Эпизод Третий Двадцать Один. Глава 6

 Не смотри в глаза чудовищ


 Евгений Викторович застал Юлию Ольхович в самом неожиданном для него месте: обнаружилась она в столовой, сидящей за одним из столиков в компании пластикового стаканчика с кофе. Ничем особым Ольхович не занималась, восседала молча и неотрывно глядела в окно, за которым уже успело стемнеть, а за этой непроницаемой пеленой яростно бушевала ледяная метель. Заприметив поблизости от себя знакомое лицо, женщина несколько просветлела и помахала Демидову тоненькой ручкой, что было знаком дружественным и в своём роде приглашением присоединиться. Именно так капитан и поступил: отодвинул стул и примостился рядом с Юлией Юрьевной, которая теперь улыбалась во весь свой рот.
 — Здравствуй, Юрьевна, — поздоровался Евгений Викторович, пусть небрежно и даже грубо, хотя и понимал, что на то есть поговорка одна, мол, сказанного не воротишь, как ни крутись ты на стуле. Женщина кивнула, отвечая на приветствие, и сделала вид, что пренебрежительный тон Демидова давно в порядке вещей, и заострять внимания на том не стала. — Как я погляжу, сидишь, не занимаешься ничем особенным, а я как раз и припомнил, что тебя-то мне и нужно было! Бывает же такое… Как захочешь чего-нибудь эдакого, а оно раз — и само пред глазами твоими вырисовывается! Ну да и бог с ним... Давай лучше о делах разговор заведём, ибо у меня к тебе как раз один вопрос немаловажный вырисовывается, который необходимо разрешить в кратчайшие сроки. Если тебя не затруднит, конечно…
 — Какое ещё дело? Раз уж оно такое важное, как ты заявил, то приступай. Хватит тянуть со своими вступлениями, на которые уж ни времени, ни сил никаких, — она бросила нервный взгляд на позолоченные часики на своей изящной левой ручке, как бы давая понять, что время-то, конечно, терпит, но не так чтобы уж сильно. — Потому что, друг мой любезный, слово тебе даю: вскоре вынуждена буду убегать, ведь за окном уже темным-темно, а у меня работы непочатый край. Папки со стола ну прям валятся! Мне бы сегодня эти хвосты присобрать, а то, знаешь, завтра такая же куча обрушится, и поминай как звали… Что тогда прикажешь делать? Так что, Евгений Викторович, давай излагай, только пред этим скомпонуй до общего тезиса и ближе к делу освещай…
 — Ну, раз время терпит, хоть и до неприличного мало, то, полагаю, не будет уж страшно, коли я кофей оформлю, — Демидов поднялся с насиженного места и направился к аппарату. Следователь порылся в карманах брюк и, набрав золотистых монеток, погрузил их одну за другой в монетоприёмник. Послышался шум, и в пластиковый стаканчик полилась тёмная кофейная жидкость. Когда сосуд был наполнен дешёвым напитком, Демидов, схватив посудину за края, дабы не обжечься, двинулся обратно к столику, за которым уже успела заскучать Ольхович.
 — Здесь, Юлия Юрьевна, ситуация неоднозначная, я тебе скажу. Частицы моза;ики сошлись идеально, да только картинки на частицах разнятся… Это я про знакомого нашего общего говорю… Ну что ты улыбаешься? Разве забавное я что-то сказал? Впрочем, ладно, ну что с тобой поделаешь. Так вот… Я с ним беседу давеча вёл и остался недоволен результатами той беседы.
 — От меня-то чего хочешь? Ты вот всё говоришь, а я в толк не возьму, с какой целью это пересказываешь? Я врач, а не мордоворот, коли клонишь всё к тому, или к чему ваш брат постоянно клонить удумал... Моя работа — людям помогать… Пусть и покажется наперво, что и помощи не требуется никакой. Я признания из них выбивать не обучена, и опыта у меня подобного нет, хоть тресни…
 — Юлия Юрьевна, моя дорогая! Не к тому всю речь выдал давеча, чтобы ты признание из Наволоцкого выбивать шла… Дурная, что ли, голова твоя под вечер сделалась? Я иную мысль имел, совершенно не ту, что ты озвучила… Здесь вопрос непременно твоего ремесла и касается. Лечебной деятельности, так сказать. Человек наш... как бы поприличнее то выразить… умом ослабел, помешанным стал, и кто знает, в какой момент… Я полагаю, что давно с ним то вышло, а мы так, расхлёбываем, чего уж не поправить…Тьфу! Сама же знаешь! Так на кой чёрт я пред тобой распинаться вздумал?
 — Избавь меня от цитирования личных дел, которые и так мой стол уже завалили... Что там с умом, ослабел ли он или уж отсутствует давно, я без твоих речей угадаю. Не надо без конца пересказывать. Так... Согласно отчёту от такого-то числа и такого-то года: клинический случай психопатии. И раз о том разговор пошёл, психопатия хоть и заняла; лидерскую позицию, но есть у него ещё некоторый... как бы пояснее выразить мысль... азарт. Думаю, сносно подойдёт.
 — И что же это за азарт, позволь поинтересоваться? У заключённого за прутьями решётки?
 — Я даже умом не изобрету, как сказать тебе, дорого;й Евгений Викторович, ибо вошли мы с тобой парою в очень неприятное и даже сказать, крайне опасное положение, — Ольхович сложила руки перед собой и опустила глаза, явно пытаясь собрать в единый конгломерат, рассеянные по сознанию, мысли. — Этот человек... не прост как три копейки, что случаем завалились в старый, проеденный клопами диван. Нет, Евгений Викторович, здесь дело такой важности, что тебе поплохеет, если ты умом дойдёшь до этого; холерина в тебя войдёт и распустится мрачным цветением…
 Высказав подобную мысль (сто;ит заметить, не такую уж и целостную, как того хотелось врачу), Юлия Юрьевна подняла свои серые глаза на Евгения Викторовича, словно в надежде найти в его взгляде некоторое понимание того, чем она ровно секунду назад одарила коллегу. Демидов же, в свою очередь, на заявление Ольхович лишь нахмурился в непонимании, так как представления не имел, к чему она ведёт разговор и какие детали приоткрыты будут в дальнейшем. Он только хмурился беспрестанно, усиленно делая вид, что как бы раздумывает и оценивает сказанное, но в итоге совершенно потерялся в своём облике, и собеседница мигом уловила это настроение. Утвердительно качнув головой, продолжила говорить, но с иной идеей, желая как бы расширить начатую ноту:
 — Придётся пояснять, как я вижу, ибо на твоём лице отразилось непонимание... Мы в положении крайне хрупком, и у нас причины на это имеются. Мы — механизированные станки, в нас программы заложены и по ним деятельность творим. Годами я глядела в глаза преступников, мало там видела, и даже если нотки игры были в гневных и оскорбительных речах, то суть была вполне очевидна… Пусть прозвучит негуманно, может, кто-то мне такое и заметит, но они все как один: одинаковостью пропитаны, и мотивы их ясны. Но узрела давеча суть иную, может быть, в определённой степени поражённую болезнью, но живую и дышащую логикой суть. Видите ли, друг любезный, это, быть может, и не болезнь вовсе, а коли она, метастазы её так глубоко пронзили сознание, что отделить здоровое от больного уж не в моих силах. Да и никому не в силах… Я давеча на беседе сидела, будто девчонка юная, вон там, в комнате той, с лампой. Сидела и чувствовала бессилие, и слов найти не смогла, чтобы парировать умело... Да что таить! И неумело не смогла…
 — Юлия Юрьевна, я тебя совершенно понимать перестал, — Евгений Викторович ещё хмурился, но махнул рукой, показывая то, что требуются обширные пояснения. — Что ты пытаешься сказать? Ещё минута подобного разговора, и я голову дам на отсечение в том, будто хвалишь ты его.
 — Оставь голову при себе, Евгений Викторович, и подруби под корень сомнения, что восхваляю его, придавая исключительность болезненному уму. Сумеешь ли понять, что есть некоторая особенность... Вот ты перебил и недослушал… Нет, не надо больше ничего говорить, наговорил уже… Послушай лучше минуты две, потом болтать будешь. Пусть это лишь я скажу, но всё равно скажу. Мы по горло в игре и в манипуляциях человеческим умом! По самое горло, Евгений Викторович... Будто дети пред ним, и мнит слепыми нас, ибо мы такие и есть; играет нами, как кошка играет мышкой, дабы своё удовольствие удовлетворить… Мы ведь и правда смотрим на совершённые факты и как бы слепы: идём впотьмах густых и за стену хватаемся, дабы не упасть невзначай. Я не сразу разгадала игру, но когда разгадала всё же, то вошла в состояние совершенно ничтожное! Слёзы пыталась удержать в глазах, настолько обидно стало мне, Евгений Викторович… Кто докажет нашу силу в этой игре, словно бы на позор выведенную? Подумай об этом, Евгений Викторович, когда начнёшь мнить себя человеком сильным и полицейским опытным, способным воткнуть нож правосудия в горло каждому негодяю. Какой ты человек? Не услышал ли в его словах вызов, что брошен был в твоё лицо?
 Евгений Викторович сидел, как молотом поражённый. Ранее он подобных авантюр не замечал, и сейчас пред лицом друга, с которым знаком уже много лет, был решительно не согласен. Однако же, за всё время их знакомства, Ольхович ничего такого не говорила ни разу, и Демидов слышал от неё подобное изречение в отношении преступника впервые. Он пребывал в замешательстве и слов подходящих не отыскал, ибо разрезало двоякое чувство: с одной стороны, было совершенно всё не так, и он доказал бы то горячо, если бы не сторона другая, которая возопила о том, что Ольхович кидаться словами не станет. Задуматься над её речью имело смысл, даже если Евгений Викторович не сделал того до сих пор.
 — У меня чувство двойственное, коли говорить чисто и без уловок, — так заявил Демидов, вылезая из собственных раздумий, наперёд не понимая, как парировать доводы. — Я не знаю, что отвечать, ибо несколько потерян. Ничего подобного мне в голову не приходило… 
 Ольхович потупила глаза и продолжила мысли доводить, ибо считала, что не закончила:
 — Мы беседовали с Григорием Александровичем, и он выдал сии размышления практически начисто. Я не выпытывала ничего настойчиво. Сам знаешь, я с этими людьми, как с детьми... Лишний раз не стану лезть во внутренности души, да и позиция моя несколько иная… Я скорее как рука помощи утопающему, чтобы не утопнуть с концами... Но не в этот раз.
 — Ты могла фантазией всё соорудить, и нет там такого, чего ранее в сих стенах не видела, — Демидов скрестил руки на груди, и Юлия Юрьевна, уловив знак, поняла, что друг вошёл в состояние волнительное и в доводах своих засомневался, хоть и противится тому из последних сил. — Какое нам с тобой дело? Для людей закона, к которым всё ещё себя отнести могу, знаешь ли... отношение посредственное. Чёрт бы с ним! Другими делами мы заняты в этих стенах, Юлия Юрьевна. Другими делами… Нам бы довести до осуждения, а там хоть потоп! Глупцов, что ли, мало бродит по улицам нынче, чтобы каждого, как дальнего родственника за чай сажать да вопросы задавать... 
 — Ну почему же, Евгений Викторович, ты вновь поверхностно смотришь на глубинную суть, а так нельзя поступать. Глазёнки свои открой да взгляни в эти внутренности! Это мы сидим с тобой, рассуждаем, как адекватные и взрослые люди, а у него в голове, может быть, другая мысль была, да такая, что нам и не придёт никогда! Ты, друг, рассуждаешь из своей избы, а должен из чужой! Работа такая. Сначала осознай те мысли, что подумал он, а потом и судить право возымеешь. А так... Как гласит старая поговорка? «Хочешь знать, кто это сделал, подумай, кому это выгодно»! Ты свою службу неси, но и не забывай о том, что опасно мнить себя умным средь мириад дураков. А то получится, что сидит дурак да прозе насмешливой дивится: мол, она, эта проза-то, как хороша! И невдомёк ему, что проза про него, про дурака, писана! Вот как, дорого;й Евгений Викторович выходит!
 — Согрешил, каюсь, твоя правда, Юлия Юрьевна… Кто же разберёт, где истина сокрыта? Я же не провидец! А разговаривать этот друг отказывается, ну, или, как мне показалось давеча, специально за нос таскает со своими выдумками. Я достаточно допросов провёл с ним: он поначалу и говорить начинает, рассказывает что-то, мыслями делится, пусть бредовыми, но мыслями... а спустя минут десять словно с катушек слетает, огрызаться начинает, угрожать и нести что-то невероятное. Он давеча на допросе заявил, что судьбой способен управлять и что мы ему неровня! А глаза такие, что мурашки по коже разбегаются! Смотрел на меня, будто дикий зверь на оленьи потроха... Глубоко там, одно лишь безумие сплошное, словно и не осталось ничего человеческого. Ну, это мысли мои, знаешь ли… И эта зло;ба у него в словах — сплошная зло;ба, так и режет слух! Метаморфоза необычайная рвёт на куски... Человек и зверь сцепились в схватке: то человек зверя опрокинет, то зверь человека завалит, и никто победу одержать не может! Вот какие мои мысли! Я, возможно, и не так научно напитан, однако же, увидеть могу и чувствами поделиться тоже могу.
 — Эк ты какими метафорами заговорил! Тебе бы, Евгений Викторович, в писатели податься! Читателей будешь завлекать своими... речевыми оборотами! А ты всё сидишь, кофей попиваешь да преступников ловишь.
 — Вот не надо этого! Я человек практический, мне бы чем-нибудь заниматься, а не с карандашом сидеть да истории сочинять. Ты в отдел статистики лучше загляни: они-то насочиняют с три короба! А у нас, Юлия Юрьевна, видишь, дело какое громкое назревает. Вот сижу, побаиваюсь, чтобы не шарахнуло по голове со всей дури... Мне бы лучше тихонько поработать, всех неугодных в клетки покидать, а после сесть, да по чашечке кофе испить. Эх, мы же с тобой не всемогущие, не можем общество перестроить, чтобы люди чувство совести возымели и по-человечески поступали... Книгу какую-то читал, уж и не вспомню, видно... Впечатлила очень уж она меня! А из всего запомнилась цитатка одна... «Доколе будут иметься обстоятельства, порождающие преступления, — преступления будут совершаться»! Эко сказано! Знаешь такое? Не знаешь? И я запамятовал о названии... Ну, коли вспомню, то сообщу, чтобы и ты почитала обязательно...
 Ольхович рассмеялась и отпила кофе из пластикового стаканчика. В столовой практически никого не оставалось, кроме разве что Юлии Юрьевны, Евгения Викторовича и одного молодого следователя, который забился в дальний угол, уткнулся в папку с делом и внимательно изучал написанное, лишь изредка поднося к губам стаканчик с давно остывшим кофе. В вечернее время здесь мало кого можно было встретить: все либо отправились на вызовы, либо ещё не успели заступить на смену и тёрлись в холле первого этажа в ожидании каких-либо подвижек.
 — Смех смехом, но ты ухо востро держи, — Юлия Юрьевна залпом допила кофе и, взором обратилась к Евгению Викторовичу, как бы утягивая на сторону собственных домыслов. — Ты посмотрел давеча чудовищу в глаза. Для меня такая истина открылась, что доселе не открывалась ни разу. Уродливый кураж, что срывается с губ — часть его мира... И как бы ни изворачивались, но из сумасшедшей идеи не сможем выбраться, если не примем условия и не станем смотреть теми же глазами. Ты мнил себя чистеньким, но вылезешь оттуда по макушку в грязи и не отмоешь эту грязь ни с кожи, ни с одежд. Устремили объективы и замерли так, что дышать забывают… Каждое твоё слово и каждый шаг запротоколируют и вернут в виде порицания и позора… Пойми и прими. И мне кажется, он знает, что нам не вылезти сияющими оттуда. Насмехается только. Такие мысли мои, может, и вычурные слишком.
 На это Евгений Викторович смолчал и ответа не дал по той лишь причине, что как-то уж чрезвычайно задумался об этих делах и как бы от реальности оторвался. Юлия Юрьевна, не найдя в беседе продолжения, как-то обмякла на своём стуле и решила более не терзать Демидова домыслами, ибо рассудила, что и так высказала в достаточной степени и нужно переварить эти слова и вывод вытащить из них, а на это требовалось время.
 — Я как-то и запамятовал за нашими разговорами о деле крайне важном и меня дерущим, — неожиданно вспомнил Евгений Викторович об одном пункте, о котором совсем успел позабыть. — Наволоцкий... Помимо неду;гов психических, притаились неду;ги физические. Не знаю, в осведомлении ты на их счёт или впервые слышишь. Фельдшер рапорт подал, и моя реакция требуется на это дело... никак невозможно умолчать. Болен чем-то, но сам не знает или утаивает вновь... На осмотре давеча попался в медпункте. Фельдшер говорит: кашель такой раздирающий, что на прутьях заключённые скоро вешаться начнут, а раковина кровью вся заплёвана… Не нашёлся, что по такому поводу заключить, оттого и рапорт на стол положил, мол, «действия примите незамедлительно». Я знаю, что раньше он таблетки употреблял какие-то, названия не вспомню, да и претендовать не стану. Может, от другого употреблял. Да и ведёт он себя слишком уж буйно: его конвойные постоянно успокаивают известными методами... Я человек в деле сторонний, ничего не знаю и ничего не понимаю. Ты же сотрудник в белом халате, и можешь же донести куда следует? Вот спроси, как бы я поступил и я отвечу: мне так всё равно, что и со стула не встал бы. Но такие уж мои мысли, что сделаешь…
 — Впервые слышу о подобном анекдоте, честно призна;юсь. Да и доклады читать, ты должен фельдшеру своему, который функциональных обязанностей в глаза не видел ни разу… Я вот смотрю, Евгений Викторович, и диву даюсь! Можно подумать, если у вас люди в клетках представляться один за другим начнут, по какой причине известной, так вы дальше сидеть будете и беседы беседовать! Этот человек в первую очередь, какой бы он ни был, в помощи нуждается, а не в наказании. Разные у нас взгляды. Был бы на моём месте, ты бы иначе рассуждал! А то сидишь на своём стуле и никуда вставать не намерен. Я могу понять и что этот человек совершил преступление против общества, как у вас говорится обычно, и что не исключено, присутствуют у него какие-либо отклонения психики... Но скажи, Евгений Викторович: разве это повод, чтобы человека без помощи оставлять? Хотел бы, чтобы к тебе подошли с такой мыслью? На себя лучше посуди, а там, может быть, и мнение перевернётся. Ты, думаю, грамотен в своей специальности, но как человек не так уж и хорош. Я всегда старалась помочь... Они-то все преступники, будто клеймом прижгли... Их наказание ждёт всех без исключения! Я помогаю им, чем могу: разговариваю, поддержу, коли дурно всё... Мне что же, бросить и плюнуть? Вот это твоя работа, ты и плюй на них. А за руку их держать буду я, да добрые слова на ухо шептать, глядишь, и спасу душу чью… Что до остального, то там неизвестность, которую нам надо разрешить непременно! Коли инфекция какая, и что тогда? Так не пойдёт, и это неприемлемо, и о том я сообщу куда нужно.
 — Я же тёмный человек, Юлия Юрьевна! Что ты от меня всё требуешь…
 — Сказала уже, что будет донесено куда следует. Но у меня сомнения касательно заявленного. Почему донесли до меня вот только что? Я шутить не намерена и Вам, Евгений Викторович, не советую… Словом, друг мой, всё, подведём черту на этой прекрасной ноте... У меня и кофе кончился уже. Пойду в женскую комнату ещё забегу, потом к себе. Вам того же советую: стушеваться отсюда.
 — Да... Я тоже туда собирался, просто не знал, как кончить беседу, — Евгений Викторович поднялся со стула и взял со стола пустой стаканчик, потом подумал, что неверно выразился и добавил: — Тьфу ты! Не в женскую комнату собра;лся... В мужскую. Господи, как ляпну что-нибудь... Ой, прости меня. Ты только про эти медицинские махинации не забудь… и листок мне пришли, который по твоей части. Ну, или сам зайду какого-нибудь дня. Поглядим, словом, как будущее сложится.
 Евгений Викторович направился к выходу, оставив Ольхович за столиком в одиночестве, где она что-то судорожно начала выискивать в своей дамочкой сумочке. На выходе Демидов выбросил пустой стаканчик в большой помойный контейнер, дабы мусор за собой не оставлять, и дурного мнения о себе не сложить. В коридоре было живо, ходили полицейские: кто-то нёс папки с рапортами и прочую письменность, кто-то простую кипу бумаг без всякого оформления, а кто-то и вовсе шагал налегке.
 По пути, Демидов забрёл в мужскую уборную на втором этаже и освободил душу в тесной комнатушке. Когда отправился прочь, на минуту заглянул к себе в кабинет, стянул с крючка на двери куртку и, набросив её на плечи, приблизился к рабочему столу: окинул пристальным взглядом, выискивая то, что можно было прихватить с собой. Но, кроме бумаг по делу Наволоцкого и рапортов за кварта;л, здесь не было ничего любопытного. Евгений Викторович махнул на то дело рукой и порешил, что дома заниматься этой макулатурой не станет. К слову, не раз уже Евгений Викторович носил бумаги на свою квартиру с твёрдым наме;рением кончить эту работу, но так ни разу не кончил и всё время возвращал в контору.
 Но в тот вечер Евгения Викторовича ждал ещё один диковинный эпизод. Казалось бы, пустячный эпизод, но возымевший свои последствия, о которых читателю станет известно как-нибудь потом. Кто-нибудь из читателей этих посмотрит да скажет: такое у нас повсюду, на каждом углу! Но здесь важна совершенно крошечная мысль, какая лишь у Евгения Викторовича в голове прошмыгнуть могла. И, надо заметить, всё-таки прошмыгнула.
 Дело приключилось на тёмной улице, среди сугробов, нанесённых непогодой, когда Демидов миновал перекрёсток, регулируемый светофором, что был в десятке шагов от конторы, и в большом скоплении людей оказался возле самого; входа в метро, куда и собирался то;тчас направиться, но был застигнут врасплох неизвестно откуда возникшей старухой. Она была одета наисквернейшим образом: в исколоченных до дыр туфлях; несколько выше присутствовала юбка, вся протёртая и до того пёстрая, что глаза резала; на теле у бродяжки было чёрное поношенное пальто, грязное и некрасивое, что и смотреть было противно; голова была неприкрытая, выставляя напоказ жидкие седые волосы, стянутые сзади в тугой пучок. Старуха в самый неудобный момент преградила Евгению Викторовичу путь, совершенно не давая прохода. Демидов в ответ несколько сконфузился и предпринял попытку обойти незваную гостью стороной, но старуха нашлась, как остановить господина следователя: схватила за рукав и пристально уставилась своими маленькими глазёнками, будто собрала;сь всеми правдами и неправдами чего-то выпросить.
 — Пошла прочь! — отмахнулся от неё Евгений Викторович в зло;бе и хотел уж было стукнуть старуху по голове кожаным портфелем, но воздержался, опасаясь осуждения со стороны движущихся горожан. Но бродяжка и не думала униматься, лишь сильнее потянула за рукав Демидова, приковывая к себе внимание.
 — Ну, подкинь ты копеечку, — проскрипела она, не выпуская рукава из цепкой хватки и взглядом как бы вымаливая милостыни. От того Демидов ещё более рассердился и в этот раз уж замахнулся портфелем, намереваясь наверняка стукнуть старуху. Та испугалась, отпрыгнула в сторону, но от следователя отходить не собиралась, вытянула морщинистую руку, охваченную тремором и поражённую узлами артрита, и заскрипела вновь:
 — На хлебушек дай, милый мой человек, кушать нечего. Дочка больная лежит...
 — Я говорю, пошла бы ты к чёрту! — рыкнул на неё Демидов, совершенно не сдержавшись в чувствах, и ещё раз, уж более для устрашения, нежели для дела какого, замахнулся портфелем, надеясь прогнать старуху. Ишь, чего выдумала!
 Старухино лицо сковала неприятная гримаса, как бы и в зло;бе, и в усмешке, и всё то кучно и нераздельно. Было до того неприятно, что хотелось уйти подальше не оглядываясь. Она что-то пробубнила еле слышно, да так тихо, что невозможно было разобрать и слова из сказанного. Может, это было проклятие какое или пожелание пагубное, и после того развернулась, двинулась в другую от Демидова сторону, намереваясь выпросить мелочь у кого-нибудь иного, более сговорчивого и менее раздражённого.
 Евгений Викторович отряхнул рукав куртки, за который хваталась неприятная старуха, и, сплюнув на землю, двинулся в двери метрополитена. Ох эти бродяги! По всем углам снуют будто бы грязные полевые мыши и шуршат назойливо. Потом с вытянутой рукой встанут и смотрят жалобно-прижалобно! Дай да подай! Сколько же их разбежалось по всему городу! Тараканье полчище нищих да не;мощных! Каждому копейку кинь, каждому помоги! Евгению Викторовичу кто бы помог лишним рублём, а то ещё, смотри, от себя оторви да отдай кому-то! Никто же этими вопросами не занимается, никто не разгоняет дикую орду с улиц, чтобы не мешались под ногами и не тянули свои руки в стороны случайных прохожих. Важное место оставалось за непосредственной близостью Северного вокзала, где количество бродяг превышало мыслимые границы. Сто;ит заметить, у высших чинов наконец-то дошли руки до этого беспредела, и торговые палатки месяц тому назад были снесены, и местные бродяги разбрелись кто куда. Вот и не видно их стало в немыслимой кучности: нашли более выгодное место для существования. Но всё равно оставались единичные особо страждущие элементы.
 И всё же Евгений Викторович, основательно утомлённый тяжёлым днём и мыслями о словах, сказанных Наволоцким, задумался, садясь в вагон поезда. Ему отчего-то вспомнились странные и даже в определённой степени мистические вещи, которыми грозилась его бабка ещё в далёком детстве; вспомнились извилистые коридоры их трёхкомнатной коммуналки, где жили они в немыслимом количестве и ютились, как рыбёшки в консервной банке. Их часть была завешана тряпками, ибо жили в другом углу бабкины родственники, а уж какого порядка, Евгений Викторович вспомнить не мог. Но дело было не в родственниках и не в тряпках на бельевых верёвках да лесках; и даже не в бабке, которую он отчего-то мнил сумасшедшей. Та ещё по-старому, почти по-деревенски, постоянно запугивала мальчишку разными фантастическими созданиями и людоедами, коли спать отказывался, и болтать громко о сверхъестественном не разрешала. Предупреждала как бы в назидание, что они те слова услышат и накажут, когда незрелый ум того ожидать не будет. И иконами заполонила все стены. Имён святых в этих рамках Евгений Викторович, что тогда не знал, что не знает до сих пор, но помнил явно, как бабка прикладывалась к каждой из них по тому или иному случаю: кто от болезней помогал, кто от непогоды, кто от чего-то там своего.
 И вот как-то случай был, который Евгений Викторович мнил детским сном, но так глубоко впал в сознание, так был ярок и правдив, что Демидов и по сей день не мог отчётливо вспомнить: сон то был или всё же явь. Давно то было, может, года четыре Евгению Викторовичу стукнуло, а может, и пять. Сидели они с бабкой в комнате, а других людей не видно, вроде как совсем их нет: время — ночь. И читает бабка ему книжонку какую-то детскую. Книжонка-то старая, изолентой у основания перемотана, чтобы страницы не вылетали. А Евгений Викторович слушает тот рассказ, но как бы и не слышит вовсе: тишина мёртвая вокруг. Он встаёт, как бы без дела какого, и идёт в мрачный извилистый коридор; света нет, хоть глаз коли, а на другом конце кухня коммунальная. А бабка тут раз, да брось ему в спину, мол, стой, куда собра;лся. А мальчонка знай себе лезет в темноту кромешную, будто позвали его туда, только он не понимал, кто именно.
 — Чудовище там, в темноте сидит, — слышит бабкин голос у себя за спиной. 
 И в темноте тогда, во сне или наяву, посмотрел он в глаза чудовищу: в кошмарные и отвратительные глаза. Так и не смог забыть ужас тот детский. И кто знает, откуда народилось наваждение, но Евгений Викторович убеждён был, что, посмотрев чудовищу тому в глаза, забыть уж не сможет никогда. И, вероятнее всего, сон такой омерзительный был, что страх одолел его до конца жизни. Почему-то именно сейчас воспоминание народилось в голове после таинственных слов Ольхович, и Евгений Викторович как бы эту тайну перенял вместе с ней. 
 Не заметил Демидов, как под шёпот мыслей и воспоминаний задремал. К большому счастью, свою станцию проспать не успел, так как в вагон зашёл приличного вида господин и за отсутствием других сидячих мест, ибо час был, что люди съезжались по домам, примостился рядом с Демидовым, немного потеснив последнего. От таких грубых манипуляций Евгений Викторович проснулся одномоментно. Спросонья забыл, где он находится, и потерялся сознанием, но через секунду-другую уж вспомнил обстоятельства и, услышав женский голос, объявляющий остановки поезда, понял, что на следующей станции выходи;ть.
 Такая вот история вышла: в чём-то малоприятная для одних и довольно коварная для других. Не мне судить о мыслях и о делах героев хроники, да и не было наме;рения такого с самого начала работы, с первого прочитанного листа записей Григория Александровича. Редких людей на этой грешной земле снабдили ролью выдающейся, заметной, такой, чтобы как вошёл в общество, и сразу все повставали да зааплодировали. Но оттого моя роль в истории не стала менее значительна, и никак нельзя закрыть глаза на труд людей, несущих правду людям в умы. И даже внутренне стал ощущать, что и сам меняюсь, записывая эти строки, и теряю что-то, и после нахожу другое. Наверное, в этом и есть сакральный смысл жизни: многие поколения живших людей, ходящих под Богом, поломали себе пальцы, ослепили глаза и, может быть, в конце всё-таки стали умом слабы. Думаю так: смысл земной жизни — наполнять человеческий сосуд одними вещами, потом лишиться их, дабы заполнить вещами иными, чтобы в определённое время и в определённом порядке, донести их до определённых людей. А там должно; что-то произойти такое, чтобы сразу тайна опала; чтобы в конце пусть не жизни, но отрезка, длинного и значимого, ты бы сумел сказать, что совершил что-то для такого-то дела.
 Я выставил эти мысли на суд не по причине душевной слабости, а по той лишь причине, что когда в своих разборах дошёл до дальнейших событий, которые были записаны в форме фантазии Григорием Александровичем Наволоцким, обнаружил: все они идут после выведенного посредине листа заголовка «конец всему». Озадачился этой мыслью и долго спрашивал себя: чему же конец наступил в жизни Григория Александровича и что же кончилось? После тайна открылась явно, как и другие тайны открываются с течением времени. В какой-то момент мне стало невыносимо дурно от гадливости, меня душили слёзы, застрявшие в горле, и в концовке я не смог определиться, к какой чаше весов склонило мою душу более всего.