Читательский дневник 12. Розанов

ВАСИЛИЙ  РОЗАНОВ. До революции. Старые добрые времена. Россия, которую мы потеряли:

     «В России вся собственность выросла из «выпросил», или «подарил», или кого-нибудь обобрал. Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается».

     «Вечно мечтает, и всегда одна мысль: — как бы уклониться от работы».

     «Зачем? Кому нужно?
     Просто мне нужно. Ах, добрый читатель, я уже давно пишу без читателя, — просто потому, что нравится»

     «Из безвестности приходят наши мысли и уходят в безвестность. <…> как ни сядешь, чтобы написать то-то, — сядешь и напишешь совсем другое».

     «Газеты, я думаю, так же пройдут, как и вечные войны средних веков, как и турнюры женщин и т.д.»
     (Газеты пройдут, турнюры давно исчезли, но средние века? С их геополитикой, «операциями»…)

     «<…> Что же стало с русской реформацией?!! Один купил яхту, другой ушел в нумизматику, третий разлетелся по заграницам… Епископы поспешили к местам служения и, слышно, вместо былой благодати ссылаются на последний циркуляр министерства внутренних дел».

     «Стоят два народа соседние и так и пылают гневом:
     — Ты чему поклоняешься, болван??! Кумиру, содеянному руками человеческими из меди и дерева, как глаголет пророк (имярек) в Писании. Я же поклоняюсь пречистым иконам, болван и нехристь».

     «Позволю себе немного поинквизиторствовать: ведь не пошёл же юноша-Щедрин по судебному ведомству, в мировые посредники, не пошёл в учителя гимназии, а <…> выбрал себе стул, который не проваливается — министерство Внутренних дел.  Потом в чём-то разошёлся с начальством <…> и его выгнали.
     Он сделался знаменитым писателем. Дружбы его искал уже Лорис-Меликов, губернаторы же ему были нипочём.
     Какая разница с судьбой Достоевского».
     (Инквизитор, точно. А в отношении судьбы… одна судьба: их читают. Дорогие мои коллеги по чтению! Достоевский что, а перечтите-ка вы «Историю одного города»!)

     «<…> С бородёночкой, с нежным девичьим лицом <…> копался около рясы, что-то тыкая и куда-то не попадая.
     — Вам булавок? Что вы делаете?
     —Не надо. С собой взял. Прикрепляю я медаль с портретом Александра III, чтобы идти к митрополиту. И орден.
     Наконец, вот и он: и крест, и портрет царя на нём. Стоит, улыбается, совсем девушка».
     (Из нынешних никого не напоминает?)

     «Секрет писательства заключается в вечной и невольной музыке в душе. Если ее нет, человек может только «сделать из себя» писателя». Но он не писатель…»

     О Некрасове.
     «Толстой, сказавший о нем, что «он нисколько не был поэт», не только обнаружил мало «христианского смирения», но не  обнаружил беспристрастия и простого мирового судьи».

     «Малую травку родить труднее, чем разрушить каменный дом.

     О Башкирцевой, Марии Павловне, (и, думаю, не только о ней):
     «Секрет ее страданий в том, что она при изумительном умственном блеске — имела только полуталанты. <…> И она все меркла, меркла неудержимо…»

     «В террор можно и влюбиться, и возненавидеть до глубины души, — и притом с оттенком «на неделе семь пятниц», без всякой неискренности».

     «Литература как орел взлетела в небеса. И падает мертвая».

     «Поразительно, что к гробу Толстого сбежались все Добчинские со всей России, и кроме Добчинских никого там и не было. <…>
     Никогда не было такого позора, никогда литература не была так жалка».
     (Ну, не только Добчинские. Бобчинских забыл? Позор, позор, верно).

     «Позитивизм истинен, нужен и даже вечен; но для определенной частицы людей.
     <…>Религиозный человек предшествует всякой религии, и «позитивный человек» родился гораздо раньше Огюста Конта».
     (Лично я в значительной мере позитивист. Но не по Конту, конечно, а по Карлу Попперу, хотя рождён и «крещён» в лоне диамата. И несу его отметины, стигмы, клейма  и тату).

     (Вот, пусть фрагментарно, «Россия, которую мы потеряли»… Что потеряли-то, скажите на милость?  Но, похоже, ничего и не обрели).