Иван и Марина Бегство в Калугу

        Походный атаман донских казаков, полковник Иван Заруцкий, открыл дверь, нагнулся и вошёл в горницу.
    — Звала, царица? — хмуро спросил он.
    Марина Мнишек обернулась на голос, отложила рукоделие, встала, улыбнулась ласково вошедшему.
     — Ты на меня всё сердишься, Ян?
     Она положила ему руки на плечи и посмотрела в глаза.
     Он большой, сильный, как лесной бык, а она маленькая, чёрненькая, как галка.
     Заруцкий отвернулся от её взгляда.
     — Сердишься? — настаивала она.
     — Как не сердиться? С цариком хороводила, хвостом перед ним вертела.
     Марина обернулась к свите:
     — Оставьте нас. Принесите горячего сбитня боярину Заруцкому. С мороза-то хорошо будет.
     Принесли горячий напиток, поставили на стол.
     — Садись, Иван. Наливай сбитень, грейся.
     Заруцкий послушно налил сбитень в серебряный стакан.
     — Царь Дмитрий Иванович — мой муж, — с лёгкой улыбкой сказала Марина.
     Заруцкий отхлебнул горячего сбитня из стакана.
     — Какой он тебе муж? Вы даже не венчаны.
     — Считается, что мы венчались в Москве, тогда в мае. Но перед Богом мы не венчаны, ты прав. Поэтому между нами нет супружеских отношений.
    Иван немного отошёл.
    — Да? — произнёс он недоверчиво.
    — Так. Перед Богом не грешна. И Дмитрий клятву дал перед Богом. Оставь греховные мысли, Ваня. Но перед людьми — я мужняя жена. И, к тому же, общие несчастья сближают. Я тут, в этом проклятом Тушино, почти полтора года. Я здесь появилась в августе восьмого, сейчас февраль десятого…
    — Не понимаю я ваш счёт.
    — Хорошо, не важно… В Тушине разброд и шатание. С прошлой осени король Сигизмунд стоит под Смоленском. Думал, что сразу возьмёт город. Не взял. А осенью восьмого года всё было чудесно: города присягали царю Дмитрию. Фортуна переменчива, и всё поменялось. Мне и Дмитрию стало страшно. И он сбежал в Калугу.
    — А тебя с собой не взял.
    Марина посмотрела удивлённо на Заруцкого.
    — Он бежал. Его не отпускали ни казаки, ни панство. Он уехал в навозных санях, под кучей навоза. Твои казаки и гусары Ружинского побрезговали её осматривать. Должно быть, в этом и был расчёт Дмитрия. А ты, Иван, представляешь меня, русскую царицу, под кучей навоза?
     — Но Дмитрий Иванович — русский царь.
     — Для черни. А так он холоп бояр Нагих. А я польская шляхтянка и даже больше. Мой батюшка чех, но заслужил в Польше много земель. Мнишики — магнаты в Речи Посполитой. Мне скрываться от тушинского сброда в навозе честь не позволяет.
     — Я тоже — сброд?
     — Ты — нет. Ты обещал мне, что будешь со мной до конца, какой бы он ни был, и я на это очень надеюсь. Но посмотри, как на меня смотрят и твои казаки тоже, полковник, как на девку непотребную. Пока глазами раздевают, а скоро, того и гляди, руками начнут. Меня, их царицу! Что мне делать, Иван? Ты же уговорил меня сюда приехать, в это ваше Тушино проклятое. Мне надо бежать.
    — К царику в Калугу? — уточнил Заруцкий.
    — Так. Тушинцы разделились. Кто хочет бежать к Дмитрию Ивановичу, кто к королю Сигизмунду, кто к царю Василию, а кто просто хочет грабить. Видишь — выбор у меня небольшой. Царь Василий не примет, король отправит в Польшу и забудет про меня. Он же своего сына хочет в цари Московские или самому стать царём. Осталось — к мужу. Ты думаешь, что я баба глупая, которая тебе дорогу уступит, коли ты навстречу пойдёшь? Нет, я русская царица и хочу править. И никому ничего уступать не буду.
    — Никогда такого не было, чтобы баба страной правила.
    — Было, Ваня, в Англии. Королева Мария, а, потом, Елизавета. Я чем хуже?
    — Если не хуже, то правь — кто не даёт? — с показным безразличием сказал Заруцкий. — А царика своего куда денешь?
    — Не знаю, там видно будет.
    — Царик твой слабый дюже, им руководят все, кому не лень.
    — Говорят, что в Орле он себя достойно вёл, храбро.
    — Храбро? Вертелся, как уж на сковородке. Если бы не князья Вишневецкие да Ружинские, вертеться бы ему на гусарской пике.
     — Слаб Дмитрий, согласна, сама знаю, поэтому и я им тоже верчу.
     — Вертеть слабым мужиком — одно, а править царством — другое.
     — Так. Думаешь, что я это не понимаю? Поэтому мне нужен сильный мужчина, который будет рядом со мной и который поможет мне царством править.
    Заруцкий внимательно посмотрел на Марину, прищурился, усмехнулся.
    — От меня ты сейчас что хочешь?
    — Чтобы ты со мной поехал.
    — Казаки со мной вот так просто не пойдут. Время надо. Зачем я тебе без войска?
    — Ты мне просто нужен.
    — Глупость бабья.
    — Хорошо, пусть так. Тогда дай мне десяток или два казаков. А тебя я тоже жду в Калуге. Дмитрий дал тебе боярство, но московские бояре тебя не примут. Для короля ты дикарь, казак, бывший татарский раб. Заслуг перед королём у тебя нет, шляхетство он тебе не даст. Мой отец пришёл в Польшу не бедным человеком, и всё равно чванливая польская шляхта, и польские магнаты смотрят на него с презрением, он для них чужой, а он католик, в отличие от тебя. Поэтому он и ввязался в эту затею с ложным русским царём, чтобы здесь, в Русских землях, стать магнатом, стать своим.
    — Католик никогда на Руси не станет своим, будь он хоть сыном короля.
    — Главное — мне царицей стать, а там видно будет, чья вера более правильная. Господь-то один и у католиков, и у православных. И боярство твоё будет подтверждено, и рядом с троном будешь.
    — Ладно, десяток казаков дам. С собой кого возьмёшь?
    — Пани Казарновскую и слугу. Переоденусь гусаром. А что за гусар без пахолика?
    — В мужскую одежду переоденешься?
    — Так.
    — И с десятком казаков? Не страшно?
    — Страшно. Но в Тушине хуже и страшнее. Горько и обидно, сердце скорбит, кровью обливается, что на моё доброе имя, ничем не опозоренное, честь мою, и на сан, что от Бога данный, покушаются. С непотребными девками, с бесчестными жёнками меня равняли на своих пирушках пьяных. И кто? Польские паны-рыцари. Имя моё упоминали, держа в руках не меч, но кружку. За жизнь и честь свою страшно.
    Заруцкий посмотрел в оконце. Тьма сгущалась. Белый снег и чёрное беззвёздное небо. В полуверсте от стана царицы деревянные стены и башни тушинского лагеря, а за стенами избы, а в избах поляки, иностранные наёмники со всей Европы, казаки донские и запорожские, русские сторонники тушинцев, «москва», как презрительно всех русских именовали поляки, шум, песни, пьяные крики, мат на всех языках. Ох, страшно женщинам в таком окружении. С этим атаман был согласен.
   — Беги, царица, я подумаю, что мне делать.
   — Когда всё уляжется после моего побега, Янек, отправь мою свиту под Смоленск к королю Сигизмунду.

    ***

    Февральская ночь выдалась тёмной и беззвёздной, кавалькада из тринадцати человек выехала из стана царицы Марины. Слева и за спиной на холме чернел пустой цариков замок, обнесённый крепким тыном. Кавалькада неслась по правому берегу Сходни. Мнишек одета в жупан из красного бархата, наряд польских гусар, в котором так любил щеголять её муж в Москве, поверх мундира красный кунтуш, шапка с пером, сапоги со шпорами, сабля на боку, пара пистолетов за широким поясом и ружьё поперёк седла. Панна Казановская и слуга одеты в тёмно-синие жупаны и кунтуши, так хорошо сливавшиеся с мраком ночи. И, кроме того, так одеваются пахолики — слуги польских гусар.
   Мнишек рассчитывала, что, обнаружив пропажу, гетман Ружинский будет искать её на юго-западе, по направлению к Калуге, а она спешит на северо-восток, к пану Яну Сапеге в Дмитров.
   Дмитров — какое чудесное имя у этого города! Марина свято верила, что с него начнётся второе восхождение её на Московский престол.
   Впереди на дороге навстречу кавалькаде едут шагом с десяток всадников, вроде как поляки.
   — Стой! — грозно сказал казачий десятник. — Кто такие?
   — Кто вы сами есть, чтобы спрашивать шляхтича?
   — Казаки пана Заруцкого. Следим за порядком. Шляхта — она только пьянствовать горазда.
   В словах казака слышалась насмешка, но ссориться с казаками шляхтич не решился.
    — Как твоё имя, пан? И куда пан направляется?
    — Я пан Скаржинский. Еду в лагерь.
    — Езжай, пан, тут недалеко.
    Кавалькады разъехались, среди казаков мелькнул красный мундир, что выдавало шляхтича, так сказать, «товарища ротмистра». Скаржинский закричал:
    — Стой!
    — Что ещё? — спросил десятник недовольно.
    — С вами поляк.
    — И что с того?
    — Приказ гетмана Ружинского никого из лагеря не выпускать.
    — Так мы никого и не выпускаем. Поезжай своей дорогой, пан, и не спрашивай, что тебя не касается.
    Но поляк решил не отступать.
    — Пан-брат, кто ты? Назовись.
    Ответа не последовало. Казаки пустили лошадей вскачь.
    — Стой, пся крев!
    Марина развернула лошадь, достала пистолеты и выстрелила, не целясь. Кавалькада ускорила бег. Затрещали выстрелы с польской стороны. Казаки на ходу обернулись и ответили выстрелами из луков. Стрелы засвистели над головами поляков, что охладило их пыл.
    — Чёрт с ними, — сказал Скаржинский, — но пану гетману надо доложить.

 ***
     — Уверен ли пан, что это была царица?
     Роман Ружинский вопросительно посмотрел на Скаржинского.
     — Может ли быть такое, что это кто-то ещё? Гусар небольшого роста, щупленький. Среди панов-братьев такого нет. Во всех хоругвях товарищи рослые. Надо послать к царице, князь.
     — Послал уже. И за Заруцким.
     В тереме Мнишек оказалась только её свита и письмо к тушинскому воинству. Князь Ружинский читал, хмурился.
    «… И не уберечь от окончательного несчастия и оскорбления себя и своего сана от тех самых, которым долг повелевает радеть обо мне и защищать меня... Полно сердце скорбью, что и на доброе имя, и на сан, от Бога данный, покушаются! С бесчестными меня равняли на своих собраниях и банкетах, за кружкой вина и в пьяном виде упоминали!.. Тревоги и смерти полно сердце от угроз, что не только, презирая мой сан, замышляли изменнически выдать меня и куда-то сослать, но и побуждали некоторых к покушению на мою жизнь! Подобно тому, как я не могла вынести оскорбления невинности и презрения, так и теперь не попустит Бог, чтобы кто-нибудь частно спекулировал моей особой, изменнически выдавая меня, прислуживаясь, понося меня и мой сан, задумывая увезти меня туда-то и выдать тому-то, ибо никто не имеет никаких законных прав ни на меня, ни на это государство. Не дай Бог того, чтобы он когда-нибудь порадовался своей измене и клятвопреступничеству!
    Теперь, оставшись без родителей, без родственников, без кровных, без друга и без защиты, в скорби и мучении моем, препоручив себя всецело Богу, вынужденная неволей, я должна уехать к своему супругу, чтобы сохранить ненарушенной присягу и доброе имя, и, хотя бы пожить в спокойствии и отдохнуть в своей скорби, ожидая от Бога — защитника невинности и правосудия — скорейшего решения и указания.
    Посему объявляю это перед моим Богом, что я уезжаю, как для защиты доброго имени, добродетели, сана — ибо, будучи владычицей народов, царицей московской, возвращаться в сословие польской шляхтенки и становиться опять подданной не могу, — так и для блага сего воинства, которое, любя добродетель и славу, верно своей присяге.».
     Вскоре пришёл Иван Заруцкий.
     — Зачем звал, князь?
     — Вот! Читай, пан полковник.
     Заруцкий взял письмо, стал читать.
     — Уехала в Калугу?
     — Так! Так! Уехала. Пан полковник вызвался охранять лагерь, а за царицей не уследил. Сбежала она, с твоими казаками сбежала. Одна только свита её осталась. Пан головой ручался, что из лагеря ни одна живая душа не выйдет.
     В голосе Ружинского закипала злоба, Заруцкий был спокоен.
     — Казаки — люди вольные, — сказал он. — Как их удержишь? Несколько дней назад две тысячи казаков решили уйти к вашему королю. Я просил тебя, пан Ружинский, остановить их и вернуть в лагерь. А пан их всех порубил. И теперь казаки меня спрашивают: если я их атаман, то почему голова князя Ружинского ещё у него на плечах?
     — Ты, пан полковник, мне угрожаешь?
     — Я думаю, что не надо ссориться, — повысил голос Заруцкий, а потом спокойнее, — а решить, как быть дальше. В Тушине оставаться нет смысла. Надо идти к вашему королю. Если он подтвердит всё то, что пожаловал нам царик, то остаться с ним.
     — А если не подтвердит?
     — Если он тебя, князь, лишит гетманства, а меня боярства, тогда и подумаем, как дальше жить будем.
     Ружинский задумался.
     - Я с тобой согласен, пан полковник, - наконец сказал он, - уводим хоругви под Смоленск к королю Сигизмунду. Как думает пан Скаржинский?
     - Что скажет панство, наше товарищество. А я сам думаю, что надо уходить.
    

***

     Кавалькада Марины Мнишек ехала не спеша, с осторожностью. В Дмитров прибыли на третий день, 26 февраля.
     Староста усвятский, королевский полковник пан Ян Пётр Сапега принял царицу ласково, но без восторга. Оно и понятно: Сапегу преследуют воинские неудачи. Гонит его молодой воевода царя Василия, боярин Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Сапега вынужден был уйти из-под стен Троице-Сергиева монастыря, и вот Скопин подошёл к Дмитрову. В деревне Жестылёво построил острожек и оттуда нападает на польские войска. И по научению дьявола поставил свою пехоту на лыжи. Зима выдалась снежной и морозной, и передвигаться на лыжах сподручнее, чем верхом. От Жестылёва до Дмитрова две польские мили или десять русских вёрст, для пехоты на лыжах это не расстояние. Вот они и нападают на тех пахоликов, которые ездят за продовольствием и фуражом. А вчера погибли двое товарищей из роты Сапеги: пан Яницкий и пан Жичевский. Под ними кони захромали из-за глубокого снега, а тут из леса выскочила русская пехота на лыжах и поколола панов копьями вместе с их пахоликами и слугами. Пока рота услышала крики, пока разворачивалась, пока доскакала, русских и след простыл.
     — Под твою защиту, пан полковник, — с ходу сообщила Мнишек, — уповаю на рыцарство твоё и твоих товарищей. На пана Ружинского в основном лагере у меня надежды нет.
     — Рад вам оказать любую услугу, царица, — с поклоном произнёс Сапега, — но у нас тревожно — «москва» наседает.
     — Хорошо, пан, когда враги явные. Князь Ружинский хотел отправить меня к королю. А я уже не его подданная, я — русская царица.
     Сапега поклонился, но войсковой круг решил собрать, на котором шляхта постановила сообщить королю Сигизмунду, где находится беглая русская царица.
     На следующий день Скопин-Шуйский приказал возвести острог в версте от Дмитрова, и со стен города полякам было видно, как его сооружают.
    В полдень 28 февраля Сапега отправил несколько своих отрядов к острожку. Разгорелось встречное сражение, которое, впрочем, кончилось ничем, если не считать, что сапежинцы захватили языка-немца, а скопинцы вплотную подошли к городу.
     Утром Сапега приказал товариществу, чтобы приготовились к бою за снежными валами перед городом, и чтобы каждая рота занимала ту позицию, которая ей определена. Товариществу это не понравилось, и оно закричало:
     — Это русские хороши в обороне, а мы, поляки, не привыкли обороняться, мы в атаке хороши. В поле выйдем и схватимся с ними во имя Господне!
     — В своём ли вы уме? — вскричал Сапега. — Перед нами восемь тысяч русских и ещё девятьсот наёмников-немцев. А у нас меньше четырёх сотен конных гусар. С кем вы выйдете в поле?
      — Уповаем на милость Божью и свою отвагу!
      — Этого мало, чтобы одержать победу.
      Скопинцы прервали этот спор, напав на укреплённый лагерь донских казаков, находившийся чуть в стороне от вала. Если он падёт, то русские и немцы прорвут вал, затолкают поляков в ворота и ворвутся в город.
     Пан Сапега наблюдал с городской стены за боем донских казаков и скопинцами. Русская и немецкая пехота готовилась к решительному наступу, за пехотой гарцевали всадники. Поляки за валом лениво отстреливались. Подошла Мнишек.
    — Плохо дело, царица. Если казаки не удержатся, русские и немцы нападут на вал. Их больше, вал можем не удержать. Уезжала бы ты от греха, пани Марина.
    Мнишек молча развернулась и стала быстро спускаться со стены. И вскоре Сапега с изумлением увидел её на валу среди польской пехоты.
    Заметили её и противники: Михаил Скопин-Шуйский и Якуб Понтус, воевода у немецких наёмников. Их лошади стояли рядом, и они в подзорные трубы наблюдали за начинающимся боем.
     — Смотрите, князь, там на валу в красном. Это же женщина.
     Скопин направил подзорную трубу на то место, на которое показывал Понтус.
     — Это жена расстриги Гришки Отрепьева. Я был у них на свадьбе. Как она здесь оказалась? Ну, да оно к лучшему.
     — Почему, князь?
     — У вас в Швеции волки есть?
     — Конечно, — швед был несколько удивлён вопросом.
     — Так вот, когда вожак погибает, на его место встаёт волчица, и стая становится безумной и неуправляемой, пока во главе её не станет новый вожак.
     Скопин стал давать распоряжения.
     Марина на валу размахивала саблей.
     — Что вы тут лежите, рыцари? Неужели вы не хотите помочь своим?
     — «Москва» очень густо стреляет.
     — Трусы, — с презрением бросила Марина, — я — женщина, стою над вами и не боюсь. Вы же хотели драться в поле. Вперёд, поляки! Покажите изменникам польскую лихость.
     Польская пехота с рёвом бросилась на русско-немецкую. Марину еле удержали на валу слуги Сапеги. Скопинцы медленно отступали. Поляки и не заметили, как оказались в клещах. Сапега, видя это, спешно затрубил отход. Польская пехота побежала к городу, их преследовала немецкая кавалерия. И тут из ворот вышли почти четыреста польских крылатых гусар. С криком «Иисусе!» пошли в атаку на наёмников. Немцы испугались, развернули коней, сбили русскую кавалерию, и те тоже повернули вспять. Наступление скопинцев остановилось. Поляки закрылись в городе. Валы были потеряны, половина польского войска уничтожена, но донские казаки были спасены, лагерь их, правда, был разграблен и сожжён.
     Положение поляков в Дмитрове было удручающе, Сапега послал гонцов в Тушино с просьбой о помощи.
     В дом, где остановилась Мнишек, явилась делегация донских казаков. Одеты пёстро, излишне дорого: бараньи шапки, шубы, крытые атласом, широкие пояса, сабли, пистолеты. Марина стояла перед казаками в простом польском платье, гордая и красивая.
    Атаман казаков, Федот Бабанин, смело глядя на царицу, сказал:
    — Спаси Господь тебя, твоя милость. Если бы не ты, мы совсем пропали бы.
    — Я, как русская царица, обязана заботиться о своих подданных.
    — Ваша царская милость ошибается, мы, донские казаки, вольные люди и никому дань не платим. Мы служим по найму за порох и хлеб или кому сами захотим за добычу.
    — Я знаю, атаман, неправильно выразилась, я ещё не так хорошо владею русским языком. Хочу вам предложить службу, вольные люди, у меня. Если, конечно, вы, согласитесь.
    — Согласимся, ваша царская милость. Не любо нам служить Сапеге, он хоть и православный, а не наш. Донцы привыкли служить русским государям.
    — Вот и славно, казаки. По европейскому обычаю, должны к моей руке приложиться… Но казаки никому не кланяются.
    — Это так, царица, — улыбнулся Бабанин.

    ***
    В Тушинском лагере порядок так и не навели — некому. Князь Роман Ружинский только развёл руками перед послами Сапеги.
    — Найдёте охотников — конечно, отпущу.
    — Нам бы порох, пули, ядра.
    — Всё будет. Найдите, кто повезёт это Сапеге.
    Согласился пан ротмистр Миколай Мархоцкий. Ружинский дал пару саней, пули, порох, а Заруцкий — двадцать донских казаков для сопровождения. Охотников ехать к Сапеге среди поляков нашлось двадцать человек, и не все со слугами. Им говорили:
    — Да вас горстка. Панство до Дмитрова не дойдёт.
    — Всё равно пойдём, — отвечало панство. — Будь, что будет. Пойдём, даже если умереть придётся.
    Отряд Мархоцкого вышел в сумерках. Идти им предстояло двенадцать польских миль или шестьдесят русских вёрст. Мархоцкий рассчитывал к утру быть в Дмитрове.
     Страшный русский лес, почти такой же, как в Польше или Литве, только страшней, ёлок больше. Темень — хоть глаз коли. На еловых лапах снег. Тишина. Снег глубокий, мороз, лошадиные морды в инее. Ехали цепочкой след в след. В середине тяжелогружённые сани с порохом и пулями, лошади раздувают бока, тащат.
    Атаман казаков предостерегающе поднял руку, отряд образовал круг вокруг саней, приготовили к бою ружья. Из темноты леса выехали три десятка странно одетых всадников: в русских тулупах и широкополых шляпах с перьями. В такой мороз! Спросили что-то на незнакомом языке.
    — Это французы, — определил Марек Модреньский, — наёмники на русской службе. Шведы собрали все отребья в Европе.
    — Россия — богатая страна, — заметил Мархоцкий, — многие не прочь здесь поживиться.
     Французы выжидали, нападать не решались, поляков, всё-таки, больше. Обошлось без боя, французы ретировались.
     Польский отряд двинулся дальше, и тут обнаружилось, что лошади, тащившие сани, выбились из сил. Донцы спешились, припрягли к саням своих коней. Это заняло время и замедлило ход, рассвет застал отряд в двух милях от Дмитрова. И тут заметили другой след: несколько десятков лыжников перевалили за бугор и уходили на юг.
    — Нас ищут, — предположил Мархоцкий.
    Стало действительно страшно. Это не три десятка конных французов, с русской пехотой на лыжах отряд бы не справился. Но, на счастье, повалил густой снег, такой, что в двух шагах ничего не было видно. Отряд буквально на ощупь добрался до реки Яхрома, пересёк её как раз напротив стен Дмитрова.

     ***
     Сапеженцы вздохнули с облегчением: порох и пули были кстати. Но сам Сапега понимал, что город всё равно не удержать. На следующий день пришёл пан Руцкий и привёл несколько сотен. Мархоцкий решил, что Сапега в лучшем положении, чем был, и решил вернуться в Тушино.
    Сам Сапега о своём положении так не думал.
    — Куда пани Марина думает ехать дальше? Я покидаю Дмитров.
    — Пан пойдёт в Калугу вместе с войском, к моему мужу Дмитрию, законному государю этой земли, не так ли?
     — Мой государь — король Сигизмунд, — возразил Сапега, — и вашей милости советую ехать под Смоленск, а оттуда в Польшу к батюшке.
     — Как мне понимать совет пана? Пан хочет мной расплатиться с королём за свои неудачи?
     — Я желаю пани только добра. В России очень опасно.
     — Никогда такому не бывать, пан Сапега, чтобы для своей выгоды кто-то мог мной торговать. У меня есть три с половиной сотни донских казаков, и, если понадобиться, дам битву.
     Сапега посмотрел на неё удивлённо, пожал плечами.
     — Что же, я предупредил. Я ухожу на Волок Ламский, а пани Марине советую идти в Иосифо-Волоколамский монастырь. По моим сведениям, там хоругвь Станислава Мнишека. Дам двое саней, что привёз Мархоцкий, продовольствие и фураж на первое время.
     — Благодарю тебя, пан Сапега.
     — И всё же, пусть пани хорошо подумает.
     Мнишек гордо посмотрела на пана воеводу.
     — Чем мне, русской царице, с таким позором возвращаться к моим родным в Польшу, лучше уж погибнуть в России. Я разделю с моим супругом всё, что бог нам предопределил.
    Мнишек покинула Дмитров днём седьмого марта, Сапега ушёл на Волоколамск утром следующего дня.

     ***

     Станислав Мнишек был искренне поражён, когда в ворота Иосифо-Волоколамского монастыря въехали донские казаки вперемешку с польскими гусарами и один из гусар с радостным визгом соскочил с коня и бросился к нему на шею.
    — Стась!
    — Марыся? — Станислав узнал сестру. — Ты же должна быть в Калуге? В Тушине так говорили.
     — Туда и еду. Заехала к Сапеге, думала с ним уйти к Дмитрию. Не получилось. Ты тоже должен быть в Тушине.
     — Шёл на помощь Сапеге, но передумал.
     Потом они сидели в келье, пили монастырский сбитень и мёд, Марина рассказывала брату о том, что произошло с ней в последние дни. Станислав был старше её на восемь лет, в этом году ему будет тридцать.
    — Я думаю, что пан Сапега прав. Здесь, в России, тебя ждёт в лучшем случае монастырь, в худшем — смерть.
    — Ну и пусть, — упрямо произнесла Марина. — Как ты не поймёшь, Стась? Кого Бог осиял блеском царского величия, тот не потеряет этого блеска никогда. Как солнце не потеряет своего блеска за скоропроходящим облаком.
    — Каким облаком, сестра? Посмотри на молодого Скопина-Шуйского. Он твой ровесник. Смотри, как он прогнал старого лиса Сапегу из-под стен Троице-Сергиева монастыря, из Дмитрова. Прогонит и из Волока Ламского, и из Можайска, и короля из-под стен Смоленска. Его в цари пророчат.
     — Они изменники! — вскричала Марина. — Все Шуйские изменники! Я — законная царица. Меня на царство помазали.
     — Так. Но не хочет русская земля твоего Дмитра, и тебя не хочет. Кто будет против Скопина воевать? Твой царик или твой Заруцкий?
    — А хотя бы и так. Фортуна переменчива. Не надо было вам с батюшкой затевать всё это.
    — У отца были денежные трудности, и он надеялся твоим замужеством поправить свои дела.
    — Поправил?
    — Нет, но представляешь, какой доход бы шёл с Новгорода и Пскова?
    — Не представляю. Русская земля богата и даже после стольких лет войны. Пленный немец рассказывал, что русские платят им серебром каждый месяц, а наши — четвертями, раз в три месяца.
     — За наёмников русские заплатили шведам своей землёй — Корелой. Они последнюю рубашку готовы отдать, лишь бы нас со своей земли прогнать. Они нас ненавидят, и мы сами в этом виноваты. У нас пан над своими холопами — царь и бог, что хочешь может с ними сделать. Да и с мещанами особо не церемонятся. Что мещанин шляхтичу сделает? И в Москве на твоей свадьбе, сестра, повели себя как в Варшаве или Кракове. А «москва» взялась за оружие. А ведь отец наш предупреждал панов: «Не дай бог с русским гневом столкнуться». И вот мы здесь с тобой сидим, а не в Кремле. Сможешь ли ты, сестра, править таким народом?
    — Английские королевы правили своим народом.
    — Своим. А ты — чужим, которого ты даже толком не понимаешь.
    — Я пытаюсь. Разве на Руси царицы не правили самостоятельно?
    — Правили. Правили за малолетнего сына. А у тебя сына нет.
    — Перед Богом у меня и мужа нет.
    — Поэтому — лучше домой, в Польшу.
    — Нет, будь, что будет, завтра еду к своему супругу.
    — Которого перед Господом у тебя нет.
    — А перед людьми есть.
    — Он тебя хотя бы ждёт?
    Марина улыбнулась.
    — Ждёт. Письма пишет. Вот слушай.
    Она достала письмо и стала читать:
        «Бог тому свидетель, птичка моя, что печалюсь и плачу я из-за того, что тебе, моя надежда, не ведаю, что с тобой делается, и о здоровье твоём не знаю – хорошо ли? Ты ж, моя надежда, любимая, дружочек маленький, не даёшь мне знать, что с тобой происходит. Жду тебя, коханочка моя, а больше писать не смею».
    — Если так, то поезжай, сестрица. Да прибудет Господь с тобой.

    ***
    Утром из монастыря выехал небольшой отряд. И опять двое саней ехали в середине. Одни сани с провизией, в других ехала пани Казарновская, иногда к ней присоединялась царица. Но чаще Марина скакала верхом в своём гусарском мундире с саблей на боку и пистолетами за поясом. Ехали лесами, осторожно, далеко обходя города. Для Мнишек опасны были как русские гарнизоны, так и польские: вдруг какому-нибудь пану ротмистру или пану полковнику взбредёт в голову отправить её к королю. В Польшу она не хотела. Невольно они с Дмитрием стали соперниками королю и его сыну.
    В сумерках отряд царицы подъехал к Калуге с севера. Свернули в лес, стояли на опушке. Марина в город решила ехать одна, оставив своих людей в лесочке.
    — Опасно, государыня, — сказал Федот Бабанин.
    — Нет, пан атаман, опасно нам всем ехать: гарнизон перепугаем. Представлюсь слугой, коморником Сапеги. Здесь ждите.
    И Марина поехала верхом наискосок через поле к дороге. Конь проваливался в глубоком снегу, тяжело прыгал, пока не выбрался. По дороге пошёл веселей, рысью. У ворот всадница остановила коня.
    — Открывайте, — крикнула она страже, — я доверенный коморник пана Сапеги к царю Дмитрию.
    — Жди. Доложим царю.
    Дмитрий выслушал стражника, у него забилось сердце от сладкого предчувствия, приказал пустить коморника. Сам не утерпел, вышел на крыльцо.
    Коморник лихо подскакал к крыльцу, ловко спрыгнул с коня, поклонился, снял шапку. Две чёрных косы упали на плечи.
    — Ну, здравствуй, муж мой.

                16.01.2024 г.