Один день и вся жизнь... 5

5. Один день и вся жизнь...

По стеклу медленно катились мелкие, как дробь, ро-
систые капельки. Постепенно возрастая, они превраща-
лись в зрелые капли с чистыми следами дорожек.

Целую ночь за рулём своей «Лады». Устал. Апрель
начинался с обильного солнца, на улице светло и тепло,
а в нежилом доме сыро и неуютно. Долго ли я стою у
окна и смотрю на это непрестанное движение капель?
Отдыхать некогда, надо затопить печку.

Кое-как разгорелись дровишки, и окна от тепла
словно отрезвели. Проведёшь пальцем по стеклу и раз-
машисто распишешься, а сквозь чересполосицу знаков
и кренделей отчётливо увидишь сарай под толевой
крышей, родной двор, рядом старую яблоню.

Сколько той яблоне годков? Может, пятьдесят, а
вдруг все сто? От неё мать провожала меня в первый
класс: тогда сорвалось с дерева яблоко и больно удари-
ло по голове. Я уже готов был заплакать, но мама поду-
ла на шишку и поцеловала меня. И боль прошла. Мама,
мама... её давно уже нет. И дедушки с бабушкой нет. Я
сам дважды дедушка, а вот все стоят перед глазами: я –
маленький, мама, бабушка, дедушка...
Комната наполнялась теплом, явился живой дух,
который я любил в детстве. Но оставался запах мы-
шиного помёта, неприятно поразивший меня вначале.
Почти два года не был в селе после смерти матери. Со-
седи, конечно, присматривают за домом, но от мышей
разве убережёшься? Немеренной зимой нежилой дом
для них – желанное пристанище. Не холодно, и еда
кой-какая найдётся: где-то крошки завалялись, а там,
глядишь, и сухарик.

Я постарался отмахнуться от назойливых мыслей.
Пожить бы в доме подольше, тогда и мыши разбегут-
ся, котика завёл бы. Но что делать среди доживающих
свой век стариков и старух? Слава Богу, что вырвался
на родительский день. В кои веки впервые буду среди
сельчан.

Много ли людей обычно приходит на кладбище в
день поминовения родителей? Маленькое село, считай,
не более сотни хат, а где только не живут сельчане: Са-
халин, Казахстан, Карелия – и не исчислишь всех мест.
Даже за границу немало уехало: в Польшу, Прибалти-
ку, Германию, а старуха Нечипоручка махнула в Аме-
рику. Вот тебе на! Старую бабку Америка приняла, да,
говорят, ещё и пенсию ей там назначили. Фотографию
прислала из Майами: стоит загорелая, в цветастом сара-
фане, под синим зонтиком, и домик опрятный на берегу
океана.

Утром, подбираясь по ухабинам к селу, неспроста
остановился на пригорке. Невозможно было не остано-
виться.
Слева, рядом с селом – неописуемой красоты церк-
вушка. Беленькая, с золочёным куполом и с золотым
крестом. Крыша ярко-синяя, как будто списанная с
полотен старых мастеров. Такие можно увидеть в Кие-
ве, в Москве, но там они огромные. А здесь маленький,
словно игрушечный Божий храм на фоне раскидан-
ных за рекой сёл. Вдалеке за ними темнела лесная по-
лоска под чистой синью безоблачного неба. Благодать
Господня!

Храм вырос как в сказке. Писали мне, что строят
храм, просили помочь.

Пока справлялся с мыслями да чувствами, в комнате
стало темно, и я включил свет. Неяркий, падающий от
лампочки на скрученном проводе, он осветил подбитый
фанерой, выкрашенной белой краской, низкий потолок,
у стенки старый продавленный диван, на столе телеви-
зор из древних времён.

В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, в комнату
вошёл какой-то дед.

– Ну здравствуй, Юра! Явился? В какие годы встре-
тились! Меня-то не было в селе, когда ты на похороны
приезжал.
– Здравствуйте...

Я замялся, не представляя, кто передо мной.

– Не признал, значит. Роман я. В школу вместе ходи-
ли до пятого класса, а потом меня родители не пустили
больше.

Я застыл, не зная, что и сказать. Этот дед – мой од-
нокашник? Господи Боже, что же это такое? «Себя в
друзьях не узнаю...» – вспомнились слова из песни мо-
ряка.

– Юра, да не переживай ты так! Не признал и не
признал. Ладно. Ты к нам надолго? Или только на ро-
дительский день? Могилки-то ещё в четверг прибрали.
Твоих тоже.
– Прости, Рома. Правда, не признал. Состарился ты
очень. Я подумал: неужели я тоже такой старый?

За привезённой из города бутылкой просидели мы
с соседом до полуночи. С утра хотелось спать, болела
голова, но я пересилил себя и первым потащился на
кладбище. Хотелось без свидетелей постоять у родных
могилок. Я шёл по тропинке между полем зеленевших
озимых и аккуратными грядками, тянувшими гривы к
хатам.

Вот так однажды с мамой шли, когда я был то ли в
восьмом, то ли в девятом классе. Под вечер это было. А
хотелось поиграть с ребятами в волейбол, но мама по-
звала срочно:

– Юра, сынок! Пойдём быстро на дальний покос. Ви-
дишь, туча с запада какая? Как бы дождь не пошёл, а у
нас сено сухое почти. Спасать надо.
– Да ничего не будет твоему сену. И дождя не будет, –
сказал я первое, что на ум пришло.
– Господи, как ты жить будешь? К сельскому труду
не приучен. Мне не хочешь помогать. Был бы отец жив,
а так всё одна, – мать заплакала, побежала по тропинке
от меня.

Я нехотя плёлся за ней, превозмогая настроение, на-
смешки Вити Заболотного и пацанов, собравшихся у
клуба.

Сколько раз потом вспоминал этот случай и как себя
корил! И в море уходя, вспоминал. Как я виноват перед
матерью! Гроза в ночь была страшная: свет выключили,
сидели в темноте: мама, бабка, дедушка и я... Страшно
было, потому что небо, кажется, взрывалось прямо над
хатой с ужасающим грохотом, а отсветы молний вне-
запно влетали в окна... Бабка молилась: «Святой Боже,
святой крепкий, святой бессмертный. Спаси и поми-
луй нас...» И я, забившись в дальний угол, тоже шептал
вслед за бабкой слова молитвы.

В тот вечер в соседнем селе мужика молнией уби-
ло прямо за столом. Залетел огненный шарик в окно,
покружился по комнате, потом – хлоп, взорвался. Ки-
нулись, а мужик-то уже мёртвый лежит на полу, лицо
чёрное-пречёрное.

Сколько раз я потом в мыслях просил прощения у
матери?!

Всё ближе и ближе церковь. Воздушная и настоя-
щая. С Божьей помощью построили. И его, Мордвино-
ва, вклад в святое дело имеется. Кто на родине, в Рос-
сии, кто в Америке – все старались.

Я обошёл церквушку вокруг. Под куполом – «боч-
ка», постамент, опорный круг, несущий сам купол с
крестом, как родство людей, верных отчизне.

Внимательно посмотрел на окна, в стёклах кресты
отражаются. Представил, как через проёмы солнечный
свет падает вовнутрь и ликует иконостас... Дверь – с
резными крестами, огромная, двухстворчатая, дубовая.
На замке.

«И правильно, что староста закрывает на замок, –
подумал, – иконы оберегает от безбожников». Там да-
рованная мной икона святого Николая-угодника, по-
кровителя моряков, должна быть навсегда, пока живо
село. Подошёл к могилкам: вот дедушка Фёдор, добрей-
шей души человек был. Никогда не видел, чтоб дедуш-
ка молился, хотя жил праведно.

Бабушка Марта. Шумливая была, поругивала под
горячую руку, но и отходчивая. А жалостливая ка-
кая!.. Ни одного нищего без подаяния, бывало, не от-
пустит.

А вот мамин памятник – скромный, на фотографии
как живая: взгляд светлый и внимательный, с какой
стороны ни зайди, а мама смотрит на тебя... Здесь же
дядя по отцовской линии – Захарий. Грешно жил, погу-
лять любил, и ещё как! А помнят люди его, был безот-
казный на людское горе, всем помогал.

Беспрерывно, не смолкая, ликовали птицы.

Над лесом встало солнце, огромное и чистое. В дет-
стве не обращал внимания на дарованную красоту.
Солнце как солнце, чего им любоваться?

Беспечное детство! Особого достатка не было, но ме-
ня все баловали, и от тяжёлых работ бабушка старалась
оберегать. Жалела: рос без отца, сгинувшего на войне.
Только фотографии остались да рассказы о нём. И мо-
гилки отца нет, как у моряков, чей корабль поглотила
пучина. Не привелось встретиться в земной жизни с от-
цом, в другом мире повстречаемся ли? Люди войны и
люди моря.

Война в женском обличье, море – в мужском. Вой-
на – открытая и жестокая в своей кровавой ненасыт-
ности. Море – простор и радость, и в то же время пу-
чина непокорённая, непредсказуемая, таящая в себе
опасность даже в периоды затишья.

Цвели вишнёвые сады, словно взбитая пена прибоя,
разбавленная сукровицей судеб.

На кладбище собирался народ: знакомые и совсем
неузнаваемые лица. Некоторые из них подходили и
здоровались со мной: то ли переселенцы, то ли моло-
дёжь выросла?

Ровно в девять утра батюшка Богдан начал службу.
Я молился вместе со всеми и вспоминал, вспоминал...
Казалось, вся жизнь отстоялась и запеклась в молитве.

Батюшка поминал имена усопших, а мне представ-
лялись они живыми. Не всех удалось распознать за
именами, но лица будто вставали передо мной из тём-
ного небытия. Были те, кто запомнился в летах пре-
клонных. Сколько было бабушке Юлии, дедушкиной
младшей сестричке, когда я из села уезжал? Не более
шестидесяти. И моё время уже к шестидесяти под-
бирается. Кто меня помянет из стоящих здесь? Не-
многие, потому что родился и вырос тут, среди них, а
большая жизнь, скажут, протекла для чужих людей, не
сроднённых со здешней землёй... У них Храм общий –
путь к небу. В селе глубокая память об ушедших, более
глубокая. Нет, жить нужно там, где ты родился, а не
где пригодился. Но кто тогда выйдет в море или пой-
дет на войну?

Окончилась поминальная служба, я стоял у кладби-
щенских ворот, разговаривая с проходящими мужика-
ми. Никто ни на что не жаловался. Сельчане принима-
ли жизнь такой, как есть. А приезжие всем своим видом
показывали, что где-то там их жизнь удалась больше.
Там, в Подмосковье, чей-то сынок выбился в люди, в
профессора университета. А что здесь? Корни да роди-
мые вишни, недолго цветущие весной.

Приехала Софья, тёща Вити Заболотного, не до-
ждавшегося меня у клуба перед ужасной грозой. При-
ехала она из Германии. Немцы рады заглаживать вину
перед евреями за бесчинства, совершённые фашистами.
Вот и приняли Софью Гильденштейн, советскую пен-
сионерку, назначили ей достойное пособие. Отдельную
квартиру дали да всякие послабления, в том числе пре-
восходное медобслуживание. А за отца моего родного,
чьи кости не то в Украине, не то в России истлели, ни-
кто слова не замолвил.

Дед Сидор послушал Софью и завёлся:

– А пропади они пропадом со своими благами! Я из
своего села никуда не поехал бы! Здесь на кладбище
все мои предки лежат! Моя хата здесь... Лес, где каждая
тропинка – моя... Речка, где люблю рыбку половить...
– Вот даёт дед! Кровь на фронте проливал... А потом
всю жизнь в нищете прожил... Будто двужильный ра-
ботал... И что? Как уходил на войну из отцовой дере-
вянной хатки, так до сих пор в ней и живёт. А прошлой
зимой концы чуть не отдал. Простыл, лежал в бреду, и
никого рядом. Хорошо, почтальонша с пенсией зашла,
а так бы и помер без догляду! – горячился Иван, прие-
хавший с Урала.

И разгорелся нешуточный спор: как мы живём, как
они живут – там, за кордоном.

– Шестьдесят пять лет прошло со дня войны, а мы до
сих пор решаем, чтоб каждому фронтовику дать по квар-
тире. А эмигрантка Софья в Германии всё имеет, без су-
еты и деклараций со стороны немецкого правительства.
Есть правильный закон, и он работает. А у нас законы
кривые, плохо работают, а чиновник всегда прав.
– У нас всё заболтают.

Пошёл вековечный на Руси разговор о добром ца-
ре и плохом пане. Не для меня разговор и не мой он, а
тех сельчан, кто только наслышан о море, о войне, как
стихиях, данных сверхчеловеку, чтоб испытал на проч-
ность связь человека со Всевышним. Не дослушав зем-
ляков, я подался к хате.

Долго перебирал старые фотографии, всматриваясь
в родные лица: вот мама, почти девчонка, совсем неста-
рые дедушка с бабушкой, а вот я – лет двенадцати, но
уже серьёзный и важный, в пальто и в шапке.

Всплыли в памяти школьные друзья, лица которых
с умилением рассматривал на снимках.
И только сейчас я понял, что ничего ближе и роднее
в жизни у меня не было и нет, чем вот это маленькое
украинское сельцо с хранящейся в нём моей памятью о
предках в старой, пахнущей мышами хатёнке...

Теперь я далеко не молод... Здесь, в родном
гнезде,нет ни моря, ни войны. Один Всевышний.
Я чувствовал: не дух куколки, подаренной Юлией, и не
талисман Эйко – глиняной японки в кимоно – витают
над моей душой, а вишнёво-яблоневый сад под лесом
у озерца. Это он прославлял село моего детства на всю
округу. Со временем без хозяйского ухода он постарел,
запаршивел, и свели его под корень. А если восстано-
вить красоту?

Эта простая и дорогая мне мысль внезапно ворва-
лась в сердце и уже не покидала меня, рисуя в вообра-
жении белопенный прилив цветущей вишни вокруг и
святой храм с иконой Николая-угодника, покровителя
людей моря и всех странствующих вдалеке.