Мне улыбался Гагарин. Глава 3

Синяки мои заживали долго. Колени и локти, разбитые в драке на кафельном полу туалета, болели неделю.
 Каждый день они меняли цвета - сперва были красными, затем фиолетовыми, затем синими, затем зелеными, затем пожелтели.
Версия, что я упал с лестницы в погоне за бескозыркой и которую так удачно подсказала мне Тарелкина, оказалась счастливой.
Мама, поохав и посокрушавшись над моей печальной наготой на сон грядущий, мазала меня йодом, рисуя поверх синяков сетку фитильком из ваты, накрученной на спичку.
И только по извечной привычке ворчала, что я такой неловкий.
К тому моменту, когда кончились зимние каникулы и надо было выходить в школу, приехав от бабушки, у которой я с удовольствием гостил неделю, синяки совсем прошли.
Только в душе остался гадкий след от того праздничного дня с маскарадом и гостинцами, который начался так весело.
 А окончился так печально.
Но, как сказала мне в тот злосчастный день после драки Тарелкина: - Терпи, Гриша, синяки когда-нибудь пройдут!.
И  синяки, действительно, зажили, как забылось потихоньку и само происшествие.
Зато после случившегося  я понял, что у меня в классе есть преданный друг, который утешит и пожалеет, поймет и даст хороший совет. Это Тарелкина.
Теплое дружеское чувство к Зое Тарелкиной теперь уживалось внутри меня пополам с любовью, что я испытывал к Нине Полениной.
В том, что я люблю Нину, я нисколечко не сомневался.
Ведь шорох ее школьного платья и передника по-прежнему завораживал меня.
И птичка под рубашкой била своими крылышками, щекоча то ли душу, то ли сердце.

Встретив после каникул  на кухне Гену, который, как всегда,  стряхивал сигаретный пепел в ненавистный мне столетник, я рассказал ему про печальную судьбу своего подарка.
И, понизив голос до шепота и взяв обещание, что он не расскажет моим папе и маме, я поведал  и про драку тоже.
Гена стал мне вдруг странно близок.
Он не считал меня маленьким, не сюсюкался со мной и разговаривал, как с ровесником.
- Ты не горюй, браток, - сказал  он, услышав про мои злоключения на маскараде и протянул мне большую жесткую ладонь, - дай краба! Как мог, так и постоял за себя! И за зазнобу свою тоже! Пацаны без синяков не растут! Запомни! И никогда не бойся драться, если за дело! А портрет, я тебе так скажу…Мне кажется, что твоя Царевна - Лебедь и не должна была его получить…
- Как так - не должна была? Ты ж сам научил нарисовать! - опешил я.
- Видишь ли, получи она такой подарок, в классе все бы догадались, что ты, ну…влюблен! А это ж тайна, да?  Ты лучше, вот что, ты портрет подари той девчонке, что тебя пожалела, уж она сумеет оценить такой подарочек!
- А ей зачем  портрет?
- Как подарок за ее заботу!  Или она всех подряд жалеет и всем слезы утирает, а?
- Нет. Мне только…
- Вот! Таких, браток, ценить надо, которые для тебя стараются, а не тех, для которых ты  в игольное ушко пролезть готов!
- Зачем в игольное ушко пролезть?
- Эх, мал ты еще, салага, не понимаешь ничего! А красивая она, Тарелкина эта?
- Не знаю…Обыкновенная.  Гена, а я не понял, зачем Тарелкиной Нинин портрет? Тем более, его Дронов порвал…
- Тю! Гришка! Ну, ты соображай хоть чуточку! Нинин портрет твоей Тарелкиной точно не нужен!
- А чей нужен?
- Да ее, Тарелкиной портрет! Вот чей! Она ж тебя из беды выручила! Нарисуй ее!
 Я пожал плечами.
Хоть Тарелкина и оказалась надежным другом, но рисовать ее  у меня не было охоты.
- Ладно, - сказал я Гене, заканчивая этот разговор, - я ей натюрморт подарю или орнамент. У меня в столе их много!

Я вышел в школу в новой четверти и даже умудрился до следующих каникул не болеть.
За окнами класса, как слоеный пирог, лежал на подоконнике снег.
На заснеженных ветках сидели нахохленные воробьи.
Снег хрустел под ногами, когда утром мама за руку вела меня в школу.
 У школьного крыльца я начинал тормозить на ходу и канючить, чтобы она не провожала меня дальше.
- Как ты не понимаешь? - спрашивал я, негодуя. - Зачем ты водишь меня за ручку, я, что, маленький?
- Шуня, не зли маму! - было мне ответом. - Мама лучше знает, маленький ты или не маленький! Был бы не маленький, не полетел бы с лестницы, не набил бы шишек! И слышать не хочу! С мамой целее будешь, потом сам скажешь маме спасибо!
И без лишних разговоров вела меня в школьный вестибюль.
Дронов больше не смотрел в мою сторону.
И не дразнил «Водкиным - Селедкиным» и моряком тоже не дразнил.
Он вел себя так, словно меня вообще на свете не было.
Может быть, директор Максим Леонидович сдержал свое слово и попросил Валентину Степановну поговорить с ним?
Лишь однажды, когда на перемене Нина прошла мимо моей  парты, а я, по обыкновению уставился ей вслед, Дронов со своей камчатки скороговоркой произнес: - Два еврея девку не поделили!
Я, как всегда, с трудом сообразил, к чему это он изрек, а Рублевский подошел к нему и сказал: -  Еще раз такое скажешь, получишь по башке!
- Ну ты, космонавт вонючий, сам получишь! - заорал Дронов и понесся, как метеор, к выходу из класса, а я, услышав про космонавта, понял, что речь про тот злосчастный новогодний праздник.
И про Нину. Ну, и про меня, конечно.
 А еще, оказывается, и Илья Рублевский при чем-то здесь  тоже.
Выскочив за дверь, Дронов сунул голову в класс и провопил: - Два еврея, третий жид по веревочке бежит!
Мы с Ильей промолчали, а Тарелкина подошла ко мне, махнула ладошкой в сторону двери и сказала примирительно: - Ну его! Не обращай внимания. Он же дурачок, все это знают!

- Гена, - спросил я соседа, улучив момент на кухне, - это очень плохо, если ты  - еврей?
- Кому плохо? - удивился Гена.
- Ну, себе самому.
- Что ж в этом плохого?
- Дронов меня дразнит.
- Ну и пусть. Дурак твой Дронов. Наплюй! Какая разница, браток, кто ты? У тебя, что, не как у других людей руки - ноги - голова?
- Все такое же…А вдруг, все -таки,  она меня никогда не полюбит?
-Кто?
-Да  Нина же!
- Чего вдруг не полюбит?
- Да потому, что я еврей!
- Ерунда! Не полюбит эта, полюбит другая! Вон эта, твоя, как ее? Ложкина, так?
- Тарелкина? А она, что, любит меня, что ли?
- Похоже, что так.
- Вот это да! А ты откуда узнал?
- Мне так кажется! Я ж мальчик большой. Женские штучки понимаю…
- Какой же ты мальчик?
-Гриш-ка! Не будь занудой! Говорю тебе -так и есть! Уж поверь мне!
- Я тебе очень даже верю! Но вот Нина…
- А что Нина? У тебя, Гришка, вся жизнь впереди! В ней, поверь, и помимо Нины много замечательного!
- А что у меня в жизни замечательного?
- Не понимаешь, глупый?  Войны нет, в Москве родился, папка - мамка есть, художественная школа твоя, вот… Да мало ли чего еще жизнь подарит! Просто ты еще не знаешь, какой ты сейчас счастливый! И не чувствуешь своего счастья…
- А ты чувствуешь счастье?
- Я-то? Чувствую. Еще как. Во время службы на флоте случай был, чуть не погиб…Впрочем, тебе об этом рано знать, да и не к чему! Вот, после того чувствую… И цену жизни понимаю и счастье чувствую!


В марте случилось страшное - Гагарина не стало. Он разбился на военном самолете, выполняя боевое задание.
Мой любимый герой, самый смелый, самый лучший человек  на земле погиб.
Об этом писали все газеты.
Об этом говорило радио, висящее на кухне.
Оно изрыгало рокочущие звуки траурного марша, а я стоял у дверного косяка в кухне и мелко трясся в ознобе, слушая его.
Гены не было дома, месяцем раньше он уехал на комсомольскую стройку.
Как мне его не хватало сейчас в моем горе!
Только теперь я понял, что имел в виду Гена, говоря о том, что я счастливый!
Конечно, я жил себе и жил, рисовал солдатиков, ходил с папой по музеям, поглядывал исподтишка на Нину и все у меня было распрекрасно!
А теперь вот не стало на свете Гагарина и не было рядом моряка Гены, который все знает о жизни, о счастье и о женщинах, потому что он - большой мальчик.
Вечером того злосчастного дня, когда радио говорило и говорило о  том, что Гагарина больше нет, я отказался идти в художественную школу. Сказал, что болит голова.
Мама кивнула и легко огласилась: - И правда, Гришуня, отдохни!
Я ушел  на кухню, вплотную подошел к подоконнику с ненавистным столетником и заплакал.
 Слезы текли в плотно слежавшуюся почву цветка, засыпанную пеплом Гениных сигарет и я, человек, живущий в постоянной близости папы и мамы, вдруг ощутил себя сиротой.
Столетник  был единственной памятью, оставшейся от моих секретов с Геной в нашей коммунальной кухне.
 И теперь я разглядывал его с нежностью, потому что очень скучал по разговорам с Геной, который меня понимал лучше всех.

За оставшиеся месяцы весны я сдружился с Ильей Рублевским и частенько мы теперь садились на перемене вместе и рассматривали кляссер с марками, которые собирал Илья.
Марки с Гагариным у него тоже были. И с кораблем «Восток». И с портретом  авиаконструктора Королева, который «Восток» для Гагарина построил. И с космодромом «Байконур», откуда стартовал Гагарин. И марки с портретами всего советского отряда космонавтов.
Марочки в альбоме у Ильи примиряли меня с потерей моего героя - он показывался мне везде: оставался изображением на открытках, на перекидном календаре, стоявшем на папином письменном столе, на почтовых конвертах, что покупала бабушка для переписки с подругами своей юности, жившими в разных городах нашей большой страны.

В это трудное для меня время я сильно привязался к Илье.
Наша дружба была молчаливой.
Мы могли часами находиться рядом - делать уроки, рисовать, возиться с игрушечными машинками и понимать друг друга без слов.
Особенно это касалось Дронова. Илья тоже его не переваривал.
Он никогда не говорил мне об этом, я просто чувствовал эту его неприязнь. И в этом мы были едины.
Часто к нам присоединялась Тарелкина.
Стояла у нас за спиной и, сосредоточенно посапывая, разглядывала марки в альбоме.
Илья был удивительный человек - он всех девочек называл по именам и звучало у него это очень уважительно.
- Зоя, - спрашивал он Тарелкину, - какой у тебя ответ в домашней задачке? Двадцать два, верно?
- Не помню, - отвечала Тарелкина неуверенно. - Счас посмотрю!
Она убегала к своей парте, открывала тетрадь, таращила на нее  глаза и я понимал, что у нее другой ответ.
Она хватала карандаш, перечеркивала написанное и, шевеля губами, исправляла свою цифру на двадцать два, зная, что Илья ошибиться не мог.
Затем возвращалась к нам. И кивала: - У меня тоже двадцать два!
-Я так и знал! - отвечал спокойно Илья и не вдруг я понимал, что это он так вежливо подсказывал правильный ответ троечнице Зойке.
Нину Поленину Илья тоже запросто называл по имени и она с ним разговаривала!
У меня так легко не получалось. Вернее, вообще не получалось никак.
После того короткого диалога про подарок на новогоднем маскараде, больше я с ней в разговор не вступал.
Не знал, о чем легко можно заговорить с девочкой, от вида которой у тебя под рубашкой просыпалась птичка и била своими крылышками.
Эта щекотка продолжалась и в третьем классе, и в четвертом. И я ни-че-го не мог с этим поделать!

Мы с Рублевским и Ниной были самыми высокими в классе. Это нас невольно соединяло, по крайней мере, я так думал.
Нина же, похоже, вообще не догадывалась ни о какой связи между нами.
Дронов, как обычно, изощрялся в прозвищах.
Теперь он называл нас троих «дылдами», не переходя на личности, что сближало нас еще больше.
В этой скрытой борьбе мы незаметно перешли в среднюю школу и распрощались с Валентиной Степановной и ее нерушимыми  моральными принципами.

Теперь нам досталась классная руководительница по имени Надежда Петровна.
Она преподавала немецкий.
Была большой модницей и в праздничный день любила щегольнуть кудрявым париком, которые в ту пору вошли в моду, сменив «бабетты».
Впрочем, в остальные дни она ходила со своими волосами, которые можно было не прятать под парик - они выглядели вполне прилично.
Надежда Петровна была молодая и, если мы себя неважно вели, всегда грозила нам, что выйдет замуж за военного и бросит нас.
Почему именно за военного, мы не понимали.
И почему мы должны пугаться, если она нас бросит, словно это было масштабной трагедией, как гибель Гагарина, мы тоже не понимали.
У нее, в отличие от Валентины Степановны, не было любимчиков. Она относилась ко всем с одинаковой отчужденностью.
Как-то раз  немногословный Рублевский поделился со мной по дружбе своим умозаключением, что Надежда Петровна неправильно выбрала профессию.
Я  был молчаливо согласен с ним.
Однажды в коридоре на перемене я стоял у стены с книжкой и случайно услышал обрывок разговора учителей.
Наша Надежда Петровна раздраженно говорила учительнице истории: - Я не обязана их любить! Я обязана их учить! Что я и делаю! А любить, так пусть их любят родители!
Пожилая историчка мягко ответила Надежде Петровне: - Это ты так говоришь, потому что молода еще и не привыкла учеников любить больше, чем своих детей! Впрочем, об этом рано говорить - у тебя пока нет еще своих, значит, и опыта такой любви нет и быть не может…

После уроков, когда мы с Тарелкиной дежурили в классе, а Надежда Петровна проверяла тетради, щедро перечеркивая красным карандашом ошибки и помарки, в дверь постучали.
- Войдите! - крикнула Надежда Петровна, не отрываясь от тетрадей.
Вошел рослый  плечистый военный, козырнул учительнице. Та зарделась. - Разрешите обратиться? - сказал военный. - Я отец Нины Полениной.
- Да-да, пожалуйста, - засуетилась классная, смахнув тетради в ящик стола. -  Добрый день! Очень приятно! Проходите, присаживайтесь…Плоткин, Тарелкина, вы свободны. До свидания!
Я хотел открыть было рот и сказать, что мы успели только подмести пол, а еще его ж надо помыть…
Но шустрая Тарелкина схватила меня за рукав и потащила к выходу: - До свиданья, Надежда Петровна!
Около доски осталось ведро с водой и стоящая наготове швабра.
Я только глазами хлопал, поспешая за Тарелкиной.

Дома я размышлял над увиденным в классе во время нашего с Зойкой дежурства.
Вот, оказывается, в кого Нина такая статная! И красивая.
Нинин отец был красавцем.
Такие военные, только в старинном обмундировании,  были изображены на панораме Бородинского сражения. Что, конечно же, сразу отметила наша немка!
Молниеносно среагировала.
И укрепилась в неукротимом желании выйти замуж непременно за военного.
Теперь я знал, как выглядят Нинины папа и мама.  Оба.
И понимал, что меня тянет к ней и я ничего не могу с этим поделать. А главное, не хочу!
На следующий день Нина не вышла в школу.
 Я с беспокойством крутил башкой, немо взглядывая на одноклассников, словно вопрошая у них: - Где же Нина? Нина-то где?
Через день я узнал, что Нинин отец приходил забрать документы, так как его переводят по службе в другой город и Нина больше не будет учиться в нашей школе.

Учебный год подходил к концу. Я загоревал. Замкнулся. Дома доставал очередной блокнот и рисовал, приткнувшись в угол.
 Теперь на рисунках были не солдаты.
А красавица, похожая на Нину Поленину в разных ракурсах и одетая, как Анжелика из французского романа, что читала мама.
Нина - Анжелика изображалась мною то стоящей у окна, то сидящей у столика с горящей свечой, то гуляющая по саду с розой в руках.
Мне очень хотелось изобразить красавицу без одежды, но все мои вещи и занятия были достоянием родителей и я очень опасался рисовать такое.
От этого запретное манило только пуще.
Один раз в школе был объявлен конкурс на лучшую сказочную иллюстрацию.
Я нарисовал Нину в виде Анжелики с кавалером в беседке, увитой плющом. Сдал на конкурс.
-Что это за сказка такая? - с интересом спросила меня учительница рисования. - Золушка?
- Нет, - отвечал я честно. - Это Анжелика, героиня романа Сержа Голона.
У педагога вытянулось лицо, округлились глаза, взлетели брови: - Советский пионер изображает сцену из буржуазного романа? Ты в своем уме, Плоткин?
Я пожал плечами и протянул руку, чтобы забрать работу. Учительница рисования отвела мою руку: - Я подумаю, что делать с этим рисунком!
На выставке работ моя Нина - Анжелика появилась  с подписью  «Иллюстрация к сказке Шарля Перро «Золушка». Рисунок Плоткина Григория, класс 5 Б»
- Ой, Гри-и-ша! - всплеснула руками Тарелкина, увидев мою работу. - Это же  здорово! Как бы я хотела, чтобы у меня был такой рисунок!
Рублевский молча пожал мне руку и показал большой палец.
- Я отдам  тебе, - пообещал я Тарелкиной. - Вот снимут его после выставки, вернут мне и я тут же отдам его тебе!
- Спасибо, Гриша! - Тарелкина в порыве чувств обняла меня и поцеловала в щеку.
Тут же рядом оказался Дронов.
Он прошел мимо нас и процедил сквозь зубы: - Ай-вай, голубки! Слышь, Плоткин? Теперь, когда ты остался без своей цапли, тебе придется  жениться на Тарелкиной! Я свидетель - вы целовались! Ты просто обязан!  Рубль тоже свидетель!
Зойка задохнулась от обиды и понеслась за Дроновым, пытаясь догнать и треснуть его кулачком по спине.
Илья молча махнул рукой в спину Дронову - мол, пошел он, еще обращать внимание… Я кивнул Илье - Рублевский был для меня авторитетом.

Обещание подарить рисунок Тарелкиной я не исполнил.
На следующий день у нарисованного кавалера были намалеваны очки и красный след от поцелуя на щеке. И нацарапано сверху «П+Т».
Я только успел это увидеть и рассказать Рублевскому. Через час картинку сняли и на ее место спешно приклеили другую - «Муху-цокотуху».

Птичка под моей школьной рубахой, оживавшая в присутствии Нины, больше не объявлялась. Стало совсем тоскливо.
 Не радовала даже весна, которая бурно пробивалась и  прорастала из-под земли.
Все вокруг в положенный срок зазеленело, стало чистым, умытым, дивно запахло молодой травкой.
На утоптанных аллеях скверов под ногами валялись во множестве красные червячки, упавшие с тополей.
Их коричневые створки липли к ботинкам и их трудно было отскоблить.
 Я очень любил эту пору - время сухого светлого асфальта и мела на нем.
Но сейчас даже любимое время и близость летних каникул не радовали.
Мама решила, что у меня авитаминоз и посетила со мной поликлинику.
- Что ты хочешь, Броня? - фамильярно сказал заметно постаревший мамин знакомый доктор, вертя меня перед собой. - Вон, какой фитиль вымахал! Конечно, шумы в сердце! Конечно, потеет! Сердцу трудно с таким быстрым ростом справляться, когда оно ничем не поддерживается… Спортом же не занимается?
- У меня третья группа здоровья. От физкультуры освобождение! - сообщил я доктору, уже не боясь его, как раньше.
- Об этом не надо напоминать, молодой человек! - строго сказал мне доктор. - Об этом написано в вашей медицинской карте. Кстати, моею рукой! Но сейчас вы просто симулируете, вот что я вам скажу! Зарядку вам надо делать, зарядку, слышите? И на урок физкультуры ходить! Время пришло! И плавать, желательно…С первого сентября никаких поблажек! На физкультуру со всеми!
-Там немыслимые нагрузки! - пыталась возражать мама.
- Третья группа здоровья - это не группа инвалидности! И не приговор! Все, шабаш! Отдохнул - и хватит! Потихоньку - помаленьку вслед за всеми наверстает…Олимпийское будущее не прогнозирую, но в остальном ничем не отличается от остальных. Свози его к морю летом… И перестань считать его слабаком! Если он в чем-то еще инфантилен, то только от образа жизни, поверь! Сама сделала из него инфанта! Воспитываешь его, как барышню кисейную, а пацан должен во дворе расти, в футбол гонять…

Мы дохаживали в школу последние деньки. Отметили день рождения пионерской организации и день рождения Ленина. Провели субботники.
У меня впереди оставался  всего год художественной школы.
Илья получил  разряд по шахматам.
Младший брат Тарелкиной заканчивал первый класс и она каждый день, словно нянька, тащила его домой из школы и несла его портфель.

От бурного  нашествия весны наши головы покруживались.
 Дронов совсем обалдел.
Он стал игнорировать одноклассников, словно драчливый петух,  ввязывался  в потасовки  с незнакомыми нам мальчишками, не гнушался дразнить ребят из младших классов, не брезговал лаяться с языкастыми девчонками, в том числе и старше себя, раздражая их на переменах своей вертлявостью.
Часто его лицо украшали следы горячих споров синей печатью синяков и красными чернилами царапин.
Теперь он не носился по коридорам, а прятался по углам и оттуда исподтишка доставал тех, кто утрачивал бдительность и становился его легкой добычей.
Особенно ему нравилось делать вот что.
Напротив столовой длинный узкий коридор вел к дверям библиотеки. Во  второй половине дня, после уроков, библиотеку мало кто посещал и свет в коридоре всегда выключали для экономии.
Коридор напоминал длинный  черный тоннель.
Дронов затаивался во тьме  коридора и ждал, когда какая-нибудь девчонка, не ведая опасности, пойдет в библиотеку.
Если туда шел кто-то из взрослых, Дронов, успевая увидеть в темноте и хорошо разглядеть на свету того, кто это был, срывался с места и бежал навстречу, словно возвращался из библиотеки.
Если же у входа в коридор появлялась девчонка, Дронов, подпустив ее вплотную, внезапно налетал на невинную  жертву.
Ему безумно нравился испуг несчастных, никого не ожидавших встретить в темном коридоре, девчонок и их заполошный визг.
А еще Дронов успевал не только напугать, а и ухватить девчонку за какую-нибудь округлость.
Подозреваю, что именно это привлекало его в первую очередь.
Его долго не могли вычислить. Потом поймали, так как очередная добыча оказалась не из робких и пожелала выволочь на свет пирата, бравшего на абордаж в полной темноте.
Дронов был призван к ответу на Совет Дружины.
 С него пригрозили навсегда снять красный галстук, который неизвестно как все же оказался на нем в конце третьего класса, когда уже все успели стать пионерами.
Но посчитали это позором для дружины и оставили в пионерской организации  под честное слово.

Я сделался невольным свидетелем этого разговора.
Рисовал стенгазету в углу пионерской комнаты и делал это так беззвучно, что когда чехвостили Дронова, меня вообще не замечали.
Впрочем, председатель Совета Дружины  Степа Первушин в конце разговора, все же взглянул на меня и Дронову сказал: - Вон ведь, Дронов, тебе есть с кого брать пример! Сколько в твоем классе прилежных пионеров! Взять хотя бы Гришу Плоткина…
Дронов  филином зыркнул на меня, прилежного пионера Гришу Плоткина, и тут же отвернулся.
- Еще раз повторится такая или подобная выходка, ты, Дронов, собираешь свои вещи и шагаешь далеко и надолго! И не видать тебе ни пионерской дружины, Дронов, ни своего класса! - подытожил беседу Степа.
Дронов промолчал перед лицом пионерского сбора, но мне в тот момент показалось, что ему глубоко плевать и на дружину, и на класс.
(продолжение следует)