Гл. 16. Неожиданные повороты

     Мария Олеговна просматривает на свет привезённые плёнки томограммы.
     — Хорошая работа, — говорит она. — Качественная!
     — А что с диагнозом? — спрашиваю я.
     — Диагноз подтвердился. Сейчас выпишу лекарства. Когда здоровье улучшится, то необходимо лечение в санатории; путёвку надо бы отстоять.
     Благодарю Марию Олеговну за спасение Нины и дарю ей одну из своих книг с соответствующей надписью. Светлые стеклянные глаза наконец-то наполняются теплом и приветливостью. Начинаю отчётливо понимать, что тот холод, который был в них раньше, был во благо нам всем: чтобы мы излишне не горячились. И я понимаю ещё лучше: труженики, подобные Марии Олеговне, составляют становой хребет нынешней России. Сколько их осталось? Но пока они есть, значит, не пропадём!
     Дома звоню Родиону на мобильник. И опять узнаю, что он не в сети. Это не на шутку меня начинает тревожить. Вдруг что-нибудь случилось? Звоню Алексею. Нет и его: по словам Тани, профессор отправился на конференцию в Крым. О Родионе Таня сказать ничего не может.
     Миновал месяц. Нина уже ходит. Мария Олеговна разрешает везти жену в санаторий.
     Родиона так и не могу найти. Вернувшийся из командировки Алексей знает о нём не больше меня. Куда подевался человек? Что он натворил? А вот я натворил точно. Прямо не по себе…
     Иду добывать путёвку сам.
     После перекрёстка мне сигналит из машины диакон Василий, друг отца Игнатия. Подхожу к окошку и узнаю ошеломительную новость: Родион ушёл в Добрынинский монастырь…
     Как ни странно, путёвку получаю без особых проволочек. В семидесяти пяти километрах от Старославянска открывается новый санаторий, и путёвки туда только начинают распределять. Нам повезло! Не иначе молитвами отца Игнатия…
     Через две недели мы с Ниной едем на автобусе в Крыжево, где и располагается санаторий. Место — просто былинное! Сосновый бор, а за ним бывшие колхозные поля, зарастающие подлеском. И что не менее удивительно — Крыжево находится примерно в двух километрах от Любимовки. Устраиваю жену на лечение и потом пешком отправляюсь к отцу Игнатию.
     Дорога хорошо протоптана, и идти не трудно. Перевожу дух: наконец-то угроза для жизни Нины миновала. Искрящийся свежий пуховый снег, утопивший округу, словно олицетворяет ту лёгкость, с которой устремляюсь в Любимовку.
     Зелёный цвет церкви великомученицы Екатерины тоже бодрит. Зелёное пятно на границе белоснежного и небесного океанов представляется мне символичным. Вот уж действительно храм есть образ самого мироздания, и в нём нет никаких случайностей. Душа сладко замирает от благодати. Жаль — не могу поделиться этим счастьем с Ниной. Впрочем, достаточно того, что жизнь даёт нам возможность двигаться дальше!
     Опять неизвестно откуда слышу знакомую музыку. Нет, теперь она не наводит грусть. Она просто бередит мне душу своей светлой исповедальностью о самом сокровенном. И я не стесняюсь наедине плакать от полного блаженства. Что может быть дороже таких слёз? Нечаянная, но незаслуженная награда… Падаю в снег лицом и плачу. А потом переворачиваюсь на спину, ем горсть снега и долго смотрю в чистое синее небо. В нем нет даже птиц. Бесконечно хочется любить родных, близких, знакомых, дальних, а также небо, снег, свой край, полный храмов — всё окружающее меня… Нет, это не растворение Бога в среде, не слияние себя с природой — это просто взрыв любви после того, что пришлось пережить… Вот откуда берёт исток тихая, сердечная, бессловесная благодарственная молитва.
     Вдоль тропинки в карауле времени, поникнув под тяжестью снеговых шапок, дежурят до весны нескошенные сухие травы. Что-то в них есть ветхозаветное…
     Вхожу в церковный двор. Богослужение закончилось. В храме отец Игнатий даёт крест. Я прикладываюсь и прошу благословить грешного раба Божия Сергия. Духовник настолько рад моему появлению, что даже обнимает. Душа и у меня захлёбывается от радости.
     — Иди в домик, — говорит отец Игнатий. — Я переоблачусь и тоже туда приду.
     Домик — тесный. Батюшка построил его специально для приезжих. Днём там люди едят, а ночью спят. Через четверть часа мы сидим с духовником по разные стороны стола, продолжая радоваться возможности видеть друг друга.
     Отец Игнатий расспрашивает о Нине. Я рассказал обо всём, в том числе и о своих снах.
     — Тяжко было, брате, тяжко, — говорит священник. — И не одному тебе. Когда я в алтаре молился о ней, то мне становилось просто дурно. Слава Богу, отмолили!
     — Многие молились, — соглашаюсь я. — От Парижа — до Сибири. Одна только Алла собрала отряд в пятнадцать человек!
     — Вот потому Господь и даёт Нине пожить ещё. А вообще-то она должна была умереть…
     И опять эта музыка…
     Чтобы не потерять того лирического настроя души, какой сложился по дороге в Любимовку, я перевожу разговор на другую тему.
     — Батюшка, а вы знаете, что Родион ушёл в монастырь?
     — Знаю. Прежде чем уйти, он приезжал ко мне; долго исповедовался, молился и просил благословения. Хороший человек всё-таки этот наш огневолосый Родион…
     — Согласен. Пойти на такой крутой вираж в своей жизни дано далеко не всем.
     Отец Игнатий улыбается.
     — Господь нами управляет. Сейчас расскажу ещё одну историю…
 

                Сам знаешь, я — коренной житель села. До сих пор остаюсь неравнодушным к земле. Как только оказываюсь в поле, возьму комок землицы в руки — так и пробегает нежное чувство лёгкой дрожью по всему телу…
                Вот и надеялся: построим церковь, начнёт служить батюшка, а я возьму на себя обязательство обеспечивать его самого и его семью необходимыми сельскохозяйственными продуктами. Будем совместно жить и служить во славу Божию.
                Хотя мне ещё в детстве предсказывала слепая старица Евдокия священство, но я абсолютно не хотел стать иереем — говорю, как на духу. Считал: если что — схитрю и от сана уклонюсь. Ибо понимал, какая нешуточная ответственность лежит на человеке в рясе: на Страшном Суде ему предстоит отчитаться не только за себя, но и за сотни других людей. Как тут не бояться? Однако у Бога о каждом из нас Свой Промысл и Своё Предопределение.
                Много лет позже я прочту мудрые слова нашего Предстоятеля о восприятии Божественного промысла как потока. Кто-то из людей, попадая в этот поток, не желает плыть по течению, кто-то хочет выпрыгнуть на берег, кто-то развернуться и плыть против течения. Ничего не получается и получиться не может, потому что это поток Божественной воли.
                Нечто похожее было и в моей жизни. Да и могло ли быть иначе?
                У Василия Гавриловича (ты его знаешь, мы с ним вместе строили церковь) состоялся некий разговор с владыкой Дометианом. Храм стоит, и кому-то надо начинать в нём служить. Василий при встрече намекнул: выбор, дескать, пал на тебя. Я подумал, что речь идёт о том, кому кадило подносить, сторожить и о прочих подобных хлопотах, без которых не бывает церковной жизни. Дело необходимое, можно и согласиться. Всё-таки я на вольных хлебах, надо рабочий стаж наживать. Буду посильно батюшке помогать, а заодно пчёлами заниматься.
                В тот день, когда церковь освящали, меня так сокрушала усталость, что даже сознание терял за рулём. Благо обошлось без приключений. И трапезу нужно было организовать, и людей принять, каждому в чем-нибудь помочь — словом, забот полон рот. Кончился молебен, с архиереем крестным ходом пошли, обошли храм…
                И когда отправились на трапезу, владыка спрашивает:
                — Ты согласен нам помогать?
                А меня усталость просто с ног валит, хоть упади прямо здесь на землю и усни. Говорю:
                — Да будет, владыка, на всё воля Божья.
                — Хорошо, завтра хиротония, — говорит он.
                Думаю: что за хиротония? Первый раз в жизни это слово слышу; даже заподозрил в нём нечто нехорошее. Но если владыка его произносит, то, значит, не ругательство.
                — Приезжай завтра в Крестовоздвиженский собор к десяти часам, — продолжает архиерей, — и будет хиротония.
                Не пойму, что такое хиротония, хоть плачь, хоть смейся.
                Закончилась трапеза, разъехались священники и гости.
                Прихожу домой и жене радостно сообщаю:
                — Всё, Аня! Теперь отдохнём, хороший урожай уберём — и займёмся семьей. Только, знаешь, надо завтра съездить в собор, какая-то хиротония будет. Владыка приглашал к десяти часам, и я обещал приехать.
                На следующий день вволю отоспался. Чуть даже не проспал. Подкатываю к собору на своём «Запорожце», а там меня уже ждут не дождутся. Иподиаконы хватают под руки, приговаривая:
                — Давай быстрей, быстрей.
                Спрашиваю:
                — Ребята, что случилось?
                — Как что? Хиротония будет!
                — Что за хиротония??
                — Сейчас увидишь.
                Боже мой! Когда повели на середину церкви, тут-то я и понял... Господи, помилуй! Смотрю, архиерей в кресле позади престола уже сидит, ждёт. Матерь Божия, святые угодники, помогайте, чем можете! Зачем всё это? Меня подводят к самому иерарху, я говорю:
                — Владыка, дорогой, что вы делаете! Я же и обычных светских книг пятнадцать лет не читал!
                Он берёт меня под руку, кругом проводит.
                — Владыка, я ведь по-старославянски вообще читать не умею.
                А он отвечает:
                — Господь поможет. Будешь читать по-церковнославянски.
                Говорю:
                — Владыка, Господь поможет, когда сам будешь что-то делать, а я лентяй.
                — Всё правильно. Заставим.
                И вот подвели меня к нему на третий круг, опять говорю:
                — Владыка, пощадите! Я же литургии не знаю.
                Он мне тут и сказал:
                — Запомни, брат Игнатий, это не моя воля, а Божья.
                Здесь я умолк. Если всё это мне было предсказано в детстве, то какие могут быть разговоры? Стало понятно: владыка исполнил то, что решил Господь. Знал ли это архиерей? Не столь важно. Если он произнёс слова о воле Божией, — значит, духом знал вне всяких сомнений. Мне же, недостойному, было дано знать точно. Бога — не перехитришь.
                И когда меня облачили в подрясник, подошёл ко мне с улыбкой пожилой священник.
                — Ну что, брат, попался, как птичка в клетку, — пошутил он.
                Я попросил у него прощения.
                Благодарю Создателя за то, что на моём жизненном пути встретился этот священник. Господь укреплял меня по его молитвам, а батюшка духовно всячески помогал.
                Это был архимандрит Феофил.
                Мы познакомились ещё до этой самой хиротонии. Пришёлся он как-то сразу по душе своей добротой, открытой для всех, способностью любить человека с первого взгляда. Отец Феофил обладал богатым монашеским опытом и задолго предсказал, что придётся мне быть священником. Я принимал его слова за шутку и в ответ бормотал: «Батюшка, не смейся; священником я никогда не буду». Он подходил, с любовью гладил меня по плечу и уверял: «Ничего, всему своё время». Потому я, маловер, извинился перед ним в храме. Жене же моей говорил: «А ты, Аннушка, будешь матушкой». Она прямо сердилась: «Батюшка, я медик, с попом жить не стану! Либо сама уйду, либо его выгоню вон». Батюшка успокаивал: «Ничего, милая, придёт пора — служить будешь, хорошо служить будешь. Да и медицина тут не помеха, а, пожалуй, помощница». Так ведь и вышло. Теперь матушка — моя главная опора.
                Это великая милость Божия, что Господь дал мне таких наставников, как старцы Витенька, Маринушка, Кукша и архимандрит Феофил…
                После рукоположения у меня был шок: уехал из дому простым крестьянином, а вернулся диаконом в подряснике.
                Дома — чуть ли не скандал. Жуть. Жена — в слёзы. Что было… Лучше не вспоминать.
                Это произошло в самом конце июля тысяча девятьсот девяносто шестого года.
                Так и начиналось моё служение Богу и Его Церкви...
                В священники владыка рукоположил меня через полтора месяца.


     — Вот какие повороты жизни бывают у всех нас, если призовёт Господь! — заключает свой рассказ отец Игнатий. — Главное — надо жить не своей волей, а Божией. Родион это хорошо почувствовал: не формально, а фибрами души. Постучал в дверь — и Спаситель ему открыл. Потому я и благословил…