Приключения на берегах Велья

 
Последний день весны

 
Приключения на берегах Велья

Пятого июня все девятиклассники писали сочинение. Это был последний экзамен. Я выбрал тему «униженных и оскорблённых» по произведениям Ф. М. Достоевского – нравится мне этот писатель. В глубине его повестей никогда не просматривается дна – почти, как в самой жизни… Нам отведено было долгих шесть часов. Все карпели, отдуваясь. Я же написал за три и даже не стал проверять ошибки. «Четвёрку, значит, не хочешь?» - спросила тонкогубая Фаина Ивановна, пробежав маленькими ясными глазками малочисленные листы моего более чем скромного труда. «Нет», - ответил я, уходя вместе с моим соседом по задней парте Колей Никандровым (Коля поддался моему наплевательскому отношению). «Эх, тунеядцы, тунеядцы!» - выдохнула нам вслед  низковатая, как чурбан, Фаина Ивановна. Мы – амбалы (в сравнении с ней) – выпорхнули  на желанную свободу, как птицы. Литераторша колюче глядела на нас – разлагателей школьной дисциплины – сквозь весь мир уменьшающие линзы очков. Ясно, что больше «трояка» не поставит - принципиально. Тут и к бабке не ходи.
А, кстати: за экзамен по алгебре я получил тоже «трояк»! Даже фамилия моя в общем списке написана была коряво и небрежно – для троечника сойдёт. И задания-то были несложные. Мог бы… Да вот поторопился… Позор! Те, кто без каких-либо усилий просто  «содрали» с отличников, получили «фюнф унд фир» и теперь надо мной открыто зубоскалят.
Я поведал о своём конфузе Тольке, друг философски изрёк: «Вот так всегда». И рассказал, что у них в профтехе учителя на экзаменах деликатно удаляются за дверь, чтобы не мешать учащимся списывать. Потому и показатели учёбы в ПТУ приемлимые. Однако я почему-то не завидовал профтеховцам…
Как бы то ни было, школьные терзания теперь позади. Впереди – почти два месяца каникул. Они видятся мне, как манящая неизведанная страна. Мои последние школьные каникулы… А через год наступит настоящая взрослая жизнь. Не верится.

Утром шестого июня я проснулся в доме родном (в бабушкиной узенькой комнатёнке с оконцем на восток) в праздничном настроении. Яркий свет утра заливал комнатушку. По радио торжественно звучал гимн Союза. Бабушка на кухне колдовала над завтраком.
Только я собрался – в калитку втискиваются Мишка и Саня, в полной экипировке, с рюкзаками на спинах…
От друзей я узнал, что поездка наша изначально не задалась: мишкина мать сболтнула толькиной (они вместе работают на «ремзаводе»*) о нашей поездке на озеро. Толька же надеялся сбежать тайком, зная наверняка, что мать его не отпустит ни в жизнь… И вот тайное стало явным.
До автобуса оставался час. За это время надо было дойти до Тольки (они с матерью снимали комнатку на Маховой) и уломать Толькину мамашу.
Мы быстро пришли на Маховую, где в деревянном двухэтажном особняке мать с сыном ютились в маленькой полуподвальной коморке. Мы завалили туда со своими рюкзаками, и в помещении стало и вовсе невпроворот. Тётя Ольга сидела дома – стерегла сынка. Толик плакал, как маленький, клянчил: «Мам, ну пусти…». – «Не поедешь», - жёстким тоном говорила тонкогубая рано поседевшая тётя Ольга. - «Ну почему?» - хныкал Толик. – «Не поедешь и всё!»
Тётя Ольга сидела на табурете и упиралась короткими ногами в печурку, перегородив, как шлагбаумом, выход из каморки. Я стал убеждать Ольгу Григорьевну, что всё будет хорошо, ведь у меня на Велье есть родной человек – дядя Миша, бывший партизан и «сталинский сержант», у него не забалуешь, строгая дисциплина, спать мы будем в его большом доме на горе, на озеро ходить – только под его чутким руководством… Толькина мать начала колебаться и наконец сдалась. Я поручился за Толькину сохранность персонально: «Доставлю его лично и передам вам из рук в руки, клянусь!» Вскоре все четверо весело бежали к вокзалу.
Потом ехали в маленьком жёлтом ПАЗе по асфальтовому шоссе, ведущему строго на юг*. Потом больше часа шли лесом. И вот с высокой горы увидели панораму синего озера, раскинувшегося привольно среди зелёных гор и холмов. Кое-где на вершинах этих возвышенностей были заметны серые крыши домов. Дядин дом маячил на самой высокой горе, скрываясь в тени старых лип. «Вот это и есть Полеи», - представил я друзьям родину моей матери.
К дядиному дому вела снизу вверх размытая, похожая на пересохшее русло каменистая дорога. В синем озёрном просторе, взморщенном волнами, кудрявыми головами ярко зеленели два больших острова. На одном из них мы собирались пожить.
На пороге добротного обшитого тёсом большого дома нас встретила хозяйка – тётка Галя. Дядя был на работе – развозил на «газоне»* доярок по фермам. Тётка Галя встретила нас не слишком приветливо, похоже, напугалась, не нахлебники ли мы… Но, как только узнала, что мы собираемся жить самостоятельно и отдельно, тут же и подобрела – даже рассказала, что дядя на этой неделе закончил строительство новой лодки, она ещё и в воде не была – стоит за домом.
Мы больше ничего уже не слушали – бросились к новенькой просмолённой чёрным «варом» лодочке, кинули в неё свои мешки и дружно взялись её толкать вниз под гору – к озеру. Вскоре лодка закачалась на воде, а мы, выпачканные в смолу, которой замазаны щели в бортах, искали по кустам вёсла. Они, по словам тётки, должны быть где-то здесь. Вёсла нашла моя двоюродная сестра Настя, веснушчатая девчонка с американской улыбкой на загорелом лице. За вёсла сел я, поскольку моим друзьям прежде управлять лодкой не доводилось. Мы взяли курс на остров, который местные жители называют Рубилово*.
Мишке и Саньке было невтерпёж искупаться, их не пугало то, что в этом озере вообще-то жуткая глубина: как я знаю, у мужиков в деревне не находилось столь длинных верёвок, чтобы достать дна. Я был категорически против их купания на середине озера (до острова ещё пилить и пилить). Друзья обозвали меня «маминым сынком», «интеллигентом чёртовым» и решительно перемахнули за борт. Лодка при этом чуть не обернулась, зачерпнула воды. Поклажа наша стала подмокать. «Вы только не уплывайте далеко», - отфыркиваясь как морж, сказал Саня. – «И вы тоже держитесь лодки», - попросил я.
Мы с Толькой сидели в лодке, глядели, как друзья плещутся за бортом. Я понемногу стал грести. Расстояние между нами незаметно увеличивалось…
Ерофеев крикнул из воды: «Николин, подожди!» Я остановил лодку, поджидая ребят. Но они не спешили следовать за нами, крутились на одном месте…
Вскоре мы с Толясом были вблизи острова, под сенью нависших над водой деревьев. А два наших друга были едва видны – так далеко мы уплыли!
Над озером раздался крик Ерофеева: «Николин, плыви назад!» Крик повторился. Мы с Толясом переглянулись и решили не плыть – доберутся сами. Мы поплыли вокруг острова…  Вдалеке, в солнечном мареве блестящей воды, маячили две точки – две головы – две жизни…
На острове шумели высокие дубы и липы, вовсю заливались птицы. Волны чавкали в прибрежных камнях, обвитых корнями деревьев… Неторопливо обогнув остров, мы увидели Мишку и Саню. Они выбирались из воды. Шатаясь, вышли на берег, упали в зелёной траве. «Ну и подонки!» - бормотал Мишка. Я загнал лодку в маленькую гавань на южной стороне, и мы с Толясом подошли к ним. На нас обрушился шквал. Мы молчали. Сам не пойму, как так всё вышло… Оказывается, у Мишки в холодной воде свело ноги, и Ерофеев тащил его на себе… Оба запросто могли утонуть… Конечно, они правы: я был во всём виноват. Толяса Ерофеев назвал «бездушным человеком», у которого нет своего собственного мнения. Похоже, так и есть…
- Зря я связался с вами, - сказал я, уходя.
- Ну и пусть сваливает, - сказал Мишка.
- Мыс рядом. Доплывём, - поддержал его Саня.
Они взялись строить шалаш из веток. Я постоял в отдалении, посидел в лодке, молча примкнул к ним. Подошёл и работал, не проронив ни слова. В трудах праведных незаметно за горизонт канул день. Покрасневшее солнце прощально смотрело на озеро. Островные деревья глухо шумели.
Шалаш наконец-то был готов. В него сразу же налетели комары – он весь гудел изнутри  их занудными голосами.
Мы договорились больше не ссориться и держаться всем вместе. Снова выехали на лодке, ныряли с неё, парили в зелёной глубине над неразличимым дном, как птицы. Однажды, нырнув очень глубоко, я различил под водой Мишку, подплыл к нему, мы взялись за руки и вместе всплыли. Это было чудесно. Всё плохое забылось.
Сашкины подводные пистолеты вскоре вышли из строя. Он сам выбросил в озеро эти несовершенные деревяшки. Рыба что-то не клевала…
Я на лодке один сплавал «на материк», дядя вернулся с работы, взял меня проверить поставленные им накануне сети. Улов превзошёл мои ожидания. Всё дно лодки было заполнено трепещущей рыбой – плотвой, краснопёркой, лещами, щукой… Весь богатый улов дядя подарил нам. Сам с пустыми руками пошёл в гору, домой. Я погрёб на остров.
С рыбой на дне лодки и огромным котлом – «чугуном» я прибыл к скучающим друзьям. Они обалдели при виде золотистых пятикилограммовых лещей и полуметровых щук; сразу принялись чистить рыбу, готовить уху. Толяс был главный шеф-повар. Ерофеев развёл костёр.
К ночи чугун был торжественно снят с костра. Душистый запах рыбы и специй распространялся по всему острову. Мы с жадностью набросились на уху. Но сколько ни ели, её всё не убавлялось. Этого котла нам с лихвой хватило бы на неделю.
На воде задрожали отражения звёзд. Луна спустилась в озеро и заснула, убаюканная мягкими волнами. Вода стала чернее самых чёрных уголков ночи.
На макушке островного холма красно пылал наш костёр. В его слабых отсветах мы бежали по тропинке среди высокой травы к нашему судну. Не спалось, и мы решили отправиться на берег, погулять там…
Попыхивая самодельными сигарами из скрученных сухих листьев дуба, мы шлялись по скучной сонной деревне. В окнах – ни огонька. Ни намёка хоть на одну девушку… «Гаванская», - важно сказал Толяс о своей самокрутке. Когда Мишка предложил ему слазать в чей-то огород за луком, он ответил: «Не, я лучше на шухере постою».
Лук мы всё же раздобыли. А к Толясу прилепилось сразу два прозвища – «Гаванский» и «На шухере всё спокойно».
Делать на этом скучном берегу было нечего, мы побежали к лодке. Бежали по склону горы, засеянной льном – он был ещё невысок. На пути оказалась неглубокая яма, все в неё попадали один за другим – получилась «каша мала». Ох, и посмеялись…
Снова грёб я. Хотелось спать. Друзья откровенно спали в лодке. На середине озера в тросте лодка во что-то вдруг упёрлась и остановилась. «Земля», - изрёк сонный Толяс. Но то, что он назвал землёй, оказалось гнездом дикой утки. В него-то мы и врезались. И таких гнёздышек в этих тростниках было уйма. Ребята помогали мне грести. Общими усилиями мы пробились к острову.
На острове мы подложили в умерший костёрчик дров, растопили его до небес. И полезли спать в шалаш. Он гудел комариным пеньем, как улей.
Один Мишка был умён и остался коротать ночь у костра. Я уснул совсем ненадолго. Меня разбудили ввинчивающиеся комариные голоса. Толяса уже и след простыл. В шалаше спал один Ерофеев. Он напялил на себя своё и Толясово одеяла, комары ему были ни по чём.
Я подошёл к костру, у которого колдовали Мишка и Толик. У Тольки одна нога заметно распухла от комариных укусов. Возле дымного костра сволочей не было.
Светало. Молочно-белый свет заполнил всё пространство. Транзистор, висевший на одной из жердей нашего зелёного дома, разливал в предрассветной тишине задушевные песни прошлых лет. Было четыре часа нового дня.
Мы с Толькой сели в лодку и поплыли в деревню. Там на берегу нас дожидалались сестра моя Настя и её подруга Нина – чтобы я перевёз их через озеро на другой берег в школу. У них сегодня последний экзамен.
Плыли с девчонками на тот берег. Он был невидим. Над водой стоял густой белый туман, сквозь него кровью растекалось солнце. Мы причалили в сосновом лесу, искупались вчетвером, и девушки побежали в школу. Мы с Толясом, спрятав в кустах лодку и вёсла, пошли в сельский магазин – он, как сказали девчонки, открывается в десять. Битый час мы с Толясом провалялись на зелёном пригорке, даже заснули.
Мне снился сон про Наташку. Проснувшись, я увидел незнакомые поля и принял действительность за сон, а сон предстал явью. Это длилось лишь одно мгновение. Потом всё встало на свои места.
Ровно в десять мы подошли к магазину и прочитали на двери записку: «Работает с 14-00»…
Побродили по деревне, зашли в пустой сельский клуб (внутри не было ни души, но дверь была не заперта). Толька, смеясь, прихватил кипу журналов. Журналы были всё идейные, скучные, но в одном я наткнулся на тетрадный листок. Там было стихотворение. И как будто обо мне… Писано девичьей рукой:

Я увился тоскою зелёной,
Которую трудно измерить,
С тех пор, как понял, что не влюблён я.
А ей не хочется в это верить.
Ну что ж, я её разуверил.
На танцах совсем затих:
Хожу постоять у двери
И посмотреть, как «клюёт» у других.

Мы шли с Толясом по местному, весьма корявому, тротуару и разбрасывали по сторонам эти скучные журналы. Для кого их штампуют? Листок со стихом я свернул и сунул в карман.
Остальную часть дня мы все, наробинзонясь, отлёживались на солнечном полеёвском берегу, называемом Золотухой. Рядом, под старой лодкой, дремало змеиное семейство. Никто никому не мешал, пока мы их не увидели вдруг. Змеи зашипели и быстро исчезли, пока мы искали палки.
Ночью спали в доме у дяди. Чуть выпили самодельной водки. Наслушались на ночь страшных рассказов про немцев, партизан и коварных предателей, живших под добродетельной личиной, но всё же не ушедших в конце концов от справедливого возмездия. Дядя, оказывается, ушёл на войну в тринадцать лет…
На другой день снова загорали и купались в озере. На комариный остров никого больше не тянуло.
Вечером третьего дня мы двинулись в обратный путь. Опочка после деревенек показалась нам приличным городом. Мы с радостью въезжали на её улицы. Приехав домой, я вечером, уже затемно, написал в своей коморке стихотворение… Не обольщаюсь особо... Думаю, оно представляет интерес, в основном, для меня самого и для моих друзей…

Светлая луна, качаясь, в волнах спит.
В небе звёзды синие светят.
В листьях узорных слегка шелестит
Чуть-чуть хмельной и ласковый ветер.

Убаюкал дымный лунный свет
У берега смолёную лодку.
Скоро брызнет молоком рассвет,
И не станет ночи короткой.

А пока дубы шумят над шалашом.
В объятьях ночи остров зелёный.
В шалаше все дрыхнут мёртвым сном.
Им снится, что они ещё дома.

Светлая луна, качаясь в волнах, спит.
Костёр погасший тускло дымится.
У костра Ф. Т. «на шухере» стоит
И комарам порвать пасть грозится…

Всё, как белый дым костра, пройдёт.
Вот уже рассвет настаёт.



Примечание.
Данный текст представляет собой две главы повести А. Нивина "Первый день совершеннолетия".
В рубрике "Опочка-блюз" уважаемый читатель сможет обнаружить другие фрагменты сей повести, повести-дневника подростка 70-х годов ХХ века.
Отрывок повести имеет "перекличку" и с другими произведениями автора, как то: повесть "Во граде Опочка", "Древняя тайна", "На улице родной", "По следам сновидений", "Достучался до небес", "Так я стал партизаном", "На озере", "В пиджаке с малиновой подкладкой"...