Записная книжка 18

                (20.12.2008 г. – 5.11.2009 г.)



    А ты попробуй, попробуй объяснить себя: как ты себя понимаешь – попробуй! «Есть только одна достойная цель – изучение темных закоулков своей души…» Какие жемчужины там найдешь? Вот то-то… И потом: чем старательнее распутываешь свои следы, тем больше запутываешься. Сам от себя уводишь в сторону и сбиваешь погоню.

    В прозе Гоголя много лишнего. Избыточно много! Это и делает ее живой, в этом она сродни природе. Зачем природе огромный лес, когда хватило бы и нескольких деревьев – нет, такие непролазные чащи, такие буреломы…

    Легче преуспеть там, где не заполнено. В какой автобус проще попасть – в пустой или в забитый пассажирами?

    Уйти от ложной масштабности. Сочинять о маленьком, о конкретном, как это делал Г. Лысенко.

    Мне жаль, что сегодня моя страна такая. Может, повезет дожить до другой?
 
    Молодцы мы: сами вокруг свинячим, а начальство от местного до московского – за это в хвост и в гриву!

    Жизнь интересна сама по себе: в ней каждый день что-то начинается.

    Я видел расцвет водоканала, вижу его закат. И еще, может быть, чего-нибудь увижу.

    Народ у нас такой, какой был во все века. Поэтому упрекать его все равно, что упрекать ливень или град: можно, но толку ноль.

    Что мы делаем после победы? Тут же разбазариваем ее результаты.

    Столько народа в России, а наверх нередко пробираются монстры.

    Стекла вечности я там вижу, а больше там я ничего не вижу.

    Чтобы взять большую высоту, надо для начала спуститься с той высотки, которую ты уже взял.

    Главное – сориентироваться, где тут общественное движение. И пойти другой дорогой.

    Все видеть. Все понимать. И не бояться.

    В том, что мы лепим из своей жизни, может, самое важное совсем не то, что мы сами думаем.

    Мы одинаково равны перед выбранной дорогой, она никому не помощница, и каждый пройдет по ней насколько хватит сил и воли.

    «Наш современник» напоминает мне тот вагон с закрытыми шторами, который раскачивают сидящие внутри, пытаясь создать видимость движения.

    Посвятить себя какому-нибудь делу, но не овладеть мастерством – кошмарный вариант.

    Это в картах можно блефовать, в поэзии блефовать не выйдет, она безжалостна, и никакие ухищрения не помогут.

    При желании всегда найдется время подумать о самом себе.

    Счастье, что я могу сказать: у меня ноют мышцы оттого, что я перекапывал землю.

    Я не верю публичной благотворительности – гнильцы в ней много.

    Что предлагают местные графоманы? Неприятные стишки с дурным запахом.

    Я не скажу, что школа во мне что-то убивала. Она ничего не давала для внутреннего роста, для развития самосознания. Поэтому на вопрос: «Что с нами происходит?» - ответить легко. Достаточно заглянуть в школьные классы, чтобы понять: мы есть то, чему и как нас учат.

    По национальности я – русский. Отец с матушкой – тоже, как и деды с бабками. Однако в классе я чувствовал себя одиноко. Поэтому еврейское изгойство мне понятно.

    Мне близко то, чем занимался Гоголь: изображение и преображение отвратительного.

    Что из того, что работа нудная. Она кормит меня, и это главное. Остальным можно пренебречь.

    «Естественная жизнь не нуждается в сверхъестественном» (А. Генис). Фантастика нужна тем, кто проходит по жизни с закрытыми глазами.

    Читать интервью Бродского – захватывающее занятие: видно, как у человека голова работает.

    Прошлое время не знает о том, что оно прошло, и если ты обратишься к нему, оно ведет себя, как настоящее.

    - Моим воспитанием занималась бабушка, - сказал Толик В. – Старуха была строгих правил. Мне, восьмикласснику, говорила так: пока пол-огорода не вскопаешь – на ****ки не пущу. С тех пор это настолько вошло в привычку, что как вскопаю пол-огорода – так сразу куда-нибудь тянет. Моя Татьяна Васильевна меня сразу в дом загоняет. Привычка – вторая натура.

    Анненский сказал о Гоголе: любовь не к жизни, а именно к бытию. В его словах схвачена суть того, что близко и мне тоже.

    Что сделано? Текущая работа!

    - А-а, рыбак – с печки бряк, растянулся, как червяк.

    Неопределенность растягивается во времени, как резинка.

    - Если б мы не выезжали в Европу, то и морду, наверно, не научились умывать.

    Это кто там бегат-прыгат
    И красивой ножкой дрыгат?

    Куда ни глянешь – все хорошо. Думаешь: нет-нет, померещилось. Но опять глянешь – все хорошо!

    Водка – средство защиты от окружающей среды.

    Марихуанская впадина.

    Ранним утром звезды были не в том порядке, как я оставил их накануне вечером.

    - И было у меня, как в песне: никто солдату не ответил, никто его не повстречал…

    - Я вас умоляю, но – не больше.

    В биографии литератора интересно то, что связано с творчеством. А трудное детство и сопли по всяким поводам к делу отношения не имеют.

    В Асинске мир ужался до модели. Горячка – модель океана, заросшие березняком терриконы – модели гор, асинцы – модели тех великолепных людей, которые могут появиться при дальнейшем развитии.

    В Асинске ты как гусеница на капустном листе: здесь все твое, поедай глазами!

    В Асинск никто никогда не приедет с ревизией. А если приедет, то обманется. Да еще и местные помогут.

    В поздние советские времена здесь особенно много было ревизоров. Проверяли магазины, базы. Кормились понемножку.

    Стоит табуретка. Или стул. Или диван. Всегда найдется место для сидения. И все мы, асинцы, любим умащивать свои зады в удобное.

    Эх, Русь-«тройка», куда несешься ты? (Подразумевается автобус 3-го маршрута).

    Как они слушали его – и головами покачивали, и подбородки кулаком подпирали.

    - Я справедливый и гуманный.

    Майор Купавцев.

    - Да я ей глаз налуплю!

    - Даже помню, какой рукой рассчитывалась. А вот как домой принесла и куда положила – не помню.

    Взваливая удилища на плечо, переползая с горки на горку.

    У талантливого писателя много чего можно вычитать.

    Шелест мертвых чиновничьих бумаг раздается в моем кабинете. Иногда в кабинет заглядывают рылы и рожи, и я, суконная морда, с ними разговариваю.

    - Мы полагаем, что малая родина – это рамка, в которую вставлен каждый из нас уже готовым. На самом деле место нашего обитания лепит из каждого нечто по своему усмотрению. Как это ни обидно, но в данном случае мы – глина, не более того.

    Провинция – слово не ругательное. Где мы во Вселенной? И можно лишь порадоваться за москвичей, которые думают по-другому.

    Понятия «столица», «провинция», как и булгаковская «разруха», прежде всего в головах.

    Надо жить в том месте и ходить по той земле, в которую ляжешь.

    Память бьет по площадям. Наиболее густо воспоминания ложатся туда, где происходило что-нибудь хорошее.

    Размышляя, мы не только раздвигаем границы времени – то, что произошло за одну минуту, можно анализировать гораздо дольше – но и придаем конкретному мгновению, часу или дню индивидуальные черты, выделяем из общего ряда.

    То событие, которое мы обдумали, оставили на нем эмоциональный знак, не прошло бесследно, так как оно немножко изменило и нас.

    - Первый секретарь обкома, не колеблясь, сдал трех секретарей горкома: «Если они вам не нужны, то они мне тоже не нужны!». Обомлели секретари горкома. И тут я вам прямо скажу, что я увидел: это были физиономии будущих голодарей. Но не тех, которые когда-то в Поволжье, а тех, которые без красной рыбы, без икры… Черт возьми!

    Асинск имеет границы. С административными они не совпадают. На юге граница проходит по яйскому мосту. На севере не пересекает пределов стеклоплощадки.

    Есть ли жизнь в пламени горящей спички?

    Виноватая улыбка как слабый способ защиты.

    У животных самцы метят территорию своими выделениями для привлечения самок. Каких самок могли привлечь те двуногие, что испражнялись на берегу Яи?

    Великолепные пейзажи – не слишком частое явление. Поэтому глазу предоставляется работа вычесть из окружающего ненужное, чтобы довести пейзаж до совершенства.

    Восторгаться можно лишь той красотой, которую видишь нечасто. Картина в твоей комнате уже объект интерьера и сильных эмоций не вызывает.

    Малая родина, влюбляясь в тебя поначалу, затем недолго удерживает интерес. Интерес ко мне давно сменился рассеянным вниманием. Меня это устраивает.

    Жизнь – как чередование картин. Лучше, когда они согреты своим взглядом.

    Мои записные книжки – рабочие. Они не тянут на самостоятельную публикацию. Процентов восемьдесят в них брак. Т.е., соблазна публикации быть не должно.

    Надо освобождаться от скверных привычек глаза. Едешь, допустим, в поезде вдоль живописной реки и вдруг на берегу видишь полиэтиленовый пакет. И все, река перестает существовать, взгляд прикован к дурацкому пакету. А надо, чтобы взгляд не замечал именно пакета.

    Даже самые высокие деревья в Асинске смотрят не вверх, а вниз. Поскольку здесь, у их основания, могут случиться всякие гадости: то собачка ногу поднимет, то кто-нибудь оставит имя на коре перочинным ножиком… Да мало ли.

    Близость воды внушает беспокойство. Асинск благоразумно обосновался вдали от нее. И никаких наводнений, и никаких тревог по этому поводу.

    Любой дружбе с сообществами я предпочитаю дружбу с людьми.

    В Бродском привлекает, прежде всего, внятность и аккуратность мышления. Ничего неряшливого. Это выразительно проявляется в эссе. В стихах слегка затушевано густотою смыслов.

    Эссеистика Бродского для постоянного чтения. До его стихов я пока не дорастаю.

    Мало кто так обстоятельно и внятно изложил свое мировоззрение в прозаических текстах, как это сделал Бродский. Дисциплина, дисциплина мышления – вот чему следует учиться у него.

    Поколения появляются над этим местом, как свинцовые тучи и легкие облака. И неважно, чем они отметятся – дождем, градом или вообще ничем. Все пройдет. Все пройдет, исчезнет память о появлявшихся когда-то. А место останется.

    Наш взгляд по природе своей избирателен. Мы дольше смотрим  на то, на что нам нравится смотреть. Эту особенность можно развить и вычленять из окружающего то, что неприятно. Наиболее успешно такое можно провернуть в фотографии.

    Я не новый мир создаю, я пытаюсь по-новому взглянуть на то, что давно существует.

    Одинаково скучные, словно ободранные пятиэтажки.

    Безликое время имело архитектуру под стать себе. Сейчас хоть какая-то индивидуальность появляется.

    - Все мы здесь, на маленьком острове, все равно разные.

    - Белая щучья икра. Белая, блин, белая!

    А надо си себя нахлобучивать, как шляпу, на место своего проживания?

    - Я сейчас скажу немного в сторону.

    - После того, как ты навела порядок, я не знаю, где что искать.

    На обложке рекламного буклета я не увидел за Домом Советов трубу ТЭЦ, которая там должна быть. Ее просто стерли.

    Тягучесть и прохлада.

    Песня лучше воспринимается, когда не знаешь языка. Пусть в песне поется о чем угодно. Музыка инструментов умножается музыкой слов, где важен не смысл, а интонации. Может, я поэтому люблю «Битлз»?

    Несколько раз я отправлялся вместо какого-нибудь начальника на разного рода учебы. И даже получал корочки, в которых значилось, что я никакой не Подгорнов, а, скажем, Малыгин.

    На мой взгляд, три четверти документов, которые я изготавливаю в этой конторе по чьим-то требованиям – бессмысленны.

    Красота материальна. В иных местах она сгущается и предстает в виде здания, фонтана, скульптуры, упрощая работу ленивому глазу. Но здесь она рассеяна, и глазу приходится трудиться самому, создавая из разных деталей ее образ.

    Разговор, изложенный на бумаге, надо передавать как можно ближе к естественному.

    В хорошей прозе, как и в стихах, присутствует сгущение смысла.

    Человек – это значит не «все».

    Отсутствие творческой мысли в Асинске убедительней всего иллюстрирует архитектура.

    Чиновник – существо без мыслей. Из зоологических видов к нему ближе всего саранча: чиновник также прожорлив и плодовит.

    Сколько бы слон ни сновал по шахматной доске – в ферзи он не выбьется.

    Наблюдение над каким-нибудь явлением увлекательно тогда, когда меняется состояние говорящего о нем. В большинстве случаев изменение состояния проявляется в раздражении.

    Я не испытываю грусти о прошлом. Прошлое уложено в чемоданы памяти и едет вместе с нами. Так о чем грустить?

    По нескольку раз в год бывая на кладбище, смиряешься с мыслью, что окончательное твое место здесь.

    Мои родители уехали из своих деревень устраивать жизнь в Асинске. Возможно, в другом месте она оказалась бы лучше, но выбор у них был невелик.

    История в Асинске – не процесс. Это, скорее всего, полотно, на котором время от времени появляются пятна.

    Я, в отличие от кочевников, перемещался с запада на восток. Но желание оседлости все-таки пересилило, и я вернулся обратно.   

    Здесь можно годами наблюдать, как, вырастая, куст смородины остается в одной поре. И ягоды дает, примерно, одинаково. Надо только вовремя вырезать сухие ветки.

    Из гороскопа на 11.06.2009 г.: «Влияние Урана благоприятствует покупке компьютеров и электроники».

    Солженицын создавал литературу так, как сам определил для себя. К нему прилеплялись те, кто мельче.

    Часто происходит так: тот, кто с нами, тот против нас.

    Написать драму. Главный герой носит фамилию Волков. Обязательно несчастен.

    В электроцехе недолгое время работал бывший мичман. Ему дали прозвище Полундра. Иногда на почве пьянки что-то клинило в его голове, и он через час или два после начала смены тихо отправлялся домой, никого не предупредив. Шел по дороге задумчивый, слегка склонив голову набок.

    О своих отношениях с выпивкой скажу так: не чужд.

    Обращение к засранцу: «Любезный вы кому-то человек…»

    Характеристика: ее даже трахать неинтересно.

    Возле дороги была свалена куча горельника. Человек лет четырех, беленький, с тонкой шейкой брал из кучи камешки и швырял на дорогу. Из него выйдет неплохой производственник.

    Оставим заунывные песни птицам из СП.

    То, что я пишу, - это обстоятельства места за вычетом времени. Если я ставлю даты, то лишь для того, чтобы отделить один день от другого, иначе бы они слиплись в однородный комок.

    Сплошной Сысенко, разбитый на часы.

    Вид человеческого кала там, где его не должно быть – в подъезде дома, у воды на береговой кромке – отвратителен. Любое дерьмо, которое человек вываливает из себя на обозрение, будь то в телевизоре или на бумаге, мерзко потому, что человек, в отличие от животных, способен или воздерживаться, или убирать за собой. 

    Талант – это праздник, а серость – будни. Ну и как будням не ревновать к празднику, ведь на их фоне он отчетливо ярок.

    Жизнь писательской организации я наблюдаю с двух позиций: изнутри и со стороны. Эта двоякая точка зрения не позволяет обольщаться.

    Смерть живет в кабинетах.

    После окончания школы прошло несколько десятков лет, но я никогда не вспоминаю школьные годы с ностальгией. Я вообще их редко вспоминаю. Школа давала знания, а умственные способности не развивала. И такое дикое сочетание для школы было естественно.

    Я отчетливо сознаю важность и необходимость того, что я делаю для себя, и также сознаю, что другим это не нужно.

    Нас даже не удивляет, что лучший поэт России жил в Америке.

    Катков молодец: омолодил Россию! У Блока она была женой, а у него стала девочкой. Осталось дождаться, когда Бурмистров начнет ее титькой кормить.

    У кемеровских стихотворцев плач не по родине, а по утраченной халяве.

    Нет всеобъемлющего определения таланта, есть одно неоспоримое свойство: он ярко выглядит на фоне серости.

    В названии города слышится не просто что-то чужеродное, но – заморское. Это название уместно смотрится в ряду с Рио-де-Жанейро, Лос-Анджелесом. Думаю, что в тридцатые годы, в отличие от Ленинсков – Сталинсков, городу приходилось доказывать пролетарское происхождение.

    Здесь быстро кончились ветераны гражданской войны – те, кто боролся с Колчаком, пошли под нож в тридцатые годы.

    Асинск не отличался от природы – старели и гнили деревья в лесу, старели и гнили дома в городе.

    Бродский говорит, что все тиражное воспринимал, как пропаганду. Исходя из этого Асинск был пропагандой – он на три четверти состоял из хибар и бараков. Оставшуюся четверть занимали конторы, шахты и заводы.

    Взаимодействие ноги с ботинком. Ты его разнашиваешь, а он не дает забыть о себе, оставляя мозоли на твоей подошве.

    Страх отказа от привычного.

    После хождений по морям с их широким пространством, где нет ничего, что цепляло бы глаз, это самое пространство неплохо ограничить для себя незначительной территорией с мелкими деталями и подробностями. С 1991-го я с сомнением отношусь ко всему, что подавляет размерами. Вавилонская башня, колосс на глиняных ногах – это все очень неустойчиво. Даже глобус Украины слишком большая вещь. Глобус Асинска как раз по мне. Его я и обследую.

    Когда видишь чью-то целостную систему мировосприятия, легче сооружать свою, пусть и по другим чертежам.

    Условия жизни диктуются местом. Место меняет меня. Оно заражает своей бациллой, а я слежу за развитием болезни.

    Здесь даже пошлость сливается с местностью и выглядит очень естественно.

    Здесь понемногу строили панельные пятиэтажки, и новая безликость дополняла старую.

    Плешивый еврейский карла. Я иногда жалею, что я не еврей. Откуда в этой неказистой голове было так много света? Не только серость рядом с ним дохла, но все живое поднималось от этого света.

    Поэзия сродни науке, она точней математики. В математике от перемены мест слагаемых сумма не меняется. А в стихотворении попробуй поменять местами слова – все очарование разрушится.

    Записные книжки – неоценимое подспорье для пишущего. Это руда, из которой можно выплавить текст.

    Надо подкарауливать момент, когда посетит вдохновение. Тогда погрешности текста видны отчетливо.

    Когда-то давно, еще во владивостокской общаге, при чтении стихов Лермонтова и Тютчева я тоже слышал в ушах тот гул, о котором говорит Бродский. Было это недолго, затем прошло и больше не повторялось. Но на какие-то месяцы я был приобщен к высшей музыке слов и точно знаю, что она есть.

    Ничему я не завидую так, как уму и таланту. И в этом не стыдно признаться. У Судьбы много погремушек для человека. Она может сделать его богатым, женить на красавице, отправить в увлекательное путешествие. И лишь талант творца, сочинителя – единственный дар, который Бог дает человеку от себя.

    Неудачник из столицы имеет полное право смотреть на районного чемпиона, как на плебея. Потому что тот и есть плебей. И не из-за того, что берет меньшую высоту, а из-за того, что упивается своими никчемными победами.

    Стайка «самобытных» чижиков – неумелых, беспомощных. Определение «поэт», с которым они обращаются друг к другу, внушает отвращение.

    И упорства обоим не занимать, и времени тратят одинаково, а результат разный.

    - Пить надо без закуски, закуска градус сбивает.

    Не надувать щеки, избегать велеречивости.

    Житель Новосибирска гораздо ближе по умонастроению и привычкам к москвичу, чем к жителю районного поселка, который находится километрах в пятидесяти от города на Оби. Не география формирует человеческий тип, а степень доступного комфорта, вовлеченность в культуру.

    Если что-то в окружающем не устраивает, то – сам виноват. В «Буднях» это должно прозвучать отчетливо.

    Большое видится на расстоянии, а вот малое лучше рассматривать вблизи. Тогда до деталей видно, как организована жизнь на этих буграх и кочках среди плохих дорог.

    Тут близко сходятся рациональное и иррациональное. Тут мифом пахнет. Правда, кикимор и леших на этих улочках нет – тут другая нечисть водится.

    Ничему невозможно научить, если сам человек этого не желает.

    В одном из интервью Бродский говорит: «Мне интересно Время само по себе. И что оно делает с человеком». Забавно, но в глубинке Время не делает с человеком ничего. Вчера в новостях по первому каналу (14.04.2009 г.) сюжет о деревне Норенской, где будущий Нобелевский лауреат находился в ссылке. Старожилы называют его не иначе, как «тунеядец Бродский». Среди тех, кто характеризует поэта, бывший парторг деревни. Районные власти для пополнения скудного бюджета решили устроить в доме, определенном поэту для ночлега, музей. Сейчас в старом доме никто не живет, и строение совсем обветшало. Но его владелица, получившая дом по наследству, отказалась от пятидесяти тысяч рублей, потребовав несколько миллионов: «А иначе пусть он совсем развалится». Злоба, ненависть и зависть к чужому таланту, чужому успеху… Сорока пяти лет с момента ссылки как будто не пролетало.    

    У меня получается одно из двух: писать или быстро, или хорошо. А вместе – не получается.

    Я ни от кого не жду никаких милостей, и это избавляет от ненужных волнений.

    Сомневаться в написанном. И улучшать текст.

    Надо подмечать то, что обычно ускользает от внимания.

    На стыке рационального и иррационального возможны и неожиданное, и увлекательное.

    Достоинство город приобретает помимо человека. Мы имеем к этому лишь косвенное отношение.

    Если в «Буднях» мой взгляд выбирается за границы Асинска – надо, не медля, возвращать его обратно.

    Думать – это еще не значит развивать воображение, не имеющее ничего общего с примитивной фантастикой.

    «Будни» - это повесть о том, что место делает с человеком.

    Когда думаешь, что дальше некуда, оказывается, что дальше всегда есть куда.

    Кашук и Радушкевич привили мне литературные ориентиры. Если ты ищешь себя – надо знать, где искать. Ведь и возле тазика можно просидеть с удочкой, но ничего не поймаешь.

    Человека формирует не столько время, сколько место. Два человека, жившие в одном месте, один – в начале прошлого века, другой – в конце, нашли бы гораздо больше тем для разговора, чем современники, живущие за Полярным кругом и возле экватора. Место изменяет видовой состав организмов. Лосось, попавший в закрытый водоем и оставшийся там, через несколько десятков лет приобретает отличительные черты от лосося, живущего в открытом море. Человек и место изменяют друг друга, равным образом приспосабливаясь. Похмельный мужичок в облезлой ушанке естественно смотрится возле кривенькой березы, а не возле греческих мраморных колонн.

    Помощь приходит к тому, кто, прежде всего, сам себе помогает.
 
    Любознательность надо сохранять в себе как можно дольше.

    Дома тут деревянные, подъеденные гнилью. Взгляд по скучным крышам, не останавливаясь, бежит. И вот он – девятиэтажный красавец.

    Видя такое дело, Степа решительно повернул обратно.

    Если прогресс мчится вперед, он иногда не минует Асинска.

    Новое прорастает быстрее, чем успеваешь осмыслить. Текст отстает и будет отставать всегда, если задумает тягаться со временем. Даже когда речь о событиях сегодняшних, текст фиксирует то, что уже прошло.

    Раньше люди чаще помогали друг другу, и в них было больше доброты. Сейчас человек автономнее и, как следствие, равнодушнее. Это ни плохо, ни хорошо. Это другое время.

    Жизнь в коммуналках не была идиллической. В чужой суп могли при случае плюнуть.

    Петр Иванович жил в бараке. В его небольшом огородике росла самая крупная клубника, которую я когда-либо ел.

    Конечно, каждый определяет, как ему сподручней – спереди или сзади, но мы все-таки по старинке.

    - Матушка говорит: почему жену не заводишь? А что я сделаю, если она не заводится? Жена – это такой человек, которого нормальному мужику понять нельзя. Я с ними и по-хорошему, и по-всякому. К первой три раза кулаком прикладывался. Не помогло.

    - С водкой всякое случается: как пойдет не в то горло – так сразу себя теряешь.

    Текст, в котором не виден автор, неинтересен.

    - Я сказал ему: если ты на это тратишь время, отдаешь силы ума и души, так почему не добиваешься того, чтобы писать лучше? Он посмотрел на меня с удивлением, поскольку считал себя талантливым и без этого.

    И зачем, зачем нам куда-то идти от этих лесов, полей и пажитей? Незачем нам никуда идти!

    За мной бежит собака и лает. Вот дура-то.

    - Если все хорошо, то и терпи.

    - Раньше девки были слаще.

    Люблю я нас, Петра творенья.

    Выходец из крестьян, но никуда не входец.

    Красивая, обезоружусь перед тобой!

    Оскудевшим мыслям не тесно в голове.

    Не надо о большом – о малом надо, о маленьком, о мельчайшем. В маленьком жизнь интенсивней.

    - У тебя все впереди, все твои инфаркты еще впереди.

    - Я всю жизнь тебя искала, а теперь думаю: на хрена я это делала?

    Пыль… Пыль…

    Мыслить всем телом хорошо в постели, когда нырнешь под одеяло и согреешься там. И все тело блаженствует, и мысли у него умиротворенные. То же самое и в парной.

    - Кореш в Томск зовет: приезжай – с работой проблем не будет, жильем через год обеспечим.
    - Поедешь?
    - Еще чего! Здесь все есть: женщины, рыбалка, грибы. Зачем мне отсюда!

    - Я думаю, что у нас со временем будут и двенадцати, и пятнадцатиэтажные дома. У нас много чего настроят.

    Голова его утопала в плечах по самые уши.

    Вот уж чего не знаю, того не знаю.

    Это, конечно, объяснению не поддается, но я тут ни при чем.

    Там, наверно, думали, что если он с Украины приехал, то промажет. А он – рраз! – и положил в сеточку.

    Хорошо, когда чувства умные. А у меня чувства – дураки.

    Донбай опять в моих друзьях. До того момента, пока не сделал мне очередную пакость. А он ее обязательно сделает.

    Что я думаю об интеллигентах? Ничего я о них не думаю.

    - В писательской среде сегодня на плаву те, кто в жопе ковыряется. Пусть я сдохну в безвестности, но на такое никогда не пойду! – Степа выдвинул бороду, как кинжал.

    Лишь только водка прокатится в желудок – следом что-нибудь острое или соленое, или горячее: отвлечь взволновавшуюся природу внутри.

    То, что я пишу о работе, получается достоверней чем то, что я пишу о чем-нибудь другом. Записи я делаю, как правило, в конторе, в своем кабинете на первом этаже. Обстановка способствует убедительности.

    Все, чем дорожишь, надо держать в себе. Крепко держать в себе.

    - Все не так уж плохо, - сказал Мишка. – Существует крем «карега», он надежно фиксирует эту штуку во рту. И потом: пломбировать зубы мне уже не придется.

    - Поел с аппетитом, все было вкусное, и окорочок хорошо прожарен: сверху корочка, а мясо нежное.

    Пашня заваливалась за бугор и где-то там исчезала.

    Все вокруг непознаваемо и загадочно. Но это внушает не страх, а уют. Интуиция подсказывает, что загадочное настроено миролюбиво.

    Приятный для глаз хаос лучше скучного порядка.


    Деревья росли и развивались, не обращая друг на друга никакого внимания.

    Взгляд вылетел из меня и потянулся к Малой Медведице. И теперь, даже когда я не смотрю на нее, я знаю: он летит где-то там, среди звезд, к ее ковшу. Путь неблизкий – хорошо, что дорожных пробок нет.

    Что возможно на такой улице? На такой улице возможно все – пожар, землетрясение, пьяный дебош с далеко идущими последствиями. Случись сюда нашествие инопланетян – я не удивлюсь.

    Когда пишешь надо следить, чтобы не скатиться до фельетона.

    Хорошая бабеночка. Банка не фильтрованного пива и тарелка сушеных кальмаров были бы ей к лицу. Я бы с ней тоже выпил.

    - Надо жить так, чтобы ничто тебе не мешало. И тогда все будет нормально.

    - Эх, а ведь он способный, не то, что я! – кручинится Степа. – Может сесть и запросто написать стишок. Ему только возбудимость проявить себя не дает.

    - У вас как гири в штанах висят! – кричала Сергеевна. – Может, склад подпалить? Хотя нет, не поможет.

    - Если случай беспримерный, то и нечего ходить за примерами.

    Даже парторг Иван Игнатьич, мужчина пожилой и степенный, при встречах выказывает некоторую игривость:
    - Вам, - говорит, - Вера Аркадьевна, к Первомаю надо особую грамоту: за развитие форм и пропорций…

    Может, и есть здесь гармония, но не надо ее отыскивать, а то как бы не стошнило.

    Неужели водоканал последнее место, где я работаю на благо общества?

    Мясистые старые девки в кокошниках.

    - Меня, конечно, и с этого места можно сбить, но прочней всего я стою все-таки здесь.

    И поседел я от горя. Даже волосики в носу – и те поседели.

    И так убедительно доказала, что жить становится все лучше и лучше, что даже те, кто сомневался, и те поверили. Сидим, глаза веселые, хорошо стало. И цифры подтверждают, что мяса едим больше. Статистику не обманешь.

    Одиночество – удел тех, кто ждет от жизни больше, чем она может дать. Даже оставшись наедине с жизнью, ты уже не одинок.

    Это как с красавицей: всем хороша, не налюбуешься. А улыбнется – переднего зуба нет. И – все.

    Недальновидность.

    Конечно, бывают случаи, что женщины разговорный язык сильно расцвечивают. Но чтобы так…

    Все мы из одной «дежурки».

    Тот, кто проигрывает, говорит много-много.

    У нас, у сибиряков, когда надо сильно обдумать что-то, время вырастает вторая голова. Когда все решено – она исчезает. Поэтому какой-нибудь вологодский писатель, которому до Сибири пилить и пилить, должен сдохнуть от зависти. 
 
    Чем старше я становлюсь и чем больше узнаю – тем моложе, свежее и мускулистее должна быть моя мысль.

    Завтра, 23 декабря, исполняется 125 лет, как Винсент Ван Гог отрезал себе ухо. Отметить это событие. Тем более, что оно никак не повлияло на его талант.

    30 января не забыть отметить не только свой день рождения (это я, конечно, вряд ли забуду), но и 52-ю годовщину с того момента, как я начал ходить. По свидетельству покойной матушки, я пошел в год и с тех пор иду, иду, иду…

    Они не большие и не маленькие. Они – те, кто живет рядом. Иногда их ненавидишь, иногда им сочувствуешь, но чаще – не замечаешь.

    Эх, тоже мне, а еще бывший кемеровчанин!

    Вполне допускаю, что его там приняли в общество самураев. Но каково ему среди японцев? Ведь он по-японски, кроме харакири, больше ничего не может.

    Небо, небо… Знаешь, чем ты мне нравишься? Что не вторгаешься в область земного!

    Обирать нищих? Это так естественно!

    - Я сперва удивился – как же это? А потом понял: это стихия жизни нас несет! Да так, что не всегда бахилы успеваешь скинуть.

    - Еще вопрос: буду ли я там, за этими дверьми (рая или ада) что-нибудь соображать?

    Смерть с вафельным полотенцем на голове.

    - Я могу перевести дух только тогда, когда масса людей дробится на отдельные составляющие.

    Он ей ножом – на! Она: «Ах ты, сукин сын!». А он еще тридцать раз ножом – на! Она и не сказала больше ничего, скончалась сразу.

    От Дома Советов до моего дома двенадцать минут хода. Перейти через дорогу и мимо конторы ТЭЦ – к железнодорожному полотну. Подняться на высокую насыпь и отмахать четыреста двадцать восемь шагов по шпалам. Затем спуститься с левой стороны на улицу Новобольничную, пройти мимо магазина, свернуть в переулок на Кирпичную и тут до моего дома рукой подать.

    Города не должно быть больше, чем нужно человеку. По мне, Асинск в самый раз.

    Когда, во Владивостоке, я ушел от первой жены, нас в комнате было четверо. Причем, двое жили там давно и ничего собой не представляли. А еще один появился одновременно и по схожей причине: его выставила жена. Он говорил: «Я люблю читать книжки. Я пишу стихи, их даже публиковали в газете!». Но вместо стихов и книжек он сразу набулькал стакан водки и выпил. Да так быстро, что я не успел спросить, какие книжки он любит читать. Я попробовал догнать его и на одном градусе узнать об этом, но он только разводил руками. И я подумал: он пьет за нас двоих – и у него хорошо получается! – значит, я должен что-то делать за него. Я начал читать книжки. Чем больше он пил, тем больше я читал. А когда у него возникали паузы – я не знаю почему, но возникали – я тоже чувствовал такое отвращение к книжкам, что аж мутило. А потом мы опять брались за свое. Надо помогать друг другу. Каждый должен нести часть ноши другого, которую ему нести сподручней.

    Мосин рассказывает:
    - В 2001-м году проходил я обучение по охране труда в горном техникуме. Вместе со мной были врачи из клиник и больниц, исключительно женщины. Неделю мы отзанимались, и пришло время аттестации. И тут Березовские обогатители загадили реку нефтепродуктами. И Асинск остался без воды. А врачи – народ смекалистый – принесли на аттестацию коробку конфет и полторашку чистого спирта, благо: в комиссии из трех человек – все три мужика. Кинулись экзаменаторы вкусить от этих даров – а развести-то нечем!... Очень нервозно вела себя комиссия во время аттестации.

    - Выписали нам счет в медучилище за учебу по охране труда. Привез я его нашему главному бухгалтеру. А она задробила: не так, говорит, оформлено! Позвонил в медучилище: такие, мол, дела. Там ее за дуру считают, а она – их. Сдается мне, что правы обе стороны. Придется ехать опять. Но ничего: каждому приятно лишний раз прокатиться на казенной машине.

    Мне легче представить Эдиту Пьеху с лопатой в огороде, чем майора милиции, живущего в бараке.

    - Кто – туда, а я – оттуда.

    Другое дело, если б он в бою бежал в атаку, и тут его пуля – тюк! – тут уж не до сборов, вылетай, душа, как есть.

    - Тупые англичане считают, что «окрошка – холодный суп с кислым молоком смешанный с холодными овощами и мясом или рыбой». Идиоты! Они не видели настоящей окрошки! Основа настоящей окрошки никакое не кислое молоко, а квас. Важно, чтобы он был подходящим. В меру кислым, в меру терпким. И овощи годятся не все. И редька, и редиска подходят, но если выбирать между ними – я решительно выбираю редиску. И какой дурак кладет в окрошку мясо или рыбу? Только вареная колбаса. А тупым англичанам лучше жрать помидоры, выращенные на гидропонике!

    - Я не скажу, что у меня было много женщин – нет, врать не буду. А все почему? Можно кинуться в ****ство и там увязнуть. Я подумал, подумал и не кинулся.

    О друзьях детства: мы были когда-то в одной обойме, но разлетелись каждый в свою сторону. 

    Дорога стелется одинаково для всех. Ей хватает для этого мудрости и равнодушия.

    Хаос, безумие – это то, что мы сами привносим в жизнь. А порядок существует в самой природе. Например, у нас на улице все было хорошо и правильно, пока не случился порыв водовода. Приехала на машине бригада Лехи Седельникова, экскаватором вырыла траншею, перебуровила снег с глиной и разметала по дороге. Порядка, разумеется, не навела. Теперь каждый день я прихожу домой в сапогах, перемазанных глиной. Кто, спрашивается, устроил хаос? Леха Седельников!

    Обломок кирпича на дороге. Упал с проходившего грузовика? Или кто-то выбросил за ненадобностью?

    Прозаик раскладывает жизнь по полочкам в отличие от поэта, который сгущает, группирует ее.

    День защитника насекомых.

    - В жизни столько всякого – то того, то сего. Бесполезно со всем этим разбираться!

    Позвоню в Москву после обеда, ближе к трем. Если услышу отказ – до выпивки останется совсем немного времени.

    Ненавижу одиночество. Из-за него я удрал с Дальнего Востока. Одиночество – это не когда ты совсем один. У меня были друзья, и мы неплохо общались. Но потом они возвращались к женам и детям, а меня ждала койка в общежитии. А я помнил, что и у меня была своя семья, и становилось невыносимо. Матушка – последний по-настоящему родной человек. Я могу жить в любом месте, если рядом родные люди.

    Изредка в отвале лопаты попадался тонкий, как обрывок нитки, желтый проволочник, твердо знающий, что земля немыслима без картошки, надо только дождаться.

    Когда я зимой возвращаюсь с работы, и навстречу мне дует ветер, он из глаз моих выжимает слезы. Это организм мой помимо меня грустит. О чем? О том, что приближается старость? Или о чем другом?

    Я думаю, допиши Александр Сергеевич «Историю села Горюхина» - мы получили бы не жестокую сатиру в духе Салтыкова-Щедрина, а поэтическую окрашенную юмором картину. И неизвестно, взялся бы после Салтыков-Щедрин за написание своей сатиры или не взялся?

    У талантливых авторов надо брать лучшее. Свое – это сплав чужих достижений плюс немного от себя.

    Искусство должно быть молодым, а музейные смотрители – старыми. Это справедливо. Назначение молодости в созидании, а старости – в сбережении.

    Население убывало из-за естественных причин, а именно – с перепою.

    Читая какого-нибудь Александра Прокофьева тоже можно вдохновиться и перепрыгнуть через плетень. Но если наметил серьезную высоту – обращаться надо к другим авторам.

    Не сочинять истории, а рассказывать то, что пережил и продумал.

    Похоже, талант, состязаясь с гением, понимает его размах и тушуется. По крайней мере, у меня нет другого объяснения, почему Ю. Кузнецов, меряясь с Бродским, вдруг взялся зарифмовывать старые анекдоты.

    А. Генис в завидной мере сумел рассказать о себе. Следующий за ним – Вайль. «Гений места» (в большей степени), «Карта родины» (в меньшей) – это пеочти рассказ о себе. Но не совсем. Вайль, как веревкой привязан к местам и персонажам.

    Жестокое свойство литературы: гений принижает таланты.

    Мы не так не возвратны, как кажется.
 
    Уклоняющемуся от пожертвований: вот так же Господь обнесет вас своим милосердием.

    Когда проносится смертоносный вихрь и сметает все на пути – важно то, что застревает в щелях. С этого застрявшего начинается возрождение жизни.

    Если довериться бумаге – она тебя выдаст.

    У меня сильные ноги. Я могу пройти десять километров и хоть бы что. А если я иду в гору, то почти не задыхаюсь. Значит и легкие у меня хорошие. Но главное: ноги. А все потому, что я люблю ходить пешком. Преимущество автобуса в том, что он экономит время и что можно встретить кого-нибудь из знакомых и поболтать, пока едешь. А больше никаких преимуществ. Вот почему мне нравится ходить пешком. И потом: можно хорошенько рассмотреть то, что находится по сторонам и чего рискуешь не заметить из окна автобуса. Допустим, вот дом, обшитый сайдингом. Я смотрю, как заделаны углы, как обрамлены окна и как дом смотрится в целом, не портят ли вид цветы на подоконниках с той стороны. Нет, ходить пешком – много лучше, чем в автобусе ехать.

    У стихотворения должна быть дата рождения. А уж сколько оно проживет – зависит от его качества.

    Если выйти из Асинска в западном направлении и идти долго – часа полтора, к примеру; то можно войти в Асинск с востока.

    Мои ночные сны – запасник исчезнувшего. Сколько людей, которые наяву уже никогда не поговорят со мной, возвращаются ко мне в моих снах. Это лучше, чем видеопленка: поступки ушедших не предсказуемы во сне.

    Я открыл книгу Булгакова – разумеется «Мастер и Маргарита» - и читал так долго, что даже захотел есть.

    Все имеет право на существование, а потом идет естественный отбор.

    Меня не покидает ощущение, что деятели кемеровского СП сознают свою незначительность, но иногда заигрываются, и тогда им мнится, что они и впрямь таланты.

    Помощь Бога в том, что он спасает от отчаянья, но не делает ничего за тебя.

    Ведение дневника подразумевает две возможности: попытку излагать все, без утайки, и попытку закрыться, спрятаться за перечнем внешних событий. Я выбрал второе. Я не то, чтобы недоверчив… Хотя да, недоверчив.

    Невежество берет в образцы поверхностное.

    Если хватаешься за авторучку, чтобы кого-нибудь в чем-нибудь уличить – все, на таком тексте можно сразу ставить крест.

    Автор, никогда не сомневающийся в собственной правоте, смахивает на идиота.

    2009-й год для меня особенный. Вновь пошли стихи (причем, не похожие на те, что были раньше), неплохо начал в публицистике («Вешки»), проясняются мои многострадальные «Будни». Теперь надо закреплять достигнутое. Учение у питерских литераторов пошло на пользу.

    Водка – не спасение. Но когда тяжесть на душе, грамм 150 – 200 помогают ее стряхнуть.

    Что на этот раз? Мы уже разобрались со своим прошлым?

    Асинск довольно замкнут. Разомкнуть его можно, написав повесть, эссе, стихи.

    Мандельштам не чуял под собой страны. Мы ее чуяли. Потом перестали чуять – оттого легко потеряли. Теперь опять начинаем чуять, но еще не очень.

    Бродский внешне похож на Хазанова. По крайней мере, Хазанов мог бы его сыграть.

    Надо чаще описывать то, что ежедневно перед глазами. Причем описывать свежо, подмечая неожиданное.

    Поначалу эта братия, кажется, опасалась: придет некто, укажет перстом и произнесет: «Вы – не настоящие!». Но шли годы, никто не приходил и появилась уверенность, что они – настоящие.

    Лет пять назад я купил керамическую статуэтку – так, ничего особенного. Безликая голова и выразительная, вытянутая вверх рука с растопыренной пятерней – мол, все могу! Ради этой пятерни я статуэтку и приобрел… Сначала отломился указательный палец. Потом еще два. Потом во время ремонта кто-то отбил руку по локоть. Но никто не признался в содеянном. Однажды я хотел выбросить испорченную фигурку. Потом понял, что у нее появился новый смысл. Смысл заключается в следующем: «Не заносись!».

    А не поубиваться ли мне о прошлом? Не поплакаться ли о нем? Нет, не хочу.

    Великолепно одинок.

    Выписывая новую строку, прокладывать дорогу в новый день.

    Записная книжка – это удлиненная человеческая память. В ней остается то, что со временем улетучилось бы.

    Утаивание, умолчание – это одна из форм цинизма.

    У русских людей принято мечтать и фантазировать. Особенно о переустройстве общества и людей, которые были бы достойны этого общества. Само по себе занятие неплохое. Страшно становится только тогда, когда кто-нибудь пытается воплотить в жизнь свои фантазии. Тогда вместо людей будущего на свет появляются такие упыри…   

    Напрасно Геннис утверждает, что нет ответов на вопросы. Ответы есть. Только каждый отвечает по-своему. Истина перестала быть общей, единой и неделимой.

    В Асинске нет ни одного такого вопроса, на который невозможно было бы ответить. Причем, ответы у каждого свои. Здесь всем все понятно – от политики до физики элементарных частиц.

    С литературной критикой у нас в области беда. Критический цех скудный и уровень работ подростковый: пишут зло и мало чего по существу. Физиономии статей постоянно в прыщах. Полагаю, что это надолго.

    Сплошные тучи мало, чем интересны, интересно отдельное облако. 

    Жизнь похожа на кинофильм: прошлое выстраивается в голове из отдельных фрагментов.

    Всю нелепость окружающей жизни, всю тупость ее надо не оправдывать, а «понимать», находясь на стороне нелепости. Тогда жизнь предстает в совершенно фантастическом виде.

    Можно «сконструировать» текст, но настоящее чудо рождается только талантом.

    Согласен с Генисом: победить можно, только перестав спорить. В споре рождается не истина, а скука.

    Признать свое поражение – это достойно.

    Изменчиво все, даже любовь, и только скука всегда одинакова.

    Много читаю Бродского. Он особенно хорошо идет, когда холод и снег за окном.

    Если не сгущать, не уплотнять написанного, оно может превратиться в жидкий киселек.

    В школе все время внушалось: нельзя выделяться, надо быть проще. И я жил в простом сером городе, где на фоне киношного злодея, пожирающего младенцев, продажный местный следователь выглядел чуть ли не святым угодником.

    В первую девятиэтажку, что построили в городе, похоже, попала панель из другой серии, и одно окно оказалось смещенным по отношению к тем, что выше и ниже его. И от этого стандартная жилая коробка обрела некоторую индивидуальность.

    Гений говорит о том, мимо чего проходили другие, а талант прорабатывает частности.

    О чем бы я ни писал, мои рассуждения – частный взгляд частного человека и они не претендуют на универсальность.

    Полячек кто только не имел: и французы, и немцы (неоднократно), и русские (тоже неоднократно). С одной стороны обновление крови – плюс. Польша дала немало литературных гениев. С другой стороны поляки, как промежуточная нация, чувствуют свою ущербность и комплексуют. Как соседи они крайне неприятны.

    Мы, наконец, перестали посреди устроенной из государства помойки трепаться о мерзостях большевистской партии и занялись наведением порядка. Значит ли это, что разного рода химеры оставили нас окончательно? Нет, не значит.

    Здесь, в Асинске, жизнь любого человека с 20-х по конец 80-х годов можно считать не напрасной. Это подтверждает и такой факт: все письменные характеристики были положительные, даже те, которые выдавались с производства подследственным.

    Я рад тому, что временами ощущаю дарованный мне талант.

    Шахтерская профессия героическая, но все-таки самый героический поступок шахтеры совершили не под землей, а когда начали бастовать. Это они, шахтеры, на вопли некоторых: «Что вы делаете – перед вами стена!» - ответили чисто по-ленински: «Стена да гнилая, ткни – и развалится». И впрямь – развалилась.

    Коньки из того времени: «снегурки» на веревочках, которые с помощью струганных палочек прикреплялись к валенкам.

    В «Буднях» всякое самомнение должно быть прикончено сразу, как только попробует высунуться.

    Описывать то место, в котором долго живешь, задача рискованная: глаз изрядно замылен, и можно нагородить банальностей.

    Асинский мир прост и понятен. В нем не предвидится никаких заморочек. Было сложно, когда 15-го и 30-го числа каждого месяца прекратили выдавать зарплату. Теперь с этим разобрались, а с остальными сложностями мы управляемся.

    Бог тот, кто может перемещаться во времени в любом направлении – в прошлое и в будущее.

    Равновелико. 

    Полнота жизни, ее динамическое развитие происходили под землей, на глубине 500 – 700 метров. Город стал меняться, когда люди вылезли из забоев.

    Надо было сильно исхитриться, чтобы за столетний отрезок времени не создать ничего примечательного.

    Человек, как правило, пытается украсить и облагородить место своего обитания, если он живет основательно. А там, где временно – там барак и грязь. Советская власть тоже ощущала себя временной. В ней не было уверенности. Отсюда шаманские заклинания : «Народ и партия – едины», отсюда стремление огородиться железным занавесом. Сейчас Асинск хорошеет, а это значит, что народ укореняется.

    Человеку не то, чтобы развязали руки, но ослабили путы настолько, что можно уже начинать что-то делать.

    Чтобы почувствовать особенности муравейника, надо поменять один муравейник на другой.

    Зрение я посадил в других местах, когда напряженно всматривался в то новое, что возникает непонятно откуда. А здесь глазу незачем напрягаться, и так все ясно.

    - Ну – превозмог ты себя. И что из этого получилось?

    «Что будет? – говорю я себе. – Что будет?» И сам же себе отвечаю: «А ни черта не будет!»

    Я, кажется, загорелся идеей издать книгу повестей. Ну-ну.

    А всех этих леваков в Испании и Франции, что бомбят магазины и поджигают машины, надо премировать путевками в Северную Корею.

    Сочинил приказ, подписал его. Теперь надо найти тех, кто исполнять будет.

    Радуются, дурни: большевиков прогнали! Да наш народ может клюнуть на любую другую химеру. На либеральную демократию, например, во главе с Жириновским.

    У хохлов нет денег за газ? Пусть отдают сало. Свиньи-то у них остались!

    Интересно бы знать, тов. Сталин задумывался: сколько народа надо пересажать и перестрелять для всеобщего счастья? При нем Сибирь стала близкой, как никогда…

    Борис – склонный к уюту бабник. Объекты страсти – женщины за тридцать. В свободное от похождений время он занят на кабельных работах. Боря тянет провода и соединяет их. Потом снова тянет и снова соединяет. Он вечно в поисках контакта.

    Когда надо разрешить вопрос, он наклоняет голову и задумывается. Мысли из одного полушария перебегают в другое, кричат идущим навстречу: да нет там ни черта, никакого ответа! И постепенно из сумбура возникает решение.

    Иную зависимость можно воспринимать, как счастье. Зависимость от бодрящей утренней прохлады, от умытой дождем листвы на деревьях. Зависимость от работы, наконец.

    С Бродским можно не соглашаться. Но вот отмахиваться от того, что он пишет, нельзя.

    Стишки многих кемеровских поэтов не дотягивают до того уровня, с которого начинается серьезный и обстоятельный разговор.

    На эти улочки легко накладываются воспоминания, так как прежнюю обстановку воссоздавать не нужно – она осталась той же.

    Самонадеянность присуща, прежде всего, тем, у кого нет знаний.

    Почерку следует уделять внимание. Неряшливый почерк раздражает.

    Будучи счастлив, здоров и весел, знай: однажды все кончится. Абсолютно все.

    Не «литература противостояния», а жизнеутверждающая, солнечная, радостная литература.

    Манеры кандидата многим понравились до невозможности. Он крепко обхватил трибуну с двух сторон, как девушку в танце, и начал наговаривать в ухо-микрофон то ли ей, то ли нам разные приятные вещи.

    Нужен ли мне лобовой, «таранный» юмор? Нет, юмор должен быть растворен в тексте и по большей части незаметен, как щепотка соли в борще.

    Он перебирал ногами, и трибуна даже как бы чуть-чуть передвинулась.

    Ничто так не обнажает, как обнажение.

    России трудней всего держаться в просвете между анархией и диктатурой.

    Уродство каждый понимает по своему, и ты не всегда оказываешься прав.

    Интернет приобретает черты города – пользователи не только в нем живут, но и посещают прежде всего те места, которые больше нравятся.

    Когда-то меня раздражало, что город меняется медленно, что мало в нем новых домов и магазинов. Теперь я нахожу, что он обновляется слишком быстро. В Голландии есть городки, улочки которых с домами на них насчитывают по нескольку сотен лет. Когда внешнее меняется мало, оно не отвлекает и дает возможность сосредоточиться на внутреннем. Не случайно в таких городках было много художников и поэтов. Чтобы душе взлететь и воспарить, ей надо оттолкнуться от совершенного. От уродливого тоже можно оттолкнуться, но не взлетишь и не воспаришь.

    Я не люблю литературу бесстрастную, когда о свадьбе и о похоронах говорится одним тоном. И я не люблю всезнайство в литературе. Меня «не цепляют» ни Бунин, ни Набоков. Мне нравится поэзия Бродского – там страсть высокого порядка.

    Счастье – это когда пишешь, и тебе самому нравится.

    Перечисляя события, сложно передать атмосферу дня. Например, шумы – шаги в коридоре, скрип двери, голос Ларисы Петровны: «Можно маленько протереть у вас, Игорь Анатольевич?». За окном серое небо, качаются ветки на дереве, листья шумят на ветру. Дождь все не начинается, хотя он где-то поблизости.

    Когда для Асинска составляется сразу несколько прогнозов погоды, какой-нибудь обязательно оказывается верен.

    Цель, которую мы ищем, прячась, идет поблизости от нас.

    Борец с борцами.

    Валентинов – вечный подросток. Физиономии его статей покрыты прыщами.

    Прочитал стихи Бурмистрова в «Круге чтения». Скучно и пресно. Мутный серый поток без красок.

    Регионы разные, но как же похожи своей бездарностью все эти Лапузины, Бурмистровы, Донбаи.

    В «Буднях» персонажи совершают странные и нелепые поступки, которые описываются не как странные, странность их никоим образом не выделяется, а как естественные и закономерные. Более того, им дается убедительное, с точки зрения главного лица, объяснение.

    Ну как же он мог не воткнуть в нее нож? Он сидит и выпивает, а она визжит. Конечно, если бы после того, как он воткнул в первый раз, она успокоилась – он бы тоже продолжать не стал. Но она завизжала еще громче! И тут уж у всякого кончится терпение.

    Михаил Анохин взялся за анализ партии под названием «шахтерская забастовка». Воспроизвел позицию на 89-м году (ходу). Расставил все фигуры. Правильно расставил. А дальше вместо анализа начался бред о трех операциях на почках, о высказывании Камю. И вывод: я не принимаю «беловежский сговор». И все! Стоило ли ради этого огород городить? Ну подвигай ты фигуры, сделай ходы, которые больше нравятся, и, если здравомыслие не оставило тебя, увидишь: финал один – развал Союза. Потому что империи существуют, когда они сильные. Слабые рвутся на куски.

    Человек, схватившийся за чужую мысль, как за непререкаемую истину, забавен. Почти о любом явлении всегда найдешь дюжину противоречивых мнений самых авторитетных людей.

    В этом писательском Союзе разделение идет не по принципу «способный – бездарный», а по принципу «свой – чужой».

    Как мельчают понятия. Уже и школьники говорят о «своем творчестве».

    Главное на скучной работе – это соизмерять усилия с производственной необходимостью. 

    Разговор начинается с одного, перетекает на другое, на третье; ничто не получает завершения, и разговор, в конце концов, выдыхается.

    - Что такое: «правильно»?
    - Правильно – это когда хорошо. Ты выпил пива, тебе хорошо, значит это – правильно.

    Бессилие в том, что ты все видишь и понимаешь, но не можешь сделать лучше.

    Все мои прежние места работы – они, как вагоны. Я то прицепляю их к себе, то отстегиваю. Вагон – редакция, вагон – стекольный завод, вагон – водоканал.

    Мерзавцев всегда следует называть по имени. А то они пакостят, подличают, отравляют существование, а затем, по прошествии лет, сливаясь с фоном, образуют «неблагоприятные условия жизни». На свет их, сволочей! Рассматривать, как слизь под микроскопом, и вырабатывать противоядие.

    Рядом необходим еще кто-нибудь. Только от пресыщенности мы можем назвать другого «чужим». Но если ты имеешь шанс задать вопрос и получить ответ – этого, если не много, то достаточно. Этого уже вполне достаточно.

    Кто бы ни находился рядом – все равно беседуешь сам с собой.

    В то, что еще основательно не обдумано, надо падать, как в яму. Не исключено, что на дне ее чувствительно отобьешь бока, но пока летишь – дух захватывает. 

    Писать хорошие стихи можно лишь в свое удовольствие.

    Депутаты лишили крестьянина всего, чего можно было лишить. А чего нельзя было – подумали и тоже лишили.

    Даже если мы, как огурцы в рассол, погружены в несчастья, это не повод, чтобы заламывать руки и взывать к небесам. И несчастья свои, и удачи мы должны сносить терпеливо – это да.

    Его головка крутится на шее на двести пятьдесят градусов. Слова, которые он произносит, не вылетают изо рта, а выкатываются.

    Вот измена, которой избежать нельзя: измена со стороны собственного тела.

    Я не повар в дешевой столовке, чтобы готовить одно блюдо на всех. Но иногда хочется быть таким поваром.

    Человеку чаще всего нечего сказать о жизни, хотя он уверен, что составил о ней какое-то суждение.

    Юность моя затянулась, и это было правильно – я набирался сил для последующего броска во взрослую жизнь.

    Сильно ли меня занимает отношение ко мне других людей? Нет, не сильно! Мне достаточно с их стороны вежливой холодности. Я не терплю только хамства, это выбивает из равновесия.

    Россия привыкла умываться кровью. Она всегда как начинает умываться, так только кровью.

    До своих стихов надо дорасти.

    Асинск – сама святая простота, как добрый молодец с соплей из носа.

    Асинском обрастаешь, как обрастает днище судна ракушками.

    Суета увлекательна до тридцати. А если юность затянулась – до сорока. У меня было правильное развитие, и из шумного Владивостока я уехал в тридцать один.

    Каждый стремится выйти на ту дорогу, где надеется встретить удачу.

    Все давно сказано, мы повторяемся, лишь меняя слова местами.

    Н. Солженицына сказала о муже: он устал жить. Я тоже иногда слышу приближение этой усталости, как дальние раскаты грома. Эти раскаты еще не над головой, но уже вызывают тревогу.

    Малочисленность людей вокруг куда комфортней, чем огромные людские сборища, а охоту к перемене мест с успехом заменяешь переменой занятий.

    Бродского я воспринимаю не как конкретную фигуру – может, потому, что не знал его близко – а, скорее, как направление. Что-то типа севера. А туда можно идти разными путями.
 
    И так как гардеробщица не поняла его – сказывалось отсутствие зуба, слова проваливались в дырку – Степа решительно снял бахилы и выбросил в урну.

    - Дед, чего ты в жизни своей повидал?
    - Всякое.
    - А что именно?
    - Зимы стали холодней, да и летние месяцы не сильно жаркие.

    У идиота красота заключается в единообразии. Например, когда масса людей одетых в одинаковое выполняет по команде одинаковые движения.

    Литератор – не первопроходец. Он внимательный исследователь того, что у каждого перед глазами. Самые ценные находки там, где, казалось бы, все известно.

    Я думаю, что в прошлом – не в советском и досоветском, а вообще в прошлом – все постоянно меняется. Что Бог возвращается туда, где начал ( а иначе какой он Бог) и переделывает свою работу. Но за дальностью прошлого на нас это никак не отражается.

    Бог – это когда нет предела возможностям.

    Молодой критик – это понятие не возрастное. Смотришь на прыщавые физиономии статей, и уже не важно, сколько автору лет.

    В поединке между неудавшимся художником и несостоявшимся поэтом победу одержит несостоявшийся поэт.

    Величина поэта – это величина его личности.

    Он бы мог выбить себе квартиру, но зачем? Какая крупная и замечательная виктория росла у него на грядках, какие огурцы и помидоры!

    Две точки – пауза, четыре – долгая пауза. Уделяй внимание знакам препинания.

    До недавнего времени безликость мест, подобных Асинску, везде была примерно одинакова. Это упрощало жизнь. В развитых городках, в первую очередь – на западе, попавший туда человек вынужден подстраиваться под принятые условия, «соответствовать», что требует от него некоторых усилий. В Асинске, где «хрущевки» мало отличаются от пещер – нравы тоже близки к природным.

    Чем хорош для меня Асинск – тем, что принуждает к работе сознание. И возникают мысли, причем разные.

    Провинциалом надо еще уметь сделаться. Это не так просто – вписаться в окружающую обстановку.

    Здесь самые пылкие фантазии бывают лишь на тему: как раздобыть денег на бутылку.

    В «Буднях» - я на стороне всех жуликов. По крайней мере – не осуждаю.

    «Литература не терпит пустой фантазии, художественного вымысла». (А. Генис) С таким утверждением уж точно не соглашусь. И фантазия, и вымысел обязательны, но они должны быть настолько правдоподобны, чтобы зазор между ними и действительностью не бросался в глаза.

    Мои тексты не столько об Асинске, сколько об оправдании и обосновании моего выбора.

    Лет через пятьдесят старинной архитектурой в Асинске будут пятиэтажные «хрущевки». Хотя надеюсь, что они столько не проживут.

    Дождь закончился, шифер на крышах обсох, Галя вышла и села на крылечке.

    Моя улица ни хорошая и ни плохая. Она удобная – я разносил ее, как пиджак.

    Его стихи напоминают сор на полу и вызывают одно желание: взять веник и подмести.

    Они – видят, а я – не вижу. Они что-то различают, а я нет. Но ничего, я непременно различу.

    Обветшалое тело ношу на душе.

    Надо быть злонамеренным подлецом, чтобы утверждать, что крах начался с Горбачева. Я видел, что страна катится в пропасть, задолго до его прихода. И коммунистам упрека не бросишь – они осуществили великую мечту российского работяги: пить и не работать. Оттого-то многие и мечтают о возвращении прежней власти.

    Я трижды отрывался от чтения Бродского и выходил на улицу, чтобы навести порядок вокруг дома. И всякий раз дождь загонял меня обратно.

    Талант маленьким не бывает, талант всегда большой. Другое дело – насколько хватает сил соответствовать ему.

    Эссеистику Бродского читать полезно, но в живом общении это был, вероятно, желчный и язвительный господин. И довольно неприятный.

    Многие свои тексты я не считаю завершенными. Время указывает на изъяны, требующие исправления.

    Иллюстратор смотрит на рукопись, как на сырье для своих рисунков.

    Работая в газете, я четко разделял, как надо писать для себя и как для печати. У Кафки же все было для себя, но часть он опубликовал.

    Эссеистику Бродского надо перечитывать постоянно.

    На Асинск нельзя смотреть свысока, хотя все, вроде бы, располагает к этому. Свысока, как с высоты, увидишь только крыши.

    Какие могут быть претензии к учителям – они обычные люди: кто-то получше, кто-то похуже. Но в самой школе кроется что-то порочное. Когда я узнал, что Бродского оставляли на второй год в седьмом классе, то окончательно потерял доверие к системе среднего образования.

    В «Буднях» не допускать злой иронии. И Степа Побокин – это Незнайка в Солнечном городе.

    Асинск хоть и в захолустье, но городок, продуваемый современными ветрами и видимый, как на блюдечке.

    Неблагополучье наше.

    Это даже бывает полезно, когда тебя ограждают стенами. Тогда мысли не разлетаются далеко, а обращаются на ближние предметы и обретают конкретность.

    Родина – это дом, огород с разными грядками, неспешные разговоры с соседями на приземленные темы.

    Поэзия должна быть глуповата, это обязательное условие. Но в случае с Бурмистровым и Донбаем имеешь дело с тупой рифмованной писаниной.

    Панельные пятиэтажки походят на поставленные стоймя шахматные доски, но они скучнее досок, поскольку клетки-панели одинакового цвета, и ни одной партии на них не разыграешь. А вот кирпичные дома – другое дело, поскольку кирпич из природной глины, он прямой посланец земных недр в мир человека и, крошась, рассыпаясь, норовит вернуться обратно.

    Я никому не навязываю свою любовь к Асинску, а для меня городок хорош. Он сродни долго носимой одежде – не жмет, не давит, я привык к нему. 

    Луконины, Наровчатовы, Друнины думали, что оставили о себе звонкую память… Нет, Друнина, пожалуй, так уже не думала.

    Ни амбиций, ни дерзости… Отчего спиваются?

    Масса, чудовищная масса свободного времени на службе, и невозможность его использовать.

    - И подхожу я, значит, к портретам. Здравствуйте, говорю, Анна Николаевна, хвост трубой, глаза косые.

    Вот посулили пособие – три тысячи. И я сразу почувствовал себя материально обеспеченным человеком.

    - Сто грамм выпьешь – только рот замараешь.

    Я прожил в браке четверть века. Правда, при этом пришлось сменить нескольких жен.

    О новостях с того света – как можно дольше не знать!

    Корова фаршированная поросятами.

    Та страна, которую я вижу, состоит на три четверти из засранцев.

        Разве я тебя винил,
        Покупая хлорвинил?

        Дела страны
        Весьма странны.

        Эскадрильи
        Камарильи.

        Коль судьба тебя обманет –
        Ей самой же хуже станет.

    Если бы показушным патриотам их патриотизм можно было вставлять в задницу, как пропеллер – они могли бы летать.

    Твердо, с нажимом написал: «начальник ремонтно-механического участка». Написал и задумался: а не выпить ли вечером пива?

    Словно стая птиц, потянулись в столовую работники конторы.

    Коровы жалобно мычали. «Бруцеллез?» - поинтересовался у них ветеринар.

    Время идет на убыль, и после пятидесяти это с каждым годом ощутимей.

    Мне пока не скучно с моими новыми стихами, но я вовсе не уверен, что они хороши.

    Чиновники не хотят брать на себя ответственность. Но разве когда-нибудь было по-другому?

    Я не вникаю в то, что говорят Брынцаловы – Жириновские – Мироновы. Я не высказываюсь критически о правительстве. Я полагаюсь на себя.

    Многократно говорено: величие страны определяется не количеством танков и атомных подлодок, а тем, насколько комфортно живется в стране человеку.

    Про местную культуру – не надо. Здесь еще помнят роман «Земля Кузнецкая». Кто не читал – советую. Если, конечно, не бояться рвотных позывов.

    Тоскливо, когда ливень вокруг и никуда носа не высунешь.

    Чем отличаются важные события от неважных? А ничем.

    Школа не столько воспитывает, сколько пытается обуздать. И у нее это нередко получается.

    Это только кажется, что Советская власть рядилась в кумачовые цвета. На самом деле ее подавляющий цвет – серый. Серые улицы, серые будни. Вот почему красный цвет я воспринимаю без неприязни: с прошлой жизнью он не вяжется.

    Еще недавно была мода – а кое-где сохранилась – на одной улице штамповать одинаковые коттеджи. И затем фотографировать их так, чтобы все они – десять или двадцать – были одновременно видны. Новым повеяло тогда, когда на смену множеству стала приходить единица.

    Когда мне было двадцать, я был деятельный. Я хотел, чтобы все вокруг крутилось и вертелось с моим участием. Теперь я понял: вмешиваться не надо. Я полюбил рыбалку. Поплавок приплясывает на водной глади. Если на выдернутой леске оказывается карась, я говорю ему: ты был неправ – ты хотел изменить мир, ты хотел сожрать червяка.

    Чего я хочу? Чтобы все как-нибудь шло. Или не шло. Это неважно.

    Я понимаю демократию так: никто не должен иметь абсолютную власть над другими людьми. Это развращает и ведет к порче народа.

    Все правильно, но правила не те.

        В пеленках новые тираны
        Еще пускают пузыри.

    В Асинске каждый берет из обширного русского языка ровно столько, сколько ему нужно, т.е. – по минимуму. И тогда без мата не обойтись. К примеру, выражение: «О, бля!» - передает всю гамму восторга. Бороться с матом в Асинске все равно, все равно, что бороться с собственной тенью – так же глупо и бесперспективно. Здесь уж точно матом не матерятся, а разговаривают.

    Приговор потомков неоспорим. Когда они начнут судить – у нас не будет никакой возможности сказать хотя бы слово в свою защиту. И тем, кто надеется выглядеть достойно, надо сейчас вести себя соответственно.

    Асинск так глубоко утонул в образовавшейся яме, что когда день сумрачный – облака садятся на ее края.

    Маразм – это мечта, доведенная до крайности.

    Китайцы, когда их машина пошла вразнос, поменяли колеса и направление движения, а теперь шпарят дальше, как ни в чем не бывало.

    - Ведь загибает так, что ума не дашь, хотя и не матюкается.

    В сравнении с человеком город имеет лишь одну общность: дату рождения. А расцвет и упадок от возраста не зависят.

    Преображение Асинска началось в новом тысячелетии. Отремонтировали церковь. Построили еще одну. Построили часовню. И Бог начал сюда заглядывать.

    В прошлое Асинска заходить можно, там не тесно. И там не чувствуешь себя чужаком. Двадцатые годы неотличимы от шестидесятых: те же бараки, те же фуфайки.

    В чем проявляется новизна? Исчезают бараки – вместилища пьяни, нищеты и всякой бытовой и прочей похабщины.

    Археологи, проводя раскопки, открывают слои: вот это семнадцатый век, а чуть ниже – шестнадцатый. Новая эпоха вырастает на перегное предыдущих. Чем богаче прежний слой – тем больше возможностей для новой эпохи.   

    Пессимисты думают и говорят о вырождении, а оптимисты надеются на перерождение.

    Асинск провалился в яму, что возникла в результате горных выработок, и время пролетело над ним, не задев.

    В девяностые годы работала в городе бригада северных корейцев. При них свой, корейский особист. Работали, говорят, они неплохо, но жили замкнутой настороженной общиной. Кто-то за спиной подсмеивался, вышучивая их вождя, но я не смеялся. Они повторяли наше недавнее прошлое. Придет время, думал я, с какой мстительной радостью потащат они на помойку гипсовых истуканов с вытянутой рукой. А это время придет непременно.

    Многие страны достигли прогресса и процветания без всякого людоедства.

    Отчленкоррить.

    Мое отношение к Асинску – это отношение частного к общему. Причем такого частного, которое не имеет на общее никакого влияния. И хорошо, что не имеет. Сонная, застоялая жизнь в последние два десятилетия стронулась с места. Стало больше людей, у которых появились цели, и заметнее стали те, кто ничего не хочет.

    Они пройдут. Как вонь.

    Асинцы – произвольный народ. Как погода: то солнце, то дождь. Нет смысла осуждать то, что произвольно.

    Здесь убивают или калечат в большинстве случаев не потому, что питают ненависть, а потому, что размахнулся, и кто-нибудь оказался ближе других. Но произвольность, свойственная природе, совсем по-другому смотрится в человеческом обществе, и такое общество характеризуется точно и кратко: скотское.

    Пролетариат с течением времени не меняется – так же пьет по-черному, густо матерится и бьет своих баб смертным боем.

    Предчувствия и догадки – вот что роднит археолога и поэта. И неважно, что одного подталкивают к вдохновению глиняные черепки, а другого – образы.

    Здесь культура представлена пляшущими ногами, да еще через ротовые отверстия выдаются на-гора песни советских композиторов.

    Было ощущение, что город находится на глухой окраине большой жизни, что все интересное происходит не здесь и что при первой возможности надо уносить отсюда ноги. Потребовалось немало годков, чтобы понять, что самое интересное происходит, прежде всего, в мыслях человека, в его душе, а малая родина – да, это существенно, но вовсе не потому, что она «самая лучшая», а потому, что первый воздух, который ты вдохнул, был ее, и он вошел в состав твоей крови, как позже в память вошли те виды двора, улиц, домов, что тебя окружали. И куда бы ты ни отправился – это в тебе уже навеки. У каждого, конечно, свой порог чувствительности, но я как тот пресноводный карась, что загнется в соленом море. Такое понимание сугубо индивидуально и приходит не сразу. Мне потребовалось четырнадцать лет.

    Я пишу, как правило, о том, что вижу. Но то, что я вижу, для меня не главное, иначе бы я женился исключительно на красавицах.

    У меня публикации в тех изданиях, уровень которых невысок.

    Во всем, что здесь строилось, не проглядывалось никакого стремления сделать красиво. Пятиэтажки лепились одинаковые и скучные, как бараки. В середине семидесятых был выпущен набор открыток с видами города. Как ни старался фотограф, ничего интересного он тут не увидел: памятник борцам революции, заводская проходная с бронзовым Лениным перед ней. И остальное в таком же духе.

    Легко описывать те места, куда попадаешь впервые – свежесть восприятия, не зашоренный взгляд. О том месте, где живешь постоянно, писать труднее.

    В истории Асинска мне больше всего нравится начало. Оно перекликается с греческими легендами, когда взаимосвязь богов, животных и людей была еще крепкой. Такой легенде может позавидовать и город покрупнее.

    Память подобна гурману. Из прошлого она выхватывает куски, которые слаще или острее. Пресного ей не надо.

    Революция здесь ничего не поменяла. Нищета, пьянство и непосильный труд остались те же, лишь на смену капиталисту пришло само государство. В тридцатых годах, когда народ оказался у себя во врагах, население Асинска резко возросло. Ссыльные кулаки, подкулачники, прочий вредный элемент эшелонами свозились сюда. Сталинской империи нужен был уголь. 

    Дошкольные воспоминания немногочисленны. Среди самых теплых – первая моя победа: я нашел возле дома маленького котенка и со слезами упросил матушку оставить его. И, оказалось, не зря. Такой чистоплотной кошки да еще и старательной в ловле мышей у нас не было потом никогда.

    Пока молод, детство и юность от тебя отдаляются. В старости, говорят, приближаются, и ум старика забегает в детство.

    Когда зло долго не меняется во времени, то в глазах народа оно перестает быть злом. Злу опасно быть изменчивым.

    Память выборочна. С годами плохое притупляется. Поэтому многие уверены: при Сталине было лучше.

    Сколь бы значительным ни был человек, описывающий город, ему никогда не сравняться с городом. Венеция больше Бродского и Стамбул больше его. А Прага больше Гашека. Талантливый писатель ставит себя в подчиненное положение. Не «я и город», а «город, каким я его воспринимаю».

    Когда человек больше тебя, это не оскорбляет. Поначалу все больше – отец, мама, соседи. Потом ты кого-то из них перерастаешь. Потом делаешь открытие, что большой человек внутри может быть совершенно мелким, и понятие «большой» переносишь на внутреннее содержание. Однако и здесь количество «больших» убывает – или оттого, что сам растешь, или оттого, что развивается близорукость.

    Прошедшее время превращается в наглядные символы и имеет свой запах. Семидесятые ассоциируются с унылыми пятиэтажками и пропахшими мочой подъездами. Когда я слышу певунов застоя, сразу вспоминаются унылые пятиэтажки и моча.

    Нельзя заставить думать – это бесполезно. Точно также поголовное обучение в школе иностранным языкам завершается тем, что большинство языков не знает.

    Туристы едут в Европу, чтобы воочию узреть достопримечательности почтенных городов. На плечи тамошних жителей часть старины переходит с рождения. А старость отличается скучной предсказуемостью. У Асинска нет достопримечательностей, он, как бы, еще не совсем возник, и здесь возможны варианты. Вот это и интересно.

    Не описание, а исследование.

    Я не знаю, что такое счастье, но я знаю, что такое спокойствие: это когда тебе не мешают.

    У меня нет заметной роли в Асинске, мои мысли и поступки ни на что не влияют.

    В памяти о прошлом – неподвижность и скука. Скука, въевшаяся в кожу и плоть. Первое, за что я невзлюбил советскую власть – за тягу к типовому. За лишенные индивидуальных примет пятиэтажки, за серые безликие улицы, за навязываемое со школы «быть, как все». Школа – первый объект нелюбви и отвращения. Именно здесь неокрепшую душу вдавливали в некие стандарты. Литература, переходя от классической к современной, заканчивалась бредом. Мы изучали поэмы Егора Исаева «Даль памяти» и «Суд памяти». Кто-нибудь помнит сейчас эти поэмы, как и самого автора? Даже Евтушенко с Вознесенским считались крамольными.

    Этот город еще не возник. Он только возникает.

    У Бродского была манера поучать. Однажды в кругу врачей он пустился в рассуждения на медицинские темы. Наконец, один из них не выдержал:
    - Все, что вы говорите, чрезвычайно ново и интересно.

    Если рассуждать о кирпиче и бетоне, я решительно отдаю предпочтение кирпичу. Кирпич индивидуален, бетон сер, безлик. Кирпич в партикулярном платье, каждая трещинка или скол как прическа и выражение лица. Бетон – это шеренга солдат, это спортсмены в колонне. Ненавистная морда просит, скорее, не кирпича, а бетона.

    Китайцы вызывают уважение. Потомки Конфуция, сообразив, в какое болото загнало их построение социализма, плавно развернулись и начали строить противоположное. Больше всего удивляет, что ни цвета знамен, ни единственной указующей и направляющей партии они не поменяли. Знамена и партия те же, а страна под ними – другая. Гибкость китайской партийной идеологии сродни гибкости тростника. А вот горбачевская перестройка была обречена изначально, поскольку те, кто ее проводил, обладали совершенно иной гибкостью.

    Поэт заведомо ставит на проигрыш.

    Сравнил герб Кемерово и герб Новокузнецка. Новокузнецкий во всех отношениях лучше.

    Хорошая литература может стать прививкой от пошлости.

    Надежда обладает большей силой, чем знание. Когда знаешь, что будет плохо – остается надеяться, что этого не произойдет.

    За всякими точными цифрами в Асинске видится надувательство. Когда городская газета сообщает: «в спортивных мероприятиях приняло участие 9483 человека», я говорю: лопни мои глаза, если это действительно так! В тоннах добытого угля тоже – либо приписка, либо не указано, сколько своровали.

    В основном, это были неплохие учителя и скверные педагоги. Случались и отклонения – в лучшую и в худшую стороны. В целом о школе воспоминания не ахти. И нынче, читая то, что пишут пед. работники о себе и об учебном процессе – я вижу: ничего не изменилось. Если даже не стало хуже.

    Когда судьба подставляет тебе плечо, не спеши опираться на него всей тяжестью тела.

    Вот пишу про Асинск. И это опять же субъективная реальность. То, что вижу я, не замечает другой и наоборот. Всегда так: смотрим на одно, а видим разное.

    Трудовой будень.

    Сочинительством надо заниматься в том состоянии, когда всех любишь. А желчь убивает все.

    Жизнь вокруг скроена по мужским лекалам, перекраивать ее не надо.

    Моя постоянная благодарность той среде, в которой «варился» на Дальнем Востоке. Я вернулся совершенно другим человеком.

    Лишь тот способен сказать нечто существенное, кто через литературщину добирается до жизни и питается ее соками. 

    Вот умрет Б. – про него напишут: поэт трагического мироощущения. А сейчас пока ничего, никаких надломов.

    На острове Рейнике была наша база. Летом мы часто выезжали туда. Вечером после работы прыгнешь в лодку и гребешь веслами по воде. Запах моря острый, специфический, свежесть, резкие крики чаек над головой – все это заставляло биться сердце учащенными толчками. Морская вода, солнце, ветер – все это адекватно молодости, когда тебя распирает от радостных предчувствий.

    Под Асинском пустые шахтовые выработки, и он не то, чтобы проваливается, он приседает, как в окопе, глаза на уровне бруствера. Оглядываясь, он внимательно следит за окружающим, поскольку угроза может исходить отовсюду.

    За два с лишним десятка лет я видел несколько планов застройки Асинска. Ни один из них не воплотился хотя бы на четверть. Никогда не определишь, что и где будет строиться. В этом есть загадка, которая не может не волновать человека с воображением.

    Я несколько раз опаздывал на электрички и до сих пор помню ощущения «не уехавшего». Они похожи на те, когда в жизни что-нибудь упускаешь по-крупному.

    Некоторые люди, жившие в той же стране, что и мы, болезненно чуяли несвободу. У нас это чутье было сильно притуплено.

    Волна жизни несет нас вперед. И у каждого свой спасательный круг. У кого-то деньги, у кого-то власть. У меня – литература.

    Идеология необходима, когда требуется сплотиться. Неважно, какая – партийная, экологическая, православная. Для того, чтобы стать своим, надо говорить то, что говорят вокруг тебя.

    Стишки Б. напоминают непроизвольные фекальные извержения – одного цвета и запаха.

    Каждый живущий в городе или в деревне устанавливает с местом обитания разного рода отношения – иногда простые, иногда сложные; даже если он не задумывается об этом. Место обитания требует реакции на себя.

    Власть народу неподконтрольна и потому может делать все, что вздумает.

    - Неважно, кто за кого голосует, главное – чтобы подсчет голосов был правильным.

    За время нашего пути мы что – впечатлений много накопили? Нет, усталость мы накопили.

    Награждение медалью настораживает: все ли я делаю так?

    - Судьба, конечно, много накрутила, но все равно я полагаюсь только на нее.

    Когда интересы государства на первом месте, интересы человека не учитываются совсем.

    Сделать подлость во имя человека – звучит дико. Сделать подлость во имя государства – сколько угодно.

    Толкуют о беспристрастности. А разве мысль становится хуже, если она окрашена эмоциями?

    И все-таки Бог неявно во всем присутствует. Неужто Ему до всего дело есть?

    Я не то, чтобы не люблю народ, я испытываю к нему чувств не больше, чем к деревьям в лесу. И кто-нибудь другой, причисляя меня к остальным, так же смотрит в мою сторону.

    - Она мне сперва про духовность, а потом отдалась, конечно.

    Моя океанология сузилась до размеров водопроводных труб.

    Мой индивидуальный опыт так же ценен, как опыт любого пишущего.

    Оглядываясь на чужое – строишь свое. Оглядываясь на пустоту – свое наполняешь смыслом.

    - Порядок, - говорит Степа, - это последнее, что нам остается. Порядок и чувство меры.

    - Тот, кто собирается строить дом, должен быть готов к тому, что он сильно потратится.

    Волнует не столько ожидание события, сколько неопределенность его результата.

    У Побокина инфаркт. Пить не с кем. Придется одному.

    Быть незамеченным – еще не значит проиграть. Но это проигрыш для тех, кто лезет на сцену под свет прожекторов. А для тех, кто работает для себя, такая ерунда несущественна.

    Помучаешься год, другой над текстом, а потом думаешь: на хрен этот выдуманный герой нужен?

    Слова бродят по разговорам, заглядывают в стихи и остаются там, где им удобней всего.

    Графоман – тот же пошляк, только рифмующий.