Записная книжка 16

                (23.10.2006 г. – 6.02.2008 г.)



    Вспоминаю детство нечасто. В том дальнем прошлом мне жалко всех, потому что почти все умерли. Улица, на которой я рос до десяти лет (потом мы переехали), состояла из жителей, которых принято называть «простыми людьми». Они заводили детей, работали, пили и пьяные нередко дрались. А еще они вскапывали по весне огороды, сажали картошку и разную зелень, и сами были недалеки от природы. Учительница-пенсионерка Анна Семеновна, из барака напротив, подарила мне после первого класса книжку «Как закалялась сталь» - мол, будь таким же. Я это понял, как пожелание сделаться инвалидом. Вскоре, однако, я сообразил, что счастливая судьба Павки Корчагина мне не светит, поскольку перед тем, как лечь беспомощным в койку, надо порубить и пострелять много врагов, которых у меня не было. Имелся лишь один враг с соседней улицы. Он однажды толкнул меня в кучу шлака и сел верхом. Но рубить и стрелять я все равно бы не стал. В мечтах я не заходил дальше того, чтобы вырасти большим и разбить ему нос.

    Относиться пренебрежительно к слову – все равно, что играть с бумерангом, не думая о последствиях.

    Данные мне способности в любой момент могут быть востребованы обратно. Я это помню.

    Я могу заблуждаться в том, что для меня главное, а что нет. Поэтому в дневниковые записи  включаю и малое, и большое. Как знать, может, со временем некоторые ориентиры отойдут на второй план, а их место займут новые.

    Если удастся до преклонных лет сохранить хотя бы часть того, во что верил, пока не стал взрослым, можно считать это удачей.

    Не игривая недосказанность, а мучительная неспособность высказаться яснее. Понимание, что чем больше слов – тем дальше от истины.

    Надо как можно реже мешать всему: траве, деревьям, другим людям и даже кошке, живущей в нашем доме.

    Работая над текстом, не забывать, что слово в нем – не само по себе, что оно используется для выражения мысли. Чем точнее слово, тем яснее мысль.

    Многих литераторов – и даже с разной манерой изложения – объединяет одно: они проговаривают сюжеты. И все, и точка. Но сюжет – лишь лошадка, везущая телегу, в которой собраны мысли автора. Главное – что в телеге.

    Не умею общаться. Когда начинаю сыпать банальностями, кто-то смотрит удивленно. Но ведь и в их речи одни банальности. Чем же мои банальности хуже?

    Почему в разговоре не пользоваться избитыми фразами? Для разговора избитые фразы вполне годятся.

    Почвенники – они ведь, как дети. Они думают, что если бороду отрастить, ум сам собой заколосится.

    Я могу терпеть снисходительное похлопыванье по плечу от тех, кого уважаю за ум и знания. А от остальных такого отношения не приемлю.

    У книги есть особенное свойство: она может усилить хорошие тексты, но может и ослабить даже сильные, если они напечатаны вперемежку с неудачными.

    Никто не пробовал говорить с трибуны литературным языком? Не суконным, а образным, с метафорами?

    То, что подготовило приход новой формации, стало для нее помехой. И митинги, и забастовки (равно как и противодействие им) оказались всего лишь юношескими прыщами переходного периода.

    Как жить в эпоху перемен? Мои попытки разобраться в этом и, по мере своих журналистских возможностей, воздействовать на события в городе не дали однозначного ответа.

    Если будущее придет для меня – слава Богу. А пока в настоящем предстоит сделать то, на что хватит способностей.

    В толпе человек теряет лицо. Народ – не толпа. Я не люблю толпы.

    Духовность и отсутствие духовности. Это зависит от обстоятельств, но, в первую очередь, – от человека.

    Мои годы после семнадцати – поиск опоры в окружающей жизни. И это, скорей всего, продолжится до самого конца.

    Литературную работу приходится скрывать от окружающих, как нечто постыдное. Иначе у меня возникнут неприятности.

    У каждого свой миф о том, что его окружает. Пусть маленький миф, но собственный. Отношение к событиям – разное. Даже новогодняя елка в центре Асинска в каждом мифе – своя.

    Когда обстоятельства загоняют в тупик, надо поискать: может, в тупике имеется где-нибудь незаметный выход?

    Никто не виноват. Жизнь проходит мимо, как красивый белый корабль, а ты остаешься один на маленьком островке.

    Девочки развиваются рано. Вот только половое развитие они часто принимают за умственное.

    Не бывает жизней пустых. У каждой определенная цель, пусть даже не всегда очевидная.

    Так и прожили, ничего нового не осваивая и среди таких же называя себя профессионалами.

    Даже от моего бесполезного труда бывает иногда польза.

    Я жил в одно время с Владимиром Высоцким. Сейчас уже не каждый может так сказать.

    Иногда забавные мысли появляются: вот если стану известным – не превратится ли Асинск со всеми улицами, фабриками, заводами, магазинами в мой мемориал?

    Волосы сбегают с темечка, чтобы объявиться в самых неподходящих местах: на ушах, в носу, на бородавке.

    В прошедший вторник мне исполнился пятьдесят один год. Продолжаю думать о хорошем.

    Отними большую Родину – останется малая, отними малую – все равно какая-нибудь останется. Человека нельзя совсем лишить Родины, если он сам от нее не отвернется.

    То, до чего доходишь своим умом, часто забывается. Чтобы такого не происходило, есть блокнот и ручка. А еще удерживать в голове продуманное помогает чтение нужных книг.

    Еще немного – и начну жаловаться.

    Порядочность начинаю ценить выше литературных способностей. И здесь нет противоречия: дерьмо, как правило, бездарно.

    Не только видеть цену тулеевскому популизму, но и держаться подальше от него.

    Молодые девочки-сочинительницы, описывая недолгую свою жизнь, рассказывают и о тех, кто их по жизни сопровождает. Спутники девочек иногда оказываются негодяями. В тексты девочек редко попадает то, что негодяи заманивают их в постель. Своеобразная форма стыда.

    Новый взгляд нередко возникает по одной простой причине: лень внимательно смотреть по сторонам.

    Иногда заманчиво поступать вопреки логике.

    Гениальные стихи являются высшей формой словотворчества. Однако сочинять стишки среднего уровня легче, чем среднего уровня прозу. Таких стихотворцев гораздо больше, чем прозаиков.

    Смешно надеяться, что тексты твои оценят, что придут и все дадут. Лучше делать свое дело так, как будто ты один на затерянном острове.

    - Стой, Степа! Стой, Дятлов, гад ты этакий! Не делай, как Натали Саррот!
    - Не знаю я никакой Натали Саррот и знать не хочу.
    - А все же делаешь, как она!
    - Что же я такого делаю, как Натали Саррот?
    - Ты копаешься в словах, а это отвратительно.
    - Ни в чем я не копаюсь.
    - Нет, я тебя уличил. Ты копаешься, копаешься! А словами надо играть, перекидывать их из ладони в ладонь, рассматривать на свет.
    - Да ну тебя к черту с твоей Саррот!

    Степа (в подпитии): - А зачем мне завоевывать Москву? Пусть сама меня завоевывает.

    Точка опоры находится под ногами. Все другие предположения, по-моему, от лукавого.

    Ну, вот – стремлюсь быть услышанным и понятым. То есть, заранее обрекаю себя на провал.

    И ведь своя душа тоже слабеет, ее тоже надо поддерживать.

    Взгляды настолько разные, как будто эти взгляды не братья.

    На полке с поэзией особое место занимала производственная лирика. Здесь были замечательные книги. Косарь рассказывал не только о том, как он машет косой, но и о том, какие чувства при этом испытывает. Другой поэт, изобретательно рифмуя, разъяснял, как выводить стропила. Были также стихотворные указания по креплению забоев и колке дров. И проза была ничуть не хуже.

    Вчера (7.02.2007 г.) прямо в рабочем кабинете арестовали городского мэра Готфрида. Власть в Асинске никогда не была совестливой, однако сколько ж надо было наворовать, чтобы Тулеев дал «добро» на такую акцию? (Готфрид свободен и опять на прежнем месте, как ни в чем ни бывало. «Поделился», - сказал бы Задорнов.15.04.2007 г.)

    Если начал полагаться на себя, то перестаешь ожидать чего-то от других.

    Мне думается, что иногда я раздражаю своего ангела-хранителя.

    Если сумею в тексте приободрить себя, то читатель тоже сможет приободриться.

    Мне в отдельных случаях бывает интересно рассказывать про себя в тех обстоятельствах, которые окружают. Вот почему так близок и понятен Вен. Ерофеев.

    Им жизнь скучна? Тогда сколько бы ни накатали страниц – писательство не для них.

    Оглянись вокруг себя и вычленяй то, что близко сердцу, то, чем можешь дорожить, и на этом строй свою жизнь.

    С авторучкой перед чистым листом бумаги я учусь быть собой.

    - Случилось что?
    - Все случилось, что могло.

    Солнце не допекает Асинск. Его безумство тихое, только не следует никуда вторгаться. На цыпочках я прохожу мимо Дома Советов, на цыпочках огибаю Дом правосудия. Не дай бог все это проснется. Представить трудно, на что способны их обитатели в порыве служебного рвения.

    Он оглядел свой дом, который продал несколько лет назад, круглыми глазами инопланетянина.

    Новые люди. Они живут свою сверкающую жизнь: строят особняки, покупают дорогие автомобили, директорствуют. А еще мчат в самолетах в освоенную Анталию. Все правильно – туда им и дорога.

    У нас соображалка работает. Отсутствие знаний заменяет соображалка.

    В литературе движение вперед своеобразно. Ты не просто идешь, а кого-то при этом убираешь с дороги.

    В. – мелкая окололитературная вошь, которая пытается вырасти в вошь большую. И сколько их в Союзе писателей и вокруг!

    Если среди людей стало невмоготу – смени обстановку. А другая обстановка – вот она: под кустом смородины, у огуречной грядки, в зарослях малины…

    Когда читаю дневники Кафки, появляются собственные мысли и даже иногда глубокие. Когда долго не читаю его дневников – то, о чем я думаю, чаще всего, поверхностное. Значит, я не самостоятельный.

    Посмотрел несколько текстов в журнале «Знамя», а следом – дневники Кафки. Журнальные материалы жиже. Намного жиже. Что уж тогда говорить о «Нашем современнике».

    Дневники Кафки завораживают. От их магии трудно освободиться. Ты вроде кролика перед удавом. И все-таки втягивающий взгляд Кафки надо перебороть.

    После обеда гонишь время к окончанию рабочего дня и жалеешь, что нельзя, как в компьютере, вырезать кусок и переместить, куда нужно.

    «Я теперь доподлинно знаю – там, в пруду, кричали желтобрюхие жерлянки» (Белла Улановская). А зачем доподлинно знать? Для меня это все равно, что подойти к поющему на улице незнакомцу и спросить: а как твое имя? И фамилия? Чтобы в следующий раз, когда запоет, уже не сомневаться, что это Бебишев Юрий Петрович, работник центральной котельной. А оно мне нужно?

    - Сколько знаний! И куда столько? Мне столько не надо.

    Я вчитываюсь в страницу и вдруг в какой-то момент спохватываюсь, что глаза мои закрыты, и смысл текста, в который я с таким трудом пытался вникнуть, ускользнул.

    Я стараюсь говорить о жизни то, что понял в ней или мне кажется, что понял.

    С двенадцати и до половины первого я вытягиваю время по минуте, словно веревочку из щели. Когда веревочка закончится, пойду в столовую.

    Идиоты! Они твердят о темпераменте, чуть ли не как о самом главном. А темперамент вообще ни при чем.

    Я стараюсь жить вдоль неприятностей, не пересекаясь с ними. Но не всегда получается.

    Похоже, Судьбу не устраивает ровный ход моей жизни, и она старается выбить из колеи. Я пока не понимаю – зачем?

    Делай то, что считаешь важным, не жди, когда захлопнется крышка двери.

    У любого человека выпадает свободное время. И тогда он должен прийти к берегу, забросить удочку в воду и смотреть на поплавок.

    Ясным летним вечером из моего огорода хорошо просматривается небо из конца в конец.

    Мои тексты, как бы, о подводной лодке в степях Украины.

    Листаю «Огни Кузбасса». Фотографии тех, кто рулит кемеровским отделением Союза писателей. На нескольких снимках одни и те же деятели. Как шлюхи – в разных позах.

    Между властью и народом необходима дистанция. Когда власть начинает размахивать кулаками, надо чтобы она не всякий раз до народа дотягивалась.

    Сегодня (26.05.2007 г.) – родительский день, Радоница. Дожди следуют один за другим с короткими паузами. Это мертвые плачут, глядя на дела наши.

    Изменения окружающей жизни не только требуют внимания, но даже иногда бывают позитивны.

    Основная мысль «Будней»: человеку для жизни нужен многообразный мир – свой, собственный.

    Моя работа необременительна. Чрезвычайные ситуации на предприятии довольно редки. Поэтому есть возможность вести дневниковые записи прямо в кабинете. Этим я хотя бы частично заполняю пустоты служебного времени.

    Одновременная любовь и неприязнь к захламленной земле, по которой ходишь, к пьющему и неразвитому пролетарию, к его серому, угрюмому существованию. Это как отношение к собственному телу – кривенькому, неказистому, но своему. Как-то так.

    Полет в загробный мир бесконечно долгий. Во время полета мы ничего не вспомним.

    Как у каждой куколки есть, наверно, предчувствие, что она станет бабочкой, так и у каждого барашка должно быть предчувствие шашлычного будущего.

    На что ему разнообразные брелки для ключей? А вот начал однажды собирать и остановиться не может.

    Магазинный огурец, жалкое тепличное порождение. Какую он видел заботу? Его выращивали в пригородном совхозе в неестественных условиях. И пьяный овощевод глумился над ним.

    С лицом измученным, одутловатым, со щеками, стекающими вниз.

    Когда-то ему довелось осуществить мечту юных романтиков – пошляться по Северу с геологическими партиями.

    - Разбил ему морду в кровь, как положено.

    Только я лег в постель, как пришла заоблачная мечта и стала прогонять сон.

    День тогда не пустой, когда хотя бы часть времени что-то выдумывал, сочинял.

    Ну – неизвестен. Ну и что? Если подозреваю у себя, пусть небольшой, талант, то и без того счастлив.

    Я начинаю понимать, что признания мне не добиться. Как будто кто-то отводит меня от этого.

    При советской власти самиздат до Асинска не доходил, зато графоманов было достаточно. Теперь самиздат и вовсе исчез, а вот графоманы остались. Ну, и кто возьмется оспаривать, что графоманы являются жизнестойким видом в любых условиях?

    Иная картина вблизи распадается на беспорядочные и грубые мазки на холсте. И по этим грубым мазкам (если не отойти на расстояние) о ней можно говорить все, что придет в голову.

    Недовольство должно быть качественным.

    Когда нет причин, то нечего и беспокоиться. Вот почему меня не волнуют эмансипация, гомосексуализм, Нобелевская премия и еще некоторые дела.

    Неверие в Бога заводит в тупик не только государства, но и человека.

    Н. Усольцева рассказала: ее муж заказал двойной памятник умершим родителям, участникам ВОВ. Когда памятник был готов, сынка пот прошиб: вместо имени-отчества отца были выбиты его собственные имя и отчество. «Я долго не проживу», - сказал тогда. И точно: через два месяца погиб в автокатастрофе.

    Она так сильно живет эмоциями, что разум ей только бы помешал.

    Я вечером не выполол сорняки под смородиной. А утром упал туман и накрыл их. Напоминает соцреализм: то, чего не видишь, не существует.

    Фильм «Ирония судьбы» - завораживает, полотна Брейгеля Старшего – завораживают. И слова на бумаге надо выстраивать таким образом, чтоб завораживало.

    Для асинца характерно жить не мыслями, а ощущениями.

    И вот это все вместе сошлось. С одной стороны – общая забастовка рабочих. С другой – лето, жара, и воздух потрескивает от электричества. То есть, атмосфера прямо-таки принуждает разрядиться грозой. Люди заряжали воздух своим возбуждением и сами заряжались от него.

    Финал «Аукциона» таков: я следил в романе за одним человеком, а сюжет вывел на другого.

    В ответ на фальшивое сочувствие я тоже сказал что-то не обязательное.

    - Говорю им: предъявите ваши глубины! – Степа волновался и тряс бородой. – А они конфузятся и не предъявляют!

    Штампы, которыми я говорю с неинтересными мне людьми, даже эмоционально не окрашены. Я этими штампами просто отбрехиваюсь.

    Я хотел бы прожить очень долго. Хотел бы, чтобы мои повести пережили меня. Но если их ждет быстрое забвение – я к этому готов.

    Застрелись, худая жизнь!

    И так этот праздник был тщательно продуман, так департамент культуры четко распределил кому, где и что говорить, что даже соловей в ночи запел о шахтерах.

    О водке. Про нее сказано все. Даже Олимпийские игры так не освещают. Поэтому мне добавить нечего.

    Телефонный разговор. Один «кореш» спрашивает другого о состоявшемся дне рождения. Вздыхает с мечтательной завистью: «Водки, поди, выжрали море!».

    - Пьян от жизни. А выпью – трезвею.

    Плавбазу «50 лет Октября» во Владивостоке называли коротко: «Полтинник».

    Если кто пьет – значит, он непременно близок к народу. А чужаков народ сразу распознает. Вот только Веничка Ерофеев хоть и пил, но был далек от народа.

    И как я ни прятался, мне не удалось остаться незамеченным.

    До обеда: чем бы заняться? После обеда: поспать бы!

    Что за роман о нашей жизни, да чтоб без матерка, без уголовщинки? Такого не бывает!

    Наверху принимались исключительно правильные решения. Но когда они доходили до мест, то исполнялись шиворот-навыворот. И сытая жизнь все никак не наступала.

    Москва ближе к Европе, чем к Сибири. И заботы там тоже сродни европейским. Это естественно.

    А не журнал ли «Крокодил» пошатнул устои советского государства? Ведь он так активно боролся с недостатками!

    Для асинца любой его позор сиюминутен и забывается быстро.

    Тщательное и правдоподобное копирование жизни – это еще совсем не литература. Замечательны те романы, где жизнь предстает с неожиданной стороны и через которые можно по-новому взглянуть на нее.

    - Довольно! – говорим мы с Председателем городского Совета, и я ударяю в большой барабан.

    Вот на что – на что, а на любовь скупиться нельзя.

    Случайные сексуальные приключения притупляют остроту восприятия, если они слишком частые.

    Некоторые вещи недопустимо обсуждать на людях. Например, интимные отношения с женщиной. Неважно – с близкой или не очень.

    Мне бывает неуютно в коллективе. Особенно когда все говорят одно и то же.

    У меня есть склонность к морализаторству. Не дай бог, если к старости она разовьется.

    Хорош Битов. Крепко сделаны его рассказы. И мистики подпущено. А очарования, волшебства – нет.       

    Так много мастерства, что даже искра Божья, как будто, проскальзывает.

    Все в этих виршах затасканное и не раз.

    И все народы Асинска – большие и малые – сообразуясь с производственными и бытовыми нуждами, текут в одном направлении.

    Не красивостей искать, не сравнений одного с другим. И уж тем более не впасть в грех оригинальничания.

    Я не сутулюсь, нет. Я просто несу на плечах свою печаль и улыбаюсь, улыбаюсь…

    Если в одной комнате тебе плохо – перейди в другую.

    Свое значимость можно подчеркнуть простым способом: загрузить работой как можно больше людей.

    У нас, как и везде: и продажные чиновники, и гаишники-вымогатели имеются.

    - А ленты зачем?
    - Девушки вплетают в волосы – желтые, синие вплетают, а мужички повязывают через плечо.
    - Как на свадьбе, что ли?
    - Как спортсмены!

    Когда пишешь, надо самому жить внутри текста и ни в коем случае не отстраняться от него со скукой, пресыщенностью и всезнанием.

    Они считают, что это их город. Но это и мой город. А мне не нравится, когда в моем городе свинячат.

    Я не грустный, просто я спать хочу.

    Оказывается, холуйство и долголетие зачастую идут рука об руку.

    Достойным трудом добывать хлеб насущный. А мой труд – достойный ли?

    Чаще надо смотреть на небо, это успокаивает.

    Я совсем не благородный, просто есть вещи, которые мне не нравятся.

    Довлатов даже в письмах «держит марку» – он ироничный и умный.

    Способности я получил не сразу. Ко мне долго, как бы, присматривались. Присматривались с сомнением: не вывалюсь ли я с ними на сцену и не начну ли показывать их, как дрессированную мартышку.

    Я не скромный, нет; я – «тихушник». Я оберегаю данные мне способности от досужего любопытства.

    Можно ли Асинск сравнивать со столицами? Конечно, можно. С поправкой на то, что здесь и дома пониже, и население пожиже.

    Совесть есть не у всех. Но попадаются люди, которые нагружены ею, как бы, сразу за многих. Они редко доживают до глубокой старости.

    Смотрел на свои стихи с отвращением.

    По пути с работы не выдержал и купил средство защиты от окружающей среды.

    Все начинает определяться со своим местом – пролетариат, ЛДПР, желания и возможности, курс рубля по отношению к доллару.

    Пусть я не выбегу на стадион и не выиграю ни одной медали – все равно приветствую будущую Олимпиаду в Сочи.

    - Я скоро начну нервничать.

    В своем огороде я не допущу никакого беззакония. Отстаивая права капусты, я начал собирать слизняков и давить их ногами. Но комары меня прогнали.

    Я, в отличие от Чаадаева, весел и терпим. Только это не сразу в глаза бросается.

    - Да что же это такое: не любит, а бьет!

    Сесть на коня, доскакать до Дятловых и спасти Фаину. А ему – набить морду.

    Дом попал под снос, и моим родителям пришлось разобрать его, перевезти на другое место и снова собрать. Мы с нашим домом втиснулись в эту улицу и стали считать ее своей.

    Напрасно Твардовский отмечал недостатки в стихах Небогатова – все осталось на прежнем уровне.

    Моему беспечному времяпрепровождению мешают вредители, которые рядом.

    Он часто встает в позу. А это неправильно, это женское дело.

    Жизнь можно изучать и в огороде на примере овощей и их вредителей.

    Я изрядно натренирован одиночеством, но так и не смог привыкнуть к нему.

    На сколько я, как автор, выгляжу в своих текстах? Думаю – лет на тридцать пять.

    Ничего нет удивительного и вполне допустимо: выключить голову и фуюжить, фуюжить стихи. Некоторые так увлеклись, что продолжают жить, не включая головы. 

    Вот так стремишься послужить на писательском поприще, а потом всмотришься хорошенько: о, а начальник-то наш писательский – ****ь!

    Она тебе: «Вы не участвуете в общественной работе коллектива! Вы – пассивны!». А ты смотришь на нее и думаешь: а если тебя раком трахнуть?

    Каждый вечер на небе появляются звезды. Даже когда небо в тучах, успокоительно думать, что они есть.

    Я понимаю прозу, как разговор по делу. Все другое, что не подходит под эту марку, неинтересно.

    Реальность сопротивляется тому, чтобы лечь на бумагу. И, тем не менее, продолжим.

    - Увидел медведя с синяком под глазом и сказал: «Дай я тебе под вторым поставлю». (Сон А. Климова)

    Как, оказывается, изящно умеет прогибаться В. К. Это у него получается лучше, чем писать производственную лирику.

    И, знаешь, что…

    Нигде, пожалуй, провинциальность так наглядно не прослеживается, как в писательской среде на местах. Кузбасс – литературная окраина России.

    - Чего ты от женщины требуешь? Довольствуйся тем, что она дает.

    Выйти раненько на крыльцо и, глядя на восток, скомандовать: - Подъе-ё-ом!! Рррассвета-ай!!!

    В огороде своя жизнь. И мы, особенно для сорняков, не более чем слепая стихия.

    Много снов отрывочных, бессвязных. Вот сегодня (с 26 на 27.06.2007 г.) кусок одного: мимо прошел Сашка Катионов с очередной подругой, не узнав меня. Чего он во сне нос дерет?
    
    Фотография ладони, ее разбегающихся линий – жизни, судьбы, любви, интеллекта. Неужели и впрямь все наперед написано?

    В среде «патриотов» бытует мнение: только городским и деревенским дурачкам, только слабоумным и припадочным дано предвидеть все.

    Когда рушится империя, человеку вовсе не обязательно падать вместе с ней.

    Природа и создает, и ломает. Бури, смерчи, ураганы – так она забавляется. Характер человека разве не схож с характером природы?

    Жить на границе «внешнего» и «внутреннего» миров и перебегать туда и обратно.

    Натуральный кожезаменитель.

    Герои труда обычно там, где производство не развито. А где развито – придуман конвейер. Человек в единицу времени выполняет определенный набор операций.

    Почетные граждане города: шахтеры, токари, врачи… Их портреты на центральной аллее. Людей творческих профессий почти не видно. Можно бы с этим и согласиться. Но что нового о жизни может сказать человек с руками молотобойца и головой кузнечика? Или редактор, всю жизнь простоявший раком то перед горкомом партии, то перед администрацией города?

    Я часто раздражаюсь. А не надо бы.

    Марихуанисты.

    Эта ночь разобьется на маленькие ячейки, и в каждой из них будет место для тишины и постели. И слепые тела на ощупь примутся перебирать друг друга.

    - Это я разуверился? Да я больше всех вас верю!

    - Праздник – это просто. Это то, что не похоже на будни. Если ты поставишь в комнате елку, оденешься зайчиком и будешь прыгать возле нее – это уже праздник. Но если ты в виде зайчика выйдешь на улицу – праздник исчезнет. Надо, чтобы все нарядились зайчиками, волками и лисицами и стали делать не то, что всегда. Вот это и будет праздник.

    Президент – он кто? Чиновник на службе: явился – отработал – ушел. А мы стараемся втащить его на божничку.

    Все, что повторяет провинция вслед за центром, превращается в фарс.

    Жизнь с элементами карнавала – и глупого, и пошлого.

    Не могу вспомнить: между какими годами я потерял свою искрометность?

    Дождь не шел, он длился, как мелкое паскудство.

    С утра так хорошо пошла правка «Будней», и вот надо все бросать и бежать на идиотское торжественное собрание, посвященное дурацкому юбилею какой-то дурацкой организации. Ночью выпал первый снег. 3.10.2007 г.

    Надменность – не порок только у тех, кто имеет на нее право.

    Я все-таки человек строгих принципов. Я не завоевал ни одного народа, что живут по соседству, и не имею последователей, которых бы увлек за собой, как Сусанин.

    Озаботиться ли тем, чем заняты другие, или ходить не озабоченным? Непременно надо озаботиться! Непременно надо желать труда со всеми сообща и заодно с правопорядком! Иначе кто ты такой для народа?

    Если за мной наблюдают – пусть. Но пусть это будет божье око и ничье другое.

    Не дай Бог, если рай и ад устроены на немецкий лад – кругом порядок и таблички: «Не трогать руками». Мне бы тогда после смерти к чему-нибудь родному.

    Сразу всех не победить, необходимы союзники. Если бьешься с Голиафом – надо дружить с тараканами. А уж если взялся за тараканов – на Голиафа сил не хватит.

    - Чего я терпеть не могу, так это того, что нет в них стремления к совершенству. Даже маленькое стремление к маленькому совершенству – и то отсутствует. У них вообще ничего нет! Даже грязных мыслей у меня раз в десять больше, чем у них.

    Мы здесь, у себя, обходимся с Богом по-соседски. Если верить Райнеру Марии Рильке, что все страны граничат друг с другом, а Россия – с Богом, то не являются ли гонения на церковь в сталинские времена и в хрущевскую оттепель всего лишь междоусобными войнами?

    Есть желание преобразить природу? Пожалуйста! Но не дальше своего огорода. Тут вытворяй, что в голову взбредет. Можешь всю деляну засадить картошкой и капустой, а можешь исключительно чесноком и помидорами.

    Почему бы не опробовать как можно больше невозможностей, прежде чем остановиться на одной?

    Могильщики на местном кладбище, когда закапывают свежего покойника, часто пьяные или с похмелья. Допускаю, что и с той стороны встречают гостя не лучшие представители другого мира – небритые ангелы, помятые черти.

    - Вот тебе, пожалуйста, и немец! Фамилия: Шульц, а пьет как Иванов или Сидоров.

    Надо вырабатывать навыки. Читать, допустим, что-нибудь полезное душе: Цветаеву, Ходасевича. И не читать того, что читать не следует.

    «…по Парижу можно только бродить и впитывать читанное, увиденное чужими глазами, присвоенное через эти чужие глаза, проверяя, как оно на самом деле». (Владимир Кантор) И там же, в «Гиде»: «культура жила здесь в каждом повороте улицы…». А можно ли сделать так, чтобы взглянул в Асинске на поворот улицы (пусть не на каждый поворот, а хотя бы на десятый), а там – культура?

    И погладить по макушке Б-ва: мандавошечка ты сучья…

    У моей души одежды белые, но запятнанные. Если не сохранил чистоту, то уже не отмыть.

    Да разве я против иду? Я вообще в другую сторону.

    Есть слова, они потрясают своей красотой. Например: невмочь.

    Даже рифмы их дышат подлостью.

    Писательство – всего лишь попытка самоопределения.

    - Какое уныние? Ты врешь, что нет поводов для оптимизма.

    А разве плохи те победы, где нет проигравших?

    Не каждая рыбка доживет до рыболовного крючка. Иную сетями выловят.

    Ох, и любит В.М. штампы! Сует их в свои тексты налево и направо. Это как отпустить в реку вяленых окуней, надеясь, что они поплывут.

    Родись под любой звездой, но выбери ту, которая по душе, и будешь счастлив.

    Не исключено, что томясь в ожидании допуска в другой мир, мы будем внимательно разглядывать мелочи. И несущественная безделка останется в памяти. Ну вот – моя дверь из крытого двора в огород. Рядом в стену гвоздь вбит, на нем два старых замка. Один без ключа. Разве и там не может быть что-нибудь подобное?   

    Асинцы культуре не очень доверяют, им не понятно: для чего она?

    Звезды навсегда останутся загадкой. У них там между собой другие отношения, другое время, другие расстояния.

    То, что можно отнести к культуре, здесь поискать еще надо.

    Хочешь взвыть – препятствий для этого нет. Но выть надо тихо и одному, чтоб никто не слышал.

    На недружественный жест я отвечу жестом доброй воли. Пусть они, суки, утрутся!

    С утра – позывы к работе, но так, несильные. К обеду исчезнут.

        Вечер хмурится, как лоб,
        и вздыхает ветер в листьях.

    Для порядка в стране почему бы с нашего президента не наделать копий? Не отксерить?

    Народы властно требуют несвободы и могут дойти до такого состояния, что за себя не отвечают.

    Выйду в огород, порадуюсь грядкам.

    Вот спрошу свою душу: безгрешна ли она? И она сразу ответит: «Нет, не безгрешна. У меня, - скажет, - грехов столько, что все их не утаить. И еще добавляются. Прямо, - скажет, - и не поймешь, откуда они берутся. И мне, - скажет, - бывает стыдно нести такую ношу». А эти сволочи занимаются душевным стриптизом и никакого стыда.

    Ничтожных людей бывает много в больших городах с хорошей архитектурой. Откуда они там заводятся?

    Возможно, у меня есть своя маленькая честь, она знает, что такое долг чести, и она вся в долгах.

    Я не слишком расположен к людям, которых устраивают простые объяснения. Хотя если я лелею своих тараканов, то это исключительно мое дело.

    Я пусть и не хохол – смешно быть хохлом в такой ситуации – но тоже намерен отстаивать свою самостийность.

    Тонкий знаток Степа Дятлов говорит:
    - Вот что важно знать о каждой девушке: сахарны ли ее уста? Медовы ли?

    Кто такой рэкетир 90-х? Джентльмен из джунглей первоначального накопления капитала. Он рисковал постоянно. Его в любой момент могла замочить конкурирующая братва или изрядно потрепать менты. Не все дожили до окончательной победы капитализма.

    А у Степы Дятлова даже индивидуальности нет. Он как вода: во что нальешь – ту форму и примет; или как тростник: куда ветер дунет, туда и клонится. Он наглядный пример для древней китайской философии.

    Я обустраиваю свою вселенную, населяю ее людьми, которые мне интересны или, по крайней мере, любопытны. Другими я ее не населяю. Я делаю те дела, которые не противны. Других дел я не делаю. У меня очень разумно обустроенная вселенная.

    Воздух пахнет тревожно. Тревога заполняет поры жизни.

    Я возлагаю надежды на бескрайние пространства страны. В России так много территории, что насилием и жестокостью все сразу не охватишь.

    Вот кемеровский СП. Часть подлостей я, конечно, списываю на их бедственное положение: нищета ума, разруха души. Но не все списываю, не все.

    И какой-то звук. То ли комар звенит, то ли душа отзывается на происходящее… Нет, все-таки комар.

    Люблю женщин! У них такой ветер в голове!

    Дань невозможному.

    Он сторонился сверстников с их жалобами на здоровье, правительство и маленькую пенсию. На 9-е мая он приходил в Парк победы, единственный раз в году нацепив на пиджак награды. Он не хвалился ими, не выставлял напоказ, но он хорошо знал им цену, особенно двум первым – «За боевые заслуги», и нес их просто и достойно.

    Там, за окном, было другое время. А его время никуда не ушло, оно осталось в нем самом. Он донашивал его, как донашивают старую одежду.

    Когда умер Брежнев – было облегчение и надежда, что, может быть, мы начнем жить по-другому. А вот сегодня похоронили Ельцина. Он развалил большую страну на части и мог бы разваливать дальше, но остановился вовремя. Плевков в его могилу много.

    - Заказывай больше, пока дают! Если останется – так, вроде, и сэкономили. 
   
    Она не хотела переехать колесами старика – у нее и в мыслях такого не было. Она его просто не заметила.

    Он почитывал «ЗОЖ». Не для знакомства с разными болячками, а чтобы выяснить – на чем же строится здоровье? И постепенно убедил самого себя: чтобы организм работал ровно, надо каждое дело делать в одно и то же время. Он даже из дома по утрам выходил в семь пятнадцать.

    Партий было много, однако ни одна не вызывала доверия. Но город менялся к лучшему, улицы, особенно центральные – а на других он и не бывал – становились ярче и наряднее, и он пришел к мысли, что страна, похоже, начала развиваться в правильном направлении.

    Художники для картин делают предварительные наброски. Для прозы тоже необходимы наброски – отдельные словечки, зарисовки, побочные рассуждения. И не беда, что не все войдет в окончательный текст.

    Вялотекущая половая связь.

    Что я могу сказать о звездах? Для звезд самый печальный месяц – август. Начинается их падеж.

    Да, мыслей у меня – девать некуда. Но все ли мысли надо фиксировать на бумаге? Ведь и бабочек можно не только помещать в коллекцию, но и любоваться ими на расстоянии.

    Маститые советские писатели тоже нередко общались с населением. Оно попадалось им, в основном, в виде официанток в ресторане.

    - А заграница – что заграница. Ну, был я в молодости в их сраном раю, на Гаваях – всем раям рай. Я обнаружил там всего лишь два нормальных слова, написанных их паршивыми буквами: «водка» и «пирожки». Туземцы вообще мало восприимчивы. Они не переняли у нас даже граненого стакана. И о чем мы с ними можем договориться?

    Уж если настаивать сибирский чай на сорока семи цветках – обязательно надо включить цветки лебеды и полыни. А то как без них.

    Народы, недовольные мировым устройством, по-разному выражают свое недовольство. Вот эти, например, воюют и размножаются. Причем делают оба дела старательно и одновременно.

    И потом: на земле потряхивает. Чтобы не тошнило от этого, надо смотреть наверх. А что наверху? Звезды. Да, чтобы не тошнило на земле, надо смотреть на звезды.

    Пусть я и думаю, как вредитель, но в целом я очень позитивный.

    Осень. И все ее мысли потянулись на юг.

    - Ну, что вам стоит взять какую-нибудь пьесу Шекспира и открыть в ней высоты и глубины. Или стихи Горюнова взять и проделать то же самое.

    Утром, когда я отправился на работу, я заметил, что дома отодвинулись вглубь от дороги. Но хоть бы улица при этом расширилась. А то ведь нет, ни на сантиметр не расширилась!

    Есть мысли целенаправленные, а есть мысли разболтанные.

    У этих писателей не то, что весомого багажа, легкой поклажи – и той нет.

    Я оправдываю свою зарплату хотя бы потому, что не так уж много вреда приношу водоканалу.

    Вот эти, писатели… Они ведь тоже непорядок в государстве видят и тоже волнуются. Но не такой непорядок они видят, какой видел Вен. Ерофеев, и не так волнуются, как волновался он.

    Они с такой решимостью погружаются в маразм, что их не бесполезно удерживать.

    Зря он прячет душу в несгораемом сейфе. Его душа никакой ценности не представляет.

    Вот говорят: талантлив, но высокомерен. А не есть ли это форма защиты от чужой глупости, назойливости и хамства?

    Кто спорит – и они работали. А муравей разве не работает? Но муравья грамотами не награждают.

    Такое впечатление, что Степа Дятлов был еще до первородного греха. У него абсолютно не испорчено сознание.

    Умные люди часто циники. Но не всегда. Вен. Ерофеев циником не был.

    Для чего ведется дневник? Не для того ли, чтобы отслеживая события день за днем, понять: какой смысл вложен в жизнь отдельного человека?

    Кто-то из новомодной попсы брякнул сегодня (10.12.2006 г.) в телевизоре: «Скромность – сестра неизвестности». И ведь он, сучонок, прав. Вот только нескромным быть не хочется. Но это уж, как говорится, мое личное горе.

    Впереди, над улицей Чапаева, невысоко гребла в иссушенном воздухе ворона. Затем, забирая вправо, скрылась за крышами невысоких домов.

    - Тебе, девушка, нельзя жить с непризнанными гениями. А уж с признанными – тем более.

    Невнятное образование.

    Сергей Дубинин в споре привлекал авторитеты: - Как сказала Фанни Каплан: дайте мне наган, и все будет нормально.

    - А в выходные я вести дневник не могу. Я занят. У меня мыслей до жопы, и я их обдумываю. И потом: все гадости случаются не дома, а на работе, вот лучше здесь их и записывать.

    Радости за восемь рабочих часов не сказать, чтоб много. И если б не зеленый чай Люй-ча, двойные пакетики по два грамма – ну, я не знаю, что делал бы.

    Молодость была со мной недолго. Она так торопилась уйти, что я даже не понял: зачем приходила? Ее место занял период продолжительной зрелости.

    Русский человек в паузах между запоями любит браться за большие дела – реки вспять поворачивать, осваивать целинные земли и т.п.

    Мне далеко до классиков даже в привычках. Вот Александр Грибоедов дружил с подоночными людьми. А я с ними не дружу. Я с ними только общаюсь.

    Нет случайных дней, нет проходных дней. Каждый день дается на что-то. И если ты впустую растратил его – нечего кивать на обстоятельства. Или уж рассмотри внимательно эти обстоятельства, покачивая головой и повторяя: так-так…

    Занятно: тот кайф, что ловят новые русские от пребывания в Гонолулу или в Сингапуре, я поймал там же еще тридцать лет назад. И головы не потерял.

    Самые яркие воспоминания школьных лет: Артек и поездка по Волге. А школа не является ярким воспоминанием.

    Перефразируя А. Гениса: если литература ограничивает себя в мировоззренческих притязаниях, она стремительно теряет престиж и статус.

    Эти затейники так много времени провели за бутылкой, что уже не знали, кто они и зачем.

    И вот они живут, суки, и ни один из них мыслью по древу не растечется.

    Его имя сильно заляпано в плохих стишках. Я бы не хотел вызывать Его гнев. Не столько из страха, сколько из уважения. Я уважаю Его за терпение. Он терпелив. Я давлю пальцем больших черных муравьев – они подтачивают нижние бревна моего дома. И ведь Его дом много кто точит. Но разве Он давит кого-нибудь?

    Всё вокруг принуждает женщину быть податливой. И для чего тогда эти вопли о том, что семьи сплошь и рядом разваливаются?

    Объявление на сайте знакомств: «За душой ничего нет, и неизвестно скоро ли будет».

    В музее было много разных, извлеченных из прошлой жизни вещей.

    Так что же делать в таком случае? Уподобиться летчику де Сент-Экзюпери или пролетарскому поэту? Уподобимся летчику.

    Террористов в Асинск засылать не надо. Пьяный сядет за руль – вот и готовый террорист.

    Я фальшивлю, когда пою. И фальшивлю не только в этом.

    3.08.2007 г. Умерла Тамара, моя двоюродная сестра. Умерла внезапно. Инсульт. Четырехлетняя внучка Лиза, плача: «Баба Тома умерла. Зачем она это сделала?».

    До чего быстро человек может превратиться из живого в неживого. Привыкнуть к этому трудно.

    Мой возраст подходит к рубежу, когда смерть начинает шарить не в отдалении, а вокруг.

    Такое впечатление, что Тамара обошлась со смертью так же легко, как делала любую работу. Р-раз! – и пока вокруг охали, вызывали «скорую» - она уже ТАМ.

    Свое неотвратимое продвижение к кладбищу надо сделать, по возможности, нескучным.

    Председатель профкома Мякишев требует табель оснащения средствами пожаротушения, требует указать пожароопасные места. А если у меня душа горит – тогда как?

    Вот грядка морковки. Зачем сорнякам морковка? Чего они к ней лезут? Морковке нужно беспримесное существование. Можно ли его обеспечить? Можно. Я докажу это. Зло выкорчую с корнем. А там – будь, что будет.

    Я могу присесть возле салата и схватиться за голову. А если кто-то и увидит – мне неважно, что он подумает. Может, у меня салат не уродился, вот и сижу.

    Ну как же назвать морковь «лосиноостровскую» просто морковь, когда у нее есть свое название? Это как в магазинах все продавщицы - «девушки». Обезличка.

    Стена во дворе сложена из одиннадцати горбылей. В десятый вбиты гвозди. Тут у меня на первом гвозде – ножовка, на втором гвозде – два старых замка. Надо запомнить. Ведь никогда не знаешь, что важно, а что неважно.

    Антуан де Сент-Экзюпери любил небо. А вот пролетарский поэт Николай Тихонов небо не любил. Не пролетарское это дело – небо любить.

        И кто-то правильный во мне
        осудит, что погряз в дерьме.

    Иногда случайные попутчики едут рядом с тобой всю жизнь. 

    - Мы – то же самое, что и Москва. Только дома пониже и народ пожиже.

    - Скажи что-нибудь отвлеченное, и я сразу пойму, что ты из себя представляешь.

    - Я не подлец – какой я подлец? Если бы я был подлецом, я бы создал какое-нибудь учение, типа марксизма-ленинизма.

    Даже сволочи – и те бывают разными. Т.е. существуют подвиды сволочей.

    Вокруг говорят какой-то вздор и живут неинтересно. Значит, есть от чего отталкиваться.

    Через месяцы перепрыгиваю с легкостью неимоверной. Дни пролетают со скоростью ветра.   

    Не мной подмечено: каждый видит лишь то, что ему хочется видеть.

    Я думал, этот дом неизменный, а оказалось – пластилиновый. Появились другие хозяева и слепили ему другую крышу. И двор другой слепили. Сдается мне, что из старой жизни можно также слепить новую.

    Не разгадывать надо, а стараться понять – вот в чем дело.

    Если не полюбишь будни, то за что им любить тебя.

    Невыносимая легкость жития.

    Нужны лавры, чтобы почивать на них, почивать… А так я совсем не тщеславен.

    Сколько людей и пьют, и талантливы. А эти и пьют, и бездарны – прямо несуразица какая-то.

    А что, вот дотяну до пенсии, начну перечитывать свои дневники, и не возникнет ли тогда ощущение, что жизнь прожита не так? Очень может быть.

    Узкая ломкая ладонь.

    - В клубе «Корсар» охранник присмотрелся и говорит: это не ты тут летом на руках боролся, к тебе еще очередь стояла?

    Душа должна быть в белых одеждах, а телу сгодится и рабочая куртка.

    В Асинске значимость людей определяют по карточному принципу: от шестерки до туза.

    Вымысел немного стоит. А вот свежий взгляд на то, что примелькалось – другое дело.

    Вот Горячка, господи, вот же Горячка. Легкая рябь на поверхности воды.

    И ведь разве я скажу, что мне плохо живется? Нет, мне живется неплохо. До комфорта, конечно, далеко, но и это терпимо.

    Беспорядок в самом себе. Ни в чем нет ясности и продуманности. Импульсивные вспышки раздражения.

    Возникающие мысли большей частью поверхностны. Они не оставляют глубокого следа, и я легко перебегаю от одной к другой.

    Медведев почти так же безлик, как и многие чиновники. Что из молодого тихони вылезет за годы правления? Этот новый президент не внушает доверия.

    Глазные яблоки должны совершать полный оборот, чтобы видеть не только то, что снаружи, но и то, что внутри.

    Сколько печали вокруг.

    Голова совершенно пустая, а я, несмотря на это, набит самодовольством, для которого нет причин.

    Итак, я вступил в возраст Кисы Воробьянинова. Пора пускаться в погоню за бриллиантами.

    В выборе выразительных средств я еще не определился. Любой талантливый текст сильно влияет на меня.

    Электронные часы испортились. Причем как-то странно: они начали идти втрое быстрей. Я озадачен – не поволокут ли они время за собой?

    То, что вокруг, мало на меня влияет.

    Даже не принимая, миришься с тем, что тебя не устраивает, как миришься с холодом, дождем, понимая их неизбежность.

    Под Асинском шахтовые выработки. Их много. А сверху слой почвы, покрывающий пустоту.

    Старикашка Хью окружен богами. Они вокруг него, как назойливые мухи. Он разговаривает с ними, спорит, ругается.

    У него во рту на нижней челюсти зубные камни. Указательным пальцем левой руки он пытается соскрести наросты на зубах. Это не удается, и он нервничает.

    Человек неинтересен самому себе. Он одинаково равнодушен и к душе, и к телу. Сознание дает простые команды: поесть, выпить, трахнуть бабу… В промежутках пустота ничем не заполняется. Да и при выполнении этих команд пустота никуда не исчезает.

    Когда я рассеянно думаю о чем-нибудь, железная ладонь давит на мою спину, сгибая ее. Спохватившись, я выпрямляюсь, но ладонь не отпускает, ожидая, когда я снова забудусь.

    Надежды мои поверхностны. Что это значит – надеяться не на что?

    Замутненная жизнь.

    Повесть моя сродни ледяной горе, которую я пытаюсь взять приступом. Результат один: я каждый раз скатываюсь вниз. Пока мне еще не надоело бросаться на лед, но мое бессилие видно в полной мере.

    Когда он ел, лицо его складывалось в болезненную гримасу. Он подносил ложку ко рту с недоверием, словно хотел втянуть содержимое губами и тут же выплюнуть.

    Наказание за преступление неизбежно настигнет. Оно порой откладывается, чтобы тот, кто этого наказания ждет, помучился, как следует.

    С однообразием внешней жизни, пожалуй, можно смириться, если разнообразить внутреннюю жизнь сделать.

    Отменили второй утренний рейс дежурки. Теперь все добираемся до работы в одно время. Но не теснота удручает. У меня украли ранние полчаса одиночества, когда голова ясная и думается легко.

    Женщины возле меня не задерживаются. Но и к этому можно привыкнуть.

    Я побывал в известном доме-музее. Место высокое, внизу тихо течет Яя. Вначале я восхитился, потом во мне возникла досада. Ты рос, думал я, каждый день наблюдая перед собой такие просторы – и что в итоге? Восторг не разбудил разума. Вдохновение упало на посредственную душу. Ты с радостью первооткрывателя говорил банальные вещи, которые не только не переставали быть банальными, но, зарифмованные, опошлялись. Ты очаровал легкостью приобщения к писательскому труду. Не надо ничему учиться, оригинальная выстраданная мысль в тексте не нужна. Даже родной язык достаточно знать кое-как. Бездари хлынули в литературу. Ты открыл для них широкую дорогу. Они теперь правят бал. Они определяют, кто из творческих мертвячков пишет жизнеподобней других. 

    Я люблю, когда в руки внезапно попадают старые газеты. Перебираешь хлам в шкафу, вдруг – бац! – старая газета. И на полчаса погружаешься в дела давно минувших дней.   

    Почему про сточные воды никто никогда не скажет, что они струятся? Так бы и говорили: «Струятся по трубам сточные воды».

    Известный писатель усилием мысли проник в свое нутро, только не в душу, а в прямую кишку и взвесил каждый килограмм наработанного продукта. Такой способ самопознания тоже допустим, но… воняет.

    Веничка Ерофеев, конечно же, иногда пукал, но делал это не в присутствии окружающих. Он и это включил в сферу интимного.

    Не всего себя можно выворачивать наизнанку.

    - Как – рыбачить? Томь же еще не замерзла!
    - Ничего, рыбаки из дома лед с собой притащат.

    Я слишком хорошо думаю о нашем футболе. А вот не надо о нем хорошо думать.

    Лени во мне достаточно, а вот безалаберности не хватает. Так и живу неполноценной жизнью.

    Отяжелел от иронии. Дай, думаю, Кафку почитаю – может, полегчает.

    Отучился от привычки задавать вопросы. На те вопросы, которые банальны, ответы мне неинтересны. А на те вопросы, что волнуют, ответов все равно не получу.

    Абсурдность и беспочвенность догадок как блуждание в тумане, в лесу, где нет ориентиров. Доверия к тому, что ты на верном пути, никакого.

    У нас так: изменениям подвергается то, что можно бы и не менять. На Горячке был пивной ларек и лодочная станция. И пивной ларек, и станцию упразднили, а Горячку наполовину засыпали и сделали у берега теннисный корт. Корт оказался не востребован. Теперь здесь детская площадка. И это еще не предел.

    Администрация Асинска любит изящные названия. Для нее Горячка – это озеро Теплое.

    Все, что мы имеем, достаточно для того, чтобы пройти отмеренный каждому путь от начала до конца. Но незаурядный человек начинается с излишеств.

    Что есть лучшее во мне? Я не знаю.

    Может, мне для полноты жизни и нужен только мой огород?

    Когда-то, в давние совсем времена, асинские чиновники нарекли именем «Теплое» озерко в центре города. Но еще раньше сами жители окрестили его «Горячкой». Кличка, если она меткая, прилипает крепче имени. Лет тридцать назад партийное руководство постановило, что озеро Теплое, Горячка, то есть, не должна быть обширной, и ее наполовину засыпали. Пятнадцать лет назад задумали одеть в бетон. А что? Одетая в бетон Горячка – красиво! Но опять все пошло не по плану.

    Эта крохотная страна занимала так мало места, что у нее даже не было ничего запоминающегося.

    Если вместо мусорного бака беседку поставить – для глаз это, конечно, приятнее, но тогда мусор будут сваливать рядом с беседкой.

    Временами, мне думается, я понимаю, из-за чего может начаться бунт.

    Хорошо ли я себя знаю? Ответить не так просто. Неожиданные поступки – результат плохого знания себя.

    Как много под разными предлогами я делаю себе послаблений.

    Сравнение – прием слабых. Сказал, что одно похоже на другое, и не надо выискивать особенностей предмета. Сравнения выдают беспомощность сочинителя. И тем не менее я часто прибегаю к ним. Намного чаще, чем это необходимо.

    Вчера было холодно в кабинете. Холодно настолько, что мерзла спина.

    То, чем стал Таити для Гогена, для меня – Асинск. Здесь кругом экзотика. С таитянками, правда, не очень.

    Серость, обыденность имеют одно положительное свойство: на их фоне любой яркий лоскуток, любая яркая деталь вызывают интерес и привлекают внимание.

    Свежую мысль пробуют сначала согнуть через колено, испытывая на прочность, а уж потом применяют в дело.

    Власть говорит с населением на том языке, который население понимает.

    Моя внутренняя жизнь иссякает.

    Самоуверенность. Очень много самоуверенности. Она ржавчиной разъедает намеченное к реализации. Еще ничего не сделано, а чувство (ложное!) такое, что все можешь.

    Я бегу вниз по лестнице и вдруг со всего маха падаю и разбиваюсь на сотни фрагментов, и все эти фрагменты летят вниз по ступенькам, и один из них – мое сознание, которое и способно только воспринимать ситуацию. И сознание противится, начинает тормозить. И вся масса моего «я» пролетает мимо. А то, что осталось, оглядывается, не понимая, что делать дальше.

    Своего во мне все-таки больше, чем чужого, но это еще не дает мне права говорить о моей самобытности.

    Некоторые тексты написаны в безмятежную минуту. В них нет горечи.

    Из всех эмоций во мне одна из самых ярких мстительность. За каждую из нанесенных мне обид я мстил своим обидчикам в воспаленном сознании много раз. Мстил изощренно, изобретательно, не щадя никого и упиваясь жестокостью.

    Узнавая что-то новое, одновременно расширяешь границы тебе неизвестного. Причем многократно.

    На стене картина Свердюкова: «Карлов мост»… У меня есть еще одна. Ту я купил у Кадачикова лет десять назад. «Предчувствие по Дали» называется. Картины, как и стихи, сложно описать, но я попробую (далее – описание). На циферблате время: 1990. Это полотно оттуда, из того хаоса и раздрая, когда жизнь ломала нас, и мы заново собирали себя из обломков. В основном неудачно – с руками из затылка, с титьками на спине. Так и живем. Но «Карлов мост» меня волнует больше. В нем больше недосказанности.

    Горячка. Она же лихорадка. Но – особенная. Тело расслаблено, пальцы рук холодны, а мысли пребывают в таком сумбуре, из которого невозможно извлечь что-нибудь путное.

    Иногда накатывает стыд – за все. За нашу жизнь, за время такое несуразное.

    Иду в будущее с открытыми глазами и надеждой, что все сложится хорошо.

    Поколение, искалеченное перестройкой.

    У него развернутые плечи, гордо вздернутая голова. Но его мучает радикулит. Спина в пояснице согнута, и вся фигура имеет нелепый и смешной вид.

    Над глупостью мало кто смеется, а вот ум становится объектом для насмешек.

    Пустые дни, недели, месяцы. И к этому привыкаешь.

    Дождь. Не ливень густой и плотный, а стекание вниз с облаков мелкой водицы. Пыль на дороге едва прибита.

    Я испытал короткий приступ ужаса. Они что-то различали в строчках с параграфами и постановлениями, какой-то смысл различали, а я – нет. Сижу – и не вижу. Не вижу! Поднимите мне веки!

    Поднимите веки… и так далее. На мгновение я перестал понимать: где я. А потом все прошло. Я опять был на курсах повышения квалификации.

    Нет, нет и нет! Я не всегда говорю всерьез, но сейчас не ерничаю.

    То, что жизнь вытворяет с людьми, иногда вызывает оторопь.

    Эх, если бы, как много-много лет назад: закрыть глаза ладошками и, как будто, нет ничего.

    Невероятно объемная грудь. В каком-нибудь любительском спектакле этой девушке подошла бы роль Плодородия.

    От моего присутствия на службе нет никакой пользы. Равно как и от присутствия многих других конторских. Если видимый здесь порядок разложить на составляющие – в основе получится множество маленьких абсурдов.

    Тоска беспросветности. И тоска от того, что привыкаешь к этой тоске. Трудно найти в том, что тебя окружает, какой-нибудь смысл.

    Внезапные события превращают жизнь из понятной и прозрачной в замутненную. В этой замутненности передвигаешься на ощупь с замиранием и восторгом.

    В «Буднях» не должно быть никакого брюзжания. Радость, печаль, восторг, ну, может быть, негодование. Но не брюзжание.

    От сидения в рабочем кресле мой организм, понятно, изнашивается. Ну а пересади мой организм в другое кресло – что он, крепче будет, что ли? Да не будет он крепче!

    Водка – средство защиты от окружающей среды. Но и тут, главное, не переборщить.

    Кран возносит на третий этаж панель с дыркой будущего окна. Панель – как «Квадрат» Малевича, но наоборот.

    И только оказавшись в приморском городе и поступив в университет, я понял, в какой тьмутаракани прошли первые семнадцать лет моей жизни.

    Звезды сегодня не в том порядке, как я оставил их накануне вечером.

    Если в жаркую и душную ночь смотреть на звезды, оттуда, сверху, веет прохладой.

    Асинск, боль моя. Типа постоянной зубной – не сильной и нудной.

    Есть место, где не надо никому ничего доказывать, не надо утверждать себя – это огород.

    Костя с Толиком В. опять умчались на один из объектов водоканала. Не знаю, где они в данный момент наводят свои порядки, но вода в город подается, а это главное.

    Дорога накренилась и выбросила машину в проулок.

    Сквозь стекло и жидкий туман проступает Асинск, его окраина, маленький кусочек провинциального городка.

    Смысл жизни в том, чем сам ее наполнишь.

    Все размещались внутри. Главный говорил, остальные сидели и слушали. Возникала магия единства. Ты оказался снаружи и стучал в закрытую дверь, но тебе не открывали. Внутри были свои, а чужих им не надо.

    И придут ко мне и скажут: возьми нас в ученики. Какие слова я найду для них? Единственно разумные: «Пошли вон!».

    Надо делать то, что тебе положено. Вот и всё.

    На гвозде висели: темная ножовка с холодными разведенными зубьями; нескольких не хватало – результат встречи с притаившимися в старых досках гвоздями и узкий длинный бич – он, возможно, гулял когда-то по гладкой шкуре задумчивых коров, а как попал сюда – ума не приложу.

    Караси копошились у берега. Икра появлялась из брюшек для встречи с молоками. До зарождения мальков времени оставалось немного.

    Навесной замок без ключа и второй сверху, но уже с ключом.

    Сажали картошку. Изредка под лопатой попадался тонкий, как обрывок нитки, желтый проволочник, твердо знающий, что земля немыслима без картошки, надо только набраться терпения.

    Тут будут вытягиваться и наращивать бока, спрятавшись среди плетей и листьев, пупырчатые огурцы.

    Крапива, как не прошеный гость, уже высовывается из земли в разных местах огорода.

    Горбачев дал надежду, Ельцин показал ее обратную сторону. Путин убедил: если успокоить страну – муть выпадает в осадок.

    Я не создаю новую реальность. Я пишу о том, что мне самому интересно.

    Укроти гнев, не дай ему воли.

    Хотел бы я знать, хотел бы я знать… Тайн вокруг так много, что если проникнуть в некоторые – от них не убудет.

    Да что же это такое? А вдруг я сам не настоящий?

    Шел, шел, а к чему пришел? Ни к чему! И какой во всем заключается смысл? Чтобы продолжать идти дальше?

    Ветер, снежные хлопья – все закрутилось возле автобусного павильона.

    Вы задавайте мне наводящие вопросы – я вам, может, что-нибудь да расскажу.
   
    Порядок – что порядок? – не в порядке дело.

    В верхних слоях атмосферы сейчас не было никого, даже летчиков. Два-три космонавта пролетали чуть выше, но они не в счет.

    Я смотрю на муравейник. О, сколько их тут копошится – глаза разбегаются! Так и Бог глянет на людей сверху: разве за всеми уследишь?

    «Мир вечно тревожен и тем живет». (В. Розанов) Пусть сердце успокоится тем, что мир тревожен, но глаза успокоиться не могут. Глазам, взгляду нужна опора. Флагу пристало трепетать на ветру, взгляду не пристало.

    Как знать: может душа того, кого сейчас закидывают землей, уже стучится в другие двери?

    Когда речь идет о вечности, о том, что за порогом, смешно говорить о бытовых неудобствах, которые могут там возникнуть.

    Да, я знаю: «На стекла вечности уже легло…», но зачем оно туда легло? С какой целью? Я ищу объяснений и не нахожу. Может, это и не имеет глубокого смысла?

    Тепло. На галином крылечке посиделки. Тетя Нина Эберт, Тамара, Валентина, сама хозяйка, конечно. И матушка непременная участница. Два, три часа…
    - Мам, о чем хоть говорили?
    - Да так – обо всем.

    Меня не радовали ни всходы огуречных ростков, ни всходы лука. Морковь, взошедшая рядками, меня не радовала. И вечером звезды падали с неба, как будто уже наступил август. И не на что было мне опереться.

    Не испачкать бы их чистые души.

    Но – прочь, прочь высокомерие! Чего уж я так об асинцах? Несмотря ни на что, я ценю в них чистоту душ. Это я поднимаю со дна мутные потоки, а они – нет. И даже если кто-нибудь разобьет голову лучшему другу – душа того, кто разбил, останется незапятнанной. И все будут разговаривать с ним, как будто он никому ничего не разбивал.

    Я понял, наконец, кто я такой. Я – сомелье. И работаю не на том производстве.

    Взаимосвязь Владивостока и Асинска существует. Хотя бы во мне!

    У нас если радость – то без удержу, если печаль – то с надрывом, а в промежутках крепкий сон. И так на протяжении десятков лет.

    Да, мне есть куда пойти, есть с кем поговорить, а это уже немало.

    Когда вас окружают не те люди, всегда ли вы делаете правильный выбор? И всегда ли вас надо в этом винить?

    Прожившие долгий срок говорят: с людьми надо сближаться в юности. В старости они не так нужны.

    «Обо мне, как всегда, ни слова». Это говорит Холмс у Конан Дойла. Ну и правильно. Так и должно быть.

    Очень холодно. Я хожу за углем, высыпаю его в печку, а затем мою руки. От частого их мытья кожа красная и обветренная.

    Все, что земля отдает, она затем вбирает в себя.

    Да чтоб добро одержало победу над злом? Никогда! На этот счет можете быть спокойны.

    Я у себя в огороде. Здесь душа отдыхает.

    Со стороны профилактория закричала неведомая птица – то ли принимающая процедуры, то ли так, случайная.

    Караси копошились возле берега и, следуя своей природе, плодились и размножались. Они были добрыми, как христиане.

    Всякая мелкая шантрапа, типа комаров, крутилась возле меня, норовя вкусить моей крови.

    От ручья, волнами раскатываясь в стороны, в воздухе хозяйничал тошнотворный запах стирального порошка и всего того, чем наполнены бытовые стоки.

    Вода, свернувшись в пруду кольцом, подремывала, сонно облизывая кромку берега.

    Камыш, сбившись в кучки, вошел недалеко в воду и остановился перед глубиной.

    Музыкальная передача по радио:
    - Вот еще одно письмо. Мама и папа поздравляют своего горячо любимого сыночка Чернявского Максима Александровича с днем рождения и просят передать для него песню «Владимирский централ».

    Свет подземных пустот.

    На вдавленном куске земли, ниже Красной горки лежала вода. Она, свернувшись кольцом, подремывала, сонно облизывая кромку берега. Профилакторий химзавода, отгородившись осинами и березами, делал вид, что никакого отношения к воде не имеет. Однако именно оттуда по некрутому склону скатывался мутный и зловонный ручей.

    Это тому, кто начал сбривать первый пушок и обдумывать житье, легко примерять на себя разные личины. А что делать матерому асинцу, который уже привык шуровать под землей? Что делать, если уголь извлечен, и воет мертвая утроба? Ну? Взлететь, расправив крылья? Так нет у него крыльев.

    Асинск сильно подморозило, но никаких внешних перемен не произошло или они были незаметны.

    Нынче в стране рай: по ночам зловещие гости не являются, не швыряют в «воронок» и в подвалах не расстреливают.

    В 90-е для людей самым опасным был бандит, сейчас чиновник. Так что не говорите: все, как раньше.

    Уроки литературы в школе надолго отбили охоту к этой самой литературе. Я думал, со мной что-то не так, но вот и Битов пишет о том же.

    Школьные годы были потерянным временем. А вот пять лет студенчества – это, наоборот, наверстывание упущенного.

    Над нашими людьми, какие бы манипуляции ни проводить, – люди так и остаются бессознательными.

    В стране неуютно, живем мы плохо. Но не хуже, чем раньше.

    Да, я люблю звезды.

    Кочегар мертвецки пьян. Слесарь, вернувшийся из котельной, говорит начальнику котельных Маковскому:
    - Станиславович! Ты в котельную зайдешь – ни на что не обращай внимания. А то у тебя больное сердце сразу остановится.

    Размышлять – это грех допустимый?

    Нормальному человеку бывает стыдно за какой-нибудь неблаговидный поступок, совершенный даже без свидетелей.

    В голове который день вертятся строки: «знаю я, что меня берегут на потом, и в прихожих, где чахло целуются свечи, оставляют меня гениальным пальто, выгребая всю мелочь, которая вечность».

    Из «толстых» журналов мне сегодня нравится «Звезда».

    Вот спроси любого: не будет ли он возражать, если его расстреляют? Так человек настолько смутится, что и не ответит сразу.         

    Скорбящий чиновник, тоскующий член партии, замученный совестью бандит.

    Я мечтал объединить наши утехи, но она воспротивилась.

    Взаимное приключение было скоропалительным. И понесла она низ своего живота к новым приключениям.

    Некого винить, кроме себя.

    Асинск держится на прослойке между двумя пустотами. Сверху небо, которое даже звезды заполнить не могут. Снизу шахтовые выработки, где давно забыт гулкий звук человеческих шагов. И городок плывет на тонкой прослойке, орошаемый дождями и осыпаемый снегом. Снизу иногда вырывается метан.

    Когда на грядке перед твоими глазами хвостики моркови, стебельки укропа – как не быть благодарным судьбе за то, что живешь и видишь это!

    Будни надо просеивать через сито. Тогда среди пустого шлака и мелькнет, возможно, что-нибудь важное.

    А вот интересно: в 37-м на Сталина кто-нибудь стучал? Кто-нибудь писал донос, что Сталин собирается втайне прорыть подземный ход от Лондона до Бомбея?

    Ну, а если, допустим, Бог глядит сверху и не видит в нас своего отражения, – какие мысли его посещают?

    Вот идут они по жизни – мягкотелый и твердокаменный – и кто из них крепче, сразу не разберешь.

    Краткий перечень его талантов был описан статьями Уголовного кодекса.

    Почему не поискать там, где ничего нет? А вдруг да что-нибудь найдешь?

    Если совсем никакой надежды – надо верить. Хуже от этого не будет.

    Как только Степа начал якшаться с дерьмом – от Степы стало пованивать.

    Пустота внизу бесплодна. Зато пустота над Асинском полна смыслами.

    Закон нужен для одного: чтобы знать, как его обойти.

    Кое-что из того, что я прочитал, но не вчитался, придется заново перечитывать.

    На моей улице сбежались в одно место жилища родственников и расположились рядом согласно порядковым номерам.

    Асинская душа тоже не лыком шита. У нее свои правила: наплюй на обязанности, деньги заведутся – пей, а при малейшей возможности отлынивай от работы.

    Веселая самогонка, попав в желудки, меняла настроение на свой лад. Развязывала языки, придавала мыслям игривость. В головах звенели колокольцы.

    Из кухни, как снаряды к батарее, подтаскивались все новые и новые блюда.

    Некоторые еще при жизни стираются из памяти окружающих.

    Гуляя, я зашел в «Электротовары» спросить: почем нынче лампочки?

    - Мы из речной воды, которую пить рискованно, делаем воду, которую пить можно. Остальные заняты тем, что превращают живую воду в мертвую. Но об этом не теперь, а как-нибудь в другой раз и подробно.

    Безоблачным вечером галактика просматривается от горизонта до горизонта. Наши взгляды легко улетают в космос. Наверняка у них на пути встречается масса интересного. Жаль, что наши взгляды не возвращаются.

    Чем больше рассчитываешь на себя, тем меньше виноватых вокруг.

    Возле берега вода шевелилась и ворочалась. В неровностях и всплесках мелькал карасиный бок.

    От ручья, раскатываясь и застревая в воздухе, в ноздри бил тошнотворный запах помоев. Пришлось повернуть обратно.

    Жаль, Перестройка помешала, а то бы все взрослое население страны оказалось членами партии.

    Дневник для того, чтобы, отсеяв пустое время, оставить в нем значимые события.

    Когда какая-нибудь привычка до тошноты надоест, с ней легко покончить. И сила воли не нужна.

    Горечь во рту после каждой сигареты. Дым входил в легкие прокопченным за годы курения путем. Иногда что-то там, внутри, забивалось, и возникал кашель – мучительный, надсадный. Откашлявшись, я сплевывал под ноги желтоватый комок слюны.

    Снег летает в воздухе и непонятно откуда берется: то ли из низких тяжелых туч, то ли ветром его срывает с сугробов.

    Жить не трудно, когда для этого есть желание.

    Было зябко. Серая панель с дыркой будущего окна торжественно взмыла в воздух. Она поднималась все выше и выше, словно капля, втягиваемая в простуженный нос.

    Над высушенной, как листок из гербария, дорогой крутилась и гонялась друг за дружкой мелкая пыль.

    Строители, возводя за этажом этаж, подбирались к косматым облакам.

    Про сегодняшнее говорили пару минут, не больше – зачем рассуждать о том, что каждый день перед глазами.

    Губы обдало холодком. Как от прикосновения.

    Надо верить, что в том саване, которым в свой черед накроют каждого, ты все равно проковыряешь дырочку.

    Память шевелила прошлое, вытаскивая отдельные фрагменты из дальних уголков. И это прошлое, заботливо очищенное, засияло блеском старой меди. Затем сегодняшний день, снисходительно уступив ненадолго памяти, вновь притянул к себе.

    В степном казахском совхозе Санька обжился, построил дом, завел жену и детей. Но глубина дыхания на той широколицей земле предполагалась  другая. Чуждый взору ковыль, долгое однообразное пенье зимних ветров истончили душу, а заодно и жизнь.

    Ощущение непоправимости, которое замаскировано повседневной суетой.

    Они все выше и выше, выше и выше, они уже там, откуда падают звезды.

    А голову вверх запрокинешь, и от безмерной дали или еще от чего – холодок на губах.

    У меня предположение, что жизнь подходит к крайней черте не затем, чтобы кончиться, а чтобы обновиться.

    - У вас все: Сталин, Сталин виноват… Зато как при нем население Колымы увеличилось! Какое освоение богатств Дальневосточного края развернулось!

    - Кошка обнаглела. Мыши в доме нам ноги обтаптывают, а она на них ноль внимания!

    Степа говорит:
    - Эта публика исключительно сволочная. Поэтому за ней надо следить. Чем я и занимаюсь.

    Пусть это и не выход, но другого я не вижу.

    А диктор в телевизоре продолжил издеваться. Сука!

    «Зло взаимно себя пожирает». Надо надеяться, что так и есть.

    Возможно, они даже войдут в историю литературы, все эти А., Б., В., Г., Д. – где-нибудь в сносках, в примечаниях.

    Души, склонные к сочинительству, перед тем, как отправиться в народившиеся тела, заказывают, наверно, жизненный срок на земле:
    - Мне тройной Лермонтов.
    - А мне двойной Пушкин.
    А затем тя-янут через соломинку.

    Из аптеки вышла баба с круглым, как блин, лицом. Смяла в руке пустую бумажную коробочку и, глядя на меня, швырнула на тротуар. Возникло желание заехать ей в морду.

    Среди ее сверстниц полно Ксений и Анастасий. Но она родилась на таком маленьком полустанке, куда мода на новые имена еще не дошла, и поэтому отец с матерью назвали ее по старинке: Анжелика.

    Нащупывать тропку в трясине, постоянно увязая.

    После Чехова все дружно невзлюбили хамелеонов. А чего, спрашивается? Вода, заполняя сосуд, принимает его форму. Хамелеон – та же вода, только в иной ипостаси. Каждый день видеть перед собой туповатых, самоуверенных обывателей и не быть хамелеоном – как, в таком случае, жить?

    Смотрю на звезды и льщу себя надеждой, что и мое тепло, и мое дыхание тоже есть на стеклах вечности.

    Чужое править легче, чем свое.

    И что мне, спрашивается, в Асинске? Выйду на улицу Динамитную, выйду на улицу Новобольничную – кругом одно и то же.

    И как это композиторы не додумаются написать блатную симфонию или такую же ораторию? Что – среди них урок нет?

    Говорят: в России много читающих. Может быть. А много ли вчитывающихся?

    И сдерживать в себе зуд к перестройке.

    Не дано знать, возле какой двери окажется душа, выпорхнув из тела… Ну, а вдруг сразу не впустят? Вдруг там, за дверью, пересменка? Да. И придется ждать. Надо заранее тренировать зрительную память, чтобы отложились в голове шероховатости, трещинки на поверхности, отполированная ручка. А то потом будешь вспоминать эту дверь и – не вспомнишь.

    И вообще я – за внятность речи, я – за ясное проговаривание мыслей.

    Каким образом непримечательный угольный городишко получил столь звучное имя: Анжеро-Судженск? Ну, допускаю, – Шахтерск, Горняцк, это бы соответствовало 30-м годам. А то – Анжеро-Судженск.

    - Одета ладненько, глазки востренькие. Такая, прямо, сучечка.

    Где всем все ясно, туда надо пристально вглядываться.

    Проза без соблазнений, без эротических сцен? Это теперь какой-то новый вид разврата.

    Неразвитость людей легко сбивает их в толпу.

    Сергей Борисович Иванов – не он ли будущий президент России? Может, нам заранее привыкать надо?

    Хорошая мода: короткие маечки девушек. Идешь по улице, а навстречу – пупочки, пупочки.

    Сделаю жест доброй воли и всякие другие жесты.

    Конечно, руки чешутся что-нибудь изменить, улучшить для блага человечества. Но я говорю себе: не вздумай!

    А не обновиться ли мне к какому-нибудь празднику? Вон – улицы города обновляются. Чем я хуже? И пусть весь Кузбасс мне в этом помогает.

    Бог есть, но не знаю, в каком направлении находится. Обращаясь к нему, не гляжу ли при этом в другую сторону?

    Тяжеловесные англичане против тоненьких изящных французов.

    Советское государство было все-таки циничным. Используя энтузиазм молодых, выжимало и отбрасывало их, как отработанный материал. Вдоль БАМа до сих пор торчат бараки, где спиваются комсомольцы-добровольцы.

    Про ментов ничего плохого не скажу. Сволочей и в других профессиях хватает.

    Что-то лагерная культура на месте топчется! Пора, пора от блатных песен переходить к блатным операм и балетам!

    Годы бегут быстрее, чем успеваю набраться разума. Поэтому внутри я моложе лет на пять-шесть.

    Какой бы ни был Степа Дятлов, а другого уже не будет.

    Глянешь на звезды: какой бы уголок неба выбрать после того, как здесь все закончится? И не знаешь, на каком остановиться.

    Ну – чего скорбеть? Можно помолчать и склонить голову, а скорбеть не надо.

    «С таким капиталом, - говорят мне, - ты собираешься жизнь прожить? Не получится, давай его сюда!». И начну я защищать свой капитал.

    Делать канцелярскую работу в охотку и с удовольствием – это изредка, но бывает. Однако способность перенапрягаться на такой работе я утратил окончательно.

    Приехала комиссия как бы искать как бы огрехи в моей работе. Как бы нашла. Я как бы согласился.

    Ну откуда же радость во время праздника будет искренней, если сами устроители по его окончании говорят с облегчением: «Уфф! Завершили!».

    Любой новый литературный прием быстро устаревает. Глупость это – отыскивать приемы.

    Понятия «провинциальность» и «невежество» нередко переплетаются. Вот если б удалить вторую составляющую. По крайней мере, в себе. 

    Вен. Ерофеев выразителен в оценках: «Тягомотина и банальности, хуже нет». Ни убавить, ни прибавить.

    Как мало надо для хорошего настроения: подновили центр города яркими красками, и в душе такое умиление, словно мне подарок сделали.

    Посредственные писатели догадываются, что пишут не очень хорошо? Нет, они ошибаются! На самом деле тексты их отвратительны, тексты их никуда не годятся.

    Вот спросят меня культурные люди: что ты читал в последнее время? Гениса, скажу, читал да Ерофеева. А больше ничего не читал.

    Только-только очистишь место вокруг себя – глядь, оно опять завалено хламом.

    Каждое утро и каждый вечер выходить из дома – провожать и встречать звезды.      

    Кошки гуманней, чем мы. Они нам прощают все.

    Все эти «патриоты»… Вот они встали в гордую позу, а чего хотят – и сами не знают.

    А день такой светленький-светленький. Солнышко сияет. Птички щебечут. Если сегодня делать пакости в чей-нибудь адрес, то даже совесть, наверно, мучить не будет.

    У них за первый сорт идет то, что у другого человека было бы отходами умственного труда.

    С утра я как Вен. Ерофеев, в обед как Вл. Маканин, ближе к вечеру как Ан. Иванов, а уж на ночь глядя как Вас. Федоров и не больше.

    Мне говорят: «Как вы похожи на этого В.!». Я говорю: «Ну, почему похож? Мне хоть и седина в голову, но бес – увы! – не в ребро. И вообще я окрошку люблю».