Третий побег Часть вторая 3 глава

Глава 3. У своих

Мирная возня на скотном дворе приносила радость, корову  помыл и обиходил теленка, свиньи тоже искупались в корыте. Что ж, мне не тяжело набрать воды, да подогреть котел воды в летней кухне. Мою возню прервал старик, ведя во двор прилично откормленную лошадку.
– Вот, взял у своих, нашу-то немцы реквизировали, когда драпали. Надо огородик перепахать, там, за садом…
Интересно – у кого у своих?
Только у конной милиции теперь водились лошадки да у бандитов.
Дед, ворча о демагогии оккупантов, повел в «огородик». А там целое поле, несмотря на бои в округе, урожай был и был собран. Тут и картоху сажай, и пшено, и пшеницу. Немцы позволили присовокупить соседние огородики угнанных, чтоб земля без ухода не стояла, ведь планировали сюда переселять своих… А новая власть пока не удосужилась рассмотреть этот вопрос. Старик бубнил и хвастался достатком…
Жилистый и хваткий, он ловко запряг лошадку под плуг, подгоняя меня, мол, крепче держи, да глубже упирайся, повел коня по борозде.
К обеду почти треть поля оприходовали, появилась Ганка, уже вернулась с базара и позвала на обед впервые за неделю в избу, даже обещала баньку истопить.
Дом был тоже справным с душем и ватерклозетом, но я обмылся по пояс под краном, причесался, глазки строить чужой бабе не собирался, только борщ нахваливал с настоящими чесночными пампушками. Ну не для меня курицу зарезали, а ныне воскресенье и праздник церковный, как оказалось.
Ели истово, не как собаки… Что ж так не жить-то, пампушки я тырить не стал со стола, лучше попрошу, чтобы завернула с собой. Жаренная с грибами картошка да на сале – это только язык проглотить.
Я крутил головой, причмокивал, нахваливая обед.
– Ладно, не будем рассиживаться, до ночи надо всё распахать, а то на себе плуг потащишь, лошадку вернуть, еще повечеряем, Панас, – дружелюбно заметил дед-горбоед.
Было заметно, что ему нравилось, что из меня работник справный – свой, значит.
В кромешных сумерках пахать закончили, дед обиходил лошадку, обтер всю, поить не спешил – дал отдышаться. Меня отправили в баню.
Ничего так – каменная, с такими же лавками, в полу слив, как в душевых у немцев.
Распариваться я не стал, веников здесь не было, да и ночевать в сене, как бы не простыть, просто помылся как человек, расчесы от вшей зажили, кожа скрипела от чистоты.
Ну всё! Жди бабу теперь, зря, что ли, гладко кормлен да намыт…
Но Ганка позвала снидать, хоть и поздно вроде, но старик вернулся, вот и позвала. То ли муж он ей, то ли отец, но вела она себя скромно, не как на базаре. Как оказалось, свёкр, тогда понятно… а муженек знать или милиционер, или бандит.
– Ну, давай, Панас, по стопочке, что ли?
Он зыркнул на Ганку и добавил:
– Умела баба готовить, да не умела подавать…
Хозяйка поставила красивую бутылку в медной оплетке и стаканчики.
– Наливочка из тёрна.
Дед налил и ей, перекрестившись, посмаковал во рту, похвалил:
– Удалась, всего в меру и не вяжет.
На вечерю были вареники с картошкой да со сметаной.
– Ну, хлопец, расскажи, как тебя от тётки-то замели? Как звать-то ее, в каких краях, может и родня нам?
Плести легенду от политрука я не стал, не знает он ни этих мест, ни людей. Рассказал, что помнил из детства, как на тарантайке всей семьей ездили на крестины к материной сестре, как потом ходили пеши со старшей сестрой за кульком муки или картохи. А вот жива она сейчас или нет, у меня были большие сомнения, что я и высказал.
– Ну, так как тебя повязали-то? – донимал хозяин.
– Да на речке разгалделись мы, так полицаи и сцапали, – я закручинился безо всякого притворства.
– Это хорошо, что не врешь, по тебе видно, что у немцев работал, порядок любишь, смирный, колесо у тележки враз нашел чем починить.
– Везде поработал, и у бауэров, и в мастерских, даже канализацию под городом чинил.
– Ишь ты, какой рукастый, нам такие нужны.
– Кому – нам?
Старик ухмыльнулся в жидкие усы, потянулся к бутылке, налил по пол-стаканчика. Выпили, помолчали. Вкус изумительный в  самый раз к вареникам, вторая миска была с вишней. Видно из бутыли с настойкой начерпала хозяйка, ведь осень уже – какая вишня – только пьяная.
Хозяин не торопился с ответом, из-под седых бровей всё изучал мою реакцию.
– Хороша, да, ягодка?
Я кивнул с полным ртом, настойка хоть и слабенькая, а распаляла зверский аппетит. Что же я на сеновал-то принесу, связной-то голодный придет?
– Мне нальёте чуток с собой, ночью для сугреву, да и жрать снова захочется, хоть хлеба ломоть бы, – попросил я, раскрасневшись.
– Да здесь, Панас, ночевать и будешь, вот на лавке, чай, не привыкать… Нам такие работники нужны, – пояснил дед.
– Всё ли запахали? Мне на рынок взять хлопца треба, – начала Ганка. – Там тоже помощь нужна, с утреца пораньше, а как расторгуюсь, так сама телегу докачу.
– Забирай! – разрешил свёкр.
Ганка стала убирать со стола, я хотел помочь, но хозяин остановил жестом, сиди, мол. Я попросился выйти во двор перекурить да перину с сеновала занести, на что дед ехидно заметил:
– Сиди, не рыпайся, перина и здесь найдется, а то твой товарищ померзнет, – он посмеивался вперемежку с кашлем. – Дурной он, никто ему ночлега не дал, я не велел, посмотрим, на что сгодится. Ты знаешь его?
– В товарняке еще прицепился, ехать дальше боялся очень, вот и увязался, в плену он был, но не в моём лагере.
– Оно и видно – солдат, сапоги-то новые… – недоверчиво повел горбатым носом дед.
– Новые небось с мертвеца где снял, плохо с обувкой нынче.
– А у тебя вон какие ладные нариманы аглицкие, хорошо, знать, работал, баба тебя в дорогу собирала, не иначе.
– Хорошая баба была, жалела, – подтвердил я.
– Ну и ладно, разобрались, иди кури, отнеси беглецу, Ганка, поди, собрала уже пожрать ему. Дурачок он, шел за нами, а на мальцов не подумал, что тут все чужие как бельмо на глазу…
Я вышел в темень, закурил, шумно сплюнул. Пес на цепи недовольно заворчал.
– Цыть, – бросил я в его сторону, погремев цепью, он улёгся в будке.
Ганка вышла на порог, сунула бутыль молока и пахнущий хлебом сверток в полотенце, шепнув:
– Не змерзне малой, а там увидим, на что годен.
Ладно, хоть в товарищи не приписала сметливая Ганка ястребка.
Я поднялся на сеновал, никого не было, ладно, найдет в перине под одеялом, должен понять, что всё нормально.
Спать улеглись в столовой, как они ее называли, дед на кушетке, мне перепала перина с подушкой на лавке под иконами в красном углу. Укрыть Ганка подала армейское шерстяное одеяло, американцы такие выдавали на дорогу репатриантам.
Меня кинуло в нервную дрожь от воспоминаний, благо Ганка не заметила, скрылась в другой комнате за изразцовой печью за кухней.
Дед никак не назывался, я вслед за Ганкой тоже обращался к нему дед да дед. Он долго молился лёжа, вздыхал и вновь крестился.
– Слышь, Панас… не спишь еще?
– Нет, дедо, надо чего?
– Не-е… – потянул он, вновь вздохнул. – Сдается мне, что знавал я мужа твоей тётки, это же его в тридцать седьмом расстреляли?
– Да, расстреляли, казак был, подъесаул вроде…
– Ну да, и я у батьки Махно потом побывал, а он к красным попался, я-то домой ушел… успел. Чтоб ты знал правду, ведь не спрашивали – хочешь не хочешь, а пойдешь в отряд или тут же зарубят.
– Не одна у меня тетка по матушке в Польше остались, может и не он… – осторожно заметил я.
– В один уланский полк с Петром попали на Юго-Западном фронте, а в 1916 году австрияки и немчура, захватив польские земли Российской империи,  заявили о создании польского государства, так вот и потерялись, – ударился в воспоминания старик. – А сдружились, вроде как земляки, оба на хохлушках женаты были, борщи с пампушками хвалили… После советско-польской войны (1919-1921) по настоянию Антанты признали-таки, что Западная Украина и Белоруссия останутся в составе Польши, ну то есть под управлением Польши, а так-то независимые, конечно.
Честно сказать, я и в лицо не помнил уже ни тётьки, ни дядьки, маленький был, всё хорошее перечеркнула война. Только от бати и знал, что двоих дядьев офицеров из бывших расстреляли. Петр и Георгий, царство небесное…
Пока я репу чесал, дед уснул, не храпел, лишь присвистывал носом да подкашливал чахоточный вояка за независимость…

***
Утренняя побудка не была в тягость, с обжорства потянуло по-тяжёлому, я припустил в уличный сортир.
Возвращаясь, остановился у сеновала и окликнул напарника нарочито громко:
– Эй, бедолага непутёвая, слазь, я тебе работу нашел.
Старик тоже вышел на крыльцо, ухмыляясь, затянул свой самосад, ожидая представления моего связного.
– Эй, из третьего телячьего? Обосрался, что ли? Вылазь, не бойся, покажись, как звать-то тебя.
Новобранец лопоухий белёсый весь и бледный осторожно выглянул меж створок сарая.
– Ну! Иди-иди, люди добрые, работники нужны, не бзди так, – подбадривал я, подбоченясь.
Ганка пихнула меня каким-то тюком, гаркнув:
– Грузи ужо, неча лясы точить, а ты, белобрысый, бутыль да полотенце не бросай там, и навоз вычисти, вон дед покажет где. Зря жрать не дам!
Парень как ожил, вышел на свет, кланяясь и благодаря.
Я быстро покидал мешки и мешочки в тележку, впрягся и, не оглянувшись, поперся по дорожке.
Что-то меня сегодня ждет наверняка…
Сегодня мы припозднились, пришлось потолкаться за место за прилавком, где-то совсем на отшибе. Ганка не переставала собачиться с товарками зычно и складно.
Я встал рядом и толканул боком злющего деда. Тот крякнул от боли, всё понял и подвинулся вдоль ряда. Ему и торговать-то нечем было, а места занял…
Ганка была сегодня особенно крикливой или радостной. На вид мне показалось, что ей слегка за тридцать. Самый сок, а детей нет.
Или есть?
Если свёкр блюдет, значит и муж недалече. Сколько бы ни было дежурств у милиционера, домой бы всяко заглянул.
А не заглянул за неделю, так что, выходит, в банде он и где-то рядом, раз лошадку выделил отцу…
Так-так…
Ганка начала торговлю, зазывала на все лады, но народу было мало. То тут, то там шмыгали зоркие мальцы, убегали в развалины, ясно кому-то отчитывались.
Я прошелся на вокзал, никакого расписания и в помине не было – когда какой поезд прибудет с запада, а на восток грузились у лабазов и уходили регулярно.
Городок был польским с площадью и ратушей, как водится, дома приводились в порядок, стеклились и намывались окна. Постепенно стали появляться горожане, кому на работу, кому на рынок, детвора шпанистая шныряла с криками, но не было толпы, чтобы дернуть сумочку у дамочки. Да и дамочек я не заметил, в основном хозяйственные бабы с корзинками тянулись к вокзалу и базару. Ни одного лица с еврейскими чертами не заметил.
Вот ведь как вычистили, страшно представить…
На одном из углов наткнулся на ястребка из отряда, того самого бородача, что над чайником колдовал. Всклоченный, обросший и помятый старик клянчил купить у него сигареты.
Ага, в новых сапогах нищий!
Я купил, попросил и зажигалку, прикуривая, шепнул, что работаем, а сапоги-то в глаза бросаются, старый пень. Старшой со злости хотел пнуть меня, обматерил и скрылся в проулке за развалинами…
Придурки… добровольцы истребительных батальонов.
Хреновые разведчики.
Я обошел весь центр, мысленно сверяясь с довоенной картой, заметил лазейки и подворотни, куда ныряла малолетняя шпана. В карманах я сжимал и разжимал кулаки, то и дело натыкаясь на браслет с камушками – НКВДешный подарок для якобы невесты.
Надо возвращаться на рынок, может быть, узнали, будут ли еще поезда с Запада.
Я немного опоздал, народ, толкаясь, захватил подступы к прилавкам. Где-то вдалеке резанула военная кепка с ушами, похожими одновременно на уши овчарки и свиньи. Такие носили пособники нацистов – свино-собаки, как их называли немцы.
В такой ходил Хохол, неужели это он вернулся на родину?
Мне стало страшно, как тогда в бараке после первого удара гумой, после второго я бы уже не очухался, рёбра бы проткнули легкие, и конец!
Я со всей силы сжал кулак, почувствовал, как гнется мягкое золото браслета, и ослабил хватку, начав дыхание на счет. Про Хохла я не мог доложить никому – это же и дитю понятно, с потрохами сдам себя и родных, что прикрывали…
А это тюрьма.
Взяв себя в руки, я решил выяснить, кто это, не таясь, шастает в кепке ОУН, может, дурачок какой подобрал, чтобы не мерзнуть.
Пробравшись наконец к Ганке, черпнул семечек, равнодушно глазея вокруг.
– Ты ушастого не видела, здесь не проходил?
Ганка сразу отпрянула, поняв, о чём я спросил, явно струхнув. Поймав за шкирку пробегавшего мальца, что-то шепнула, угостив яблоком. Стайка мальчишек через минуту буквально, налетев на прилавок, нахватала яблок, раскатав половину.
Ганка орала привычно, потом шепнула, прикрываясь надкушенным яблоком, что сейчас найдут, куда пошел…
Вот это организация! Я восхитился!
Ганка вся подобралась, грудь навострила, глазки скромно опустила, а щечки огнем загорелись, она набирала десяток картошин покрупнее, груш, яблок порумяней, свёрток чуть не из-под юбки и, передавая покупателю, всякий раз нежно придерживала рукав мужчины, и тот, расплачиваюсь, провел по ее запястью, прижмурившись, то-то сказал глазами, что у той аж слезинка навернулась сквозь улыбку.
Муж значит. Живой и нелегально тут…
Мужик ушел в толпу, не оглянувшись, сейчас к батяне заедет, запряжет телегу, затарится как надо, не по-бутафорски и простачком-хуторянином покинет город, где-то да свернут к лесу…
Ох… и все они тут западенцы, и ярма советского знать не желают…
И что теперь будет?
Но это же Петлюра хотел на польских штыках вернуться в Киев и передал Польше Западно-Украинскую народную республику (ЗУНР) – так же дед ночью вспоминал свои подвиги.
И что мне делать?
Сказать, что дом Ганки снабжает бандитов?
А разве плохо, если дом и хозяйство не порушила война, что еду можно купить у торговки? Разве хорошо Советы сделали, когда дом деда и отца разорили, дети голодали?
Что-то разброд начался в душе и киш-миш в голове. Ганка – баба как баба, жить и детей хочет, работать не ленится. А кто не хочет? Только безумец вроде Гитлера.
Не успел я додуматься до чего-то правильного, как Ганка нахлобучила мне картуз на нос.
– Помоги барышне с покупками, – кивнула она на девушку, – проводишь ее, придешь за телегой, у меня еще дел полно.
Я и не заметил, что происходило перед носом, так ушел в себя… Девушка улыбнулась, поздоровалась.
Симпатичная, глазастая, молодая.
– Галю, – назвалась она.
– П-панас, – замешкался я.
– Идем, Панаска, не спи, – рассмеялась она.
Ганка показала на увесистую корзину и всучила мешок. Я поплёлся следом.
Галю моя Галю…
– Ты чего такой смурной? – обернулась чернявая красавица.
– Первый раз барышню провожаю, – почти не соврал я.
Галя от этих слов как-то засмущалась, отвернулась и вела молча.
У калитки велела оставить поклажу, крикнула тату.
Отец вышел на крыльцо, неторопливо прошагал, открыл засов, оценивающе посмотрел на меня, потом на дочь.
– Чего это вы покраснели, женихаться мне тут не смей! Вот тебе за работу, а ты марш домой!
Засов лязгнул, строгий папаша уточнил, всё ли она купила, ведь гостей ждут…
Я понуро голову опустил, перебирая мелочь в кармане, перешел к привычному счету, сжал кулаки – выдохнул, разжал – набрал воздуха – раз-два-три-фух-десять! Завернул за угол, фасад дома в десяток окон выходил на улицу. Не успел я пройти мимо, что-то скрипнуло и тюкнуло меня камушком по башке. Оказался грецкий орех, смеющаяся Галю поманила пальчиком, шепнув ласково:
– Панаска! Приходи, как стемнеет, и вон той тропкой ближе будет, никто из дома не приметит. Придешь?
– При-иду-у, – я даже заикаться начал.
Конечно, приду, а натурально как получилось, но это имя Галю моя Галю, что пел Васыль своей крале, всегда будет бросать меня в дрожь.