Ангел Таша. Часть 16. Царскосельское лето 1831

                Начало на  http://proza.ru/2023/09/11/1413

        Попытка субъективно-объективного исследования.          

                "Знаешь ли что?… хотелось бы мне остановиться   
            в Царском Селе. Мысль благословенная! Лето и осень
           таким образом провел бы я в уединении      
            вдохновительном,  в кругу милых воспоминаний... С
            тобою, душа моя, виделся бы всякую неделю, с
            Жуковским также..."

                А.С.Пушкин  П.А.Плетнёву  26 марта 1831 г

                Волшебна Жизнь, коль ей откроешь душу
                И впустишь в сердце нежность и любовь,

                Светлана Лескова

               Жена Пушкина очень милое творение. C'est le mot/Лучше не скажешь/.
              И он с нею мне весьма нравится. Я более и более за него радуюсь,
              что он женат. И душа, и жизнь, и поэзия в выигрыше.

                В.А.Жуковский. Из письма А.И.Тургеневу



    Уложив одежду и прочие нужные вещи по баулам, чемоданам, коробкам,  Никита Тимофеевич и шустрая Прасковья привязали багаж покрепче, уселись в возок.

   Александр и Таша уже в карете.

     – Книги на круглом столике не забудьте! – выглянул из окна Александр.
     – Взяли уж, Лександр Сергеич, не беспокойтесь!

   Провожал  их до заставы Павел Воинович Нащокин. Прощаясь, он заботливо поправил на плечах Таши тёплую накидку, смахнул слёзу с глаз и долго махал вслед рукою. Может быть, не самый толковый, но сердечно преданный, сентиментальный, надёжный друг!  Вернувшись на квартиру, склонился над столом. Вздохнул сожалеючи. Эх, а ведь на прощание так и не поговорили по душам!
   И ложатся на белый лист слова, летят вдогонку:

     «…Жить ты будешь счастливо, в этом я уверен — следственно говорить и желать тебе мне нечего, не забудь меня, поминай, да не лихом — я с своей стороны тебе был друг искренний, по душе, или по чему другому, всё равно. Сидя в карете, я плакал — и этому давнишнему удовольствию я тебе обязан... Прощай, Александр Сергеевич, прошу тебя сказать своим слогом Наталье Николаевне, сколь много я ей желаю всякого счастия и удовольствия».

     …А путешественники уже оставили позади неказистые домишки московских окраин, сады в салатово-нежной весенней прозрачности, разлохмаченные ветром посадки по обочинам ухабистой дороги. Скрылись в голубой дали золотые купола, увенчанные высокими крестами…

    Прощай, Москва!

    …Сердце Таши щемило и ныло. Она понимала: отъезд – это её бесповоротное прощание с девичеством, полным охранительного страха, радужных предчувствий, дивных надежд…

    Душа безотчётно и сладостно рвалась из воспоминаний на волю, наполняясь новыми и более радужными надеждами.
 
    Здесь оставляла она матушкины нравоучения – впереди  встреча с неизвестностью: тревожилась, полюбят ли её родные Александра.

     Здесь были любимые  сёстры, там – обожаемая тётушка Катерина Ивановна.  Здесь услаждала слух привычная лесть знакомых поклонников,  там… ох, страшно представить  – может быть, она увидит императрицу!

    Александр взволнован другим: ожиданием встречи с любезными сердцу краями, с друзьями юности, неповторимой, беспечно-счастливой, незабываемой!

     Таша, убаюканная  тряской, задремала, склонив голову на жёсткое плечо мужа. Заботливый супруг под щёчку мягкую подушку положил…

     Карета удобна, но три дня в пути,  да по российским дорогам, да ночевать на постоялых дворах – зело утомительно! Александр развлекал разговорами – озорными воспоминаниями.

     Царское Село… Шесть лет лицейского братства…  Но  не будем об учёбе! Были торжественные праздники, были и проказы… И первые друзья…

   Вздыхает Александр:  где они сейчас, Большой Жанно, смешной Кюхля? В дальних губерниях, в ссылке… В январе умер Дельвиг... Горестное известие... Но жизнь не останавливается...

    Увлёкшись, он мысленно перелистывал дорогие сердцу страницы, читал наизусть, негромко, словно не голосом, а сердцем:

Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она;
Что наши лучшие желанья,
Что наши свежие мечтанья
Истлели быстрой чередой…

     Таша слушала, впитывая каждое слово, и душа мужа становилась ей понятнее, ближе, роднее.

       – А помнишь? – он вдруг лукаво улыбнулся, заглядывая в милые глаза, и, прогоняя грусть, продекламировал:
   
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про неё между собою
Неблагосклонно говорят.
Один какой-то шут печальный
Её находит идеальной
И, прислонившись у дверей,
Элегию готовит ей.

     Обнимая жену, хохочет Александр, улыбается Таша, припомнив злополучную Элегию влюблённого студента:

Меня пожрёт страданий пламень!..
Быть может, раннею весной
Гуляя с ним, она отыщет камень –
Друзья! Могильный камень мой!

    Вспомнили и разгульные масленичные забавы, безумные катания, домашний бал… Лишь, упаси Боже! Наталью Ивановну не вспоминали.
        ***
   
      Наконец, 18 мая 1831 года «город пышный, город бледный» – Петербург принял их в свои каменные объятия. Где остановились?  Конечно, в гостинице Демута!

     Неделя отдыха пролетела… без отдыха, да-да, так и было! Бедная Ташенька! Ох, не жалел красавицу тщеславный Александр! Не хотел понять её состояние, нервы... Жаждал гордиться ею, как цветком невиданным, в страданиях добытым! В итоге - визиты, визиты и каждый день новые знакомства.

      Первый визит – к Елизавете Михайловне Хитрово, дочери Кутузова.  Элиза, по-матерински, а скорее всего, и вовсе не по-матерински влюблённая в поэта, ревниво-придирчиво присмотревшись к смутившейся Таше, призналась в письме Вере Вяземской: «Жена его очень хороша и кажется безобидной».

      Интересное слово она употребила, назвав Ташу  «безобидной» – решила, видимо, что не соперница та ей «в умственном отношении, да и относительно разговора» тоже. Ах, как же часто вводила многих в заблуждение её провинциальная  застенчивость!

    Оценка Долли Фикельмон совсем другая: в ней – трагическое предчувствие. Не зря называли Дарью Фёдоровну петербургской сивиллой!

       «Пушкин к нам приехал к нашей большой радости… Жена его прекрасное создание; но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастья. Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем: у Пушкина видны все порывы страстей, у жены — вся меланхолия отречения от себя…»

   «ОТРЕЧЕНИЕ ОТ СЕБЯ»…. Пожалуйста, не забудьте эти пророческие слова!  Вижу у некоторых скептические улыбки… но со скептиками разговор – позже.

       20 мая – вечер у Петра Плетнёва.  «Брат Лёв и брат Плетнёв» – как-то зарифмовал Александр, но если по справедливости, то именно Пётр был ему истинно заботливым братом – и не только по духу! Особенно в важнейших - издательских делах! В знак величайшего уважения ему, человеку с прекрасной душой, посвятил Александр Сергеевич своё главное творение - "Евгения Онегина":

Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог, достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты...

       А для Таши вновь нелёгкое испытание – калейдоскоп незнакомых мужских лиц, сгорающих от  любопытства глаз, поздравительно пламенных тостов! Она смущалась неимоверно, весь вечер сидела, не поднимая глаз, изумляя шумных, весёлых  друзей мужа природным румянцем и молчаливостью. Ничего с собой не могла поделать – лишь улыбалась смущённо.

    Через два дня визит к Екатерине Андреевне Карамзиной. Собираясь к ней, вспомнил Александр  злополучную записку, усмехнулся… сколько лет назад это было? Пятнадцать!

    Ещё здравствовал великий историограф, читал для желающих в прелестном «китайском домике» главы из «Истории государства Российского».

    И юный, пылкий лицеист прибегал на эти Чтения, внимая с восторгом. И оставался на чаепития. И глаз не сводил с красавицы Екатерины. Ну и что – что почти на 20 лет его старше? Это ничего не значит, если умная, чуткая молодая супруга Карамзина так обаятельна, добра, заботлива!

    Не ошибусь, сказав, что душевная приязнь связала их крепче кровной. Одной из первых Александр сообщил ей в Петербург о женитьбе. И Екатерина Андреевна откликнулась мудрыми, удивительно тёплыми, нежными строками – ему и отдельно Таше:

      «Я очень признательна вам  за то, что вы вспомнили обо мне в первые дни  вашего счастья, это истинное доказательство дружбы. Я повторяю свои пожелания, вернее сказать надежды,
      чтобы ваша жизнь стала столь же  радостной и спокойной, насколько до сих пор она была бурной и мрачной,
     чтобы нежный и прекрасный  друг, которого вы себе избрали, оказался ангелом-хранителем,
     чтобы ваше сердце, всегда такое доброе, очистилось под влиянием вашей молодой супруги – словом, чтобы вас осенила и всегда охраняла милость Господня.

           Я прошу вас выразить госпоже Пушкиной мою благодарность за любезную приписку и сказать ей, что я с чувством принимаю  её юную дружбу и заверяю её в том, что, несмотря на мою холодную и строгую внешность, она всегда найдёт во мне сердце, готовое её любить, особенно если она упрочит счастье своего мужа».

       На следующий день, 23 мая, молодожены были в гостях у родителей, на дне рождения Сергея Львовича. Боже, как волновалась Таша! Не хватит слов, чтобы выразить её смятение и робость! Еле успокоил её Александр, даже святой водою побрызгал, чтобы привести в чувство.

       Но, слава Богу, все отнеслись к невестке очень даже благосклонно. Постаревшая Надежда Осиповна вначале, я думаю, аристократически  высокомерно приглядывалась, но красота Таши покорила, а скромность и застенчивость, без сомнения, пришлись по душе.
    
      «Прекрасная креолка» ожила в её душе лишь на мгновение, с грустной ревностью заметив восхищённые взгляды Сергея Львовича, бросаемые не на неё…

     Делится своими наблюдениями с мужем, служившим в Варшаве, и Ольга, сестра Александра: «Они обожают друг друга; моя невестка совершенно очаровательна, красавица и умница, и при всём том ещё ребёнок».
                ***

     Но визитам, как и всему на свете, приходит конец. Снова дорога, слава Богу, на этот раз короткая.

      Царское Село (ныне город Пушкин).
      1831-й год…

     Небольшие дома с мезонинами, колоннадами, бельведерами, балкончиками, с садами и палисадниками, весёлый щебет птиц, роскошно зелёные парковые аллеи, лебеди на зеркальных прудах, липы, берёзки, и всюду дурманяще весенний запах черёмухи и сирени…

        Петр Плетнёв снял для молодожёнов  близ Александровского парка одноэтажную деревянную дачу Анны Китаевой, вдовы  придворного камер-фурьера (камердинера), всё приготовил, что смог. Недостающую мебель на время одолжил у князя Вяземского.

     25 мая радостные голоса новых жильцов разбудили тишину  интерьера. Здесь, в этих комнатах, пройдут, вернее, пролетят самые безмятежные месяцы их недолгого счастья, чистый свет которого сияет в признании Александра:"Я женат и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в моей жизни не изменилось - лучшего не дождусь!»

   Да, лучшего, пожалуй, и не было!
 
    Бесконечно счастлива молодая жена. Вырвавшись из паутины материнской опеки, Таша впервые стала полноправной, самостоятельной хозяюшкой.

     Дом понравился сразу же! На первом этаже – гостиная, столовая, буфетная, будуар, спальня, комната для гостей, балкон. Над ним пристройка – мезонин с огромными окнами. Александр немедленно заявил: «Это – мой  кабинет!»  Таша не возражала.

     В просторной комнате без гардин летом беззастенчиво царило солнце, создавая неимоверную жару, подходящую лишь для потомка африканских племён. Он этим бравировал. Как-то приятель, увидев хозяина в неглиже, смутился.

- И нечего смущаться, - успокоил Александр, - у нас, в Африке, все ходят в таких костюмах!
   
   Никакой роскоши! Два кресла, неширокий диван, зато стол большой, круглый. Его тут же по-свойски заселили книги, листы бумаги, тетради, разрезной нож, обгрызенные карандаши, дюжина гусиных перьев в высокой подставке, настольная лампа-ночник, массивная чернильница.

    Вскоре её заменила другая. Та, что хранится сейчас в музее на Мойке, 12, - известная всем, с бронзовой фигуркой арапчонка. Её подарил (передал с оказией)  Павел Воинович Нащокин с запиской: "Посылаю тебе твоего предка с чернильницей". Александр ответил в письме:"Очень благодарю тебя за арапа".
   
     На другом столике поменьше – графин с водой из фонтана «Лебедь» (лучшая вода Царского Села) и банка любимого Александром крыжовенного варенья. И повсюду книги: на столе, на полках шкапа, на полу.

   Таша освоилась на первом этаже. Она не любила жару. Спальня затенена шторами. В будуаре Прасковья зажгла лампадку у киота, развесила в гардеробе платья, разложила на полочках женские безделушки. В большом овальном зеркале показала себе язык и убежала к фонтану за водой.
    
    Вечером 26 мая скромно отметили день рождения Александра – ему 32 года. Расстарался Никита Тимофеевич, сговорясь с Ташей, нанял повара, чтобы порадовать именинника  любимым десертом: сладким бланманже, клюквой в сахаре да пышным яблочным пирогом. Ох, ещё тот сладкоежка, оказывается, был Александр!
    Пётр Александрович открыл бутылку «бордо». Именинник, поднимая бокал, провозгласил с пафосом:

Но ты, Бордо, подобен другу,
Который, в горе и в беде,
Товарищ завсегда, везде,
Готов нам оказать услугу
Иль тихий разделить досуг!
 
      И выслушал дружеский прочувствованный тост:

      – Поздравляю, душа моя, с окончанием кочевой жизни!               
      А теперь ты перешёл в состояние истинно гражданское. Полно в пустыне жизни бродить без цели. Всё, что на земле суждено человеку прекрасного, оно для тебя наконец утвердилось! Целую ручку Наталье Николаевне! Одно пожелание, Саша, тебе  – творить без устали и радовать страждущих читателей. «Искусства в общий круг,
Как братьев, нас навек соединили!»

      Таша слушала и в который уже раз удивлялась чуткости, бескорыстию, преданности друзей Александра, восхищаясь и безмерно радуясь тому, что так искренне принимают они и её в свой тесный круг. Увы, у неё таких друзей не было.
   
     В юности окружающие её больше волновались о себе, о деньгах, боялись божьего гнева. А за спиной шушукались и злословили. Сестрички и их сверстницы мечтали о богатых женихах, иногда о романтической  любви, плакали над судьбою «бедной Лизы» и обсуждали наряды, моды и те нехитрые развлечения, на которые хватало средств у родителей.

     А друзья Александра говорили шумно и взволнованно о новых книгах и журналах, о театре, писателях и критиках, о войне с Турцией и восстании в Польше, об общественном долге, о европейских и русских кумирах…
 
     Безгранично широкий мир открывался перед чистой её душою. Умненькая девочка впитывала эти впечатления и даже держаться стала спокойнее, уверенней, свободней, хотя так и не привыкла встревать в какую-либо полемику.
    
      Начались будни. Первого июня летит отчёт Александра Вяземскому: «Теперь, кажется, все уладил и стану жить потихоньку без тещи, без экипажа, следственно, без больших расходов и сплетен».
                ***

       Таша ещё безмятежно спит на рассвете, когда неугомонный супруг уже торопится на ближний пруд. Вдоволь наплававшись, наплескавшись в прохладной воде, возвращается вприпрыжку, бодрый, с мокрыми кудрями.
   
     Вместе налегке завтракают, пьют чай или кофей со свежими булочками с марципаном или корицей. Таша ещё зевает сонно, а в глазах мужа ласковое воодушевление.

- Ах, ангел мой! Представь картину!

В синем небе звёзды блещут,
В синем море волны хлещут;
Туча по небу идёт,
Бочка по морю плывёт,
И растёт...

       Не договорив, вскакивает, чтобы, поцеловав жену, умчаться наверх, в кабинет, мимо жалобных возгласов «А дальше, дальше что?!».
      А дальше он ещё только будет сочинять!

      Работал. Не было у них ни крепостных крестьян, ни собственных земель или заводов. Знал, что лишь литературный труд даст возможность обеспечить безбедную жизнь, которую он обещал невесте.

        Именно здесь, в Царском Селе, отредактированы и подготовлены к печати
пять поразительных по философской наполненности повестей Белкина,
написана «Сказка о царе Салтане» (закончена ко дню рождения Таши, 27 августа) - подарок ненаглядной жене,
«Письмо Онегина к Татьяне» – дивное признание в любви ей же:

Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюблёнными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой всё ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть… вот блаженство! 
                ……………
Я знаю: век уж мой измерен;
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днём увижусь я…

   Вы только представьте: если бы не Таша Гончарова, не было бы этих нежных   строк – не могу этого представить!

     Им обоим нравилось уединение, спокойствие. Таша училась самостоятельно вести хозяйство, не забывала о рукоделии, много читала, фактически продолжив своё образование.

    Она обожала мужа и, когда Александр просил помочь, радовалась безмерно: прилежно, красивым почерком переписала набело ещё не изданный «Домик в Коломне». Переписывала, перечитывала, улыбаясь, и восхищаясь, и гордясь. Сняла копию с «Секретных записок Екатерины II». Делала выписки из «Журнала дискуссий».

     Свекровь и свёкор полюбили её как дочь. 21 июня Надежда Осиповна даже свой день рождения праздновала у сына и невестки.

     К вечеру, когда спадала жара, молодую пару можно было увидеть гуляющими под руку по аллеям парка или вокруг озера, и им не было скучно. О многом можно было поговорить в эти часы, чтобы ещё ближе узнать друг друга.

     Таша не уставала восхищаться эрудицией Александра, его феноменальной памятью, умением увлечь беседой, прихотливо яркой, часто иронически насмешливой и всегда захватывающе интересной!
 
      Вот они на аллее. Он с тростью в руке, в светлом сюртуке и жилете, в тёмном галстуке с короткими концами, повязанном вокруг шеи, в высоком цилиндре.

      Она в атласном пышном наряде, «в круглой шляпе, и на плечах свитая по-тогдашнему красная шаль».

      Однажды Александр попросил надеть белое платье. Долго любовался стройным силуэтом на берегу синих вод, отразивших кружевные облака и белоснежных гордых птиц.

    Не тогда ли родился в его воображении прекрасный образ Царевны-лебеди? Её не было в оригинальной «Сказке о царе Салтане» Арины Родионовны. Но она появилась.

А сама-то величава,
Выступает, будто пава;
А как речь-то говорит,
Словно реченька журчит… 

       Ну, разве это не Ташин портрет? И грациозная неторопливая походка, и  тихий мелодичный голос – всё списано с любимой жены!

   И вообще… Разве три сестры вам никого не напоминают?  А злобная баба Бабариха уж не вылитая ли это тёща? Эх, вот где бы ещё найти такую чудесницу Белку?! И зажить бы тогда припеваючи, не думая о долгах!
        *** 

    О жизни в Царском Селе много рассказывает в воспоминаниях фрейлина Александра Осиповна Россет. Она, несомненно, влюблена в поэта: для нее он был  единственно великим из окружающих.

    «Никого не знала я умнее Пушкина, – пишет она, – ни Жуковский, ни князь Вяземский спорить с ним не могли,  бывало, забьет их совершенно. Вяземский, которому очень не хотелось, чтоб Пушкин был его умнее, надуется, молчит, а Жуковский смеется: "Ты, брат Пушкин, черт тебя знает, какой ты,— это ведь и чувствую, что вздор говоришь, а переспорить тебя не умею — так ты нас обоих в дураках и записываешь".

   Зато уж слишком пренебрежительно пишет она о юной жене поэта, почти смешивая её если не с грязью, то с пылью, определённо.

      Думаю, что, тщеславясь своей интеллектуальной дружбой с Пушкиным, она завидовала женскому обаянию Таши и той любви к ней, которую он ни от кого не скрывал, но напротив – постоянно подчёркивал.

       Вот её откровения:
    «…Жена его ревновала ко мне. Сколько раз я ей говорила: «Что ты ревнуешь ко мне? Право, мне все равны: и Жуковский, и Пушкин, и Плетнев, — разве ты не видишь, что я не влюблена в него, ни он в меня». — «Я это хорошо вижу, — говорит, — да мне досадно, что ему с тобой весело, а со мной он зевает…»

   И далее – всё в том же духе. Язык у неё хорошо был подвешен. Она не терялась в компании острословов и, по словам Александра Сергеевича,

Смеялась над толпою вздорной,
Судила здраво и светло,
И шутки злости самой чёрной
Писала прямо набело.

   Куда уж скромнице Таше было соперничать с ней!
          ***

     Между тем холера добралась до Петербурга. Город оцепили войска, всеми овладел страх: «священники не успевали отпевать умерших — до 600 человек в день».
    Холерные бунты добавили страху и отчаяния.

      Родители Пушкина переехали на дачу в Павловск. Интересна их переписка с дочерью. Мелкий бисер Надежды Осиповны, размашистые строки Сергея Львовича, неразборчивые каракули Ольги  - и в каждом письме трогательные подробности быта.

    «Мы видаемся с Александром и Натали, Царское не оцеплено, но, как ни у нас, ни у твоего брата нет лошадей и найти их невозможно, то мы и не видаемся так часто, как бы хотели…»

    «…Александр часто ходит пешком к нам, в Павловск. Жена его плохой пешеход, она гуляет лишь по саду».

     «…катались по парку и в Царском Селе, где собираются слушать музыку. Там встретили Александра и его жену. Сегодня они у нас обедают…»

     «У Наташи страшно болят зубы, и нет никого, кто бы их вырвал…».
        ***

    Приехал вместе с наследником престола его воспитатель Василий Жуковский. На радость Александру. С этого дня они проводят вечера вместе, устраивая, как когда-то ранее, поэтические состязания.   

     Умнейший человек эпохи, Василий Андреевич ещё с лицейской поры относился к Александру по-особенному заботливо и строго, как к сыну, ругал за промахи или проказы. Прозорливо видя необычайный дар, не завидовал, но старался оберегать от жизненных соблазнов и суеты. Он писал ему в Михайловское:

       «Ты имеешь не дарование, а ГЕНИЙ... и более, нежели кто-нибудь, можешь и обязан иметь нравственное достоинство.
    Ты рожден быть великим поэтом; БУДЬ ЖЕ ЭТОГО ДОСТОИН. В этих словах вся твоя мораль, все твое возможное счастие и все вознаграждения. А обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, шелуха...»

   Приехал Николай Гоголь. Таша удивлялась тощему, хохлатому гостю с длинным носом, грустными глазами и нервными тонкими пальцами. Когда он на полном серьёзе читал сцены из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», вместе со всеми хохотала. И не понимала, шутит или печалится автор, глаза которого искрились умом и лукавством.

      С милым удовольствием она угощала уставших от чтения или споров гостей  чаем со сладостями, деликатесами и, видя, с какой нежностью следит за её движениями Александр, расцветала в лучах его любви.

      22 июля 1831 года Пушкин, ещё не подозревая о приближающейся точке отсчёта будущей трагедии, пишет Плетнёву, оставшемуся в Петербурге, поразительно оптимистичные, светлые, бодрые  строки:

      «Письмо твое от 19 крепко меня опечалило. Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы.

     Но жизнь всё еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши - старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо.

    Вздор, душа моя; не хандри - холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы…»

    "Были бы мы живы…"

    Ах, Александр Сергеевич! Как же Вы правы! Этим письмом Вы очень помогли Петру!

    Но почему никто не помог Вам в том страшном 37-м?



              Продолжение на  http://proza.ru/2024/02/03/1733

    Иллюстрация из интернета. Спасибо автору.