Самый первый сон

Автор понимает, что это голимая пелевенщина, но чё теперь, никому не заигрывать со всеми этими штуками?

...


Конечно, она не сделала то, что он предлагал. Это была мерзость, и он, наверное, был мерзок. Она бы и не слушала, но уши есть уши, и уши слушают, и слышат. Он знал это, и говорил, чтобы она слышала, и чтобы слушала. Но она слышала, но не слушала - он убежала.
Пока бежала, старалась сильнее подпрыгивать, чтобы эти мерзкие слова выпали из памяти - но мерзкие слова вцепились во что-то внутри. Ничего, они завянут от срока рано или поздно.
И когда она встретила его, она сразу всё рассказала о том, что он ей говорил. Он согласился, что он мерзкий, или глупый - и она всё сделала правильно, и похвалил её, и говорил доброе и тёплое.
Потом она рассказала и ему, и как и он, он сказал что он не желал ей добра, говоря ей мерзкие слова. И они оба - и он и он хвалили её, говорили тёплое - а его ругали.
И она была счастлива - как была всегда, но даже чуть больше обычного. Она была готова забывать и его и его мерзкие слова - и с этими мыслями легла возле деревца на травку, улыбаясь солнцу. Ушёл он - у него всегда было куда и зачем уйти, а он ушёл просто от того, что имел ноги чтобы ходить.
А она на жаре задремала.
И вот - снится ей, будто она всё-таки принимает его слова, и делает как он говорит.
И вот - она хвастает ему, а вскоре и он всё узнаёт.
И вот - оба они где-то не здесь, и холодно и всё не так. И шкуры, и шкуры нужны не только от холода и для чего-то сейчас непонятного. Что-то они в том месте увидели в себе, чего здесь в них ещё нет.
А потом - боль, много боли, кровь - и новые люди приходят в нетакой холодный мир, и пришедшие в боли и крови - не знают других истин. И они несут боль и кровь, потому что ничего в них больше нет самих - и забирают жизнь, пытаясь наполнить что-то пустое внутри. Но чужая жизнь никогда внутри не приживается.
Но и приняв этот язык, они учатся и другому языку - они учатся знать друг друга, они учатся говорить, они учатся заботиться. Это тоже отгоняет пустоту, которая норовит наброситься и съесть.
Он зовут это смерть - эту пустоту.
И они чертят и рисуют, желая сломать время, потому что время - друг и любовник смерти, равноправный её слуга.
Они чертят и рисуют, лепят и складывают слова, угадывая что-то за явью.
И чертят и рисуют, лепят и складывают слова, когда ничего за явью не угадывается.
И минует тьма времён - одинаковых, но разных.
И проходит тьма ненасытных смертей - разных, и одинаковых.
И нетакой холодный мир - всё ещё скован болью и кровью, но всё теплее и гостеприимней.
И они всё чаще узнают друг друга - иногда почти правильно, хотя чаще - невпопад.
Но они стараются.
Они не могут отказаться ни от боли ни от крови, им всё ещё нужно наполнять себя чем-то себе не принадлежащим, но они сами не видят себя. Они думают: мы - ужасны, мы постыдны, и мы чудовища, а она видит и красоту их тел, и пламя их сердец.
И тела сплетаются, создавая тела.
И сердца разжигают огонь, согревающий сердца.
И опускаются руки от новых манёвров смерти, пустоты и боли.
И стенка на стенку, и знамя на знамя, и око за око, и тридцать чужих за своего.
И последняя корка - кому-то, и последняя рубаха - на жгут, и сам в пропасть - но не даст пропасть кому-то.
И она уже не может знать - хорошо это, или плохо - она уже теряется среди всех, кто ей приснился и приснилась.
Она спрашивает себя - что такое удар, если удар бывает от бессилия, и бывают от удали, если удар бывает на злобу дня, а бывает - чтобы поддержать шаткую справедливость.
Она спрашивает себя, потому что он и он не снятся ей, а те кто снятся - знают не больше, чем сама она про свой снящийся мир - спрашивает, что такое любовь - если от неё рождаются, и накладывают руки на себя, если от неё взлетают и падают, если ей спасают и топят, принимают и уродуют, лечат и калечат.
Он и он не снятся ей, но те, которые снятся думают и пишут и рисуют и о нём и о нём и о ней, и о нём.
Возводят дома и ровняют с землёй.
Любуются миром, и покоряют его.
Ломают всё, чтобы починить главную мелочь.
Шкуры их поменялись, и давно уже нужны не потому, что мир холоден - а для того, что она всё ещё не понимает. Она вспоминает то, что не сон - и думает, разве мне нужна шкура? Разве ему шкура нужна?
Слова их поменялись - их стало много, но всё ещё мало - они придумали слова чтобы обходить с разных стороны кого-то большого, шерстяного и с бивнями - в самом начале сна, потому что у него было много жизни, в которой нуждались они.
Они придумали слова - в самом начале сна - чтобы решать, куда идти вместе - чтобы не теряться, а когда они стали придумывать слова про себя самих, оказалось, что каждый и каждая слышит ушами и думает головой эти слова на свой лад.
Она видела эти слова, на ста языках, на тысяче языков, и они были неуловимо хороши. Она видела их на миллиарде языков - по числу душ. И они были хороши, но не могли разорвать что-то между одним и другим, одной и другой, одним и другой, одной и другим, одними и другими.
Она видела и уже не знала, хорошо это или плохо, а спросить было не у кого - это её сон.
И она смеялась и плакала, и она растрогано жмурилась и в ужасе выдыхала во сне - и её сон не умел найти правильный способ сниться, и пытался быть как можно более разным. Кто-то из её снов был разным совсем, кто-то почти незаметно - но никто не повторялся.
И они думали - есть правильный способ сниться, жить - а она не знала, так ли это.
Однажды - задолго до конца сна, её насмешил один человек, написавший почти правильно в стихах - только вот он всё перепутал. В его стихах он снился не ей, а ему. А с чего ему видеть его во сне, если он говорил свои мерзкие слова ей, а не ему?
И они делали мир всё более таким и тёплым - через пень-колоду, но делали ведь. Делали её сон всё уютнее. Их шкуры были всё прекраснее - каждый раз на новый лад. Если бы они чуть меньше боялись самих себя, и не тонули в войнах - если бы у них было меньше трудов, отвлекающих друг от друга - они бы сделали ещё лучше, но в начале сна - она привела их болью, и доверила смерти и времени, и оставила с пустотой.
Их и себя?
Их и себя. Это она была каждым и каждой - им иногда нравилось думать, что частица чего-то есть в них, или направляет - но она вся от ушей до пят была ими - каждым и каждой.
И она миллиардами себя - познавала раз за разом ужас греха, и радость любви.
И она была предана, но преданы были и ей. И она была вознесена, но была и растоптана. И она была поругана, но была и воспета.
И она - позировала, и рисовала, вдохновляла и вдохновлялась, зорко смотрела вокруг, и тонула в себе.
И она миллиардами себя узнала, что такое спасть обречённых, и как это просто - свалить неуязвимых. И она узнала, как страшно спасать обречённого, но не спасти - и упустить время, которое можно было отдать другим, или посеять в себя, чтобы оно взошло для других. И как страшно знать, что твоя неуязвимость - фиговый лист, который поскребут неудачно и он отвалится.
И из того и из другого следовало столько самых разных выводов, противоречащих один другому, и каждый был сделан. Спасающие то кидались ещё яростнее спасать, то принимались циничнее рассчитывать. Неуязвимые то старались принизить остальных до себя, то подняться самим до себя.
И подвиг сплетался с подлостью, а сито времени превращало одно в другое, а другое в одно - и миллиардами собой она снова и снова училась жить с этим, и становится лучше - каждый и каждая на свой лад.
И манило небо, и тяготила земля.
И воздушные замки и прочный фундамент.
И две неуловимые тайны - одна в себе, другая - в других.
Ей казалось, что она чувствовала себя почти как он - так ей казалось, она не знала - как чувствует себя он, но так ей казалось, что что-то такое он и чувствует.
И вот - спустя несчётно низости и неисчислимо героизма - она проснётся, и их всех не станет.
И будет она, яркое - но ненавязчивое солнце, и она захочет поговорить об этом сне с ним, и особенно с ним, но будет знать - заговорит ли. Поймёт ли он её сон, и нужно ли говорить ему - разве он может не знать её сон? И даже с ним она бы поговорила об этом - что он думает об этом сне?
Она будет сидеть, и думать - поступила она только правильно, или ещё и хорошо?