, монахиня заняла место рядом со мной, а шевалье – напротив. Аббатиса обняла меня на прощание, и мы тронулись в путь.

Мы ехали около трех дней в полном молчании какими-то окольными дорогами, останавливаясь только на ночлег в придорожных гостиницах. На четвертый же день к моему удивлению мы не останавливаясь продолжали ехать.

В какой-то момент с вершины холма я заметила огромное скопище домов и догадалась в чем дело. Мы подъезжали к Парижу.

Наш погонщик направил лошадей вперед.

 Вскоре мы проехали под аркой огромных ворот, за которой меня поразило огромное здание; глядя на его высокие стены, я подумала, что это монастырь. Потом мы дважды переправились через реку, повернули направо и через десять минут оказались на этой самой улице. От двери дома отделился человек, по-видимому, поджидавший нас; подойдя к остановившейся карете, он отворил двери.

 «Это здесь, сударыня», — сказал Мезонфор и первый выйдя с экипажа, подал руку.
Дверь в дом была приоткрыта, лестницу освещал стоящий на ступеньках светильник. Вскоре поднявшись по ним, мы очутились в коридоре; в него выходили три открытой двери.

 «В которой же из них мой брат?» — спросила я, повернувшись к идущему сзади шевалье.

 «Он там, — показал шевалье мне на дверь, которая располагалась этажом выше.
Я поднялась на еще один этаж и очутилась в спальне. Там и был мой брат. Он был без чувств, дыхания почти не было, его жизнь, по-видимому, уходила с каждой минутой. Когда я к нему подошла, он медленно открыл глаза, взглянул на меня и улыбнулся.

В течении этого дня я ухаживала за братом и молила Бога о скором его выздоровлении.

Бог не замедлил ответить на них, и уже на следующий день состояние здоровья Филиппа улучшилось. Его, конечно, нельзя было считать совсем вне опасности, потому что раны на груди трудно поддаются лечению и часто могут разойтись от единого не верного движения, но за Филиппом хорошо ухаживали, так что бояться было не чего. Самым главным лекарством, — как говорил впоследствии брат, — был мой приезд. Он-то, по его словам, и помог ему оправится. Но я с ним не совсем согласна. Что может обычный человек, да еще к тому же женщина. По мне так это чудо Бога.

 Прошло десять дней, 27 декабря Филипп стал поправляться. Он еще был слаб, и его держали на жесткой диете, но приступы лихорадки больше не повторялись. Мой брат беспрекословно выполнял все, что ему предписывали, лишь бы поскорее выздороветь. Ему так хотелось жить!

 Между тем незаметно прошел январь, а с ним февраль, а за ними и зима, в которой нам с братом пришлось пережить много испытаний. Март начался прекрасной погодой. Солнце грело почти по-апрельски, и только легкий ветерок напоминал о не давних морозах. Филипп с каждым днем чувствовал себя все лучше, и лучше. По его просьбе его кровать переставили к окну, и он полной грудью вдыхал в себя целебный свежий воздух, насыщенный цветущими содами. У него появился аппетит, и лекарь Перш наконец отменил диету, и разрешил больному есть все, что пожелает.
Как только де Бушар поправился и начал ходить, он тотчас воротился в полк, а за тем его послали с каким-то письмом в Швецию и больше я его не видела.
— Послушайте меня, — сказал де Шарон, — как только я вас встретил, я дал обед посвятить вам всю мою жизнь. Отныне я готов приступить к выполнению этого обета. Вы хотели бы знать, что с вашим братом?

 — О, да! — воскликнула молодая женщина. — Ведь поистине мне неизвестно, что с ним сталось.

— Ну что ж, я берусь узнать это.

Де Шарон простился с госпожой Мезонфор с почтительностью, к которой примешивалась одновременно и пылкая любовь, и глубокая печаль, потом спустился вниз по лестнице.