Бобровая падь. В записках полковника Чапыжникова

По просьбе некоторых моих читателей-единомышленников начинаю последовательно публиковать главы этого моего романа. В издательстве "Российский писатель" он  вышел под заголовком "БОБРОВАЯ ПАДЬ. Роман в записках полковника Чапыжникова".

*          *          *

"Человек есть тайна. Её надо разгадать, и ежеле её и разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время: я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком".

Ф. М. Достоевский. Из письма брату Михаилу
               
               
                Глава  1.

В поисках дороги домой. - В подземелье. - «И грех мой предо мною есть всегда…»  -  Навожу  порядок . -  Мобильник  тренькнул и замолк . -   Гори всё синим пламенем!               

Август. Жаркий день. Нет, не просто жаркий, а день, согнавший с меня семь потов и задающий мне сейчас хорошую баню. На лесных опушках, полянах еще терпимо: даже ветерком временами опахивает. В самом же лесу, как в парилке. И я, старый пень, точнее – пенсионер-грибник, заблудившись, парюсь в этом лесу. Третий час, обнадёживая себя, задрав голову, бросаюсь вперёд то по прямой, то по кривой, то рыскаю зигзагами, а то, понурившись, в усталом отупении, бреду кругами и  петлями.  Разумеется, не налегке: с рюкзаком и с быстро утяжеляющейся корзиной. Тугие, пухлые, как сдобные булки, боровики. Превосходные  осиновики. Молодые  березовики…   Все это, может быть, оправдывает, но не смягчает моих страданий.  Мухи, слепни, комарье… Горячая, влажная от пота одежда. Изнурённое тело. Ноги всё чаще путаются в  кручёных стеблях вьюнков, бурьяне, застревают в кустарниках, подкашиваются. Короче, всё! Силы на исходе. Погибаю! И, как многие в таких ситуациях, начинаю взывать к Богу: «Господи, надоумь!..   Господи, выведи!..»
- Ху-ух! – выдыхаю, наконец, с робкой радостью, увидев впереди, будто бы обнадёживающие приметы. – О-ох!  – откидываюсь на склонённый, замшелый, до густой, мягкой бархатистости, ствол. - У-у-ух! – облегчение, вроде бы  пять пудов с плеч сбросил: «Бесспорно, вот тот просвет…   Вот та проталина, между тёмными елями, и есть выход на знакомую поляну.  Там озеро. Оттуда до наших дач рукой подать».

Покрякивая, поскрипывая костями и корзиной, двигаю вперед. И не напрасно. Поляна, действительно, на том самом, давно завоёванном ею месте. Но какая-то она сама не своя. Вместо буйства зелёных трав, ягодников, роскошных ивовых купав и берёз она скучно покрыта блёкло-серым мхом и пепельно-чёрным, обуглившимся редколесьем. Да к тому ж и солнце вдруг скрылось за облаком. Да к тому ж, наверное, чтоб совсем меня доконать, и дикая птица из лесной глухомани зловеще закугукала:
- Ку-гу-у-у,  ку-гу-у-у...

Ощущение такое, будто и меня всего чем-то горячим, пепельно-чёрным осыпало. Допетриваю, то есть, догадываюсь: вокруг следы прошлогоднего, адски жаркого лета. С его дымами и трескучими полымями. Хотя обширные, курящиеся торфяники здесь, на севере Подмосковья, встречались и в нынешнем году.    Между   тем волокусь уже краем не тронутого палом бора. Измученно, на полусогнутых выхожу на широкое, живописное пространство.  Молодой, нечастый березняк, колючий ельник. Вид на открывшееся озеро. А тут и выглянувшее из-за тучки солнышко вновь шалит, брызжет ярким, веселящим глаза и душу светом. Оно оживляет всю округу, и картина природы вырисовывается столь ярко и многокрасочно, что я, забыв обо всём мрачном, вмиг остолбеневаю в изумлении. И как не остолбенеть, к примеру, вот от тех, собравшихся на берегу, словно на гулянье-хоровод,  стройных берёз, в зелёных, с лёгкой позолотой нарядах? Тем более, если они  веселятся на фоне могучего, тёмного,  не веселящегося, но с  удивлённой задумчивостью глядящего на чужое веселье хвойника? И тем более, если всё это, в целостности,  вдруг взято и опрокинуто симметричной копией в зеркальную  поверхность воды?..   
 Оглянувшись, ступаю на обомшелый бугорок с березкой, чтобы еще лучше разглядеть  очаровавшую меня естественно-живую картину.
- Ох! Ё-о-о-мо-ё-о-о!..

Вскрикиваю не от восторга. И не от изумления. Вскрикиваю от удивления, мгновенно переросшего в ужас. Земля под ногами заживо прогибается, и я лечу в  чёрную бездну. Мелькает в круговерти образовавшийся вверху рваный, осыпающийся провал. Натянутой   тетивой бьёт по лицу хлесткая, тонкая ветка. На плечи, голову, грудь с шумом обрушивается сухая земля. Через миг - тупой, остановивший падение и сбивший дыхание удар. «Ага, - соображаю, - мысль о бездне, скорее, - преувеличение, чем факт». Хрипя, зевая, налаживаю работу лёгких. Фиксирую: пролетев метра четыре,  лежу, естественно, не на земной, а на подземной тверди. Лежу ошарашенный, подавленный и придавленный осыпавшейся землёй. Лежу украшенный провалившейся заодно со мной зелёной березкой и высыпавшимися из корзины грибами. Искрой опаляет мысль: обрушение может повториться и совсем похоронить меня.

- Боже Всевеликий, помоги! Боже Всемилосердный, наказывая, не доводи до смерти! – выклянчиваю пощады и, пересиливая боль в спине, встаю, прости, Господи, по-животному, на карачки.
Потом, отдышавшись, - и во весь рост. Сбрасываю рюкзак.
- О-ох!..   А-ах!.. У-ух!.. 

Разминаюсь, поворачиваясь корпусом вправо, влево, поднимаю к образовавшейся прорехе правую руку. От вытянутых пальцев до прорехи не менее двух метров. «Будь я даже австралийским кенгуру, через этот провал наверх  не выпрыгнуть», - холодею от нарастающего страха. Жду, когда глаза привыкнут к полумраку. Потом, «поблаженствовав» с четверть часа в каком-то бестолково-потерянном состоянии, начинаю оглядывать и ощупывать стены. Думаю: может, удастся наковырять с них достаточно грунта. Утаптывая его ногами, можно будет подняться к спасительному выходу на поверхность.

Вынимаю из чехла сверкнувший полировкой охотничий нож. Пробую долбить неровную, заклёклую от сухости стену. Шурша, сыплются жалкие щепотки пепельно-серого грунта. Будто не обычная почва, а затвердевшая цементная штукатурка. Поцарапал лезвием справа – тут, вообще, скальная глыба. Она от пола – до самого скрывающегося во мраке бесформенного свода-потолка.  Позади – тоже каменный, похожий на лежанку, выступ, в половину моего, почти двухметрового роста. Одним торцом выступ упирается в каменистое нагромождение. За ним – уходящая под углом вверх, к провалу, твердая и, кажется, обуглившаяся часть свода. Кое-где по нему выпирают камни и обгоревшие корневища. И уже как-то безразлично, тупо, тыча ножом то в одно, то в другое место, я все сильнее, безнадежнее ощущаю, как меня всего обволакивает, втягивает в себя ледяной, почти не контролируемый страх. Тоскливо, больно заныло под сердцем. Во рту – сухо. Язык, вроде я им горячего наждачного порошка лизнул. В то же время рассудок и житейский опыт твердят: «Поддашься панике – считай,  пропал».

«Все!  Довольно! – храбрясь, приказываю себе. – Встряхнись!.. Тебе хотя и под семьдесят, но ты мужчина. Хотя и в отставке, но - офицер. Целый полковник! Да-да, полковник Чапыжников Иван Васильевич. А посему – не теряй самообладания. И еще не забывай, что на тебе Православный крестик. Ты верующий, которому просто нельзя, точнее – грешно отчаиваться. Да, - немного успокоясь, рассуждаю далее, - Господь, судя по всему, послал мне еще одно испытание. Пусть даже наказал. Плохо, конечно, но, с другой стороны, это говорит, что он всё еще со мной».
- Господи, - шепчу, чуть не всхлипывая, - не покинь и дальше меня. Духа твоего святого не отыми у меня!

Приведя более-менее свои мысли и чувства в тишину, собравшись волею, опять оцениваю нелепую ситуацию, возможные и невозможные способы её разрешения. Всматриваюсь в рваную, со свисающими краями прореху, синее небо и с досадной грустью припоминаю: в одной из телепередач показывали, как  в похожей яме, на Кавказе, бандиты двух своих пленников-рабов держали. Но пленники они и есть пленники. А вот меня, старого, какая нелегкая занесла и сбросила чуть ли в не преисподнюю? «Боже, за что? – вновь вздыбливается, бунтует моё обиженное «Я». – Ну, за что? – повторяю жалостливо. И тут же в лобовую сталкивающийся с этим, другой вопрос: - а разве, не за что?  Не ты ли, «обиженный праведник», чуть ли не каждый день, каясь, перед образом Спасителя, твердишь ему (и твердишь не без оснований!) исповедальные слова: «И грех мой предо мною есть выну». То есть – всегда. Так что  обуздай гордыню и утихомирься!»
Согласившись с тем, что, судя по всему, в ближайшее время моего «воспарения» на залитую солнцем поверхность не предвидится, решаю: надолго ли, накоротко мне  здесь прозябать и сумерничать, однако надо как-то  осваиваться. Просто вообразить, будто я, как и прежде, в свою армейскую давность, где-нибудь в особых условиях службы. Скажем, на учениях. Или – в отпуске, в турпоходе: к примеру, - в Ново-Афонских пещерах. В реальности же – надо отдохнуть и набраться сил.

С детства я имею почти ненормальную привычку к аккуратности, чистоте и порядку. Поэтому, критически осмотревшись, пнув сапогом в клочок дёрна на ворохе осыпавшегося грунта, оцениваю всё одним словом: «Кавардак».  И, несмотря на усталость, потрясённость, что называется души и тела, берусь за «очеловечивание» моего невольного … местопребывания, что ли? Через боль в спине и ногах приседаю на корточки и собираю рассыпавшиеся грибы: превосходные шоколадно-коричневые боровики, багряно-красные осиновики, буровато-серые и матово-белые березовики… «На горячую сковородку бы вас, да со сметанкой!» - глотаю слюну. Впрочем, пробудь грибы тут ещё несколько суток, они превратятся в гниль и труху. Но авось мне сегодня-завтра повезёт? Поэтому, собрав всю грибную добычу  в свою большую корзину, ставлю её на каменную «лежанку». Берёзку отряхиваю, отрезаю корневище, а из   ветвей связываю довольно приличный веник. Не для бани, конечно. Подметаю выровненный и утрамбованный ногами пол. Короче, примерно, через час «землянка» заметно преображается. Аккуратно, чисто, вещи на отведённых им местах. Выбранные из осыпавшейся земли мох и трава расстелены по каменной «лежанке» и накрыты извлечённой из рюкзака офицерской плащ-накидкой. Сам рюкзак – в изголовье, вместо подушки. В ногах, у стены, - корзина с грибами и полутора-литровая пластиковая бутыль с водой.

Кроме воды у меня неизрасходованный с утра запас провизии: батон хлеба, три бутерброда с колбасой, грамм двести нарезанного тонкими пластинами сыра, три апельсина. В кармане коробок спичек и, казалось бы, спасительная для меня штуковина – мобильный телефон. Но беда в том, что, тренькнув в начале похода, моя старая, ободранная «мобила» известила, что она разрядилась. Хотя, насколько помню, ставил её с вечера на подзарядку. Сама, видимо, отключилась из-за неуважительного к ней отношения. Шутка шуткой, а всерьёз получается, что  и мобильник, и забытый на даче компас, и все последующие события, о которых я ещё расскажу, готовили и усугубляли эту глупейшую историю, в которой я оказался.
По привычке перекрестившись и сжевав без всякого аппетита бутерброд с сухой, жесткой колбасой, опять изучаю своё мрачное узилище. Время от времени чиркаю по затемнённым углам вспыхивающие и быстро сгорающие спички. Выявляю: поднимающаяся под углом вверх стена, напротив «головного» торца облагороженной мною «лежанки», опирается на огромную, выпуклую и треснутую пополам каменную плиту. Трещина – ладонь входит. А сунутый в неё, примерно, двухметровый стволик березки дна не достаёт. В самой же наклонённой вовнутрь стене одно место кажется более-менее податливым. Но ковыряться нет уже сил. «Гори все синим пламенем!» - машу рукой. Забираюсь на «лежанку», прикрываюсь свисающей полой накидки. Вытягиваю ноги и испытываю неожиданно от этого огромное, успокаивающее блаженство. Веки сами собой смыкаются. Сознание плывет, разжижается, и весь я, со своими смятенными мыслями, чувствами  и страстями-болями, растворяюсь в глубоком,  всёодолевающем забытье.

(Продолжение следует)