Путь Востока

     Бесцельное солнце скрывается за полчищем туч. Бисерно-мелкий снег спадает на драконьи морды прохожих. Под неоновым светом ларьков стоят двое: я и мой клон. Девушка напротив на озябающих пальцах перебирает ведьмовские иль цыганские кольца, гремит браслетами и золотыми округлыми серьгами. Мы глазами играем с ней в прядки. Лицо у нее разрисовано: брови изогнуты на 30 градусов, глаза подведены игривой округлой линией, помада ее ярко-красная, а тени — синие-синие, как минеральное озеро Кукунор.
     Ты можешь считать меня глупой за такое сравнение, но выглядит она точно воин. «Послушайте, этим видом вы точно обескуражите и обведете вокруг пальцев врагов», — горжусь своей вороньей проницательностью. Я кутаюсь в черную меховую шубку, как околдованный Хаул теряется в своих раскинутых крыльях. И тот час увядаю в мечтательности, рассеянно всматриваясь в католическую церковь, купала которой загромождают лопнувший небосвод.
     А когда ко мне возвращается ясность — вдруг обнаруживаю, что девушка напротив исчезла. По земле, медленно переходящей в весну, недолго катятся ее брошенные украшения. Я подбираю их, внутри сокрушаясь: «Как некрасиво так поступать: перечеркивать одним своим обликом улицу, если не целый город, чтобы затем так вероломно разрывать эту тонкую нить, проходящую между сном и реальностью». И посвящаю себя в паломники, обещая во что бы то ни стало – отдать почтение и дань, встрепенувшей меня, незнакомке.
     Сгорая от любопытства, я примеряю понравившееся кольцо на палец левой руки. Как вдруг из снежных пучин прорывается зеленый ящер внушительных размеров. Он сыплет чудесными, источающими пламя, жемчужинами и кораллами. А его глаза — два солнечных диска, с маленькими черными воронками внутри.
     Я вглядываюсь в них, наблюдая за искрящейся золотистой радужкой, которая придает вращение всему живому, пока змей выдыхает раскаленный пар из ноздрей. Сквозь меня проходит дурман, и вот спокойный проспект, освещенный редкими неоновыми огоньками, с пьяным мужичком у магазина, играющим на гармонике, сменяется обширной и светлой университетской аудиторией.
     На последних рядах студенты-зеваки в полусне ожидают преподавателя, который проведет вводную лекцию по археологии. А за окном — горят листья, оживляется город со стороны Алого поля. Я стучу ручкой по столу, раздражаясь при виде прыгающих зайчиков на потолке, до появления профессора в комнате. «Здравствуйте, молодые люди! Поприветствуйте своего учителя», — доброжелательно проговаривает Николай Борисович Виноградов.
     Мужчина смущается от того, что студенты так долго стоят на месте, поэтому через несколько секунд добавляет: «Садитесь-садитесь! Начать хочу сегодняшнюю пару с чтения хайку. Это японская лирическая поэзия!» Преподаватель надевает очки, раскрывает маленькую книжонку, проводя пальцем по выделенным строкам:
    
     «Я шел по мосткам, и вдруг –
     Там, в глубине потока,
     Сквозят водяные цветы».[1]
    
     Между тем студенты обмениваются насмешливыми взглядами. Мужчина нежно проговаривает написанное, обдумывая каждую строчку, пристально следя за реакциями будущих педагогов, нынешних ростков. Наверное, молодая душа не готова к такому откровению, ведь к умиротворению приходят с годами: когда в мудром возрасте человек сбрасывает облезшую эгоистичную кожицу — тогда и сердце его желает делиться этой любовью с миром и любит вопреки всему.
     «Красиво, не правда ли? Что ж, теперь можно одухотворенно приступить к занятию!» — завершает он. Когда лекция срывается звонком, пренебрегающим всем приличием, слышу, как девушка с задней парты произносит: «Нам очень повезло, раз наш поток будет обучаться у этого гения, этот преподаватель — великий человек».
     Отныне наши занятия открываются с тонкого звучания Мацуо Басе, минерального запаха прогретых песков и душистых цветов Востока, перед которыми педагог склоняет голову. Еще нескончаемой рекой льются истории, связанные с различными экспедициями, которые молодые студенты слушают с восторгом.
     Три лета профессор провел в археологических раскопках в южной Туркмении, наблюдав за всевозможными красками гор Копетдаг, большими звездами и распустившимися цветами в бескрайней пустыне. Поэт Бэй Дао брился наголо, чтобы солнце было проще найти, а тут, выходит, Николай Борисович каждое лето под светилом находился, раскапывав развалины римской цитадели, древние замки феодалов, могильники Урала.
     Если подумать, это же такое счастье — терпеливо и слаженно отыскивать иные миры: при помощи совковой лопаты бороться с неприхотливой землей, пока не обнаружишь то самое сокровище. Еще больше волнуют финальные штрихи, когда ты аккуратно и педантично работаешь кисточкой, раскрывая древние памятники, до наступления темноты… Подобные рассказы будоражат юные умы.
     Пока в кабинете все увлечены занимательной лекцией — решаю просунуть лицо в слегка раскрытое окно. Теплый сентябрьский ветер лохматит волосы, которые щекочут нос. Бабье лето вырывает меня из приевшейся обстановки и уводит далеко-далеко, а именно в вылазку, проходящую на фоне пейзажей необычайной красоты, с молодыми и сильными, духом и телом, людьми.
     В этот момент представляю, как тихая воздушная ночь опускается над южным городом Х. Один археолог наблюдает за едва заметной тканью облаков, прохлаждаясь в артезианской скважине, другой — легонько касается загорелых рук, устало вздыхает и набирает в легкие столько воздуха, чтобы хватило его на осмысленный разговор или хотя бы на одну светлую и приятную мысль.
     Но быстро расстраивается от того, что слова его больше не слушаются, и вдвойне ему неприятнее становится от неспособности выразить высокие чувства. Это не так печально, как вы можете подумать, потому что напарники вопреки всему ощущают, как царит над ними что-то необычайное, такое чистое, что нужно непременно ощутить и прожить в себе.
     К несчастью, уральский ветер непорядочно со мной поступает, со всей дури захлопывая за собой окно, с которым успеваю породниться. От такой неожиданности приходится вскрикнуть. Из мира грез меня вырывает голос преподавателя:
     — Заяц!
     — Да? — смущенно и тихо проговариваю.
     — Вы сможете ответить, на чем мы сейчас остановились? — Профессор поправляет очки, чтобы как следует меня рассмотреть.
     — Нет, извините, пожалуйста! — Я всем телом прижимаюсь к парте, надеясь стать еще незаметнее, и скрываю покрасневшее лицо руками.
     Ближе к поздней осени все эти просторные коридоры, лестницы и образовательные комнаты становятся слишком громадными: я прямо-таки во всем этом учебном процессе рассыпаюсь, виновно склоняясь перед предметами и учебниками из университетской программы, науками, которые прежде интересовали лишь в качестве детской невинной фантазии. И совершаю признание: «Среди этих талантливых и способных людей мне не место».
     Иногда в университете, когда есть свободная минутка, останавливаюсь около фотолаборатории на первом этаже, принадлежащей профессору. Это уже своеобразный ритуал. В ней Николай Борисович проявляет пленочные снимки. В 18 лет и я горю фотографией, поэтому мне крайне важно наблюдать за красным светом, проглядывающим из-под его двери, в тайне надеясь когда-нибудь отворить ее.
     Одно радует: мне удается искренне восхищаться мастерами, с преданностью относящимся к своему труду и делу жизни. Такие люди с легкостью находят согласие в душе, видят Бога там, где не обнаружил бы его другой. Иисус был плотником, так что я верю: когда человек находит себя в чем-то важном, целиком посвящает себя своему признанию и совершенствуется, то он ходит под тщательным присмотром создателя.
     Но в чем заключается мое призвание?

     В ноябре проходит конкурс талантов по просьбе одного преподавателя. Суть мероприятия: выразить любовь к осени через творчество. Я решаю не упускать замечательную возможность проявить себя, поэтому всю ночь делаю презентацию со своими фотоработами. Но в самый ответственный момент, когда конкурсанты собираются в студии, боюсь поднять руку и заявить о себе. Вместо этого — встревоженно гляжу за выступлениями других, наивно полагая, что преподаватель дойдет до моей фамилии и пригласит в центр зала.
     В какой-то момент некто одергивает меня за руку, и я чуть-чуть пугаюсь. Этим резким и прямым человеком оказывается одногруппница Оля. Девушка удивленно спрашивает, почему я прохлаждаюсь на сиденье, пока выступают остальные. Я же сердито отвечаю, что нахожусь как раз таки на правильном месте.
     У одногруппницы морщится лоб, она стягивает резинку со скрученного в трубку ватмана, а затем раскрывает бумагу. Ехидно улыбаясь, она добавляет:
     — Всю ночь рисовала по твоей фотографии, тебе нравится?
     Моим глазам предстает картина давно знакомая: изгиб реки, на поверхности которой застыли пожелтевшие листья, счастливая утиная семья, бултыхавшаяся в прохладной зеленой воде. Это было бабье лето и, возможно, последнее их купание перед отлетом на юг. И все это запечатлено в разгар золотого часа, когда весь мир был причудлив и добр к своим обитателям.
     — Оля, ты, наверное, шутишь? Это же просто чудесно!
     И несмотря на то что до возмущения не люблю, когда люди что-то безыдейно копируют (а это была целиком перерисованная фотография), мне это до безумия кажется приятным. Представьте, человек не один день убил на то, чтобы воплотить в жизнь то, что так тщательно от всех скрываю. Мне нравится думать именно так, совсем упуская из виду, что пока не приму себя со всеми кошмарами и не сломаю гипсовую фигуру, в которую себя замуровала, — точно так же не смогу создать нечто достойное.
     Этим вечером преподаватель до моей фамилии, разумеется, не доходит. А сама я так и решаюсь встать с удобного стула и выступить в зале полном народу. В моей голове подтверждается мысль, что если творец стыдится чего-либо, то он либо не созрел, либо его слово и вовсе ничего не стоит: «Сейчас мое слово — птица, улетевшая на юг».
     На мою успеваемость влияет один важный факт: я совершенно не понимаю себя, в чем пока боюсь признаться. Последним гвоздем в крышку гроба становится — позорная несдача экзамена по археологии. Мне не хватает всего двух баллов до оценки «удовлетворительно». Все оборачиваются в мою сторону и шушукаются. Николай Борисович решает показать другим ученикам, что будет, если расстроить преподавателя.
     Так профессор впервые у всех меняется на глазах: из-за скошенных бровей и красного лица он напоминает демона Хання. Мужчина говорит с низкими интонациями, которые трудно было бы представить до этих часов, минут, секунд. Я же не нахожу ничего лучше, чем защищаться от всех, как запуганный зверек, загнанный в тупик.
     — Объяснитесь, пожалуйста, в чем причина такого недобросовестного отношения ко всему, — сверкает глазами профессор.
     — Вы злитесь на меня, потому что оступилась и сделала неправильный выбор?
     — А существует ли выбор правильный? И как часто вы планируете при любом удобном случае сетовать о неправильности того или иного пути, — задумчиво спрашивает мужчина, опрокидывая взгляд на других студентов. — У вас сейчас путь один — учиться, и состоит он из усилий, которые вы должны прикладывать. По-другому в жизни не бывает, поймите же это!
     После экзамена, когда все одногруппники собирают вещи и покидают аудиторию, меня, чуть ли не под ручку, проводит до деканата прежний профессор, не знающий гнева. Педагог всю дорогу подбадривает студента-недотепу, а уже в кабинете нас встречает замдекана, разочарованный тем, что кто-то портит репутацию факультета.
     Несколько минут они пытаются выяснить, что со мной происходит, но я не нахожу для них истинного ответа.
     — Просто не хочет учиться, безобразие, — говорит под нос замдекана.
     — Ты хоть какой-нибудь экзамен сдала? — интересуется Николай Борисович.
     — Философию. — Я все это время смотрю в пол. Мне трудно признаться, что у меня нет таланта, увлечений, ради которых буду биться и гореть, достойно проживая жизнь. Для меня это равносильно отсутствию души.
     К всеобщей неожиданности профессор вдруг произносит:
     — Философия — это хорошо, — мужчина садится на сиденье, пристально меня рассматривая, — глаза у нее умные, правда. По взгляду некоторых ребят видно, что они немного да разгильдяи, а у нее — он другой.
     — Но учиться она все равно не хочет! — не уступает ему замдекана.
     — Пока мы находимся на этой Земле — мы ее вечные ученики. И только время научит нас! — подытоживает преподаватель.
     Спустя, наверное, самые долгие двадцать минут в жизни, мы выходим из кабинета. Николай Борисович легонько хлопает меня по плечу, говорит что-то напутствующее и удаляется в сторону кафедры. Я же взволнованно спускаюсь к гардеробу. В своих карманах пытаюсь отыскать бирку, чтобы поскорее скрыться с места преступления, но вместо нее нащупываю нечто другое. Этим «нечто» оказывается мятый лоскуток бумаги со стихотворением из книги:
    
     «Знает лишь время,
     Сколько дорог мне пройти,
     Чтоб достичь счастья».[2]
    
     Несколько раз пробегаю глазами по этим строчкам, не совсем веря в то, что все это происходит со мной взаправду, затем неспешно снимаю куртку с вешалки и подхожу к зеркалу, стоящему у входа.
     Пока смотрю на свое отражение — не могу понять, на что или на кого так сильно злюсь. Вскоре и вовсе заливаюсь крокодильими слезами, не справляясь с напряжением внутри. Вместе с этим ощущаю что-то светлое и целительное, ведь услышала такие необходимые слова от человека, который для многих является авторитетом.
     Выходит, не такой я пропащий человек?

     Когда покидаю территорию университета — решаю обернуться на прощание и вырвать этот печальный образ из сердца. Я надеваю черный капюшон, чтоб никто не увидел, как трусливо реву. У меня на душе пустота. Вместе с другими прохожими мы поспеваем за призрачным пасмурным вечером.
     На автобусной остановке темно. Фонари не успевают зажечься. В этом холодном и безрадостном месте улыбается азиатский старик — единственный источник света здесь. Он выделяется среди закаменелой и измученной толпы, а сам выглядит величественно: в его ясном взгляде, собранных седых волосах, треугольных бровях, резких скулах — таилась красота.
     По счастливой случайности мы запрыгиваем с ним в одну маршрутку. Пока к нему тщательно присматриваюсь, старик обнимает своим взглядом людей: он любезно общается с водителем, сюсюкается и строит гримасы ребенку напротив. Я уже успела позабыть, что такое нежность во всем, а тут неожиданно вспоминаю.
     — Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! — Стучит женщина кулаком по окну, пока разговаривает с кем-то по телефону.
     Маршрутка через секунду останавливается. Из небольшого водительского окна протискивается красная голова грузина.
     — Кто тут все стучит? Я дверь открываю — никого нет! Потом снова «стук-стук-стук», сколько можно?
     Звончайший смех заполняет пассажирский салон. Грузину остается лишь недоумевающе оглядывать людей.
     — Все нормально, водитель. Женщина по окошку постучала, чтоб не сглазили, — поясняет для него пожилой мужчина, светясь изнутри. — Поехали!
     — Извините! — смешливо добавляет она.
     На одной из остановок в транспорт запрыгивает молодой человек. Про себя натужно подмечаю, что зажатая в руке банка пива помогает ему удерживать равновесие: его качает из стороны в другую так, словно он страдает морской болезнью. С самых первых секунд он не находит общего языка с женщиной, боящейся сглаза. При виде паренька она даже успевает перекреститься.
     — Уступите мне место, — обращается он к ней.
     — Молодой человек, еще что для вас сделать?
     — Вы два сиденья заняли, одно — своей задницей, другое — своими сумками, а заплатили только за одно. Или я не прав? — смотрит паренек в водительское окошко.
     — Ты как разго…! — привстает азиатский мужчина.
     — Сядь! — перебивает его малец.
     Эта история могла закончиться весьма плачевно, но наша машина подпрыгивает на удачно попавшейся кочке. У паренька не получается устоять на ногах: он валится на людей, сидящих на первых рядах, случайно обливая пивом и меня, и женщину. Наконец, терпение у многих лопается. Молодой человек недолго сопротивляется общественному порицанию, даже чувствует за собой вину, поэтому на следующей остановке мы с ним прощаемся.
     Возникшая неприятная ситуация между тем разворачивает недавнее прошлое: «Как я могла так упасть, не справившись с элементарной обязанностью как учеба?» И на лице моем проступают слезы — слезы жалости к себе.
     — Да ладно вам! Негоже плакать из-за этого хулигана, — обращается ко мне старик.
     — Девушка, дать платок? У меня с собой есть запасной, — предлагает свою помощь женщина.
     — Это, конечно, не наше личное дело, но в чем причина ваших слез? Мы люди повидавшие многое, посему поможем, чем сможем, — улыбается мужчина.
     — Я буду отчисляться из института, это совершенно не мое, — озвучиваю это как приговор, опуская голову.
     — Вот те раз! — не справляется с эмоциями дама, зажимая платок. — Я чуть не проехала свою остановку. Водитель, вот здесь останови, пожалуйста! Надеюсь, ты поможешь этой девочке советом, — озирает она старика, — от себя могу добавить, что все будет хорошо!
     Я еще недолго наблюдаю за плавной походкой дамы, покидающей наш Ноев ковчег, а когда поворачиваюсь к пожилому мужчине — удивляюсь тому, что он на меня больше не смотрит. Неужели я ему противна?
     В окне мужчина меланхолично рассматривает свое отражение, изредка поглаживая пушистые брови. Следом представляю, что это вовсе не его отражение, а брат-близнец, с которым он смеется, грустит или злится. И тут понимаю, как тяжело, наверное, примирить духовное и земное в человеке. Одно всегда будет преобладать над другим.
     — Хорошо быть косточкой, покоящийся в плоде? — ошарашивает он вопросом.
     — Что, простите? — Я ожидаю от него либо полного безразличия к чужой проблеме, либо порицания, но его вопрос действительно озадачивает. Еще меня забавит одно наблюдение: старики всегда находят время для философии.
     — Я говорю, плод — это бессмыслица какая-то, пока он поглощен мякотью. Косточка ничего не значит: она ограничена в движении, она не издает ни звука.
     — И? — Потихоньку начинаю сердиться, кажется, что на свою беду встретила нездорового человека.
     — Что это за «и»? Хотя знаешь, я в молодости такой же был, — отвечает, сочувственно улыбаясь, — все хотел себя понять, потом оглянулся, а мне уже давно за 50, и за свою жизнь не сделал ничего полезного. Ни разу… Вот поэтому сейчас стараюсь брать от жизни все.
     — Как вы к этому пришли?
     — Переехал в другой дом и попал в другую реальность. Я сначала удивлялся, почему дворы там такие чистые, столько цветов высажено, стены не с облупленной краской, как это обычно бывает, а приличные, свежие, — тут мужчина снова улыбается, и теперь его улыбка согревающая. — Выяснилось: это дело рук женщины, моего возраста примерно. А самое что интересное — ее никто не заставляет высаживать цветы эти, ухаживать за ними, поддерживать чистоту и порядок.
     — Это случайно не ваша жена?
     — Подруга, — нервно отмахивается рукой мужчина, — к чему это говорил? Вот так один человек меняет мир вокруг себя, а многие даже и не в курсе, что это ее заслуга! Настолько она человек добропорядочный, раз ей никакого призвания и внимания не нужно. Просто любить и знать свое дело нужно, да и все на этом.
     — Теперь ей помогаете?
     — А как же без этого? Я стараюсь по возможности всем помогать. Сейчас работаю в охране и стремлюсь свою работу выполнять добросовестно, здороваюсь со всеми всегда и улыбаюсь. Мне это не сложно, а другим приятно.
     — Вы начали говорить про плод, как бы намекая на то, что я еще ребенок?
     — Все мы дети в какой-то степени, — посмеивается он, — для меня, например, как для безумного огородника, небольшая косточка — это вера в хороший сезон.
     Мы общаемся еще остановки три-четыре, испытывая друг к другу великую благодарность за открытые и сердечные диалоги. Любая порция добра мне кажется непомерно великой. В мужчине, сохраняющем покой и некую отрешенность, все равно прослеживаются подвижный ум и живой характер. И я, как самый бывалый молодой мечтатель, успеваю за это время наделить его необыкновенными и мифическими чертами.
     — Я надеюсь, ты меня услышала. Нужно оберегать то, к чему лежит душа, и не гасить в себе это. Если ты пока еще не определилась, чего ты в этой жизни хочешь, то не торопись, все придет и откроется со временем. — Это последняя фраза, которую запоминаю.
     Неожиданно его фигура и все вокруг — превращаются в золотую пыль, рассеивающуюся в воздухе. Быстро приходит осознание: дурман дракона ослабевает. И меня откидывает обратно на обширную громкую улицу. Желтые глаза Цин Луна на большой скорости летают по проспекту. Пьяный мужичок с гармонью, раздобыв скромно нажитое, проходит вглубь слабоосвещенных дворов. Эхо многообещающего аккорда растягивается, прыгая по спящим домам.
     Подумать только! Всего одно — откуда не пойми взятое чувство — способно увести за собой и приоткрыть завесу прошлого (мои глубинные сокровища). Я уже давно не тот человек, кого увидела в самом начале, но до сих пор помню каждого учителя и каждое доброе слово ими сказанное.
     Пока завороженно уставляюсь в небо — ощущаю, как сердце бьется быстрее. Хочется плясать в воздушном пространстве, расстилаться на крышах домов и звучать чище синицы, слаще меда и громче ветра. Совсем скоро придет весна, прилетят долгожданные птицы, забегут розовые ручьи, и мы снова окажемся в этом чудесном водовороте нежности и доброты, в водовороте — жизни и природы, в водовороте — учителей и учеников.
     Когда великий Паньгу удостоверился, что земля и небо разъединились, то исчез из этого мира. Но иногда он заявляет о себе пронизывающим ветром, раскатом грома, мерцающей звездой, вниманием профессора или речами обыкновенного попутчика, достигшего спокойствия, целостности и мудрости.
    
     «Улитка,
     Ползи неспеша
     По склону Фудзи».[3]

В тексте используются хокку, у которых следующие авторы:
1. Нодзава Бонте
2. Мацуо Басе
3. Кобаяси Исса