Писатель

   В цветочный магазин вошел сухой мужчина лет семидесяти, взглядом подозвал одну из продавщиц, нервно показал на стеклянный холодильник, где стояли в огромнейших вазах цветы. Выбрал синюю розу, но его не удовлетворила пышность листьев. Девушка вынесла невзрачную розу с двумя листками. Он удовлетворенно кивнул, расплатился за цветок. Но на полпути к выходу вернулся к той же девушке, буркнул:
   – Нет, слишком обнажено. Верните мне тот цветок. Первый…
   Это вызвало раздражение у девушки, но она все же вновь вошла в стеклянную дверь, заменила посетителю розу. Мужчина долго критически разглядывал цветок, но все же отправился своей дорогой. Пакетик выронил. Замешкался. Оглянулся машинально на скучающих девушек-цветочниц. Увидев указательный палец у виска девушки, недавно его обслуживавшей, вспыхнул, свирепо посмотрел на нее. Губы шевелились, но он не решился выдавить звук. Долгое одиночество приучило разговаривать с самим собой беззвучно. Затем засмущался, открыл резко дверь:
   – Да… Я странен, может быть, но из-з-вините…
   Он шел к остановке, размахивал руками и продолжал свой монолог, который для него, конечно, был диалогом с покинутым им оппонентом – некрасивой, прыщавой, полноватой девушкой – цветочницей, неряшливо выкрасившей волосы в желтый цвет.
   – Из-з-вините…– не унимался писатель.

   ***
   Он был писателем, а цветы, которыми нервно размахивал, предназначались главному редактору журнала «Август», сорокапятилетней брюнетке, еще не совсем растерявшей былую красоту. Последнее эссе об отношениях Чехова с Ольгой Книппер вопреки всем договоренностям с нею не был напечатан.
   – Здравствуйте, Павел! – привычно изобразила улыбку Ольга Ивановна. Ее усталый взгляд, с еле сдерживаемым ожесточением, упал на цветок. Но необычный цвет роз на несколько секунд расширил ее красивые глаза.
   – Здравствуй, деточка! Отчего опять не напечатали мою статью? Я вчера ругался с вашим художественным редактором, с этой сухой феминисткой. Она все скрипела, что места нет, места нет. Как ты ее терпишь? Это тебе,– заискивающе улыбнулся писатель, суетливо расшаркиваясь, изображая галантного кавалера.
   Ольга Ивановна равнодушно, выражая бесконечное терпение, взяла цветок, поставила в вазу на шкафу, стоящую специально для цветов писателя, чтобы по истечении дня выбросить. Разумеется, ваза давно не видела воды.
   – Павел Александрович, – Ольга Ивановна строго посмотрела на своего собеседника. – Вы уж не будьте так строги к Дине Денисовне. Я согласна с ней, действительно, в этом номере мы не смогли поставить вашу статью…
   – А октябрьский? Сентябрьский? – прервал он ожесточенно. – Чушь всякую печатаете, а для приличных вещей у вас нет места.
   Женщина снова устало вздохнула, но в этот раз не без театральности. Терпеливо оглянулась вокруг, как классная руководительница коррекционного класса, когда отчитывает бестолкового ученика.
   Провожая взгляд хозяйки, писатель заметил молодого человека лет тридцати, с мускулистым лицом хирурга, брезгливо наблюдающего за этой сценой.
   Павел Александрович вспыхнул, так как его возмутила игра главного редактора на единственного зрителя.
   – Оля, ты забыла, как уселась за этот стол? А кто тебя туда усадил? Вот для таких мордоворотов у тебя всегда есть место. Я…
   Он привычно проглотил последние слова, резко открыл дверь, захлопнул ее с такой ожесточенностью, что эксклюзивная ваза для его цветов на шкафу задребезжала, играя непонятную мелодию. Писатель выскочил на улицу, жадно взглотнул воздух. «Надо успокоиться»,– сказал себе и медленно побрел по улице. Стояла весна. Было много сырости, воды. Он старательно обходил каждую лужицу.
   Над этим эссе он работал долго, но даже после завершения что-то заставляло его возвращаться вновь и вновь. Ему казалось, что он наконец-то понял смысл жизни. Вопрошание Понтия Пилата к своей жене: «Что есть истина, Клавдия?»
   Но все время оставалось какое-то ощущение недосказанности. Это его мучило.
   ***
   Было уже поздно. Ольга Ивановна сидела в темноте и допивала чай. Осколки вазы были убраны, цветы выкинуты. Она несколько раз уже перечитывала эссе. Безжизненное, со старческой вычурностью. Но, как всегда, неожиданное. А читатель нынешний был очень далек от образов угасающего писателя. Она не могла напечатать его последние вещи, даже из уважения к былому. Ей было бесконечно жаль, и она очень надеялась, что посещения писателя прекратятся и тяжесть с ее души уйдет. Но Ольга Ивановна прекрасно знала: этого не будет.
   Дела в редакции шли хорошо. Тираж возрос. Журнал стал необычайно читаем. Стало модным печататься в «Августе». Ольга Ивановна еще несколько минут посидела в темноте, потом встала, сделала резкое движение: «любимое детище» писателя вернулось на свое место – в нижний ящик стола.
   Олег галантно усадил в свою «десятку» Ольгу Ивановну, она с благодарностью и игриво поцеловала в щечку своего поклонника: «Милый мой мордоворот», улыбнулась другу.
   – К тебе часто приходят такие придурки? – Олег сочувственно бросил взгляд на нее.
   – Такова моя работа. К этому я привыкла давно, – с грустью ответила Ольга Ивановна. – Увы, в мире очень много непризнанных, неудовлетворенных, несчастных… И все хотят доказать, что они-то есть настоящее.
   – Я понимаю, работа такая. Но ты не обязана нянчиться со всеми отбросами.
   Она молчала. Чувство выжатости не покидало ее. Грусть. Обыкновенная весенняя меланхолия…
   Был мягкий влажный вечер. Апрель. Деревья еще обнажены, но даже в весеннюю темень ощущалось, что скоро появятся синие листья. Оля шла по мокрому асфальту, а душа ее летела. Рядом с ней, размахивая руками, шагал молодой человек с горящими глазами неистового разночинца. Он рисовал будущий журнал без пошлости, глупости, ханжества... Для думающего человека будет место, где он сможет сказать о своей боли, эмоциях, мыслях. Не только современность будет выражена, но и жизнеутверждающие шедевры классиков, таких как Чехов, Хемингуэй, Тютчев…
   Никто этому не верил. Оля верила. Все говорили, что это глупый проект. Оля отвечала: «Это нужно. Без этого жизнь тускла». Ей кричали: «Современный мир! Современные люди слишком прагматичны. Творчество – это запыленный бабушкин сундук». Оля восклицала: «Но это завораживает»
   К своему удовольствию, Павел Александрович застал Викторию Алексеевну в своем офисе. Экспрессивная бизнес-леди, руководитель одного из крупных строительных компаний города искренне обрадовалась гостю.
   – Павел Александрович, как редко Вы у нас бываете! Вы были в бухгалтерии? Вам причитаются хорошие дивиденды. Я очень рада видеть Вас.
   – Виктория Алексеевна, ты можешь поговорить с этой круглой мамзелью Олей?
   – Что случилось? Ольга Ивановна к Вам очень хорошо относится.
   – Она начала печатать такую чушь! Журнал скоро станет желтым. Она совершенно зациклилась на тираже. Это же тупик. Скажите, Виктория Алексеевна?
   – Ну, Павел Александрович, вы очень хороший писатель. Это знают все. При вас журнал имел другую интонацию, но теперь за журнал Ольга Ивановна отвечает. Мы с вами знаем, что она очень хорошая женщина, – Виктория Алексеевна встала, тем самым дала понять недавнему руководителю строительной компании, что аудиенция закончена.
   Павел Александрович снова вспыхнул, его до сухости во рту обидело, что бывшая сотрудница выпроваживала его как назойливого посетителя. Снова появился порыв сказать резкое и ожесточенное хозяйке офиса. Губы произносили брань, но звуки он проглатывал. Вместо этого заискивающе посмотрел на Викторию Алексеевну, поблагодарил за вовремя выплаченные дивиденды.
   На улице, когда он шел по черному мокрому асфальту, мелкий косой дождь пробежал по лицу, и все обиды нахлынули разом, и он начал бесконечную полемику со своими оппонентами. Прохожие оглядывались на мужчину со слипшимися седыми волосами, кричащего, размахивающего руками. Он часто оборачивался и, как ему казалось, приводил очень убедительный аргумент, и в полуобороте скрипел:
   – … А кто Вас сделал, милейшая Виктория Алексеевна, генеральным директором? А кто, Вас сделал, любимая всеми Ольга Ивановна, главным редактором и собственницей журнала? – поворачивался затем к другому оппоненту.
   Две девушки испуганно вздрогнули. Глаза старика, почти прозрачные, обращены были в придуманную им точку пространства. Они торопливо обошли, стараясь отойти от него как можно дальше. Одна из них не удержалась, приложила указательный палец к виску. Его это отрезвило, писателю стало невыносимо стыдно остротою подростка.
   Ему было тогда восемнадцать лет. Он был влюблен. Восторг уносил от реальности бытия, он летел по тротуару. Лучи солнца играли с ним в прятки, от эйфории восторга он непроизвольно воскликнул вслух: «Ну и влюбчив же я!»
   Он услышал иронические слова: «Ну и диагностика!» Павел обернулся, увидел двух весело шагающих студенток. Они были невыносимо, по-летнему красивы.
   Молодому человеку стало стыдно до боли:
   – Провалиться под землю придумано таким же идиотом, как и я,– пробурчал он, обернувшись, девушкам и торопливо, со смущенной улыбкой бросился вперед…