Жизнь Айлин. Глава 17. 2006 год

Начало http://proza.ru/2024/01/22/669

Марья Дмитриевна Звонкова была удивительной женщиной.

Мало того, что всю сознательную жизнь она прожила, прикинувшись шлангом, в уверенности, что ей все должны: начиная от главы государства и кончая почтальонкой, разносящей пенсию, но ей удалось сотворить ещё более невероятное – убедить общество думать, что оно ей должно.

Поэтому, когда она появилась в жилищно-строительной компании, которой управлял Виктор Андреевич Баринов, в отделе льготного распределения квартир, её сразу же, как опекуна двух внуков-сирот, поставили в очередь на получение однокомнатной «долёвки» в новостроящемся шестнадцатиэтажном доме.

На момент включения её в социальный список настоящих и мнимых нуждающихся в жилье, Марье Дмитриевне перевалило за шестьдесят.

К этому времени два самых главных и тяжёлых её хомута – муж и дочь – были давно сброшены с шеи, хомутчик помельче – старший внук – Костик Ермолаев, двадцатисемилетний мелкий мошенник, выбивающий счастье и удачу в большом городе соседней области, кое-как был пристроен, и совсем маленький хомуточек, слава богу, последний – четырнадцатилетний Никитушка – жил с ней в двухкомнатной малогабаритной квартире, но Марья Дмитриевна уже сейчас готова была отселить его хоть к чёрту на кулички, лишь бы не слышать рэп и ежемесячно не разрушать ржавый гниющий могильник из трусов и носков.

Квартира эта принадлежала единственному зятю её, которому после смерти жены переехавшая вести хозяйство заботливая тёща с усердием подливала каждый вечер лишку, чтобы – по её словам – не видеть, как человек мучается, и так велико было желание её, что вскорости безутешный вдовец воссоединился на небесах с усопшей своею супругой, оставив двоих сыновей полными сиротами.

Вот тут-то и проявилась удивительность этого доселе ничем не примечательного контролёра ОТК вагоно-ремонтного народного завода, проживающего в Набережном районе, в домишке, сложенном из наворованных рельсовых шпал, и называемом на языке риэлтерских предложений «каркасно-насыпной», с печным отоплением, холодной водой и «местной» канализацией.

Под «местной» канализацией понималась установленная в кухне кособокая раковина с отбитой эмалью, к которой была подведена железная труба с большим диаметром, рыжая краска на которой отстала от времени и топорщилась, как обгоревшая хвоя.

На выходе из дома основная труба была дополнена ещё одной трубой, но какой-то несерьёзной, изогнутой и разлаженной, меньшего диаметра, чем основная. Стыки труб «за бутылку» приваривал заново каждую весну вечно торопящийся сварщик, а если не было средств на сварку, то место соединения, на радость двухвосткам, не заморачиваясь тем, что парадная часть дома медленно оседает, заматывали старыми тряпками и завязывали поверх бельевой верёвкой.

Горожанкой Марья Дмитриевна стала, сбежав из деревни. Беглянка много лет жила по чужому документу, доставшемуся ей от внезапно умершей от непонятной болезни односельчанки, которая, якобы и подбила Звонкову на побег из свинарника.

Односельчанка эта по счастливой случайности оказалась одного возраста с Марьей Дмитриевной и одной примерно наружности с нею, так что смертью своей, так сказать, молодая девушка сослужила медвежью услугу обществу.

Боявшаяся разоблачения Марья Дмитриевна из-за этого прошляпила квартиру от завода, но не упустила своего, когда изнасилованные бараками заводчане экспансировали довольно обширный участок бросовой земли на окраине, и самовольно застроили его хибарками и хатками, большинство из которых в погоне за веком нанотехнологий перестраивалось и перекраивалось под «нормальные дома».

Шифер на крышах сменился профнастилом, сгнившие заборы уступили место железным, провалившиеся бани сносились, в домах устанавливались душевые кабины, поговаривали даже, что к 2010 году проведут центральное отопление.

Часть этой застройки постепенно нарабатывала себе респектабельность за счёт близости к центру города, и только крайняя уличка домов, приусадебные участки которых упирались в крутой обрыв над широкой грязно-серой полосой реки, ветшая, снискала себе славу приюта для совсем уж опустившихся граждан.

Славы этой позорной избежал только тот, кто после развала союза каким-то макаром обменял или продал здесь жильё, потому что после конца двадцатого века дома здесь можно было только бросить, так как и за жалкие «двести тысяч» селиться на грозящей обвалиться земле охотников не находилось, так что Марье Дмитриевне несказанно, неслыханно повезло, когда она после десяти лет мытарств с этим проклятым домом нашла, наконец, на него покупателя.

Кадастровая стоимость всего дома, в котором Звонковой принадлежала одна вторая доля, составляла всего четыреста сорок четыре тысячи рубля вместе с земельным участком, соответственно, её половина стоила ни больше, ни меньше двести двадцать две тысячи рубля, но, как известно, кроме кадастровой стоимости, у дома есть ещё и стоимость рыночная, которая множится на три, а то и на четыре – в зависимости от состояния дома, ремонта, удобств и так далее – поэтому на 2006 год цена дома составляла всего шестьсот тысяч рублей, и Марья Дмитриевна уступать не собиралась, считая, что «каждому дерьму найдётся свой хозяин». Ещё столько же ей обещало государство по сиротским льготам и местным социальным программам.

Чтобы застройщики не забывали её зауженное к подбородку остроносое лицо, словно прошитое поперёк грубыми морщинами-нитями, на которое рука портнихи-природы через жопу пришила две несоразмерных и каких-то проржавевших, как трубы канализации, пуговки-глаза, Звонкова не ограничивалась визитами к служащим по распределению жилья, высохшей, но всё ещё колючей иглой маяча в приёмных строительных «шишек», откуда гнать её устали, словно она была надоедливой, но, в принципе, безобидной крысой, и даже предлагали ей «кофеёчку с шоколадочкой», в виду того, что Звонкова, несомненно, превзошла и Сару Бернар, и Комиссаржевскую, изображая несчастную бабушку двух сироток, которая ютится на кухне под раковиной, так как мальчикам в двушке и развернуться негде.

В приёмной Баринова её приветил сам хозяин, так как ему ужасно нравилось, когда просители, горбя спины, заглядывали с рабским подобострастием в его начальницкое, раздутое от важности рыло, и вьюнами вились вокруг его коротконогой, запакованной в чёрную кожаную «чекистскую» куртку какой-то немужской, слишком для этого чванной, фигурой.

Пуговичные елейные глаза отложились в памяти Виктора Андреевича, может быть, потому, что выглядели так, словно они вот-вот оторвутся от угодничества, и всплыли, как непотопляемый продукт человеческой биоактивности, чтобы стать последним пазлом в картине того, как обставить сноху, подавшую на развод и потребовавшую положенную ей законом половину квартиры и заплатить за удовольствие от силы полмиллиона, сохранив за собой квартиру сына и снохи, и связать ей руки высокой рыночной стоимостью жилья, чтобы в будущем взыскать с неё эту сумму, и, самое главное, чтобы она не смогла это жильё перепродать и устроиться в жизни получше, чем в Набережном районе.

Баринов-ст., как в детстве, не глядя, обменял полдома у Звонковой на двухкомнатную квартиру улучшенной планировки в только что отстроенном районе. Не без помощи Ковеянко в дело был посвящён продажный риэлтор, которая всего за двести тысяч согласилась на весь последующий грязный спектакль.

О том, что хочет развестись, Айлин Баринова сообщила свекрови по телефону в сентябре 2006 года. То есть, она, конечно, не рубанула с плеча, что разводится, а озвучила то, к чему её склоняли уже более года.

Звонок был совершенно пустяковый: Марина Константиновна позвонила снохе, чтобы справиться о её здоровье, плавно перейдя на то, что слишком уж болезнь её затянулась и, высказав намёк, не является ли это обычным притворством и нежеланием работать?

Так как сноха промолчала, неугомонная свекровь зашла с другой стороны: а не замечает ли сноха того, что муж её света белого не видит, возле неё сидит, как привязанный, отказываясь принимать участие в международных фестивалях скульптуры, что он исхудал и изнервничался, и что он заслуживает совсем другого отношения.

Но сноха то ли притворилась непонимающей, то ли и правда не понимала всей серьёзности своего положения и продолжала говорить какие-то никчемные, не относящиеся к делу слова, и Марину Константиновну, которую во время разговора гипнотизировали, как змеи, глаза дочери, словно вырвало изумрудно-вонючей желчью:

– Лина, мы так больше жить не можем! Или делай что-то, или разводись!

– Хорошо, я развожусь! – облегчённо ответила сноха и положила трубку, словно насмехалась, словно решила сделать им одолжение.

Вечером того же дня супруги Бариновы-ст., покачивались как сказочные Наг и Нагайя на кухне Айлин, выложив перед собой, будто в приёмной комиссии, исписанный серо-коричневый лист формата А4 с многочисленными зачёркиваниями и подчёркиваниями.

Марина Константиновна, забыв снять свою домашнюю кофту со следами детской рвоты, покрылась от напряжения малиновыми пятнами, Виктор Андреевич, сцепив пальцы на ремне отглаженных брюк и выпятив нижнюю, обезьянью губу, стараясь не смотреть снохе в глаза, напыщенно и, словно прицениваясь, оглядывал голубовато-сиреневую чистую плитку, бежевые обои с геометрическим рисунком, аккуратную мебель, цветущие кактусы на подоконнике, ненавистные ему вышитые полотенца и вывешенные начищенными доньями к зрителям кастрюли.

– Если ты порядочная женщина, – начала Марина Константиновна, откашлявшись, – то ты возьмёшь ребёнка, свои личные вещи и уйдёшь.

– Куда? – вырвалось у Айлин.

– Ну, это уже не наше дело! Нас это уже не касается! – в один голос прошипели супруги.

– То есть, от своей части квартиры я должна отказаться?

В паузе Айлин встала, налила в чайник воды, поставила на плиту.

– Чай? Кофе? Музыка?

Голос её звучал, по мнению свёкра, неподобающе дерзко.

– А ты не ёрничай! – прицыкнул Баринов-ст. – Тебе это дороже выйдет, если не захочешь по-хорошему уйти.

– А доля Маргариты? – задала Айлин резонный вопрос. – От неё я даже при желании отказаться не смогу.

– Зачем тебе вообще ребёнок? – наклонилась к ней Марина Константиновна, чуть было не накрыв по старой памяти дряблой своей рукой с отороченными траурной каймой ногтями ладонь снохи. – У тебя ни работы, ни положения, как ты собираешься его прокормить? Ведь с завтрашнего дня все расходы по содержанию тебя и дочери лягут на тебя!

– Это уже моё дело, – отрезала Айлин.

– Это и наше дело! – возмущённо возразила свекровь. – У меня же сердце разорвётся, когда я тебя и Риту на Ленинском с протянутой рукой увижу! Что люди скажут: сама Баринова в трущобах живёт!

– Ну, так и не позорьтесь перед людьми, – наехала Айлин, – вы мне вполне можете выделить однокомнатную квартиру в обмен на эти доли.

– А ты её заработала? – свёкор уставился на неё ненавидящими глазами старой, но всё ещё ядовитой кобры. – Квартира – это тебе не баран начхал!

– А семь лет я вашего сына обихаживала за какой хрен? – сноха вложила в голос всё имеющееся у неё высокомерное презрение, будто специально, ведь знала, как это бесит всех Бариновых.

– Это обычная женская неоплачиваемая работа! – дрожащий и звенящий голос Марины Константиновны начал переходить на визг.

Образ коварной Нагайи рассыпался, и перед Айлин предстала слабовольная, но упрямая овца, рядом с которой змеиный взгляд свёкра превратился во взгляд барана, который уставился на новые ворота.

– А если бы вы разводились, то тоже бы взяли только детей? – в лоб спросила Айлин.

– Порядочные женщины не разводятся! – проблеяла свекровь.

– Намёк мне понятен. – Хладнокровно ответила Айлин. – Мне нужна однокомнатная квартира, и я возьму, помимо личных вещей, те вещи, которые сочту нужным, чтобы обеспечить ребёнку, который, кстати, является вашей родной внучкой, нормальную жизнь. Квартиру можете полностью записать на дочь, и тогда я отказываюсь от доли в этой квартире.

Марина Константиновна, вздохнув, подвинула ей испещрённый разными почерками лист А4. План, предложенной неблагодарной снохой, которую они приняли, как родную дочь, был вполне разумен, но мысль о том, что эта тварь будет жить, как человек, била в голове, как тяжёлый стопудовый молот.

Заухал, заколотил крышкой, как заяц-барабанщик жестяными лапами, чайник, и сноха встала, чтобы налить себе кофе. Пока она медленно насыпала гранулы в прозрачную кружку с большим цветком шиповника на боку, Марина Константиновна, чувствуя себя идиоткой, прокричала:

– Мы с папой хотим, чтобы всё было по справедливости!

Айлин вернулась на место, отхлебнула кофе и, не прикасаясь к бумаге, вгляделась в рукописный текст.

– В левой колонке список вещей, которые ты можешь забрать, в правой – это вещи, которые вам отдали мы с папой и подарили наши родственники – это тебе не принадлежит. Вот здесь внизу – то, что вы купили в совместном проживании. Можешь забрать себе компьютер и стиральную машину. И в целом, ты должна нам ещё девять тысяч.

– За что? – удивилась Айлин.

Марина Константиновна перевернула листок бумаги, исхоженный вдоль и поперёк стройными, как солдаты, цифрами.

– От суммы вещей, которые ты не имеешь права забирать, отнимаем сумму вещей, которые мы разрешаем взять. Видишь, получается минус девять тысяч, которые ты должна доплатить, или оставляй стиралку-автомат.

– Надо было математику в школе учить! – вставил свёкор затычку в бочку спорного вопроса.

– А вы забыли ещё фотоаппарат, который был куплен нами за восемнадцать тысяч, – Айлин схватила со стола брошенный дочерью красный карандаш и быстро приписала озвученные суммы, из-за цвета и толщины грифеля кажущиеся угрожающими, грозящими вот-вот взорваться, бомбами. – А ещё вы умолчали о погребе, за который мы отдали тридцать тысяч и гараж, который, кстати, как и квартира, находится в долевой собственности.

Виктор Андреевич резко изменился в лице, словно его заставили помимо воли проглотить кусок говна, отпустил ремень и схватился одной рукой за левую сторону туловища, где у обычного человека располагается сердечный орган, а другую приложил к вспотевшему лбу. Какая змея! Она и знать не знает, где гараж этот расположен, ни разу там не была, а туда же – разевает рот на чужой каравай!

– И сколько теперь кто кому должен? – язвительно заметила сноха.

Марина Константиновна захватила листок пятернёй и скомкала его до таких ничтожных размеров, до каких это было возможно физически. Малиновые пятна на её лице стали темнее и выпуклее, как налитые кровью сытые комариные брюха.

Айлин, усмехнувшись чёрными глазами, расстегнула на шее золотую цепочку с православным крестиком, подаренную ей родителями мужа на двацатипятилетие, и положила перед женщиной, к которой относилась как к матери.

– Вот, ваш подарок, согласно списка, – холодно заявила она. – Можете забрать прямо сейчас.

– Ну, что ж ты нас совсем-то за людей не считаешь! – тявкнула Марина Константиновна, заметив, что муж потянулся к золотой змейке всем телом, и крепко взяла его за локоть.

Повисло неловкое молчание.

– Я думаю, лучше всего нанять риэлтора, – перешла Айлин к делу.

– У нас есть знакомая женщина, – поспешно выдавила свекровь.

Айлин кивнула, давая понять, что разговор окончен, встала и отошла к подоконнику, словно брезгуя близостью родственников.

– А ребёнка мы у тебя отнимем! – вдруг вякнул злой, сморщенный и оттого страшный, как крокодил, Баринов-ст.

– На каком основании? – металлическим голосом, как ножом, разрезала воздух сноха.

– На таком, что ты плохая мать! – сорвался на крик Баринов. – Соседи подтвердят, как ты на ребёнка орёшь, и как ты кулаком окно выбила! У нас есть свидетели! Ты вообще в психушку загремишь, и на основании недееспособности будешь и прав родительских лишена, и всего того, от чего по-хорошему не хочешь отказаться! Тогда ты точно в канаве сдохнешь!

– Ну, вы-то вместе с родным коттеджем помрёте! – Вылезло вдруг из снохи страшное предсказание.

– Порядочные люди… – начала Марина Константиновна, но, вздохнув, промолчала, подчеркнув, что, собственно, где здесь порядочные люди кроме них с «папой»?

– Я-то вместе с домом родным помру, это ты правильно заметила! – не подумав, на что подписывается, восторжествовал Виктор Андреевич. – Не сомневайся!

Он первым выпрыгнул из-за стола, резво и молодо, как взбрыкнувший козёл, будто минуту назад сердце вовсе его не прихватило, и заспешил в прихожую, с треском потянул куртку с крючка, порвав вешалку, жена, в отличие от мужа, вылезала из-за стола кособоко, долго. Вылезши, засеменила за ним, приговаривая:

– Только пожалуйста, без скандала, без скандала, Лина! Я надеюсь, в тебе капля порядочности ещё осталась.

Не двигаясь, отвернувшись от родственников, Айлин, пылая, смотрела на светящиеся окна девятиэтажки напротив, и ей казалось, что эти окна загораются от этого огня унижения, который пылал в её сердце, пока в общем коридоре с соседями не хлопнула дверь, и не послышалось гудение вызываемого лифта.

Она оторвалась от электрических точек, провела подушечками пальцев по иголкам кактусов, которые ей сплавила свекровь из-за того, что эти виды уже вышли из моды, и увидела, что золотая цепочка ушла вместе с дарителями.

В этот же вечер произошло ещё два события: Баринов-мл. ушёл жить к родителям, сообщив жене, что с завтрашнего дня он больше не даст ей ни копейки, ни на хлеб, ни на квартплату, ни на риэлторские услуги и ему глубоко плевать, где   она изыщет средства на существование. Но он, как истинно благородный человек, готов платить за детский сад и кормить ребёнка своими принесёнными продуктами.

Он почему-то не рвался отнять дочь, и Айлин понимала, почему. Они ждали, что она сама откажется от своего чада потому, что не хотели выглядеть в глазах общества негодяями, обокравшими мать, но согласны были стать героями, пригревшими брошенного ребёнка.

Айлин позвонила Ивану Николаевичу Ефтину, старому своему любовнику, адвокату. На следующий день они встретились в медово-жёлтом полумраке самой дорогой кофейни в центре, исполненной в псевдо-индийском стиле.

– Сколько лет, сколько зим!

Ефтин, одетый с иголочки в дорогой тёмный костюм, при красном, как гребень петуха, галстуке, поднялся ей навстречу, приобнял, отечески коснулся сухими губами щеки, помог раздеться, будто ненароком проведя холёной барской рукой по рукаву её коричневого кашемирового пальто, по тому самому месту, где моль выела три квадратных сантиметра, рука его чуть дёрнулась, словно прожорливое насекомое всё ещё скалило зубы в выеденной жилплощади, подождал, пока она уселась, утонув в бирюзовом облаке низкого дивана, сел сам, развалившись на подушке, декорированной сценкой из жизни Будды, не сводя с неё внимательных, цепких глаз, поиграл на невидимом рояле пальцами, пододвинул меню.

– Чудесно выглядишь, Лина! – улыбнулся он, но не так восторженно, как раньше.

– Я знаю, что выгляжу я ужасно, – отфутболила Айлин лживый комплимент, словно давая понять, что статус неприступной жены всё ещё актуален.

– Спорить с женщиной – последнее дело, – повёл глазками адвокат. – Что ты закажешь?

– Я здесь впервые, и мне всё равно, что я закажу!

Айлин вперилась в него чёрными немигающими глазами, ужасно стесняясь своей вытянутой в рукавах светлой кофтёнки с застёжкой-поло с тремя деревянными этническими пуговицами, и простой чёрной юбки, воистину вечной, перешитой из костюма бабушки, Матрёны Афанасьевны, которую Айлин носила в последних классах школы и на первых двух курсах, пока резко не похудела. Теперь, после почти двухгодовалого приёма антидепрессантов, юбка жала в талии, но другой у неё не было, как не было и новых джинсов.

Иван Николаевич позвонил в разрисованный индийскими танцовщицами колокольчик.

– Два лунго[1] и два клубничных пломбира! – сказал он, когда из-за ширмы, скрывающей их от всего мира, показалась официантка, совсем далёкая от пухлой индианки с оливковой кожей, зыркнула на них неприветливо, глаза её, какие-то невыспавшиеся, равнодушные, как два несозревших грецких ореха в бледно-зелёной кожуре, ничего не выражали. Рот был презрительно сжат и чересчур ярко накрашен. Сильно выбеленные волосы схвачены на затылке банковской резинкой.

Ефтин оглянул костлявую официантку с головы до ног и фыркнул.

– Если бы я был её нанимателем, – кивнул он в сторону удалившейся работницы, одетой в мятое укороченное подобие сари, на котором происходила борьба двух цветов: розового и голубого, – я бы её и в посудомойки не взял! Каким взглядом она на меня посмотрела! Будто я какой-то старый вонючий козёл!

Айлин как-то криво улыбнулась, но не засмеялась во весь рот, как раньше она смеялась его шуткам, лишь мимикой лица дав понять, что не согласна с его последним заявлением. Ефтин как-то сразу потеплел, словно электрический свет висящей над столом лампы с посеребрённым абажуром дошёл, наконец, и до него, размяк и похлопал Айлин по руке.

– Я понимаю, что случилось что-то из ряда вон выходящее, раз ты позвонила. Помню, мы расстались не совсем друзьями…

– Я развожусь, – перебила она, не желая вспоминать последний их разговор, где Ефтин с поразительным предвидением описал ей будущую её замужнюю жизнь.

Айлин перевела глаза на квадратную столешницу, под стеклом которой располагались глиняные фигурки зверей и птиц в окружении засушенных роз, кофейных зёрен и павлиньих перьев.

– Лина, Лина, – вздохнул Иван Николаевич. – А ведь я предупреждал!

Она промолчала, рассматривая своё отражение в стеклянной поверхности стола. Надо было всё-таки распустить волосы, а не собирать их в старушечий пучок, промелькнуло у неё в голове.

– Мне нужна работа, вы поможете? – протаранила Айлин.

– Ну, вижу, попить кофе, посмеяться, вспомнить старые времена ты не желаешь… Жаль…

Он сжал уголок подушки из набивной зелёной ткани с «индийскими» огурцами.

– Лина, я спрашиваю себя: почему это случилось именно с тобой? Чем этот Баринов тебя зацепил? Своей мнимой порядочностью? Лживой честностью? Извращённой прямолинейностью? Лина, я знаю этот тип мужчин: они любят женщину, но при этом жаждут полного подчинения, полного контроля, вплоть до того, что чеки из магазинов требуют, это безосновательные ревнивцы, готовые уничтожить любого, кому жена нечаянно улыбнулась. Они ломают мировоззрение, заменяют взгляды женщины своими, лишают её личности. Лина, так фашисты узников в концлагерях мучили!

Айлин слушала молча, ответить ей было нечего, потому что старый знакомый отчасти был прав.

– Во что ты превратилась? – продолжал выступать адвокат, словно на судебном заседании. – Какая ты красавица была, какие люди тебе внимание дарили! Ведь ты могла устроиться в жизни, Лина! И я не о финансовой состоятельности говорю, а о душевной, личностной! Я сам готов был тебя на руках носить, что уж греха таить…

Ефтин повернул голову в сторону, отпустил яркую ткань, будто внезапно застеснялся прошлых своих желаний. Принесла заказ та же высокомерная официантка. На её вязком и белом, как сметана, лице явственно читалось: ходят тут всякие с утра, делать им нечего, а ты их обслуживай!

Айлин видела, что адвокат порывается что-то высказать, но сдерживается. Перехватив взгляд Айлин, Иван Николаевич злобно усмехнулся, и вдруг разоткровенничался:

– Когда я первый раз матерно наорал на такую же принцессу Гиту из вот такого же сервиса, переживал, как же я до такого опустился! Но разве на них матами орать надо? Их надо стегать, как скотину! Как толстых, неповоротливых коров, чтобы они уважали клиента. Не заискивали, не лебезили, а уважали! Ой, прости, это наболевшее, ты же помнишь.

Он ковырнул ложечкой пломбир. Айлин обхватила большую горячую стеклянную чашку, похожую на укороченную пивную кружку, рассматривая, как жмётся к краям пенка.

– Чёрт знает что!

Ефтин швырнул ложку, выгваздакав прозрачную поверхность молочной жижей.

– Надо было на неё наорать, да перед тобой покрасоваться захотелось! Ну, рассказывай всё, как есть, без утайки!

Айлин поведала о вчерашнем приходе бывших родственников.

– Иван Николаевич, я бы хотела забрать свои деньги, ну, те, что я в «Идине» заработала, – закончила Айлин своё повествование. - Мне вообще не на что жить.

Ефтин потёр переносицу, отодвинул от себя креманку, приложился сухими губами к кофейной кружке.

– Лина, я сделаю всё, чтобы ты ни в чём не нуждалась. В конце концов, долг платежом красен, а тогда, в девяносто шестом, ты, когда помогла устранить Бабочкина, то оказала неоценимую услугу не только мне и, я думаю, найдутся люди, которые всё ещё тебя не отблагодарили. До сих пор не могу понять, как ты это сделала! Ты – последняя, с кем он говорил, потом он сел в свой джип и попал в аварию! Как я и мечтал!

– А что с моими деньгами?

Голос Айлин угрожающе напрягся, будто по нему пустили электрический ток. Она сделала вид, что не расслышала о смерти Барби.

– Линочка, деньги ты получишь, все до копеечки. Со временем. – Ефтин отвёл глаза в сторону. – Они уже столько раз перекрутились, что ты даже представить себе не можешь, сколько их у тебя! Но сейчас, понимаешь… ну, не заставляй же меня оправдываться, как мальчика!

Айлин впервые за встречу улыбнулась, и улыбка подействовала на адвоката, как на кота, которого приласкали.

– Деньги твои – и не только твои – я вложил в один долгосрочный проект, за границей, конечно же, это очень перспективная сфера, касающаяся информационных технологий. Короче, Лина, по контракту изъять их можно будет только в апреле 2017 года. Потерпишь десяток лет? А к тому времени это будет… – он достал из мягкого кожаного портфеля блокнот и ручку Parker. – Это будет вот столько. В евро, само собой.

Он вырвал страницу из блокнота и положил перед девушкой. Та округлила глаза.

– У тебя мобильник есть?

– Нет, – покачала головой Айлин.

Мобильный телефон ни покупать, ни дарить никто ей не собирался, по причине того, что она «сидела на шее у мужа».

– Так я и думал!

Ефтин порылся в портфеле и извлёк блестящий чёрно-серый прямоугольник с чёрным экраном.

– В этом телефоне два номера. Один принадлежит одному очень нужному человечку, который будет регулировать твои вопросы. Все твои вопросы и денежные тоже. Квартира, в которой ты сейчас живёшь, в долях?

Она кивнула.

– Тогда тебя ждёт полный геморрой. Но ты справишься. Любые твои расходы будут оплачены. Надо будет только позвонить нужному человечку. В любое время. Он большой твой должник. С работой не помогу. Лина, прости за прямоту, но тебе уже не девятнадцать, хотя ты умненькая. Сейчас даже секретарша сраная пашет, как лошадь. Это не девяностые, когда девок для антуража держали. В любовницы ты не пойдёшь, поэтому выкручивайся сама. К тому же, не забывай, у тебя есть квартира на Желодомной. Аренда в месяц на текущий момент составляет примерно столько же, сколько зарплата начальника со всеми премиями и надбавками. И, насколько я помню, деньги от аренды ты всегда считала резервом.

– Так, может, мне в неё и переехать? – Айлин, наконец, добралась до темы, из-за которой, собственно, и приехала. – Пусть они подавятся своими долями!

– Не стоит, Лина, – адвокат посмотрел на неё серьёзно. – Если они узнают, что у тебя есть собственная квартира, да в центре, да узнают, что ты, когда участвовала в оформлении собственности, предоставила липовую справку о том, что ранее в приватизации не участвовала, поверь мне, они будут с тобой судиться!

И законы, ведь они как дышло, могут и в пользу твоего экс-мужа обернуться. Ты повремени. Я тебе по опыту могу весь сценарий разложить.

Свёкор твой строительный прыщ, так? Я близко его не знаю, но слышал о таком, кстати, твоя знакомая Коробко могла бы о нём многое рассказать, если бы была жива – он в конце семидесятых был частым гостем на Калачёвке.

Что бы на его месте сделал порядочный человек? Достал бы бывшей снохе однушку, перевёз и забыл, что такая существовала. Но он мелкий человечишка, гадкий. Такие обычно мстят.

Я не удивлюсь, если он подставит тебя с обменом. Подсунет какую-нибудь халупу за баснословные деньги, чтобы ты, если бы продать её захотела, то шиш с маслом бы выручила, да ещё оформит её на дочь твою, чтобы потом разом лишить тебя и жилья, и ребёнка.

Он и потом будет твоей судьбой интересоваться, козни строить, чтобы ты, не дай бог, хорошо жить не стала. Не обязательно, что так будет, но это возможно.

Послушай моего совета: пока не разведёшься и не переедешь туда, куда они тебя определят – и так сделают, чтобы ты думала, будто сама выбрала! – соглашайся со всем, веди себя тихо и скромно. Ты потом посмеёшься, когда миллионершей станешь.

А там видно будет. По-тихому слиняешь на Желодомную, они и не узнают. А если и узнают, то и тогда тебе не обязательно рассказывать правду. Подруга позвала к себе пожить! Да и объясняться ты перед мелкой вошью не обязана. А работу лучше тебе найти как можно проще, и где меньше всего платят, тогда родственнички твои бывшие будут довольны и меньше пакостей сделают.

Айлин, рассеянно слушая, крутила в руках моторолу.

– А второй номер чей? Ваш?

– Нет, увы, не мой. Я, Лина, можно сказать, уже одной ногой гражданин Чехии, уезжаю я отсюда к едреней фене, а, может, поедешь со мной? Что тебя тут держит? Дочь твоя мне помехой не будет, хотя я детей не люблю. С родственниками своими ты не общаешься, могилу друга своего сердечного Дениса не посещаешь. Уверен, ты так туда ни разу и не съездила!

Айлин вздрогнула, будто её стеганули плетью.

- Не ездила и вряд ли поеду, - призналась она. - Что я ему скажу? Что замуж за этого отморозка Баринова-младшего я вышла назло ему, потому что он таких, как Баринов, презирал и за людей не держал! И я бы не развелась, если бы не заболела этой чёртовой депрессией, и если бы меня ею не попрекали!

– Золотце моё, – перебил её слушатель. – Депрессия лечится! Понятно, почему ты разводишься – ты им стала больше не нужна. Они забрали твою молодость, твою жизненную силу, твои надежды… Лина, ты сама довольна результатом своей мести? Всё, хватит мстить! Если не хочешь ехать со мной, выдержи ещё десяток лет. Ты должна держать хвост пистолетом! Это ещё не конец! Всё проходит. Абсолютно всё!

– Для меня конец наступил в декабре девяносто четвёртого, – насупилась Айлин. – И я до сих пор не могу прийти в себя… Когда я смотрю в глаза дочери, и вижу, что они другого цвета, чем были у Дэна, я перестаю понимать, кто она такая! И зачем я всё ещё смотрю и в её глаза, и в глаза других людей?

– Лина, тебе нужна поддержка. Раз я опять тебе не нужен, я настоятельно тебе советую позвонить по второму номеру, там человек ждёт твоего звонка, и ты ему очень-очень нужна!

– И куда я позвоню? В ад? – съязвила Айлин.

– Нет. В Португалию, Жардин-ду-Мар. Это номер твоей матери.

Айлин непонимающе уставилась на него:

– Какой матери? Чёртовой?

Иван Николаевич расхохотался во всё горло.

– Ну, насмешила! Родной, твоей родной матери!

– У меня нет матери, – рассекла Айлин воздух острым, как бритва, голосом.

– Линочка, мы все приходим в мир одним и тем же путём, – философски заметил Ефтин.

– Я хотела сказать, что я никогда в жизни её не видела даже на фотографии! И я…

– Лина, остынь!

Ефтин похлопал её по руке.

– Я жила без неё больше тридцати лет, – холодно ответила девушка. – И не уверена, что оставшиеся тридцать не смогу! Что ей от меня надо?

– То же, что и твоей дочери от тебя. Ровным счётом ничего. Она просто тебя любит.

– Не понимаю я такой любви! Она меня бросила! Она даже на руки меня не взяла, когда я родилась!

– Откуда ты знаешь? Ты была тогда очень мала, чтобы что-то помнить и повторяешь сейчас чужие слова!

– Но она оставила меня!

– Да, она тебя оставила. Это факт. Так сложились обстоятельства.

– Я этого не понимаю и не хочу понимать!

– Хочешь, я расскажу тебе сказку? Представь, что сию минуту перед тобой появляется Нерисов Денис и говорит, что пришёл за тобой. И не придёт он больше ни завтра, ни вчера, никогда. Только сейчас. Что ты ему ответишь? Что у тебя ребёнок в садике остался? Что ты ещё свидетельство о разводе не получила? Что?

– Это другое! Не надо сравнивать! – по-детски горячо воскликнула девушка.

– Это то же самое. Это любовь. А ты, Лина, эгоистка, как и все женщины. Ты считаешь, что ты должна была быть на первом месте у твоей мамы. И поэтому ты исключила её из своего сознания так искусно, что и сама удивляешься.

– Хорошо. Допустим, вы правы. Но, почему она не пыталась увидеться со мной? Ни в детстве, ни тем более сейчас, когда я стала взрослая?

– Представь, что после развода Бариновы отберут у тебя ребёнка и сделают всё, чтобы этот ребёнок тебя ненавидел, как и ты ненавидишь свою мать. И они не подпустят тебя к нему на пушечный выстрел! А в свою очередь дочери будут внушать, что мать её бросила, и, когда она вырастет, то будет задавать те же самые вопросы! Жизнь движется по кругу!

– Но я с девяносто второго года жила одна! А после девяносто седьмого, когда бабочка моя миленькая умерла, я ни одного родственника в глаза не видела!

– А она с тысяча девятьсот семьдесят пятого не живёт в этой стране. Сначала Турция, Иран, потом Каир, сейчас – Жардин-ду-Мар. Только после развала совка она смогла в страну сунуться. Кто уж ей сказал про твою смерть, неизвестно, и кто скрыл от тебя её приезд, тоже не важно. Важен факт. Да только мать у тебя настырная оказалась, ей какая-то цыганка нагадала, что ты жива, и она снова сюда рванула, наняла людей для твоего поиска, а дальше уже дело техники…

– Ну, хорошо. Допустим, ей соврали, допустим, она меня нашла. Но, почему я должна звонить ей первая?

– Лина, ей богу, это детский сад! – разозлился Ефтин. – Она просто боится, что ты будешь задавать ей все эти вопросы. Боится, что тебе она не нужна!

Он полез во внутренний карман пиджака, достал несколько сложенных вдвое тысячных купюр, кинул их на стол.

– Рассчитаешься, сдачу, оставь себе. Этой амёбе никаких чаевых.

Ефтин открыл портфель и положил перед Айлин сберегательную книжку.

– Это деньги за квартиру на Желодомной, начиная с июня девяносто пятого, когда она начала сдаваться. Всё до копейки. Счёт, естественно, валютный. Человечек из контактов в курсе квартиры. Ну, ладно, Линочка, бог даст, свидимся! Я тороплюсь очень. Утром-то мой самолёт без меня улетел, но очень уж тебя повидать хотелось, пропустил. Удачи!

- Иван Николаевич, подождите! – вспомнила Айлин. – Это ведь вы мне каждый год розы на день рождения посылали?

- Я, кто же ещё? Только больше не будет ни роз, ни меня. Прощай, Лина. Будь счастлива!

Он потрепал её по плечу и быстро покинул кофейню, словно боялся передумать.

В задумчивости Айлин выпила оба лунго и съела оба мороженых. Возможно, она заказала бы что-то ещё, но, вспомнив слова Ефтина о принцессах из сервиса, передумала. Помня о запрете на чаевые, Айлин забрала из небольшой папки всю до копейки мелочь и ушла из кафе.

Примечания:
1 лунго (итал. Lungo– длинный) – напиток из кофе, приготовленный с помощью кофе-машины по аналогии с эспрессо, но с гораздо большим количеством воды, имеет объём до 50 мл. В лунго вся вода варится с кофейной массой. Содержит больше кофеина, чем эспрессо.

Продолжение http://proza.ru/2024/01/22/852