У истоков балетной памяти

 
 
        Когда жизнь уже клонится к своему закату, невольно вспоминается  то ценное  и не состоявшееся профессионально,  к чему я стремилась  с детства. Это классический балет. Он в итоге ушел в параллельную жизнь души, которая  всплывает до сегодняшнего дня, проявляясь периодически в реальности. Когда я вижу танцующую балерину, то невольно идентифицируюсь с ней.
       Внутренняя тяга к балету началась рано. Чтобы не запутаться в моей балетной памяти, начну по порядку,  с самого раннего детства. Дома я разглядывала открытки с картинами балерин в длинных  воздушных  пачках, и это разглядывание  притягивало меня  к ним. Было мне еще только четыре года .
       Потом появились игрушечные маленькие пластмассовые  фигурки  стройных  девочек-балерин, и,  благодаря  родственнице тете Соне, мы наряжали их в самодельные бумажные пачки.  Было дома немного яркой красной целлофановой бумаги, наверное, от фантиков конфет.  Из нее мы сотворяли пачку для одной из балерин. «Это будет Уланова» - говорила тетя Соня. Остальных балерин мы наряжали в светлые, белые пачки.  Кто такая Уланова, я впервые  тоже  узнала от тети Сони. Потом мы сотворяли пачку для Майи Плисецкой, тоже особо выделяющуюся по форме и цвету  среди других, более простых пачек.
      Вскоре я попала  в группу художественной  гимнастики при Доме ученых. У меня были хорошие  физические  данные ( гибкость, худоба, правильные  линии)  и я быстро освоила  пластику движений, в которой  попросту и жила. Оказалась вскоре примой, мне было легко,  в движениях под музыку протекала актуализация того моего детского Я. Помню, что я растворялась в гимнастике  и  сложных позах, чувствовала себя в своей стихии как рыба в воде. Участвовала в показательных выступлениях на  большой сцене Дома ученых. Никакого страха, никакой зажатости, окаменелости, которые появились уже начиная с 7 лет в общеобразовательной школе. Все же два греха за мной водилось. Один мой, другой мамин.  Я без конца путала левую и правую ногу.  Давалась команда поднять левую ногу, а я поднимала правую, и наоборот. Видимо, к пяти годам это понятие для меня еще не сформировалось. Но за легкость движения  и образцовое исполнение упражнений мне это прощали.  Была при Доме Ученых замечательная преподавательница художественной  гимнастики - Людмила Николаевна Алексеева,  а при ней -  блистательный аккомпаниатор, Андрей Владимирович Родионов, сын академика Родионова, известного химика. Андрей Владимирович  видел меня в движениях,  наблюдал за мной в танцах,  и во время  игры на рояле  вслух поощрял меня :  « Хорошо, Лена, молодец …».  Как-то, когда уже годы прошли и я была школьницей, Андрей Владимирович позвонил мне домой и спросил, не хочу ли я вернуться на художественную гимнастику.  Я смутилась, сказав что теперь  занимаюсь музыкой и… и  ..   что-то еще сказала.  А еще позднее он спрашивал обо мне  мою однокурсницу по университету, сказал, что я была талантливой,   и просил привести меня обратно на художественную гимнастику, просто так, в тот же наш зал. Я была и польщена,  и удивлена. Ведь прошло больше 10 лет, а он все вспоминал обо мне. И еще пару слов о втором, уже  мамином грехе. Мама говорила, что воскресенье у нее уходит на мою художественную гимнастику, на посещение моих занятий.   Она не была этим довольна. И мы опаздывали на занятия, которые проходили в арендуемом помещении  средней школы, и которая до сих пор стоит  за Центральным московским рынком, вблизи цирка, на горе.  Мое с мамой опоздание выглядело следующим образом. На троллейбусе «Б» по кольцу мы доезжали до Лихова переулка и опоздавшие бежали к  школе. В вестибюле  сидела худая и скромная уборщица,  которая сообщала нам : «Все  пришли». Имелось ввиду, что мы были последними, опоздавшими.  У меня было прозвище «Фантальчик», его дала Людмила Николаевна,  и оно закрепилось за мной.  Когда с виноватыми лицами, в опоздании,  мы заходили в актовый зал, Людмила Николаевна  не без иронии приветствовала меня : « Вот и Фантальчик пришел». К моим опозданиям уже привыкли, меня не  ругали, понимая, что дело здесь не во мне, а в моей маме.  Я прозанималась художественной гимнастикой ровно пять лет, с  пяти до десяти. Позднее как-то,  во время моей болезни,  мама передала мне,  что Людмила Николаевна  обронила фразу, касающуюся меня : «Самое светлое..».  Я знала,  что меня любили  и хвалили на художественной гимнастике, да и я  сама больше всего любила эти мгновения  пластичных движений, в которых жила, любила и всех, кто был тогда рядом.
        К концу этой пятилетки Людмила Николаевна умерла от рака, что от меня долго скрывали.   Но страсть к двигательному самовыражению у  меня не пропала,  хотя моя детская жизнь изменилась.    Воспоминанию о художественной гимнастике посвящено мое стихотворение « В Доме ученых», в котором я  с теплом вспоминаю моего дедушку, Леонида Ильича Фанталова, профессора и члена Дома ученых,  Людмилу Николаевну и Андрея  Владимировича.  Оно заканчивается строфой:

«Сейчас я вспоминаю все как сон,
И даже львов, сидящих на ограде,
Но,  может быть, заслуженным был он, —
Жизнь перекрыла путь к такой награде».
 
      Теперь об  истоках моего балетного чувства.  В нашей 8-ой немецкой спецшколе , где я проучилась до 4-го класса, были занятия по ритмике. Вела их хореограф Ольга Семеновна Манякина  и аккопаниатор Елена Германовна . Я любила ритмику, любила танцы. Ольга Семеновна поставила даже первую часть балета «Щелкунчик» к Новому Году. Все мы были в белых пачках, самодельно сшитых родителями. Девочки  исполняли танец снежинок, мальчики- марш деревянных солдатиков. Было это торжественно, сказочно, красиво.  Балетную музыку Чайковского я познала именно в эти дни новогодних  школьных спектаклей. Шло время. Ольга Семеновна выделила меня с моими балетными данными (шаг, растяжка, прыжок, подъем),  позвала маму и сказала, что мне обязательно надо поступать в хореографическое училище, что она сама меня может отвести туда, что с моими балетными данными я буду принята.  Но вот с этого момента и началось то, чего я никак не ожидала. Теперь я уже считаю, что все  в жизни предопределено свыше, но тогда я так не думала. Во-первых ,  мама не очень стремилась отдавать меня в балет, во-вторых, случилось еще более непредсказуемое и непредвиденное  событие, оставившее рубец в моей  душе.   Моей маме был звонок от другой мамы, которая сообщила, что у меня искривление позвоночника, что, якобы, это врач определил на школьном медицинском осмотре. Ольга Семеновна  в это не верила , глядя на меня и зная меня. А искривление  было не у меня, а у дочки этой позвонившей мамы, которая была отличницей в начальных классах и  очень ухоженной девочкой.  Зачем и для чего это было сделано, я до сих пор не знаю.  Темным-темно  это и осталось.  Моя мама была тревожной, воспитывала меня одна, с отцом моим они развелись,   и по знакомству она  устроила меня  в интернат, где лечили детей со сколиозом.  С ними занимались  специальной  лечебной лежачей гимнастикой. Как все это могло случиться, не знаю, но, так или иначе,  диагноз этот был снят с меня  главным врачом интерната еще осенью. « У нее нет сколиоза»- помню его слова, обращенные к маме. На всякий случай, на год меня в  лечебном интернате все же оставили. Я была вырвана из привычной домашней  среды,  рыдала, когда приходила домой на воскресенье, рыдала и ночью в интернате, подушка была промокшая, с зелеными пятнами от проступившей на наволочку  краски сатина. О балете я  по-прежнему  вспоминала и  продолжала думать о нем. И даже воспитательница наша, преподаватель физкультуры с высшим образованием,  Лидия Федоровна, удивлялась:       « Стройняшечка, как ты попала в интернат?»  Мы тепло общаемся  с ней до сих пор и вспоминаем то время. Я бываю у нее в гостях, дарю подарки, книги стихов.   Она меня научила  плавать в бассейне, и это, пожалуй,  была самая большая удача моего пребывания в интернате.  Но для профессиональной балетной карьеры время было упущено. И все же, своими малыми детскими силами я сумела вернуться  к балету, влечение к нему не ушло из моей души. А случилось это так.
       Когда  меня забрали из интерната,    мне с подругой  довелось побывать в Большом театре на балете «Конек-горбунок». Я снова прикоснулась к той стихии движений и пластического выражения, которая продолжала жить во мне.   Помню балерину  Аллу Щербинину в главной роли Царь-девицы,  в яркой желтой пачке, помню и  молодого тогда танцовщика Бориса Акимова в роли Ивана,   в ярко малиновой нарядной рубахе, помню сцену весны,  красоту молодой, распускающейся  зелени в  декорациях  и  русскую свадьбу Царь-девицы и Ивана.  Знаменитая сказка Ершова «Конек-Горбунок»  под музыку Родиона Щедрина оживала в моей памяти.  О том, что мне не удастся уже по возрасту поступить в балетное училище,   я не думала и думать не хотела.  Я снова представила себя в балете, ощущала желание учиться ему и стать балериной. Время ортопедического интерната закончилось, я училась уже в другой школе, в простой, вблизи дома.   По-прежнему напоминала  маме о своем прежнем желании стать балериной. Вероятно, мама  поняла свою  ошибку прошлого и пошла к Ольге Семеновне, рассказав ей все и вся.  Ольга Семеновна  велела мне прийти к ней, посмотрела снова  мои балетные данные, которые не исчезли,  и написала записку Наталье Владимировне Спасовской ( она ее называла просто Наташей),  в прошлом солистке Большого театра, а теперь  руководительнице  студии в Народном театре балета при Дворце культуры завода «Серп и молот». В записке она просила посмотреть меня на предмет моих балетных данных для  дальнейшей учебы в студии.  И так мы встретились с Натальей Владимировной и ее  коллегами из Большого театра, в тот момент уже преподавателями балетной студии.  Сначала меня просто посмотрели у станка  еще при маме, отметив мои «феноменальные данные»- шаг  прежде всего (вытянутую ногу легко подводили к виску, отметили способность свободно поднимать ее на определенную высоту в сторону, вперед и назад при выворотном положении опорной и работающей ноги), потом прыжок, подьем стопы,  гибкость. Потом я свободно прошла общую комиссию поступления в студию и была принята в нее.  Преподаватели не верили, что я нигде ранее не занималась балетом. «Откуда такой шаг?». А шаг был природный еще со времен художественной гимнастики и ритмики.  И к этому все привыкли.
      Я начала три дня в неделю  посещать студию.   Школьные уроки часто делала поздно, даже ночью, но при этом успевала зачитываться Достоевским, который мне нравился с самого начала  и которого я по-особому чувствовала, попадая в тревожащий меня мир сокрытой русской души.    В студии я проучилась четыре года, стояла у средней палки станка,  танцевала уже на пуантах.  Участвовала  в балете «Муха –Цокотуха» на музыку Салиман-Владимирова  в роли комара .  Замечу, что балетная стезя не всегда мне давалась легко. Это была уже не художественная гимнастика, где царил сплошной полет, легкость движений,  их спонтанность, открытость души, свобода.  В балете требовалась  строгая выправка с оттачиванием мелких движений и более крупных движений по указке преподавателя. Не всегда мне удавалась нужная комбинация. Вращения тоже иногда давались  нелегко, координация движений иногда нарушалась. И все же… я проходила годовые экзамены и переходила из класса в класс нашей балетной студии.   Хочется вспомнить своих преподавателей, которые меня учили в разных классах. Это строгая Евгения Михайловна Ситникова, которую я побаивалась, поскольку она покрикивала на меня, колола меня  в мышцу своим длинным ногтем,  отчего я еще больше срывалась, но все же многому  от нее научилась. Азы балетного искусства я постигла именно у Евгении Михайловны.  В прошлом она была балериной театра Станиславского и Немировича Данченко. Затем я два года подряд  училась у Маргариты Сергеевны Близнаковой  (Задориной),  которую  любила больше всего. До сих пор помню ее красивое, точеное лицо, ее изящные одежды,  ее балетную  фигуру и  выразительный показ  балетных па, движений, комбинаций. Меня она привечала, говоря : « У тебя ноги как масло, с ними можно делать все». Страдали у меня координация и устойчивость, но Маргарита Сергеевна старалась это выправить, и ей это удавалось. На четвертый год нас перевели в класс  Наталии Васильевны Чидсон, в прошлом солистки балета Большого театра. Движения становились более сложными. Мелкие комбинации мне давались сложнее, чем прыжки и большой батман, но все же я удерживалась в первых рядах у станка и на середине балетного класса.
      Шло время, я закончила среднюю школу и поступила в МГУ на факультет психологии. Время  теперь уходило на учебу, лекции, семинары  и читальный зал. Длинные конспекты учебной  психологической литературы, сложная проработка материала. Пришлось оставить студию. Я зажала волю в кулак и, скрепя сердце, исчезла из Народного театра балета, который тянул меня по-прежнему к себе. Было какое-то чувство вины и внутреннего сожаления, что я не выдержала последних испытаний, хотя понимала, что профессиональная  балетная карьера нам, девочкам Народного театра, уже не светит. Многие постепенно покидали студию, чтобы найти себе основную профессию. Все же как-то я не выдержала своего внутреннего состояния покидания балета  и через полгода пришла как зрительница в наш балетный класс. Боялась, переживала, но пришла. Девочки уже делали сложные па.  Особенно мне запомнились их быстрые  вращения по диагонали, пируэты.  Наталья Васильевна, увидев меня, раскрыла  глаза: « Ты куда делась? Где ты была? Куда исчезла?».  Я объяснила, что учусь теперь в московском университете  и не успеваю  посещать нашу студию. Она понимающе кивнула головой, добавив: «А, ну да, тебе сложно совмещать». Это была наша последняя встреча с ней  и с моими балетными подругами. Потом они мне как-то звонили домой, просили еще раз прийти, но так все и оборвалось в нашей общей балетной жизни. 
        И все же, все же балет продолжал жить во мне. Какие-то упражнения  я делала дома, какие-то изучала по телевизору.  Посещала балетные спектакли в Большом Театре, в Кремлевском Дворце съездов, в музыкальном театре Станиславского и Немировича-Данченко,  и даже в Питере удалось сходить  на «Бахчисарайский фонтан» в Мариинском театре в период, когда я жила  в гостинице по время  рабочей стажировки по психологии.   Наш знаменитый русский балет гнездился в моей  пораненной душе,  и  я невольно ощущала свою внутреннюю причастность к нему. Эта причастность давала о себе знать и дальше. 
           Однажды  на прогулке со знакомым художником  мы посетили Спасо-Андроников  монастырь. Он был самым древним  в Москве, в нем писал иконы знаменитый  Андрей Рублев, который, по преданию,  был похоронен в этом монастыре. Века пролетели, а мы будто бы возвращаемся в те далекие времена Святой Руси. Говорят , что в жизни не бывает ничего случайного. Наверное, это так. Ведь монастырь стоял буквально в сотне  метров  от моей студии, от Народного театра балета.  Еще ученицами  мы  приходили в  музей Андрея Рублева в монастыре, невольно уходя в иной, глубочайший духовный мир созданных им образов, застывали перед его иконами.   И вот мы  теперь идем  вместе  с художником по направлению к моей студии, выйдя из монастыря.  Сколько лет прошло, когда я последний раз  посетила студию,  уже не помню. Наверное, около двадцати лет . Университет я давно окончила и работала клиническим  психологом в институте.    Студия теперь была огорожена забором.  Какая-то вахта появилась, а раньше только старушка сидела на входе  у двери  - это была условная охрана.  Но меня по-прежнему тянет назад в прошлое, в мой  народный театр балета, где я  училась, где танцевала.  Зачем я иду?  Не знаю, но иду. Бесполезно объяснять свое поведение, когда оно уже срабатывает на уровне прежнего инстинкта.  Внутри студии — все так же как и было.  Я поднимаюсь в класс в конце коридора. Это мой  балетный класс, мой !!! . Там идут занятия. Я  приоткрываю дверь.  Из класса выходит молодой человек-преподаватель. Мы поздоровались . Его звали Игорь. А жена, его, Марина,  была в театре еще при мне, я оставила ей временно свои пуанты, так и не  потребовав их назад.  Теперь Марина и Игорь руководят частной хореографической студией. Теперь частной,  не народной. Прошло время Союза, начались  крутые  90-ые.  Я рассказала Игорю, что здесь долго училась. А теперь хочу свою дочку  отвести учиться балету. Это была моя  спонтанная фантазия. Никакой дочки у меня не было, но цель прихода  надо было как-то объяснить. « Сколько лет Вашей дочке?» - спросил Игорь. Я  совсем растерялась, но мой спутник-художник мне помог: «Пять лет» - вставил он.  «Еще рано к нам, попозже . Она у Вас еще маленькая. А у кого Вы учились?»  — « Я была при Спасовской. Она руководила Театром. Я училась в этом классе у Маргариты Сергеевны» — « Спасовская давно умерла, а Маргарита Сергеевна здесь уже не работает». Мы вежливо распрощались,  но на душе стало как-то  грустно и ностальгично.  Позднее что-то находило на меня, и я снова шла в Спасо-Андроников  монастырь, стояла на службе  в храме Спаса Нерукотворного.   За территорией монастыря, совсем рядом со студией,    построили новую часовню  в память Димитрия Донского.  По преданию,  за территорией монастыря  были похоронены воины, принимавшие участие в Куликовской  битве. Мне хотелось войти в часовню, но она каждый  раз была закрыта. Однажды на территории монастыря я зашла в служебное помещение,  чтобы узнать, когда откроют  часовню.  Это была трапезная для  служащих. Их в тот момент было всего двое. Они поминали недавно умершую сотрудницу. Меня неожиданно пригласили к столу и налили мне чаю, предложили пряники.  Я сказала, что подожду за дверью, но меня уже усадили к чаепитию. С алтарником  Сергеем мы договорились, когда мне прийти, чтобы попасть в часовню.  Сергей назвал мне время и день,  и мы снова встретились. Он открыл часовню,  а я отдала ему свечу из Иерусалима, тоненькую, белую. Я молилась стоя на коленях, а Сергей,  тем временем,  поставил иерусалимскую свечу в алтарь. Я благодарила за все и за вся. Вне всякой логики в  моей голове перемешались исторические события Куликовской  битвы,  память о которых  имманентно  живет внутри нас,  с  русским  балетом, с  близостью к балетной студии, к которой  я имела непосредственное отношение и которая по-прежнему стояла рядом. Как же все таинственно и иррационально  связано в  загадочной русской душе, в том числе, и в моей! Мне явно становилось легче от близости прикосновения к  нашей древней истории, от молитвы  в открытой для меня  часовне и даже от  простой территориальной  близости двух, казалось бы,  далеких по духу  строений — часовни Дмитрия Донского и  балетной студии. 
       Как протянулась дальше моя внутренняя причастность к балету, мысли о котором меня не оставляли?  Моей любимой балериной с детства  была Екатерина Максимова. Катя.  Я приближала к себе все, что связано с ней. И спектакли, и книги, и встречи. Это книга Альберта Кана « Дни с Улановой » , где  много фотографий юной  Кати, с которой Уланова репетирует «Жизель» к ее дебюту, это «Мгновения»  Касьяна Голейзовского ,  это знаменитая книга и самой Екатерины Максимовой «Мадам Нет». «Поющие ноги Максимовой» - такое выражение закрепилось  о танцующей Кате. Сейчас Максимовой уже нет, а ее творчество продолжает жить.  Как это ни странно, но дальнейшие мои балетные встречи происходили  уже на кладбищах. Остановлюсь на них подробнее., хотя все они были случайными.
     На Введенском кладбище в Лефортове, где похоронены мои родственники, хоронили Раису Стручкову,  известную  балерину Большого театра. Она некоторое время занималась с Максимовой и Васильевым, репетировала с ними. И Максимова была ей очень благодарна за восстановление  на сцене после травмы  позвоночника. Я подошла к Максимовой, увидев ее среди группы людей у могилы Елизаветы Павловны Гердт, у которой она училась в начальных классах хореографического училища. Максимова была все той же стройной, подтянутой, скромной, с длинными волосами, закрепленными шпилькой в хвост, со своей привычной челкой, с маленькой сумочкой через плечо.  Я сделала вдох и спросила у нее: «Скажите пожалуйста, где хоронят Стручкову?»  И она спокойно  ответила мне,  указывая протянутой рукой на место захоронения: «Вон там, где толпа».  И я была рада тому, что вживую встретилась с Максимовой, что говорила с ней. Пусть на похоронах, но говорила. Пройдет еще какое-то время,  когда я появлюсь в день рождения Максимовой, 1 февраля, уже на Новодевичьем  кладбище. Там тоже были похоронены мои родственники,  а могила Максимовой  была у самого входа на старую территорию кладбища, у арки, где  в одном ряду  были похоронены наши знаменитые артисты. Среди них Максимова, Никулин, Уланова.  Я не думала увидеть знакомых, несла букет оранжево-розовых гвоздик для Максимовой и вдруг вижу Васильева и с ним  еще двух его знакомых, мужа и жену, тоже балетных. Остановившись, я осмелела и спрашиваю Васильева: « Владимир Викторович,  а  когда поставят памятник Максимовой?  Она – моя любимая балерина».  И он спокойно,  просто и почти по- дружески ответил:  « А памятник уже есть. Он готов. Только когда я лягу сюда, его поставят». Я все поняла.   Скульптурный памятник уже  был  сделан для наших двух великих артистов балета - Максимовой и Васильева, в своих судьбах связанных творчеством и личной  жизнью.  Сейчас уже не помню,  что я сказала Васильеву в ответ на его реплику о будущем памятнике.   Опять случайность встречи. Опять ее неожиданность. Рядом со мной   в могиле лежала легендарная балерина Катя  Максимова, моя  любимая,  а около нее стоял ее муж, живой и тоже легендарный танцовщик,  Владимир Васильев.  Гвоздики я  передала  женщине, которая вместе со своим  мужем помогала убирать могилу. Все так внезапно случилось, что я даже не могла это  осознать, не могла думать, не могла говорить…
       Кладбищенская и одновременно балетная тема  этим не закончилась.  Я продолжала тянуться ко всему, что связано с балетом в его настоящем и прошедшем времени.  И хотя периодически это доставляло мне боль,  я продолжала это делать. И вот как шло это продолжение.
      Мой родственник, Юрий Сергеевич Фанталов  ( в прошлом сольный танцовщик, ушедший однако из балета в дипломатическую службу),     был мужем  известной  балерины Миры Рединой, заслуженной артистки, танцующей в музыкальном театре Станиславского и Немировича-Данченко. Мира была знаменита еще и тем, что исполняла главную роль в послевоенном художественном фильме «Солистка балета». Мы вместе с ней  смотрели запись  этого фильма  и обсуждали его. Фильм снимался в Ленинграде, и Мира живо рассказывала о том,  как это было. Она всегда оживлялась, когда вспоминала это время. А я была  ее заинтересованной слушательницей. Когда она закончила танцевать, то стала преподавать хореографию  для фигуристов. Мира охотно рассказывала мне о театре, о  балете, о знакомых артистах, признавала, что и я была «балетной». и сожалела, что мама моя в свое  время притормозила мой балетный путь. « Я очень переживаю, что так вышло» - поведала  я  Мире в нашем общении.  «Я знаю, что ты переживаешь» - отвечала она мне. Мирой с одним «р»  ее назвал отец, Евгений Иванович Редин. Он был сыном своего времени,  когда  были модны такие имена как Рэм ( революция-электрификация-мир), Фридрих (в честь  Фридриха Энгельса) , Электрина и другие имена аналогичного содержания.  Она просила меня, чтобы на Введенское (Лефортовское , немецкое) кладбище к нашим родственникам мы ходили вместе. Так и сложилось. Там мы посещали также  могилы  Раисы Стручковой и  Александра Лапаури, с которыми Мира училась в одном балетном классе, с которыми дружила, а также  могилу Елизаветы  Павловны  Гердт,  ее  знаменитого педагога, могилу балетмейстера Владимира Павловича Бурмейстера, под руководством  которого ставились  спектакли, в которых Мира исполняла главные роли.  Мира тепло отзывалась  о Бурмейстере и очень высоко  оценивала его творчество.  И вообще о знакомых артистах она рассказывала всегда позитивно, интересно, живо. Именно благодаря Мире я узнала многое о жизни в балете, к которому я всегда тянулась и продолжаю тянуться по сей день, как это ни странно.  Какую-то разорванность в связи с отсутствием желательной для меня профессии я ощущаю до сих пор.   И это отсутствие  балета в моей сегодняшней жизни вылилось в стихи, посвященные ему.  Это «Ностальгия»,  «Фуэте», «В позе лука» , «О балете»,            « Седьмой вальс», «День рождения балерины», « А жизнь держалась за природу», «Лебедь на льду» и другие стихи.  Балетная музыка по-прежнему вдохновляет меня, как будто  я вновь стою  у станка. Это вальсы Шопена и Грибоедова, это музыкальные фрагменты из «Шербурских зонтиков» Мишеля Леграна,   и многое другое.
      
       Закончу этот балетный рассказ своим стихотворением «Ностальгия» :

Мне хотелось жить в просторах искусства
И в балетные заглядывать выси,
Мне хотелось выражать свои чувства,
А досталось — выражать свои мысли.

До сих пор смотрю я грустно на сцену,
И станок балетный наш вспоминаю,
И девчонок, прилетевших на смену,
Я  по-прежнему люблю, обнимаю.

Жизнь в движениях мне ближе, дороже,
Чем словесность утомивших учений,
Знаю, надо жить скромнее и строже,
Данность  свыше принимая с терпением.

Но движение как слово играет,
Излучая сокровенные чувства,
Я по-прежнему в прыжке замираю
В своих мыслях на просторах искусства.

Мнится мне, что и в последующей жизни,
Где не будет ни обид, ни страданий,
Я вернусь в балетный класс после тризны,
И взлетит душа, вспорхнув в замирании.

25 января 2024