Листья на берёзе только распускались

Солнце разбудило меня на рассвете: в моей комнате не было занавесок со времён последнего ремонта, и я раньше как-то не ощущал в них необходимости. Но теперь я проснулся и уже никак не мог убежать обратно в объятья Морфея от приветливого весеннего светила.
Листья на берёзе только распускались. У них начиналась новая жизнь…

Я поставил в наушниках музыку. Она не была убаюкивающей, и спать я, по правде, не хотел, но она будто ввела меня в состояние транса, где-то между сном и задумчивостью. Я пытался снять зажимы мышц, отвлечься, инспектировал себя, как в своё время рекомендовал актёрам Станиславский – и вдруг я осознал, что меня мучит совесть. Я ощутил чувство вины. Лишь я один знал его причину. Или не один…
Снова мелькнули в памяти наши с ней дни: утро на диване в старой квартире, многокилометровые прогулки по ещё не облагороженным улицам, разный взгляд на заграничный мир, последние свидания. Я её уже больше не любил, но тревога не оставила моей души.
Должно быть, она меня слышала, стояла рядом – я говорил с ней, не видя чётко её лица.
– Здравствуй, моя итальянка! Как тебе в Милане, нравится? Как твоя жизнь, хорошо? А о России не скучаешь? Там сейчас листья на берёзах только распускаются.
Она не отвечала.
– Моя дорогая подруга, я ведь всё вспомнил. Прости меня, я причинил тебе столько боли!
Даже не глядела на меня.
– Я сожалею, что не распознал тебя. Отпусти мне эту боль, прошу! О милосердная…
Лица её я так и не разглядел, но живо почувствовал, как она обняла меня, прижалась щекой к груди, как однажды у подъезда, где мы прятались от ливня. А после растворилась пылью в солнечных лучах.

Тогда я видел её в последний раз, даже во сне. Цыганка ей однажды нагадала, что жизнь её закончится не на родной земле. Так оно и было. Насколько я знаю, в один из дней, когда листья на берёзе только распускались.