Анатолий

Вставал апрель, Нева освобождалась ото льда, словно скидывая прежнюю одежду, молодела. И небеса, в отражении первых солнечных дней, выглядели счастливее.
Мне было двадцать четыре года и тогда мне казалось, что я прозябала в этом скучном музейном городе, полном истории государства русского.

- Что ты делаешь…, - спросила меня бабушка.

- Складываю вещи, - сказала я так невозмутимо и обыденно, как будто это решение возникло у меня не пятнадцать минут тому назад, а давным-давно и просто сейчас подошло время их складывать. Их было мало, да я и не знала куда я еду, и зачем. Но что-то меня манило в эту дорогу, как запретный плод.

Бабушкиному дорожному чемоданчику было много лет. Он был лёгкий, тканевый, но совсем, как новый, потому что он только раз в жизни путешествовал из Варшавы в Петербург, всю остальную жизнь дышал тоской и антресолью. Первое, что я положила, был купальник. Бабушкины большие светло-голубые глаза, округлились и, как говорят, на лоб полезли.

- В апреле…, купальник?

- Ну ведь лето впереди, и я не вернусь.

Откуда у меня была такая уверенность? А откуда у крошечных подснежников такая сила и желание выбраться на волю из-под тяжёлого, спрессованного зимой снега…

Люся уже несколько лет жила в Москве и не скучала по Ленинграду, да и некогда ей было – муж, маленький ребёнок, что и говорить, отпорхала. А любила, любила жизнь вечернюю, танцы, флирт, белые ночи, Марсово поле, да так и не заметила, как зафлиртовал её приезжий москвич. Хоть и жила она в коммунальной квартире, но меня приняла радушно и какое-то время мы дружно делили её налаженный семейный быт. Но и Московская жизнь была ко мне снисходительна, приняла душено, приютила, обогрела и подарила много сердечных встреч, на целую книгу наберётся. Если в вашей душе распахнётся девичье любопытство, то с одной курьёзной историей я вас познакомлю незамедлительно.

Конец апреля, холодно, опускался сизый вечер, но предвкушение пасхальной ночи грело изнутри. Впервые я в Москве, в Троице-Сергиевой лавре, на Пасхальном богослужении. Сказочная, ослепительная красота мерцающих свечей, золота и манящий дурман белоснежных лилий. Был большой наплыв народу. Помню, стою я невысокого роста, а рядом, высокий, сравнительно молодой, голубоглазый, улыбчивый и все настолько впритык, что даже перекреститься невозможно было, а вот познакомиться оказалось возможно. Служба прошла на одном дыхании. Пасха – это всегда чудо, незабываемое чудо согласия души.

Он был актёр придворного театра, с массой поклонниц, с двумя оставленными жёнами, с девочками от каждой и с постоянной бутылкой портвейна. Симпатичный, он мне понравился своей интеллигентностью и какой-то неприкаянностью, но не более. С ним было приятно общаться на одной волне духовного восприятия, днём, после репетиций и до начала вечерних спектаклей, мы иногда виделись, гуляли, несколько раз я бывала в театре, когда он играл главные роли и рада была тому, что нет. ни привязанности к нему, ни ревности к поклонницам. А он, очевидно, всё же был увлечён более, так как…, но об этом позже.

Я подыскивала себе небольшую студию в доме художников, поскольку готовилась поступать в художественное училище, но пока оставалась ещё у Люси, конечно, с разрешения её мужа, с котором мы очень подружились. Мне не хочется называть настоящее фамилию известного актёра и разрушать интригу, поэтому, давайте с вами условимся называть его только по имени.

Пару раз в неделю, пока Люсин ребёнок в детском саду, а муж на работе, Анатолий приходил к нам, вытаскивал из своего потрёпанного портфеля тёплую, закрученную в газету бутылочку портвейна, потом доставал два сплюснутых, как щёчка к щёчке, букетика фиалок и трогательно, как бы извиняясь, что не принёс хризантемы с шампанским улыбался, и тут же, с выражением лица нетерпеливого алкоголика, потирая руки, говорил:

- Ну что девочки, выпьем…

Говорил он это сам себе, потому что у Люси дел домашних было невпроворот, а я вообще никогда не пью. После первой рюмки, тело согревалось, душа его раскрывалась своей лучшей стороной – Мольер, Тартюф, Мизантроп, а после третьей, пропадало породистое лицо русского интеллигента, как пропала вся Белая Гвардия…
Так буднично и протекала его жизнь – репетиция, портвейн, спектакль, дневные встречи у Люси, гулянье со мной по бульварам, живое лёгкое общение, портвейн, съемки.

- Помните я вам сказала, но об этом позже, сейчас я возвращаюсь к этому разговору.

И вот однажды воскресным, июльским вечером, гуляем мы по Гоголевскому бульвару. Духота дня спала, но темнота ещё не наступила, небо прекрасное в своём солнечном лилово-охристом закате. Москва опустела, дачно-курортный месяц в разгаре. Иду я, такая вся одухотворенная, лето, ещё совсем неизвестный мне новый город, рядом милый, Толя, портвейн ещё не выпит, читает мне фрагмент стихотворения Марины Цветаевой:


Москва! - Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси – бездомный.
Мы все к тебе придём.


- Да, - говорю я, - и я бездомная к тебе пришла. И Вы, по-моему, ведь тоже сударь Ленинградец, и вроде жёнам всё пораздовали, стало быть, мы с Вами оба бездомные…

Вот тут-то и произошёл этот смешной, нелепый случай, до которого мы наконец дошли.

- Ну почему мы бездомные, я же тебе говорил, (он был со мной на ты, а я, как обычно, со всеми на Вы), что одно твоё желание и я договорюсь с моим приятелем, он сдаст нам квартиру и будем жить вместе. Ты не представляешь, как прошлой ночью я был счастлив, когда ты сказала, что уже засыпаешь, я посмотрел на часы было четверть четвёртого, ты повесила трубку, а мне хотелось пол мыть от радости, что ты согласилась. Я ведь к тебе особенно отношусь. С Пасхи прошло почти что три месяца, я ждал "ты протянешь приветливо руки…" (из Блока).

Я слушала этот монолог и думала, - репетирует. Потом спросила:

— Это Ваш новый спектакль, или в новом фильме играете?

Он посмотрел на меня, как в известном стихотворении Ахматовой "спокойно и жутко" и сказал:

- Ну я же не мальчик...

Небо потемнело в согласии с поздним часом, а в моей душе, словно ветер перелистнул страницу календаря и прошёлся осенью по моей душе… Лето поэзии не сошлось с прозой жизни. Шли медленно и молча, потом Толя, приостановился и сказал:

- Ты такая разная, как будто у тебя два спектакля в день: днём, Тургеневская барышня и на Вы, с томиком Гумилёва и с зарисовками Коровина с его Парижским кафе, а "по вечерам, над ресторанами"… Да какой там Блок, Дама с Камелиями, нет скорее смоковница… да, это правильное определение тебе.

Я остановилась, ничего не понимая, попросила объяснения и не эзоповским языком, и без ярлыков из классики, просто и понятно.

И он начал с такой, знаете ли, отвратительной усмешкой, упоительно рассказывать, как субботней ночью, через сеть электрических проводов, проходил наш замыкающий обмен иллюзий, наш замирающий до дрожи обмен энергий, фантазий, игры воображения и, наконец, фейерверк чувств.

- А сегодня, в воскресенье, здрасте Вам, Вы опять Тургеневская барышня, гимназистка с белым воротничком и с мелкими пуговками.

Я вдруг сразу всё поняла и закусив удила, с его же усмешкой спокойно сказала:

- Прошлой ночью, когда Вы с Люсей занимались любовными экзерсисами, а я знаю свою ироничную подругу, Вы не первый, кто нарвался на её острый язычок, я ночевала у моей преподавательницы, известной художницы Нины Алексеевны Сергеевой, она меня часто оставляла у себя ночевать, чтоб с рассветом я могла ей позировать радостных девочек с коньками, всем известный соцреализм. И я продолжила, чуть передохнув:

- А с Вами, знаете ли, редко бывает приятно общаться и чувствовать влечение…, до второй рюмки, а потом, где тот белогвардеец, тот породистый Русский дворянин, которых Вы так хорошо играете…, все они в Париже на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа…



Наташа Петербужская.  @2024. Все права защищены.
Опубликовано в 2024 году в Сан Диего, Калифорния, США