Любочка. Быль

Когда я родилась, декретный отпуск у женщин был короткий, и никаких поблажек вроде трех лет или даже хотя бы года за свой счет не давали. Тем более, что мама моя ру-ководила службой изоляции в республиканской системе энергетики, ей никто не позво-лил бы отсиживаться дольше положенного законом срока – сорок два дня декрета плюс очередной отпуск. Отдавать же свое ненаглядное позднее дитя в ясли или детский сад мои родители и помыслить не могли – няня и только няня!
Первую свою няню я знала только по двум довольно скверным фотографиям, на ко-торых она держит меня на руках. Помню (из рассказов родителей), что звали ее Настей, она ушла, когда мне было чуть больше года, а после ее ухода оказалось, что в волосах у меня развелось великое множество вшей.
Второй моей няней стала молоденькая молоканка Маруся. В те годы в молоканских деревнях вокруг Баку жили голодно, уехать оттуда взрослые колхозники не могли – пас-портов не давали, в городе милиция постоянно проводила рейды и с беспаспортными об-ходилась весьма сурово. Поэтому семьи отправляли на заработки девочек тринадцати-пятнадцати лет – им без паспорта можно, – те устраивались нянями и домработницами с проживанием, а потом в городе получали паспорта.
С детства приученные к труду, юные молоканки были честными и расторопными, успевали все – присматривать за детьми, убирать, стирать и готовить. Однако, как пола-гается в таком возрасте, каждая жила мечтой найти прекрасного принца. Ну, или хотя бы курсанта мореходного училища. А уж если подвернется такой, то все побоку – семья, и работа. Вот и Маруся спустя год сбежала с кавалером.
Лично я об этом не жалела, хотя из всего нашего с ней общения запомнила лишь, что она постоянно впихивала в меня манную кашу и награждала подзатыльниками, когда я плевалась. Мама же потом говорила, что этого побега вполне можно было ожидать – однажды вечером Маруся привела парня, назвав его своим приехавшим из деревни бра-том, и попросила разрешить ему переночевать в столовой на раскладушке. Мама в их родстве усомнилась, но переночевать разрешила – в конце концов, ведь в столовой на раскладушке, а не что-нибудь там такое.
После Маруси меня нянчила Елизавета Каспаровна – бабушка Лиза, как я ее называ-ла. Ее я помню прекрасно – сильно сгорбленная, живая, как ртуть, любящая поговорить. К моменту появления ее в нашей семье ей исполнилось семьдесят восемь лет, последние семнадцать из них она провела в сталинских лагерях, как ЧСИР (член семьи изменника Родины) – ее муж капитан Коньков служил с Тухачевским и был расстрелян почти одно-временно с ним.
Освободившись из лагеря, Елизавета Каспаровна приехала в Баку, не имея ни жилья, ни средств к существованию, и ожидала получения справки о реабилитации. Мама беспо-коилась, что старушке будет нелегко справиться со столь беспокойным созданием, каким была я, но мы с бабушкой Лизой прекрасно поладили – я давно мечтала иметь бабушку, поскольку своих родных у меня не было.
Помню, как в течение долгого времени папа по просьбе бабушки Лизы писал от ее имени письма в разные инстанции, и все были рады, когда ее положение, наконец, упро-чилось – после получения справки ей дали маленькую комнатку и назначили пенсию. Пока она жила у нас, но мне активно искали новую няню. И вот настал день, когда мама радостно всем сообщила:
– Ее зовут Нюра. Рекомендовали, как человека исключительно порядочного. Пенси-онерка, нужны деньги помочь дочери – та одна с ребенком. Дочь ее у нас в угловом мага-зине продавщицей работает.
Дочь Нюры звали Аней, она работала в большом магазине в двух кварталах от наше-го дома. Нюра сразу предупредила, что в ближайшие две недели ежедневно приходить не сможет – придется с внучкой сидеть, в детском саду у них карантин, а Аня сможет смот-реть за дочкой только через день (магазин Ани открывался в семь утра, закрывался в де-сять вечера, продавцы день работали – день отдыхали).
– Ничего, – бодро сказала бабушка Лиза, – приходи через день, я ребенка не оставлю, пока здесь побуду. Дел тебе хватит – приберешься, поесть приготовишь, а то мне уже тя-жело везде поспеть.
Так и сделали. Работа у Нюры спорилась, у них с Елизаветой Каспаровной еще оста-валось достаточно времени посидеть и поболтать. Я слушала их разговоры с большим ин-тересом, а они наверняка были уверены, что я слишком мала, чтобы понять.
– Миша здесь в армии служил, – рассказывала Нюра, – не знаю уж, что у них там вышло, почему они с Аней моей не поженились, но когда Любочка родилась, он писал, радовался. Деньги присылает, когда может, приезжал два раза.
– Ну и хорошо, вырастет ваша Любочка, будет отца знать. А то ведь некоторые как – ребенка сделал и упорхнул. Далеко он живет-то?
– Где-то в Казахстане, не помню город.
– В Казахстане, – повторила бабушка Лиза, и голова ее мелко затряслась, – там наш лагерь был.
– Вот ведь как, – Нюра сочувственно вздохнула, – не повезло вам.
– Можно сказать, повезло. Я вот в астраханском лагере с Ниной Тухачевской сидела, очень мы подружились, хорошая женщина, умная, добрая. Потом меня в другой лагерь перевели, там работы намного тяжелее. Я тогда тоже думала: мне не повезло, так хорошо, что Нину не тронули. В прошлом году попросила ее отца, – кивок в мою сторону, – за-прос послать насчет Нины, думала: тоже ведь должна освободиться, может, увидимся. Недавно ответ пришел: трагически погибла. Значит, ей как раз и не повезло, а я жива.
– Ну и слава Богу, что живы, до ста лет живите. Детки-то у вас есть?
– Дети все маленькими в гражданскую умерли, дифтерит был. В двадцатом мы с мужем дочку приемную взяли. Пианино ей купили, играла она. Сейчас в Воронеже живет. Я, как освободилась, ей написала. Не ответила. Не хочет знаться.
– Еще напишет, ничего, – утешила Нюра, – всяко бывает. Может, потом даже съез-дите к ней.
– Нет уж, теперь я буду сидеть и сидеть, с места не сдвинусь. Комнату мне дали, пенсию начислили, а наездилась я в своей жизни столько, сколько другим и не снилось.
– Много ездили?
Бабушка Лиза кивнула.
– Маленькой была, отец постоянно нашу семью с места на место таскал, у него с властями недоразумения были. В гражданскую с мужем моталась, потом по лагерям тас-кали. Теперь мне в санаторий в Белоруссию путевку предлагают, а я говорю: погодите малость, мне сейчас ехать куда-то сил нет.
– Вот вы как сказали, я город Мишин вспомнила, – воскликнула Нюра, – Семипала-тинск. Слыхали?
– Семипалатинск, – задумчиво протянула бабушка Лиза, – слыхала, далеко.
К глубокому моему сожалению карантин в детском саду у внучки Нюры скоро за-кончился, и интересные беседы тоже закончились – бабушка Лиза переехала в свою ком-нату, а Нюра стала ходить ко мне каждый день.
Потом что-то опять случилось с детским садом Любочки, я слышала, как расстроен-ная Нюра говорила маме, что детей должны перевести в другое здание, а пока детский сад не работает. Конечно, можно было снова договориться с бабушкой Лизой, она бы не отка-залась, но мама предложила другой вариант:
– А вы приходите к нам с Любочкой, когда Аня работает. Покормите их вместе, по-гуляете, обеих спать в спальне положите.
Так в нашем доме появилась Любочка, и чувство, которое я испытывала к ней, мож-но было назвать ненавистью с первого взгляда.
Память моя до сих пор хранит ее худенькое личико и тонкие светлые косички. В светлом бумазейном платье она сидела на диване и с испугом косилась в мою сторону. Я постоянно толкала ее, щипала, с силой дергала за косички. Она не жаловалась, не сопро-тивлялась, лишь тихо плакала. Мы были ровесницами, но она – маленькая, тихая и за-стенчивая, а я – толстая, несносная и злая.
Мягкая деликатная Нюра расстраивалась и ласково меня укоряла, возмущенные ро-дители подолгу объясняли мне всю постыдность моих поступков, к ним присоединялись соседи и знакомые, но меня это лишь подзадоривало. Открыто и не таясь, полностью пре-зрев осуждение окружающих, я совершала все новые и новые злодеяния. И однажды так разошлась, что столкнула Любочку с дивана. Она больно ударилась и плакала так горько, что и камень бы прослезился, но только не я.
 Мама, узнав об этом, два дня со мной не разговаривала и попросила Нюру не остав-лять нас с Любочкой наедине – мало ли, что может выкинуть такой опасный ребенок!
Наконец проблемы с детским садом Любочки решились, ее перестали к нам приво-дить, а тут и лето наступило. Меня обычно в это время увозили от бакинской жары в Нальчик – родители по очереди брали отпуска. Нюра, прощаясь с нами на лето, радостно говорила маме:
– Миша нынешним летом за Любочкой приедет повезет к себе – его родители хотят на внучку посмотреть, еще не видели. У них под Семипалатинском дом, Миша написал, летом там хорошо – тепло, но такой жары нет, как у нас в Баку. 
Когда она ушла, мама сказала папе:
– Нюра довольна. Наверное, думает: увидят Мишины родители внучку, растрогают-ся, может, не будут против Ани возражать.
Папа рассердился:
– Да что им возражать? Хорошая женщина, трудолюбивая, порядочная.
– Не нравится им, наверное, что Аня старше. Ей уже под тридцать, а он только в ар-мии отслужил. Нюра не рассказывает, стесняется, но я думаю, что как раз из-за этого.

Четвертое лето моей жизни прошло довольно приятно. В Нальчике мы жили на ули-це Чехова, на воротах нашего дома висело железное кольцо, за которое можно было дер-гать, а неподалеку находились развалины разрушенного в войну дома. Они приводили меня в лирическое настроение, я даже сочинила стих: «Бомба ух! И домик бух!» Еще ме-ня водили на Белую речку, и я играла с хозяйской собакой.
В вихре столь волнующих событий вполне естественно, что я совершенно забыла о Любочке. По возвращении в Баку я была на попечении Нюры совсем недолго, а потом к нам вернулась бабушка Лиза, что меня невероятно обрадовало.
На здоровье бабушка не жаловалась, и однажды легко обогнала нас с мамой, когда мы втроем бежали, чтобы успеть на автобус, но все же старость, хочется поговорить. Главной ее собеседницей была молоденькая соседка Джуля. Она по нескольку раз в день забегала узнать, не нужно ли чем подсобить, и была не против поболтать. Именно из их разговоров я впервые услышала о болезни Любочки.
– Нюра говорит, врачи сначала встревожились, – сказала бабушка Лиза, – думали, с желудком связано. Дизентерия или что. Но сейчас говорят, ничего страшного.
– Ой, хоть бы быстрей поправилась! – молитвенно сложив руки, воскликнула Джуля. – У меня сестренка умерла от дизентерии. Давно, еще в сорок шестом.
Однако Любочка не поправлялась, и ее болезнь в разговорах взрослых упоминалась все чаще. Мама постоянно куда-то звонила, просила знакомых медиков осмотреть и про-консультировать «дочку ее близких друзей» – в Баку все врачи знали моего покойного деда, известного профессора-физиолога, маме никто не отказывал. Я слышала незнако-мые мне слова – гемоглобин, лейкоциты, лимфоциты – и была заинтригована. Несколько раз даже спрашивала у мамы, придет ли Любочка к нам опять, когда поправится. Мама расстраивалась и сердито отмахивалась:
– Не надо было ее толкать!
Постепенно в сознании моем болезнь Любочки оказалась связана с тем случаем, ко-гда я столкнула ее с дивана. Странно, но при этом я ничуть не раскаивалась в содеянном.
Впоследствии Любочка появлялась у нас дома всего дважды. В первый раз мама до-говорилась с известным в Баку гематологом Валентиной Максимовной Хмыровой, и та пришла к нам домой взять у Любочки какие-то сложные анализы – в таких случаях она делала это сама, не доверяла лаборантам. Когда Валентина Максимовна ушла, унеся про-бирки с Любочкиной кровью, измученная Нюра попыталась покормить внучку, но та хныкала и отталкивала ложку с кашей, а по щекам ее катились слезы. Я стояла рядом и смотрела на них скорее с любопытством, чем с жалостью. Правда, никакого желания оби-деть Любочку у меня больше не возникало.
Вечером следующего дня доктор Хмырова позвонила маме по телефону – сказать результаты анализов. Они долго разговаривали, и мама сильно расстроилась, я слышала, как она говорила папе:
– Не знаю даже, как сообщить Ане и Нюре. Их врачи обнадеживали, говорили, ана-лизы для лейкемии нетипичные. Но Валентина Максимовна подтверждает.
В следующий раз, когда я увидела Любочку, меня поразили ее глаза – она не могла их закрыть, потому что глазные яблоки в красных прожилках настолько вылезли из орбит, что, казалось, вот-вот выпадут из глазниц. Аня с Нюрой принесли ее к нам, и мама опять куда-то звонила – говорила со знакомым онкологом Раскиной. Долго искали такси, на ко-тором они должны были ехать в больницу.
Сарколизин помог Любочкиным глазам, они вернулись на место, и последние дни своей жизни она меньше мучилась. Но вылечить ее препарат, конечно, не мог. Однажды рано утром в воскресенье нас разбудил звонок в дверь. Папа пошел открыть, а когда вер-нулся сказал маме:
– Миша приходил. Любочка умерла.
 Я не сразу поняла, что случилось с Любочкой, хотя не раз видела умерших. По про-спекту Кирова, на который выходили окна нашей квартиры, часто проходили похоронные процессии. Возглавляли их, как правило, музыканты – в Баку у нас принято было прово-жать людей в последний путь с музыкой. За музыкантами несли гроб, следом вели уби-тых горем родственников, за ними несли венки и цветы.
 Едва раздавались звуки траурной музыки, как к нам стучались соседки, чьи окна выходили в другую сторону:
– Хоронят, можно от вас с балкона посмотреть?
Я до сих пор не могу понять, какой интерес был смотреть с балкона нашего третьего этажа на лежащего в гробу незнакомого человека и на горе чужих людей (как не понимаю сейчас интереса к интернетовским сплетням такого рода), но обитательницы нашего дома наблюдали за процессией с жадным интересом и обменивались репликами типа:
– Молодую какую хоронят!
– А сзади мать и сестра, наверное.
– Народу-то сколько, и венков!
Я смотрела вместе со всеми, хотя и не особо сознавала в чем суть происходящего, но к покойникам привыкла. Видела я мертвых и с близкого расстояния – меня пару раз брали на похороны родственников. Но вот Любочку представить себе мертвой никак не могла – что-то в моем мозгу не стыковалось.

Время шло и заметало память о Любочке. Аня с Нюрой куда-то переехали, в смену  Ани на ее месте за прилавком теперь стояла другая продавщица, но магазин тот у нас в семье по привычке называли Аниным.
Со временем я поняла, что Любочка ушла туда, откуда не возвращаются. Привычка задирать и обижать сверстников сохранялась у меня лет до семи, и мама в воспитатель-ных целях время от времени напоминала мне о Любочке:
– Помнишь, как ты столкнула с дивана бедную Любочку, как она плакала, как тяже-ло болела?
Я была трезвомыслящим ребенком и не верила, что лейкемией можно заболеть из-за того, что тебя столкнут с дивана. Однако Любочка так засела в моей памяти, что время от времени ни с того ни с сего возникала (и до сих пор возникает) в моих мыслях.
В школе во время олимпиады:
 «Сумела бы Любочка решить эту задачу или нет?»
После вступительных экзаменов в Ленинградский университет:
«А вот Любочка не поступила бы!»
В роддоме:
«Кто родился бы у Любочки – мальчик или девочка? »
В пенсионном фонде:
«Ура, наконец-то пенсия и бесплатный проезд в транспорте! А Любочке еще два ме-сяца пришлось бы платить, она в марте родилась»
В полете, когда самолет затрясло над океаном в зоне турбулентности:
«Испугалась бы сейчас Любочка?»
По окончании очередного опуса:
«Фу, закончила! У Любочки вряд ли получилось бы столько накатать!»

Прошло почти три с половиной десятилетия прежде, чем мне пришлось вновь уви-деть Любочкину мать Аню.
 Случилось все так. После армянских погромов в Баку тринадцатого января 1990 го-да несколько близких мне людей пропали без вести, и я искала их в армянском консуль-стве в Москве. Брожу среди беженцев, сидящих и лежащих по всему коридору – кто на разостланном пальто, кто на матрасе, кто на голом полу, – и вдруг меня дергают за локоть. Поворачиваюсь – незнакомая пожилая женщина.
– Простите, вы не дочка Веры Павловны?
Нужно сказать, внешне я всегда очень походила на маму. В Баку, когда мы шли ря-дом, из-за этого сходства ее часто узнавали однокурсники, не встречавшиеся с ней более полувека – по дочке узнали, шутили они. Однако к тому времени я уже двадцать лет не жила в Баку, да и родителей моих давно не было в живых, поэтому я смотрела на женщи-ну в крайнем изумлении.
– Да, но откуда вы…
– Вы маленькая были, не помните, наверное, – расплывшись в счастливой улыбке, воскликнула она, – моя мама у вас няней была, Нюра. Еще дочка у меня была – Любочка. Я вас узнала, потому что вы на свою маму очень похожи, копия.
Аня? Мать Любочки? Но она ведь, кажется, русская, почему среди беженцев?
– А… почему вы здесь?
Лицо ее погрустнело, она рассказала, что вышла замуж за армянина, у них два взрослых сына, один в Белоруссии, другой в Сибири – уехали еще в восемьдесят восьмом, когда в Баку начались гонения на армян. Родителей звали к себе, но муж Ани ни в какую.
– Говорил: семьдесят лет в Баку прожил, хочу здесь и умереть. Вот и умер, – голос Ани зазвенел горечью, – в прошлом году на улицу за газетой вышел, а там толпа этих сто-яла. Увидели, что армянин – так избили, что через два дня его не стало. И ни одна боль-ница не приняла. После мне сыновья опять звонили: мама, брось квартиру, уезжай. Как уехать? Столько всего бросить. Говорю: я русская, меня не тронут. Тронули – фамилия-то у меня по мужу армянская. Пришли, из квартиры в одном халате выбросили. Хорошо хоть не убили, с милицией нас на паром пригнали, а уж в Красноводске люди добрые теплых вещей принесли. А ваши-то родители где?
– Их уже… нет. К счастью.
– Да, к счастью. Я тоже рада, что мама не дожила. Царствие им всем небесное. Хо-рошие люди были ваши мама с папой, помню, сколько хлопотали, когда моя Любочка бо-лела, скольких врачей Вера Павловна обзвонила. Но вы не помните, наверное.
Возможно, у меня в эту минуту ум за разум зашел, потому что в словах Ани мне померещился упрек.
«Не надо было ее толкать»
– Нет, я… помню. А что… вам говорили врачи, отчего она заболела?
Наверное, голос у меня стал странный, потому что Аня взглянула на меня с некото-рым удивлением.
– Много чего говорили, я уж всего и не помню. Последняя докторша, что мы были, сказала, не надо было ее в Семипалатинск возить. Может, верно говорила – потом писали, в тех местах какие-то испытания проводили. У Миши и родители скоро один за другим ушли. А так – кто знает. Давно это было, я уж и личика ее не помню. Помню только, что махонькая была. Такая вот наша жизнь.
– Да, конечно, – я перевела дыхание, – вы скажите, может, вам что-нибудь нужно? Я привезу.
– Ничего не надо, спасибо, я уже с сыном созвонилась, он мне деньги выслал. Как получу, возьму билет – поеду к нему в Белоруссию.
Попрощавшись с Аней, я вышла из здания армянского консульства и побрела к мет-ро. Пройдя мимо магазина «Глобус» и спустившись в подземный переход, я на миг за-крыла глаза. Перед мысленным взором моим отчетливо предстали худенькое личико Лю-бочки, ее жидкие косички и светлое бумазейное платье в цветочках. Наверное, на всем белом свете я осталась единственной, кто ее помнит.