Записная книжка 19

                (5.11.2009 г. – 24.10.2010 г.)



    Пока нет сквозной идеи – текст являет собой хаотичное нагромождение слов и предложений.

    День желательно начинать с прочтения двух-трех хороших стихотворений.

    Самый «типичный герой» - манекен в магазине.

    Для индивидуальности требуется не следование шаблонам, а выработка своих взглядов и правил.

    Большинство из тех, кто добился серьезных успехов, сделали это не «благодаря», а «вопреки».

    Соборность – это как? Опять все до кучи, и какие-нибудь мерзавцы сверху?

    Личная ответственность. Даже если я говорю «мы» - там должно быть много моего «я».

    Вопрос: «Что с нами происходит?» - лукав. В нем можно спрятать свои прегрешения, а любой негодяй размазывает свое негодяйство на всех.

    Сочинительство стихов – это улучшение себя, если, конечно, в стихах есть глубина и мысль.

    Многое зависит от того, с кем вступаешь в перекличку. Если с Бурмистровым – ну так и будешь кропать стишки, как Бурмистров. А если с Бродским – тут от бороды Бурмистрова пяткой оттолкнешься.

    Интенсивность жизни то уменьшается, то возрастает.

    Скверно то, что я разбрасываю мысли. А мысли надо разрабатывать.

    Не только поле можно сделать колхозным (и ничьим), но и вину. Общая вина удобна тем, что не мучает.

    Абсурд перед глазами. Ну так чего же спорить: есть он или нет?

    В «Буднях», как и в ерофеевской поэме, все должно рифмоваться со всем.

    В строительстве девятиэтажки – прежде всего дурашливость: мы, де, и с Томском потягаться можем! Но – именно дурашливость, а не ерничанье на потребу.

    Любая серьезность должна смягчаться юмором, иначе она превратится в скуку.

    Беспорядок раздражает, хотя и мне до аккуратности далеко.

    «Салим» - это мой «Буратино», в него я вложил мои детские грезы.

    Я не пишу много, но стараюсь писать существенное, вот только редко получается.

    Вычитал у Рубцова: тот однажды за полтора месяца сочинил сорок(!) стихотворений. Целую книжку! Я чуть не захворал. Спасло только то, что крепко выпил.

    Если будет издан «Салим», я бы хотел, чтобы к нему в виде приложения были опубликованы мои выписки из разных источников.

    Я не поэт и не писатель, я определяю себя, как литератора. А если говорить просто, то я – человек, который хочет быть интересен сам себе.

    Поблефуем?

    Талант не бывает маленьким. Другое дело: как человек, его получивший, распорядится им.

    Всю жизнь я пытаюсь развивать свою индивидуальность. Быть как все – это же пощечина себе.

    Русский язык силен. Если ему нужно иноземное слово, он возьмет его и переварит. Как это было с «бухгалтером», «парикмахером» и т. п. Все эти шумные кампании в защиту русского языка – не более, чем шутовство неумных людей.

    Вкусная русская речь Е. Евстигнеева в «Собачьем сердце».

    Язык смог пережить двадцатые годы, когда на сцену хлынул зощенковский герой. А уж тогда о языке никто не заботился.

    Читая Рубцова, думаю , что он талантливый рисовальщик картинок жизни, но не картины.

    Говоря «мы», я никогда не сливаюсь со всеми.

    Рубцов пишет: «У тралмейстера крепкая глотка -/Он шумит, вдохновляя аврал…». Когда я через двадцать лет попал на рыболовецкий флот – никаких тралмейстеров не было, только тралмастера. Однажды Радушкевич спросил меня: как правильно? И я уверенно ответил: тралмастер! Так звучало и в разговорах, и проходило по документам. Язык вобрал в себя иноземное слово, переварил и сделал своим.

    Язык – не дурак, он сам выберет то, что ему нужно.

    Чтобы понять, кто чего стоит, надо иногда перечитывать разных поэтов. И сравнивать. Так вот, Н. Рубцов гораздо выше В. Федорова, но по сравнению с И. Бродским довольно примитивен.

    Случай Советского Союза, пожалуй, единственный в истории, когда подданные вождя народов превратили страну из аграрной в индустриальную, содрогаясь при этом от ужаса.

    Основа того, что я в себе развиваю, была заложена в студенческие годы.

    Куцый и бесцветный бытовой язык лишает окружающее деталей. Бесцветное время – от бесцветного языка.

    Если хочешь забыть кусок своей жизни – думай о нем общими словами: «плохо», «невыразительно», «неинтересно». Общие слова ни о чем не говорят.

    Здесь нет своеобразия речи, как у одесситов. Язык невыразительный, стертый. О болезни общества лучше всего свидетельствует состояние языка. И еще – пренебрежительное отношение к поэтам. Ведь поэты – это, по выражению И. Бродского, те, кем язык жив.

    Мои умозаключения не претендуют на истинность. Они – частное мнение частного человека. Но ведь и беды семьи – это тоже лишь частный случай непорядка в государстве.

    - Да ты, мил человек, те фигурки, что на доске расставил – ты их подвигай, подвигай, и тогда убедишься, что в этой позиции мат в два хода неизбежен.

    Культ личности я не застал, но захватил его последствия, когда лишнего боялись говорить не только соседям, но и в семье – дети могли услышать и сболтнуть.

    Ельцину я признателен. Ведь и мы могли превратиться в распадающуюся Югославию, однако с истинно русским размахом – кровушки бы полилось не меряно.

    Любой народ, живущий в рамках большого государства, должен созревать и созреть до самостоятельности. Чехия – созрела. И Словакия – созрела. А Грузия – нет. И Украина – нет. Самостоятельные народы стремятся к объединению, как западная Европа. А несамостоятельные – разъединению, размежеванию.

    А свобода ведь многим и не нужна. Многие ее попросту не ощущают. Я часто слышу: раньше было лучше. И те, кто так говорит, по своему правы. Внешнее состояние свободы должно подкрепляться внутренним. А если нет внутренней свободы, то определяющее значение у колбасы по 2.20.

    Несвободу остро ощущают внутренне свободные люди.

    Я вижу нестерпимое убожество местных властей, и я его ненавижу.

    Бог с ней, с продажностью, бог с ней, с коррупцией – новое возникает помимо всего этого.

    Дайте человеку чуть-чуть подышать свободно, и он обойдется без опекунов, раковые наросты будут отсечены. Не потому, что я так хочу, а потому, что таковы условия нестесненной жизни.

    Я вернусь туда, в девяностые, и оттуда загляну лет на двадцать-тридцать вперед.

    Непростую ситуацию полезно разбирать, как шахматную партию: делать воображаемые ходы и смотреть, к чему они ведут.

    Человек получил маленькую возможность свободно дышать. И пока эту возможность у него не отобрали – жизнь будет меняться к лучшему.

    И, как всякая магия, эта заканчивается неожиданностью.

    Если литератор хочет жить хорошо – ему надо льнуть к власти, надо идти к ней в услужение. Только вот у самой литературы другое назначение.

    Реакция возможна только у людей, способных реагировать. А камень, брошенный в болото, тихо ляжет на дно.

    Народ – тот деревенский народ, о котором страдают почвенники – является хранителем низовой культуры. Низовая культура – это анекдоты, частушки, пляски, песни и сказки. Оперу народ не сочинит, и балет тоже: здесь всегда имеются конкретные авторы.

    Империя может существовать только когда она сильная. Слабых империй не бывает. Слабые империи распадаются. А если они хотят сохранить свои прежние границы, то платят за это обильной кровью. Заслуга Ельцина в том, что не довел до обильной крови.

    О литературной критике в Кузбассе говорить не приходится. А то, что есть, находится в юношеской стадии: много запальчивости, и физиономии статей постоянно в прыщах.

    Эти бородатые недоросли все в сторону сохи поглядывают.

    Бродский лукавил, когда заявлял, что стихи – это первое, что стихами можно все сказать. Не все. Поэтому у него немало написано прозой.

    Опубликованные письма литературных корифеев надо читать не ради любопытства. На таких письмах сам растешь.

    Утонченное удовольствие сочинять для тех, кто разбирается, что хорошо и что плохо.

    Время просеивает. Мелочь проваливается в дырочки, а что покрупнее – остается.

    Вот – звезды. Они смотрят и видят, что у нас тут делается. И терпят. Почему бы нам не потерпеть?

    Я сторонюсь всего, что тянется к смерти. С этой дамой шутки плохи.

    - Пятно на рукаве – пустяк. Вот если на совести – другое дело.

    Дом Советов. Там, в документах, среди параграфов и постановлений просвечивают безликие рожи. Но в целом все чинно и пристойно.

    - Оплеуху он принял мужественно.

    - Я знаю, что городское руководство обо мне постоянно помнит, как помнит о каждом асинце. И от этого поеживаюсь.

    - Городские парламентарии хлеб даром не едят, и наша задача тоже не есть даром свой хлеб.

    В Асинске много мусора во дворах. Непонятно: куда российский президент смотрит?

    Я заметил: чем меньше государство обращает внимание на свой народ, тем лучше себя он чувствует.

    Да, надо прямо сказать: воруют. Но!

    Все политики любят власть. Так зачем любить политиков? Лучше и нам любить власть. Тут уж точно – не ошибешься.

    Сочинительство стихов – это проверка самого себя на честность. Стихи говорят о тебе лучше любого «детектора лжи».

    Пятнадцать лет назад население запоем смотрело «мыло» о богатых, которые тоже плачут: «Просто Марию», «Рабыню Изауру». Кто из тех запойных зрителей помнит сегодня эти сериалы? Увидеть, посочувствовать и забыть – это как раз то, на что способны асинцы.

    Жизнь так коротка, а эти засранцы из «ДиН» тянут с ответом по полгода.

    Великий ученый Менделеев что полезного открыл для народа? Таблицу Менделеева? Нет. Он открыл, что водка должна быть сорок градусов. Вот что великий ученый Менделеев сделал полезного для народа.

    Меня погубят не бутылки, а стограммулечки. Стопятидесятиграммулечки!

    Здесь быстро забывают свои подлости. Здесь угрызения совести отсутствуют напрочь.

    Никогда не было желания «покорить Москву». Что бы я с ней, покоренной, делал?

    Странно, что Бори там не было. Но были Вова с Мишей.

    - Надо все-таки понимать, - сказал Костя, - зарплату нам снизили не зря, всем сейчас трудно.

    Власть надо любить. По возможности – изо всех сил.

    - Не определиться с политической позицией – это даже хуже, чем не определиться с половой ориентацией. Если я не демократ, то считайте меня коммунистом.

    - И потом: любить власть – это безошибочно.

    - Один действующий член исполкома, фамилию забыл.

    Если вы видите поблизости начинающего организатора масс – задавите его немедленно!

    Асинцев осчастливили своим посещением Киров и Куйбышев.

    Там, где пробуждается память, возникает и культура.

    Вычерпав под собою уголь, город опустошил не только недра, но и себя.

    У Асинска, как и у человека, прошлое все нарастает, а будущего не становится больше.

    Барак или абы как слепленную халупу легко покинуть и умчаться на поиски лучших мест. Однако не так-то просто оставить двухэтажный кирпичный дом, где нет скученности и много места. В таком доме могут жить несколько поколений одной семьи.

    Те ручейки, что текут через Асинск, лишь при большом воображении можно назвать речками.

    Названия улиц и дома соответствуют друг другу. Разве может что-нибудь стоящее появиться на улице «Девятьсот пятого года»? Или на улице Демьяна Бедного?

    Здесь дружб и привязанностей ровно столько, сколько надо. Ничто лишнее не жмет и не натирает.

    Любой город безразличен, если в нем нет могил дорогих мне людей.

    Асинск можно изучать не только вширь, но и вглубь. Шахтовые выработки под ним этому способствуют.

    Когда я спустился в шахту на глубину девятьсот с лишним метров – покойники на кладбищах показались мне с той невообразимой глубины небожителями. Новизна – в любом деле – проявляется тогда, когда смотрящий меняет привычное положение. 

    Те, что выше покойников, летают по земле, как ангелы. У них есть страховой полис, получка 15-го и 30 и смутное предчувствие, что жизнь , если и удалась, то не совсем так, как хотелось.

    Когда я пишу – я говорю сам с собой, поскольку то невнятное бормотание, которое происходит в голове, за разговор принять трудно. А на бумаге все четко.

    Я пытался написать о том, как менялся город, но у меня ничего не вышло. Менялся я, а не он. Это как в мультике: на фоне неподвижных зданий прыгают волк и заяц.

    Когда ты не осложняешь жизнь другим, то вправе ожидать и к себе такого же отношения.

    Бродский пишет, что подлинная поэзия освобождена от обмана любого вида – будь он риторическим или бардовским.

    Очки, как ни странно, помогают. Когда я в молодости ходил без них, то мало что видел. Теперь совсем другое дело. Я не доверяю стопроцентному зрению.

    Он рассказывал про бомбежку и про то как ел валявшиеся на земле спелые груши. Когда я в детстве слышал это от него – мне было смешно. Теперь мне совсем не смешно. Я представляю: летит бомба, и все, что ты успеешь перед смертью – это наесться груш.

    Возможно, следующее эссе, которое я напишу, будет об отце.

    В том, что я люблю свой городишко, нет гордости. Это, скорее, обреченность.

    Десятилетиями город жил, уподобляясь лисе, что вырыла горючие камешки.

    Настоящий поэт – ни большой, ни малый. Он всегда самодостаточный. Это же касается и городов. То есть, мир города (если уместно подобное словосочетание) в идеале таков, что человек не чувствует в нем дискомфорта.

    Нет, я не говорю, что Асинск – лучшее место в мире. Ничего подобного. Но я лучше всего приспособлен к нему. Я не смогу уже нигде больше жить. Так озерный карась, попав в морскую воду, всплывет кверху брюхом, так и не успев оценить всех прелестей морской воды.

    - Лично я на деятельность городской власти смотрю с позиции крайнего одобрения.

    Мне нравится жить у реки, хотя жить у реки мне никогда не доводилось. Расшифровав название города, я немного утешился.

    Здесь я научился понимать, что от обыкновенного до необычайного совсем маленькое расстояние. Надо только включить воображение.

    Мерзость – это лживое выступление чиновника из администрации, или водка натощак без закуски.

    Они не знают, где у них в голове включается думатель. И все беды происходят от этого.

    Судьба подбрасывает нам испытания, как бы приглядываясь: на что мы способны? Все уяснив для себя, она оставляет нас в покое.

    И реки, и озера, не говоря уж о морях, до сих пор вызывают в груди волнение. И я вспоминаю, что до обезьян наши предки были рыбами.

    Сейчас глухая тайга почти исчезла. Кругом неряшливые следы человека. Зато как только берег скрывается за горизонтом, ты точь-в-точь наедине с той стихией, с которой был Колумб.

    Тут не было отчаяния, а была обыкновенная жизнь. И даже пили – зверски пили! – потому, что так было всегда.

    Книги всегда были рассчитаны на интеллигенцию. Некрасов писал не для народа, а для интеллигенции, возлюбившей народ. Потому что народ книжек, как правило, не читает. Почему сегодня воет «Наш современник», собравший вокруг себя державников и почвенников с их «любовью к народу»? Да потому, что у них нет читателей.

    Я помню, как начали сносить наш деревянный район, освобождая место для многоэтажной застройки. Убрали множество домов, кое-где нарыли котлованы и забили сваи. А затем дело встало. Видно, кирпича не подвезли. И земля заросла бурьяном, а котлованы заполнились водой. И мы плавали по воде на самодельных плотах. Я никогда не мог представить, что это за ощущения: полет на космическом корабле, но как качается палуба под ногами, я знал уже в семь лет. А из бурьяна однажды выбежала бездомная дворняжка, и я ее подкармливал все лето.

    В литературе чиновники из администрации смыслили, примерно, столько же, сколько я в управлении городом, и мы гуманно не посягали на территорию друг друга.

    В выработки, которые Асинск вырыл под собой, вся его экономика и провалилась. Это закономерно.

    Асинск лежит передо мной родной и неказистый. Я вижу его снаружи и знаю, что у него внутри.

    Работа шахтеров – это работа кротов. Спускаться вглубь для прогрызания нор и извлечения угля. Грубо сказано, но ведь и сама работа не для белоручек.

    Детская память запечатлела бараки из почерневших бревен. Один из них, четырехквартирный, стоял как раз напротив нашего дома.

    В центре Асинска было озеро Теплое. Но так его называли исключительно в городской газете. А для всех оно было просто Горячкой. Здесь я научился плавать, здесь выловил удочкой первых рыбок: вьюна и пескаря.

    С моей стороны – жесты, но без действий.

    Если неподвижность, то такая, что даже время киснет под летним солнцем. Зато любые изменения сразу заметны.

    Разруха и лозунги могут существовать только вместе. Где развешивают плакаты о борьбе за чистоту? Там, где ноги вязнут в грязи. Где призывы к строительству коммунизма? Там, где бардак и развал. По призывам мы обогнали остальной мир столетия на полтора. Когда сегодня начинают к чему-нибудь призывать, это сразу настораживает.

    Но были праздники (иногда они совпадали с красными числами в календаре) и на праздниках обязательно играла гармошка. Пели и плясали, вкладывая в это дело душу. Было много родни. В беде тут же собирались вместе. Сейчас в подобных обстоятельствах человек, как правило, один. С одной стороны это неплохо – повышает индивидуальную устойчивость. А с другой…

    Тайна – это не то, что за семью печатями. Тайна – это то, что смотрит в глаза, дергает за ухо, дышит в затылок. Она требует: разгляди, узнай меня! Но мы ленивы и нелюбопытны.

    И когда я вслух произношу название города, эхо улетает в прошлое, туда, где есть река на территории богатой зверями. И текучий подвижный народ – то ли алтайцы, то ли шорцы (тюрки) проходит по ее берегам и навсегда скрывается в лесной чаще.

    Мои умозаключения бездоказательны, чем они мне и дороги.   

    Оскудевшая утроба Асинска заставляет думать о его печальном будущем.

    Асинску нелегко, он попал в условия отбора.

    Асинск пока еще избавляется от старья: ломают бараки на окраинах. 

    Абсурду не надо противостоять. Надо двигаться в общем потоке, не препятствуя ему.

    Лариса Петровна: - Сильные для себя законы делают, а нам перепадает мало.

    - Я думаю, когда мы говорим о зарплате, нас ничто не должно смущать.

    Зло, когда долго продолжается во времени, становится привычным.

    Другим полезно сомневаться в том, в чем я не сомневаюсь.

    В некоторых вещах не больше мистики, чем в радуге после дождя. Там, где замешана природа, она знает, что делает.

    Взглянуть на город изнутри можно только, пожив в нем и не утратив наблюдательности.

    Продолжительное зло превращается в рутину.

    Люди в Асинске живут либо сегодняшним днем, либо вчерашним (старые коммунисты). Завтрашним днем не живет никто.

    Совесть связана с памятью, совесть не позволяет забыть собственные неблаговидные поступки. Асинцы стараются обходиться без этого. Каждый день начинается как бы с чистого листа, своих пакостей как бы не было вовсе.

    Не случайно подшивки городской газеты сталинского времени были уничтожены. Слишком много печаталось в них доносительных статеек. Сожгли – как стерли, как будто ничего и не было.

    И что из того, что абсурд вокруг? Всегда можно найти приемлемое соотношение между нормой и абсурдом.

    В тебе самом есть устойчивое равновесие. Так что за ним далеко бегать не надо.

    Не удивляться абсурду, а перетолковывать его, как явление нормы.

    Что касается «Будней» - не я веду текст, а текст ведет меня.

    Звезды, закрепленные за Асинском, светили ровно и ярко.

    Вначале открыли филиал университета, теперь строят девятиэтажки. Не превратится ли Асинск в подобие Томска? Страшно подумать!

    Кран поднимал панель. В дырке окна небо было выразительней. Мир всегда интересней, если глядеть через замочную скважину.

    В «Буднях» надо не столько отображать действительность, сколько создавать ее по своему усмотрению.

    Степа очень близок к природе, очень! Он не делит людей на друзей и врагов, как и природа не делит их на своих и чужих. В его лубочных стихах-картинках конфликта нет.

    - Ромашка не стремится стать розой или георгином, и в этом, я так думаю, мудрость и есть.

    - Наша борьба с абсурдом заключается в том, что мы с ним не боремся.

    - Каждый создает вокруг себя порядок. Абсурд начинается за пределами этого круга. А иногда – внутри.

    В тексте «Асинска» не указывать, не вмешиваться. Авторская точка зрения не должна быть навязчивой.

    Одна из идей: новый город вырастает из старого. Пока старый город полностью не исчез, надо запечатлеть его словом.

    Демократию я понимаю, как расширение возможностей для творческих проявлений в любых областях.

    Асинск, как лужа на солнце – усыхает.

    Уродливые наросты бюрократии.

    Этот гнилой деревянный корабль с надстройками из плохого кирпича и бетона уплывает и тонет во мраке времени.

    Асинск уходящий.

    В Прокопьевске – назовем его, чтоб не обидеть, городом П. – в конце восьмидесятых был издан сборник местных стихотворцев. Стихотворцы восславили свой город со всей чудовищной старательностью.

    После смерти матушки я переоформлял дом на себя – полгода! Три комиссии по очереди выезжали смотреть: не пристроил ли я чего-нибудь незаконного и не оттяпал ли кусок земли у соседа. За выезд каждой комиссии пришлось платить отдельно, не считая других платежей. На мой вопрос: может, достаточно было бы одной комиссии, чтобы все осмотреть и проверить? – услышал однажды циничный ответ: «Все есть хотят».

    Асинск напоминает загрунтованный холст, на котором мало, что есть. Соскабливаются грязные мазки бараков – старые, засохшие мазки, и только кое-где наносятся свежие краски, по которым общей картины пока не угадать.

    Как это ни странно, но мужество и холуйство иногда сливаются, образуя гибрид, естественный для Асинска.

    Здесь нет порядка, но есть покой. И еще – сон. Крепкий многолетний сон.

    Помню шахтерскую забастовку и впечатления от рабочего комитета: маленькие играют в больших.

    Когда меняется мир, а от страны, как от подгнившей на солнце льдины, отваливаются куски – перед глазами желательно иметь что-нибудь постоянное. Асинск для этого подходит идеально.

    Здесь пока нет автомобильных пробок. 

    Асинские выходцы – те, что завоевали большие города, приезжают на малую родину, чтобы скинуть доспехи и пошевелить пальцами ног.

    К чиновникам есть отвращение, которое притупляется лишь тогда, когда долго к ним не надо.

    Художник, всю жизнь изображающий Футзияму, мне более симпатичен, чем тот, кто каждый раз бегает за новыми видами.,

    Я уезжал из Асинска в твердой уверенности, что обратно в него никогда не вернусь.

    Город, как и одежду, надо выбирать по размерам. Владивосток оказался слишком большим. Мне было холодно, холод лез в душу. Я отгонял его тем, что много двигался. Когда двигаться стал реже, он меня победил.

    Жить надо там, где не ощущаешь себя меньше, чем ты есть.

    Когда людей много, индивидуальное в них стирается. Массами управлять легче, чем одним человеком. Однако общаться интереснее с одним, а не с массами.

    Никогда так много не испражняются в неположенных местах, как во время перестроек и революций.

    Хаосу противостоит не порядок, а покой. Хаос – сумбурное движение. Покой – застывший хаос. Порядок – такая же абстракция, как и коммунизм. С этой позиция перестройка – пришедший в движение покой. Покой – пришедший в движение хаос. Покой – иное состояние хаоса. Покой – подмороженный хаос.

    Серийное не может быть жизнеспособным. Сохраняется уникальное или единственное в своем роде.

    Могила на кладбище – это не только прах в земле, но и свидетельство отношения живых к умершему. (Ухоженная – не ухоженная).

    Тление, по сути – измененная форма жизни. Самый существенный вопрос: что там происходит с сознанием?

    Язык в Асинске настолько упрощен, что приближается к природным звукам – свисту ветра, журчанию ручья. А мат – это треск ломаемых сучьев.

    Мы можем быть какими угодно разумными и продвинутыми людьми, но только до тех пор, пока очередной прохвост не позовет в даль светлую.

    Еще про детство помню, что хотелось из него выскочить. Я часто страдал от того, что время тянется медленно, и я почти не расту. Мне нравилась во взрослой жизни независимость.

    Я люблю те места, в которых раньше не был, но не люблю стеснений, которые налагает дорога. А стеснения неизбежны – в поездах, самолетах, в аэропортах.

    Само по себе любое место на земле редко бывает хорошим или плохим. Главное – чем ты сам наделяешь его, какие мысли рождаются в твоей голове.

    Я не за пьянство, но жизнь на трезвую голову таит много опасностей.

    Когда в одном месте строится много больших домов, даже самый заурядный городишко может набрать солидный вес. Вот был Томск – один такой на всю округу. А тут железную дорогу в Сибирь потянули. И через Обь мимо одной деревеньки. И деревенька стала расти. Ну – и где теперь Томск?

    Жизнь в провинции приучает мириться со многим.

    Увлекаться опасно. Я заклинаю каждого каменщика, каждого бетонщика: не увлекайтесь! Не понастройте столько домов, чтобы мы превратились в какой-нибудь мегаполис. Обуздывайте свой рабочий пыл!

    Если говорить начистоту, то я веду нездоровый образ жизни.

    Вот еще что радует: я уже старше иных вождей, но столько зла, сколько они, не натворил. Размах у меня скромнее.

    - Мы идем вслед за жизнью и хрен от нее отстанем!

    Страх крематория. В подсознании сидит, что даже мертвому телу может быть больно.

    Занятно путешествовать в свое прошлое. Давние события можно рассматривать по-разному.

    Мне нравится лицо Беккета, старого Беккета. Оно напоминает лицо моего отца, поэтому вызывает доверие.

    Прошлое откладывается во мне пластами: пласт школы, студенческий пласт, пласт работы в конструкторском бюро и один сплошной пласт после возвращения в Асинск.

    За тем, что происходит в столице, я слежу невнимательно.

    Для того, чтобы мы стремились к совершенству, Бог создал нас ущербными.

    Вокруг меня нет ни одного с полным набором зубов во рту (последним был мой отец). Да и просто чистые лица попадаются реже, чем с мешками под глазами и красными прожилками на носу.

    На глобусе Асинска начальство размещалось на недоступных полюсах, богатые нежились возле экватора, а я ошивался в резко-континентальной зоне.

    Нас ощипывают незаметно. А когда мы не чувствуем боли, то и ничего.

    Асинский музей – гербарий прошедших лет.

    Жить надо вкусно. А вкусно то, от чего получаешь удовольствие. Например, удовольствие получаешь от московской речи Евстигнеева в «Собачьем сердце».

    Когда я на уровне города демонстрировал свои способности, это выходило мне боком. Нет уж, публикации в асинской газете мне не нужны. Я был бы рад, если бы обо мне, как о сочинителе, в Асинске вспоминали, как можно реже.

    В моем детстве картошка была рассыпчатой и вкусной. Не зная сортов, матушка называла ее, как армии в Гражданскую – белой и красной. Очищенная и сваренная, она теряла различия и вызывала равный аппетит.

    В огороде своя овощная цивилизация. Она подвергается нашествию варваров – слизней, колорадских жуков и гусениц.

    Французы бунтуют элегантно. У них три миллиона человек выходят на улицы, не согласные с какой-то статьей закона. У нас же двадцать человек появляются с лозунгами: долой президента, долой правительство!

    После пятидесяти у меня так: чем меньше внешнего, тем больше внутреннего.

    К любым объединениям отношусь настороженно. Я больше симпатизирую одиночкам.

    Все-таки желание не напиваться надо иногда обуздывать.

    Многое на самом деле не то, чем себя считает.

    Вернувшись в Асинск, я нашел все, что нужно для жизни. А то, что культура здесь только певческо-плясовая, не беда; я купил яблоню и сливу и начал ухаживать за ними.

    Асинск, как начатый детектив: преступление есть, но еще не раскрыто.

    В истории Асинска есть увлекательные моменты, но они прячутся – то хвост торчит, то загривок.

    Города растут вверх, однако Асинск, который выгребал уголь из под себя, устремлялся в обратную сторону.

    В знойный июльский день Асинск напоминает курицу, вырывшую в сухой земле ямку и погрузившуюся в нее.

    Прочитав тексты вездесущего Гениса, я понял, что пересечься с ним мог только в одном месте – в музее Чюрлениса в Каунасе. Но когда я там был, он уже прописался в Америке.

    Поблефуем? Пустим пыль в глаза? Выставим себя не теми, кто мы есть на самом деле? А почему бы и нет!

    Чуть-чуть сверх.

    Ползущий под лист огурец или распираемый изнутри помидор.

    Когда поезд мчится по кромке Асинска, из вагонного окна мало что разглядишь, поскольку город прячется в яме. Не случайно волны времени прокатываются над ним, не задевая.

    Я даже Беккета полюбил прежде всего за то, что его лицо напоминает лицо моего отца. Хотя, если откровенно говорить, никакого Годо отец никогда не ждал.

    Когда-то, когда еще не был загажен Алчедат, я рыбачил там.

    Тягу к прекрасному олицетворяли хор ветеранов и плясовые коллективы. Отвернувшись от ростков культуры, я купил саженцы яблони и сливы и начал выращивать их.

    В двадцать лет я был легок на подъем. Полагая, что выпить найдется хоть где, а остальное решится само собой, я через пять минут был готов в любую дорогу.

    Я могу не соглашаться с героическим летчиком Великой Отечественной Александром Пресняковым, но спорить с ним не могу – не имею права. А вот свое мнение я обязан иметь, хотя и не сбил ни одного самолета.

    Вокруг меня много лживого. Работники культуры не имеют отношения к культуре, учителя, которые считаются педагогами, никакие не педагоги, местные поэты вовсе даже не поэты. Но все они соглашаются быть теми, кем их ложно называют.

    Индивидуальность писателя – не в интонации, не в пристрастии к определенным словам и оригинальному, закрученному построению фразы. Индивидуальность писателя в своеобразии взгляда на то, что его окружает.

    В «Буднях» важна постоянная готовность удивляться. Чтобы не было никакого намека на пресыщенность!

    В Москве меня поразили женщины. Они передвигались не просто стремительно, но – целеустремленно. Понятно было, что через двадцать минут им нужно оказаться совсем не возле скамейки в тихом парке.

    Только прошлое имеет значение?

    Здесь голосуют по-старому не в силу политических убеждений, а потому что так принято, потому что время из этих дворов никуда не ушло – его, как жвачку, жуют коровы.

    Русский бог на стороне юродивых.

    Если бы память глаза была столь же четкой, как фотоснимок, мне бы хватило увиденного на две жизни.

    Открытый солнцу Асинск не изгоняет, а прячет сумрак в стаюшках и крытых дворах.

    Рыбалка – аналог рулетки. Отправляясь ловить, не знаешь – выиграешь или проиграешь. Конечно и здесь возможно жульничество в виде сетей, но все-таки честный выигрыш приносит гораздо больше удовольствия.

    Удача помещается на жале крючка, и никогда заранее не знаешь, к кому она окажется благосклонной – к рыбке или к тому, кто держит удилище.

    Попасть в «поэты» легко. Однако многие из тех, кого я знал, походили на плохих игроков в футбол. Они сочиняли так, как будто пинали мяч наугад. Из их слов не рождалось никаких комбинаций. Это было скучно и пресно.

    - У меня всякие негативные мелочи вызывают беспокойство: то давление подскакивает, то цвет мочи не янтарен.

    Знания – одно, художественное мышление – другое. Бродского иногда упрекают за философию на уровне школьной программы, да еще и за безаппеляционный тон. Но каково художественное мышление!

    Асинск не сохраняет прошлое – он его не трогает.

    Когда охватывает раздумье – уходишь в свой маленький склад и разговариваешь с зелеными мордами противогазов.

    На тех водоемах, где рыбаки бывают часто, рыба уже предупреждена. Она клюет осторожно, и перехитрить ее требуется больше усилий. Но и улов ценнее, когда имеешь дело с подготовленной рыбой.

    Если ты считаешь важным совсем не то, что считают важным другие, то как же тебе не таиться, не прятаться.

    Что бы я ни написал – это всегда очередной пересказ того, что я прожил.

    Всякий раз из пересказа прожитого вылепляется нечто другое, не то, что было на самом деле. Тем и интересна прожитая жизнь, что она хорошее сырье для реконструкции прошлого.

    Я достиг того возраста, когда вспоминать становится интересней, чем заглядывать вперед. Но это не значит, что будущее скверно – вовсе нет; оно предсказуемо, и это успокаивает.

    Я иногда путаюсь, где что можно. Например, в автобусе и на совещании у директора ТЭЦ можно разговаривать матом, а на приеме у зубного врача нельзя. Но почему на приеме у зубного врача нельзя, как на совещании у директора ТЭЦ?

    На берегах этих зловонных ручьев никогда не хотелось поиграть и пустить в мутный поток кораблики.

    Это была замечательная работа. Замечательна она была тем, что мы ничего не делали. Мы приходили вовремя и уходили вовремя, но не делали ничего. Сейчас мы пытаемся догнать развитые страны. Я подозреваю, что там тоже ничего не делают, но меньше.

    Облако бледное, как обморок. 

    Есть у меня предчувствие, что за те дни, когда я кого-то не долюбил, еще придется ответить.

    Ему нужны были только чай и курево. И водка. Водка – в первую очередь, но чай и курево тоже. С водкой он надеялся разглядеть смерть и подманить ее, когда появится. Он был упорный, и все вышло по его.

    Я сострадаю собакам и кошкам. Животные зависимы от нас, и они беззащитней.

    Поляки то надувают щеки перед нами, то даже грозят кулаком, но все время с оглядкой – на Америку, на Европу.

    Я не люблю, когда дверь кабинета открыта. Тогда я вижу, как из туалета проходят пописавшие женщины. Хотя пописавшая женщина расслаблена и уязвима.

    Я намеревался, когда навалится дрема, навести порядок в папках. Но зачем наводить порядок, если дремы нет? О, я еще не утратил способности мыслить логически и доволен этим. Я совершенно сознаю, что я делаю.

    У каждого есть версия собственного прошлого. Иногда даже не одна.

    Стихи – наиболее краткий и емкий способ выговорить себя. Если сказать нечего – получается пустословие.

    Городское телевидение в разделе «Новости культуры» показало репортаж с утренника в детском саду. И такое не в первый раз. Эти чмошники под вывеску «культура» валят все подряд.

    Через несколько лет встретишь бывшую жену и с удивлением думаешь: что нас связывало? Ведь она совсем чужой и далекий человек.

    Душа этого дома рассыпалась, как карточный домик, а вслед за тем развалился и сам дом.

    Дом как дом. Он даже не изменился. Черные стены сильнее не почернели.

    У пса была морда озлобленного неудачника. Он смотрел на мои штаны, прикидывая, в какую штанину вцепиться. Но не вцепился.

    - Лично мое мнение таково: пусть ничего не меняется. Все изменения только к худшему.

    Асинск дает много поводов поиздеваться над ним, только я их почти не использую.

    К Довлатову полезно присматриваться – к личности его, к манере письма.

    Несмотря на описываемую дурь, в «Буднях» должно быть уютно.

    Свои тексты надо тщательно прописывать, пусть их и окажется немного. Вместе они должны быть значимей, чем сумма отдельных частей.

    Во Владивостоке, из-за его отдаленности, атмосфера была иная, чем в столице. Однокурсник вернулся с морской практики и привел в общежитие двух москвичей. Я заглянул в его комнату. Он сказал что-то про бардак и Советскую власть, связав это воедино. «Тс-с…», - оборвал его москвич. Оба гостя настороженно взглянули на меня. Я вышел. Мы такие разговоры вели свободно.

    Мне страна, в которой живу, нравится. А государство, в котором родился, я восхищен! СССР – это далеко не Сталин, не Брежнев и не Хрущев. Это – мечта, которая не стала да и не могла стать реальностью.

    Дураки на Западе. Они плюют не в какой-то мифический Советский Союз – они плюют в мою Родину. И после этого они хотят, чтобы я к ним хорошо относился?

    Для России сейчас главное – не прислушиваться, что о ней говорят.

    Возможно, она что-то и представляла собой, кроме округлостей, выпирающих в разные стороны.

    Человечность в поэзии – это вовсе не слезы и сопли.

    - Хуже чехов нет никого, разве только поляки. Всех их надо вернуть в Варшавский договор и там оставить. Но без нас.

    Это был человек, который обо всем имел суждение.

    Спал, как вол.

    Это было в первом или во втором классе. Я на уроке решал пример, запутался, и в итоге вышло так, что от меньшего числа потребовалось отнять большее. Я ненадолго задумался, и вдруг в голову пришла мысль: а что если от большего отнять меньшее, а перед тем, что окажется в результате, вывести «минус». Но это было настолько невероятно, что я не решился и после знака равенства нарисовал «ноль» - тот нижний предел, который я в то время знал. А ведь мог сам для себя открыть отрицательные числа. Много позже я понял, как все-таки важно бывает переступить через «ноль».

    В начале девяностых я работал в редакции. Пришла старушка и рассказала о сталинских репрессиях, которые погубили ее родителей, и о том, сколько страданий пришлось вынести им, оставшимся сиротами ребятишкам, пока они выросли. А закончила так: я всю жизнь была и остаюсь коммунисткой! Меня потрясла непостижимая верность сапогу, который растоптал ее семью.

    Нашими поступками нередко управляет не логика, а импульсивность. И тогда мы поступаем во вред себе.

    В начале 80-х состояние дряхлости с немощного генсека переходило на страну. И страна быстро скатывалась в маразм. Смерть Брежнева всеми воспринималась, как облегчение: «Наконец-то!». Дряхлая тоталитарность ничего, кроме отвращения, не вызывала. Но это продолжилось еще некоторое время.

    Только и слышно: коррупция, коррупция… Волков надо стравливать не с овцами, а с волками. Тогда и коррупции будет меньше.

    Город с угольными подработками под ним все больше напоминал чашку. Большую чашку, набитую домами и жителями.

    Вольные собаки.

    Я вступил в Асинск, как на берег нового моря, и понял, что жизнь продолжается и впереди новые плаванья.

    Потом я плакал редко. К чему слезы, если кошка уже была, и жили мы дружно.

    Город вычерпывал уголь из под себя и оседал. Он все больше походил на огромную тарелку – скучную, грязную. Дважды в год, 1 мая и 7 ноября, середина этой тарелки расцветала красными знаменами и портретами членов Политбюро.

    Каленым железом выжигать из текста ничтожные строки.

    На талант охотней всего плюют посредственности.

    Когда к тебе в мысли и в душу вламываются – важно отстоять хотя бы немногое.

    Я иногда напоминаю сам себе поплавок: события меня притапливают, но я опять выскакиваю на поверхность.

    Я иногда, даже помимо воли, чего-нибудь отчебучиваю. Добродетельность к лицу только старым девам.

    Одиночество помогает прислушаться к тишине. И тогда можно уловить то, что не слыхать в шуме.

    Очень меня настораживает любой «товарищеский круг». Там, где круг, там и круговая порука.

    Все мое напечатанное быстро забылось. И это хорошая прививка от иллюзий.

    Ах, какую обнаружил аббревиатуру: ПОХ – поясничный остеохондроз!

    У литератора обобщающие слова, типа: «некоторые», «многие» - должны быть под запретом.

    Стоп. Надо дух перевести… Все, перевел, поехали дальше.

    В коллектив – как в гости, а потом домой, в себя.

    Простой – это значит безликий, простой – это значит перемолотый коллективом.

    Из творческой характеристики: неоднократно родился в Асинске.

    Максиму Чернявскому часто не везет. Причем неожиданно. Когда он переезжал железнодорожный путь – на машину упал шлагбаум.

    Асинск – это мои «небесные Петушки».

    Мы уехали еще до того, как окрестный мир начал меняться, его заполнили неотличимые между собой пятиэтажки. Джунгли из лопухов и крапивы пали.

    Разница между опубликованным и не опубликованным текстами, как между собственной сломанной машиной и автобусом. Одна никуда не едет, другим пользуются все желающие.

    Не обессилел ли я? Нет. Я потерял лишь то, что мне не принадлежало.

    Упал ли я духом? Ничего я не упал.

    Это такой холод, при котором руки-ноги теплые, а сердце сжимается в ознобе.

    И земля покачивалась, и дали бежали навстречу, и где-то над близкой Горячкой поднимался туман. И никакого холода, и кругом порядок.

    Я, сидя на берегу в легкой футболке… (и т. д.)

    А все-таки Никита Сергеевич был по-своему незауряден в отличие от того же Брежнева или Черненко.

    Мы следовали избранным курсом, и дали перемещались в таком порядке, чтобы открывать одно чудесное за другим. И у нас уже не хватало вздохов на удивление.

    Ты сидишь с удочкой, а недели ходят вокруг тебя: день – ночь, день – ночь…

    Здесь цветет и никогда не плодоносит черемуха. Да и зачем ей плодоносить.

    Асинск я нашел не прежним – он сильно обветшал.

    Город хорош или плох не оттого, что большой или маленький, а оттого, как мы себя в нем ощущаем.

    Но разве из-за этого надо хвататься за голову?

    Я свою душу барьером отгородил от коллектива, а перед ним противотанковых ежей наставил.

    А не попробовать ли мне вместо судоку книжки читать?

    Все эти словесные выкрутасы, если мысль твоя беспробудно спит или, подобно дохлой рыбе, болтается на поверхности – они ничего не стоят.

    Лучше один раз продумать, чем сто раз увидеть.

    Отсутствие дистанции не позволяет увидеть общее, но дает возможность вглядеться в детали.

    Я думаю, что выполняю главное свое назначение: говорю о жизни то, что понял о ней.

    Это был ужас, но ужас освежающий. Выяснилось, что можно выбрать себе судьбу. Стать, к примеру, владельцем ларька или «братком», или – в случае, когда чихать на все – бомжом.

    Преддверие старости: сам себе пишу записочки – сделать одно, другое, третье… А то забывается.

    Когда по необжитым местам бродит много людей, у них в головах возникает мысль: где бы осесть?

    Есть отличия молодой цивилизации от старых. Старые бродят в поисках утраченного, молодая об этом даже не задумывается. И еще: молодая легче проливает свою и чужую кровь. В истории Асинска без крови не обошлось.

    Все собаки на моей улице приветствуют меня дружелюбным лаем, а некоторые еще и вилянием хвоста. Значит, они рады увидеть меня, как нечто узнаваемое. Другой выгоды у них нет – я ведь их не подкармливаю.

    Чем дружить с другими народами, с такими злобными, как поляки, лучше дружить с собаками и кошками.

    Поляки, у которых претензии ко всем народам, что их окружают, не могут быть добрыми.

    Те огурцы, которые быстро созревали, я срывал и крошил в салат. Те, которые созревали медленно, успевали больше увидеть. Если, конечно, можно так говорить про огурцы. Но какое-то зрение у них есть.

    Из дома уходишь утром и приходишь в него вечером. Мне нравится его покидать и нравится возвращаться. Правда, здесь разные ощущения. Уходишь полным сил, возвращаешься усталым.

    Если пишущий стихи врет – стихи наглядно выдают его вранье.

    У меня возникло подозрение: если хохлы не могут принести пользу своей стране, они начинают гадить ей.

    Два глубоких чувства есть у польских политиков: желание побольнее укусить Россию и страх, как бы за это в ответ что-нибудь не прилетело.

    Сон приходит после обеда и обволакивает голову. Читаешь, допустим, текст и вдруг спохватываешься, что смысл его давно ускользнул от тебя.

    После работы надо взять банку майонеза. Я ем много майонеза. Я люблю майонез.

    Жванецкий, в первую очередь, мыслитель. Приятно смотреть, как он красиво думает вслух – это и мне полезно.

    Несмотря на желание быть подальше от начальства, я сижу рядом с дверью директора, и каждый входящий смотрит на меня немножечко как на швейцара. Иные даже спрашивают: а где шеф?

    Ремонт не имеет конечной целью улучшение условий. Вся его цель – вытягиванье денег из заказчика. Вначале создается хаос: много битой штукатурки, щепы, обрывков газет. Обязательно терзает уши какая-нибудь визжащая дрянь типа дрели. И когда обалдевший заказчик теряется окончательно, тут и происходит поэтапный отъем денег.

    Конечно, это было печально. Ну, то есть, меня опечалило: вода взбила у кромки берега валик пены. Вода была не виновата, что в нее напустили много химии. Но рыбе внутри воды все это до чертиков надоело, и она не клевала. 

    Начало октября. Выпал снег, он лежит на крышах, а на земле тает. В земле осенью больше тепла. Земле можно доверять осенью.

    Беккета я представляю только старым. Мне кажется, что молодой Беккет, без морщин, сильно проигрывает.

    Известность Довлатова питерский писатель Валерий Попов в значительной мере приписывает тому, что Довлатов удачно «пропиарился». Вопрос: насколько серьезно заявление питерского писателя? Сколько их, ныне забытых, пытались пиариться.

    Уволенный за пьянку электрик Чиричев пришел попрощаться и, как бы между прочим, сказал, что его берут на песчаный карьер в Ижморке главным инженером. Когда он удалился, я объяснил Денису, что маразм в нашей жизни – явление будничное, обычное.

    - Каждый понедельник, до двенадцати часов дня, я довожу до сведения Управления ЖКХ администрации города данные о задолженности по электроэнергии Асинского водоканала. Что бы ни стряслось в мире, как бы ни взлетел доллар и ни рухнул рубль – в Управлении ЖКХ администрации города обязаны знать о нашей задолженности.

    - Почему за десять, за пятнадцать минут до обеда так хочется есть?
    - Что ж тут удивительного? Обед перед тобой забрасывает удочку. Он приманивает нас голодом.

    - Когда я думаю о деньгах, я спокоен. Я не вижу разницы между тем, когда они есть, и когда их нет.
    - Это потому, что у тебя их не бывает.
    - И все равно я не вижу разницы.

    Натужное мифологизирование Асинска неприемлемо, но и подозревать один лишь сухой расчет в его возникновении тоже не хочется.

    Изображать из Асинска пуп земли – вот чего надо избегать всеми силами.

    Я так долго вглядываюсь в Асинск, что не удивлюсь, если однажды увижу в нем свои очертания.

    Может, я и напишу когда-нибудь свою биографию, опирающуюся не на факты, а на эмоциональные всплески, которые я пережил.

    Миф – это замечательно. Но миф не натужный, а возникший из истории, когда лишь чуть-чуть изменен взгляд на нее.

    Завтра дети косяками полетят в школу, а сегодня их тоскливое курлы-курлы разносится по улице.

    Дом и отец – они неразрывны. В доме теперь живу я, а отец живет в моей памяти. Я не знаю: хорошо ли ему в ней?

    Читая у других похожие тексты, радостно сознавать, что ты отличен.

    Все драмы, все противоречия в нашей жизни происходят из одного источника – из несовершенства человеческой природы. А обвинять во всех грехах «жестокость капиталистического (социалистического) мира» могут только лукавые негодяи.

    У нас думающих – достаточно, у нас мыслящих – кот наплакал.

    Карась – рыба неприхотливая. Он появляется в любой мало-мальски подходящей луже, где ни пескарь, ни елец жить не будут. Выдернутые из воды, пескарь и елец быстро погибают, а карась длит свои муки, чуть ли не до сковородки. 

    Всякая рыба мучается перед смертью, но мучения карася – продолжительней.

    Если ты гениален и попытаешься печально рассказать жизнь свою, может получиться «Полторы комнаты».

    Самый надежный растворитель – земля. Что останется от нас через пару сотен лет?

    Морковка, свекла, репа… Все они шевелятся под землей, раздаваясь в объемах.

    Мне досадно, когда хороший текст быстро заканчивается. Поэтому я не читаю рассказы.   
 
    Плохо, что я не выбрасываю давно отслужившие вещи; они напоминают, как много времени прошло с тех пор, когда они были полезны. Вот и натыкаешься иногда в кладовке то на печатную машинку «Любава», то на фотоаппарат «Зенит».

    Даже на работе, когда она не заполнена бессмыслицей, мне бывает хорошо. Но уютно – только в своем доме.

    Сочинительство опирается на приобретенный опыт и дает возможность пережить свою жизнь несколько раз. Оно позволяет наполнить разными смыслами то, что в момент проживания казалось бессмысленным.

    Сказка начинается там, где кончается соблюдение пропорций (размахнется – улица, отмахнется – переулочек).

    Это увлекательное дело: наполнять своими сюжетами прошедшее время.

    В молодости время надо терять и транжирить. А когда молодость проходит – время необходимо отыскивать, собирать.

    Счастливая семейная жизнь наступила с того момента, когда я понял: неважно, что я говорю – важно, когда говорит жена, кивать в знак согласия.

    Он носил галифе настолько расширенные кверху, что в ветреную погоду скорость его передвижения резко возрастала.

    Кошки, жившие у нас в разное время, пытались подражать хозяйке. Самой чистоплотной была Найденка. Соседи даже подозревали, что мы ее моем с мылом. Я не помню в доме грязных кошачьих следов. Даже коты, похоже, вытирали лапы о половик.

    Вечер отметает одни иллюзии и предлагает другие.

    Когда рыжая Тошка шипит на Тимку, он не знает, что делать, и мы становимся похожи.

    Мышей она ловит из-за посягательств на ее территорию.

    Школа, насаждая коллективизм, взрастила из меня одиночку.   

    Мы все делаем то же самое, только некоторые при этом еще и приворовывают.

    Зря на Западе русский язык считают трудным. Все, что не хочется делать, называется «проблемой». В Асинске можно обойтись только этим словом.

    Я жил в те времена, когда за три копейки можно было купить пирожок с ливером, а за пять – большую кедровую шишку. Горком КПСС являлся местом, откуда раздавались ухающие и ахающие звуки. 1 мая над городом летал «кукурузник» и разбрасывал листовки. На фронте, говорят, вслед за этим следовали бомбежки, но тут как-то обходилось.

    Оглядываясь в прошлое, я радостно вижу, что все в моей жизни было правильно.

    Ветшало здесь решительно все, причем сразу после постройки. Новые пятиэтажки выглядели так, словно их вот-вот покинут жители.

    Фразу нельзя засорять избыточными словами.

    У меня с котом и пристрастия совпадают. Путешествуя вдоль морковной грядки, я обнаруживаю на другом ее конце мирно свернувшегося Тимку. В отличие от меня, морковная ботва устраивает его, как подстилка.

    Будущее невнятно. А вот прошлое по-настоящему интересно, его можно повернуть хоть так, хоть этак. Такому подходу меня научило государство.

    Обогащаясь прошлым, в настоящем я учусь обходиться немногим. От погоды мне, например, достаточно, если дует не сильно.

    В школе мне нравился зооуголок – там ползала черепаха.

    Что бы я ни выдумывал, огород все равно живет по своим законам. После девяти я ему не нужен, и комары прогоняют меня.

    Я швыряю в прошлое камень не для того, чтобы подбить ему глаз, а чтобы понаблюдать, как расходятся круги.

    Желательно б сочинять истерически; то есть, помногу, чтобы потом было что переделывать. А я пишу ничтожно мало.

    Больше всего впечатляют те стихи, которые переходят в естественный ненатужный разговор. Главное – это треп, в котором автор высвечивается от и до.

    В язык надо вслушиваться, надо быть чутким к нему. Он подскажет, какие слова нужны в строке.

    Нет в Кузбассе литературной критики. Людей способных этим заниматься нет.

    Как выразительны иногда бывают клички. Тихого запойного электрика, бывшего морского мичмана, в цехе окрестили Полундрой.

    Пока наша непохожесть заключается в невежестве.

    - Очень бы хотелось, чтобы, например, аптеки на улице Желябова просуществовали хотя бы лет четыреста. Вы понимаете, о чем я? О стабильности!

    Время, никуда не уезжая, однообразно крутит педали, и ничего не меняется, только люди стареют.

    Из него хлынули слезы.

    О Бродском много как положительных, так и отрицательных высказываний. Именно поэтому его фигура объемна. Неоднозначность – вот что в характере незаурядного человека.

    О Бродском. Когда осознаешь чужое, тогда четче прорисовываются границы своего. Нельзя отворачиваться от чужого.

    Из меня никогда бы не получилось актера.

    В интервью, которое Бродский дал А. Михнику, из Михника постоянно высовывается мелкая гадина.

    Любая элита стремится организовать пространство вокруг себя с наибольшим комфортом. Иногда границы государства для этого тесные.

    Про Асинск надо писать не в категориях «плохой», «хороший».

    Иногда оторопь берет: до чего благоразумно устроен Асинск!

    «ИноСМИ» помогает понять тех, кто по ту сторону границы. Когда у нас что-то не получается, я, например, вижу нескрываемую радость поляков. Как в той притче: у них праздник, если у соседа корова сдохла.

    У нас столько всякого в каждом углу – хорошо, хоть что-то начали разгребать. А прибалты пусть себе злословят.

    Ту нацию, которая сохраняет достоинство, можно уважать.

    Какая у России может быть общенациональная идея? Убирать за собой мусор!

    Вдруг по итогам переписи выяснилось, что Асинск единственный город в Советском Союзе, население которого с момента предыдущей переписи сократилось аж на десять процентов. И захолустный городишко надумали усиленно строить. Ближе к центру снесли несколько улиц с деревянными домами. И наступило затишье. Перевороченная земля заросла бурьяном, в котором бегали брошенные собаки. Таким одичавшим и таинственным Асинск не был ни до, ни после. Это было похоже на пересотворение мира, и это было прекрасно.

    Пишешь не для кого-то, а для себя. Мало это знать, это надо прочувствовать.

    Видеть – одно, понимать – другое.

    Съеденный окорочок ударил в голову.

    - При советской власти я жил припеваючи. У меня была работа, где ни черта делать не надо, а деньги платили. Сейчас с этим трудно.

    Его убеждения с каждым стаканом становились отчетливей. А что такого? После двухсот пятидесяти даже я во всем разбираюсь.

    Это сейчас понятно, каким гнилым воздухом мы дышали. У многих до сих пор отравлены легкие.

    Бараки на окраинах все же сносятся. А ближе к центру вырастают девятиэтажки. Это походит на то, как если бы распластавшийся на земле человек поднялся на четвереньки.

    Никаких страданий, что все вокруг «не то», «не так». Все то и все так, как полагается. Если тебе невмоготу – бери билет и уезжай. Многие так и поступают. Однако вот что любопытно: внешний дискомфорт мне, например, не помеха. Я человек эпохи «Москвошвея» - примерно так.

    В школе получаешь первый опыт внутреннего противостояния.

    Можно поменять условия жизни, но саму жизнь вместе с переездом не поменяешь. Можно лишь выстраивать жизнь в себе – медленно, тщательно.

    Мыслящий человек заслуживает уважения уже потому, что мыслит. Свойства его характера отходят на второй план.

    Борис Рыжий прав, когда упрекает Бродского в недостатке человечности. Оправданием для Бродского может служить то, что он насмотрелся на человеков. Хорошо насмотрелся.

    Бог занят своими делами, и не надо его отвлекать.

    Мы зашли в Сингапур на НИСП «Волна» на второй день после того, как умер Мао Цзэдун. И помполит инструктировал нас на предмет возможных провокаций. Но никаких провокаций не было, если не считать, что один китаец грубо или умышленно толкнул меня – народу, правда, было вокруг много и, вполне вероятно, что это вышло случайно. Помню массу венков у стены китайского посольства; помню, что многие китайцы были с черными повязками на рукавах.

    Когда я смотрю на свои детские снимки, у меня нет ощущения, что это я. Тот маленький человечек не знает обо мне, и мне он почти не знаком. Единственное чувство, возникающее при взгляде на снимки, жалость.

    Все правильно, человек должен работать, выстраивать каким-то образом отношения с людьми, «вариться» в том котле, в который определила судьба. И при всем при том у него должно быть ясно осознаваемое чувство своей автономности, т.е. граница, через которую чужому нельзя. Даже дружба – это сообщество автономных людей, а не их слипшийся бесформенный ком.

    Я не люблю той предельной откровенности, той «души нараспашку», когда все сопли – на бумаге. Да и в жизни такое чаще всего бывает по пьянке. А протрезвев, человек стыдится самого себя.

    С мотивами своих поступков хорошо разбираться, когда сами поступки давно позади. Поэтому люди пишут мемуары. В них собственная жизнь принимает упорядоченный вид.

    Попытка осмыслить место, где живешь, привлекательна уже потому, что здесь личная заинтересованность. Тут главное слово: «осмыслить». В том, что Флобер ненавидел Руан, неизмеримо больше смысла, чем в бездумной любви местечковых патриотов.

    С точки зрения самодеятельных поэтов – профессионалы не впечатляют.

    - Вреднее колорадских жуков могут быть только школьные учителя. Так сынишка мой говорит, а он в этом разбирается.

    Простодушие, доходящее до идиотизма.

    Реальная жизнь была там, на глубине пятьсот-шестьсот метров, а сюда они возвращались, чтобы на время перевести дух. Их жилища часто и выглядели, как времянки. И смерть не являлась чем-то необычным: человек уходил туда, где чувствовал себя по-свойски.

    Земная поверхность – граница, через которую большинство переходит один раз и окончательно, для них никакой границей не была. Они пересекали ее согласно графику рабочих смен буднично и часто. Поэтому смерть воспринималась просто.
    - Василий умер, - сообщал один другому.
    - Когда?
    - На той неделе похоронили…
    И все. Никаких мрачных рассуждений.

    Найти и прочитать описание шахты Гришковцом. Вот только нре помню, в каком из текстов.

    Я без восторга отношусь к шахтерской профессии. Рыться в чреве оправдано для медиков. Там цель – помочь. Но рыться, чтобы опустошить… К тому же шахтерские города, как правило, пыльные и грязные.

    Преимущество большого города: там легче затеряться.

    Враждебная среда обитания.

    Асинск исподволь давит на все пять чувств до полной капитуляции человека.

    Редко кто так может увлечь страну, как Хрущев увлек ее кукурузой!

    В столице легче найти компанию единомышленников и укрыться в ней.

    От власти прятались или в большом городе, или в тундре, или в горах. Не случайно многие инакомыслящие были альпинистами или геологами.

    Советская власть была навязчива. Плакаты, призывы, лозунги. В центре Асинска она кричала о себе повсеместно. От нее трудно было избавиться. Оставался единственный способ: думать о своем, вести параллельное существование.

    Партия давала бесплатное образование (спасибо ей), бесплатное медицинское обслуживание (спасибо ей) и, наконец, бесплатную работу. Ничего этого на Западе не было. На фоне нас, процветающих, Запад отчаянно загнивал.

    Сегодня, 11.11.2009 г., Фаина сообщила, что у Побокина рак желудка.

    Не смерти надо бояться, а ее внезапности. Булгаков, разумеется, прав. А то явится – а твои дела в расстройстве.

    Г. Немченко – комсомольский задорник.

    Заслуживает ли внимания тот, кто сошел с дистанции на первом десятке метров?

    Если судить по названию, Асинск должен стоять на большой реке или быть изрезан сетью каналов. Но – нет, обошлось.

    Мертвые – это те, кто, спустившись под землю (правда, не на такую глубину, как шахтеры) не вышли из нее. Смерть здесь буднична, она не производит сильных впечатлений.

    Асинск – не придуманный город, а вполне реальное, хотя и мифологическое образование.

    За столиком ресторана подвыпившие горняки рассуждали и спорили о шахтовых делах. Подземная жизнь волновала больше той, что была вокруг.

    Два румяных мента – услужливые, предупредительные – запихивали в машину подвыпившего мужичка.

    Асинск – это преимущественно рай с вкраплениями ада.

    Он еще пыжится временами, думая о своей исключительности, но это затухающая инерция прошлых лет. Понятно, что наша самодеятельность самая самодеятельная. И что?

    Еще мне нравится, что сейчас нет трудовых соревнований. Нет надрыва за увеличение валового объема в ущерб качеству.

    Конечно, в Асинске холодно. Творчество здесь вымораживается. Поэты сочиняют настолько бездумно и расслабленно, что даже не ужасаются тому, что пишут.

    Градоначальники в Асинске могучи и колоритны. Невзрачного и тощенького здесь ни за что не выберут, а если случится такое – его первым делом раскормят до нужных размеров, чтобы корпусом соответствовал.

    Надувательство подается, как невинное лукавство.

    Некоторые убеждения вызревают подспудно, годами, но с которых уже не собьешь. Например, такое: литературу делают породистые литераторы, а не дворняжки.

    Знания всегда аристократичны, невежество беспородно.

    Польша – это то, что между Россией и Германией.

    Я не слишком доверяю фотографии. «Ты тут на себя не похож», - такое часто говорят, рассматривая снимки. Пытаясь выглядеть лучше, мы становимся чем-то вроде безжизненных манекенов. Так и город, особенно в праздники, превращается в декорации самого себя.

    Времена бездарными не бывают. Это люди бывают бездарными. И то не все.

    На окраинах Асинска, огибая его, несут свои воды две-три небольшие речушки. А ручьи центральной части устремляются в Горячку – дальше бежать некуда.

    Не отсюда ли мое первое, неосознанное влечение к воде?

    Тот, кто пишет с оглядкой на читателя, пытается угадать его реакцию – тот не писатель.

    Если бы я был художником и решил намалевать свой портрет, вряд ли за моей спиной на картине была бы штора или стена. Нет, там была бы улица Кирпичная: мой дом, кусок Галиного дома, кусок Анютиного, огород, кусты малины, выглядывающая теплица и все такое.

    Похоже на то, что до 1917 года в твердом уме горняки бывали только под землей. Поверхность нужна была, чтобы оглушить себя водкой и в кабаках спустить заработанное. Иначе чем еще можно объяснить, что местные шахтеры горячо поддержали революцию?       
         
    Имеются ли в Асинске красавицы? А как же!

    Хороша та мысль, которую можно домысливать.

    Судя по «водному» названию города, мы отчасти ластоногие.

    Человек обязан отвечать за свою жизнь сам.

    На стихах Кенжеева, как лишних одежд на человеке, много лишних слов.

    То, что для тебя очевидно, будет очевидно и читателю. И это надо выбрасывать. Иначе получится, что разжевываешь.

    Даже если говорить исключительно о себе, невозможно игнорировать место своего обитания. Прямо или косвенно городок, в котором живешь, формирует твой характер. И будучи взрослым, сложившимся человеком ты вступаешь с ним в неизбежные взаимоотношения. Пусть только определил для себя: любишь ты его или не любишь – за этим уже что-то стоит.

    Чаще всего разговор о «малой родине» начинается со слащавостей: речка, улочка, босоногое детство. В этом больше слюней, чем любви, я сторонюсь подобных умилений.

    Я помню серое, невыразительное лицо города, полунищее существование его жителей, когда стиральная машинка считалась признаком достатка, а посмотреть телевизор к Борониным собиралось пол-улицы.

    Прочитав несколько десятков страниц Библии, я уяснил следующее: что написана она талантливыми литераторами; что, как у всяких талантливых литераторов, у них сильно развито воображение; и что вряд ли многое из того, что там изложено, было на самом деле.

    Множество толкований имеют те события, о которых нет убедительных свидетельств. То, что очевидно, не вызывает разногласий. Трижды три – девять, и спорить не о чем. Зато у христианства, по утверждению Олега, девятнадцать тысяч разных направлений, из них девятнадцать – основные.

    «Жизнь может начаться не только после сорока, но далеко после шестидесяти», - говорит актриса Светлана Светличная. Это, может быть, и так, но лучше не затягивать с ожиданием.

    Не могу придумать имя главного персонажа «Будней». Перебрал несколько – все не то. Пока остановился на Леониде Мотузе.

    Если нет удовольствия от письма, то зачем хвататься за ручку и бумагу? Я и не хватаюсь месяцами.

    Земля под Асинском просела из-за шахтовых выработок. Если бы предки наши вздумали поселиться на высокой горе – их потомки давно бы скатились с нее и разбрелись в разные стороны. А из ямы труднее выбраться. Вогнутый Асинск наполнен, как тарелка.

    Когда на сороковой день души умерших покидают землю, они делают это, вероятно, ночью, поскольку ночью небо намного ближе.

    Мир рядом с человеком в детстве и в старости, а в юношеские и молодые годы он разбегается, и ты спешишь за ним, с жадностью стараясь схватить его и запечатлеть.

    Не исключено, что Асинск когда-нибудь исчезнет, не бросивши векам ни мысли плодовитой, ни гением начатого труда.

    Асинск – это такое место… В общем, это место – будь здоров!

    Нафиг с пофигом пошли – вместе денежку нашли.

    В «Буднях» не хватает идиотизма канцелярского языка, его мертвой основы. Надо внимательно прочитывать документы городской администрации.

    Чтобы до своего ума добраться, надо преодолеть собственную глупость.

    Как ни досадно это признавать, но одиночество необходимо для писателя.

    Иногда, прочитывая свои записи, я ужасаюсь: какая чушь! Но иногда среди хлама вдруг сверкнет любопытная мысль.

    Иметь мнение по любому поводу – это еще не все, что нужно умному человеку.

    О Качиньском: жизнь его была мелка, смерть – значительна.

    Я не богатства хочу, а хотя бы сносных условий жизни.

    По сути я неудачник. И это надо воспринимать спокойно.

    На фильм «Веселые ребята» я смотрю отстраненно.

    Из дневника Сереги Мотуза!

    Все, что сейчас не сделалось, когда-нибудь сделается.

    В хорошем тексте не бывает лишних слов. В плохом – их сколько угодно.

    Москва не любит поражений, поэтому у нее всегда победы.

    Посмотрел подборки стихов в последних номерах «Знамени» и «Звезды». Много хороших поэтов. И стихи интересные: что-то там в носу.

    Мой друг – это человек-праздник. Таких людей мало бывает, но замечательно, что такие люди есть.

    Москва сама по себе, мы сами по себе. Это не лоб в лоб, это параллельно.

    Это хорошо, что есть Москва. Талантливый человек может достичь цели и без ее признания.

    С Москвой надо соперничать, но без дурацкого бодания.

    Прочитал «Трепанацию черепа» Гандлевского. Хорошая работа.

    Когда я выпью, написанное мной кажется такой дурью. А иногда – наоборот.

    Работая над текстом, надо подражать Создателю. Ведь вылепливая свой мир, невозможно это делать с ненавистью, это можно делать только с любовью.

    Скорости выше, а движение замедляется. (Автомобильные пробки на дорогах).

    Довлатов прав: себя надо ненавидеть. Ненавидеть без кокетства и рисовки – за лень, за праздность. Тогда, может, чего-нибудь и добьешься. Шестой десяток, а я все еще в подготовишках.

    Это живому свойственно разнообразие форм, а мертвечина всегда одинакова. Улицы одинаковых кирпичных, панельных и деревянных типовых домов. Мертвечина и в головах тех, кто находит в одинаковом красоту.

    Конечно, высасывать, как из косточки «интересное» про Асинск затея глупая, но я не занимаюсь этим; я пишу о нем то, что вижу, и то, что думаю.

    В школьные и студенческие годы я был невероятно стеснительным, комплексовал по пустякам. Разговаривать с девушками было мучением.

    Постоянство не бесплодно, в нем вызревают новые смыслы.

    Провинция не второсортна. Да, здесь ход времени замедленный, но в этом ее очарование. Русь-тройка в провинции не скачет, а неторопливо трусит.

    Обижаться на слово «провинция»? Какая дурь!

    В провинции художнику трудно стать успешным. Здесь нет поддержки понимающих людей, здесь нет круга общения. Но в провинции можно, не отвлекаясь, делать свое дело. Проживание в провинции должно быть сознательным выбором.

    В провинции гоняют и на машинах, и на мотоциклах. А жизнь, в целом, не скоростная.

    Степа не интеллигент, понятие внутренней опрятности ему незнакомо.

    О многом приходится напоминать самому себе.

    И опять после заморозков оттепель.

    Если не подпустить тумана, то все ясно, как божий день.

    И долго стоял, прижавшись к поленнице, уговаривал себя идти спать. Уговоры действовали плохо.

    - Деваться некуда: обстоятельства требуют.

    Мало кто сможет устоять перед женским напором, если женщина знает: когда, чего и сколько положить в вашу тарелку.

    Не мешать друг другу – это так просто. Если собака спит, свернувшись, в одной дорожной колее – я иду по другой.

    Когда члены нашего общества умножают свой достаток – государство, понятное дело, тоже богатеет.

    Девятиэтажка в Асинске – та же Вавилонская башня. Над отношением к ней – подумать.

    Одно плохо: эта девятиэтажка, как кость обглоданная. Чего-то в ней не хватает. Резных наличников, что ли?

    Старое пробивается в новом.

    Я никогда ничего не делал с оглядкой на читателя. Я ориентировался на собственный вкус.

    Чем дальше от места проживания меня публикуют – тем лучше.

    Девятиэтажки – это не наше. Нам бы, что пониже, нам течь надо, а они плотиной на пути.

    - А что, если эта девятиэтажка развалится? Упадет ли она на «Домоцентр»?
    -  На «Домоцентр» вряд ли – не достанет. А вот «Строймастер» точно прихлопнет. И надо бы! Они мне стеклопакеты в прошлом году халтурно поставили.

    - Это еще что. У нас в водоканале работает механик Гриль. Не скажу про него плохого. У него есть четыре постоянных женщины, но он иногда погуливает на стороне. И вот недавно подцепил болячку. А пока понял, что к чему, всех четверых отметил. И теперь вынужден пролечивать их за свой счет. И так это дорого обходится, что он прямо отчаялся. Лучше бы, говорит, я им верность хранил.

    Главное его достоинство: он ничему не препятствовал и не вмешивался в то, что происходило.

    Асинцы к воле тянулись.

    Все хорошее имеет обыкновение быстро кончаться. Вот и отпуск тоже.

    - Знания часто портят людей. А вот нас ни чуточки не испортили.

    - Почему мы живем плохо? Потому что воруют не все. Когда мы все начнем воровать и брать взятки – тут и наступит хорошая жизнь.

    - Матерь Божья, хоть ты посодействуй! – закричала матушка. – Сколько я могу стирать для него трусы и рубахи?!

    - Я не согласен! Вот если бы их укладывали туда всем созывом, тогда понятно. А так – зачем им удобства.

    - Хорошие гробы! Если радикулит, то в таком лежать удобно.

    Убожество самодеятельности наглядней всего в рифмоплетстве. Однако и во всем другом – в песнях, плясках и т.д. хватает безвкусицы.

    Самодеятельность не сама по себе плоха, но лишь тогда, когда тщится подменить собой культуру. Смотрю по АнТВ: «Новости культуры». Дальше – хор визгливых баб. Честнее было бы: «Новости самодеятельности».

    Самодеятельность лезет туда, где ей быть не положено.

    - Девушка, вы такая интересная! Вы работаете?
    - Да. ****ой.

    - Я возьму столько свободы, сколько смогу унести. И унесу ее!

    - На Динамитной улице живет Эмма, - вкрадчиво сказала матушка. – Чистая, аккуратная женщина.
    - Она тебе нравится?
    - Да!
    - Почему бы тебе самой не жениться на ней?

    Матушкино рассуждение об удобстве гроба.

    Мои тексты для меня – это возможность сказать о жизни то, что я о ней надумал.

    - Сколь веревочке ни виться – все равно в удавку совьется.

    - Много строить опасно: проснемся однажды столицей Сибири, а в Доме Советов сидит губернатор.

    - Когда человек пристроился возле кормушки и не гребет из нее двумя руками, он не просто подозрителен, он – опасен. В нашей администрации дела из рук вон плохи, и я подозреваю, что там хватает таких идиотов. Вся надежда на нового мэра: уж если он не прочистит им мозги – тогда не знаю, что делать.

    Я пока не профессионал в писательском деле, но я хочу получать от него (и получаю!) удовольствие.

    Незапоминающаяся птичья фамилия.

    Мне нравится публицистика А. Гениса. Я читаю кусочки разных текстов, они забываются, но задают нужное мне состояние.

    - Культура в Асинске: песни, пляски, стихи – дерьмо! Однако это не мешает мне жить.

    - Да что про него говорить – он вроде лакмусовой бумажки.

    Иронический взгляд на строительство девятиэтажки.

    О девятиэтажке: ишь ты, лезет вверх, уже до второго этажа выросла.

    О Степе: и встал он в позу лирического героя.

    - Когда тебя вызывают на выволочку к начальству, отпирайся от того, что сделал сам, и бери на себя чужое. Если на тебя орут за чужое – не так обидно.

    - Я патриот области. Я не могу допустить, чтобы у нас на производствах производительность падала. Пусть она лучше упадет в Архангельске или где-нибудь в Южно-Сахалинске.

    - Я современник своей жены. Разве этого мало?

    28.03.2010 г. Только что узнал о существовании такой певицы: Аида Ведищева. Цензура, оказывается, творила невероятное: она могла похоронить не только печатные тексты, но и голоса.

    Стрела крана поворачивалась там, где летают птицы; и боги, хмурясь и почесывая бороду, заглядывают вниз.

    Земля – не таинственная и загадочная, а обжитая и узнаваемая, как у Гоголя.

    Учителя, конечно, сеют семена разумного. А что им еще остается делать.

    Когда сильно вкалываешь – есть шанс нарваться на премию. Но я бы поостерегся вкалывать: ведь премию могут и не дать.

    Это как у нас в водоканале: сколько бы новых труб ни укладывать в землю – гнилых не становится меньше.

    - Вот что интересно: даже если ничего не делать, все как-то идет само собой.

    «Стоял боком, не смотрел в глаза, объяснялся отрывистой скороговоркой…» Сказано о Валерии Попове. Как мне это близко!

    Меня привлекает дневниковая форма прозы. В такой форме описание любого, даже мелкого события не выглядит натужным.

    - Зонтик я всегда оставлял справа от башмаков.

    Взять ту же птицу: мелкая тварь, а чирикает.

    Удача – это если попадаешь туда, где ты нужнее всего.

    - Не могу понять: чем занимается производственный отдел? У них даже нет схем трубопроводов! Где лежат наши трубы – узнаем по порывам.

    Партийные секретари растворились в прошлом без остатка.

    В книгах я вычитываю прежде всего то, что созвучно моим мыслям – для усиления резонанса.

    У нас перед Западом преимущество: мы жили в такой стране, какая им и не снилась.

    У нас страна широких пространств, дальних горизонтов. Нам свойственно растекаться, а не карабкаться вверх. В этом мы ближе к американцам, чем к европейцам.

    Жил-был графоманчик. Мелкий такой графоманчик. Он никогда ничему не хотел учиться, даже писал с грубейшими ошибками, и сочиненные им стихи умерли задолго до его смерти.

    Искать красоту? Согласно Бродскому она «побочный продукт иных, часто весьма заурядных поисков».
 
    Талант и умница часто одинок. С глупыми такое реже случается.

    Путешествие становится увлекательным, когда отправляешься в дорогу по пустяковым поводам.

    Фамилию «Путин» не следует упоминать в «Буднях», но из всех щелей должна торчать путинская Россия. Из всех щелей.

    Тогда стихи идут без фальши,
    Когда не знаешь: что же дальше?

    Одна душа, попав в трудные условия, закаляется, а другая – звереет.

    Если кто-то возбудился – надо успокоить его. Или держаться от него подальше.

    В очередной раз убеждаюсь: Бог воздает по заслугам. Спекуляции на Катыни не прошли Качиньскому даром.

    Жалко ли мне поляков? Жалко. Но они выберут другого такого же президента. К счастью для России.

    В России крутые перемены можно вводить спьяну. Что и доказал Борис Николаевич.

    Асинцам свойственно растекаться. Городские бугорки, ложбинки заполнены домиками, огородами. Редкие на улицах девятиэтажки чужды: они разрушают гармонию, выглядят инородно, как по ошибке попавшие сюда.

    Бежать от того, что слишком торжественно или слишком печально. Как от черта бежать от проявления «высоких чувств».

    Ничто нас не обескуражит!

    Если что-то провозглашается на абсолютном отрицании – мол, все сломать, а дальше будь, как будет; то это балаган. И балаган кровавый.

    11.04.2010 г. Президент Польши разбился под Смоленском. Жаль. На России бы никак не сказалось, если б он продолжал пукать в нашу сторону.

    Иногда, враждуя, политики действуют во благо своим противникам. Я – за Польшу, ориентированную на Америку.

    Анекдот: Путин с Медведевым поехали под Смоленск сажать новые деревья.

    Хотя после падения коммунизма прошло уже двадцать лет, у многих до сих пор возбуждение не улеглось.

    К полякам надо относиться с пониманием: славяне все-таки, поэтому дури хватает.

    Не превращаются ли мои заметки по разным поводам в обыкновенную болтливость?

    В чем не откажешь коммунистам – так это в постоянной готовности приносить в жертву свой народ.

    Даже если все вокруг мрачно, соплей должно быть не больше, чем положено.

    А не написать ли мне что-нибудь горношорское?

    Планка сильно занижена, Тот, кто умеет складывать строчки, уже талант. На самом деле – это арифметика, на которой останавливается подавляющее большинство. А настоящая поэзия начинается после алгебры, с высшей математики.

    Я так понимаю, что все таланты в нашем роду я стянул на себя. Поэтому и Люба больна, и Алешка несчастен.

    Зла во мне много. Много зла.

    Нельзя жилье напичкать одними кроватями, какими бы красивыми и удобными они ни были.

    И у отношений между людьми бывает качество. Но это редко.

    Мой распорядок в конторе прост: до обеда – работа, после обеда – дела.

    Асинские поэты все Левши: блоху на англицкий манер сделать не могут, но исключительно – подковать.

    Смех и оторопь – вот два состояния, которые сейчас характерны для страны.

    Я надеюсь, что все у России получится.

    Материться идет «простым» людям. А вот за некоторых из тех, кто не «простые», испытываешь неловкость.

    Мы изначально помещены в хаос, и глупо делать вид, что вокруг нас порядок.