По Стрелке

За окном дорога — сплошь из жидкой грязи.
А на дороге свежая колея.
Колея обрывается под колесами небольшого грузовичка (ГАЗ-ААА), залепленного грязью. Но это там, за окном...
Женщина в форме НКВД одевает мальчика лет трех, а он смотрит в окно на небольшой грузовик, заляпанный грязью. Женщина бодро подмигивает малышу, часто повторяя:
— Ничего, не бойся...

 Жилища холостяков все одинаковые, только одни чистые, а другие грязные. Эта комната чистая и чуть отличается от других обилием бутылок, в которых красуются корабли, парусные яхты и бригантины.
Собирание подобных произведений внутри бутылок — занятие довольно сложное, трудоемкое и кропотливое. Здесь — около полусотни таких моделей. Для каждой — маленькая деревянная подставка. Хранятся бутылки в горизонтальном положении, аккуратно расставленными на специально сделанных для них полочках.
Рядом, на книжной полке, стоит фотография девочки лет десяти и стакан с водой, накрытый куском черного хлеба. Сама же полка заставлена папками, толстыми и тонкими, на корешках которых аккуратно написаны фамилии: “СТРОЕВА”, “КАПЛУНОВЫ”, “САВЕЛЬЕВА”, “ПЕТРЕНКО” и другие. Чуть в стороне, отдельно от других, стоит папка с фамилией “МАЛЬЦЕВЫ”. Новая, тоненькая, она придает этому ряду чувство надежды и смысла... А может, так только кажется мужчине, что разглядывает заветную папку. Это Глебыч — хозяин комнаты. Налюбовавшись новенькой папкой, мужчина поворачивается в сторону окна. За окном зима.

Арабатская Стрелка — песчаная коса в восточной части Крымского полуострова, отделяющая залив Сиваш (в народе именуемый “Гнилое море”) от Азовского моря.
Длина Арабатской Стрелки 113 км, ширина от 270 м до 8 км.

Лето. День. Дорога. Старый, раздрызганный автобус ЛАЗ медленно катится по асфальтированной дороге. Его колеса и корпус покрыты белой пылью.
Милицейский пост на узком перешейке.
Дальше —  вода и мост. 
Еще дальше —  Арабатская Стрелка.
Автобус останавливается перед поднятым шлагбаумом, затем выезжает дальше на мост, соединяющий Арабатскую Стрелку с материком. По обе стороны моста — рыбаки.

Люди в автобусе заметно оживились, "прилипли" к окнам.
— Уникальное место, — говорит кто-то.
— Обратите внимание, единственный мост в мире, с которого можно удить рыбу в разных морях! Фантастика!
— Этот, что ли? Смешно.

В автобусе не умолкают голоса:
—  С этой стороны Азовское море, а с той Сиваш.
—  Может наоборот? —  …? Постойте… кажется…

В автобусе смеются.

—  С тобой все ясно. У местных спросить надо. Вы не поможете нам разобраться? — обращается девушка к мужчине лет шестидесяти, который сидит рядом с водителем.

Это — Глебыч.
На его коленях стоит дорожная сумка. Глебыч наблюдает за пышной старухой, сидящей прямо напротив Глебыча.
Она спит или просто дремлет. Старуха эта не простая — местная гром-баба Басалаиха, но Глебыч этого еще не знает. Он просто всматривается в её загорелое морщинистое лицо….
—  Простите, — обращается к нему девушка. — Вы не разрешите наш спор?

Только теперь Глебыч замечает, что к нему обращаются.
— Что, простите? — спохватывается он.
—  Мы тут поспорили, где море, а где Сиваш….
— Я не местный, — перебивает Глебыч. — В смысле… я только приехал.

Не желая разговаривать, Глебыч отворачивается и смотрит на дорогу.
—  Да, все правильно, — спохватывается юноша, изучающий карту. — Вот Сиваш — гнилое море.
—  Почему гнилое?
—  Соленое. В нем раньше никто не водился. Называли мертвое или гнилое….
—  Где-то уже есть одно мертвое море, но оно не гнилое… пока…
—  Не волнуйся, там давно уже наши люди.

Откашлявшись, Глебыч пытается заговорить с водителем.
—  Простите, а самое дальнее село как называется?

Водитель не сразу понял, что обращаются к нему, но, помолчав, отвечает:
—  Счастливцево.
—  Да… — чему-то своему улыбается Глебыч.
—  Генгорка, Стрелковое и Счастливцево. Три села. На всей Стрелке. Аж до Крыма.
—  Да…. Здесь, говорят, — вновь начал было Глебыч, — где-то на Стрелке, во время Великой Отечественной две сестры жили, Мальцевы. Слыхали?

При слове “Мальцевы”, пышная старуха, дремавшая у окна, открыла глаза и внимательно посмотрела на Глебыча. Загорелое лицо ее разгладилось, и на нем отчетливо прорисовались белые линии морщин. Но ни водитель, ни сам Глебыч не заметили этого взгляда.

—  Не… Я не здешний, — отвечает водитель. — Женился на местной.

Теперь старуха рассматривает Глебыча, его лицо, руки, его дорожную сумку. А Глебыч уже погрузился в свои мысли, не слушая ни водителя, ни разговоры в автобусе.

—  Этот, что ли, Сиваш переходили, когда Крым освобождали?
—  Ага, и картину нарисовали "Переход Суворова через Сиваш".

Все смеются.

—  Жарко. Может, остановимся? В море окунемся?
—  Да, да… — загалдели в автобусе.
—  Э, шеф! Тормозни!

Водитель молчит, а машина продолжает движение. Пассажиры переглянулись и начали собирать деньги.   

Машина останавливается на дороге, с обеих сторон которой вода.
Вышедшие пассажиры с визгом и хохотом направляются к воде.
Глебыч остался рядом с водителем. 

Два моря, дорога, редкие серебристые кустарники, растущие вдоль дороги.  Мальчуган, лет пяти-шести сидит на песке и пытается выдернуть из земли какую-то траву, похожую чем-то на капусту. Трава не поддается, и мальчуган злится.
—  Поесть хочешь, трудись! —  усмехается водитель, глядя на мальчугана.
—  Что это? —  спрашивает Глебыч.
—  Катран. Корни у него, говорят, вкусные, —  отвечает водитель и отвлекается на пассажиров.
— Эй, — окликает он их. — Это гнилое море. А чистое там.

Часть пассажиров отделяется от остальных и направляется в противоположную сторону. Обе группы вскользь перебрасываются фразами:
—  Струсили? Дезертиры! Да Сиваш почище Азова!
—  Да? А гнилым его называют за моральные качества?
—  За моральные, так называют тебя.
— Эх вы! Сиваш замечательное место!… И солнце после трудового дня Уходит на ночлег в Сиваш… — декламирует кто-то как стихи.
—  Да оно там топится. Ежедневный суицид.
—  Где оно ночует это еще вопрос. Встает-то оно из Азовского моря…
—  Не вмешивайтесь в личную жизнь светила! Обожжетесь!

Глебыч поднимает глаза, запрокидывает голову и смотрит куда-то в небо. Солнце в зените.

И вот уже автобус вновь едет, раскачиваясь и дрожа на неровной дороге. За автобусом тянется шлейф белой пыли.

Наконец, автобус тормозит на небольшой песчаной площадке. 

— Приехали, Басалаиха, Счастливцево! — кричит водитель заснувшей старухе.

Из автобуса выходят оставшиеся пассажиры, принимая друг у друга тяжелые сумки и мешки.
— Заснула! — спохватывается Басалаиха. — Помоги, — обращается она к Глебычу, и тот, взяв сумки, выносит их на улицу, помогает выйти ей самой.
—  Осторожно, осторожно, — причитает та. 

Сошли. Глебыч оглядывается, не зная куда идти. Старуха спрашивает:
—  Приезжий, чё ли?
—  Приезжий, мать. Приезжий.
—  Да уж, вижу, что не тутошний. А звать тебя как, приезжий?
—  Глебычем. 
—  Глебыч? Ага, а полно как?
—  Полно — язык сломаешь. Зови просто Глебычем.
—  Ну, бери сумки, Глебыч.

Они идут вдоль улицы.
— Отдыхать приехал, Глебыч? — спрашивает старуха.
—  Разное, — уклоняется от прямого ответа Глебыч. — Остановиться тут где-нибудь можно?
— Можно, но у меня тесно. А ты иди вон по той стороне, через пять домов попросись. Там библиотекарша наша живет, Маша. Ученая! Она сдает.   

Двор библиотекарши Маши. Бельевая веревка у Маши длинная, через весь двор. Посередине она низко провисает, так, что белье почти касается земли, а по краям до веревки не дотянуться. Вот и сейчас Маша безуспешно подпрыгивает, стараясь закинуть на веревку белоснежную простыню. Глебыч не окликает ее, он смотрит. То ли просто ждет, то ли нравится ему смотреть, как баба прыгает. Нет, не баба — женщина.
Маша, Мария Николаевна — приятная женщина лет пятидесяти пяти. Жизнь в деревне и морской воздух, видно, пошли ей на пользу. Она довольно стройна и мила.
—  Ой! — наконец замечает она Глебыча и одергивает платье.
—  Это вы Маша? Библиотекарь….
—  Ну, я, — оценивающе смотрит на него женщина. — Что надо?
—  Да, вот, хотел бы вам веревку натянуть.
—  Издалека начинаете. Вам комнату?
—  Хорошо бы.
—  На одного?

Глебыч оглядывается вокруг, как бы ища спутника или спутницу.

— Заходите, — Маша открывает калитку и ведет его к небольшому флигельку рядом с домом. — Вас как зовут-то?
—  Глебыч. А вы Маша?
— Мария Николаевна… Вы надолго?
—  Как получится.
—  По делу приехали?
—  И отдыхать тоже.
—  А дела-то у вас здесь, какие? Если не секрет, конечно.
— Да какой уж секрет! Хочу про сестер ваших узнать побольше. Про Мальцевых.
—  Ах, вот оно что, — Мария Николаевна внимательно посмотрела на Глебыча и чуть нахмурилась. —  А вы следователь, наверное?
—  Упаси Бог!
—  А-а…. А я подумала… —  и Мария Николаевна рассмеялась.
—  Неужели я на следователя похож?

И Глебыч тоже рассмеялся. 
Они заходят во флигелёк.
—  Замечательная комната, — кивает Глебыч, оглядев помещение с одним окном, кроватью, столом и низким потолком.
—  Я рада, что вам понравилось. Располагайтесь…  Замок вот здесь на гвозде, — выходя уже, показывает Мария Николаевна.

Во дворе послышались детские голоса.
—  Баб, кто к нам приехал? Ты флигель сдала?   

Глебыч чуть отодвинул занавеску и выглянул во двор. Там крутились два чумазых пацаненка лет пяти - семи, одетые в трусы и панамки.

—  Маш, — слышится чей-то голос, и со стороны ворот, в зону видимости Глебыча вплывает пышная гром-баба Басалаиха, та с которой Глебыч ехал в автобусе.
—  Баб, —  в один голос закричали дети, —  там баба Басалаиха пришла.
—  Маш, у меня соль кончилась, одолжи… Постояльца пустила? Это я его к тебе прислала.

Басалаиха поворачивается в сторону флигеля, точным взглядом вонзается в приоткрытое окно и приветливо кивает.
Глебыч сразу отпускает занавеску.
—  Хм, — усмехается Глебыч. — Село…   

Рассвет. Берег моря. Штиль. Где-то очень далеко слышится тихое рычание моторной лодки.
Глебыч стоит у самой кромки воды и делает зарядку.
Для своих лет, он выглядит достаточно крепким и подтянутым. Его движения точны и размерены. 

Моторная лодка, разрезая утренний штиль, движется в сторону берега.

В лодке Митрич — лет семидесяти. Он напряженно осматривает берег. У ног Митрича на дне лодки, еще живая рыба. Много рыбы. Митрич гоняет её ногами по дну лодки. Выбирает мелкую и бросает за борт.  Веет ветерок.

Закончив разминку, Глебыч ложится животом на песок. Ёжится, оттого, что дует в спину. Тогда, встав на колени, он быстро сооружает углубление в песке, ложится в него поудобнее, закрывает глаза и расслабляется.

Звук моторной лодки становится все более громким и отчетливым.
Вот уже слышно, как выключили мотор, как кто-то спрыгнул на берег, откашлялся и сплюнул.

Глебыч открывает глаза и встает на ноги.

Кто-то возле лодки чуть присел, словно бы испугавшись Глебыча, приподнял воротник и, взвалив на плечи увесистый мешок, бросился в прибрежные кусты серебристого лоха.

—  Эй, —  Глебыч хотел, было окликнуть его, но тот некто уже скрылся. —  Странный дед…

 День. Двор Марии Николаевны. Глебыч укладывает в ящик молоток, пассатижи и прочие инструменты, еще раз проверяет упругость натянутой им веревки.
—  Хозяюшка, —  кричит он. —  Принимай работу.

Из дома выходит хозяйка.
—  Спасибо. Сразу чувствуются мужские руки в доме. Вы уху любите?
—  Еще как! 

В доме. За столом, покрытым скатертью, сидит Глебыч. Перед ним —  большая тарелка с ухой и стопка с водкой.
—  А себе? —  рассеянно произносит Глебыч.
—  Нет, у меня еще дел невпроворот.

Неловкая пауза затянулась.

—  А знаете, — улыбнулась Мария Николаевна, —  чем отличается уха от рыбного супа?
—  Нет, — обрадовался Глебыч.
—  У нас говорят, что, если без стопки, значит рыбный суп, вот я вам водочки и налила, чтобы уха получилась.
—  Хороший обычай. Душевный…  Мария Николаевна…
—  Называйте меня просто, Маша.
— А знаете что, Маша, давайте вы со мной хоть рыбного супу поедите.
— Ну, если только рыбного супу, — улыбнулась Маша и налила себе тарелочку ухи.

Они сидят друг напротив друга. Глебыч поднимает стопку водки.
—  За Вас.

Он опрокинул стопку и принялся за уху.
—  Да-а-а… это не минтай. Осетр? — спрашивает Глебыч и подпускает с иронией. — Или осетрина?
— Подросток… — смеется Маша. — С него и навар не тот, и жиру меньше. А взрослого куда мне? Я и двое гавриков. Пропадет.
—  Машенька, вы волшебница, — обжигаясь ухой, нахваливает мужчина.

Маша смутилась.

—  Послушайте, а что вы знаете о Мальцевых? — неожиданно спрашивает Глебыч.
— Мальцевых?! Ах, да… Мальцевы…. Да, меня тогда еще на свете не было. Вам бы лучше стариков поспрашивать.

Видно, что Маша раздосадована таким поворотом разговора.

—  Ну, хоть что-нибудь вы слышали? Случай-то необычный.
—  Да, нет, не так, чтобы говорили… судить их хотели, а они, говорят, ушли.
—  Куда? — прекращает есть Глебыч.
—  По Стрелке, — показывает куда-то за окно Маша.
—  Куда? — переспрашивает Глебыч.

Сороковые годы. Освобожденный Крым. На краю села стоят солдаты, несколько офицеров и селяне —  активисты. Среди взрослых крутятся и дети. Рассматривают военных. Взрослые смотрят вдаль, туда, где пески, пески…. Все молчат.
—  Сколько говоришь километров? —  спрашивает офицер, глядя в бинокль.
— Сотня, смело, — отвечает молодая, пышная девушка.
—  Прям, сотня, — ворчит сидящий на лавке дед. — Ты, Басалаиха, как ляпнешь…. — И солдатам уже: — Километров 70, от силы.  — Только там ни воды, ни деревьев, ни хрена. Погуляют и вернутся.
— А что, как не вернутся? —  не отрываясь от бинокля, спрашивает офицер.
—  Помрут с голода, —  заключает Басалаиха.
—  Так-то оно так, да наверняка бы знать.
—  А куда ж они денутся? Со Стрелки один выход. А там пост.
—  А если в Крым? 
—  Не-е… с детенышем не дойдут.
—  А коли дойдут, так мы их и там ждать будем.
—  Вот тебе и девки! —  невпопад вставил тот же старик.

Все молча посмотрели на него. 

—  Никуда они не денутся, — поправила положение Басалаиха.
—  Будем ждать, —  подвел итог офицер.

Солдаты оживились, поняв, что сейчас им не придется идти неизвестно куда в пески, на поиски неизвестно кого. Басалаиха, на радость служивым, потянулась так, что коротенькая её блузочка поднялась над пояском юбки и открыла на несколько секунд часть пышного, розового её бока. Молодой солдат радостно и громко засмеялся, и другой — пожилой — тоже расправил усы.

—  Ну, что, родные, проголодались? —  спросила Басалаиха и повернулась к селянам. —  А что, дед Вася, слабо нам бычка для героев зарезать?

Солдаты оживились, зашумели. А дед Вася почесал затылок:
—  Оно, конечно, можно… коли распоряжение будет.

 Маша собирает со стола пустые тарелки.
— Вы бы у стариков поспрашивали, у Басалаихи. Она должна помнить.
— Спрошу как-нибудь, — Глебыч встает из-за стола. — Спасибо, Маша, за уху. Отроду такой вкусной не ел.
—  Приятного аппетита, — вздохнула Маша. 

Вечер. Флигель. На небольшом столике разложены какие-то бумаги. Глебыч пишет. Затем останавливается. Берет папку с надписью: “Мальцевы”, открывает ее, достает какие-то бумаги, перечитывает их, снова что-то пишет.
Раздается тихий стук в дверь.
—  Да, —  Глебыч оборачивается.
Дверь медленно открывается и на пороге появляется хозяйский внук Федя, пяти лет.
—  Ш-ш-ш-ш… —  прикладывает он указательный пальчик к губам. — Можно?
—  Ну, заходи, —  шепотом отвечает Глебыч.

Босыми запыленными ногами Федя крадется по комнате.

—  А что вы тут делаете? — спрашивает он тихо.
—  Работаю, —  так же тихо отвечает Глебыч.
—  А мы в прятки играем.
—  Вот оно что…
—  Только вы меня, чур, не выдавайте! Ладно?
—  Договорились, —  улыбается Глебыч.
—  А вы работаете — что?
—  Я? Так…
—  Вы про них не пиш;те.
—  Про кого?
—  Ну, про этих… 
— Конфету хочешь? —  Глебыч протягивает Феде конфету. —  Держи. А почему не писать?
—  Они плохие были.
—  Кто они?
—  Ну, эти…
—  А ты их знал? —  смеется Глебыч.
—  Я — нет. Они с фашистами заодно были! Нам баба Басалаиха рассказывала.
—  А если врет?
—  А если нет?
—  Вот я и разберусь, врет или нет.
—  А-а…
—  То-то, брат.
—  Ну, как разберешь, мне скажи. Ладно?
—  А тебе зачем?
—  Просто.
—  Просто? Хм…. Ну, раз просто, тогда договорились. 
—  А это кто? —  Федя показал на фотографию девочки, лет десяти.

Фотография стоит на столе Глебыча так, что её хорошо видно с кровати.

— Это… —  Глебыч медлит с ответом. — Это дочка моя. 
— А она где?
— Её уже нет. Ты по мамке скучаешь? — переводит Глебыч разговор на другую тему.
—  Почему по мамке? По мамочке.
—  Вон оно как…. И то верно, брат. Скучаешь по мамочке?
—  Скучаю. А ты?
—  Вот и я скучаю.
—  А почему к ней не едешь?
—  А ты, почему не едешь?
—  Я маленький! Она меня на лето бабушке отдала.
—  И меня отдала…, а забрать забыла, — смеется Глебыч.

Со двора доносится обиженный голос Леши, Фединого старшего брата:
— Все, я сдаюсь! Федь, выходи!
— Ага! —  радостно завопил Федя и выскочил из флигеля. —  Не нашел! 

Обхватив голову руками, Глебыч закрыл глаза.

 Освобожденный Крым. Арабатская стрелка. Раннее утро. Вдоль берега тянутся две узкие цепочки следов. Они приводят нас в крошечный лагерь, состоящий из двух коробок, каких-то узлов, больших и маленьких…
Вокруг никого. Только возле моря, стоя на коленях, роются в песке две женщины. Это — сестры Мальцевы. 
Одна из них, что постарше, вырывает из земли корень катрана. Рядом с ней уже лежат несколько кореньев. Искать катран не нужно, его на берегу более чем достаточно. Просто его трудно выкапывать, а времени нет. Нужно идти. Скоро рассвет. Вдруг откуда-то раздается писк младенца. Старшая сестра оборачивается в сторону младшей. Та встает и идет к коробкам.
В центре одной из коробок шевелится младенец. Он пытается вырваться из пеленок и одеял. Лицо его напрягается, краснеет, и он начинает плакать по-детски скрипучим голосом.
Молодая женщина подхватывает ребенка, одним движением достает грудь и дает ее малышу. Малыш вертит головой, широко открыв маленький беззубый ротик в поисках соска. Схватив грудь, он равномерно стал двигать крошечным подбородком. А его мама, жестом, подзывает к себе старшую сестру.
—  Иду, —  почти неслышно отвечает сестра и принимается выкапывать очередной корень.
Над Азовом встает солнце.

Берег моря. Рассвет. Глебыч ложится на песок, закрывает глаза и пытается расслабиться. Слышен звук подъезжающей моторной лодки, чья-то возня. Глебыч лежит, не открывая глаз. Слышны звуки приближающихся шагов. Кто-то остановился.
Глебыч открыл глаза. 
Над самой его головой стоит старый мужик с монтировкой в руках. Это Митрич.
—  Шпионишь? —  интересуется тот.
—  За кем? — Глебыч продолжает лежать.
—  За мной, — оскалился мужик.
—  Нет, —  очень серьезно отвечает Глебыч.
—  А что?
—  Зарядку делаю. Присоединяйся.
—  Такой хороший? Да? —  скалится мужик.
—  Лучше, —  говорит Глебыч, не поднимаясь с песка.
—  Не понял.
—  Еще лучше, говорю, чем хороший.
—  Поговорить любишь? Ну-ну…
—  Зарядку люблю делать.
—  Культурный?
—  Просто люблю делать зарядку.
—  Ну, вставай, говорить будем.

Глебыч начинает вставать медленно, почти лениво, затем делает несколько резких движений, и вот уже он стоит напротив мужика. Теперь монтировка в руках Глебыча.

—  Давай говорить, —  спокойно соглашается Глебыч. —  Тебя как зовут?
—  Меня, —  топчется мужик, —  Митричем.
—  Очень приятно, —  мягко отвечает Глебыч, не выпуская монтировку из рук. —  А меня Глебычем. Вот и познакомились.

  Летний вечер. Село Счастливцево. 
Старый, покосившийся забор. За забором участок земли, густо поросший высоким бурьяном, из которого сиротливо выглядывает провалившаяся крыша давно заброшенного дома.
По узкой тропинке, не сразу угадывающейся в густом бурьяне, пробирается старушка, такая же заброшенная, как и её дом.  Это Баба Саня. Она что-то ворчит, вертя в руках тряпичный сверток. Сверток падает.  В траву высыпаются небольшие кусочки хлеба. Баба Саня, ругаясь и оглядываясь по сторонам, подбирает их и снова заворачивает в некогда белую тряпку. Один кусок она не заметила. Он остался лежать в траве.
А Баба Саня уже выходит на улицу, испуганно оглядывается по сторонам и только потом закрывает за собой калитку. Пригибаясь к земле, она быстро идет вдоль забора. Там далеко, на самом краю села, появились коровы. Их еще не видно, только длинное коричневое пятно с ореолом пыли. 

На небольшой скамейке, возле ворот аккуратного Машиного дворика, сидит Глебыч. Он курит и смотрит на гусей, пасущихся прямо перед ним. Три гусыни с гусятами щиплют траву, стараясь не отходить далеко от гуся — вожака стаи. А гусь все посматривает в сторону, туда где, пощипывая клювами перья друг друга, милуются его гусыня  и чужой гусь. 
Они стараются отойти подальше от стаи… Они что-то лопочут друг другу… Они трутся шеями, клювами… Они нежны в своем ухаживании…
Глебыч смотрит на гусей и курит. 

Баба Саня прокрадывается к дому, возле ворот которого сидит Глебыч, возится на крыльце и быстро, почти бегом выскакивает за ворота.
—  Эй, —  окликает её Глебыч, озадаченный странным поведением старухи.
Но она только прибавляет шагу.

  Коровы, тем временем, подошли так близко, что спугнули гусей. И влюбленных, и всю стаю. Хлопая крыльями и гогоча, гуси побежали во двор. Вожак стаи попробовал, было, не пустить чужака на свою территорию, но тот оказался больше, сильнее, и спор окончился, почти не начинаясь.
 Коровы идут быстро, почти бегом, то ли потому, что спешат домой, то ли потому, что сзади Митрич — пастух. С Митричем лучше не шутить. Зазевавшихся коров он молча и коротко щелкает плетью. Поэтому коровы прибавляют шагу, почуяв за спиной шаги Митрича.
—  Эгей, баба Саня! —  окликает пастух ковыляющую мимо старуху, ту, что показалась Глебычу слишком странной. —  Что же ты за молочком не пришла?
Но та только махнула рукой в ответ.

  Митрич подходит к Глебычу, жмет ему руку.
—  Здорово, Глебыч, — говорит он, тяжело дыша.
—  Это кто? —  кивает Глебыч вслед убегающей старухе и протягивает Митричу пачку сигарет.
— Баба Саня… —  многозначительно говорит Митрич, вытирая руки о штаны. 
— Странная… ваша баба Саня.
— Она с войны такая. Немцы у нее на глазах всех родичей поубивали. И мать, и детей, и сестру…. Ну, всех. —  Митрич аккуратно, двумя грязными пальцами вытаскивает сигарету и прикуривает. — Вот она и воюет с тех пор. Никому на глаза не показывается. Боится. Прячется. То немцев в кустах с топором караулит, то хлебушек по домам разносит. А то, зафитилит, куда глаза глядят, а мы её все селом ищем. А что делать? Наша…

Он делает несколько жадных затяжек, прокашливается и только теперь усаживается рядом с Глебычем.

—  Хорошо, —  крякнул Митрич, глядя на сигарету. —   "Мальборо"?

Глебыч кивнул.

—  Слышишь, Глебыч, —  заговорщицким тоном произнес Митрич.  —  Я, что говорю… “Мальборо” супротив “Примы”, все равно, что б***ь супротив жены, сладкая-а… —  и Митрич сипло засмеялся, косясь на Глебыча.

Глебыч неопределенно улыбнулся.

—  Не, постоянно — плохо, а иногда —  надо, — оправдывается Митрич. Снова откашлялся. —  Слышишь, Глебыч, а ты с б***ями пробовал?

Глебыч чуть улыбнулся, почувствовав азарт Митрича.

—  Вот и я говорю —  надо! Только, ведь, бабам этого не объяснишь! Ей ведь наплевать на чувства мужика! Так ведь? А, может, я её раком хочу!  — с твердостью в голосе произнес Митрич. —  Что тогда?
—  Ну? — отозвался Глебыч.
—  Что " ну “, я ж её раком не поставлю!
—  Почему? — искренне удивился Глебыч.

Митрич посмотрел на Глебыча, помолчал и сказал с тихой грустью:
—  Уважаю.
—  А-а-а…. Это причина. — Глебыч сдвинул брови, чтобы остаться серьезным.
—  Во-от… —  оживился Митрич. —  А ей ведь этого не объяснишь. Мужик ведь, когда чувства свои уважит, он и со своей бабой покладистей будет. Она этого не понимает! Дура! Я, вот, когда последний раз в город ездил... — Митрич долго подбирал подходящее слово и, не найдя, развел руками, — сходил, ну…. Так я ведь свою целый месяц потом не бил! Но ей же не объяснишь... Дура! Не понимает…
—  А если понимает?

Митрич настороженно посмотрел на Глебыча и сказал:
—  Не-е… она у меня порядочная.

Еще покурили.

—  Слушай, Митрич, а ты про Мальцевых, что знаешь?
—  Про сестер-то? Хм…. А тебе что надо?
—  Что знаешь.
—  А я все знаю. Ты говори, что говорить, я то и скажу.

Глебыч оживился и Митрич заметил это. Он выпрямился и постарался придать лицу особенную важность.

—  Рассказывай, Митрич. Что они за люди были.
—  Бабы. Как все.
—  Кто им был близок?
—  Я был. Ближе не бывает. — Митрич расплылся в похабной улыбке.

Глебыч посмотрел в глаза Митричу.

Мимо них, прямо во двор проходит Басалаиха. 
—  Опять он тут, — ворчит она, увидев в глубине двора своего влюбленного гуся. — Зарежу к чертовой матери…. Как ты мне надоел, чтоб я из-за тебя каждый день сюда бегала…

Когда Басалаиха отошла, Митрич чуть наклонился к Глебычу:
—  Слышишь, Глебыч, только ты это…. Про город никому! А то мне тут житья не будет. Бабы, они ведь… —  Митрич безнадежно махнул рукой.
—  Ясное дело… — улыбнулся Глебыч.

 Навстречу Басалаихе из дома выходит Маша. 
Босой ногой Маша наступает на сухую корочку хлеба, оставленную Бабой Саней, останавливается и поднимает её.
—  Бабу Саню встретила? —  спрашивает Маша у Басалаихи.
—  Не-е, Маш, не видала.
— Я пальто свое старое хочу ей отдать, — огорчилась Маша, — да все никак не поймаю.
—  Ага… ничего, Маша, отдашь, не горюй…. Я чего пришла-то, Маша, — начинает разговор Басалаиха. —  Опять мой гусь у тебя. Сил нет, как надоел. Буду резать.
— Да, что ты, жалко, —  вступается Маша. —  У них же любовь.
—  У них любовь, Маша, а бегать-то мне приходится! Не-е, зарежу. Сегодня же!

И Басалаиха идет ловить гуся.

—  Постой, — уговаривает ее Маша. —  Давай я тебе своего гуся отдам.
—  Твой же меньше, Маша, на кой он мне.
—  А я еще доплачу…
—  Мне деньги не нужны, Маша, мне мясо нужно, —  и Басалаиха хватает своего гуся.

Тот поднял крик, захлопал крыльями, завертел головой. У ног Басалаихи, шипя и вытягивая шею, топчется влюбленная гусыня.

—  Ну, подожди, —  пытается задержать её Маша. —  Давай я тебе к гусю петушка дам молоденького.

Басалаиха ненадолго задумалась, что-то прикинула в уме:
—  Не-е, Маш…. Давай гусиху с кладкой.
—  Гусочку? С кладкой? Это много…
—  Ну и правильно, Маша, — поддерживает её Басалаиха и направляется к воротам. —  Заходи как-нибудь.
—  Стой!
Басалаиха сразу остановилась.
—  Что, Маша?
—  Я согласна. Отдай гуся.
—  Ну и правильно, —  Басалаиха бросает гуся, и тот бежит к любимой гусыне, на ходу расправляя крылья. —  Маша, ты помоги мне гусиху перенести.
—  Я пироги пеку, у меня тесто сядет…
—  Тесто… — на мгновение Басалаиха задумалась. —  Тогда пусть он перенесет, —  кивает она в сторону Глебыча. 
—   Да, неудобно… —  смутилась Маша.
—  Вот еще! Все равно сидит.

Глебыч посмотрел на Машу и остался доволен её смущением.
—  Не волнуйтесь, Мария Николаевна, я помогу, — говорит Глебыч, глядя ей прямо в глаза. 

По дороге, мерно раскачиваясь из стороны в сторону, идет баба Басалаиха. Рядом с ней Глебыч. В его руках большой ящик.
—  Слышишь, Глебыч, ты, что это Машу снова по отчеству звать стал, —  интересуется Басалаиха. —  Я, вроде, слыхала, ты её Машенькой звал.
—  Может, звал, не помню… Вы мне вот, что лучше расскажите. Вы во время войны, где жили?
—  Да тут и жила. Слышишь, Глебыч, и Машенька местная. У нее родители аккурат после войны в село переехали. Она тут и родилась.
—  А Мальцевы?
—  Что Мальцевы?
—  Вы их хорошо знали?
—  А как мне их не знать, слышишь, когда мы соседями были.
—  Соседями? А теперь там кто живет?
—  Никто. Картошка моя!
—  Картошка?…
—  А Машенька картошку не растит. Слышишь, Глебыч, она хитрая, за лето денег наберет, а осенью картошку покупает.
—  Что вы помните из тех времен?
— Из каких это, из тех? Ах, мы опять про Мальцевых! Глебыч, слышишь, что про них говорить…? Дело старое…
—  Как вы думаете, почему все так получилось?
— Эка ты казенно говоришь! Почему? —  Басалаиха хмыкнула, то ли зло, то ли пренебрежительно. — Почему? Штаб у них в доме сделали. Самый главный офицер у них жил. Высокий, плечистый. Улыбался все. Слышишь? Однажды взял меня за подбородок: "Девошка, девошка, ты радувайся, дурашка, а то и я как сержусь и паф, паф, и капут девошка-дурашка". Я испугалась и закричала. А он меня за волосы схватил, и пистолет ко лбу приставил: "Радувайся! Радувайся!", —  Басалаиха помолчала. —  Страшно было. —  Она вытерла слезинку, и словно пришла в себя, улыбнулась и продолжила деловым голосом. —  Слышишь, Глебыч, а тут Любка на крыльцо вышла. Заговорила его, закрутила и увела.
—  Мальцева? Значит, спасла?
—  Получается. А может, случайно так вышло. Слышишь, спала она с ним.
—  Любила?
—  Я с ними не гуляла. Не знаю. Знаю только, что забрюхатела она от него. Слышишь, Глебыч, а он за то ей всю Стрелку подарил.
—  Как подарил?
—  Как, как, дрындарак, подарил и все. Они тогда землю захватили, вот и делали с ней все, что вздумается. Она им, слышишь, дала, сына родила, он ей Стрелку и подарил. Так, что мы все на её земле живем, слышишь, Глебыч, крепостные мы.
—  А вы откуда это знаете?
—  Что?
—  Ну… это… про то, что подарил!
—  А документ!
—  Какой документ?
—  Ну, такой, на бумаге блестящей, со свастикой, со всякими печатями там и подписями…
—  Где он?
—  Кто? Документ?
—  Да, да, да! 
—  Слышишь, Глебыч, у меня на стене, в рамочке.
—  Правда?! —  Глебыч обрадовался, как ребенок.
—  Да ты рехнулся, что ли? Кто ж его знает? С собой, поди, унесли.
—  С собой… —  Глебыч растерялся, —  ну, да… значит все…
—  Что все? Иди ищи! Они, говорят, до-олго там жили. А может, врут, слышишь.
—  Где там?
—  По Стрелке к Крыму.
—  А их искали?
—  Искали…
—  Ну?
—  Баранки гну. Поискали, не нашли. С чем пришли, с тем ушли.
—  А может, их нет там?
—  Может. Ты мне, слышишь, гусиху, давай не переворачивай! Она там все яйца потолчет.

Глебыч спохватился, взял поровнее ящик.
—  А вы откуда узнали, что в документе написано, если там, говорите, все по-немецки написано было?
—  Слышишь, Глебыч, ну ты чудной! Нас всем селом к сельсовету согнали, зачитали вслух, представили нам новую хозяйку. Дед Петро тогда еще плюнул и шлюхой её назвал. Его тут же и расстреляли. Он от нас шагах в десяти стоял. Мама мне все лицо отворачивала, а я смотрела и вспоминала, слышишь, как он нас с виноградника гонял, когда я совсем девчонкой была. Ну, вот и пришли, —  Басалаиха свернула к своим воротам и пошла загонять пса в будку, а потом поманила Глебыча из глубины двора. 
Он прошел во двор мимо грозно рычащего из запертой будки пса. Идет Глебыч медленно, вытягивая шею и, стараясь заглянуть в огород, туда, где выращивает Басалаиха картошку, туда, где стоял когда-то дом Мальцевых.
—  А потом, — неожиданно продолжила Басалаиха, —  когда деда Петра убили, они музыку завели и их главный танцевал с Любкой, и нас солдаты танцевать заставляли, а мы стояли и смотрели.

Дождь. На площади стоят селяне —  старики, женщины, дети.  Они смотрят на деревянный помост, на котором стоят несколько немецких офицеров, солдаты и две молодые девушки. Это сестры Мальцевы.  Одна из них беременная. Её большой как шар живот, облеплен мокрой тканью простенького платьица.
На этот мокрый живот опускается большая мужская рука. Аккуратно, но по-хозяйски похлопывает его, затем поглаживает, сминая мокрую ткань. Девушка одергивает платьице.
Это рука немецкого офицера. Он улыбается. Он доволен.
В его другой руке какой-то документ. Он показывает его селянам и что-то кричит с радостным оскалом на лице.
Рядом с ним стоит солдат. В его руке раскрытый зонтик. Он суетится, пытаясь укрыть от дождя и своего офицера, и документ, и беременную Мальцеву. 
Затем офицер подводит беременную к столу, кладет документ и протягивает ей ручку.
Мальцева берет ручку, крутит её в руках. Потом оглядывается по сторонам, ловя взгляды селян.
Селяне смотрят в землю. Все!
Беременная оглядывается на свою сестру. Та натянуто улыбается и бодро подмигивает ей. Беременная смотрит на свой живот, на селян, на офицера…. Поправляет волосы, поправляет платье и… подписывает документ.
Услужливый немецкий солдат заводит специально приготовленный патефон. Звучит музыка.
Офицер подхватывает беременную и кружится с ней в танце. Она спотыкается, неуклюже перебирает ногами.
Солдаты хлопают, смеются. Один из офицеров берет за руку вторую сестру, приглашая её на танец. Она улыбается ему в ответ.
Беременная растерянно смотрит по сторонам, пытаясь поймать хоть один взгляд селян.
Селяне стоят молча и смотрят в землю. У них в ногах, в луже крови лежит старик.
 
Вечер. Флигель. На небольшом столике разложены какие-то бумаги. Открыта папка “Мальцевы”. Глебыч пишет.
Одновременно со стуком, в двери появляется довольная мордашка Феди.
—  Глебыч, хотите за баранами, в степь?
—  В степь? Хочу.
—  Айда!

Глебыч собирает бумаги, кладет их в папку, аккуратно завязывает её.

—  Глебыч! Айда! Глебыч! —  слышатся детские голоса.

Глебыч улыбается.
—  Иду, иду, —  кричит он в ответ, снимает с гвоздя куртку и выходит во двор.

  Бараны паслись в степи, ближе к Сивашу.
Выйдя за село, Глебыч идет по пыльной дороге, потом по тропинке, проложенной сквозь выжженную траву и низкий сухой кустарник.   
Он идет и смотрит на серые от пыли маленькие пятки, мелькающие в неровном движении детской походки.
Иногда, наступив на колючку или камешек, одна из пяток резко взмывает вверх, и тогда другая исполняет нехитрый танец, часто и мелко подпрыгивая в пыли.
И солнце, и Глебыч с детьми медленно приближаются к Сивашу.  Солнце по небу, Глебыч с детьми по земле.
—  Если мы прибавим шагу, —  неожиданно решил подбодрить детей Глебыч, —  то встретимся на горизонте с солнцем.
Дети задумались.
—  Нет, не встретимся, —  сказал Леша. —   Солнце в Сиваш сядет, а мы по воде не пройдем. 
—  А я плавать умею, — похвастался Федя.
—  Все равно не успеть. Лодка нужна. Моторная.
—  А я быстро-быстро поплыву и успею, вот так… —  и Федя начал изо всех сил размахивать руками, пытаясь показать как быстро он поплывет навстречу солнцу.
 
Двор Маши. Вечер.
Басалаиха держит Машу за плечи.
—  Ой, Маша, ой, подумай! Ты у него паспорт взяла? Маша мотает головой.
—  Почему?
—  Он у него в городе на прописке остался.
—  Ой, Маша, не нравится мне этот Глебыч…. Слышишь, Маш, он знаешь, как у меня про Мальцевых выпытывал! Тут что-то неладно.
—  Да брось ты, —  пытается отмахнуться Маша. —  Нормальный мужик.
—  Может как мужик он и нормальный, —  не унимается Басалаиха, —  тебе, конечно, виднее, но что-то тут неладно, что-то нечисто.
—  Ну, тебя, —  сердится Маша. — Не пугай.
—  Что это он у тебя все пишет, Маш, слышишь?
—  Неужто я читала?
—  А защищаешь его!
—  Я не защищаю!
—  А если он из органов или, еще хуже, шпион? Он документиком немецким интересовался!
—  Брось ты глупости говорить!
—  Ты Маша, его не защищай!
—  А я не защищаю!
—  Давай ключ от флигеля! 
—  Да ты что! —  Маша отступила от Басалаихи. —  Ты что? Разве можно?
—  Нужно!
—  И не думай, не дам!
—  Вражину покрываешь?!
—  И не думай, не дам! Иди с Богом! —  Маша подталкивает Басалаиху к калитке. Но Басалаиха направляется к флигелю. —  Где ключ? На гвозде?
—  Не сметь! — кричит Маша и бросается к флигельку, загораживая собой дверь.  Басалаиха опешила, остановилась.
—  Тю, чокнутая какая-то… совсем рехнулась…
—  Уходи!
—  Да уж, не останусь, — и Басалаиха вразвалку направляется к калитке. — Надо же, из-за чужого мужика!
Маша убегает в дом. 

Вечер. Степь Арабатской Стрелки. 
Бараны разбрелись по степи огромным стадом.
—  Это все ваши? —  удивился Глебыч.
—  Не-е! Наши вот, с зеленым пятном на боку, —  объяснил Леша.
—  Вот наш, —  радостно сообщил Федя и схватил с земли длинную хворостину. — И вон те!
Все принялись собирать баранов, долго отделяя своих от чужих. 
У Глебыча это получается гораздо хуже, чем у мальчиков. Овцы не слушаются его, бараны то и дело угрожают рогами. Глебыч разозлился на себя, стал суетиться и, в конце концов, упал, к неописуемой радости детей.

    Укромный закуток незнакомого двора. Здесь же стоит грузовик, полностью замыкающий пространство. В кузове грузовика мужчина в резиновых сапогах. Он перебирает еще живых осетров, находит небольшого и приподнимает его над бортами.
—  Пойдет?
—  Нет, мне бы большого, хорошего, — отзывается Маша.
Она стоит внизу. Рядом с ней еще несколько рыбаков. Они разбирают снасти.
—  Разбогатела? — Интересуется один из них.
—  Только надеется, — усмехается другой. 

   Флигель Глебыча. На столе разложены бумаги. Открыта папка “Мальцевы”. Пухлые руки Басалаихи перебирают бумаги.
—  О, написал, написал… и хрен, чё поймешь!   

   Степь Арабатской Стрелки.
Когда уже решили уходить, Леша обернулся к Сивашу:
—   Садится…
И все стали молча смотреть, как солнце медленно опускается за горизонт.
Вот и погас последний луч.
Федя поднялся на носочки и вытянул шею. 
Когда и этого не хватило, он подпрыгнул изо всех сил.
Его лицо на мгновение озарилось ровным розовым светом.
—  Все, — тихо сказал Леша.
—  А теперь оно куда? — поинтересовался Федя.
—  К морю, — парировал Глебыч.
—  Под Стрелкой?
Глебыч улыбнулся и задумался.
— Ночью, когда все спят и на улице полная темнота, — начал он таинственным голосом, —  солнце пробирается под землей к Азовскому морю. И в тот момент, когда оно проходит прямо под колодцем, весь колодец заливается ярким солнечным светом. Я сам видел! Вода сверкает как…, — не находит слов Глебыч.
—  Как алмаз? —  глаза Феди горят любопытством.
—  Правильно, —  кивает Глебыч.
—  Не может быть, — не верит мальчик.
—  А ты сам проверь, — улыбается Глебыч.
Обратно возвращаются, охватив полукругом  баранов. 

  Флигель Глебыча.
Басалаиха наспех завязывает папку с бумагами. Листы не слушается её, мнутся и рвутся.
—  Ах ты, гад, — причитает она. — Все позаписал, падлюка, и еще вынюхивает.… А? Нашел свидетелей! Я тебе покажу, свидетелей! 

 Маша в чужом дворе. Рыбаки помогают ей завернуть огромную рыбину.
—  Донесешь, сама-то? — спрашивает один из них.
—  Справлюсь, — отмахивается Маша и направляется к калитке.
—  Только без рекламы… 
—  Эх, такую невесту из-под носа крадут! — вздыхает рыбак, глядя Маше вслед.
—  Ладно вам, болтаете ерунду! — огрызается Маша.
—  Невеста не рыба, пусть воруют, — усмехается тот, что в кузове.
Мужики смеются. 

   Метрах в тридцати от дома Маши, у дороги растут густые кусты с тонкими серебристыми листьями и овальными, почти белыми ягодами.
Бараны, увидев родные ворота, прибавили шагу, а Федя и Леша напротив, притормозили.
—  Ну, что стали? —  поинтересовался Глебыч.
—  Федька испугался Бабу Саню, —  тихо сказал Леша.
—  Сам ты испугался… —  так же тихо ответил Федя. —  Просто бабушка сказала мимо кустов не ходить.
—  Чуть что, сразу “ба-абушка сказала…” А сам испугался.
—  А ты не испугался? Ну, иди!
—  Надо будет, пойду.
Мальчики стоят и молча смотрят на кусты.

Глебыч улыбается, подходит к кустам и раздвигает руками ветки в нескольких местах. 
Потом, для пущей убедительности, зарывается в кусты и кричит оттуда:
—   Теперь не боитесь?
Мальчики, что есть силы, бросились бежать к воротам.

   Флигель. На столе папка с надписью: “Мальцевы”, из которой выглядывают мятые и надорванные листы, из-под кровати выдвинута дорожная сумка…. В центре комнаты — Глебыч. Стоит он молча и неподвижно. Затем берет стул, оборачивается и с силой швыряет его в сторону двери. Ударившись о стену, старый стул разлетается в щепки.   

  Из флигеля раздается шум. К нему прислушивается Басалаиха, притаившаяся за забором в кустах смородины.
А по улице идет Маша. Она заметила Басалаиху, но окликать не стала.
—  Опять она здесь, — с досадой ворчит Маша.

  И вот уже она заходит во двор. В её руках конспиративно завернутый осетр.  Маше тяжело, она устала.
Дверь флигеля резко распахнулась. Появляется Глебыч. На его плече сумка с вещами. Одет по-дорожному — джинсы, рубашка…. Он решительно направляется к воротам.
Маша опешила.
—  Глебыч! Ты куда?
Глебыч не останавливается.
—  Погоди… — Маша преграждает ему дорогу.
—  Отойди! — бросает ей Глебыч.
—  Что? Я не понимаю! Что случилось?… — лепечет Маша.
Глебыч сбрасывает с плеча сумку, быстро достает из нее папку «Мальцевы».
—  Интересно? Да? — дрожащими от ярости руками, он развязывает её и достает бумаги. — На! Читай! 
И скомканные листы летят Маше в лицо.
Глебыч обходит Машу и направляется к воротам, на ходу застегивая сумку.
Мгновение Маша стоит неподвижно.
Затем срывается с места, подбегает к забору, туда, где прячется в кустах Басалаиха. 
— Ах ты, скотина старая, — Маша замахивается рыбиной и швыряет её в кусты. — Вон отсюда!
Из кустов выскакивает Басалаиха и бежит вдоль улицы, озираясь по сторонам.
Вышедший, было, за ворота Глебыч останавливается. 
—  Вон отсюда! — бросает ему Маша и, закрыв лицо, убегает в дом.
—  Маша, — он заходит во двор.

   Классная комната Детского дома. Идет урок.
Адик (маленький Глебыч), мальчик 9-10 лет, смотрит в окно на солнце.  Вдруг оно меняет цвет и форму. Лица окружающих, пропорции комнаты, все изменяется, движется и исчезает. Адик теряет сознание.
   Большая комната со множеством заправленных кроватей. Рядом с кроватью, на которой лежит больной Адик, сидит его классная дама, Мария Васильевна Рачинская.
Она держит больного мальчика за руку и говорит тихим добрым голосом:
—  Время твоей болезни мы постараемся провести с пользой для тебя. Я буду рассказывать тебе о… —  губы её чуть дрогнули, она поправила волосы и продолжила еще более тихим и бархатным голосом. —  Сейчас в школах этому не обучают. И я думаю, зря. Я тоже знаю об этом не слишком много, даже, говоря по совести, знаю совсем чуть-чуть. Я родилась вскоре после революции, и мои родители  не могли уделять моему воспитанию должное внимание. Но фамилия Рачинских требовала этого от них…. Я очень поздний ребенок. Моя сестра старше меня на девятнадцать лет. Она получила действительно прекрасное образование. Она в совершенстве владеет несколькими языками, прекрасно музицирует  и поет, умеет вести себя должным образом в самом высоком обществе. Если бы ты мог увидеть её, поговорить с ней…. Сколько благородства в каждом жесте, сколько достоинства и высоты…. Как мама… Она была копия наша мама! У меня были замечательные родители! Добрые, образованные, воспитанные…. И это неудивительно. Фамилия нашего рода уходит своими корнями… — Мария Васильевна замечает слезы на глазах Адика.— Ты плачешь? Прости. — Она смутилась, огляделась по сторонам. — Но, в сторону лирику. Займемся делом. Я буду учить  тебя правилам хорошего тона. Начнем с самого простого. Повторяй: ложку и нож держат в правой руке, вилку — в левой.
Адик повторяет это, потом что-то еще…, а слезы текут.
Под кроватью Адика сидит его одноклассник. Он, стараясь не выдать себя, протыкает матрас длинной тонкой иглой то в одном месте, то в другом, пытаясь уколоть Адика.
Адик повторяет все, что ему говорит Мария Васильевна.
  А она увлеклась и говорит уже что-то о вилочке для лимона, о фужерах для шампанского… 
Адик повторяет. В его глазах дрожат огромные слезинки. Он широко раскрывает глаза, чтобы не моргнуть. Ему очень не хочется, чтобы она заметила, что он плачет. Но она заметила…
—  Может, ты не хочешь учить все это?… Может, я зря все это говорю?
— Хочу, хочу,— оправдывается Адик.
Он встает с кровати и, с твердостью в голосе, говорит: 
—  Мария Васильевна, я хочу учить, только…. Только…. Только я хочу учить стоя. Можно?
—  Почему?
—  Мы говорим, а…. Понимаете, я не могу сидеть!

Мария Васильевна смеется.

— Ах, мой милый, милый ребенок, ты просто замечательный! Но стоя говорят о гораздо более возвышенных вещах. А это такие мелочи…, но мне приятно. А теперь ложись, тем более что ты болен.
—  Но, Мария Васильевна…
—  Немедленно ложись, даже слышать ничего не желаю!
Адик садится, и они продолжают про рыбные ножи, про десертные вилки, про бокалы для красного и белого вина, про то, что белое вино наливают только до середины бокала потому, что оно всегда должно быть прохладным, про то, что красное вино подают… Под кроватью корчится от смеха одноклассник Адика, стараясь не выдать себя. Подавив смех, он принимается за прежнее занятие.

    Библиотека в Счастливцеве на редкость большая. Мария Николаевна на своем рабочем месте. Одета она строго и со вкусом, хотя  достаточно скромно. Она читает.
На лестнице слышны звуки шагов.
Маша откладывает книгу и смотрит на дверь в ожидании посетителя.
На пороге появляется Глебыч. На нем костюм, галстук, белая рубашка.
—  Ой… —  говорит Маша и встает.
— А я вот… — оправдываясь, разводит руками Глебыч. — Решил в библиотеку зайти. Здравствуйте, Мария Николаевна.
—  Здравствуйте. Присаживайтесь.
— Благодарю вас… — Глебыч подходит к Машиному столу и останавливается.
Первой должна сесть женщина. И он ждет. Постояли. Маша не догадалась.
—  Только после Вас, — подсказывает Глебыч.
—  Ах да, —  Маша смутилась, и они сели.
—  Не ожидали? Я и сам не ожидал. Так… вдруг… Я собственно, хочу взять у вас что-нибудь почитать, если дадите.  —  Глебыч поправляет галстук. —  Жарко у вас тут, а руки мерзнут.
—  Просто помещение старое, —  невпопад говорит Маша. — А книг у нас  много. Вас, что интересует?
—  Что-нибудь… интересное.
—  Интересное…  —  Маша встает, идет к стеллажам  с книгами. — Проза, поэзия, классика, современная литература, что именно?
Зайдя за стеллажи, она достает из кармана зеркальце, губную помаду и подкрашивает губы.
—  Да, можно… — неопределенно отвечает Глебыч и встает.
Маша суетливо прячет помаду  и роняет зеркальце. Оно не разбилось.
—  К счастью, —  говорит Глебыч, поднимает зеркальце и подает его Маше.
— Буквально на днях, мы получили прекрасное издание Сабанеева в девяти томах, — скороговоркой говорит Маша, отводя взгляд. —  В этом сочинении в увлекательной форме раскрываются все тайны удачной рыбалки и охоты. Это один из  самых фундаментальных трудов, посвященный этой тематике. Я надеюсь, что книга заставит вас по-новому взглянуть на достаточно привычные увлечения охотой и рыбалкой…
—  Давайте  Сабанеева, помню, он мне нравился.
— Тогда вам придется немного потрудиться, —  Маша берет стремянку  и устанавливает ее у крайнего стеллажа.
Глебыч поднимается по стремянке.
—  Дело в том, что  вместе с Сабанеевым пришло еще несколько книг, и я уже пять дней собираюсь заняться их сортировкой, но так как здесь, в библиотеке, достаточно спокойная жизнь, я постоянно откладываю эту работу на завтра. Вот, берите эту стопочку и аккуратно подавайте мне.
Книги сыплются на пол. Маша и Глебыч пытаются их ловить. 

  Двор Маши.
Над колодцем склонились Федя и Леша.
—  Ну? — Леша недоверчиво косится на Федю.
—  Ну, ну…, баранки гну! —  передразнивает его Федя. —  Сказали же тебе русским языком, только ночью. Сейчас солнце где? —  Мальчики посмотрели на солнце. —  Как оно тебе в колодце окажется?
—  Да он пошутил…, —  осмелился предположить Леша.
—  Да? Ты бы посмотрел на него… Глазища во…! —  Федя вытаращил глаза. —  Ничего себе, шуточки!
Леша задумался.
—  У него дно есть? —  начал он построение логической цепочки.
—  Ну…
—  И как оно через дно светить будет? 
Губы Феди обиженно задрожали, глаза забегали. Он судорожно ищет опровержений. 
—  А… а вот так, как фонарик через пальцы, —  Федя приставил кулак к пальцам. —  Так и солнце через дно. Понял?
Леша задумался.
—  Так то фонарик, а то солнце! —  не унимается Федя. —  Оно знаешь насколько сильнее!
—  Ладно, неси веревку.
—  Ага,—  обрадовался Федя и помчался за веревкой.
Леша смотрит в колодец.

  Библиотека. На полу в беспорядке лежат рассыпанные  книги. Глебыч и Маша собирают их. Молчание затянулось.
— Они прикоснулись к мировой культуре, и руки их встретились, — с пафосом произнес Глебыч.
—  Послушайте!  —  вспылила Маша. —  Вы пришли издеваться  или…
—  Или. —  Перебил её Глебыч.
Тишина.
—  Уходите, — тихо произнесла Мария Николаевна.
—  Я опять вас обидел? Простите, это от волнения.
—  А вы волнуетесь? —  чуть смягчилась Мария Николаевна.
—  Честно говоря, как мальчишка. А Вы?
—  Тоже.
—  Как мальчишка?
Маша засмеялась сначала тихо, потом громче. Через минуту оба хохотали так, что не могли вымолвить ни слова. 

   Двор Маши. Леша и Федя у колодца.
Федя смотрит в колодец. Вокруг его пояса намотана веревка. Невдалеке, возле дерева, возится Леша. Он привязывает другой конец веревки к дереву.
—  Так, для страховки, —   поясняет он.
—  А я и не боюсь, —  не отрывая взгляда от воды, оправдывается Федя.
—  Это не из-за страха, а по правилам…. Надо так!
—  Ну, раз надо, вяжи. Только крепко.
—  Я морским узлом.
—  Лучше двумя.
—  Морского и одного хватит. Они знаешь, какие прочные?!
—  Знаю, но лучше двумя.
—  Боишься?
—  Я?!
—  Со страховкой не страшно.
—  Не страшно? Лезь сам.
—  Боишься, —  заключил Леша. —  А я бы полез, но ты не сумеешь меня подстраховать. А это очень важно. Мне тут еще труднее будет, чем тебе там.
—  Да? —  Федя недоверчиво посмотрел на Лешу.
—  Конечно! Надо следить и за веревкой, и за тобой, и вытаскивать тебя потом. Тут работы о-го-го! А тебе только дно прощупать.
—  Ну ладно, —  Федю убедили доводы Леши.
Он подергал веревку, привязанную к дереву. Занес ногу над колодцем. Еще раз проверил веревку.
—  Инструменты давай, —  Федя говорит спокойно и коротко, как взрослый.
— Ты лезь,—  Леша суетится, волнуется. — Я тебе их потом сброшу.
—  На голову? Давай инструменты!
Леша принялся подтаскивать к колодцу ящик с инструментами.
—  Только лом и молоток, —  скомандовал Федя.
—  Ага…

И вот, на дно колодца поочередно пролетели лом и молоток.
Вода булькнула и покрылась рябью.
Потом нависла огромная тень, и поверхность воды заиграла маленькими фонтанчиками. Федя, упираясь ногами и спиной в стены колодца, медленно спускается вниз.
—  Ты там осторожно, —  командует сверху Леша.
Федя ничего не отвечает. Он только сопит и спускается все ниже, ниже….
Вдруг, его нога соскальзывает!
На какое-то мгновение Федя повисает в воздухе, но веревка тут же выскальзывает из рук Леши и Федя, барахтаясь и ударяясь о стенки колодца, летит вниз.
— А-а-а-а-а…!!!
Морской узел, завязанный Лешей, конечно, развязался.
Плюх!…
Повисла страшная тишина.
— Мама…, мамочка…, мамочки…, ой… — зашептал Леша и забегал вокруг колодца.

Вдруг, в колодце послышался всплеск воды.
—  Ма-ама-а…!!! — завопил Федя.
—  Федька, — обрадовался Леша. — Ты что так долго не выныривал?
—  Ма-ама-а-а…!!!
—  Ты не утони! А то нас бабушка убьет!
—   А-а-а-а-а-а…!!!
—  Не ори!
Леша пытается тянуть за веревку.

  Библиотека. Книги по-прежнему лежат на полу. Рядом — Глебыч и Маша. Они целуются.
—  Давай, я запишу, а то разговоры пойдут, —   отстраняется Маша.
—  Ну, если разговоры… — нехотя отпускает её Глебыч.
—  Да, и вообще. Положено так, —  убеждает себя Маша.
Она берет карточку и начинает писать.
— Тут расписаться надо будет.
—  С кем? —  заглядывая Маше в глаза, говорит Глебыч.
Маша смутилась:
— Как маленький, ей Богу…. Вот здесь, в карточке… Имя свое скажи, а то все Глебыч, да Глебыч… — не поднимая головы, говорит Маша. 
—  Адольф, —  тихо говорит Глебыч.
—  Как? —  переспрашивает Маша, отрываясь от заполнения карточки.
—  Меня зовут Адольф, —  чуть волнуясь, говорит он.
— Как это, Адольф? —  Маша прекратила заполнять карточку и подняла голову.
—  Имя есть такое. А-дольф.
—  Да, я слышала…

Оба помолчали.

—  Помнишь, я про Мальцевых…
—  Я уже все поняла, — перебила его Маша.

Наступила долгая неловкая пауза.

—  Понимаешь…, она моя мама.
—  Мальцева?
Глебыч покачал головой:
—  Моя мама…   
—  Боже… По-че-му? 
—  Просто она меня родила, — Глебыч улыбнулся. 
—  От кого? 
—  Хм…. Я не помню.
—  Кто-нибудь еще знает?
—  Для тебя это имеет какое-нибудь значение?

Еще помолчали.

—  Маша, это что-то меняет? — серьезно спросил Глебыч.
—  Не знаю… просто тебе здесь жить не дадут.
—  Маша…, ответь мне, пожалуйста, на один вопрос. Что ты сделала для того, чтобы тебя назвали Машей?
—  Господи… как неожиданно, как странно…
—  А для того, чтобы родиться у своих родителей?

Маша ответила не сразу.
—  Прости, я, наверное, неправа. Но… можно я пока буду называть тебя просто, Глебычем?
—  Как хочешь…, а мама называла меня Адиком, —  почти виновато произносит Глебыч.—  Я помню… 

Сороковые годы.
За окном дорога из жидкой грязи.
А на дороге свежая колея.
Колея обрывается под колесами небольшого грузовичка (ГАЗ-ААА), залепленного грязью. Но это там, за окном...
Женщина в форме НКВД одевает мальчика лет трех, а он смотрит в окно на небольшой грузовик, заляпанный грязью. Женщина бодро подмигивает малышу, часто повторяя:
— Ничего, не бойся...
В соседней комнате, такой же маленькой и темной, сидит женщина, низко опустив голову.
Рядом с ней возвышается мужчина в форме офицера НКВД. 
Заложив руки за спину, он говорит как по-писаному:
— Что же ты не рыдаешь? Хороша-а мамаша! Так вот, ребеночек твой будет воспитываться в детском доме! И там знают, как сделать, чтобы он вырос достойным гражданином свободной страны. И ты еще должна благодарить, благодарить меня! Понятно?
Мать мальчика молчит, голова опущена, руки теребят какую-то тряпку.
Женщина в форме одевает малыша.
—  Ничего, ничего,— подбадривает она его, — не бойся. Тебя как зовут?
Мальчик молчит.
—  Ну? Давай знакомиться. Тебя как зовут?
—  Адик, — еле слышно отвечает ребенок.
—  Как? — Переспрашивает женщина в форме.
—  Его зовут Адольф! — Подчеркнуто громко подает голос мужчина из соседней комнаты.
Женщина в форме опускает руки и смотрит на мальчика.
—  Бедненький…, — после паузы грустно говорит она.
—  Адик… Адик…, — оправдывается ребенок. 

Женщина в форме и офицер выводят одетого Адика из дома. Женщина, та, что осталась в доме, молча наблюдает в окно за тем, как ее ребенка усаживают в кабину, как офицер запрыгивает в кузов.
—  Ненавижу, — тихо говорит мама Адика.
Её рука сжимает маленький деревянный кораблик.
Машина, раскачиваясь на ухабах, медленно едет по дороге, разгоняя в разные стороны тяжелые волны жидкой грязи.

   Библиотека в Счастливцеве.
Маша чуть улыбается:
—  Адик? 

Вторая половина дня. По пустой улице идет Адик (теперь мы знаем его настоящее имя). В его руке первый том Сабанеева. Проходя мимо заросшего забора Бабы Сани, Адик слышит детский смех. Остановился. Прислушался. Новый взрыв детского смеха со стороны  дома Бабы Сани. Адик на мгновение задумался, огляделся по сторонам и свернул во двор.
Пробираясь через высокий бурьян по весьма условной, узенькой тропинке, он приближается к полуразрушенному домику Бабы Сани. Возле маленького, покосившегося окна крутятся несколько ребятишек. Они заглядывают в окно, стучат, потом с визгом и хохотом прячутся. Один из них, тот, что посмелее и постарше, просунул в дырку под окном длинную проволоку. Остальные осторожно заглядывают в окно.

Там, в окне, еле видна Баба Саня. Она лежит на лавке прямо возле окна. Проволока, покачивая своим твердым жалом, медленно пробирается к ее спине.
Дети замерли.
Вот Баба Саня вздрагивает, вскакивает и крутится как волчок. Она отбивается от кого-то невидимого, мечется по комнате, хватает и бросает какие-то предметы…

Дети хохочут, закрывая рты руками.

Прячась от невидимого врага, Баба Саня возвращается на широкую скамью, стоящую под окном. Теперь проволочная змея цепляет ее юбку. Баба Саня одним прыжком отскакивает на середину комнаты, топает ногами и кружится, собирая грязный подол, прижимая его к груди…

Дети вновь взрываются хохотом.

—  А ну, брысь отсюда! —  Адик громко хлопнул в ладоши.

Дети бросились врассыпную. Через мгновение возле окна остается только Адик.
Но Баба Саня продолжает топать, и кружиться, задрав подол. 

Дом Бабы Сани похож скорее на старый заброшенный сарай. Повсюду стоят ведра и тазы с водой. В каких-то, вода уже зацвела, в каких-то еще нет.
В центре комнаты, на полу сидит Баба Саня. Она подогнула под себя ноги, закрыла глаза и раскачивается из стороны в сторону, нет, скорее назад и вперед. Раскачивается спокойно и равномерно.
Адик прошелся по комнате, осмотрелся и сел на пол, прямо напротив Бабы Сани. Посидели.
Баба Саня не открывает глаз и не замечает Адика. Она сидит и раскачивается. Руки судорожно сжимают скомканный подол.
Адик аккуратно кладет свои руки на руки Бабы Сани и пытается разжать их.
Баба Саня вздрогнула и открыла глаза.
Адик замер. Он боится испугать Бабу Саню.
Какое-то время они сидят друг напротив друга и смотрят, глаза в глаза, как стравленные звери.
Потом Адик медленно закрывает глаза и поет: “У-уж, вы горы вы-ы мои-и…. Горы Воробьё-о-о-овские…”. Поет он медленно, тщательно выводя все распевы протяжной лирической песни.
Баба Саня чуть отодвинулась, но не ушла.
Она стала смотреть на Адика, потом рассматривать его.
Потом подержала руку над его лицом. Потом чуть-чуть дотронулась до его лица.
Адик не открыл глаза. Он только улыбнулся.
Баба Саня тоже улыбнулась и стала трогать лицо Адика уже смелее. Когда она погладила Адикину щеку полной ладонью, он открыл глаза и замолчал.
Улыбка сразу ушла с лица Бабы Сани. Она насторожилась и замерла.
Адик улыбнулся, взял ее руку и погладил ею свое лицо один раз, потом другой, третий… и снова запел: “У-у-уж  вы-ы  го-о-оры…”.
Баба Саня расплылась в откровенной и страшной улыбке.
Потом Адик медленно и аккуратно, чтобы не спугнуть её, поднял свою руку и положил её на лицо Бабы Сани.
Когда она привыкла к этому, он замолчал и улыбнулся.
—  Я — Адик, — тихо сказал он.
Баба Саня тоже улыбнулась.
Они сидят друг напротив друга, трогают лица друг друга, молчат и улыбаются.
Потом, вдруг, Баба Саня вскакивает и выбегает в коридор.  Послышались звуки чего-то падающего, чего-то шуршащего и гремящего, и, наконец, на пороге появляется перепуганная Баба Саня.
Увидев Адика, по-прежнему сидящего на полу, она успокоилась, улыбнулась и достала из-за спины большой ломоть хлеба.
 
  Улица села Счастливцево. По дороге идет Адик. В одной его руке книга, в другой —  ломоть хлеба.
—  Глебыч! —  окликает его кто-то. Адик останавливается.
—  А, Митрич, —  расплывается он в благодушной улыбке. — Здорово!
—  Привет, привет, — недоверчиво рассматривает его Митрич. —  Ты, что это вырядился… 
—  Да я тут…
—  И с хлебом… проголодался?
—  У тебя выпить есть?
—  Сватаешься к кому? —  Митрич сипло засмеялся.
—  У тебя выпить есть?
—  А что?
—  Где тут самогонки купить?
—  Пойдем, я продам. А что случилось? Ух, ты, —  хлопает себя по карманам Митрич, —  сигареты в пинджаке оставил. —  И действительно, он без пиджака.
Адик протянул Митричу свои.
—  Ага, спасибо, —  Митрич закурил.
—  А знаешь… —  начал Адик, —  нет, потом, за бутылкой.
—  Тогда пошли быстрее, а то опять передумаешь. 

   Дом Митрича.
В центре стола с нехитрой закуской начатая литровая банка с мутной самогонкой.
—  Мне тогда пятнадцать было, — говорит Митрич. — Старший из тех, кого не взяли. Не считая стариков, конечно. Сперва обиделся, на фронт рвался, а потом…. А они красивые были, Любка особенно… гордая, не подойти. Меня сопляком считали, а сами-то… одной семнадцать, другой девятнадцать…
—  Кто старше?
—  Надька, но она посмирней была, а Любка, стерва, долго к себе не подпускала…
—  А Надька?
— Почти сразу дала. Она до войны уже бабой была. Жениха в первый месяц убили. Тосковала она… баба…
—  А Любка?
—  Что, Любка?  Не уважала она меня. Все бабы суки! Наливай!

   Двор Маши.
Маша закрывает калитку и направляется к дому. Из дома выходит Басалаиха.
—  Ты что там делала, — напускается на нее Маша. — Или мало я тебя огрела?
—  О-о-о, завелась! Детей твоих спасала! Спасибо скажи! 
—  Каких детей?
—  Тех, что хахаль твой утопить задумал!

   Дом Митрича.
В центре стола литровая банка, на дне которой, немного мутной самогонки. За столом сидят Митрич и Адик. Оба молчат. Оба пьяные. 
—  Надо же, — усмехается Адик. —  Ты мог бы быть моим отцом.
—  Я!? — возмущается Митрич. — Я твоим отцом?!
Он сбрасывает со стола банку с остатками спиртного и встает.
—  Хрен тебе! — орет Митрич. —  У меня не мог быть сын Адольф!
—  Дурак ты, Митрич, — миролюбиво говорит Адик. — Старый дурак.
—  А ты, мразь, — ударяет по столу Митрич. —  И мать твоя за Стрелку ноги раздвинула! Шлюха!
Адик бросается на Митрича с кулаками.
И вот уже Митрич и Адик вцепились друг в друга, катаются по полу, норовя ударить друг друга.
Во дворе слышен собачий лай.

  Дом Маши.
В маленькой комнатке, на большой сетчатой кровати, закутавшись в одеяло, сидит Федя. Он пьет что-то горячее, обхватив чашку двумя руками. Рядом, на краю кровати сидит Маша. Она еще не успела переодеться, придя из библиотеки. В руках у Маши ковш, из которого поднимается пар. Слышатся всхлипывания.
— Поплачь, поплачь, меньше писать будешь, — Маша оборачивается на стоящего в углу Лешу. — Здоровый, а ума, как у маленького, — сурово говорит она и добавляет уже себе, — ромашки, что ли запарить…
— Крапивой бы их ошпарить, —  раздается громовой голос.
И мы, наконец, замечаем Басалаиху. Она прислонилась к дверному косяку, скрестив руки на груди, и почти закрыла собою проход в первую комнатку.
Сквозь узкую щель, оставшуюся в дверном проеме, все же видна входная дверь. Она открывается и на пороге появляется Адик. Он в костюме, но уже грязном и изрядно помятом. В его руках первый том Сабанеева.
Он топчется на пороге, пытаясь сквозь узкую щель, оставленную Басалаихой, разглядеть, что происходит в дальней комнате.
—  День добрый, барышни, —  начинает он разговор. —  Экая ты шустрая, Машенька. А я вот, только возвращаюсь.
—  Машенька! — передразнила его Басалаиха. —  Тамбовский волк тебе Машенька!
Адик, потоптавшись, собрался уж, было выходить из дома.
—  Ну, пойду я в свои палаты… —  тихо говорит он.
Басалаиха, не оборачиваясь, ударила по нему едким замечанием:
— Слышь, Глебыч, нашкодил и в кусты? Нехорошо-о...
— Вы о чем? —  заволновался Адик.
— Маш, слышишь, Маш, — не сдвинувшись с места, произнесла Басалаиха. — Он не понимает.
Маша молчит.
Дети притихли, пробегая быстрыми, настороженными взглядами по лицам взрослых.
— Я в чем-то виноват? — аккуратно спросил Адик.
— Маша, ты слышишь? Сама невинность! А, Маша?
Маша молчит.
— Объясни же, наконец, Маша! — Адик повысил голос.
Маша резко перевела взгляд на Адика.
— У-у-у…, вражья морда, — развернулась Басалаиха в сторону Адика, расправила плечи и уперлась кулаками в пышные бока. —  Напился и буянить?!
Этим своим жестом она окончательно закрыла собой комнату, где находится Маша с детьми, и продолжила свой натиск. Она говорит нараспев, усиливая голос с каждым словом…
— Детей вздумал утопить, да еще орать тут будет…! Не на тех нарвался, вы****ок фашистский!
Адик набрал воздух, широко открыл рот, подыскивая слова… потом повернулся и молча вышел.
— Дверь закрой, зверюга! — взревела Басалаиха.
В дверном проеме снова появился Адик. “Пляшущей” от волнения рукой, он не сразу взялся за дверную ручку, но дверь закрыл, подчеркнуто тихо.
— У-у… шкура! — пригрозила ему вслед Басалаиха. — Маша, нет, ты видала?!
Маша ничего не ответила. 

Выйдя во двор, Адик увидел инструменты, веревки, длинную лестницу и прочие еще мокрые предметы, в беспорядке лежащие возле колодца.

   Солнце садится в Сиваш. А на берегу моря кажется, что оно прячется сначала за низкими и корявыми маслинами, потом за песчаными холмами, а потом просто зарывается в песок.
А вот вода в море темнеет, начиная от береговой кромки, и когда возле берега она уже покрыта тенью, ближе к горизонту все еще играют  блики розового и золотого. Сейчас как раз такое время. В этой полосе тени плещется пьяный Митрич. Он вытягивает из воды части больших сетей и распарывает их ножом, словно брюхо огромной рыбины.
—  Вот так! Вот так! — приговаривает он.
Затем переходит дальше. Опять тянет сеть, пуская по воде легкие, красивые волны. Снова большой нож с легкими скачками скользит по морской сети. 
—  Вот так! Вот так!
Полоса тени расползается по воде. И только далеко, почти на самом горизонте еще видны блики розового и золотого.

   Флигель. Раннее утро.
В дорожную сумку Адик укладывает свои вещи. Среди прочих вещей фотография дочери Наташи, папка «Мальцевы». В дверях стоит Маша. Она смотрит на Адика. В ее глазах то ли тоска, то ли просто пустота.
Адик оборачивается, на какое-то время прекращает сборы и смотрит Маше в глаза. Она молчит. И Адик, немного подождав, продолжает сборы.
Маша следит за каждым движением Адика.
Наконец он не выдерживает. Встает и подходит к ней. Какое-то время они просто смотрят друг другу в глаза. Смотрят спокойно, без всякого выражения. Первым заговаривает Адик.
—  Ну, что?
Маша молчит.
—  Пришла, чтобы молчать? —  пробует улыбнуться Адик.
—  Нет.
—  Ага, значит у тебя ко мне дело, —  играет в серьезность Адик. —  Ну, я Вас слушаю, Мария Николаевна. Вы ко мне по какому вопросу?
Маша отвечает не сразу.
—  Верните, пожалуйста, книгу.
—  Хм… действительно… —  Адик растерян. Он оглядывается по сторонам, берет книгу с тумбочки и протягивает Маше, глядя ей в глаза. —  Сабанеев. Том первый. В целости и сохранности. —  Адик все еще надеется исправить положение. — Даже не открыл.

Но Маша смотрит на книгу.
А пауза слишком затягивается.
—  Спасибо Вам, Мария Николаевна, за хлеб, соль, —  искренне говорит Адик.
Маша быстро выходит из флигеля.

   По улице медленно идут Адик, Леша и Федя. В руках Адика его дорожная сумка. Дойдя до края села, они останавливаются.
—  Ну, бегите домой, а то бабушка волноваться будет, — чуть толкнул Лешу Адик. —  Она и так не хотела, чтобы вы меня провожали.
—  Знаю.
—  Ну, а знаешь, так беги, —  усмехнулся Адик.
—  А вы сейчас куда? — тянет время Леша.
—  Домой.
—  На автобусе?
—  Пешком.
—  А почему туда? Там Стрелка, а город наоборот, вон там, —  встревает в разговор Федя.
—  Знаю, а я к маме иду.
—  К маме? К Мальцевым? Ух, ты! Здорово!
—  Ну, бегите домой.
—  Сейчас… —  Леша замялся.
Адик терпеливо ждет. Федя увидел знакомых ребят и отошел в сторону.
—  Я вот спросить хотел… —  начал Леша. —  Помните, вы про солнце говорили?
—  Про какое солнце? —  не сразу понял Адик.
—  Ну, про солнце…  в колодце…
—  Ах, в колодце… —  улыбнулся Адик. —  Конечно, помню, а что?
—  Ну, вот я хотел спросить… это правда?
Леша смотрит Адику прямо в глаза.
—  Про солнце? —  Адик глубоко вздохнул… потом сглотнул… — Да.
И увидел, как просияли глаза ребенка.
—  Я так и думал, —  оживился Леша. —  А бабушка не верит.
— А ты верь…. Правда, —  подтвердил Адик.

  Двор Бабы Сани.
По узенькой тропинке, пробираясь сквозь высокий бурьян, идет Маша. В ее руках большой тюк с вещами.
— Баба Саня! — кричит она. — Баба Санечка!
Баба Саня не отзывается. Она сидит в кустах и внимательно наблюдает за Машей.
Маша прорвалась сквозь бурьян и подошла к самому дому. Немного потопталась, оглянулась по сторонам, и села на крыльцо. Здесь она закрыта высокими зарослями бурьяна от всего села, от всего мира. Она еще раз оглянулась и заплакала. Плачет Маша от всей души. Со всхлипываниями, со вздохами.… Ей давно уже не приходилось плакать, и теперь, кажется, она наверстывает все те упущенные возможности.
Баба Саня продолжает смотреть на Машу, но обнаруживать себя не торопится.
Наплакавшись вволю, Маша утерлась подолом, еще раз оглянулась по сторонам, глубоко вздохнула и встала.
—  Ну, ладно, —  сказала она самой себе.
И принялась распаковывать узел с вещами. Здесь было и оговоренное ранее пальто, и много других старых вещей. Маша расправила вещи, положила их на крыльцо и начала пробираться к калитке.
Баба Саня проводила взглядом Машу до тех пор, пока это было возможно. Затем дождалась скрипа закрывающейся калитки и только потом вышла из укрытия. Подойдя к крыльцу, она остановилась, посмотрела на вещи и, не притрагиваясь к ним, зашла в дом.

  Арабатская Стрелка ближе к Крыму.
Постепенно исчезают дороги проложенные рыбаками. Деревьев практически нет. Только небо, вода и песок.
А еще солнце.
Адик останавливается. Медленно снимает с себя сумку. Опускается  на колени и открывает ее. Здесь бутылка с питьевой водой. Адик берет ее. Откручивает пробку. Языком разрывает слипшиеся губы.
Подносит к ним бутылку.
Пьет Адик медленно, сопровождая каждый глоток тихим стоном. Напившись и оценив количество оставшейся воды, Адик собрался уже положить бутылку в сумку, но передумал.
  Он встает, поднимает сумку и высыпает ее содержимое прямо на песок. Затем выбирает из этой горки вещей фотографию дочки, документы, папку «Мальцевы», большое полотенце и что-то необходимое. Кладет  все это в сумку, рядом  ставит бутылку с водой и отправляется дальше.
Пройдя несколько шагов, Адик останавливается. Оглядывается на свои вещи, одиноким пятном чернеющие на песке, и идет дальше.

   Сороковые годы. Детский дом.
Ночь. Коридор в детском доме длинный и мрачный. Высокий серый потолок с редкими круглыми светильниками, коричневый дощатый пол. На стенах агитационные плакаты, стенные газеты. На одной стене окна, на другой двери. Порядок и тишина.
Вдруг, слышится скрип, гулко пронесшийся по пустым коридорам. Одна дверь чуть приоткрылась.
Из-за высокой, тяжелой двери показалась детская голова, оглядывающая пустой коридор. В коридоре никого. Дверь скрипнула еще раз и открылась чуть шире. В коридор выскользнул ребенок. Это Адик. Он закутался в большое одеяло.
Адик крадется вдоль самой стены, поочередно выставляя тонкие, жилистые ноги, сиротливо торчащие из расшнурованных ботинок. При каждом скрипе половицы, он останавливается, сжимается в комок и замирает на несколько секунд.
Дойдя до очередной двери, Адик останавливается, мелкими рывками открывает скрипучую дверь, и заходит в класс.
Включив свет, он оглядывается по сторонам, и, только убедившись, что в классе никого кроме него нет, действует спокойно и уверенно.
Он подходит к учительскому столу. Достает из-под одеяла заветный кусок хлеба и кладет его на стол.
Затем он проходит вдоль стен, рассматривая галерею портретов писателей и поэтов, композиторов и художников, ученых и великих изобретателей. Не подумайте, что портретов так много. Нет, их не более двадцати. Они разных размеров и разной техники исполнения. Видимо здесь, в этом классе  собрали все портреты, коими обладает Детский дом.
Итак, Адик идет вдоль галереи портретов. Иногда он останавливается и особенно внимательно вглядывается в какой-нибудь из них. Затем он сбрасывает с себя одеяло, оставшись в широких темных трусах и в ботинках.
Придвинув к стене стул, он поочередно снимает портреты Маяковского и Ломоносова. 
Затем устанавливает их на стульях прямо возле учительского стола.
Вновь укутавшись в одеяло, он тоже усаживается за стол. Теперь Маяковский, Ломоносов и Адик, как бы сидят за одним столом. Сидят и молчат, а на столе лежит кусок хлеба.
Думая о чем-то своем, Адик смотрит то на Ломоносова, то на Маяковского.
—  Мама, — неожиданно говорит Адик, глядя на портрет Ломоносова. — Можно мне еще кусок хлеба?
Затем он высовывает из-под одеяла бледную тонкую руку и берет хлеб.
—  Спасибо.
Адик откусывает хлеб.
Вдруг, дверь класса открывается, и на пороге появляются несколько ребят, чуть старше Адика.
—  Вот он, — говорит один из них.

  Арабатская Стрелка ближе к Крыму.
Адик останавливается и смотрит вверх. Потом раздевается догола и ныряет в море. 
Он плывет под водой, стараясь вобрать в себя всю свежесть, всю прохладу моря. Наконец, Адик выныривает, набирает воздух и снова ныряет. Опять выныривает, ныряет и снова выныривает… Теперь он похож на счастливого ребенка, вырвавшегося на свободу. Мокрый Адик сидит на берегу, закутавшись в большое полотенце и пытается бороться с ознобом. Он сжался в комок и рассматривает ракушки, целые и ломаные. Адик берет их в руки, давит и высыпает сквозь пальцы. Снова берет горсть ракушек и снова давит их, слушая хруст, снова высыпает. И опять давит и слушает хруст.   

Продолжается равномерный медленный хруст ракушек. Только теперь они хрустят под ногами  Адика. Он продолжает свой путь. Шум прибоя, хруст ракушек и дыхание Адика сплетаются в причудливый ритмический рисунок на фоне тихого и ровного шума ветра. Эта бесконечная музыка подчиняет себе движения Адика. Кажется уже, что он идет не для того чтобы найти свою мать, а для того чтобы не прекращалось это сплетение звуков. Этот хруст, это дыхание, этот шум прибоя и ровное течение ветра. Небо краснеет. Солнце падает в Сиваш. Меркнет все… а может просто темнеет у Адика в глазах.

  Сороковые годы. Детский дом. Кабинет директора.
В центре на ковре стоит Адик. Избитый, с опухшим лицом. Мимо него, как маятник, ходит большой тучный мужчина. Это Директор.
— Ну, хорошо, — говорит он, — давай попробуем еще раз. Только не говори мне, что ты упал...
— Я упал.
Директор снисходительно улыбается.
— Пойми же, глупый ребенок, что если те, кто тебя избили, останутся ненаказанными, то в следующий раз они будут действовать еще с большей смелостью и жестокостью. Где гарантия, что их новой жертвой снова не окажешься ты?
— Меня никто не бил.
— Послушай, дружочек, мы ведь оба прекрасно знаем, что ты сейчас говоришь неправду. А это весьма дурно.
Директор берет Адика за руку, подводит к своему столу, над которым висит портрет Макаренко, садится, и его лицо оказывается напротив лица Адика.
— Больно? — интересуется он, всматриваясь в ссадины и синяки на лице Адика.
— Ничего.
— А чем лечишь?
— Так… — неопределенно отвечает Адик. — Попробуй пятак прикладывать. Где-то… —  Директор начал шарить у себя по карманам.
— Не надо.— Адик поднял тяжелый взгляд. —  Я не возьму.
— Или лед на кухне попроси, — исправил неловкое положение Директор. — А в этот глаз не били? — участливо спрашивает он.
— Нет… — Адик запнулся.
— Значит, в этот все-таки били! — торжествующе произнес Директор и выпрямился.
— Нигде не били. Я упал.
— Зря ты упорствуешь, дружочек, — с твердостью в голосе заговорил Директор. —  Давай мы их накажем. Тогда они поймут, что тебя нельзя обижать безнаказанно и сами будут тебя бояться и уважать. И никто, ни они, ни другие ребята уже никогда и пальцем тебя не тронут, пойми это!
— Я понимаю.
— Тогда почему ты не называешь их?
— Кого?
— Тех, кто тебя бил!!!— повышает голос Директор.
— Я упал.— Почти неслышно отвечает Адик.
— Тьфу! Опять упал. Почему ты их покрываешь, объясни мне. Это не они твои друзья, а я! Я твой друг, а они враги! ОНИ избили тебя, а Я хочу защитить тебя. Соображаешь?
Адик молчит.
— Послушай, голубчик, ведь мы с тобой должны быть друзьями. Ведь у тебя мое отчество, а это значит, что ты должен всегда мне все рассказывать, как рассказывал бы отцу. Адик поднимает взгляд. Молчит. 
— Ну, хорошо, дружочек, если тебе неудобно называть их имена, пожалуйста, напиши их на бумаге. И я тут же, при тебе прочту и сожгу этот лист. Эта тайна останется между нами. Ты и я! Я обещаю. Ты мне веришь?
Адик молчит.
—  Вот лист, вот карандаш. А я пока налью нам чаю…. Мы оба устали…. Где-то у меня был сахар, как раз два куска. Ты пиши пока.— Директор уходит в другой угол кабинета и скрывается за дверцей шкафа.
Адик подходит к столу берет химический карандаш, долго тычет его во влажные губы и пишет старательно и разборчиво: "Я  УПАЛ".

   Арабатская Стрелка ближе к Крыму.
Когда утром Адик открыл глаза, он увидел…
…как из Азовского моря медленно поднимается солнце.
На море штиль, а мягкий утренний свет стер цветовую грань между небом и морем. Такое можно увидеть только на рассвете при тихой, безветренной погоде. Это длится всего несколько минут, а потом солнце поднимается слишком высоко и освещает воду. Прорисовываются блики на воде. Преломляются слабые лучи, отличая воду от неба.
Приблизительно в метре от лица Адика, валяется пустая бутылка, та, из которой еще вчера Адик пил воду. Сквозь ее стекло виден корабль, плывущий у самого горизонта. 

   Сороковые годы. Классная комната Детского дома.
За окном весна. В ярком, почти синем небе — солнце. Адик смотрит в окно. Он сидит на первой парте прямо перед учительским столом.
Начало  урока.
Этот урок проводит сам директор.
Он  кладет руку на плечо Адика. Адик  вздрагивает.
— Вот что, дружочек, сходи-ка ты лучше за журналом, вместо того чтобы ворон считать.
Класс дружно засмеялся.
Адик, почувствовав свободу, идет, кривляясь и балуясь по пустым школьным коридорам. Затем спускается по каменной лестнице, слушая эхо своих шагов. Прокатился по перилам. Проходя мимо "доски почета", скорчил рожицу то ли всем сразу, то ли кому-то конкретно. Затем попробовал пройтись на руках. Упал. Прошелся на пятках, на носочках… и застыл на пороге учительской, глядя испуганными глазами прямо перед собой. 
Там, в учительской, стояли две женщины. Одна из них — его любимая Мария Васильевна. А другая — какая-то чужая, преподававшая в старших классах и лишь  изредка мелькавшая в школьных коридорах.
Эта, чужая учительница говорила что-то злое и обидное, потом сказала: "Сука!", и ударила Марию Васильевну по лицу.
Только после всего этого Адика заметили.
Мучительная тишина, наступила как-то вдруг. Потом Мария Васильевна закрыла лицо руками и бросилась куда-то прочь, прочь…
— Что? — прошипела злая, глядя Адику прямо в глаза.
Тот попятился, мотая головой. Еще какое-то время Адик стоял неподвижно, потом бросился бежать.
   Он бегал по всем этажам, по всем лестницам. Он слушал, но слышал только шум своего дыхания и эхо шагов. Ее нигде не было. Тогда Адик остановился. Перевел дыхание. Поправил одежду, волосы и решительным шагом направился в учительскую.   
Адик решительно вошел в открытую дверь учительской.  За столом сидела та, злая и чужая. Нос у нее был красный, а лицо  мокрое. Она громко всхлипывала. Она плакала! Она посмотрела на него и отвернулась.
Какое-то время Адик стоял и молчал. Потом взял журнал и вышел. 
Пройдя несколько шагов, он остановился, оглянулся. Из учительской слышны всхлипывания плачущей женщины.  Адик вернулся и тихо-тихо притворил дверь в учительскую.
Он шел по пустым  коридорам в свой класс.
Шел спокойно и, как-то, по-мужски.
Прозвенел звонок.
Когда Адик подошел к двери своего класса, из него "посыпались" ученики. Первым выскочил тот, что сидел под кроватью Адика и колол его длинной иглой. Адик сжал кулак и с силой (какой только возможно) ударил его в морду.

   Адик наблюдает за кораблем, плывущим “в бутылке”. Корабль медленно продвигается к горлышку. Вот он беспрепятственно проплывает сквозь горлышко пустой бутылки и выходит в открытое море.
Адик садится и берет бутылку в руки. Она пустая. Над головой Адика пролетела чайка.
—  Ха-ха-ха-ха-ха… —  раздалось в воздухе.
—  Ничего смешного, —  немного смутился Адик и усмехнулся своему смущению.
Но чайка уже улетела и кружит где-то далеко над морем.
Адик поднялся и, вдруг,  принялся размахивать руками и кричать.
—  Эге-ге-ге-е-ей!
—  Ха-ха-ха-ха-ха… —  где-то далеко раздалось ему в ответ.
А там, у самого горизонта, плывет корабль.

  Арабатская Стрелка.  Солнце в зените. Равномерный хруст ракушек. Шум прибоя. Дыхания равномерный шум. Непрерывный гул ветра — воздуха перемещенье.  Сумка падает в ракушки  — это аккорд.
  Звуки постепенно теряют стройность и превращаются в дыхание, в обыкновенный гул ветра и шум прибоя.
 Адик опускается на колени, упирается руками в землю, стараясь успокоить дыхание. Прямо перед его лицом —  кустик катрана. Отдышавшись, Адик принимается выкапывать его, пытаясь добраться до сочного корня. Но корень уходит слишком глубоко.
 Адик оглядывается по сторонам и протягивает руку к палке, лежащей невдалеке. Она ускользает из-под его руки.
Змея!
Одним движением Адик вскакивает на ноги.
Змея скользит по ракушнику темной, блестящей лентой.
Адик идет за ней, стараясь не подходить слишком близко.
—  Ух, ты… ух, ты… — говорит он, с детским любопытством разглядывая извивающуюся блестящую ленту.
Иногда змея замедляет свое скольжение. Тогда и Адик приостанавливается и, не отрываясь, смотрит на змею. Он ждет. Тогда змея, вдруг, поворачивается и делает резкий бросок в сторону Адика. Адик отскакивает, а иногда просто пускается наутек, но, пробежав несколько метров, оглядывается, выискивая глазами змею.
Однажды, оглянувшись, он не находит ее.
Какое-то время он поглощен поисками змеи, и только потом вспоминает о сумке с вещами.
—  А где? — оглядывается Адик.
Пытается найти сумку по собственным следам, но их оказывается слишком много, они переплетаются и путаются…
И вот уже Адик продолжает свой путь без вещей, босой.… Он медленно передвигает ноги, слушая ритмические переплетения шумов. В “музыку” шума вплетаются новые звуки. Адик слишком устал, чтобы как-то реагировать на них. Звуки становятся все яснее, все отчетливее и превращаются в предупредительное рычание собак. Адик делает еще несколько шагов, и на него набрасываются две собаки, по свирепости своей, напоминающие скорее волков. Адик пытается отбиваться, защищаться.

Солнце почти опустилось в Сиваш. Над ним кроваво красное небо. На фоне него прорисовывается холмик, напоминающий землянку.

Адик отбивается от собак. Вдруг, собаки прекратили нападать на Адика, как по команде посмотрели в сторону землянки и, сорвавшись с места, убежали. Адик чуть кивает головой, догадавшись, что кто-то позвал их. Затем поднимает голову и смотрит на силуэт землянки. Лицо его сжалось от боли и сентиментальных слез.
ОН НАШЕЛ!

  Солнце садится в Сиваш. И, через несколько секунд, оно уже встает из Азовского моря. Проносится по небу и падает в Сиваш. Снова встает из чистого моря. И снова падает в гнилое, оставляя за собой кровавое небо. Так повторяется еще и еще… Адик закрывает глаза.

  Адик лежит на спине. Открывает глаза. Прямо над ним солнце. Он закрывает лицо руками, опускает руки на подбородок, заросший седой щетиной, внимательно ощупывает свою щетину, чешет ее ногтями, потом большой ракушкой, словно бреется… Потом пытается встать, но, видимо, болят раны, изорванные собаками. Адик чуть приподнялся и только теперь заметил бутылку с водой, оставленную кем-то у самой его головы.  Посмотрел в сторону землянки.
Сейчас она кажется нежилой.
Адик улыбается. Пересохшие губы трескаются, и на трещинке появляется маленькая капля крови. Адик сел, закашлялся, и только после этого принялся пить. Пьет он жадно, но аккуратно, не проливая ни капли, каждый глоток, сопровождая коротким сдавленным звуком. Звуки получаются равномерными, постепенно организовывая звуки природы. Адик пьет и слушает. Напившись, он встает и смотрит в сторону землянки.
—  Спасибо! —  кричит он хриплым, почти чужим от долгого молчания голосом.
Ему никто не ответил.
—  Спасибо вам! —  кричит он еще раз. — Я искал вас! Вы Мальцевы? Мне нужно сказать вам что-то очень важное!
В землянке тихо.
—  Если вы Мальцевы, то у меня есть информация о вашем ребенке! Адик немного подождал.
В землянке по-прежнему тихо.
Он решился подойти чуть ближе.
Дверь землянки приоткрылась, и на пороге показались, сдерживаемые кем-то две собачьи морды. Они рычат и давятся собственным лаем, когда веревки, обмотанные вокруг шеи, мешают им дышать.
Адик останавливается.
— Я понял, — кричит он. — Давайте попробуем говорить отсюда. Я просто хочу узнать,  насколько вас интересует информация о вашем сыне.
В землянке молчат. Адик выдержал паузу.
—  Мне уйти? — В его голосе зазвучали нотки беспомощности. В землянке молчат…. И Адик стоит и молчит.
—  Хорошо, —  крикнул он через некоторое время. —  Я понял! Вы хотите, чтобы я ушел! Я ухожу! Еще помолчали…
— Ну, простите, что побеспокоил вас! Мне казалось, что вам это будет интересно! Простите!
В землянке молчат.
Адик поворачивается и идет в сторону села. Пройдя метров триста, он остановился, оглянулся и быстро лег на землю. Затем принялся продвигаться в сторону землянки по-пластунски.
Солнце клонится к Сивашу.
Адик лежит за небольшим песчаным холмиком и, не отрываясь, смотрит на землянку.
В землянке тихо. Временами она похожа на вражеский дот с нацеленными на Адика дюжиной вражеских глаз. Адик морщится от таких мыслей и тихо шепчет:
— Мама, ну что же ты, мама… где же твое материнское сердце? Это же я, Адик…

По щекам Адика катятся слезы, но он не замечает того, что он плачет.
Вечереет. Небо над Сивашем алое с длинными и тонкими полосками облаков. Они чуть прикрывают огромный диск солнца, падающего в Сиваш. Землянку уже почти не видно. Она превращается в темный бугорок, в силуэт землянки. Зато лицо Адика озаряется розовым светом. Адик встает во весь рост.
—  Ма-а-ма-а... —  кричит он, закрывая глаза то ли от ужаса, то ли от солнца. —  Ма-а-ма-а! Это я-а-а! Твой сы-ын! Твой А-ади-ик! Я сын твой! Я Адик!

На руках и ногах Адика запекшаяся кровь от ран, оставленных собаками. Раны залеплены мелкими ракушками. Кое-где свежие струйки крови.
—  Ма-а-а-ма-а-а...!

Адику послышался скрип двери.
Он замер.
На фоне закатного неба появляется силуэт маленькой, сухонькой женщины. Кажется, она не идет, а просто покачивается, стоя на месте. Ни ее лица, ни её саму разглядеть невозможно, за её спиной садится солнце.

Зато Адик виден ей прекрасно.
Он стоит в розовом свете покрытый лохмотьями грязной одежды и ранами с присохшими к ним ракушками.
—  Мама… —  говорит он одними губами. —  Я — Адик…
Женщина мерно покачивается, и её силуэт становится все больше, все отчетливее. Вот она остановилась, что-то положила не землю… и снова мерно покачивается на фоне солнца, только теперь ее фигурка становится все меньше, все туманнее…

— Мама… —  снова шепчет Адик и следит за каждым её движением, впитывает в себя каждую секунду её существования здесь, сейчас, на фоне солнца. —  Мама…
Дверь землянки, то ли хлопнула, то ли скрипнула, но Адик так и не вышел из оцепенения.

То, нечто, оставленное мамой, было чуть присыпано песком, чтобы ветер не унес его. А для верности, сверху лежал старенький игрушечный кораблик. Это, нечто, оказалось ветхим, пожелтевшим от времени листом плотной бумаги.
Руки Адика берут лист.
Кораблик падает на песок.

На листе что-то написано по-немецки. Стоят печати, подписи, а сверху карандашом, корявыми русскими буквами написано: «СЫНУ».

Адик запрокинул голову. Плечи его мелко и часто вздрагивают. Непонятно, плачет он или смеется.   

Солнце медленно поднимается из Азова, разделяя горизонтом море и небо.
Но Адик не видит этого. Он сидит спиной к солнцу. Он смотрит на землянку. Сейчас, утром, она кажется особенно ветхой и беззащитной.
Видны следы, ведущие от двери землянки к нему.
—  Мама… —  чуть улыбается Адик.

  Вечер. Со стороны села слышен неясный шум. Адик пытается всматриваться, но ничего не видно. Тогда он встает на ноги, прикладывает к лицу ладонь, прикрываясь от солнца, и только теперь замечает большое темное пятно на горизонте. Пятно растет, а шум слышен все яснее. И вот уже видно, что приближаются люди. Много людей.
Адик испуганно смотрит в сторону землянки.
Вдруг, дверь медленно приоткрылась, но никто не появился на пороге.
А люди подошли уже совсем близко. Это селяне.
Они в нарядных одеждах, улыбчивые и добрые. Слышны звуки гармошки, песни, чьи-то голоса, смех….
Люди подходят к Адику, окружают его, подхватывают под руки, поднимают и ведут в сторону села.
Чуть в стороне идет Баба Саня. Она не прячется, но сторонится людей.

Адик пытается высвободиться или хотя бы увидеть сквозь это людское кольцо, землянку. Но успевает только заметить, что туда входят бабы, среди которых и Басалаиха.

—  Мама! — пытается Адик предупредить мать, но его голос тонет, теряется в общем шуме.
— Пожалуйста, пожалуйста, —  пытается высвободиться Адик. — Там моя мама! Ну, пожалуйста…

Но люди смеются, поют, что-то говорят друг другу и Адику…. На какое-то мгновение становится видна землянка. Из нее выходят женщины, плотным кольцом окружая мать Адика. Он не успевает разглядеть ее. Вся эта шумная толпа направляется в сторону села. Не прекращаются песни, веселье, пляски…. Иногда Адику становятся видны женщины, окружающие его маму.

Постепенно страх Адика уходит, и он поддается общему веселью.
— Хорошо, что вы пришли, — говорит он окружающим. — Мама замечательная! Вот увидите!
Ему не отвечают, а только улыбаются в ответ и поют.
Женщины, окружающие маму Адика, расступаются. В центре молодая женщина — Люба, одна из сестер Мальцевых. Она смотрит в сторону Адика, улыбается и машет ему рукой в сторону села.

   Ночь. Двор Маши.
Открывается входная дверь дома. На крыльцо выбегает Маша, закутываясь в большой платок.
Мимо скотного двора, мимо колодца, через огород она выбегает на узкую  дорогу за селом и только там замечает бегущих за ней Лёшу и Федю. Переведя дыхание, она останавливается и говорит им что-то тихо и строго, указывая рукой в сторону дома.
Мальчики останавливаются.
Маша прикрикнула на внуков, и те повернули домой. Убедившись, что мальчики не пойдут за ней, она бежит в ту сторону, куда ушел Адик.
Федя и Лёша направляются в сторону дома. Затем останавливаются возле колодца, оглядываясь на Марию.
Из колодца по детским лицам проскользнул яркий луч света.
Может быть это солнце…
Федя и Лёша смотрят друг другу в глаза.

 Адик смотрит в сторону села.
Там, вдалеке виднеются люди. Они похожи на рыбаков. Они размахивают руками и веслами. Они идут навстречу ему.
  Радостные взгляды людей устремлены на Адика. Их руки тянутся к нему. Эти руки подхватывают Адика, поднимают над толпой…
—  Качать? Нет, нет, не нужно, —  улыбается Адик.
Но люди не слушают Адика. Они принялись качать его.

Он, Адик, то подлетает так высоко, что видит только небо, а то ложится на руки людей и видит над собой только круг из их лиц…
Так продолжается вновь и вновь… 

Адик лежит на земле.
Ночь.
Пустынный берег.
Только несколько мужиков окружили Адика. Они бьют его ногами, бьют веслами. Слышен удар, другой, третий… Адик улыбается, и что-то говорит, но слова его разобрать невозможно. Чуть в стороне — Митрич.
— Мужики, не надо, может это и не он. Он, то пытается заглянуть мужикам в глаза, то смотрит на Адика, а то оглядывается по сторонам.
— Я, что ли сети порезал? — приговаривает один мужик. — Я рыбу ворую?
— А может и не он?
— А кто? Ты?
Вдруг, лицо Митрича меняется, он машет руками и бежит навстречу… …Бабе Сане. Но она уже увидела, как мужики избивают Адика.

  Небольшой холмик на бескрайнем ракушнике. Это землянка сестер Мальцевых, та, возле которой совсем недавно стоял Адик. На вершине холмика, возвышающегося над землянкой, видны силуэты двух собак.
Они сидят и воют…

  Баба Саня пытается прорваться сквозь заслоны Митрича.
Она кричит. Кричит громко, по-животному. Иногда, прорвавшись к бьющим, она хватает их за руки, вырывает у них весла, стараясь остановить избиение…. Иногда она бросается на Адика, пытаясь прикрыть его собой, своим телом….
Мужики подхватывают ее, отдирая цепкие руки от Адика, относят в сторону и матерят Митрича.
—  Держи!
—  А я что? —  пытается защищаться Митрич. —  Я ей говорю, а она опять лезет!
Баба Саня кричит и рвется защищать Адика.

   Солнце в зените.
Небо… Люди… Небо, люди, мелькает в глазах у Адика. Его качают. Слышны песни, голоса, смех… Люди опускают Адика на землю и уходят. Вокруг никого и ничего.
— Хорошо, — улыбается Адик.

  Ночь.
Адик похож на кровавое месиво, но на его лице улыбка.
От него отходят мужики.
Митрич какое-то время вглядывается в лицо Адика, потом догоняет мужиков.
К Адику подходит Баба Саня. Садится рядом с ним, кладет его голову себе на колени и гладит его лицо.
Баба Саня тихо плачет… или поет.
На неподвижном лице Адика застывшая улыбка.

  Чуть в стороне ветер гоняет документ с надписью «СЫНУ». Перевернувшись несколько раз, он падает в воду. Волны прибоя, то выбрасывают его на берег, то затягивают в море.
Постепенно чернильные буквы и печати расплываются, и только слово «СЫНУ», написанное карандашом, по-прежнему имеет четкие очертания.

  Солнце в зените. Дорога на Стрелке узкая, шириною в две машины. По дороге едет автобус. В нем — утомленные жарой пассажиры. Вдруг, автобус чуть тормозит и сигналит.

  Баба Саня сидит на дороге, в самом центре. Сидит, по-видимому, уже давно. Машины объезжали её, и, постепенно, образовались объездные колеи с одной и с другой стороны.
Автобус, как и другие машины, объезжает Бабу Саню. Пассажиры оживились, «прилипли» к окнам. Автобус выруливает на основную дорогу и продолжает движение. 

В центре дорог, окруженная ими сидит Баба Саня.
Она сидит и смотрит прямо перед собой.