Заход-73

«Заход-73» - это шифр научно-исследовательской работы, первой работы, в которой я принял участие по прибытии в 30-й Институт, и сразу в качестве ответственного исполнителя. Я уже писал в своем воспоминании «Встреча» о той ситуации, которая сложилась в отделе, когда Александр Константинович Городниченко завалил работу, и меня бросили в прорыв, чтобы исправить ситуацию. Но с НИР «Заход-73» в моей жизни связано много интересных событий, которые в том рассказе остались за рамками повествования. Вот о них я и хочу здесь рассказать.

«Заход-73» была комплексной НИР, в которой принимали участие несколько институтов Министерства обороны. Головным исполнителем был испытательный институт. За время своего существования он неоднократно менял название. Во время описываемых мной событий он назывался 8 ГНИКИ ВВС — 8 Государственный научно-испытательный Краснознаменный институт ВВС имени Валерия Чкалова. НИР была посвящена снижению метеоминимума самолетов военной авиации. Остановлюсь на этом вопросе подробнее. Часто журналисты, весьма далекие от авиации, любят, описывая какой-то самолет, награждать его эпитетами «сверхзвуковой, межконтинентальный, всепогодный и т. д.». Рассмотрим определение «всепогодный».

Все мы реже или чаще в качестве пассажиров бываем связаны с авиацией и на своем собственном опыте убедились в том, что никакая она не всепогодная. Лично я в 1973 году под Новый год летел с женой в отпуск с Дальнего Востока в Ригу. От Владивостока мы благополучно и по расписанию долетели до Хабаровска, где у нас была запланирована пересадка. А вот здесь путешествие застопорилось — Москва не принимает! Зал ожидания был переполнен лежащими прямо на чемоданах пассажирами. После переговоров с диспетчером стало понятно, что речь идет не о переносе рейса на пару-тройку часов, в это время года нелетная погода может продолжаться несколько суток. Не хотелось это время провести в таких условиях, что только устанешь, а потом придется неделю отпуска не отдыхать, а просто приходить в себя после такого перелета. Мы взяли телефон справочной службы аэропорта и поехали устраиваться в гостиницу. Вот такое у меня личное воспоминание о «всепогодности» нашей авиации.

Д. И. Менделееву приписывают изречение: «Наука начинается там, где начинают измерять». Значит надо научиться выражать количественно эту самую «всепогодность». Во-первых, надо сказать о том, что данный журналистский термин трансформировался в технический термин «метеорологический минимум» самолета, или более кратко метеоминимум. В процессе развития авиации было предложено и через некоторое время стало общепринятым выражать метеоминимум сочетанием двух чисел. Первое — высота нижней границы облачности (ВНГО), второе — метеорологическая дальность видимости (МДВ). С введением этих стандартизованных параметров стало очень удобно обмениваться метеоинформацией. Например, метеоролог одного аэродрома сообщает в вышестоящий штаб, что у них сейчас условия 100х1500. Все понятно, ВНГО равна 100 метров, МДВ равна 1500 метров. Также теперь очень просто сравнить между собой два самолета: у одного метеоминимум 100х1500, у другого — 120х1800, следовательно, первый самолет ближе к всепогодности.

Далее я хочу рассказать, чем же конкретно я занимался, когда меня назначили ответственным исполнителем. Нам всем, я имею ввиду коллектив исполнителей этой НИР, еще повезло, так как года 4 назад мой научный руководитель Владислав Иванович Комягин защитил диссертацию по теме, связанной с моделированием полета самолета на этапе захода на посадку. Он предложил внести небольшие изменения в математическую модель из его диссертации и выполнить расчеты на ЭВМ для данной НИР. Вот именно эту работу я и должен был выполнить, причем в самые сжатые сроки. Имелось одно «маленькое» но — я ранее никогда в жизни не имел дела с вычислительной техникой! Для того, чтобы постичь основы теории, мне дали книгу Лебедева С. А. «Электронные вычислительные машины», причем, поскольку время располагало уже не днями, а часами, мне просто отметили карандашом десяток страниц — вот это прочитай и постарайся запомнить, а дальше не лезь. Параллельно с теорией меня натаскивали на практику — объясняли и показывали, как в институте организованы расчеты на ЭВМ.

Как я написал выше, Комягин работал над диссертацией на рубеже 60-х и 70-х годов. Тогда еще в СССР не было алгоритмических языков программирования, и программы приходилось писать в кодах машины. Это был тихий ужас для меня. Существовали специальные блокноты для написания таких программ. В блокноте от начала и до самого конца шла однотипная таблица. Ее надо было заполнять. Приведу простейший пример — вам надо было сложить два числа. В первой ячейке таблицы записываете номер ячейки ОЗУ, где записана программа. В следующей ячейке надо записать код операции, сложение — это у нас 02. Далее следует номер ячейки, где лежит первое слагаемое, и номер ячейки, где лежит второе слагаемое. В конце строки находится номер ячейки, куда надо записать результат сложения двух чисел. Это я показал, как выглядит только одна строка в этом блокноте, а их может быть сотни и даже тысячи. Вот так я и работал — на письменном столе у меня с одной стороны лежала книга Лебедева, с другой стороны — листочек с формулами от Комягина, а в центре — тот самый альбом, где надо было придумывать и записывать машинные коды. С одной стороны, это было очень трудно, а с другой стороны, после двух лет службы в строевой части, где был минимум творческой работы, а в основном была каждодневная рутина, это было безумно интересно, наконец-то моему мозгу предоставили возможность показать, на что он способен.

Когда вы придумали в своей голове программу и записали ее в специальном блокноте, то вы прошли только первый этап на пути к получению результата. Дальше надо «скормить» программу компьютеру. И здесь на арену выходит, мне даже страшно произносить это слово в 2024 году, перфокарта! Если объем программы был достаточно большой, то блокнот сдавался в наш вычислительный центр, где был специальный оператор только для набивки перфокарт. Если нужно набить одну перфокарту, то прибегаешь на ВЦ и быстренько набиваешь сам. Перфокарты набиты, теперь из них надо сложить колоду. Чтобы компьютер понял, перфокарты в колоде должны быть сложены по определенным правилам, например, в конце должна стоять перфокарта с кодом «77», так называемый концевик. Чтобы колода не рассыпалась, а это было самое страшное, что может случиться, для нее нужно было сделать индивидуальную по размерам «рубашку». Все эти премудрости я должен был схватывать, без преувеличения, на лету и грамотно ими пользоваться.

Разрешите сказать несколько слов о нашем вычислительном центре. Он находился в отдельном здании, через дорогу от того корпуса, где я работал. Когда ты входил в здание, первое, что ты видел, это две лестницы на второй этаж, расположенные симметрично вдоль боковых стен. Так было построено не в подражание дворянским особнякам 19 века, а потому, что по центру располагался массивный тельфер с электроприводом, чтобы поднимать грузы на второй этаж. Напомню, что в 70-е годы компьютер — это несколько металлических шкафов весом 100-200 кГ, их надо как-то выгрузить из автомобиля и доставить в машинный зал. Я, наверное, целый год, когда поднимался по лестнице на второй этаж, боковым зрением видел висящий надо мной массивный тельфер и непроизвольно втягивал голову в плечи. На втором этаже располагался широкий коридор, по обеим сторонам которого были двери в служебные помещения ВЦ, в которых я за многолетнюю службу в 30-м Институте так ни разу и не побывал. Было только одно исключение — первая дверь направо, за ней была комната для нас, сотрудников Института, которые проводили вычисления. В одной из стен комнаты было окошко, за которым сидела сотрудница ВЦ, осуществлявшая «связь с народом». Приходишь, бывало, на ВЦ, постучишься в окошко и сдаешь на счет свою колоду перфокарт. Сотрудница не просто так берет у вас колоду, а записывает ее в специальный журнал учета. Вы должны все время помнить, что действие происходит в армии, а там есть правило: «Солдат без бирки...». Колода должна быть зарегистрирована, о чем говорит специальный штампик и инвентарный номер. Это еще не все, на рубашке написаны фамилия исполнителя и его рабочий телефон, у меня было «Арбичев И. Г., т. 60-25». Просто так ничего нельзя было посчитать, машинное время должно быть списано на определенную тему, в моем случае на «Заход-73».

Пожалуй, последняя тонкость — было два режима выполнения расчетов: отладочный и основной. Если тебе нужно до 10 минут машинного времени, то говоришь об этом при сдаче колоды, и твоя задача будет запущена в порядке живой очереди, как правило, в рабочее время. Бывали расчеты, которые требовали несколько часов, в таком случае их запускали в нерабочее, часто ночное время, так как ЭВМ работали круглосуточно. Старался подгадать так, чтобы колоду сдать на счет во второй половине дня, а на следующий день выходишь из дома минут на 10 раньше, чтобы до построения успеть зайти на ВЦ и забрать результаты счета. Эти самые результаты счета печатались на длинном листе бумаги, сложенном гармошкой, которую выдавало печатающее устройство АЦПУ-128. За время службы в Институте я пару раз бывал в святая святых — машинном зале ВЦ. Я видел и слышал, как оно работает, это самое АЦПУ-128. Треск стоял такой, словно в одной комнате одновременно работают тысячи допотопных печатных машинок. Я очень сильно не завидую тем сотрудницам, которые ходили в смену и работали в машинном зале, им не выдавали специальных шумозащитных наушников. Я не знаю, как они это терпели.

Итак, сходил я на ВЦ, получил колоду и ленту АЦПУ и радостный пошел назад, в свой корпус. Начинается обработка результатов. Для человека, не знакомого с программой, в выдаче понять ничего не возможно. На листе колонки чисел, изредка пропускается пустая строка, а затем снова колонки чисел. Берешь ручку и каждую колонку чисел подписываешь, это у нас Н (высота), это дельта Н (отклонение по высоте), это дельта L (боковое отклонение). Далее рисуешь графики. Для ускорения этого процесса в каждой лаборатории были большие (формата А3, или даже больше) альбомы с листами миллиметровки, вот в них я и рисовал графики. С полученными графиками иду к научному руководителю, и он скрупулезно их изучает. Дело в том, что когда Комягин дает мне задание посчитать с новыми исходными данными, он примерно представляет, как должны измениться графики. Если поведение кривых соответствует замыслу, то мы движемся в правильном направлении. Если кривые, как говорится, «не в дугу», то скорее всего, в программу вкралась ошибка, и надо ее срочно искать. Надо понимать, что после внесения изменений программа может вообще перестать работать — на выходе вместо знакомых колонок чисел мы получаем сигнал АвОст (Аварийный Останов) и его код — что-то типа 6739. Смотрим по справочнику, что этот код означает, и находим — целочисленное переполнение. Дальше лезем в программу и ищем причину такого ее поведения. Еще одна крупная неприятность, когда ты приходишь на ВЦ за результатами, а тебе выдают маленький листинг с надписью от руки «Снято по времени». Значит ты чего-то напутал, и программа зациклилась. Дело в том, что самый талантливый-расталантливый программист физически не может держать в голове всю программу. Поэтому когда ты в одном месте что-то «чинишь», то одновременно в другом месте что-то может «сломаться». Значит следует этап повторной отладки программы, а потом надо считать дальше, получать новые результаты.

Вот в таком режиме ошпаренной кошки проходят две недели, и, наконец, Владислав Иванович довольным тоном говорит: «Ну вот, эти результаты уже не стыдно показать командованию», - и дает команду прекратить расчеты на ЭВМ. Наступает следующий этап работы — написание текстового материала. Поскольку научные отчеты пишутся своеобразным стилем, определенными «литературными» штампами, то большую часть текста написал Комягин, из-под моего пера вышла примерно четверть отчета. Напоминаю, Институт - это военное заведение, весь текст пишется в секретных рабочих тетрадях (р.т.). Конечно, в таком виде редактировать текст — это еще то удовольствие. Основной текст пишется на правой стороне листов. Если нужно сделать вставку, то ее текст пишется на левой стороне листа, затем этот текст обводится красным карандашом, получается фигура в виде огурца, и от этого огурца рисуется стрелка на правую часть листа в место, где кончается одно предложение и начинается следующее. А ведь в написании отчета по НИР, как правило, участвует не один человек, и каждый пишет в своей рабочей тетради. Значит еще надо составить для машинописного бюро (МБ) путеводитель по ним. Снова появляются «огурцы» красным карандашом, внутри которых написано «далее р.т. 75/11, л.37». Наконец, путеводитель составлен, дважды проверен, и кипа тетрадей сдана в МБ. Естественно, среди машинисток были специалисты разного уровня, кто-то печатал быстрее, кто-то медленнее. В связи с этим не могу не вспомнить Коршунову Наталью Павловну. Это была лучшая машинистка в Институте. Она реально владела слепой десятипальцевой печатью, единственная в МБ! Ей нужно было только, чтобы автор писал не как курица лапой, чтобы не разбирать его каракули. При условии нормального почерка она могла напечатать за рабочий день 50-60 страниц, сделав при этом всего 1-2 ошибки.

Однако, если вы думаете, что после этого ответственный исполнитель мог на пару дней расслабиться, то вы сильно ошибаетесь. Кроме текстового материала для отчета нужно было еще подготовить иллюстрации, - это графики, схемы, таблицы. Делалось это так. Исполнитель нарисованные своей рукой графики приносил в чертежное бюро (ЧБ). Там сидели очень аккуратные женщины в белых халатах, которые тушью переносили графики на кальку. Исполнитель получал листы кальки, снова все проверял и сдавал их на размножение. В типографии Института было специальное подразделение, где в большой комнате стояло нечто монструозное — электрографический репродукционный аппарат, сокращенно ЭРА. Здесь с исходного графика на кальке изображение переносилось на обычные листы бумаги формата А4, которые уже брошюровались в отчет. В помещении стоял сильный химический запах, который пагубно влиял на здоровье работавших там сотрудниц. Они получали молоко за вредность, но разве бутылкой молока можно компенсировать потерянное здоровье?

Наконец наступил день, когда в руках ответственного исполнителя сконцентрировались все «ингредиенты» будущего отчета. Не забываем, что листы с текстом после машинистки нужно снова вычитать и некоторые листы отнести назад в МБ для исправления ошибок. Для подписания начальниками отчет должен быть сложен в определенном порядке. Естественно, стопка не сшитых листов должна быть чем-то скреплена, чтобы не рассыпалась на столе у начальника. Когда я узнал об этом порядке, принятом в Институте, после работы пошел в военторговский книжный магазин и в отделе канцтоваров выбрал и купил папку с зажимом. Папка была изготовлена из двухстороннего дерматина цвета кофе с молоком, внутри проложен толстый картон, чтобы она сохраняла форму. Забегая вперед, хочу сказать, что после того, как я первый раз положил в эту папку отчет по НИР и успешно прошел с ним всех должностных лиц Института, она стала для меня талисманом, приносящим удачу. И все 21 год, что я проработал в Институте, я ходил на подпись с отчетом только с этой папкой. Под конец моей научной карьеры она треснула в одном месте, но я ее не выкинул, так мы и дожили вместе с ней до последнего дня моей службы в армии — 15 сентября 1995 года.

Но вернемся назад, к получению всех материалов. В принципе, мне, как ответственному исполнителю, нужно было первым поставить свою подпись в самом низу титульного листа. А дальше, по восходящей, должны быть подписи научного руководителя, начальника отдела, начальника управления и начальника Института. С подписью Комягина проблем не было, ведь он сам написал больше половины этого отчета. Начальник отдела полковник Краснов, когда я только прибыл в институт, беседовал со мной о моей службе в строевой части, задавал вопросы, связанные с тематикой отдела, в частности, о боевом управлении фронтовой авиацией. А когда я служил в полку, мне все было интересно, я много где совал свой нос, бывал на защищенном командном пункте, видел своими глазами весь процесс наведения истребителя на воздушную цель. Когда я все это складно рассказал, то, мне кажется, что Краснов меня зауважал. Таким образом, с подписанием отчета у начальника отдела все прошло быстро и гладко. 

Следующий этап — это подписание отчета у начальника управления. Полковник Бурлаков Павел Григорьевич слыл не просто строгим, но очень суровым командиром. Когда он просто шел по коридору с каменным лицом и смотрящими исподлобья глазами, люди просто старались не попадаться ему навстречу. Комягин подробно проинструктировал меня, как заходить в его кабинет, как доложить, как подойти к столу, - каждая мелочь могла вывести из себя строгого начальника. Проникнувшись полученной информацией, после обеда (это было приемное время) я пошел «на голгофу». Зашел, доложил, оставил отчет, вышел из кабинета. Потянулись минуты томительного ожидания. Наконец, в комнату заглядывает старший инженер по планированию и говорит: «Давай быстро к Бурлакову!» Захожу в кабинет, вытягиваюсь по стойке «Смирно» и весь обращаюсь в слух. Бурлаков поднимает глаза на меня и своим обычным тоном недовольного человека говорит, немного растягивая слова: «Написано так гладко, что и придраться не к чему», - закрывает папку и протягивает мне отчет. Я краснею, как девушка на первом свидании, и только выдавливаю из себя: «Разрешите идти?» Выйдя из кабинета, сразу иду к Комягину и пересказываю ему в деталях свое общение с командиром. Тот спрашивает: «И что, ты Бурлакову ничего не ответил? Ну и дурак, то, что он тебе сказал, это высшая похвала, надо было его поблагодарить». А я откуда знал, что в Институте такие порядки, что начальник общается с подчиненным иносказательно, что нужно уметь читать между строк.   

Итак, остался последний, заключительный этап подписания отчета. Здесь для меня открылась еще одна особенность институтской жизни. Оказывается, итоговый отчет надо подписывать у Начальника Института, а частный отчет — у его заместителя по НИР. Как видите, надо было знать и помнить многие десятки, если не сотни особенностей и мелочей, чтобы быть полноценным научным сотрудником. В самом конце нашего здания, вход в которое охраняли каменные львы, на втором этаже располагалась приемная. Заходишь в «предбанник», там сидит секретарша — одна на двоих начальников. Чтобы попасть на прием, существовала предварительная запись. Приходишь к секретарше и записываешься в очередь, сообщаешь шифр отчета, свои фамилию и телефон. После этого начинается период томительного ожидания, в среднем он занимал 2-3 дня. Наконец, тебе на рабочее место звонит секретарша и говорит, что тебя ждут. В тот период заместителем по НИР был генерал-майор Семенов. Я сильно волновался, входя в его кабинет, но отчет был встречен благожелательно и подписан без замечаний.

И последняя операция — это надо было подготовить отчет для сдачи в типографию на брошюровку, то есть разложить листы по экземплярам. Со стороны эта операция напоминала, как матерая гадалка раскладывает пасьянс. Только карты раскладывают рубашкой вверх, а листы отчета раскладывают текстом вверх. Для этой работы нужно было убрать все предметы с письменного стола, во-первых, нужно много свободного места, во-вторых, чтобы секретный листочек, упаси бог, не затерялся. После завершения процесса каждый экземпляр отделяется от следующего рубашкой из незаменимой перфокарты. В результате получается, образно говоря, торт Наполеон, который помещается в папку с клапанами. Далее материалы отчета сдаются в типографию, откуда на следующий день возвращаются уже в виде красивых брошюр, пахнущих дерматином и столярным клеем. Этот запах — незабываемое чувство удовлетворения от хорошо выполненной работы! И вот, как бегун рвет грудью финишную ленточку, ты сдаешь эти брошюры с сопроводительным письмом в секретную часть на участок исходящих писем и получаешь заветный номер. Теперь можно звонить в Главный штаб ВВС заказчику работы и гордо сообщать ему исходящий номер отчета.

Хотел было написать, что с окончанием работы над НИР «Заход-73» для меня потянулись однообразные институтские будни, но действительность не дала мне этого сделать. Если и был у меня спокойный период, то продолжался он от силы два месяца. После 1 января 1975 года «меня засосала..», нет, не опасная трясина, а секретная комиссия. Согласно руководящим документам, один раз в год в организации должно быть проверено наличие секретных документов, всех до последнего листочка. Вот для этого и предназначена секретная комиссия. В Институте была традиция, или неписаное правило, что любой прибывший служить в Институт офицер обязан пройти школу этой самой комиссии. Так и получилось, меня перевели в 30-й Институт в 1974 году, значит в 1975 году будь добр считать секретные листики. В приказе командира было указано, что на время работы в комиссии сотрудник освобождается от служебных обязанностей. Комиссия должна была выполнить колоссальную работу, примерно 25 человек работали, не покладая рук, два месяца, а 1 марта командиру части должен быть представлен на утверждение отчет о проделанной работе. Какие у меня остались впечатления о комиссии? С одной стороны, работа достаточно скучная, однообразная, рано или поздно надоедает, а, с другой стороны, позволяет быстро понять, что это за механизм — Институт, и как он функционирует.

Пришла весна, и вместе с ней закончилась моя работа в секретной комиссии, я вернулся к исполнению обязанностей младшего научного сотрудника. Вскоре в нашем отделе, даже, более того, в нашей лаборатории, произошло одно событие, которое совсем не касается каких-то служебных обязанностей, это просто человеческая жизнь, да, так бывает в жизни, ничего не поделаешь. Я бы, может, и не писал здесь о нем, если бы это случилось с другим человеком, но это случилось с Александром Константиновичем Городниченко, о котором я уже писал, и с которым мои служебные взаимоотношения тесно переплелись. Может быть нехорошо упоминать о каких-то событиях в личной жизни человека без его разрешения, но мне это необходимо для понимания читателем последующих событий, и я постараюсь упомянуть об этих событиях в минимальной степени.

Итак, когда я прибыл на Чкаловскую в сентябре 1974 года, Городниченко был женат и жил у родителей жены. Вскоре они развелись, и он переехал в гарнизонную гостиницу «Восход». В гостинице был буфет, но не только - туда привозили и горячие блюда из военторговской столовой. Это было очень удобно для постояльцев. Саша был человеком общительным и отзывчивым. Если буфетчица просила о каком-нибудь мелком одолжении, типа залезть на стремянку и поменять лампочку, Саша никогда не отказывал. Естественно, что буфетчица должна была инкассировать дневную выручку. Во все дни недели, кроме воскресенья, к гостинице подъезжала машина из банка, и деньги забирали. По воскресеньям она поступала с выручкой каким-то другим способом, подробностей моя память не сохранила. И вот в одно из воскресений у нее случилась накладка со сдачей денег, естественно, она побоялась с большой суммой ехать домой на электричке. Она обратилась к Саше, чтобы он ее довез на своей машине. Здесь бдительный читатель может задать вопрос, а откуда у старшего лейтенанта в возрасте 26 лет в советские времена собственный автомобиль «Жигули», копейка. Вопрос резонный, так как в это время в Институте даже полковники, начальники отделов, в подавляющем большинстве машин не имели. Открою маленькую тайну, у Саши отец был генерал-майор авиации и занимал большую должность (не будем называть, какую). Он и организовал для своего сына эту машину.

Естественно, Саша не смог отказать хорошей знакомой, они сели в машину и поехали со Чкаловской в Щелково. Ехать надо было по дороге, которая в народе называется «пьяной». Она получила такое название за то, что большая ее часть была зажата между полотном железной дороги и забором промзоны, и была вынуждена повторять все их изгибы. Проезжает Саша очередной поворот, а за ним… правильно, около забора, в кустах стоит машина ДПС. Воскресенье, дело движется к вечеру, самое время выходить на охоту. Останавливают Сашу, и сначала выполняются разные отвлекающие действия, чтобы «клиент» расслабился и потерял бдительность. Наши милиционеры, они очень хорошие психологи и когда они чувствуют, что цель достигнута, самым нейтральным голосом задается вопрос: «Скажите, вы алкоголь сегодня употребляли?»

Здесь надо сделать лирическое отступление. Мы с Сашей одно поколение, я с пятидесятого, он с сорок девятого. Мы росли и воспитывались в одной общественной обстановке. Я прекрасно помню детскую книжку с картинками «Дядя Степа — милиционер», эту иллюстрацию, где главный герой изображен таким улыбчивым розовощеким здоровяком с честными голубыми глазами. Он и старушку через дорогу переведет и в другом деле обязательно поможет советскому гражданину. Создается некий доверительный возвышенный образ работника милиции. Саша, совершенно не чувствуя подвоха, отвечает: «Сегодня за обедом я выпил 100 граммов сухого вина». Это было уже более трех часов назад. Для них это была большая удача, поймать такого простачка. Они не стали заморачиваться с трубочкой, а сразу повезли Сашу в медицинское учреждение, чтобы сделать полноценный анализ на содержание алкоголя в крови. Стрелка на приборе чуть-чуть отклонилась от нуля, даже не дошла до первого деления. Врач, которая проводила анализ, порядочная женщина, смотрит на Сашу и говорит: «Вы сами сказали милиционерам, что выпили сухого вина, теперь я ничего не могу сделать, я вынуждена написать в заключении, что обнаружены следы алкоголя». Был составлен протокол по всей форме, заведено административное дело, и после завершения всех перипетий Александр Константинович был лишен возможности управлять автомобилем на полтора года. Я прекрасно понимаю, что после 100 г. сухого вина через три часа не будет никаких признаков алкогольного опьянения — ни запаха изо рта, ни блеска глаз, абсолютно ничего. Нужно было на поставленный вопрос отвечать, как на Одесском привозе: «Уважаемый лейтенант, если у вас есть какие-то подозрения, то везите меня в диспансер, я готов сдавать анализ». Юридическая аксиома, тяжесть доказательства ложится на того, кто выдвигает обвинение.

А тем временем 1975 год катился дальше, я осваивал новые обязанности и постепенно НИР «Заход-73» стала уходить из моей памяти. Я и не знал, что все это время наши испытатели продолжали работу по этой теме. Поэтому для меня, да и для моего начальника, было полной неожиданностью, когда в первых числах сентября пришло приглашение от 8-го Института на представительное совещание по результатам НИР «Заход-73». Мало того, что вызвали на совещание, но надо было на нем не просто поприсутствовать и послушать умных людей, но выступить и доложить результаты исследований нашего, 30-го Института. Собственно, было всего два варианта — или Комягину, как научному руководителю, нужно было ехать самому, или посылать меня. Я не знаю, по какой причине, или Комягин на ту дату был занят и физически не мог поехать, или ему сильно не хотелось ехать, но он принял решение послать меня. Надо понимать, в насколько серьезное дело я «вляпался». Представьте себе совещание, на котором присутствуют офицеры в звании майоров, подполковников, даже пару полковников, и среди них молодой человек, который только недавно получил звание старшего лейтенанта. Я понимал свалившуюся на меня ответственность. Если ты прибыл на какое-то совещание, то тебя воспринимают как представителя Института в целом. На заданный сложный вопрос ты не можешь ответить, что ты не знаешь, так как этой темой занимаются в соседнем отделе. Мы провели с Комягиным несколько часов, репетируя и отрабатывая мое предстоящее выступление. Наконец, он остался доволен моей подготовкой, и можно было начинать «собирать вещи» к поездке.

Между аэродромом Ахтубинск и Чкаловским два раза в неделю, по вторникам и пятницам летал почтовый самолет Ту-154. Из пункта отправления он вылетал примерно в 10 часов утра и в 12 был уже у нас. Всякие технические процедуры, что-то надо разгрузить, что-то погрузить, экипажу надо пообедать, примерно в 14.30 вылетали назад. Если кому-то из московского региона надо было в Ахтубинск в командировку, то он улетал во вторник, а возвращался в пятницу. Вот так предстояло лететь и мне. За несколько дней до командировки нужно было записаться на рейс у диспетчера по перелетам. Можно было сделать это по телефону, а можно было и подойти в здание штаба филиала испытателей, где находился тот самый диспетчер. Между прочим, при входе в это здание находилась мемориальная доска, надпись на которой гласила, что в этом здании работал Валерий Чкалов. Когда я входил в это здание, меня охватывала гордость, что я являюсь продолжателем дела таких знаменитых людей.

Во вторник к назначенному времени с пузатым портфелем прибываю на перрон, где вижу обычный Ту-154. Синяя полоса вдоль иллюминаторов, над которой такие знакомые буквы «Аэрофлот». Ничто не выдает принадлежность самолета к Министерству обороны. Начинается посадка. В гражданских аэропортах сначала пропускают пассажиров с детьми, затем всех остальных в порядке живой очереди. В военном варианте посадка выглядит «немного» не так. В самолет сажают [!] в порядке воинских званий — сначала полковников, затем подполковников и далее по нисходящей. Когда передо мной остается один человек, дежурный по перрону произносит: «Все, посадка окончена!» Вот это поворот, спрашиваю у дежурного: «А нам что делать?» Он совершенно невозмутимым голосом отправляет меня к дежурному по перелетам, дескать он отправит вас любым попутным самолетом. Ну и дела! Никогда не мог подумать, что в официальную командировку придется добираться на перекладных. С испорченным настроением снова иду в то здание, на котором мемориальная доска. Объясняюсь с диспетчером, он порылся в своих бумагах и нашел, таки, попутный самолет. Им оказался военно-транспортный Ан-8. Основанием для перевозки пассажира является полетный лист. Диспетчер взял бланк, вписал туда мою фамилию, расписался, поставил печать и вручил мне. И я направился… нет, не куда глаза глядят, а на стоянку прилетающих самолетов.

Надо сказать, что на Чкаловском аэродроме стоянка прилетающих самолетов — это нечто большое, километра два длиной. Вот бреду я по ней с кислым выражением лица и ищу свой Ан-8. Успех приходит к настойчивым, вот он, - Ан-8. Экипаж суетится вокруг самолета, готовит его к полету. Я нахожу командира экипажа, представляюсь и отдаю полетный лист. Скажу честно, мое появление было встречено без особого энтузиазма. Я отхожу в сторону, ставлю свой портфель на бетонку и начинаю наблюдать за происходящим. Через некоторое время я понимаю, что у экипажа проблемы с самолетом — не запускается левый двигатель. Вот только этого мне не хватало. А между тем, пока я туда-сюда ходил по аэродрому, стрелки часов неумолимо отсчитывают время, день клонится к вечеру. Техник вытаскивает из самолета высокую стремянку, ставит ее под крыло и начинает копаться в двигателе. Я понимаю, что ситуация не сулит мне ничего хорошего, снова подхожу к командиру и пытаюсь прояснить обстановку. Он честно предупреждает меня, что лучше на них не рассчитывать. Я забираю полетный лист и иду назад к диспетчеру по перелетам.

Третьим вариантом мне предлагают лететь в Ахтубинск на Ту-134, личном самолете начальника Института генерала Гайдаенко. Я соглашаюсь — ведь у меня нет другого выбора. Проблема в том, что когда вылетит самолет, никто не знает. Тогда, когда генерал закончит все свои дела в Главном штабе ВВС. Наконец, в десятом часу вечера генерал появился, и мы взлетели. В салоне кроме меня от силы было человек пять. Я сел на первый ряд кресел у левого иллюминатора. Дверь в кабину большую часть полета была открыта, и можно было наблюдать, что там происходит. А за окном было уже темно, и в салоне тоже выключили освещение. Немногие пассажиры пытались вздремнуть. Время тянулось медленно. Наконец звук двигателей изменился, и я понял, что мы спускаемся с эшелона в зону аэродрома. Проходит еще минут 10, и мы приземляемся. Посадка была грубая, кажется, что каждая деталь самолета жалобно крякнула и заскрипела. Мысленно я обратился к командиру: «Ну что же вы, Иван Дмитриевич, делаете, это же не какой-нибудь сверхзвуковой Су-15, это вполне цивильный Ту-134, с ним надо бы помягче обращаться».

NB. У нас в 30-м Институте служил, тоже научным сотрудником, сын генерала Гайдаенко. Был он могучего телосложения, что называется, косая сажень в плечах. А познакомился я с ним на дне рождения моего однокурсника Вячеслава Николаевича Клочко. После очередной рюмки гостям был представлен рассказ о том, как они вдвоем заносили на пятый этаж дома тяжеленную чугунную ванну. Рассказ сопровождался гомерическим хохотом всех присутствующих. 

Вернемся к теме моего рассказа. Далее были этапы, знакомые каждому авиапассажиру. Мы долго рулили по летному полю, пока не прибыли к месту выгрузки, затем еще ждали, пока за нами прибудет автобус. В итоге, я оказался в гостинице уже в районе полуночи. На следующий день после завтрака была неизбежная канитель с оформлением документов, ведь служба режима должна была убедиться, что среди многочисленных гостей не затесался американский шпион.

Наконец, началось собственно совещание. Представитель хозяев доложил основные результаты работы. В докладе было много цифр, они никому здесь не интересны, поэтому я их приводить не буду. Упомяну только новый для меня термин - «НИР в воздухе». Существует много научных специальностей, у каждой из которых свои инструменты для исследования. Например, геолог должен лазить по горам и специальным молотком добывать образцы минералов, которые потом будет подробно изучать в лаборатории. В данном случае в роли научного сотрудника выступал летчик-испытатель, а инструментом для установления научной истины служил его самолет. Подобные полеты существенно отличались от привычной испытательной работы. Там все параметры скрупулезно расписаны в полетном задании, и главная задача летчика-испытателя состоит в точном их выдерживании. Здесь же был в чистом виде полет в неизвестность — нужно было определить, что позволяет самолет на этапе захода на посадку.

После доклада хозяев начались выступления представителей соисполнителей работы. Когда дошла очередь до меня, я доложил то, что было согласовано с Комягиным и отрепетировано еще на Чкаловской. Мое выступление вызвало интерес присутствующих, было задано несколько вопросов, один из них был весьма острый. Помните, я выше писал, что ты с трибуны не можешь на вопрос ответить: «Я не знаю». Я решил ответить примерно так, что, может быть в нашем отчете этот вопрос освещен недостаточно глубоко, но, по крайней мере, мой научный руководитель имеет по этому вопросу вот такое мнение. Задавший вопрос был удовлетворен таким ответом, но история на этом не кончилась. Злые языки сочинили про меня анекдот. Когда через некоторое время Владислав Иванович разговаривал с направленцем из Главного штаба ВВС, тот заявил, что Арбичеву на совещании задали вопрос, на который он, якобы, не мог ответить и тогда он, чтобы выкрутиться из неловкого положения, ответил: «Так сказал Комягин!» С одной стороны, это выглядело смешно, а с другой стороны так потрафило самолюбию Комягина, что он пару дней ходил веселый и довольный.

Мы не только слушали доклады участников совещания, но и общались, как говорится, в кулуарах. Во время этих встреч я узнал о том, что во время выполнения НИР произошла авиационная катастрофа, в результате которой погибли два летчика. Я считаю необходимым рассказать в своих воспоминаниях об этой катастрофе, так как в Советском Союзе подобная информация не только не публиковалась в СМИ, но и, чаще всего, засекречивалась на долгие годы. И хотя я не помню фамилий этих летчиков-испытателей, в любом случае упоминание будет памятью потомков о том, как они отдали свои жизни за развитие советской авиации. Сначала несколько слов для общего понимания. Полеты проводились на учебно-боевом истребителе, в просторечии на спарке. В передней кабине была установлена шторка из плотного черного материала. Открытием и закрытием этой шторки управлял летчик из задней кабины. В исходном положении шторка была закрыта, и летчик в передней кабине пилотировал самолет только по информации от приборов. Летчик в задней кабине не вмешивался в пилотирование, он был сосредоточен на контроле высоты полета. На высоте, указанной в задании на полет, он дергал за специальную ручку, и шторка практически мгновенно открывалась. Далее летчик в передней кабине, как будто вышел из облаков, и далее совершал посадку визуально. Если летчик после открытия шторки видел, что он «вышел из облаков» с такой ошибкой, которую он уже не успевает устранить, то он уходил на второй круг. В результате нескольких полетов с открытием шторки на разной высоте делался анализ, и принималось решение о том, до какой высоты можно спускаться в облаках на конкретном типе самолета.

В один из дней случилось вот что. Организации, обслуживающей большое аэродромное хозяйство, понадобилось рядом с ВПП через концевую полосу безопасности выкопать траншею, проложить в нее кабель и закопать. Да, я прекрасно понимаю, что в день полетов заниматься такими делами нельзя, и местные высокие начальники тоже это понимали. Если бы в авиации никогда и никакие правила не нарушали, то и летных происшествий не было. Но надо понимать, что такое главный испытательный аэродром. За срыв сроков испытаний приходилось докладывать на самый верх, вплоть до Политбюро. Короче говоря, пошли на нарушение, договорились, что все работы будут выполнены в самые сжатые сроки, в течение одних суток.

Как раз в этот день проводился полет по теме «Заход-73». Теперь мы никогда не узнаем конкретную причину катастрофы, ведь оба летчика погибли. В силу каких-то обстоятельств летчик совершил посадку с недолетом до начала ВПП, на ту самую концевую полосу безопасности. Одно колесо самолета попало в траншею, истребитель перевернулся, загорелся и через несколько секунд взорвался. Я не читал материалов официального расследования, но у меня, авиационного инженера со стажем службы 28 лет в армии, есть некоторые размышления на эту тему. Чисто внешне, со стороны, складывается впечатление, что у самолета за пару секунд до приземления резко упала тяга двигателя. Из всех возможных причин этого я склоняюсь к тому, что в двигатель попала птица, со всеми вытекающими последствиями.

А теперь хочу поговорить не как авиационный инженер, а просто как пожилой человек, умудренный жизненным опытом. Что такое случайность в жизни человека? Зимой тысячи человек проходят под карнизом дома, а потом идет тысячу первый человек, и ему на голову падает огромная сосулька и убивает его. Попадание птицы в двигатель, это очень редкое явление. Многие летчики прослужили много лет и ушли на пенсию, так и не встретившись с этим явлением. С другой стороны, на аэродроме в этом месте прокладывали кабель, может быть, первый раз за двадцать лет. Получается, что одно, крайне мало вероятное событие, совпало с другим, также мало вероятным событием, в результате произошла авиационная катастрофа. Я не знаю, кто отвечает за подобные события в человеческой жизни — Бог, судьба или злой рок, но вот так происходит.

Закончилось наше двухдневное совещание. У меня было чувство хорошо выполненной работы, не скрою, я был доволен собой. Можно было готовиться к обратной дороге. Вы должны меня понять, как же можно было приехать в низовья Волги в самый сезон, конец сентября — начало октября, и не купить знаменитых астраханских арбузов! Естественно, в четверг вечером я пошел на местный базар и купил два небольших арбуза, весом примерно по 4-5 кг. Для этого я заранее взял с собой в дорогу настоящую советскую сетку, которая называется авоська. Эх, слова-то какие были, нынешняя молодежь этого не знает и никогда не узнает.

Оставалось переночевать последнюю ночь в гостинице и без приключений прилететь на Чкаловскую землю на почтовом самолете. Здесь я перехожу к самой грустной части моего повествования. В этом номере гостиницы я переночевал уже две ночи, и у меня не было никаких неприятностей. Номер был рассчитан на четверых постояльцев, он был узкий и длинный, как пенал. В одном торце этого пенала была входная дверь, в другом — окно. По длинным сторонам стояли по две кровати, моя кровать находилась слева у самого окна. Если сосед спал ногами в мою сторону, то мне оставалось спать головой в сторону окна, ведь кому охота нюхать чужие грязные носки. Так я лег и в этот раз и быстро уснул. Спал я, как говорится, мертвецким сном — ничего не слышал и не ощущал. Однако, поздно ночью вернулся один из соседей, навеселе. У него было состояние, как в том стишке: «горит душа, сожженная портвейном». Ему, видите ли, было душно, он открыл форточку настежь и спокойно лег спать. А в это время года ночи в Ахтубинске уже холодные. Результат не замедлил сказаться, утром я был простуженный и с температурой. Хорошо в родном гарнизоне, если заболел, то пошел в военную поликлинику, тебе выписали таблетки и освобождение от служебных обязанностей, ты пошел домой отлеживаться. Здесь же стояла задача — любой ценой добраться до дома. А со стороны я хорошо выглядел, в одной руке пузатый портфель, в другой — авоська с двумя арбузами, а в теле температура 38.

И здесь началось дежавю. Точно так же я прихожу на перрон к самолету, точно так же посадка производится по особому списку в порядке воинских званий, и меня опять не сажают в самолет — я оказываюсь лишним. А дальше вы знаете, я иду в штаб, к диспетчеру по перелетам и прошу посадить меня хоть на какой-то самый захудалый самолет. У диспетчера для меня две новости, одна — плохая, другая — не лучше первой. Первая новость, что сегодня на Чкаловскую самолетов нет. Другая новость, что есть самолет на подмосковный аэродром Остафьево, но это, барабанная дробь, ветеран Ил-14. Делать нечего, беру полетный лист со своей фамилией и иду на стоянку. Когда я нашел самолет и представился командиру, оказалось, что это экипаж морской авиации. Прошу обратить на это внимание, ведь у моряков все не так, как в сухопутной авиации, даже терминология своя, мы на берегу говорим — веревка, а у них в море — конец. Когда я забрался в «салон», мало сказать, что я был поражен, у меня были сомнения в том, что он взлетит. В грузовой кабине не было ни одного кресла, лежали ящики разного размера, запасные колеса для Ил-14 и различные железки, о назначении которых я даже не догадывался. Кроме этого, в самолете было просто грязно, видимо пол никогда не подметали. Я вежливо спросил, куда мне сесть, чтобы никому не мешать, и получил полный карт-бланш.

И мы полетели. Обычно, после взлета и набора высоты экипажу дают номер эшелона, на котором они должны лететь по маршруту. Это недоразумение в славной семье аппаратов тяжелее воздуха, Ил-14, просто имеет небольшую максимальную высоту полета и при полете на эшелоне будет путаться под ногами у серьезных самолетов. Поэтому нас пустили на высоте менее самого нижнего эшелона по правилам визуального полета. Мы вышли на Волгу, развернулись и полетели над ней вверх по течению. Я с трудом примостился на каком-то ящике и с интересом смотрел в окно. Хорошо помню, что летчик держал курс на Мамаев курган, точно над монументом «Родина-мать» он довернул вправо, и мы уже пошли прямиком на Москву. Поскольку Ил-14 настоящий «небесный тихоход», нам предстояло пилить никак не менее 4 часов. В течение дня температура у меня повышалась, и мне становилось все хуже и хуже. Я не могу утверждать, что экипаж играл в карты и пил кубинский ром, но обстановка в самолете была весьма раскрепощенная.

Запомнился еще один выразительный момент. В заданный момент полета экипаж переходит под управление следующего районного центра УВД. Когда мы должны были заходить в Московскую зону УВД, командир запросил разрешение и в ответ получил отлуп: «Чтобы я до 15:30 вас в Московской зоне не видел!» На робкий вопрос командира: «А куда же мне деваться?» было сказано, что отверните в сторону Горького и там болтайтесь, пока я не дам разрешение. Мое возвращение домой еще отодвинулось по времени. Рано или поздно, наконец-то я очутился на родной подмосковной земле. Но это был еще далеко не конец моего путешествия. На каком-то аэродромном автобусе меня доставили до ближайшей платформы электрички. Со своими арбузами и в военной форме я со стороны выглядел, как баба с писаной торбой. Это было пригородное направление на Подольск, здесь я ни разу в жизни еще не ездил, все было для меня незнакомое. Примерно через час я оказался на Курском вокзале и немного повеселел, эти места мне были хорошо знакомы. Еще две пересадки, начала с электрички на метро до Комсомольской, затем на Ярославский вокзал на другую электричку до платформы Загорянская. Там в то время мы с женой снимали комнату в частном доме. Еще примерно час, и я оказался дома, где жена срочно начала меня лечить. Вот так прошла моя первая командировка в 30-м Институте.

P.S. Больше я за все время службы в Институте в командировку в Ахтубинск не летал ни разу, ни за какие коврижки.
P.P.S. С тех пор прошло много лет, но и сейчас бывает, что я во вторник в определенное время иду по городу Щелково в магазин и слышу над головой характерный звук заходящего на посадку самолета. Я поднимаю голову, вижу Ту-134ЛЛ с характерным длинным носом, смотрю на часы и понимаю, что прилетел почтовый борт из Ахтубинска, и вспоминаю ту злополучную командировку.

21 января 2024 года