Гл. 20. Красные розы на голубом снегу

    По приезде от отца Игнатия я не стал затягивать с посещением Родиона. Через несколько дней еду в Добрынинский монастырь и не знаю, как теперь разговаривать с другом: он ведь инок — иной человек, в том числе и для нас, друзей (уже бывших?). Но утешаю себя мыслью, что вряд ли Родион успел принять постриг. Не так быстро это делается. Значит, разговор ещё возможен.
    День стоит морозный. И я поругиваю себя за выбор именно сегодняшнего дня для поездки. В монастыре можно основательно замёрзнуть и простудиться. Уповаю лишь на свою тёплую одежду. Вот такой, явно не лучший выбор каждый из нас подчас и делает, не давая даже отчёта о его причинах. А в итоге он оказывается наиболее правильным, потому что от Бога.
    Добрынинский монастырь находится за городом в семи верстах. Автобус доезжает быстро. И те двести метров, которые отделяют остановку от монастырских ворот, я преодолеваю резвой походкой; кладу поясной поклон иконе над вратами, захожу в Вознесенский собор помолиться и поставить свечи у известных святынь.
    Собор летний, без отопления, поэтому мне не согреться, и всё же в нем теплее, чем на открытом воздухе.
    Богослужение прошло, людей почти нет. Замечаю Людмилу Богдановну, лечившую Нину в лор-отделении, и не решаюсь к ней подойти, ибо не совсем уверен, будет ли ей приятен разговор в такой обстановке? Интеллигентам (в истолковании Алексея, «работникам умственного труда») иногда не нравится, когда их обнаруживают в храмах. И я земно кланяюсь перед ракой преподобного Иоасафа Добрынинского, прикладываюсь к мощам и направляюсь на монастырское кладбище преклонить колени перед могилами архимандрита Феофила и Маринушки, похороненных там по воле владыки Дометиана.
    Морозный ветерок опять заставляет съёжиться и идти проворно.
Вокруг могилы Маринушки теснится человек десять паломников. И кто-то из братии монастыря увлеченно рассказывает им о духовных подвигах блаженной. Подходя ближе, слышу знакомый голос.
    Да это же Родион!
    По дороге я представлял его работающим смирения ради на скотном дворе или, по крайней мере, на кухне, но не в роли гида. И чтобы не смущать друга, прячусь за спинами паломников. Лишь тихо спрашиваю у ближайшей довольно привлекательной женщины, одетой в красное пальто (она то и дело перебирает ногами):
    — Откуда вы, ребята?
    — Из Сибири, — следует ответ.
    Тем временем Родион приглашает пройти к соседней могиле.
    — А вот здесь упокоился почитаемый в нашей епархии архимандрит Феофил, — говорит новоиспеченный послушник. — Многие его помнят и любят. Сами видите розы, возложенные на могилу.
    Красные розы действительно лежали у основания деревянного креста, но они скукожились от мороза, потемнели, стали совершенно безжизненными, стеклянными. Убийственная несовместимость прочитывается между ещё недавно свежими, благоухающими цветами и смертоносным для них холодом, между красным цветом, означающим жизнь, и голубым студёным снегом, ставшим смертью…
Мои мысли прерываются неожиданной сценой. Женщина, которая несколько минут тому назад ответила, что её группа приехала из Сибири, вдруг корчится, точно от боли в боку. Потом начинает кривляться, как неумелая танцовщица фокстрота, дрожа всем телом, и рычит, стараясь найти опору в воздухе, но не находит её. В падении женщина хватает розу с могилы архимандрита Феофила, рассыпая весь букет беспорядочными карминными пятнами на снегу. Упавшая женщина стихает и прижимает розу к своей груди. Сморщенный цветок (красный на красном) становится снова живым, бархатистым, превратившим кристаллики льда и снега в сияющие капли воды. Точно слезами радости от нечаянного воскресения, роса катится по упругим лепесткам вопреки морозу трескучему; роза не просто оживает, а безмолвно — одним ароматом — взывает к жизни и остальные цветы. По всему кладбищу начинает распространяться благоухание свежих роз…
     Кто-то из группы завопил:
     — Что с тобой, Майя?
     Людмила Богдановна, взявшаяся неизвестно откуда, метнулась к этой несчастной Майе.
     Приподнимает её со снега. Бьёт по щекам до тех пор, пока та не приходит в себя.
     Никому нет дела до воскресшей розы и её мистического благовония. Более того, цветок отброшен в сторону и на него в любой момент могут наступить люди. И чтобы этого не произошло, поднимаю овеществленное в лепестках чудо, расстёгиваю дубленку, прячу цветок на своей груди. Он и сам, как бы с готовностью, цепляется шипами за шарф; я осторожно укрываю его мехом шубы.
     — Что со мной? — произносит Майя, открывая глаза.
     — Грехов много нераскаянных у тебя, сестра, — говорит Родион. И тут же замечает меня:
     — Сергей!
     А я думаю: «Не из Любимовки ли будет родом эта несчастная Майя?».
     Родион стоит и не может решить: то ли радоваться моему приезду, то ли следует соблюдать официальную чопорность гида. В результате он и не радуется, и теряет чопорность — мы с возгласами по православному обычаю троекратно обнимаемся и целуемся прилюдно.
     По дороге с кладбища заворачиваю снова в храм и ставлю розу к другим цветам в белой вазе у иконы Божией Матери «Знамение».
     Через полчаса, наконец, паломники уезжают на небольшом автобусе. Мы с
Родионом основательно промёрзли. Выручает благословение отца-наместника согреться чаем; в результате чего мы сидим за низким столиком в углу кухни и ведём беседу.
     — Пострижение скоро? — спрашиваю друга.
     — Наместник говорит: «Как только научишься в совершенстве какому-нибудь полезному делу, так тебя и пострижём. Монастырю нахлебники не нужны». Он, конечно, шутит. Но к монастырской жизни, воистину, следует привыкнуть. После «древнейшей» профессии и партийного стажа это нелегко.
     — Решительный ты человек, Родион!
     — Да какая тут решительность…
     — Айгуль собираешься замаливать?
     — Это было бы, как в плохих книгах. Сам знаешь, грехов и других хватает, хотя за Айгуль отвечать не отказываюсь. Впереди у всех нас экзамен, поэтому следует основательно подготовиться.
     — Прости меня, брате… Сам знаешь за что…
     — Бог простит. И меня прости. Не переживай, жизнь пошла к лучшему…
     Больше не хочется ни о чём говорить. Молча смотрю на своего друга, а он смотрит на меня. Всё понятно без слов. И мы блаженствуем не только от горячего чая, но и от того, что сейчас общаемся без слов, только взглядами.
     Я благодарен Родиону, что он есть в моей жизни, и что он стал мне одним из самых близких людей на свете.
      И делается немного грустно: в момент наивысшего взлёта нашей дружбы Родион должен, наверное, от неё навсегда отречься.
      — Если тебя отпустят в город, то навести нас с Ниной, — говорю я ему, вставая из-за стола.
      — Само собой, — говорит Родион. И словно прочитав мои мысли, он заключает:
      — Кажется, ты не совсем верно понимаешь «отречение от мира». Сегодня — двадцать первый век. Поэтому нет средневековой строгости в этом деле. Господь требует отказа от своих греховных страстей, а не от любви к ближним. Кланяйся Нине.