Ход конем по голове

Опубликовано 19.09.2013 https://www.facebook.com/shalutinbs/posts/570327113032999
Перепечатано http://www.znak.com/content/blogs/261 (В связи с прекращением деятельности znak.com недоступно)

ХОД КОНЕМ ПО ГОЛОВЕ
Итак, Госду.а в третьем чтении приняла законопроект о ликвидации Российской академии наук, завершив победой первый этап войны против великой российской науки, развязанной нынешним правящим классом, пожалуй, самым невеликим в русской истории. Мысль о том, что эта победа пиррова, составляет общий знаменатель местами цензурных комментариев ученого люда. Самые интеллигентные говорят примерно как директор Института проблем передачи информации академик Александр Кулешов: «Коллеги, друзья! Произошло ожидаемое. Но все только начинается, главное сейчас, чтобы мы остались вместе. Чтобы в борьбе с этой швалью никто из нас не оказался бы одиноким...Доберутся до всех. Потому что - это ненависть. Ненависть генетическая, врожденная. Ненависть посредственностей к этим чертовым "умникам", невесть что о себе возомнившим. Мы – пишет Кулешов  - справимся. Хрен они нас сожрут, подавятся».
Между тем, в сознании людей, непосредственно не связанных с наукой, протесты ученых выглядят как цеховая самозащита. Часть либеральной оппозиции комментирует ситуацию в духе того, что, мол, помалкивали, когда наших давили, шиш вам теперь, а не поддержка. Из самого последнего: «Академия наук за истекшие 20 лет защищала чьи-нибудь права? Поднимала ли оно голос внятно против клерикализации образования, против насаждения церковно-приходского взгляда на вещи, против закрытия, исчезновения множества культурно-просветительных программ что на телевидении, что на радио, что в образовании?.. ... Да был ли покойный нравственным человеком?» (Дмитрий Быков). Увы, перечень, в общем, обоснованных претензий можно и усилить. Но с каких пор невмешательство в убийство может быть оправдано сомнениями в нравственности жертвы?
Насчет «покойного» Быков явно поспешил. Впрочем, ситуация слишком серьезна для упражнений в метафорах. Больше того, она сложна для понимания, без которого отношение к ней эмоционально и поверхностно. Относится это и ко множеству текстов и выступлений самих ученых, порожденных негодованием геростратовским законопроектом, хлестких, но практически не затрагивающих, не объясняющих природу самой науки.  А без этого любые утверждения о том, как должны строиться ее отношения с обществом и государством остаются не обоснованными. Уверен, что и среди сторонников законопроекта, как немногочисленных академических, так и даже чиновных, есть горсточка тех, которые хотят, как лучше, но не ведают, что творят.
Отнюдь не очевидная ни либеральной оппозиции, ни, увы, академическому сообществу суть дела состоит в том, что и судилище над «кощунницами», и подмена места для дискуссий взбесившимся принтером, и  уничтожение Академии - разные волны одного цунами, причем последняя наносит мощнейший удар по самому цивилизационному основанию российского общества. Газета – не лучшее место для прояснения того, что есть наука, но так вышло, что этот вопрос центральный в играющейся блиц политической партии, ставка в которой слишком высока, чтобы можно было неспешно дискутировать в медленном ритме академических журналов.
Апологет ликвидации биолог Северин утверждает: «…наукой занимаются люди. Организация – ничто. Наукой занимаются ученые в лабораториях, или не занимаются, тогда они не ученые… ». Этот перл – в духе механики XVII века. Современный исследователь, и биолог особенно,  может такое сказать только в состоянии аффекта, когда эмоции отключают разум. Это примерно то же, что сказать: «Живет не организм. Организм – ничто. Живут клетки, расположенные в органах, тканях и проч.». Наука – тоже своего рода «организм», точнее - социальный институт. «Геномом» его, как любого института, выступает система определенных ценностей и норм.
И до науки люди достигали значительных познавательных результатов. Достаточно вспомнить древневосточное так называемое рецептурное знание о небесных телах, различных измерениях, технологиях и т.п. Однако наука, зародившись в Античности, исчезнув в Средневековье и начав триумфальное шествие в Новое время,  стала наиболее эффективной формой познания многих (не всех) сфер действительности. При этом появление ее произошло совсем не в результате развития самой по себе познавательной деятельности.
В науке исследователь представляет новое знание вместе с его обоснованием научному сообществу для рациональной критики. Именно такая организационная форма, называемая рациональным дискурсом, будучи воспринятой познанием, придала ему небывалое ускорение.
Рациональный дискурс возник не в познании, а в праве, наиболее наглядно – в суде. Не случайно по-русски суд, суждение и рассуждение – одного корня. Аналогично в латыни judex – судья, jud;cium – суждение. Смысл судебной процедуры, появившейся на заре общества, в том, что стороны конфликта представляют в обоснование своей позиции рациональные аргументы. Эта процедура появляется в межгрупповых отношениях и приходит на смену силовому столкновению. Немножко упрощая, можно сказать, что люди договариваются о правиле суда, то есть о том, чтобы в случае конфликта не вопить «наших бьют», созывая на бойню, а разумно договариваться о способе решения проблемы. Право, то есть система договорных обязательств, поддерживаемых судебными процедурами, было механизмом мирной интеграции групп в более крупные общества.
Все меняет появление государства. Сначала масштабные войны порождают единоначалие, потом оно идеологически закрепляется верой в божественное происхождение вождя, потом он создает дружину как привилегированно вооруженную боевую единицу для внешнего употребления, потом дружина разоружает население и превращается в государство – репрессивную структуру по отношению к собственному обществу. Владение дубиной, причем единственной и богом данной, позволяет не договариваться, а господствовать. Государство исходно есть возврат от логической силы права к тупому физическому доминированию.
Усиление права в средневековой Европе через развитие гражданско-правовых отношений как среды экономической эволюции означало практическую рационализацию общественной жизни. Другой стороной того же процесса возвышения разума стала схоластика, породившая доказательства бытия Бога и тем самым сдавшая его: если Бог обосновывается разумом, значит, разум теперь и есть конечное основание. На смену Богу, уже не способному надежно подпирать власть, приходит альтернативная идея ее легитимации – общественный договор. Тогда же становится дурным тоном и апелляция к Богу в вопросах познания. Голландский юрист Гроций заявляет: «Даже Бог не может сделать, чтобы дважды два не равнялось четырем» . Эта формула знаменует начало институциональной организации науки. Наука не может существовать, пока вопрос об истине решается церковно-идеологической вертикалью. Она становится возможна лишь тогда, когда в качестве последнего и решающего аргумента огонь инквизиции замещается светом разума. Но замена эта неосуществима только внутри сферы интеллектуальных конструкций, без выхода в мир социальных отношений, без перехода, как говаривал Маркс, от оружия критики к критике оружием, которую осуществляют политические революции.
Интеллектуальное освобождение, сделавшее возможным науку, - детище социальных преобразований в такой же мере, в какой сами преобразования – детища этого освобождения.  В борьбе  против силового и идеологического порабощения возникает пространство свободной интеллектуальной дискуссии, внутри которого и формируется наука, институциональная организация которой обусловливает эффективное порождение нового знания. Причем поскольку в науке рациональный дискурс максимально очищен от привходящих факторов, играющих важную роль в социальных отношениях, наука становится матрицей, через которую воспроизводится системообразующая база европейской (изначально) цивилизации. Происходит это посредством высшего образования, ядром которого и выступает наука, и получение которого является пропуском на ключевые позиции в обществе.
В Россию наука была импортирована Петром I. Продукт пробудившегося социального разума, права и свободы, противостоявших самовластному «Богом данному» государству, в России она стала придатком этого государства. Отсутствие собственных корней в общественной жизни имело два главных следствия. Во-первых, недостаточная ценностная автономия и ориентация на «чего изволите». Во-вторых, если Декарт, Лейбниц, Ньютон – титаны и основатели и физико-математического, и гуманитарного знания Нового времени, то российская наука оказалась одноногой: от рождения вместо живой опоры социального исследования ей вставлен протез официальной идеологии.
Операцию по ампутации также и здоровой конечности, начатую большевиками, пришлось прервать. Когда до швондерской власти дошло, что современного оружия ей не видать без физики и математики, на недоуничтоженной базе дореволюционных кадров и традиций был создан «загон-заповедник свободной мысли» , где и произошла институционализация ядра уже советской науки, внутри которого в значительной мере действовали правила и ценности научного сообщества, то есть нормального рационального дискурса.
Надо сказать, что статус производителя оружия – вещь гораздо более надежная, чем капризы монаршей воли. Теперь наука и власть ВЗАИМОзависимы. Власти приходится смириться со своим невсемогуществом, научиться терпеть существование в «научном заповеднике» академических свобод, неизбежно порождающих дух свободы вообще, признать наличие в нем таких антипартийных химер как профессиональное само и взаимоуважение, из чего растет нечто уж совсем неприемлемое для вертикали советской власти - личное достоинство.
В сложных метаморфозах ментальной эволюции советского научного сообщества видны две отчасти противоположные тенденции. Мощный интеллект ученого не всегда отключался при встрече с социумом. Поэтому, с одной стороны, появлялись люди, чрезвычайно скептические по отношению к идеалам коммунизма, ощущавшие единство мировой науки и даже осознававшие относительно условный характер государственных границ, единство человечества и т.п. В этом русле возникает поддержка диссидентства, распространение самиздата, интерес и определенная, иногда довольно глубокая, компетентность в социогуманитарных проблемах, понимание важности и сложности социогуманитарного знания. Феномен Сахарова совершенно не случаен, его мощная фигура – персонификация этой закономерной логики. С другой стороны, вовлеченность в оборону поддерживала жестко государственническую ориентацию военно-патриотического оттенка, «осязаемый» образ врага, сочетающийся с враждебностью к его социальному устройству (представлявшемуся более или менее в духе официальной идеологии), а также нередко с действительной верой в коммунизм. При этом, поскольку умный человек не мог не видеть маразмов реального социализма, маститые апологеты которого носили ученые степени марксистских философов, историков и экономистов, а альтернативы воспринимались как вражеская идеология, здесь формировалось пренебрежительное отношение к социальному знанию как таковому.
Снижение репрессивного давления после смерти Сталина привело к тому, что флюиды первого направления диффундировали в сферу социальной науки, внутри которой постепенно признаком хорошего тона стало дистанцирование от идеологии, появились элементы реального научного анализа общества, неизбежно содержавшего неявную,  в завуалированных, а иногда и явную, критику советских порядков. Власть, конечно, периодически устраивала экзекуции, самой крупной из которых стал  погром социологии, как только она начала чуть-чуть фиксировать реальные социальные процессы. Тем не менее, благодаря пусть только начавшейся и довольно корявой институционализации отечественной общественной науки, проникновению ее результатов в высшую школу происходило нарастание уровня социальной компетентности общества. Поэтому к моменту, когда СССР рухнул, некие (как сегодня ясно, довольно поверхностные) представления об устройстве общества, альтернативном репрессивно-идеологической вертикали, в сознании части интеллектуалов присутствовали и оказались достаточными, чтобы начали формироваться основы социально-политической инфраструктуры, через которые возможен выход рационального дискурса из «научного заповедника» в общесоциальное пространство. И здесь ученые играли очень большую роль, причем как естественники, так сказать, сахаровского направления, так и те гуманитарии, которые сумели вырасти из ветхого костюма «научного коммунизма» и более или менее отряхнуть с себя его лохмотья.
Однако построение рационального дискурса в масштабе общества оказалось несопоставимо сложнее, чем внутри сравнительно небольшого «научного заповедника». Парламенты, партии, независимый суд, свободные СМИ – всего лишь надстройка. Они могут быть структурами достижения общественного согласия только на базисе гражданского общества, то есть, не вдаваясь в детали, общества, состоящего из граждан – свободных, компетентных, ответственных, уважающих свое и чужое достоинство договороспособных личностей. И если в Европе эти надстроечные структуры вырастают в ходе становления и эволюции гражданского общества, то в тех странах, где они копируются, возникает очень высокая вероятность их выхолащивания.
Именно этот вариант реализовался в России, как, впрочем, и почти на всем постсоветском пространстве. Растерявшаяся было партноменклатура постепенно пришла в себя и создала новую (для нашей страны, но отнюдь не первую в мире) модель управления, которую социолог М. Афанасьев еще в 90-е назвал постноменклатурным патронатом, и которая включает в себя глобальную имитацию общесоциального рационального дискурса, то есть, по выражению историка Д. Фурмана, имитационную демократию.
Волна рациональности, начавшая, казалось бы, уверенно распространяться из научного мира на все общество, пробудила обратный, причем гораздо более мощный иррациональный вал. Он смёл не только рациональное содержание, например, парламентских или судебных процедур, превратив их в постыдную, часто трагическую, комедию, но и проник в собственное пространство разума. Сначала – в образование. Заползание мракобесия в церковных рясах (не путать с высокой христианской культурой, возвращение которой началось в 90-е и даже чуть раньше) и растянутая на пять лет взятка за получение диплома неучами – лишь две стороны одной медали, размывания рациональности. А после образования – и в «святая святых» разума, в науку.
Почему обратная волна оказалась сильнее? Почему стены науки серьезно прохудились и могут вот-вот рухнуть?
Основных причин две. Первая, субъективная, - грубейшая ошибка Гайдара (общая оценка его фигуры здесь не обсуждается) и его окружения. Именно они лишили науку, когда-то пришедшую в Россию и возродившуюся в СССР только благодаря государству и его покровительству, государственной защиты, причем лишили разом и, тем самым, обрекли на умирание. Удивительно не то, что она ослабла, а, что выжила, еще и во многом сохранив позиции. У Гайдара много верного написано о социальных институтах, но, кажется, ни слова о науке в этом качестве. Между тем, если, к примеру, в Польше всегда оставалась мощная и фактически автономная церковь, то в России наука была просто единственным институтом, кристалликом, на котором могла нарастать новая гражданско-правовая социальная ткань. Хотя высокая наука элитарна, основная дорожка от нее к обществу, упомянутая выше, протоптана – это образование. Через корректировку его организации и значительное обновление содержания лежал тот реальный, наиболее быстрый и наименее болезненный путь к новому обществу, который реформаторы разрушили собственными руками, бросив науку на произвол судьбы.
Речь идет даже не столько о финансовой, сколько о ценностной стороне дела. Презрение к «прослойке интеллигенции» со стороны шариковых, гордившихся тем, что «университетов не кончали», парадоксально сочеталось в СССР с робким почтением перед наукой, выражение «храм науки» было не пустым звуком. Разрушение храма, государственное пренебрежение к работе по поиску истины и самой фигуре ученого, характерные для девяностых, в нулевые и начале десятых достигло апогея в демагогическом возвеличении «человека труда» и его противопоставлении образованному классу как коллективному «агенту госдепа». Недавнее избиение московской полицией профессора Куликова не только вопиюще, но и показательно. Позволю цитату из другого издания: «Профессор Куликов подошел к подъезду и спросил у соседа, что происходит. В ответ капитан полиции спросил: "А это еще кто?". Зайцев объяснил, что это один из самых уважаемых жильцов дома - профессор президентской академии. "Ха-ха! Профессор!" - засмеялся капитан». После чего 79-летнего Куликова заковали в наручники и разбили ему голову о дверной косяк. Действия тупых садистов, представляющих власть, есть вполне адекватная реализация общего отношения этой власти к науке и деятельности головы в целом – об косяк ее под лозунгом «Реформу РАН – в жизнь!»
Однако гораздо глубже вторая, объективная сторона дела. По причинам, разбор которых здесь неуместен, роль военной силы как системообразующего фактора геополитического пространства падает. Поэтому нынешняя власть не ощущает для себя угрозы со стороны стремительно развивающегося на базе науки западного оружия, а чтобы держать в узде население, наука не нужна, достаточно подкупить сверхвысокими зарплатами и численно увеличить внутренние репрессивные структуры. Это значит, что ГОСУДАРСТВЕННАЯ МАШИНА более не заинтересована в сохранении научного заповедника, и даже если для блезиру сдаст полшага назад, ничего принципиально не изменится: прежней, государственно-милитаристической, институционализации науки не будет. В одну реку дважды не входят.
Выступления руководителей Академии, ее институтов, патриархов, к сожалению, не показывают понимания происходящего. Встречающиеся образцы логической аргументации могут вызывать восторг умников, но не политико-силового государства, чья веками отработанная технология борьбы с интеллектуально превосходящим противником лаконично описана поэтом: «Если он меня прикончит матом,  я его через бедро с захватом или ход конем по голове». Но даже если  предположить вменяемость нынешней власти, и проанализировать, ЧТО ЖЕ блистательно доказывают оракулы науки, выяснится, что   носителей, условно говоря, сахаровского духа на этом уровне не осталось, поэтому громыхает милитаристская риторика, при помощи которой ораторы тщетно надеются выдавить скупую ностальгическую фсбшную слезу для орошения усохшей научно-военно-технической нивы. Есть, конечно, и другие мелодии, но в целом оркестр вполне военно-полевой, репертуар которого сегодня годится только для радио «Ретро», но никак не для решения сегодняшних проблем науки.
У правящего слоя нет внешнеполитически обусловленного интереса поддерживать науку, а во внутреннем аспекте она еще и опасна, так формирует достоинство, самоуважение и иные качества, противоречащие вертикально-властному социальному порядку. Поэтому государство в его нынешнем виде не станет по своей воле поддерживать науку, а значит и не должно быть адресатом разного рода прошений со стороны научного сообщества. Волна дерационализации в кратко и среднесрочной перспективе выгодна власти, а более отдаленные последствия ее не интересуют.
Между тем, последствия эти уже сегодня угрожают цивилизационной идентичности России. В выступлении академика Захарова на общем собрании РАН, едва ли не единственном, обращающемся если не к социокультурной сущности науки, то, по крайней мере, к ее общей, а не только российской, истории, наряду с милитаристской аранжировкой есть и совсем другой момент: «Высказанная Лейбницем и реализованная Петром идея создания в России Академии наук была гениальной. Этот компактный анклав западной цивилизации в отсталой стране… произвел огромную работу… Почти три столетия своего существования Академия неустанно трудилась на пользу своей страны…». Эта верная констатация должна помочь выстроить простую цепочку понимания: ликвидация РАН, в случае ее осуществления, станет тяжелейшим ударом по автономии науки (без которой наука невозможна), может привести к ее подчинению государству, к подавлению единственного пока еще остающегося развитым (хотя и изрядно деградировавшего в сторону внутреннего феодализма) института гражданского общества, к дальнейшему наступлению азиатчины в самом худшем и страшном смысле этого слова.
При всей сложности ситуации, ПОКА катастрофы нет. Несколько веков развития науки на российской почве создали плодородный слой, который не так просто вытоптать. Если законопроект в близком к исходному варианте будет принят, несмотря на огромный ущерб, он не закроет возможности сопротивления наступлению на науку, практически наверняка приведет к образованию новых и интенсификации уже возникших неформальных механизмов самоорганизации научного сообщества, которые при благоприятном развитии событий впоследствии обретут устойчивость в качестве формальных структур. Какой сценарий развернется, новое средневековье или ренессанс, вероятность обоих крайних вариантов не нулевая, все будет зависеть от человеческого фактора, причем не в последнюю очередь – от самих ученых.
Стратегически важно понять главное: позитивные перспективы развития науки в стране возможны только в рамках ее принципиально новой институционализации, не в милитаристком формате отгороженного анклава, а в качестве органичного, во многом системообразующего элемента гражданского общества.
Из этого ключевого момента вытекает ряд вполне практических следствий.
Во-первых, стратегическим союзником научного сообщества в борьбе за сохранение науки является не силовое государство, в отношении которого эффективна только тактика давления, а политические силы, ориентированные на построение гражданского общества. С ними, в первую очередь, надо налаживать конструктивное взаимодействие, многое ОБЪЯСНЯТЬ, поскольку с образованностью в этой части политического спектра есть проблемы. Само по себе научное сообщество не может, по крайней мере, сколь-нибудь долго, выступать субъектом прямого политического действия, а разовый митинг или даже два ничего не дадут.
Во-вторых (по сути, оборотная сторона того же самого), ориентированным на правовое общество политикам следует понять, что, вопреки милитаристскому самосознанию части академиков и психологически понятному отторжению «либеральных реформ», именно научное сообщество – не просто естественный союзник, а, возможно, в современной России наиболее сильный, органичный и полезный. Когда практические «правоохранители», включая судей, в действительности в большинстве даже не понимают, что есть право, и действуют как правохоронители, когда РПЦ, в отличие от европейского христианства, к исходу Средневековья пришедшего к развитию и рационализации социального и этического персонализма Иисуса, полностью утратило гуманистический дух проповеди Христа, когда бизнес лишь отчасти ориентирован на нормальный рынок, а в огромной мере вовлечен в систему клиентно-патронажных отношений, позволяющих присосаться к бюджету – в этих условиях именно люди науки, в которой действуют нормы рационального дискурса, системообразующие для гражданского общества, являются готовыми субъектами единственно перспективной для России системы социальных отношений. Борьба за спасение российской науки сегодня ОБЪЕКТИВНО ГЛАВНАЯ ЗАДАЧА всех тех, кто хочет, чтобы в стране нашей установилось общество, в котором государство для людей, а не против них. И это одновременно борьба за научное сообщество как важнейшую силу построения такого общества. Вообще говоря, парадокс, когда единственными политическими защитниками академических свободы выступили коммунисты. Спасибо им, но отсутствие на этой площадке правых позорно. Если они еще раз, как в 90-е, оттолкнут от себя науку, это может отодвинуть поворот к гражданскому обществу еще на одно поколение.
В-третьих, там, где наука органично входит в единую ткань гражданского общества, она делает это, прежде всего, через свою социальную составляющую. Специфика последней такова, что она хотя и не растворена в потоке текущих социальных событий – тогда она бы не была наукой, – но  этот поток находится в поле ее зрения, осмысливается с точки зрения общесоциальной логики, которая, в свою очередь, корректируется  через осмысление этого потока. Чтобы российская наука по-новому институционализировалась, она должна преодолеть врожденную однобокость и вывести свою социальную составляющую на достойный уровень. Пока же власть последовательно добивает социогуманитарные дисциплины, причем кроме самих филологов, философов и иже с ними это никого не волнует. Она не то чтобы понимает, но инстинктом самосохранения чует, что именно здесь наиболее мощный потенциал здорового общества, которое избавится от раковых опухолей и метастаз, опутавших сетью социальный организм и потребляющих его общие ресурсы на собственное благо и размножение. Задача приоритетного развития социогуманитарного знания, сумевшего было подняться на должную высоту на рубеже XIX – XX веков, а затем безжалостно вытесненного убогой идеологией, должна быть осознана всем научным сообществом. Естественники и математики должны помочь гуманитариям, как когда-то помогали биологии выживать и подниматься в борьбе с лысенковщиной. К сожалению, сегодня наряду с серьезными, иногда блестящими исследованиями таких сложнейших систем как общество и культура, здесь очень много плевел, от которых надо отделить зерна.
Наука может стать базовым модулем гражданского общества, в частности, при условии собственной перестройки, о необходимости которой не говорит только ленивый. Общее направление ее ясно – очищение от «феодальных» атавизмов, расплодившихся в последний период. Возможны различные конкретные организационные формы реализации принципов построения научного сообщества, и ученые о них договорятся сами. Что касается внешних рамок, они сводятся к трем главным пунктам, фиксирующим необходимую для развития фундаментальной науки автономию во взаимоотношениях с государством: государство а) не назначает руководителей исследовательских организаций, б) не распределяет финансирование, в) не оценивает результатов. Все это – внутреннее дело научного сообщества. Именно за эти позиции ученые должны стоять как за собственные стены.
Даже если эти позиции сегодня отстоять не удастся, что кажется весьма вероятным, борьба должна продолжаться. Но она перспективна только при смене политической стратегии от униженного заискивания перед силовым государством, все более откровенным в своем неприятии интеллекта, к сознательному взаимодействию с теми политическими силами и движениями, которые ориентированы на замену силового государства правовым и на построение гражданского общества. Вероятно, руководство академии, «слившее», как сейчас модно говорить, академический протест, должно уступить свое место людям более компетентным в современной социальной реальности.