Мухи

I

Я занял столик у окна: взял меню и представил, как закатил бы глаза наставник. На уроках он советует выбирать места ближе к концу зала, якобы оттуда лучший обзор — все женщины как на ладони, однако, я ни разу не воспользовался его советом. На практических занятиях, так он называл совместные вылазки, на которых мы должны были отработать теоретический материал, очкастые ботаники толпой растерянных баранов неслись на периферию кофейни, сшибая по пути стулья. Поглядывая на наставника, я пожимал плечами: кроме как в центре мне сесть некуда.

Разумеется, я утрировал. Никто не запрещал мне приземлиться рядом с другим учеником, но я не хотел: не хотел, потому что не понимал их мотивы.
В «пикап-мастерскую», а наставник требовал, чтобы мы относились к арендованной им студии не иначе как к мастерской, меня привёл друг: на улице кокетливая старшеклассница вручила ему листовку, по которой он получит скидку на обучение, если притащит с собой ещё одного неудачника. Таковым оказался я.
Вообще проблем с девушками у меня не было, как не было их и у моего друга, более того — они отсутствовали бы даже у очкастых ботанов, если бы они купили одежду по размеру, сходили бы в парикмахерскую и перестали бы нести в мир шутки а-ля «станция метро Марксиськая, гы-ы».

Про очкастых ботанов я тоже преувеличиваю: из всех посетителей мастерской очки носил только один. Я прилепил к ним это прозвище, чтобы было понятно, как они выглядят; подсказка: неотёсанно. Хотя, в отличие от настоящих очкастых ботанов, девушек они не шугались: напротив, липли к ним, подобно мухам, порой развязано и бестактно. А в мастерскую их привела жажда обладать красотками: скромные, симпатичные девушки их не интересовали — их «охотничья натура» нуждалась в королевах, желательно с кучей подсписчиков в социальных сетях, навыками эскортниц в постели и повадками бродячей собаки, забранной с улицы: с благодарностью смотреть в рот любимому хозяину. Нас же с другом в мастерскую привело любопытство: его — исключительное, меня — частичное; всё же я намеревался подчерпнуть из курсов полезную информацию. Правда, реализовывать теорию на практике я собирался не на королевах.

Мне нравилась официантка из кофейни, располагавшейся недалеко от места моей работы. Однажды я забежал туда перед сменой, увидел её и пропал. Я влюбился в её глаза. Я сравнивал их с шоколадом.

Ещё подростком я отметил, что питаю отдельную страсть к кареглазым. Сначала друзья недоумевали: голубые понятно — море и небо, зелёные — чистый изумруд, серые — туманная дымка, но карие не что иное, как отходы кишечника. Я настаивал на шоколаде: молочный и горький — как много манящих оттенков. Они спорили. Я снова настаивал. Они смирились и превратили былое недоумение в глупые шуточки; школу я закончил с прозвищем «некрофил»: что такое белый шоколад? Это белки глаз умершего кареглазого. Связь между прозвищем и шуткой объяснялась просто: моей первой девушкой стала кареглазая одноклассница-отличница, и парни ржали, что я испробую белый шоколад, если она умрёт от переизбытка чувств во время нашего первого секса. К счастью, белый шоколад в ту ночь я не увидел.

Глаза официантки были чем-то средним между молочным и горьким шоколадом, словно производитель смешал два вида, чтобы удивить потребителя. Не знаю, как остальные, но я удивился: и если не утонул в них, то точно стоял по шею.
Но девушку я не впечатлил. Не сказать, что я предпринимал какие-то особые действия, чтобы обратить на себя её внимание, я имею в виду, что не прибегал в кофейню с роскошными букетами или с коробкой дорогих пирожных, или вроде того, не флиртовал с ней: её безразличие я увидел во взгляде. Неспроста среди женщин распространено выражение «ты видела, как он посмотрел на меня?»: взгляд выдаёт любые намерения человека — от самых благих до самых безрассудных.

В глазах официантки читалась скука. Она была со мной мила и приветлива как с гостем, однако, я не интересовал её как мужчина. Не исключаю, что как мужчина я даже раздражал её. А мои попытки узнать её имя у бариста с синими волосами — на каждой смене она появлялась с разными бейджиками — веселили, пожалуй, не только сотрудников, но и посетителей кофейни. Полагаю, в те минуты я выглядел навязчивым и жалким. Но она так прочно засела в моей голове, что, когда друг предложил сходить с ним в «пикап-мастерскую», я согласился без раздумий.
По размерам арендованная студия напоминала комнату в «однушке». Шесть стульев и доска-мольберт, — всё, что в неё влезло. Впрочем, при желании в ней уместилось бы ещё три-четыре стула, но наставник пояснил, что, во-первых, шестёрка это его любимое число, а, во-вторых, при большем количестве учеников потеряется вся суть знаний. Понятия не имею, как общая сумма задниц влияет на объём полученных знаний: похожих уравнений я не решал ни в школе, ни в институте, но препираться не стал.

Наставник (а он требовал, чтобы к нему обращались именно так, хотя некоторые выкрикивали его имя — Владимир, или лепетали «учитель, мастер», однако, на подобное он не реагировал) пообещал, что после курса — восемь занятий, по два в неделю — мы достигнем уровня божества в искусстве флирта. До сих пор помню, как заржал мой друг, когда очкастый ботан (муха), расплывшийся на стуле по соседству с ним, задористо хрюкнул, услышав, что ни одна женщина не откажет «богу». На мгновение я подумал, что наставник выгонит нас, но увлечённый своей нарциссичной натурой он пригладил чёрные волосы, щедро смазанные гелем и не менее щедро усеянные сединой, и продолжил себя расхваливать.
Из его монолога я сделал два вывода. Вывод первый: наставник — ленивый болван, подавшийся в шарлатанство, потому что не сумел удержаться ни на одной работе. Вывод второй: его отношения с женщинами основываются исключительно на манипуляциях. Но в мастерской это прозвучало иначе.

На третьем курсе наставник, погрязший в учебных долгах, забрал документы с психологического факультета, осознав, что информация, вливаемая в умы бедных студентов, наивная, устарелая, а потому — бесполезная, и наставник, ведомый жаждой помогать людям, не сможет осуществить своё признание, если продолжит грызть «сгнивший» гранит науки в стенах университета. Счастливый, оттого что скинул ненавистные оковы высшего образования, пять лет он пробовал себя в различных сферах, где мог бы принести пользу, однако, везде наставника ждало разочарование: люди не хотят, чтобы их спасали, им нравиться быть жертвами и потребителями. Тогда жена (уже бывшая) подсказала ему способ реализации призвания: помогать несчастным мужчинам, которых природа обделила красотой, харизмой и бог весть чем ещё! Так появилась «пикап-мастерская». Это то, что касается вывода первого.

Относительно вывода второго. Наставник упомянул, что сейчас женат в третий раз, и предыдущие два брака заключил из жалости: из жалости к женщинам, которые никому не нравились. Бесспорно, он также им не симпатизировал, но выбора не было: несмотря на его «красоту, харизму и бог весть что ещё!», молодые красотки не спешили в его объятия. Всё изменилось, когда наставник начал применять знания психологии не только для помощи другим, но и себе. На данный момент он счастлив в третьем браке, и его двадцатилетняя жена — мечта всякого разумного мужчины.
Очкастые ботаны (мухи) охали, хрюкали и кивали, тряся сальными волосами, с которых сыпалась перхоть. Мой друг гоготал, а в моей голове красной лампочкой горело — манипулятор.

Не нужно быть квалифицированным психологом, чтобы знать, как «заполучить женщину». Истина такова, что у девяноста процентов из них — заниженная самооценка; порой настолько, что они согласны на любого «обрыгана». Даже красавицы недовольны отражением в зеркале, что говорить об обычных женщинах. И вот тут ловушка захлопывается: внуши ей (это очень легко сделать), что на неё не взглянет ни один мужчина, что ты единственный приличный экземпляр, которых по пальцам пересчитать, согласный быть с ней, — и она твоя. Не ручаюсь за количество подписчиков в социальных сетях и фантастического секса, но взгляд спасённой собаки тебе обеспечен. Главное не забывать периодически флиртовать с другими женщинами и напоминать ей о своём великодушии: твоя жалость — вот, что держит вас вместе.

С королевами та же схема. Возможно, потребуется чуть больше времени и денег. Непреложная истина: выбирая девушку по шкале Инстаграмм, будь готов, что тебя будут оценивать по позиции в списке Форбс. Богатому мужчине, как и красивой женщине, позволяется чуть больше.

Вводное занятие, впрочем, как и последующие, были отвратительными, но курс «пикапа» я прошёл: страшно представить — я заплатил за эту чушь пятнадцать тысяч. Друг подтрунивал надо мной: сославшись на важные дела, он слинял через пятнадцать минут после начала урока, за что получил отдельную часть в монологе наставника — «перед вами ярчайший пример человека, который умрёт девственником», и на протяжении месяца намекал, что за эти деньги я мог бы снять первоклассную проститутку. Но я не хотел проститутку. Я хотел официантку.

Я сидел у окна и листал меню, когда она выскочила из служебного помещения. Взлохмаченная, запыхавшаяся (наверное, опаздывала на смену и торопилась) она на ходу натянула фартук и рванула к бару. Спустя секунды дверь комнатушки скрипнула, и в зал протиснулся «синеголовый» бариста. Он кривил рот в довольной улыбке. Мои догадки насчёт её спешки не оправдались. Он трахнул её. Пока я неделями слушал, как соблазнить нужную мне женщину, бариста нужную мне женщину трахал прямо на рабочем месте.
Я захохотал. Нескреплённые листы меню посыпались на пол.

Официантка подлетела ко мне.
— Выбрали что-нибудь?
На мгновение я затих и посмотрел на неё. Официантка, которую сегодня, если верить бейджику, звали Лейла, улыбалась. И не наигранной улыбкой, заготовленной для гостей, а самой настоящей, счастливой. Такая появляется на лице или от ведра мороженого, или от оргазма.
Меня вновь накрыло волной истерики. Я представил, как расскажу об этой ситуации друзьям и добавлю, что белый шоколад в молочном — это, когда кто-то кончил в кареглазую. Челюсть сводило от смеха. Официантка косилась на бариста.
— Выбрали? — повторила она.

Я замахал руками. Я обязательно закажу чашку кофе: кофе взбодрит меня, встряхнёт мозги, но для начала мне необходимо успокоиться.
Отодвинув стол, я поднялся на ноги. Официантка отступила.
— Где тут туалет? — спросил я, стараясь придать голосу серьёзный тон.
Она указала на дверь в конце зала. Я кивнул и, прикрыв рот рукой, чтобы вновь не рассмеяться, направился в туалет.
— Эй, свинота! — послышалось хлюпанье из конца зала. — Мне долго ещё ждать меню?
За столом развалился очкастый ботан. Муха. Растянутая жёлтая футболка обтягивала брюхо, отсиживавшееся на уроках физкультуры на скамейке, в университете на больничных, а во взрослой жизни за стойкой фастфудов. На воротнике красовалась чёрная полоса (кому-то не мешало бы «намылить шею» во всех смыслах), под подмышками расползались вонючие пятна. Маленькая, едва заметная, дырка расположилась на груди, точно муху кто-то страстно укусил за сосок. Пот вперемешку с дешёвым парфюмом обволакивал муху как купол. Я хмыльнулся: муха под куполом — отличное название для поселковой газетёнки.

Я напрасно надеялся, что муха не узнает меня. Она заёрзала будто вляпалась в варенье, подтянула задницу к краю стула и пробасила:
— Тоже рыщешь здесь в поисках красотки?
Как убого прозвучал вопрос из его грязного рта. До кофейни муха приземлялась у шаурмичной, и остатки соуса, белевшие в уголках губ, противно расползались, когда муха начинала говорить.
— Вроде того.
Я шмыгнул в туалет. Муха залетела следом.
— По совету наставника я мысленно раздеваю встречных баб. Они такие уродливые. Я стараюсь нафантазировать им нормальные сиськи и упругие задницы, но с их лицами-то что делать? Наставник не объяснил.
С ширинкой муха справилась не сразу: дёргала молнию, словно пыталась ей подрочить. Лишь вывалив свой заплывший жиром крошечный член, муха облегчённо вздохнула.

Звук его льющейся мочи раздражал. Я открыл кран и намочил руки.
— Я думал, что подцеплю что-нибудь сносное здесь, припёрся к открытию. Но за полчаса увидел только старуху, попросившую кипятка, двух студенток с кривыми ногами и официантку, и все — одна страшнее другой.
Мокрыми руками я провёл по затылку. Холодная вода отрезвляет.
— Хотя в «голодный год»…
Я сорвал бумажное полотенце.
— Официантке…
Вытер руки и выбросил полотенце в урну.
— Я мог бы дать…
Достал из кармана брюк медицинские перчатки.
— «На клык»…
С любовью натянул их и расправил на каждом пальце.
— Если бы она поуговаривала бы меня.
Муха застегнула штаны. Я развернулся к ней.
— Хотя она такая свинота. Её жопа больше дирижабля.

Я схватил муху за волосы (толстяки до смешного слабы физически) и трижды приложил виском к писсуару. Она пискнула, дёрнула лапкой и продемонстрировала мне дохлое брюхо. Голова покоилась в растекавшемся клубничном варенье.
Я отметил, что правая перчатка порвалась. Жаль. Хорошие были перчатки.
Зал по-прежнему пустовал. Я вернулся за свой столик и погрузился в меню, любезно собранное официанткой за время моего отсутствия: до жжения в горле хотелось сладкого. Полагаю, что закажу приторный чизкейк с клубничным соусом.
— Выбрали что-нибудь?
Улыбка с её лица пропала. Я понимаю, дорогуша: зачастую после оргазма следует разочарование.
— Да. Я хочу…

Дверь кофейни с грохотом растворилась. Я оторвался от меню.
В зал ввалился мужчина в мутно-бежевом дождевом плаще, с чёрной, как у Фемиды, повязкой на глазах. Держась за сердце, он прорычал что-то не членораздельное, стянул повязку и осмотрелся. Взглянув на официантку, он зажмурился, точно в спину ему вонзили тысячи игл, затем — широко распахнул глаза, в которых плескалось смешанное со страхом безумие, вытащил из-за пазухи пистолет и выстрелил в лицо девушки. После направил оружие на визжащего бариста, через секунду — на меня. Я приподнял руки. Он улыбнулся.

II

Доктор сказал, что я молодец. С детства не люблю слова «молодец» и «умница»: вспоминаю, как учительница из начальной школы (к счастью, её имя выветрилось из памяти, премерзкая была женщина) выводит меня к доске, гладит по голове и повторяет: «Ты молодец. Единственный из класса, кто не получит тетрадь в широкую линейку, потому что не научился писать как взрослый. Умница. Наша гордость». Беззубые одноклассники смеются. Мне обидно и страшно. Тощая девочка с первой парты тычет в меня пальцем, заливается хохотом. Эхо гуляет по кабинету: «Молодец. Умница». Я представляю, как дома отец тянется за ремнём. Страх сменяется яростью. Дети воют от восторга. Жилистые пальцы учительницы гуляют по моим волосам. В ушах копошится её голос: «Молодец, молодец». Я расстраиваюсь. Возвращается страх. Мокрое пятно расползается на моих серых брюках. Женщина кивает: «Молодец. Ещё и описался как ребёнок. Умница». Четвероклассники бьются в конвульсиях, задыхаются от собственной жестокости, выплёскиваемой в смехе и обзывательствах. Тёплая струя стекает по ноге. «Молодец, молодец. Умница». Я отталкиваю учительницу.

Но доктор — не учительница. Он мой друг. Был им.
Он стал третьим, кто заглянул в мою историю болезни, и единственным, (как мне казалось) кто сумел мне помочь. Он тоже схватил меня за волосы, но только не приложил лицом к стене, как костистые пальцы в школьном сентябре, а вытащил из болота делирия или (во всяком случае) приподнял, чтобы я мог свободно дышать.

Делирий — синдром помрачнения сознания. Если не каждый первый, то каждый второй точно сталкивался с ним лично: ощущая или наблюдая со стороны, как «белочка» улепётывает от гоняющегося за ней человеком. Но то — алкогольный делирий, хмельные галлюцинации, а есть иной, не связанный с наркологией, который возникает после травм, при органическом повреждении головного мозга. Например, когда взрослая женщина швыряет вверенного ей ребёнка об стену.
Я помню, что было больно. Я помню, что я не плакал. Я молодец, я умница. Я не получивший тетрадь в широкую линейку, я описывавшийся на уроке четвероклассник, но я не плакса. И я не сумасшедший. Я просто вижу мух.

Последнее объяснить было трудно. С родителями я не говорил: не рассказывал им, как мухи — жужжащие жирные мухи — ползали под веками некоторых прохожих; они не поверили бы. Мать, как всегда, заломила бы руки и разрыдалась, отец — потянулся бы за ремнём или бутылкой; и в меня полетело бы то, что оказалось к нему ближе. После моей выписки из больницы он перестал меня бить, но рефлекс остался, поэтому наше общение с ремнём не закончилось — так или иначе пряжка продолжала меня касаться.

Ни учителя, ни школьный психолог про мух также не знали. С одноклассниками я не общался. Одна девочка — тощая, тыкавшая в меня однажды пальцем — пыталась заиметь со мной дружбу, но скопление насекомых на её лице не позволило нам сблизиться.
Психиатры (первый седой и опытный, второй лысый и после ординатуры) понимающе кивали, выписывали лекарства от шизофрении и выпроваживали из кабинета. И лишь доктор спас меня от нашествия мух.
Я не называю его психиатром, потому что в моём понимании психиатр — это выпускник медицинского университета, решивший изучать безобразие, творящееся с человеческой головой. Психиатр не равно доктор. Я могу прочитать тысячи книг о мозге, о психике, о взаимодействии химических элементов, чтобы пациент не скончался от поноса, наевшись таблеток из выписанного мной рецепта, и буду ближе к психиатрии, чем девяносто девять процентов населения. Не исключено, что даже получу соответствующее прозвище, если начну ставить диагнозы соседям, но ни одна книга не сделает меня доктором.

Психиатр не равно доктор в той же степени, в какой мать не равна матери. Женщина не становится матерью, родив ребёнка. Матерью её делает забота о чаде, его воспитание. Так и психиатр с медицинским дипломом созревает до доктора через постоянное обучение и практику, от чего отказались седой и лысый.
Доктор согласился со мной. Он оценил мои рассуждения, отметив, что и сам придерживается подобной позиции. Понравилось ему, и как точно я опровергнул диагноз психиатров «шизофрения». Делирий мы обнаружили уже вместе, и до сегодняшнего дня подобранное им лечение помогало, но, кажется, утром все «окна» не просто разбились — они взорвались, полопались, без надежды на восстановление.
«Люцидные окна» — период, когда симптомы ослабевают, — были моей связующей с миром ниткой: тонкой, но очень прочной. Я держался за неё, как азартный игрок при перетягивании каната — вложив в руки все силы. Но не учёл, что соперница-болезнь может оказаться ловчее.

Мухи настигли меня в магазине. Они подкрались, использовав облик дурнопахнущей старушки (или это был не её запах, а запах гнусных тварей, прилипших к её щекам?), и спросили цену пачки риса. Меня объял ужас: мухи налипли на уголках её бескровных губ и растянули лицо женщины в доброжелательной улыбке.
Я молодец, я умница. Я не плакса, я трус, который бежал от опасности, пока она жужжала мне в спину. Но я бежал, чтобы позднее встретиться с ней вновь. Мухам не повезло: я знал, где находится их гнездо.
А ещё я знал, что ошибся с диагнозом, а доктор и не доктор вовсе, а обыкновенный психиатр, отличавшийся от предыдущих хитростью (он хвалил, втираясь в доверие), и мухи — не результат делирия. Они настоящие.
Удар об стену в детстве не повредил (в привычном понимании) мозг — он послужил спусковым крючком для закрытых в глубине тела суперспособностей как у героев комиксов: я видел то, что природа скрыла от других. Я видел плохих людей. Отец был плохим, учительница была плохой, а выдавали их мухи. И моя миссия (я понял это лишь в магазине) — борьба со злом, затаившимся в гнезде.

Для обычных людей кофейня (гнездо), расположенная недалеко от моего дома, не выделялась среди других заведений на той же улице. Они не видели (не могли видеть), как за секунду искристая вывеска превращается в чёрное полотно, точно это не вывеска, а липкая лента, ловушка для мух.
Я подготовился. Повязка защищала меня от мух, садившихся на прохожих, чтобы отвлечь (ходьба вслепую уже случалась, когда я думал, что несуществующие «окна» закрывались), а пистолет должен будет защитить людей от того, кто обитает в гнезде.
Я заявился в кофейню, крепко прижимая к сердцу пистолет.
— Ну вот мы и встретились, твари!
Повязка ослабла и слетела.
Свет дешёвых ламп ударил в глаза. Весь зал кишил мухами. Они ползали по столам, сливались с полом и тёрлись брюхами об стёкла — так много мух, что улицы за ними не наблюдалось.
Я закрыл глаза. Открыл глаза. Выстрелил в шевелящийся комок.
Я навёл пистолет на завизжащего парня, он был чист. После на мужчину, возле которого лежала убитая мной девушка.
Психиатр приподнял руки. Я улыбнулся.
Естественный свет заполнил гнездо. Мухи исчезали, растворялись в воздухе. Я освободил кофейню. Я освободился.

III

Не верится, что я трахнул официантку. Эта карлица с толстой задницей два месяца фаршировала мои мозги, то виляя хвостом как сука во время течки, то крепко держась за подол юбки как монашка. Полагаю, ей льстило внимание докторишки, вившегося возле неё, поэтому она так долго выделывалась — набивала цену. Но знал бы он, как она закусывала губы, когда я мял её сиськи, как тяжело вздыхала, когда я обламывал ей оргазм, чтобы поиздеваться, как под её «дирижаблем» трещала полка, когда я вгонял ей член по самые шары. О, если бы только он знал.
Я ненавидел его всей душой и открыто смеялся над нелепыми потугами разузнать у меня имя официантки. Он выглядел жалким, совсем не так, как в день моего увольнения из клиники, где я работал администратором. Но не думаю, что он узнал меня: тогда ни линз, ни синих волос у меня не было, зато имелся деловой костюм, дешёвые, но всё же стильные очки и необузданное желание помогать людям, если мои плечи выдержат такую ответственность. Даже если ответственность представлена ногами пациентки.

Вроде докторишка занимался каким-то шизофреником, обожавшим ставить себе диагнозы по книжкам, когда пациентка томилась в холле. У неё была истерия — страшный диагноз для женщины, особенно для ещё молодой, особенно для ещё вполне «ходовой», если говорить о сексе.
Истерию она диагностировала самостоятельно, и ждала приёма, чтобы докторишка подтвердил её догадки. А чем я хуже мозгоковыряльщика, тем более, когда болезнь дамочки распознается легко? Всунул член — прошла агония, значит, была истерия. Всунул — не прошла — снова всунул — не отпустило, значит, не истерия. Словом, распознавание не требовало медицинских навыков, и мы приступили к нему в свободном кабинете.

Процедура протекала безболезненно и влажно, ноги пациентки покоились на плечах её «лечащего врача», её грудь, как и сердце, подпрыгивали в ускоренном, но безопасном темпе, и мы почти пришли к соглашению по диагнозу, когда мои руки потянулись к её шее. Я контролировал себя полностью: не кончил бы мой член, и не кончилась бы жизнь под третьим размером, но она стала извиваться и хрипеть не как при оргазме, а как при удушье, и, чтобы угомонить бабёнку, пришлось надавить пальцами чуть сильнее запланированного — всё же я намеревался кончить. Ей повезло, что в пиковый момент я представил модель «Victoria’s Secret»: в серой маечке с тонкими бретельками и белых трусиках манившую меня утром с рекламного плаката, а не прыщавую восьмиклассницу, тянувшуюся ко мне измазанными в шоколаде губами на школьной дискотеке, где я был диджеем. Сыграй мой мозг злую шутку и поменяй их местами — мой член лишился бы крови, а пропавшая эрекция событие не столько грустное, сколько постыдное для мужчины: во избежание позора я точно придушил бы суку, но, как я уже сказал, «ангел» её спас. Всё-таки бог есть.
Когда дамочка — потная, перемазанная в нашей, ставшей общей, смазке — вылетела из кабинета подобно мухе, угодившей в сахарную воду, я немного пожалел, что она выжила. Я сидел на кушетке со спущенными штанами и улыбался, фантазируя, как бы муха в предсмертной агонии забавно лежала на спине, обнажив брюхо, и дёргала лапками. Таким — полуголым и счастливым — меня и застал докторишка.

Он верещал хлеще своих ненормальных пациентов — громче бабёнки, которую я, кстати, избавил от истерии, — и уволил меня одним днём: событие печальное, но поправимое. Новую работу я нашёл без труда и недалеко от клиники докторишки, поэтому почти не удивился, когда столкнулся с ним в один из дней. По деньгам начал получать больше, а трахать баб — чаще. Сплошные плюсы.

Я натирал стакан и наблюдал, как хохочет мозгоковыряльщик, когда в кофейню зашёл мужчина, похожий на бомжа. Я прищурился: не бомж, — шизофреник, любящий самодиагностики. Он прорычал что-то про тварей и распахнул дождевик, под которым прятал пистолет. Псих выстрелил в официантку, я завизжал. На мгновение он направил оружие на меня, но быстро переориентировался на докторишку. Тот приподнял руки. Псих улыбнулся.

IV

Маленькая кофейня не приносила прибыли. Согласно опросу, проведённому владельцем, одни жаловались на сумасшедших — настоящих и мнимых, таскавшихся из клиники ; двух кабинетов, арендованных частными психиатрами. Другим не нравился бариста: некоторые гостьи жаловались, что он приставал к ним. Третьих раздражала угрюмая медлительная официантка. Небольшой процент заметил антисанитарию: в заведении водились мухи; жирные и наглые они рыскали по столам в поисках крошек. Одну даму возмутила вывеска: сначала её злили искрящиеся буквы, а после замены — готический чёрный фон. Количество недовольных множилось: их комментарии приукрашивались и передавались по сарафанному радио.

Если не считать бариста, трахнувшего официантку в подсобном помещении из спортивного интереса, саму официантку, млеющею от  испытанного оргазма, труп в мужском туалете и психиатра, мечтающего о десерте после убийства, то заведение пустовало, когда в него вломился психопат в мутно-бежевом дождевом плаще.
Он поприветствовал тварей и избавился от повязки.

Три взгляда устремились на него.
Он достал пистолет и выстрелил в лицо официантки. Бариста завизжал. Прицел с него перешёл на психиатра. Тот приподнял руки. Психопат улыбнулся.
И выстрелил себе в голову.
Доктор опустил руки.
— Я хочу чизкейк с клубничным соусом.
Мухи примкнули к окну.