НЕ ДЛЯ МЕНЯ..

               





















                НЕ ДЛЯ МЕНЯ…

                Было много!  –
                и чёрных, и белых -               
                Переиграно весен и лет,
                А итог?
                Среди стен опустелых –
                Тот же мрак
                и негреющий свет!
                Вл. Белов.


                1


Ждать, ждать, ждать… Тишина такая, что услышал комара прежде, чем определил его нахождение. Всё тело в поту. В холодном и липком поту. По коже ползают мураши. Желудок оторвался и ползёт к горлу. То ли привиделось, то ли тусклый свет вдали зажегся и тут же померк. Сколько глаз ни приноравливался, темнота оставалась темнотой, толщей, нависшей над головой. Но каким-то проницаемым был этот мрак. В нём можно было раствориться. В нём можно было что-то разглядеть, знать бы что.
В темноте всегда скрытый смысл. Какие-то воспоминания пытаются вырваться наружу из черепной коробки, в которую я их давным-давно упрятал. Они настойчиво тычутся в поисках выхода. Воздух показался странным – не понять было, чем пахло. Затхлым был воздух. Слух стал выборочным, перестал реагировать на всё остальное, что не связано с лесом, темнотой и комарами. Комары, говорят, переносчики злости и страданий.
Начал проверять, что изменилось в кромешной тьме. Напрягаю слух, набираю воздух в лёгкие. Хотеть жить и просто жить, - разве это не одно и то же?
Темнота, в которой оказался, была какая-то странная. Холодная на ощупь. Не совсем такая, неосязаемая, не обычная ночь. Темнота небытия, что ли.
Я как бы ослеп. Мышцы затвердели, горло пересохло. Мир ухнул вниз.
Смутила возникшая мысль в голове. Замер, поражённый ею, на секунду задумался. Мысль перебила всё. Мысль была, в сущности, глубоким недоумением: «Напросился!»
Напросился на перемены. И это в то время, когда совсем не собирался умирать, когда непременно, так душа хотела, мне надо было смириться и что-то узнать. Самое плохое, умирать счастливым.
Сердце дало перебой, томительный и тошнотный. Густая пелена опустилась перед глазами, молоточки застучали в голове, утверждая в своём мнении, что, действительно, напросился.
Абсолютная мгла. Не различаю ничего. Своего тела не чувствую. Попробовал пошевелить рукой. Рука двигалась в любом направлении. Могу свободно дышать. Значит, не в замкнутом пространстве, воздуху хватает. Вытянул руки в обе стороны: с одной стороны песок, с другой – пустота. Снова услышал слово: напросился. Не собственный голос услышал, а как бы голос: раз говорю, слышу, значит, голова на месте. Только эхо отражение какое-то странное.
Все органы, которые передают ощущения, работают. Хорошо бы глаза, как у рака, выходили из орбит и могли в темноте видеть. А темнота полная. Не привык ещё к ней. Поднял руки над головой. Ничего не нащупал. Пустота. Поводил головой из стороны в сторону – не уловил даже намёка на проблески. Может, я ослеп? но нет же, ничего не болит. Болит шишка на голове. Пощупал её. Под ладонью сухо. Не до крови ушибся.
Всё-таки непонятные запахи шибанули в нос. Землёй запахло, правда, затхлой немного, погребом. Что-то не так. Непривычно очень.
С одного бока слабое дуновение. Сквозняк. Повернулся, тут ощутил, что не ногами переступил. Стою на ногах, а земли под собой не чувствую. И не вишу в воздухе, и не стою. Разве так может?
Все чувства в ожидание перешли. Идти в полный рост – страшно. Идти, значит, шарить руками по сторонам. А если змеи? Укусит… тут же конец. На карачки опуститься, на четвереньках шкандылять, - опять же, скарлапендра какая-нибудь ужалит… Раз боюсь за свою жизнь, значит, живой. Ждать помощи надо.
Но почему ног не чувствую?
Прицепился к ногам. Раз облекаю в слова мысли – живой!
Пока живой. Въедаюсь в душу, не различаю разрыва между мыслью и словом. Помощи жду.
Ждать помощи… Это родило презрение и неприязнь. Что если напорюсь на унизительный, презрительный отказ? – почему мы должны тебе помогать? А всё ж, если скажут «да» - какое счастье, а если услышу «нет»?
Что удивительно, не испытываю никаких эмоций. Не то чтобы напал столбняк, просто всё не могу осмыслить.
Вся моя жизнь сплошные ожидания. Из одной очереди в другую, в очереди невозможно объяснить, что такое страх не дождаться и не получить. Страх всегда всё портит и разрушает. Страх не оставляет мысли при себе, он их выталкивает.
Наверное, в эти минуты от меня уходили последние мысли. Ничего так быстро не оставляет человека, как способность думать. Даже если бы меня сейчас попросили разложить на составляющие это – «напросился» и рассказать про темноту, не сумел бы. Напросился, это я мгновенно уяснил, это связано с матерью и двоюродной сестрой Ниной, ещё с чем-то, что мучило меня несколько дней. Напросился - связано вовсе не с попыткой убедить кого-то в своей правоте.
Самая попытка оправдать – она всегда кажется подозрительной. Что-то на что-то я готов был обменять, чтобы разузнать какую-то тайну. Помнится, на возможность узнать, готов был обменять собственную душу. Видел в этом выгодную сделку. Терзаться по этому поводу не собирался.
В моём состоянии отпихнуться ни от чего нельзя. Могу получить кошмары, с которыми жить будет не радостно. Кто-то, взглянув на меня, если он в темноте видит, сошлётся, что выгляжу неважно. Лицо, наверное, жёлтое или серое… мешки под глазами… щёки, наверное, втянулись… Но я ничем не болен. Я устал. Я, как тот Финист, возродился из небытия. У меня сейчас иной строй ощущения, он, правда, не избавляет от засорения головы разной трухой чуши. Он предполагает принять меры для освобождения от чувства, которое воспринимает ложь и выдумку как оскорбление.
Темнота ограждает свободу.
Мне нужно вернуть прежнее сознание, тогда любое непонимание станет менее болезненным. А непонимание, куда я попал, действительно болезненно и мучительно. Я чую, оно приведёт к крупным неприятностям.
Внутреннее моё состояние, не физическое, таково, что я забыл, отстранился от того, зачем пошёл в лес. Вообще-то, в лес я хожу, чтобы очистить душу, для настроения. Негатив чтобы в лесу оставить.
Лесом я жил до теперешней минуты, прежнее ощущение, привычное, я не могу оценить. Мне предстоит судить… Кого, за что? Неужели мне придётся прибавить ко всему, что узнал, обязательную порцию выдумки, лжи и клеветы?
Как ни болела и ни кружилась голова, шишка на неё выросла, как ни подозрительно колотится сердце, временами становится трудно дышать, мне требуется сконцентрировать внимание. Я имею ясную цель – выкарабкаться из теперешнего состояния. Это стало важнее всего. В этом никто не поможет. Это никому нельзя перепоручить.
Вскинулся, хочу что-то сказать, даже прижал обе руки к груди, но голова до странности оставалась пустой. Не пустой, а набитой до отказа разновидностью одного слова с разными вариантами интонаций – «напросился». Я ни у кого ничего не просил. Я из тех, кто обходится немногим.
Глупо страдать из-за одного слова. А ведь, так говорят, страдание во всём находит себе пищу, даже в том, что противно здравому смыслу.
Спокойствие моё было только кажущимся. Честно сказать, физическое понимание заполняло только маленький кусочек моих чувств. Тревога если и отступала, то, конечно, не испугавшись писка комара, она не могла объяснить событие, разделённое мгновением, отстоящим от произошедшего не месяцами и днями, а минутой. Минута стала поворотным пунктом, чуть ли не эпохой. Минута, казалось, устранила опасность вторжения чего-то в мысли и чувства.
Время тянулось медленно, время что-то завязывало, но это же время что-то могло и развязать. Что легко завязывается, то так же легко и развязывается.
Меня целиком захватило недоумение. Не идея, а проблема, которую предстоит решить. Я понимаю, что идея-проблема просто так не отвяжется, раз она вбита в голову корявым обломком развалившемся на три части стволом берёзы-сухостоины. Чёрт, наверное, поставил её на моём пути, наваждение, а не что иначе, заставило ударить ногой, ствол я ударом ноги сломал. Геракл нашёлся! Совсем неубедительно сваливать всё на бездушную чурку. На три куска ствол развалился, верхний по голове шмякнул.
Не могу подобрать слова, в голову приходят два – затмение и просветление. И то, и то ничего не объясняют. Вот и остаётся молчать и ждать. Что удивительно, молчу сам, а страдает от этого всё вокруг.
Человек – кузнец своего счастья! Бред какой! Какое счастье можно в одиночку выковать? Счастье или несчастье определяется с последним вдохом, как прошла жизнь…
Какие-то звуки доходят, только привычный смысл понять их трудно. Звуки не убеждали, они равно отстранённые, равносильные, попытки прислушаться ничем не заканчиваются. На всё это можно было ответить только ещё большим молчанием.
Я понимал возникший из ниоткуда страх. Я даже сочувствовал своему страху, сочувствовал, не радуясь и не огорчаясь, так как предчувствовал нечто иное. Предчувствовал и перестал бояться за себя. Всё стало неважно. А что, может, я и не живой вовсе? Всё, и я в том числе, всё стало иным. Как назвать это иное, не знаю и вообще, что это такое «иное», моим теперешним языком проговорить невозможно. Другим стало понимание.
Я не убеждён, что случиться больше ничего не может. В лесу полно сухостоя. Раз был способен сломать одно дерево, могу и ещё начудить. Для чего, - так в двух словах не объяснишь. Дурь дурью выбивают.
С ужасающей медленностью вспомнив это, вспомнил всё, что было недавно. Это ничего, что пришлось сделать усилие для того, чтобы снова мысли вогнать в колею, чтобы каждое слово сделалось напоминанием, чтобы тревоге и равнодушию не было бы места. Болезненно моё состояние или нет, но что-то заставляет думать и вспоминать прошлое.
Мне кажется, что кто-то предложил мне продать душу за возможность узнать что-то. Даром «что-то» не даётся. Мне как бы было предложено сосчитать до десяти. Считал или нет – не помню. Помню, как в какой-то момент охватил сильнейший, непреодолимый страх. Помню, как кто-то как бы сказал, что сейчас только заклятье и произносить, так как злобы у меня нет. В злобе, мол, ворожить нельзя. В злобе заговор не сработает. Но ведь я не собирался ворожить, в заговорах не силён и вообще…
Я же потащился в лес не из-за какого-то заговора.
Глаза у меня, наверное, усталые с красными прожилками. Резок был переход от света к темноте. Влажные от пота волосы прилипли к воротнику.
Где я? Если это день, то почему не светит солнце? Если ночь, то, где Луна и звёзды? Упаси бог, перепутать ночь с днём, настоящее беспамятство. Поколдовать бы, да все слова забылись. Думаю словами, а язык ни одного слова пока не выговорил.
Что-то со мной не так. Какой-то телесный недостаток во мне образовался. Телесный недостаток может стать своего рода умственным избытком. Так и умственный избыток зачастую вызывает сознательную слепоту и глухоту и холодом переполнен.
Чую, внутри что-то есть такое, что просится наружу, хочет проявиться. Некая особенная сила пропадало впустую. Горы мог свернуть, но не свернул.
Странное ощущение. Дано мне было что-то важное, сказать или сделать что-то должен был, а что именно – не знаю. Без толку пропала способность перевернуть мир.
Ловок, всё-таки, я придумывать фразы, заставляющие передёрнуться, как от прикосновению к раскалённому железу. Что-то куда-то влечёт… Что и куда?
Поднял голову, поискал в темноте просвет. Мне хотелось скрючиться, раствориться в темноте, стать невесомым и невидимым. Голова кружилась, лёгкая тошнота щекотала горло, пальцы на руках холодели. Я мучительно врастал в своё преображение. Что-то было не так. Что-то с моей физической оболочкой произошло. Я перестал чувствовать тело. Я его не прощупываю. Если б не мысли в голове, я себя бы и не ощущал… А вообще, живой я или духом, вышибленным из тела, стал? Рядом никого нет, кто бы… Преображение подталкивало к осознанию, что в одиночку я не справлюсь, мне нужна помощь. Раскрываю рот, хочу что-то сказать, но слова, не понять, где застревают.
Можно думать вслух? Можно, когда тебя не слышат, а так могут посчитать за сумасшедшего. Хорошо бы кто-то молча выслушивал меня. Но ведь я не жду ответа. Одно и то же в голове крутится.
Как в таком состоянии смаковать своё превосходство? В чём оно? Сверлю глазами темноту. Ноздри раздулись, спина выпрямилась. Не так уж много у меня за душой, чтобы попусту оставшееся растрачивать не пойми на что. Прошлая память жива, пока жива.
Кто-то находится рядом, я это чувствую. Не слышу, а чувствую. Так-то всё кругом молчит. Откашлялся, попытался сказать, но собственный голос прозвучал дико в ушах. Настолько дико, что больше попытки заговорить не делал. Да и не с кем было говорить.
Темнота не позволяла думать о чём-то другом, утешения ждать не от кого. Слова утешения, если они говорятся со скрытыми мыслями, они не разгонят пелену молчания. Я сейчас не был ни с кем связан.
Темнота молча смотрит на меня в упор. Ждёт чего-то. Неужели мне придется поведать темноте всё, что узнал? А вдруг темнота не захочет слушать? Вдруг станет отпираться, упадёт на колени, обуреваемая угрызениями совести… Кто упадёт, темнота или я? Я скорее упаду. Я и теперь не вполне устойчиво на ногах стою. Шишка, наверное, на голове подросла. Мне бы молить о прощении и помощи.
Чувствую, как темнота обливает меня презрением. Хорошо, что не смеётся в лицо. Отвык я от одуревающей пристальной манеры разглядывать. Пауза затягивается, она вынуждает меня ждать: должен же кто-то спросить или ответить. Ответить хриплым голосом заядлого курильщика. Я и жду, я не хочу собою обременять кого бы то ни было, как счастливый дурак жду. Внутри поднимается волна раздражения.
Если я ни в чём не виноват, не чую за собой вины, то и никто не виноват в том, что творится сейчас со мной. Да, я обязан многим, но и многие обязаны мне. Вот и поделились бы, чтобы не думать о том, что можно и чего нельзя, чтобы не искать напряжённо тайный непонятный смысл, чтобы не ломать голову, что же предпримет темнота. Не хочу прятать мысли и чувства, жалеть и мучиться.
Медлю, никак не могу отлепиться от пустоты, которая оставляет мутный след в сознании. Ощущаю некоторую враждебность. Определённо улавливаю напряжение. Надо быть осторожнее. Темнота враг, она первая встанет на ноги, даже если я и переживу теперешние минуты. Темнота уверенно забудет сегодняшнее, вновь после дня наступит ночь. Мысли об этом не новы, но они хотя бы объясняют молчание. Темнота боится света. А если ночь на всё время заменит мне день?
Внутри я одинок, как бы я ни любил, настоящего единения в этой темноте ни с кем не получу. Мысли скользят в голове, изгибаются, тычутся в разные стороны. Я склонен скорее свыкнуться с какими угодно обстоятельствами, чем сделать попытку изменить что-то. Я, кажется, дошёл до точки, уже не могу питаться собственными придумками, собственная желчь не приносит пользы. Мне надо встать и сокрушить всё на своём пути. Но ведь я даже не знаю, в какую сторону идти. Томительный я сейчас, и для себя томительный, и для других.
Не произвожу впечатление. Худ я в устремлении.
Нечто особенное заставляло ловить в темноте намёк на просвет. Мне необходимо было запечатать просвет в картинку. Ленивая волна мыслей перекатывалась и перекатывалась. Вроде бы передо мной лежит заросшее по краям озерцо. Зеркальна гладь воды. Солнечные лучи, почему-то чёрного солнца, скользят по его поверхности. И вода кажется чёрной. Всерьёз ожидать, что вода до бесконечности будет такой же гладкой, нельзя. Нельзя думать, что я превратился в чью-то собственность. Что за всем этим кроется? Это же не конец света.
Если мне недоступно понять происходящее, если я не в силах почувствовать всю серьёзность происходящего, если я не готов воспринять чужие страдания, а темнота всегда приготовляет к чему-то непонятному, то я должен сделать всё, чтобы уберечь себя от угрызений совести. Съедят потом эти самые угрызения. Я не хочу брать на себя ничью вину.
Наверное, за свою жизнь я слишком много говорил, потому сейчас и не нахожу нужных слов. Кто бы согрел меня. Кто бы подержал в объятиях. Я ведь одинок, в глубине меня разрастается холодное одиночество, притаилась боль: никто не должен видеть моего падения.
Я не прошу утешения. Просить и принимать, дать и поделиться – не одно и то же.
Светило бы настоящее солнце, закинул бы голову, сразу бы определил, где я, куда идти.
Я не готов ни от чего отказаться. Ещё не готов. Буду готовым через какое-то время, если буду жив. Я должен что-то отдать, чтобы глубоко пережить что-то. А стоит этого то, что я должен пережить? Меня слишком давит всё.

                2

Не знаю, сколько времени прошло. Время ведь не стоит на месте. Время может двигаться и вперёд, и назад. Время безразмерно. Оно не резиновое, но и не кусок железа. Я случайно это обнаружил, почувствовав, как провалился сквозь неясный туман. Не в привычную пустоту, раз всё привычное отдалилось. Привычные шумы стали едва слышны.  И окружать стала не привычная темнота, не сумерки, какие бывают ранним утром или вечером, а полный мрак, и в этом мраке мелькание не пойми, чего: смутных теней, фигур… Хорошо, что по-настоящему не провалился, хорошо, что осознал себя. Значит, по-настоящему не выпал из времени. Время собирает в себя разные глупости. Но если собирать и циклиться на глупостях, то вечно будешь сердитым и недовольным.
Как я хочу, чтобы всё осталось тем, чем и было раньше. Я не хочу ничего невозможного, всё невозможное противоестественно. Если я буду что-то изображать, то и дурак поймёт, что хочу что-то скрыть. Скрыть то, чего боюсь. Мне скрывать нечего. Слишком глупо, слишком неинтересно пытаться разложить жизнь на составляющие её эпизоды. Фантазия сумеет создать любые образы, особенно во сне, а толку… Не желаю ничего иного правдоподобного понимать. Да, всё меняется, люди меняются, другими становятся… Стараются скорее позабыть обо всём. Начинают олицетворять возможность чего-то… Мне-то что с этого? А впрочем, почему бы мне не воспользоваться подвернувшимся случаем? Может, прислонюсь к чему-то необходимому?
Туман накрыл всё то, что было когда-то моим. Я потерял себя. Я не знал, куда двигаться. Казалось, прошла целая вечность. В той прошедшей вечности я толком не успел пожить.
Только теперь дошло, почему во сне я в последнее время всё время кого-то ищу. Я нуждался в помощи, мне грозила какая-то опасность, меня вот-вот должно было настичь прошлое, которое я не переживал, но без него не было бы меня. Во сне я часто продирался сквозь заросли, убегал от зверей, видел ритуальные пляски дикарей, запущенные помещения невообразимым хламом раскапывал, стремясь прорваться к двери. А из-за двери крик слышался, что кричали, понять невозможно. Просыпался, рядом никого. Сам с собой воевал и разговаривал во сне. И не понять было, чей голос во сне я позаимствовал, чьё лицо грезилось, о чём мечталось. В жизни, наверняка, с участниками ночных кошмаров встреч не предвиделось.
Как мучительно чувствовать, что всё, что хочу выразить, ускользает от меня. Нет средств, нет возможности объять необъятное. Но туман и вселял призрачную надежду: он может так же быстро рассеяться. Он приготовлял к чему-то, что вот-вот раскроется. Мне только нужно уловить, в какую сторону он будет уползать. Мне нужно, чтобы кто-то присматривал за мной. Я из тех людей, которые не созданы для того, чтобы быть довольными.
Эта мысль, что кто-то должен присматривать за мной, промелькнула в голове, тут же возникла картинка двери, которую я захлопываю и запираю на ключ, оказываясь в закутке без окон. А на стене тикают часы. Громко тикают. Ходики, наверное. Может быть, и кукушка выскочит из окошечка и прокукукает. Отмерит оставшиеся минуты.
Тик-так, тик-так… В голове гвалт голосов, каждый голос орал свою мысль, каждая мысль была ужаснее каждой, но что удивительно, едва заметное движение моей головы заставляло рассыпаться в один миг этот ор.
Чуял, стоит мне поднять взгляд, как наткнусь на лицо.
Не нахожу подходящего объяснения, но понял: никто никакого объяснения и не ждёт. Я – тем более. Всегда после очередной неудачной попытки я начинаю сомневаться в том, что хоть когда-нибудь добьюсь успеха, а через какое-то время сомнения сами собой выдуваются, и я снова верю, что добьюсь своего. Инстинкт опытом обогащается. Вздорна вспышка сомнения.
Пока всё безобидно. Но безобидное при ближайшем рассмотрении кусается. Наклонишься поближе, а оно и цапнет.
Свербит мысль - мне надо отсюда выбраться. Я здесь задохнусь. Я сойду с ума, меня засыплет песком. Бездумно захотелось заплакать. Желание, похожее на ненависть, вызвало дрожь, заболела рука. Желание, похожее на ненависть, это тот уголок внутри меня, где хранятся разные детские беззаботные впечатления, и всё припрятанное «на потом».
Глупая штука жизнь. Не жизнь глупая, а глупы люди, которые стремятся познать жизнь, которые ковыряются в отложенном «на потом».
Слова и фразы изрекаю тише и медленнее обычного, словно тщательно взвешиваю всё, что собираюсь сказать. Нехотя и вскользь, будто невольно в чём-то признаюсь. Вообще-то, я не из тех, кто любит слушать сплетни, я предпочитаю другие разговоры. Большинство людей не умеют скрывать то, что думают. Это часто бывает написано у них прямо на лице. На моём лице в темноте ничего не прочитаешь. Даже если зажечь спичку, и то сразу зажмуришься. А о чём люди думают, догадаться нетрудно, стоит немножко раскинуть мозгами.
Нет у меня желания сказать или сделать что-то наперекор, нет у меня желания уличить, нет каким-то образом показать, что кто-то неправ. И не стенам пещеры или перехода я говорю. А если и стенам, то на них должны висеть портреты.
Что-то раскалывает меня пополам, какая-то сила, вряд ли она имеет имя и её можно выразить словами, но эта сила почему-то всегда рядом. Порой она утешает, порой как обуза, порой как осёл, на которого взвалил свой груз, порой она показывает дорогу к воротам рая, а иногда подводит к кипящему смолой котлу ада.
Почему-то я осознал, что теперешнее преображение для меня - всё. С первой минуты и… не знаю, сколько это продлится. Я не знаю, где я буду через минуту. Что бы ни произошло, в какую бы грязь не вляпаюсь, я должен это пережить.
Запах мокрой земли и похожий на грибной запах прелых листьев проник внутрь.
Темно вокруг. Не чувствую ничьего присутствия. Всё вроде бы тихо, почудилось, откуда-то издали доносятся негромкие неразборчивые голоса. Усмехнулся, кто или что дурачит меня. Напряг слух, голоса пропали, звенящая тишина, и в этой тишине стал ясно различим шум. Из шума особо выделились шаги. Шаги не приближались и не удалялись. Кто-то шёл, никуда не уходя, топтался на одном месте. Потом лицо мелькнуло, потом скрипнула дверь. Больше никаких звуков не было.
Внимательно прислушался. Дверь, значит, там люди. Не люди, а хотя бы один человек. Мне ничего не хочется, настоящее желание – повидать его, того, кто управляет темнотой.
Глупое слово – повидать. Не повидать я хочу, а выбраться отсюда. Срок моего нахождения в темноте хочу узнать, хочу узнать, за что и для чего я здесь.
То ли вслух разговариваю, то ли бормочу про себя, только какая-то мысль, не вполне оформившаяся, какая-то смутная догадка мелькает и мелькает передо мной.
Попав под землю, человек здраво рассуждать не может. Это только в сказках подобное бывает. Не хочу себя обманывать, не хочу лазаря петь. Можно ли сказать нечто, когда перед тобой ничто? Я не такой уж и легковерный. Думал, что что-то знаю, а выходит, сказать могу, а знать, ничего не знаю. Обмануть кого-то хочу.
Неужели каждый человек непременно чего-нибудь хочет? Темнота говорила со мной, как человек исполненный зрелой мудрости. Я должен к ней прислушаться.
Я не схожу с ума. Не сумасшедший. Не готов оплакивать прошлую жизнь, так как не знаю, что придётся пережить в новой. Но откуда этот неутолимый голод, ни с чем не сравнимое чувство целостности, что-то большое, описать которое я пока не в состоянии. Вот же оно. качнулось перед глазами… Таинство требует особых слов. В момент отчаяния необходимо к кому-нибудь обратиться.
Что это за огонёк светит вдали… жалобен, робок, слаб он, но светит. В этом огоньке вопрос, немой порыв он подразумевает. А мне-то что с этого?
Много неясного, раздражающего, даже волнующего во всём, пережитое - оно мешает собраться. Пережитое где-то сохраняется, иначе как оно снова и снова приходит в голову. Голова подсказывает, что через какое-то время приду в такое состояние, когда всё осмыслю. Шум сливается в однотонное стрекотание, не иначе горох кто-то сыплет сверху. Стало чуть прохладнее.
Это только снаружи я безучастный, не способный сыграть злую шутку. Внутри я горд, жизнь должна мне поведать нечто, чего нельзя выразить словами – для этого годилось лишь непосредственное присутствие, прикосновение глазами и миллиметрами собственной кожи, попереживать, знать…
Так и нечего городить огород! Во мне же живут два человека. Один – главный, это который по мере сил пробует как-то устроиться в жизни. Другой прячется за спину, выглядывает из-за плеча, чтобы выяснить, не отыщется ли для него что-то полегче. Второй обидчивый, с надутыми губами, вечно задаёт вопросы, с кривенькой улыбкой, словно ему ведома высшая правда.
Мне показалось, что между моими двумя антиподами идёт разговор, происходит что-то важное.
Подчиняясь наваждению, начал раскачиваться всем туловищем, взад-вперёд, взад-вперёд, словно меня мучила невыносимая боль, которую лишь этими однообразными движениями можно было каким-то образом ослабить.
Не в состоянии я перекрыть ход мыслям. Рот закрыть можно, но выше моих сил навязчивые мысли, в которые я стремлюсь затолкать и целый прошлый мир, и сегодняшнее, и ухитриться оставить место для завтрашнего мира. Если наступит это завтрашнее с её правдой. Если правда существует на свете, то завтрашняя правда должна быть сделана из другого теста.
Завтрашняя правда не миф, не сказка, она подтверждение, что подобное не может произойти со мной, что те события не коснутся меня.
Я уже десять дней, как в отпуске. Я каждый год заезжаю к матери на две недели. Жена в доме отдыха. Она от меня отдыхает. Отец умер, мать живёт одна. Отпуск у меня длинный, почти два месяца. Всю страну объездить можно. Меня не тянут поездки по заграницам – лучшим отдыхом считал походы в лес за грибами или просто побродить по лесным тропинкам.
«Просто побродить», значит, с хитрым прищуром смотреть по сторонам, скупо цедить слова, будто каждое слово в лесу возрастает в цене. А если настроение совсем хорошее, то и спеть-прогорланить слова песни.
Вдруг сообразил, что мои или чьи-то подслушанные мысли отрицать можно. Никто не знает, о чём кто подумает в ту или иную минуту. А если сказать правду в лицо, все придут в ужас и ославят, как безумного.
Теперешнее непонятно для меня, выше моего понимания. Недоумение и страх не пропадают. Почему я думаю не так, как вижу? Выходит, я отказываюсь от правильных мыслей.
Видение – всего лишь видение, но, кажется, в этом видении настоящая, неизвестная правда. Такую правду можно добиться от человека, если суметь её вызвать. Какая правда мне нужна? Я не собираюсь просить прощение, кротко заглядывая в глаза.
Стою, мысленно сделал шаг. Вглядываюсь в темноту широко раскрытыми глазами. Вижу себя, отражённого этой темнотой, как в зеркале. Пристально вглядеться стараюсь, но ничего понять не могу. Сам-то я, как сам я оказался напротив самого себя?
Пальцы зажимали какую-то бумажку. Хочу бросить её, но бумажка как бы приклеилась к ладони и не отставала. Мелькнула мысль отодрать её другой рукой, но, раз я попал в это место, то бумажка не случайно в руках, - она пропуск. Когда я пойду назад, её предъявить надо будет. Без неё не выпустят.
Руки по швам, плечи выпрямлены, ноги вместе. Задрал голову. Беспокойство отступает. Весь во внимании. Прислушиваюсь.
Снова слышу те шаги, которые слышал несколько минут назад. Глупая мысль вошла в голову – то приближается моя смерть.
Не хочу! Не хочу смерти!
Похолодели руки, застучало сердце.
А с какой мысли мои мысли стали моими? Может, в руках у меня пропуск на юбилей какой-то особой мысли, той мысли, которая позволила видеть всё, когда другие не видят, той мысли, которая причиняла столько неприятностей? Которую никто кроме меня не думал, все проходили мимо неё, не думая? Оттого, что всё проходит, ничто не ценно, всё когда-то умрёт, стало печально. Но ведь если юбилей, то должны быть и гости? Почему никого не вижу?
Вот уже несколько дней отталкиваюсь от одного события. В этот год приехал к матери, а у неё в гостях двоюродная сестра Нина. Меня сразу насторожила очень напряжённая атмосфера в квартире.
Сознаюсь, с Ниной не было задушевных бесед, своим она не делилась, не откровенничала, не выспрашивала у меня, как я живу. Другой раз чуял, что ей хочется о чём-то рассказать, но переступить через что-то не могла. При всей несуразности наших отношений вынужден был признать, что моя ненужность чётко просматривалась. Как бы разделяющая граница пролегала между нами. Нина старше.
Необходимость держаться на расстоянии удовлетворяла мою потребность придерживаться выбранной позиции. Несколько раз заставал мать и Нину, сидящих напротив друг друга как бы вполоборота. Мать сидела на диване напротив двери, Нина – у перегородки. Спорили они, разговаривали, доказывали ли что-то друг другу, но всегда при моём появлении они замолкали.
У Нины был инсульт, она подволакивала ногу, ходила с палочкой. Иногда спускалась посидеть в скверик, усаживалась на скамейку возле киоска, в котором мороженым торговали. Съедала порцию, но никогда не приносила мороженое матери. какая-то отстранённая родственность была между ними, непонятная мне.
Когда я смотрел из кухонного окна на фигуру, одиноко сидящую на скамейке, приходило понимание, что я и мать в теперешнем положении не играем для неё никакой роли. Вернее, наша роль - напоминание о чём-то.
Не понять, что заставило меня в один из дней задержаться у двери. Поднимаясь по лестнице на пятый этаж, я запыхался, но не это остановило. Я услышал даже не перебранку, не укор, не обвинения – два монолога, которые касались неприятных моментов, от которых я был отрезан.
Заломило во лбу между глаз. Вспышка фар в темноте, я почувствовал себя кроликом, не мог шевелиться. Услышанное открыло мне глаза. Я увидел реальность, из которой произрастало настоящее. Меня это, вроде как, и не касалось. Чужие слова должны, чтобы они возымели действие, раскрыть замысел. Должны задевать. Должен человек услышать шепот, который укажет, куда двигаться дальше для того, чтобы потом всё стало предопределённым. Ни с чего отдаваться неведомому нельзя. Мне бы в тот момент закрыть ладонями уши.
Мать и Нина выясняли отношения.
- Ты меня бросила. Я тебе была не нужна. Ты променяла меня, отдала чужим людям, как вещь. Как котёнка какого-то. Я от тебя ни ласки не видела, ни тепла. Меня чужие люди вырастили. И в техникум меня сплавили, чтобы укором вам не была. Как я там жила у чужих людей, тебе было всё равно.
Ошеломлённо слушал всё это. Я не узнавал Нину. Откуда эта холодная бешеная злоба, этот сипящий голос, источающий ненависть?
- До седых волос дожила, а всё зло держишь. Злая ты. Не чужие люди вокруг были – свои. Что могла, всем тебя поддерживала. А ну-ка, если б и тебя со мной сослали… Не все там выжили.
- Но ты же выжила, уцелела… По тебе и не скажешь, что в лагере была…
- Злая ты.
- Я страдала. Я считала, что ты меня предала. Ты если и приезжала ко мне, то ненадолго. Всегда торопилась к «своим» детям. Я перестала быть своей. Тебе плохо было со мной. Ты не знала, как я плакала, как долго всегда шла за автобусом, который тебя увозил.
- Ну, убей меня.
Почему эта сцена теперь начала саднить душу, всплыла перед глазами? Тогда сработал человеческий инстинкт ловить то, что ускользает. Тогда я не сумел удержать ощущение от услышанного, теперь, спустя несколько дней, в темноте я ловил те исчезающие слова. Не было у меня такой сети, чтобы поймать интонации и настроение. Нет ведь сети, которой можно поймать счастье и отделить правду от вымысла. Не сразу появляется умение по поднятым уголкам рта определять презрение.
При моём появлении они замолчали. Мать выглядела подавленной. Она словно съёжилась, стала незаметнее, как будто на самом деле из неё выкачали воздух. Моё присутствие на обоих давило. Взгляд «двоюродной сестры» был безрадостным и неприветливым, она отвернулась к окну. Задумчиво смотрела вдаль. Просидела так долго, казалось, впала в транс. Замечталась, перенеслась далеко-далеко, может, сбежала и находилась за пределами комнатёнки. Потом будто пришла в себя.
А я, что, я всегда в минуту неопределённости смотрю на часы, подавливая растерянность. Было три часа пополудни. Мне показалось, что без двух минут три меня предали. Что-то когда-то произошло, и это сломило дух обоих женщин. Это замкнулось на мне. Обе перестали ощущать себя живыми. А я, а я – пробка, щепка на воде, куда течение, туда и понесёт. У меня щёки запылали, губы начали дёргаться. Едва сдержался, чтобы не задать вопрос. Как давно они ведут двойную игру?
В эти дни отпуска понял, что нельзя верить всему, что говорят люди, стал задумываться, кто я есть на самом деле, отчего всё в жизни взаимосвязано. Пухли мысли в голове, а месту любви в сердце отводилось всё меньше и меньше. И так получалось, что, ухватив чужую фразу, я как бы откусывал кусочек от чего-то целого, но не прожёвывал, а выплёвывал, морщась чужой горечью.
Короче, два дня до отъезда Нины в гости к тётке и её подруги детства, я старался проводить отстранённо и от матери, и от Нины. Особенно улыбочка Нины трогала, в улыбочке участвовал только рот да зовущий взгляд и примешивалась к этому взгляду что-то типа скрытности, она, мол, никогда не делает то, что хочешь ты, она, мол, научена жизнью, делает то, чего хочет она. Так её воспитали. Будь такая возможность, она бы украдкой шмыгнула прочь, нашла бы такое место, где можно было бы заняться тем, чего хочется ей.

                3

Когда человек не говорит, почему он делает то, или то, поступает так и так, поневоле приходится строить догадки. Не помню точно, что думал и чувствовал в те два дня. Тогда ещё не умел принимать во внимание действительность. Проявленная действительность мгновения, копилась и копилась, чтобы потом, вспыхнув, дать возможность выношенным планам осуществиться.
Я не чувствовал тогда одиночество. Если и был одинок, совсем по-другому, не больше, чем раньше.  Мне хотелось расспросить, как оно было, из-за чего ругались, но пересилить себя не мог. Вопросы, какие вертелись на языке, были не те. Почему-то всё время чувствовал присутствие кого-то постороннего, прислушивался, не услышу ли чьи-то шаги.
Несколько раз было такое: сидел с закрытыми глазами, а мерещилось, что кто-то сопит рядом, быстро открывал глаза – никого. А холодок сжимал сердце цепкими холодными пальцами. И тут же в голову входило, что не обязательно видеть и слышать, не обязательно знать. Есть множество способов жить и выживать. Задавать вопросы необязательно. Надо самому чувствовать ответы. Самому домыслить. Но что-то саднило душу.
Оно ведь как, в один момент голова пуста, в следующий, когда сердце забьётся ускоренно, ответ сам приходит. Воображаемое не считается с тем, что мне спешно результат узнать хочется. Воображаемое само нужный промежуток находит.
Испытал ли я разочарование - не знаю. Я оказался в состоянии, в котором оказывается человек, когда у него не исполнилось желание. А я-то воображал, что у нас всё хорошо, всё подчиняется каким-то неписанным законам. Пару раз открывал рот, пыхтел, отыскивая нужные слова, но спросить не решился.
Нина занимала меня. Но я не хотел объяснений, взаимных покаянных признаний чьей-то вины. Не так я думал. Я отказывался от своих мыслей. Ловчил, свою ненормальность переводя в нормальность. Хотя, нормальность – понятие расплывчатое, рамки для неё широкие. В нормальности всё приемлемо для себя и для окружающих.
Нина, Нина… А что Нина? Если не общался с человеком в детстве, чтобы он ни затевал потом, никогда терпимо его затеи не примешь. Нина была старше меня лет на десять. По детским годам я её совсем не помнил, как-то разговора о ней в семье при нас не велось. Может, разговоры и велись, мне до них дела не было. Моя жизнь была переполнена мальчишескими делами. Я знал, что Нина кончила техникум, работает. Матери изредка приходили письма, она их читала и тут же рвала, и бросала в печку. Сообщала между делом, что Нина получила комнату, что ездила куда-то в командировку. Иногда мать заставляла писать меня ответное письмо. Я спрашивал, о чём писать? Я и писал в неизвестность под диктовку матери, в далёкий городок где-то у чёрта на куличках, где-то чуть ли не под Воркутой, в тундре. На карте я нашёл этот город, почти что за Полярным Кругом. Я читал, что в тундре все ездят на собачьих упряжках и на оленях, носят шапки из оленьих шкур. Я и просил в письме, чтобы мне Нина прислала такую шапку. Писал, что у нас всё хорошо, учимся с братом хорошо. На огороде всё растёт. Передавал приветы. А что ещё я мог, школьник, написать? Надписывал адрес на конверте, писал фамилию получателя – Лосева Нина, совсем не задумываясь, почему она Лосева.
Когда я учился в школе, заезжала Нина к нам всего несколько раз, всегда после отпускного круиза на пароходе по Волге, или после туристической поездки на поезде по Прибалтики. Как-то приехала с гитарой, на гитаре большой голубой бант был привязан. Ходила на танцы в городской сад. Пела под гитару на скамейке в огороде про миленького, который её куда-то должен был взять, но не взял.
А потом пришло «то» письмо. Получив его, мать письмо не сожгла, а зачем-то сунула в шкаф под бельё. Сказала, что Нина вышла замуж. Отец на это проговорил: «Слава богу, наконец-то». Не знаю почему, но то письмо я прочитал. Писала не Нина, а кто-то из подруг. Строчки были о том, что воспитали «нехорошую» дочь, мол, она отбила у лучшей подруги жениха. Мол, из-за этого Нина не будет счастлива, на чужом несчастье своего счастья не получит.
Строчка про дочь запала. Почему дочь? Хотел спросить у матери, но поостерёгся: скажет ещё, что нечего чужие письма читать, нечего во взрослые дела лезть. Оно и правильно, я – школьник, Нина – из тех девиц, какие в моих представлениях вот-вот в старухи перейдут.
Мне как-то было без разницы: вышла, ну и вышла. Года три писем не было. А потом пришло письмо, мать дала прочитать его отцу, несколько вечеров они сидели на кухне и о чём-то разговаривали. Потом мать собралась и уехала. «Племяша привезёт, - сказал отец. - Не сложилась жизнь у Нины. Разошлись. Болеет мальчонка». Кстати, когда Нина приезжала в гости, она отца звала только по имени-отчеству, только на «вы».
Наверное, через неделю мать вернулась вместе с мальчонкой. Головастым, пузатым дистрофиком, которого мне потом приходилось отводить в детский сад.
Много после этого прошло лет. Почти до школьного возраста племяш рос с нами. Да и потом на каникулы приезжал почти каждый год. А Нина, Нина жила своей жизнью, порхала на крыльях легкомыслия. Она ездила, куда хотела. Она вносила беспокойство, которое без слов передавалось. Нина ещё запомнилась и своей, присущей ей манерой улыбаться, не двигая твёрдо очерченными губами. Вежливость её была слишком подчёркнутой.
Дочь, двоюродная сестра, племянник… Заморачиваться этим было некогда. Меня это не смущало, не мучило. Я не хотел быть как все, я приучал себя в то время, что прожить надо особенную жизнь Я изображал из себя нечто. Старался нарочно говорить так, чтобы меня не понимали. Таинственность наводил. Нравилось мне, когда глядели с интересом.
Так вот, подслушанный разговор стал единственным событием, запомнившимся за долгие дни. Почему – не знаю. Может, из-за того, что, так, казалось, остальное тонуло в равнодушии, потерял счёт радостным событиям, и разговор пробудил интерес.
Не с того ли разговора начались видения, не с того ли времени поселился осознанный страх, что меня, если бы не что-то, не было бы. И вот это «что-то» требовало объяснения.
А потом явилось равнодушие. Оно огромную пустоту заполнило, хорошо, что никто не требовал двинуть пальцем.
Не помню, что я чувствовал до того, как подслушал разговор. Тогда я ещё не умел принимать во внимание не только единственную сущность мгновения, я этому и до сих пор не выучился, но и логически выстраивать события в ряд я тогда не умел. Не умел или не хотел, об этом не задумывался. Не доставало чего-то. чтобы выстроить логический ряд.
Снова особо отметилось, что при моём появлении тогда обе замолчали. Мать лежала, она в то время уже болела, а Нина, отвернувшись к окну, постукивала по половику своей тросточкой-клюкой. Что-то среднее было между угодливостью и прямым выбором, между вежливостью и откровенной оскорбительностью. Всё было слишком подчёркнуто. Ирония с каменным выражением лица. Натянутость в воздухе... Это вот и грызло меня несколько дней.
Не с тех ли минут я вдруг понял, что жизнь надо использовать, а не складывать её куски в коробку, как конфеты, которые, если их не есть, то они задубеют? От жизни надо брать то, что она даёт. Другого выбора нет. Нельзя копить и копить, чтобы потом к ответу призвали.
Я вообще-то умею согласиться с чужим мнением и в то же время в заначке держу своё, которое, если надо, могу отстоять. Часто взывал к воображаемому собеседнику, но воображаемый собеседник или молчал, или моими словами отвечал.
…Голова вроде бы на плечах была целой. Целой, но пустой. Всё подразумевало действовать самому, задавать вопросы, выслушивать ответы, но мыслей не было. Сквозняк ощутил. Дуло снизу. Влажный воздух воспринимался как благодать, он питал энергией. Это ничего, что волнами расходился мрак.
Всё было непохоже: запах сырой земли, каких-то растений, тишина – всё то и не то. Всё было непривычным в этой темноте и тишине. Боль чувствовалась в голове. Раз боль, то я жив, не сплю, во сне и не такое причудиться может. По непонятным признакам решил, что прошло не слишком много времени.
Я испытывал чувство, которое как будто было оговорено заранее, оно было условленным. Чувство и замысел. Пару минут, может, чуть больше ничего не мог сообразить, но что удивительно, перестал вслушиваться в себя. То, что ныло, оно оправдывало себя, любовалось собой, нагоняя смертельный страх бесконечными приливами. Страх больше не интересовал меня. Нет больше причин бояться. Я ведь живой. Мне надо было что-то узнать, что-то вспомнить. Это делало меня неуязвимым.
Моё теперешнее состояние, стукнутый, но не убитый, - не предполагало спешки, средств для спешки не было. Я делаюсь нечувствительным ко всему, что помешало бы мне познать необходимое. Предполагаемое блаженство, так думалось, выпадет на долю того, кто наделён воображением. На воображение я, слава тебе господи, не жалуюсь. Обломок берёзы разум не до конца выбил.
Страх, что поселился во мне, который ледяным дыханием душу сковал, распался наконец на части, распался, чтобы новые образы возникли.
Ожидание наполняло смыслом, я чувствовал себя почти нужным. И тут же с ослепительной ясностью понял, я подошёл к чему-то, вот-вот узнаю то, что никто об этом не подозревал. В моей голове начала бродить тягостная мысль. Почему-то мне захотелось высказывать вслух мысль, рождённую моментом. О чём она?
Мысль – вводной жест для примирения, она избавляет от унизительной процедуры повторения избитых фраз. Слова ведь зачастую произносятся бездумно, даже не ведая, сколько и какие оттенки таятся в каждой букве. Всё сливается, перестаёт дышать устойчивостью.
Какие пустяки только не приходят в голову, не вплетаются в сознание, не стремятся отвлечь.
Не открывая глаз настойчиво повторял себе: «Думай, думай…» Искал вопрос и не находил. А ведь раньше всё приходило само. Теперь же воображение больше не вымучивало из себя картин.
Незаметно, может быть, случайно на язык подвернулось к двум повторяющимся словам ещё добавление, что думай не думай, а выбраться отсюда не так-то просто.
Мрак походил на матовую обратность зеркала. Я всего боюсь: боюсь сглаза, боюсь огня, боюсь одиночества, темноты. Боюсь, что кто-то прикоснётся. Боюсь отчаяния и бесконечной безысходности. Слышу шорохи.
Нет, не получается бестрепетно встречать опасность. От этого сделалось не по себе — не уютность мира непременно одолеет меня. Не дай бог придётся чваниться страданием. Впрочем, для приличия я могу и пострадать. Я уже уверовал, что мне не обязательно видеть и слышать, наступит такая минута, когда всё станет ясно, и меня из непонятного состояния выкинет, как пробку из бутылки шампанского. Надо лишь сосредоточиться, чтобы ничто не мешало.
Мысли обрывочные, не связанные между собой. Мысли раскаивающегося варвара. Скорее, дикаря. Дикари жили в пещерах.
Я, проделав трудные манипуляции, подготовил себя к шествию в иные миры. Я могу, кажется, представить себе, как шишка на голове пускает росток, как проклёвывается мохнатенькая сосёнка, как она выберется на поверхность. Будет расти и расти. Я буду этой сосёнкой. Мои представления неотличимы от действительности. И всё же не уютность почему-то ёжила.
Не уютность была такой полной, что и мысли не было чем-то разбавить её. Было смутное чувство, что со мной разыгрывают дурака, это заставляло терзаться чуть ли не злобой.
Если в голове что-то и рождалось, оно было о посторонних мелочах. Я так был погружён в происходящее, что только изредка осторожно проводил ладонью по лбу. Весь был в ожидании, отзываясь с невинной готовностью относиться ко всему с полным безразличием.
Вырвался вздох сожаления, я обязан был огорчиться происходящему. В первое мгновение хотел притвориться, но понял, что это бесполезно.
Желание выбраться опускало в поток жизни, всё проходило мимо, разлитая где-то жизнь забивалась в резкие углы сущности, растворяясь в темноте. В темноте таился момент сознательной злобы.
Мне казалось, могу пролезть в игольное ушко, могу среди песчинок проделать ход, могу, проникнув в корешок, по сосудику выбраться к солнцу, но чередование «могу» имело свои особенности – так же, впрочем, как и «не могу». Сегодня совершилось нечто из ряда вон выходящее, чего не происходило никогда ни с кем.
Я не готов умереть. Необычайная лёгкость в голове породила мысль, что стоит захотеть, могу всё сделать.
Тряхнул головой. Нехороший осадок на душу лёг. Я начал жить с ожиданием, которое не так-то просто удовлетворить. Ожидание злило. Мне предстояло стать обвинителем.
Тысячу раз произнёс «могу», каждое «могу» означало тысячу разных вещей. Делало более сговорчивым, по мере того как отчаяние из-за притока свежего воздуха уменьшалось.
Бывают в жизни такие минуты, делаешь всё, чего вчера или два часа назад ни за что не сделал бы. А потом раскаяние: где-то жизнь течёт, как и прежде, а у меня… Стало страшно. Жуткая паника, которой название не мог придумать, охватила. Зашевелилось из-за этого беззлобное раздражение. И стали тесниться осторожные слова, и тень подозрения, упрёка и чего-то ещё накрыла.
Чудится какая-то угроза, опасность. Какое-то неопределённое чувство заставляло прислушиваться. Заработало воображение. Терзаюсь неопределённостью.
«Странно, такое ощущение, будто я не пойми где. Не в этом мире. Будто в том мире уже ничто меня не касается. Будто я умирающий, от которого все отвернулись. Но ведь я не умирающий, я совершенно здоров. Может, какие-то клетки и чувствуют, что проживают последние минуты, может. возникшая мысль о смерти разрушает тело, так что? Мне надо живым выбраться отсюда».
Я попал в какой-то механизм.  Меня вот-вот вывернут наизнанку. Превращусь в лепёшку, кости мои размелют. Я молчу, но что-то продолжает уговаривать, что-то должно выплатить мне причитающее.
У меня потребность в разговоре для того, чтобы очертить границу моей территории, чтобы не залезть на чужую. Откуда выхода не будет.
 Неприятное ощущение мурашек на спине, будто кто-то на меня из темноты пристально смотрит. Холод взгляда ослабляет. Ох, уж этот проклятый, сверлящий взгляд, приходится делать шаг вперёд буквально ощупью, впотьмах.
Вслушиваюсь в тишину, роняю про себя молчаливое «да». Чувствую, закипает жгучая ненависть: происходящее немыслимо.
Совсем недавно был всемогущ, был властелин леса, собирал грибы. С хрустом ломал попадающие под ноги сучья, легко отводил рукой норовящие проткнуть глаз сучья, за сто шагов видел гриб. Мог ждать, ждать всего от жизни. А теперь то ожидание перешло в принудительное нетерпение. Оно чем-то должно разродиться. Чем?
Нахожусь в пещере, скорее, в каком-то переходе. Как сюда попал?
Шорохи, потрескивание. Не иначе корешки прорастают, набираясь сил, выбираются сквозь свод. Правильно, корни корешков растут в темноту, в тень. Снова послышался шорох, как бы плеск воды. Показалось, птица испуганно ворохнулась в гнезде.
Темнота была живой: то сгущалась, то редела. Стою, никакой уверенности, если и было что-то подобно уверенности, то теперь оно перехлестнулась через край, утекало в неизвестном направлении. Суррогаты чувств – самая скверная штука на свете, но они необходимы.
Возле меня всё неподвижно. Минуту назад видел гриб, я мог, если не разглядеть, то представить звезду, а теперь всё пропало, сколько ни шарю глазами по верху, ничего. Верх с каждой минутой разворачивался куполом.
Если бы только верх, но я чувствовал, что и с головой не всё в порядке. В голове стало тесно. Отголоски непонятного пережитого начали заполнять иссушающей пустотой без названий, без намёков, это когда-то должно кончиться, это не вечно. Сам себя убеждаю, больше не буду делать, что душе угодно. Принадлежать самому себе, быть самим собой – в этом мне отказано. Всё, что у меня было, я должен отдать. Мне ничего не нужно, кроме одной истины. Сколько бы ни тянул руки в темноту, никто не возьмёт их в свои.
Споткнулся… это я помню, а потом… Первая мысль была – попал в преддверие рая. В раю принадлежность самому себе ничего не значит. Там всё неизменное, там ничто никогда не меняется. В раю – вечность. У вечности есть дверь. Мне что и требуется, так дверь нащупать. За дверью рая должен быть свет.
А откуда тогда подозрительность? Тут же родился ответ: от собственной нечистой совести.
Это мой мозг отказывается понимать. Чувствую странное стеснение в груди.

                4

Вот тут, в этой кромешной темноте, до меня дошло, что кроме понятной цели – жить хорошо, мне хотелось ещё что-то. Там, где светит солнце, никто не мог дать ответа, все попытки сговориться кончались неудачей. Впрочем, я не сговаривался, потому что подвох в любом разговоре чувствовал.
Верить во что-то – это просто-напросто полагаться на то, на что в здравом уме полагаться никто не станет. Как-то так. Обычные вещи достаточно непонятны, стоит ли запутывать себя не понятно чем. Я слишком долго радовался хорошей жизни, а она вдруг кончилась. Доброе, хорошее время стало прошлым. Всё теперешнее, оно совсем другое. Невысказанное желание пугает. А какой бы мир ни выдумывал, надеясь бессознательно узнать неузнаваемое, всё. конечно же, развеется прахом.
Сейчас я бы не страдал, если бы пошёл к исповеди, нашёл нужные слова, покаялся, и дело с концом, но коль я верен самому себе, так уж устроено, то нужно до конца перетерпеть.
Вдруг, как бы краем глаза, увидел звезду. Бред, несусветная темень и звезда.
Кто бы избавил меня от страха, вытащил из этой жуткой темени. Хочется думать о приятном, но почему-то любая мысль оборачивается мучением. Думается урывками, из кусочков складывается мысль. А страх у меня перед чем или кем? Никогда наперёд не знаешь, что будет. Безнадёга полная.
Раз никто не мог понять меня, я теперь это знал наверняка, ни я, тем более новый я, кто-то, начни он исповедоваться, ничего из этого не получилось бы. Вот и выходило, говорить нужно только с самим собой. Не с тенью, не с призраком, не с соседом через стенку, а только с самим собой.
За всю свою жизнь, почему-то такое в голову пришло, я не сделал и шагу самостоятельно. Возникали проблемы – решал.
Многие считали меня вялым, холодным, задумывающимся ни о чём, пожалуй, я такой и есть, но только на людях. А что, говорю мало, впечатление не произвожу.
Пахнуло чем-то. Знакомый запах – название завертелось на языке, а вспомнить никак. Вроде, мята?
Часто соглашаюсь с этим «вроде». Киваю иногда, хотя что скажешь кивком – и много, и ничтожно мало, и как бы ничего. Кивком не скажешь, как стало тошно. Отсюда порой и сыплю жалкие, вымученные, идиотские остроты, попугайские шуточки.
Страх смерти пропал. Не для этого меня сюда впихнули. Да и можно ли бояться того, против чего ты бессилен? Снова и снова повторю: все свои силы истратил для того, чтобы жить. В лес ходил для очищения, чтобы потом примириться и подчиниться обстоятельствам, ходил за кусочком надежды на лучшее.
 Я не ставлю в вину непостоянство и переменчивость. Непостоянство, как и переменчивость, принадлежат к числу врождённых свойств, с которыми меня вытолкали в жизнь. С этими свойствами я и уйду в незримую жизнь. Так что нечего упрекать меня. А никто и не упрекает. Из многих причин, если оценивать поступки, надо предполагать более благородную причину.
Откуда у меня это всё, эти непонятные мысли, это устремление в никуда? Ведь этому никто не учил, откуда эти повадки? Я слушаю себя и не слышу, мысли мои далеко-далеко. Мне всех до смерти жаль, и все до смерти мне надоели.
Пальцами, наверное, трогал стены темноты. Песок, прелые листья, жгутики корней, наверное. Липкое что-то – паутина, не иначе. Тепла ни в чём нет. Люди, ау!
Прежде чем уйти или прийти, примириться нужно с обстоятельствами, поздороваться с людьми, а вдруг они хотели добра? Стою, как бы вычисляю, как и почему. А по сути, мне не до вычислений, слишком взвинчен. Опять же этот страх, - ползёт снизу вверх, горяче-холодная, липко-мерзопакостная волна, от пяток вздымается по ногам, теснит грудь, ударила в голову.
А может быть одновременно несколько страхов сразу? У меня точно два страха – безотчётный и осязаемый, определённый. Причина определённому страху есть, есть и тому, о котором никому поведать не могу. На два страха меня не хватит. Скорее всего, какой-то из этих страхов вытеснит ощущение слабого страха. Осязаемый сильнее. В осязаемом есть немота отчаяния, немота обречённости, есть какая-то решимость.
Скачки времени неравномерны. То время течёт медленно, минутами, казалось, что оно будто останавливается. Тогда я не принадлежал ни прошлому времени, ни теперешнему, ни самому себе. Время явно рассыпалось. Кто-то когда-то сцепил минуты, а теперь они рассыпались. То минутам вовсе не хотелось рассыпаться. Минутам важно было зафиксировать, какая испарилась первой, чтобы на эту минуту свалить вину.
С чего вдруг причудилось, что стою перед болотом, не знаю, куда ступить ногой. Хоть на секунду загорелся бы свет.
А чувство, что надо торопиться, только усиливается. Искренне не понимаю, за что такое со мной? Куда-то несло. Ни слов, ни поступков предугадать не могу. Я сейчас готов полететь, если кто-то попросит об этом.
Любой вывод спорен. Вывод, что я изменился по собственной воле, из-за собственного заблуждения попал в передрягу, можно углублять до бесконечности. Что я никчемен, способен лишь окинуть взглядом собственное маленькое «я» и мелочи своей жизни, потому что мне неведомы все хитросплетения судьбы и событий, с эти не поспоришь. События только начинают надвигаться на меня.
Всё, что получил впрок, вряд ли пригодится. И мыслей про это нет. Я не мудрец, но ведь жизненные обстоятельства, мне так кажется, не препятствуют что-то узнать. И слёзы, которые были пролиты и будут ещё пролиты по причине или без причины – всё это не напрасно.
Почему-то вытаскиваются из кучи мелочи, услышанное, подсмотренное, намёки, короткие фразы – всё, что касалось Нины и матери. Помнится, несколько дней я ходил под впечатлением того, что услышал. Не мог сообразить, вернее, переварить, не мог подобрать слова, чтобы описать отвратительное чувство: выходит, Нина не двоюродная сестра, она, как это говорят, единокровная сестра. У неё отец другой. Мать нагуляла её. Почему мать об этом нам не говорила? Почему? Почему Нину отдали на воспитание тётке?
Почувствовал лёгкое отторжение. Что-то непереносимое. Что заставило мать отдать своего ребёнка просто так, что за дикое встало промеж неё и Нины? Мать у меня хорошая. Мне не надо прорываться сквозь колючие кусты, чтобы это понять. Я хорошо помнил, как брат с пацанами ушёл на рыбалку, долго его не было, как я с матерью пошёл его искать. Как в темноте мать металась по берегу и с надрывом звала. Нутром выкрикивала боль. Сумерки были без звёзд, и луны не было. Темень стояла.
Наш берег, с которого мать кричала пронзительно «Толя, Толя», был высоким, а тот противоположный, низкий, тонул в темноте: ни огонька на той стороне не было. И слова, ударяясь как в стену, вернее не в стену, от стены они бы отскакивали, а попадали во что-то мягкое, как в подушку, в которую молча плачут. Слова вязли в темноте совсем вблизи от нас. Слова не перелетали реку.
Я теперь сильно пожалел, что такие мысли пришли в голову. О подозрениях рассказывать никому нельзя, чтобы потом не мучиться. Я почувствовал ледяной холод. Будто стою у распахнутого окна, враждебно-нудный дождь хлестнул в лицо, уколол щеку. Стою, прижал лоб к раме. Одна мысль в голове, я хочу умереть. От ветра и дождя, струившегося по окну, все качалось. Хочу многое сказать. только нужные слова никак не подвёртываются, а без них никак не сказать того, что собираюсь.
Не могу ничего вспомнить. Надо считать, что всё почудилось. Надо вести себя так, как будто всё хорошо, всё как прежде. Нельзя ни на секунду терять контроль над собой.
Я ведь не муха, усевшаяся на подоконник, которая гладит задними лапками крылышки. Я и не муха, которую схватили, и она, предчувствуя гибель, жужжит и звенит в кулаке. Я сам не знаю, кто я теперь, откуда эти свинские намёки? Я не каюсь, я не осознаю, я не виноват. а вот же, несёт и несёт куда-то. Не понимаю, что я наделал, не могу об этом подумать.
А почему же тогда с моего лица какое-то время не сходит противная улыбочка всезнания? Я её чую. Почему же сквозь расстояние смотрю на Нину, как на любопытное насекомое?
Не выбираю мысленно слова, высказывая свои затаённые мысли. Лгать или скрывать что-то не могу.
Похолодели руки, нервный трепет в груди. Откуда-то льются звуки, переходящие в ритмы. Чувство, будто жизнь покидает меня. Не жизнь, а я сам ухожу от себя самого. Никак не отделаться от этого кошмара, не отпускает он. Страх подчинялся чьей-то невидимой воле.
Мне нужно какую-то спасительную мысль уловить, удержать её.
Что касается Нины, тогда до меня сразу не дошло, как это жить с отвратительным чувством, вызванным предательством самого близкого человека. Что это за боль у человека, которого не любят? Что это за чувство, когда хочется толкнуть посильнее, дико хочется укусить или ударить наотмашь, заорать… А приходится сдерживаться.
Помнится, когда зашёл в комнату, я избегал встречаться взглядами. Обе женщины вдруг стали чужими. По их лицам увидел, что они никогда не поймут меня, о чём бы я ни спросил. Да и я словно забыл всё сразу. Старался не смотреть в сторону Нины. Внутри разверзлась огромная ноющая дыра, которую надо было заткнуть. А представить только, какая дыра всё это время была у Нины, какую боль перенесла она от нелюбви, от ощущения ненужности?
Хорошо, что в это время из кухни вышла кошка. Глаза у кошки, круглые и жёлтые, уставились на меня. Кошка вытянула сначала одну, потом другую лапу, широко расставила розово-серые когти, подняла хвост трубой. Своей жеманной медлительностью, она как бы утверждала, ничто не стоит брать близко к сердцу.
Я чувствовал, как внутри начало расти раздражение. Может, и в меня вложили эту неспособность любить, раз я потерял способность улавливать странность, отличие в поведении людей, покладистость от высокомерия перестал отличать. Плетусь в хвосте.
Понятно, есть у меня умение вовремя остановиться. Я не начал тут же расспрашивать. И мать, и Нина были заодно, раз на лицах обоих отразился испуг. У обоих на лбу выступил пот. То, что между ними стояло, в те дни мне было неподвластно.
Нечему в жизни радоваться. Ничего такого особого за собой не вижу. Ничего и никого. Когда не для кого жить, жить, точно, не стоит.
Внутри меня всё замёрзло. Если бы о чём-то спросили, скорее всего кивнул бы с вымученной улыбкой. Я понимал, что мне честно на расспросы не ответят, по прошествии стольких лет, признать свои ошибки трудно. Кольнуло в сердце. Мир слишком груб, жесток и коварен. В нём невозможно выжить без своекорыстия и цинизма. Вот и выходило, что верить каждому слову нельзя. Злорадство - не жизнь, в нём, что и остаётся, так это анализировать каждую фразу.
Это звучит холодно, это шаблонное утверждение. От лени мысли оно или от безразличия, по крайней мере, какие-то границы переступать не следует, это не причинит особой боли и не затронет самый больной нерв.
Я не корю никого за своё волнение, но я хочу всё знать. Поэтому душу грызёт тоска.
Недоговорки и недосказанное я попытался стянуть в удобоваримые строчки. Мне многое хотелось прочитать между строк. Нащупать скрытые зацепки. В размытых недомолвках пытался ухватиться за кончики истин. Наполниться неизбежностью. Неизбежность была настолько очевидна, что неважно, как её воспримут другие. Кто как воспринимает – их проблема, не моя.
То кажусь самому себе глупым, чем на самом деле, то кручу головой на свои же суждения, - надо же, такое выдумал! В основном, мне ни жарко и ни холодно от придумок.
Распускались листья на деревьях, желтели, опадали. Пели птицы, всё чередовалось с завидным постоянством… и ничего не менялось. Менялся я, прибавлялись и прибавлялись вопросы. И мнение менялось по тому или иному вопросу. И не ошибочным оно становилось, а другим. Не совпадающим с прежним.
Пальцев на руках и ногах не хватит, если начну считать, сколько людей вступало со мной в отношения. И где они? Кто-то становился лучшим другом, кого-то я любил, но в один прекрасный день они исчезли. Странно только, почему день исчезновения «друга» счастливым или прекрасным называют?
Это хорошо, что во всём парность. Есть вход, есть и выход, за вдохом следует выдох, не было бы горя, так и радость не была бы такой желанной. И любовь и нелюбовь парой ходят.
Кто-то впустил меня сюда, кто-то должен вывести.
Непонятно откуда взявшийся тупой страх начал болезненно скручивать внутренности.
Почувствовал годы – старость навалилась. Перед ней совершенно бессилен.
Всё это из-за баб. Что бы ни случилось, мужчина всегда женщину виной выставит. В этом я не настолько странный, чтобы отрицать очевидное. Мне так кажется.
Так же как через жизнь мужчины вереницей шагают женщины, так же через жизнь любой женщины строем шагают мужчины. В том строю может быть всего один мужчина, но он временами бывает настолько разным, он своей многоликостью может подменить многих, подменит своей безжалостностью, способностью обнаружить слабые места, умением найти уязвимость он даст фору десятку других мужиков, а в способности причинить боль превзойдёт садиста. Такой мужчина останется занозой на всю жизнь. Впрочем, и женщины недалеко ушли. Тоже в уколах преуспевают.
Я ничуть не считаю себя выше других. Очень простой и прямой. Есть у меня способность уживаться.
Раз глаза открываются, раз соображаю, раз задаю себе вопросы, спрашиваю себя, значит. я живу собственную жизнь. И прошлое, и теперешнее – моя реальность. Конечно, в той реальности, где днём светит солнце, лучше, но, коль сложились так обстоятельства, буду жить сам по себе. Ничему и никому не буду принадлежать. И к темноте можно приноровиться, живут же слепые.
После пережитого хорошо бы упорядочить сердечную жизнь, чтобы разность натур, придававшая сначала остроту отношений, потом не стала угнетать.
Из раза в раз веду сам с собой ожесточённый спор, в миллионный раз повторяю одни и те же вопросы. Увязаю глубже и глубже в страшном болоте недоверия и бесконечных подозрений. Прислушиваюсь к себе. прислушиваюсь к тому, что происходит вокруг. Стараюсь понять, кому или чему принадлежу.
Всё воспринимается как не моё, воспринимается издалека. Я не имею права осуждать мать. Сколько ни задавай вопрос, сколько ни беги вдогонку за ответом – не добегу, не дотянусь.
Зачем мать так поступила? Как она могла? И тут же ещё более дикая череда вопросов следует: «С кем у неё был первый роман, кто был тот мужчина, от которого она родила Нину? Куда он пропал?» По моим подсчётом выходило, когда она родила Нину, ей не было и восемнадцати лет. А чем был заполнен промежуток в десять лет, ведь мы с братом появились на свет спустя десять лет. Мать потом снова вышла замуж, родила нас.
Я никак не мог остановиться. Размышления чем-то должны были стать. В размышлениях не было ни цели, ни замысла, они не поддавались определению – они были, чтобы просто быть. Но они заставляли прислушиваться к себе.

                5

Уйма условностей была в свободе домысливания. Это было мучительно, но деться некуда было. Нечёткость формулировок обездвиживала.
А внешне всё оставалось таким же безоблачным. Мгновенное отторжение испарилось. Понимал, ответы на все мои вопросы необходимо искать в прошлом. В прошлом причины всех принятых решений. Но в прошлое нельзя возвращаться с багажом пережитых ощущений. То, что происходило или происходит, оно сильнее любого. Рассуждай, не рассуждай – всё с чего-то началось.
Что я знал про Нину… Детских фотографий её не было. Да и вообще старых фотографий было немного. По словам матери, со слов тётки, «нахратой» Нина была в детстве, упёртой, ну не такой, как все. Некоторые поступки её, со слов матери, нет, она Нину не осуждала, были ненормальными, немотивированными. Тётка, которая воспитывала Нину, жалела её, ни в чём не отказывала. Нина, своё право жить, защищала кулаками: лишь так начаться новое может. Девчонкой никогда не отступала, не колебалась ни секунды. Использовала для обороны или нападения кулаки или что попадалось под руку. Лезла с кулаками на всякого, кто её дразнил. Терпеть всякую словесную хрень отказывалась.
Рассказывая это, мать не злословила, не осуждала, лёгкая досада чувствовалась. Не досада, а скорее, недоумение. Почему?
Поэтому и подруг в школе у Нины не было, она занималась своими делами, не вмешивалась в чужие. Но ведь всегда находился такой школьник, кто знал больше, чем нужно, и свои знания выкладывал не к месту. И не просто выкладывал, а приклеивал ярлыки. Вот и обзывали Нину «неполноценной дурочкой», «клеймёной». Нина в ответ бунтовала.
Мать всё это высказывала не связно и подробно, а отдельными проговорками. Я сам всё связывал воедино, чтобы общую картину рассмотреть.
Собственно, мне-то какое дело, какой Нина была? Она жила в городском мире у тётки. Городской мир далёкого от нас города был сродни жизни на Луне. В её мир я не мог лезть, сожалеть о чём-то – тут я в замешательстве, чтобы сожалеть, нужно пережить или перестрадать. Сожалеть ведь значило признать особое независимое существование Нины. А если ни любви особой, ни привязанности нет, то и сожалению неоткуда взяться.
Я если сожалею, то больше во сне. Иногда просыпался и не мог вспомнить сна. Но просыпался с ощущением, будто на груди лежит камень. И моя безопасность после того, как открывал глаза, требовала устрашения. Безопасность ведь и достигается устрашением.
Часто ведь бывает, занимаешься чем-то, а думаешь совсем не об этом – не думаешь, что делаешь, действуешь автоматически, размышления не похожи на размышления.
Вот такими и были первые мои минуты в темноте. Ничего не слышу. От собственных мыслей неуют почувствовал. Чёрт знает, почему. Что-то тревожное было в неуюте. В голове всё перемешалось, как поступать – не знаю. Я словно бы прощался с мечтой, которая столько лет согревала.
Нет, я не окаменел. У меня довольно крепкие нервы. Ступор скоро прошёл.
То, что трудно объяснить словами, оно ужасные ощущения вызывает. Не конкретные, а размазню образов. Просто так ведь ни одного слова на ум не придёт. Когда что-то заденет, тогда и ползут вереницей слова оправдания.
Меня окружала темнота. Я попал туда, куда хотел попасть – на самый верх или на самый низ, где у меня не будет сна, не будет покоя, не будет кратковременных передышек, не будет никакой личной жизни, и не резон, что угрозами меня не доконают. И не будет заготовленных на все случаи жизни гладких формулировок.
Как бы там ни было, через какое-то время оцепенение начало проходить. Признаки тщеславия и особенности, какой-то растерянности пропали. Отсрочка гибели, ясное дело, только приводит к перенапряжению душевных сил. Я должен сделать выбор. Выбор зависел, на сколько хватит воздуху. При нехватке воздуха галлюцинации начнутся. Реальность начнёт уходить. Но в моём стоянии-висении-лежании, сколько ни тянулось время, чувство реальности оставалось одной и той же. Никакой. Ничего живого перед глазами.
Когда закусил губу, какое-то время делал попытку отрешиться от всего, от прикушенной губы боль чувствовал, живой, значит, оставался. На мысль, что живой, вздохнул глубоко.
Настраиваюсь на появление галлюцинаций, не должны видения врасплох застать. Чувствую, молчание затягивается, чем дольше буду молчать, тем больше молчание будет задевать. Особо этим не терзаюсь – ясное дело, я во всём виноват.
Чем всё это кончится, - надеюсь, что случится маленькое чудо. Случайность перевернёт всё вверх дном. Испытываю же известное любопытство. Не подонок же я какой-то. Ну и что, если симпатию вызываю лишь временами, зато и повод ненавидеть мизерный.
Чувствую, как губы сложились в неопределённую улыбку, - то-то ещё будет, а палец потянулся к носу – защекотало в ноздре.
Все действия у меня, как у человека, а вот человек я – это поглядеть на свету нужно, нет, смутить меня не так-то просто.
Теперешнее мне не приснилось, хотя и ощущаю внутри бессмысленную пустоту. Вздорное у меня положение.
Во сне могут причудиться кошмары, во сне можно проснуться от малейшего шума, во сне может свести стопу, может заболеть рука… Но ведь с пробуждением это проходит. Даже если мерещилось, что лечу или оцепенело парю над кроватью, это забывалось, ну, разве, мышцы ныли.
Кошмары не переходили в страх, не переводил я их в ненависть, поскольку за ненавистью, так считал, откроется пустота. Пустотой я сыт по горло. Давно живу с мыслью, что пустоту чем-то заполнить должен. Не темнотой, не чьими-то голосами, не кошмарами. Не мрачными тенями.
Прошлое отодвигалось, задвигалось куда-то в угол, я ждал других подробностей, которые непонятно, когда начали толкаться возле меня. Среди ста тысяч дверей я должен открыть одну.
Я пока не добрался до сути, что-то мешало, не получил указаний, какую дверь открыть. Довольные люди, которые вскидывали на меня во сне равнодушно-удивлённые взгляды, чего они хотели, я не понимал, отдалялись. Буду я просить, умолять, плакать, требовать объяснений. придумывать отгадки – это мне не поможет. Оставалось ждать. Само собой всё разрешится.
В теперешнем случае, терять над собой контроль нельзя. Лучше начать делить мир на реальный и мнимый. Насколько это возможно в моём положении. Разум обломок ствола берёзы полностью не выбил.
Теперешнее произошло благодаря невероятному столкновению двух миров, порождённому сновидениями, происками враждебных сил, стремлением узнать подноготную, многими «измами» - социализмом, капитализмом, коммунизмом, пофигизмом – всё это не подчиняется законам пространства и времени или чему-то другому. Пофигизм мне присущ.
Это кому-то важно установить равноценность всему, а мне – плевать. Мне ничего нельзя поставить в вину: ни сновидения, ни ограниченность кругозора. В снах я могу видеть лишь прошлое, но не будущее. Фантазии не в счёт, я о реальном речь веду. Мне не нужны мечты о далёком будущем.
И тут пришло в голову, что Нина долгое-долгое время носила маску. Не без труда ей это удавалось. Она настолько срослась с маской, что не могла её сбросить. Искренность под маской не нужна. Искренность и не требовалась. Держать себя в рамках – этого достаточно. Поэтому Нина редко к нам приезжала, боялась раскрыться. Боялась полной мерой почувствовать безразличие и отчуждённость. Научилась существовать отдельно от тела, жестов и действий.
Чувствую какое-то движение. Поток воздуха указывает на это. Поток снова принёс запах. Это не испарения моего тела. Это запах неуверенности, которая порождена внешними причинами, опасением вызвать отвращение. Тревога требует что-то создавать.
Удивительное это ощущение, когда чувствуешь, что кто-то две-три секунды разглядывает тебя. И от взгляда, как бы странно это ни звучало, дрогнет что-то в груди. Странная дрожь, будто для чего-то выбирают, будто ждут объяснений. Будто я – вызов, настроил против себя всех.
 Почему я должен кому-то доказывать, что жив, имею право на существование? Я же сам себя знаю, знаю свои границы. Я никогда высоко не заносился. Кто высоко заносится, тому не миновать низко упасть. Что меня ждёт? Конец или бегство к истоку, к началу? Голову могу дать на отсечение, за спиной у меня никого нет. Почему же взгляд спину протыкает?
Только не оборачиваться. Оглянусь – несомненно что-то произойдёт. Мне надо пересилить «искушение запрещённой комнаты», плевать, что запрет воспринимается как несправедливое требование.
Что меня ждёт? Между небом и землёй произошли перемены. Не по своей прихоти попал в переплёт. Я не знаю, что с чем сравнивать. Мир стал другим: воспоминания, мечты, мои знания – всё другое, но от этого другого, смешно сказать, хочется завыть.
Что странно, пробудилось новое, особое отношение, при котором я на всё смотрю сверху вниз. Я не подрос до трёх метров, я переместился на этаж выше и смотрю как бы из окна на улицу внизу. Разглядываю что попало, разговариваю сам с собой. Жду ответ. И голос стал каким-то заговорщическим, судьбоносное осмысливаю. Будто больше заняться нечем. Откуда этот многозначительный тон, словно в чём-то скандальном копаюсь? Я готов парировать все колкости, пресечь все попытки позлословить, готов пропустить мимо ушей лицемерные сочувствия по поводу или без повода.
Инстинкт молчит. Инстинкт либо есть, либо его нет. Тут ничего не поделаешь. Упрёки не помогут. Всему как бы настал конец. Но такое состояние не может длиться вечно.
Откуда ждать ответ? Из темноты дверь прояснилась. Дверь передо мной. На секунду задержал дыхание. Когда задерживаешь дыхание, улыбка тут же сползает с лица. Вместо улыбки рябь по лицу, кругами. Потом рябь маской застывает. Несколько раз поднял руку, чтобы постучать, но раз за разом опускаю. Не время. Снова стою перед дверью, жду ответа… Куда-то вхожу, откуда-то выхожу, стучу, опять вхожу и выхожу… Мне кажется, так будет всю оставшуюся жизнь, всегда буду помнить этот чёрный переход. Сто разных дверей. Сто лет назад я в нём был.
Состояние разграничивает реальный мир и галлюцинацию. Я нахожусь в приграничье. По-моему, граница проложена неправильно. Теперешний я - продукт сотрясения мозга. Такого выдумать невозможно, такое никак не связано с любовным голодом. Если бы любовный голод выбивался ударом по голове, то все ходили бы в касках. Нет, моё положение особое. Кто-то вмешался. Я не в состоянии запретить вмешиваться в мои дела. Ни за что поручиться не могу. Я устал, настолько устал, что не в силах улыбнуться. Вид-то у меня хоть человеческий?
Удивительно, что «нежизнь», а я нахожусь в таком состоянии, пока не смерть. «Нежизнь» воспринимаю, у меня процесс самоумирания: и не живой, и не мёртвый. Я пока не могу определить, в конце этого процесса нахожусь или в начале?
Двойственность во всём. Обман и скотство вначале подавляют скрытые желания. Любовь к жизни равноценна любовному голоду. Со временем острый любовный голод заставляет оступаться. Вот наблюдаю за всем этим и прихожу к пониманию, отчего людям случается лгать, воровать, прятать свои устремления и причинять боль друг другу. Мой тихий голосок второго «я» об этом повествует, он вроде бы мягкий, но только с виду он успокаивает.
Происходящее можно списать на какой-то грех, совершённый кем-то из предков. С этим нужно свыкнуться, в это нужно верить. Свыкнешься, - как же. Мозгами понять – куда ни шло. Мозгами получится, а принять сердцем?
Чувствую себя вконец измученным. Ощущение такое, словно воз тащил на гору, все силы выложил. Хорошо, что никто нравоучительную речь не произносит, иначе давно бы взорвался.
Нет, но всё-таки моё состояние меня удивляет. Для чего-то освободилось место. Для каких-то воспоминаний. Спокойствие не покидает. Мне не хочется быть на виду. Не хочется ни с кем разговаривать. Пока всё не прояснится, лучше сидеть, забившись в уголок. В темноте нет укромных уголков.
В глазах моих нет и капли тепла. Откуда ему взяться. Лицо застыло. Я готов всех простить. Очень трудно прощать людей, которые не понимают, за что им следует просить прощение.
Удавшаяся жизнь у меня была или неудавшаяся, на это сходу не отвечу, даже если буду смотреть на себя в зеркало. Отражение не в состоянии убедить. Отражение только может подтвердить, как жесток мир. Каждый, глядя на себя, старается найти такой уголок, в котором нет дела до соседей.
Помнится, вздыхая, мать говорила, что Нина не отличается словоохотливостью, трудный характер у неё. Никак она не хочет понять, что мир такой, какой он есть, и вовсе не такой, каким его хочется видеть. Добра больше или зла, - каждый определяет своей жизнью. Лицо и голос матери принимали при этом бесстрастие, усталый взгляд, серьёзнел, становился непроницаемым. Мать что-то скрывала. И хотела сказать, и не могла.
Повзрослев, когда вскидывал глаза на Нину, я не замечал ни злого умысла, ни заигрывания, ни отчуждения – только трепет и усталость, и удрученность. И ещё что-то, ускользающее от меня. Удрученные люди, читал об этом, направляют свою агрессию против близких, против тех. к кому привязаны.
Теперь ощущение у меня такое, будто мне предоставлена возможность смотреть не обычным способом, предстоит увидеть то, что давно хотел это увидеть, вот-вот что-то раскроется во мне, что до сих пор оставалось скрытным. Я и не подозревал в детстве, что есть такие слова, как трепет или отчуждение, или состояние предугадывания. Как Нина когда-то, так и я теперь будто вглядываюсь куда-то в даль, мимо чего-то.
Меня крутит крайнее нетерпение. Чем напряженней жду, тем в подсознании растёт нетерпение.
Я не спрашивал у матери, откуда она узнавала всякие подробности про Нину, тётка, наверное, писала. Для меня Нина была как тайна запертой комнаты с крепкой дверью. По-моему, чувство вины мучило её душу, мешало обрести покой. Я никогда с ней не был близок настолько, чтобы делиться личным. Я не мог ей предложить «начать жить с чистого листа», так как сам только-только взбирался на первую ступеньку лестницы у подножья этой самой жизни с чистыми листами.
Ещё что у Нины было чудное – она верила во всякое сверхъестественное, в привидения и фей, всегда рассказывала о происшествиях в их городе, о маньяках всяких.
Она всегда к нам приезжала разной, то с «химией» на голове, то приезжала крашеная, как подсолнух, то свитера на ней были с непонятными узорами. То являлась глубоко несчастной, отец тогда всё время косился на неё, словно ждал подвох, а мать старалась выпытать причину хандры. Нина никогда никому не открывала душу. В этом заключалась её главная проблема. Она притворялась, что у неё всё хорошо, притворялась из чувства противоречия. Но за притворством в глазах у Нины прятался смех, когда она с серьёзным видом их щурила, опускала глаза в пол и хмурилась.
Почему-то, мне, так, казалось, места для нас всех в её сердце было мало. И тем не менее, поддаться внушению из вне, у меня не получалось.
Нина вела себя так потому, что выполняла принятое решение, по своей воле или по прихоти кого-то, но приезжала с решением, как бы смирялась с его исходом, и неделю «в гостях» воспринимала как неизбежное. Так она, наверное, отгораживалась от воспоминаний и страхов своего детства.
Противореча самому себе за избавление от страхов, мне всегда казалось, что в это время она осуждала нас всех, чуть ли не смеялась над нами.

                6

Что бы со мной ни происходило, никогда долго ни о чём не жалел. Я ведь не делал такого, за что бы меня потом ненавидели всю жизнь. Пользоваться чужими слабостями – это не по мне. Если где-то и соврал, то совралось само собой, по-честному. Слова, пришедшие на ум, как споры, их надо рассыпать. А что вырастет, - за это другая сущность отвечает. Жизнь на то и жизнь, чтобы оставлять и отметины, и царапины, и много чего на душе. Без этого не прожить.
Существует ведь нечто такое, что даёт силу, веру, умение перетерпеть. Потерял веру, и ответа на вопрос не найдёшь. Не существует такого вопроса, на который ответить нельзя.
Это я констатировал с горечью и чуть растерянно. Для моего отчёта, то, что происходило, важны внутренние мотивы, важно, как происходило событие и почему оно случилось. И если совпадали внутренний настрой и внешнее проявление, то, считал, причины можно если и не вычислить, но угадать. Всё сказанное обращено внутрь самого себя.
Я, конечно, не говорун, не дрозд или соловей, трещать без умолку не могу. Стопор включается, когда слишком много приходится за один раз говорить. Запинаться начинаю. И вообще, по-моему, выдавать своё надо маленькими порциями. Лучше «не», чем «пере»… Сам понял, поймут и другие.
Нарочитое у меня спокойствие.
Теперь-то я понимаю, если надавить на человека, поставить его перед выбором, сразу закопошится в голове червяком сто и один вопрос. Хочешь ты этого или не хочешь, но придётся выбор сделать. И о чём в это время кто-то думает, это несущественно. Ни малейшего переживания при этом, что некоторые раны от слов никогда не затягиваются со временем, как их ни лечи.
Счастье без слов немыслимо. Кто это сказал, не знаю. Наверное, это сказано про большое счастье, а мы, большинство, живём в мимолётном счастье. Его каждый испытывает, если не ежедневно, чуть ли не ежеминутно, днём, ночью, по утрам, испытывает, не догадываясь, что если уловить это счастье, то можно стать, можно получить несказанные возможности, стать тем, кем не стал.
Это на свету, а если всегда темень? Как здесь. Ни день, ни ночь, солнце не всходит. И неба не видно, не видно звёзд… Как такое может быть?
Впрочем, день – это когда надо вставать на работу, ночь – пора ложиться спать, а если ничего этого не надо делать?
Мысли вернулись к той, кого обсуждать вовсе не хотелось.
Какой, святой или небезгрешной мать для меня была, моё сознание не металось меж двумя этими крайностями. Меня выпустили в мир, не наделив умением разгадывать неразгадываемое, поскольку до сих пор не было болючих точек соприкосновения. Без всякой подготовки меня толкнули в темноту, а какой закон в темноте действует, закон хищных зверей или какой другой, какие страсти бушуют: жадность, ненависть, хитрость, можно ещё наговорить сто коробов, я в полном неведении. Человеческая действительность, не спрашивая, притащила меня в темноту. Она как бурная река эта человеческая действительность. Необъяснимая и неизведанная. Человеческая действительность никогда не меняется.
В течение долгого уже времени в голове ни одной ясной мысли, только отголоски непонятно чего: ужаса и гнева и… растерянность. И иссушающая пустота, которая, наверное, имела много других названий.
Место не для меня.
Я долго не мог представить, когда и что матери делает больно, что она при этом чувствует. Она сердилась, могла ударить тряпкой, если заслуживал.
Я, по обыкновению, кого-то с кем-то всегда путаю. Но теперь ощущаю принадлежность к происходящему, принадлежность утишает тоску и заполняет пустоту в душе. И плевать, что не знаю, что ждёт впереди.
Что-то другое, вроде тени, и есть то, про которое думается. Это в первый момент. Потом выясняется, что это не так. Потом и всё оказывается совершенно иным. Как и у меня боль рассасывалась со временем, так и у других боль в хроническую, так думал, не должна переходить. Не должна боль ежечасно, ежедневно напоминать о себе.
Я любил мать. Она знала много сказок. Придумывала сама или пересказывала услышанное от бабушки, - не знаю. Её интересно было слушать. Что бабушка, что мать знали, какие травы к чему применить, лечили нас с братом народным способом. Что способ лечить простуду малиной, что дышать над картошкой, что ячмень лечится фигой, народным средством, - это меня не напрягало вовсе.
В те школьные годы я хотел что-то конкретное, на всё остальное мне было как-то всё равно. Мальчишкой я был пафосным дураком. Замечая многое, меня разбирало любопытство и не более того. В одиночку на некоторые вопросы не мог найти ответа. Это потом потребовалось с кем-нибудь посоветоваться. Чтобы посоветоваться, для этого нужно было кому-нибудь довериться, а это означало раскрыть свои тайны. Чудная была наша семья. В семье общаться с людьми, не научили, поэтому и вырос малообщительным. А вот почему с некоторых пор делать вид, что всё хорошо, стало невозможно, - не знаю.
Провал в памяти. Но перед всяким провалом, перед чем-то новым, в голове сверкнёт мысль – именно сверкнёт, мысль проникнет в мозг, выбив все остальные мысли. Происходящее со мной. оно из-за подслушанной ругани матери и Нины.
Я всего несколько человек могу назвать хорошими знакомыми. Назвать кого-то другом, язык не поворачивается. Друг, конечно, может решить помочь все проблемы. Но ведь для этого надо ему полностью доверять.
Темнота… В темноте можно принадлежать самому себе, быть самим собой. В темноте как бы дома или на пути домой.
Моё время и время Нины было разным. Время, в которое родилась Нина, мне казалось непонятным. Тем годам много чего приписывают, и репрессии свирепствовали, и во всём нехватка была. Почему-то люди друг на друга писали доносы. А послевоенный голод… Может, Нину и записали на фамилию тётки, чтобы скрыть что-то? На фамилию тётки, которая жила не в нашем городе.
О той тётке я знал, но ни разу её в глаза не видел. Отец называл её барыней. Ни она ни разу к нам не приезжала, ни из нас кто-то туда не ездил.
Странная всё-таки наша семья. Запросто на огонёк к родителям гости не приходили, да и мать с отцом никуда не ходили. Было исключение, помнится, когда отец ходил в баню, то возвращался всегда со стариком, у которого из чёрной дерматиновой сумки торчал веник, на шее висело полотенце. На мой взгляд, крепкий старик был, с седой бородой. Они с отцом всегда распивали чекушку водки, вели при этом долгие разговоры. Мать говорили, что они таким образом камень с души снимают. Выговорившись, отец уходил «полежать». Я не прислушивался, о чём банщики вели речь, но как-то услышал, как старик сказал моему отцу: «Эх, Семёнович, мне бы сейчас три гектара земли, как бы я её обиходил». Меня ещё удивило, колхозы кругом, а этому деду лично три гектара земли надо. Спросил у матери, почему гость так говорит?
- Этот Яков Михайлович в своё время хозяином жил, справно жил, но посчитали их кулаками, выслали. За что, про что – не знаю. Батраков не держал, сам управлялся с сынами. Позавидовал, видно, кто-то. Вишь, и высылка не отбивала вкус к земле. На ладан дышит, а туда же: земля ему нужна! Злопамятства никакого. Лучше б помалкивал. А то раньше срока двумя квадратами наделят. Никак уняться не может. Доживал бы спокойно отпущенные годы.
 Мать сказала, чтобы никому не болтал, о чём тут разговаривают.
Никто не обязан следовать советам, иначе совет будет не совет, а приказ. То, что случается в тот или иной момент, не имеет значения, потому что оно уже случилось. Случившееся надо забывать, задвигать на задворки памяти. Кто не умеет так поступать, с тем время расправляется. Мстит.
Я не помню, когда начался разлад самого с собой. Порывы противоречили друг другу, обрекая на бесконечные колебания.
Если без конца проглатывать обиды, в конце концов сдадут нервы. Придираться к пустякам, отыскивать причины, - так на всё серьёзное не хватит времени. А с другой стороны, если обращать внимание только на важные проблемы, вряд ли жизнь легче станет. Болезненно засосало под ложечкой от всех воспоминаний. Даже бросило в жар, на лбу выступили капельки пота.
Книгу «Поднятая целина» Шолохова читал, про кулаков был наслышан, а вживую кулака увидел тогда первый раз.
У меня нет особой связи с прошлым, с собственной историей. Слишком поздно родился, в скучное время. Ни передним, ни задним числом к великому прошлому не приклеюсь. Мимо меня прошло всё знаменательное. О чём не могу ответить, о том нечего и размышлять. Теперь в героизме нет необходимости. Скопив миллионы, «прихватизаторы» героями в глазах людей не стали. А нам что, нам утереться надо. По отдельности или все сразу – это не существенно. Из-за этого и я ущербным себя не ощущаю. Как все.
… Сколько можно думать о всякой ерунде? Толку никакого раз за разом одно и то же ворошить. Хотя, совсем ни о чём не думать тоже невозможно. Пустой голова не может быть, так как в пустой голове эхо сильнее. Оно болезненнее.
Темнота и чернота источают насилие, чувствую, опасность приближается ко мне. Вспотел даже. Горло пересохло: глоточек водички не мешало бы глотнуть. Сглотнуть слюну не получается. Раз жизнь за что-то мне мстить намерена, то, во имя чего, я должен отмалчиваться? Кто кому противостоит?
У матери целая жизнь за плечами, и у меня немаленькая. Я как бы уклоняюсь в сторону, чтобы не пропитаться ошибочными представлениями. И, тем не менее, сам себя не понимаю. Снова и снова пытаюсь найти рациональное объяснение. Моё поведение не зависит от разума. А объяснения всего лишь предлог, чтобы оправдать. Не может же быть так, что по-настоящему свободу начинаешь понимать, когда тебя унижают?
Довольно долго простоял, провисел, не воспринимая себя, как полноценного человека. «Я» – оболочка, заполненная всякой ерундой. «Я» выбит сам из себя, болтаюсь на волнах зыбкой пустоты где-то между реальностью и кошмаром.
Можно утонуть в беззвучии? Барабанные перепонки чуть ли не лопаются. Глаза почти привыкли к мгле. Уйма всяких суждений носится в воздухе, не успеваю задуматься над одним, как тут же новое появляется. Забыл первое, начинаю мусолить второе, тут третье всплывает. А потом всё сливается.
У пережившей и голод, и холод матери всё не так, она не устала от жизни. У неё нет отвращения к людям, к миру, к тому, что выводит из равновесия. Она, оставшись одна, может расслабиться, она отдыхает, не то, что я. Это у меня от отвращения исподтишка наливаются тяжестью кулаки. У неё же, с трудом подобрал слово, потребительское какое-то отношение ко всему, чтобы от всего толк был. В огороде у нас росло то, что съесть можно. Правда, мать всегда вдоль тропинки цветы сажала. Так и то с пользой, потом носила букеты в магазин, который был за нашим огородом, там ей «дефициты» отпускали – кусок мяса, колбасу, сахар, особенно в сезон варки варенья.
Но отчего темнота всё вдруг сделала плоским, скучным и пресным? Каждому есть что-то скрывать, и мне, в том числе. Правда, она если вырвется наружу, хуже чумы наделает бед. Правду ведь скрывают ради удобства. В темноте про удобства смешно думать.
Бывают ведь случаи, когда справедливость не только теряет смысл, но и обращается в фарс. Меня интересует не чужая правда, а своя. А жизнь, что, жизнь – время, его при жизни невозможно поймать. Время можно ощущать, наблюдая за чем-то.
Чувствую себя неловко. Сочинить что-то новое хочется, оправдать этим свои придумки. Чтобы разгадать враля, надо окунуться в его предположения.
В старших классах школы меня начал мучить вопрос: «Для чего человек живёт?» Ведь не для того, чтобы придумать себе занятие и забыться, не обращая внимание на то, как живут остальные. Как-то в голове не укладывалось, что рождаются некоторые и для того, чтобы просто жить, лукавить, искать оправдания, грешить, думать, что ошибся, что случайно попал в переплёт, считать такую жизнь «жизнью по-человечески». То есть, жить, не выходить из своего круга. То, что каждый находится в центре нескольких кругов жизни, в этом я не сомневался.
Жить по-человечески для меня означало, жить не как все. А что касается кругов, на них хорошо бы посмотреть с горушки прожитых годов. Посмотреть, не казнясь из-за пустяков, не стыдясь собственной доброты, не думая, что со злом не покончено.
Со злом – ладно, а с глупостями? Сколько приходится корить себя из-за глупостей.
Это серьёзный вопрос, от которого другой раз потряхивало как от лихорадки. От этой лихорадки иногда терял голову, чуть ли не сходил с ума.
Так была или не была стена между мной и Ниной?
Слышал вечно одну и ту же песню: ты можешь! Ты просто не хочешь! Я же на всё искал причины, лежащие вне меня. Отговорками или оговорками я должен был признать свою неспособность.
Часто представлял себе жизнь, как малюсенькую комнатёнку, вроде тюремной камеры, которая с каждым годом делалась всё теснее. Выйти оттуда нельзя, а вход судьба запечатала с рождения. Из года в год одно и то же. А когда комнатёнка уменьшалась до размеров два на метр, делалась совсем без воздуха, наступал конец.
Моя неспособность вроде как сострадание должна вызывать. Сострадание – последнее дело, с ним свои трудности не одолеть. От первородного греха все трудности. Можно исписать сто листов бумаги, перечеркнуть вдоль и поперёк строчки, но первородный грех таким способом не снять. Он дан свыше для полноты жизни.
Нам, мне лично, кой чёрт эта полнота нужна? Что это такое?
Сто тысяч оправданий у каждого, всякий горазд свалить вину на всех, всякий изворачивается как уж.
Нет, я пройдошливо не кокетничаю. Я не гляжу телячьими глазами на мир. Я не понимаю, как можно преодолеть свои несчастья. Тем более в темноте, тем более – взваленные на меня без разрешения. Мне бы список этих несчастий заранее прочитать, чтобы они не превращались в пустые фразы.
Хорошо бы закинуть удочку и поймать рыбку. Но ведь я должен что-то предложить взамен, чтобы потом не казниться. Рыбку ведь и почистить нужно. сварить или пожарить… Пойманное на вкус – так себе.
Мне думается, люди, выговариваясь, снимают тяжесть с души, чтобы почувствовать облегчение. Так и облегчение долгим не может быть – оно кратковременное.
Перед будущей жизнью я беззащитен. Мир это понимает. Покорно я иду в жизненные ловушки. Безвольный, чего с меня брать. Малодушный.
Точно, тут я попал в ловушку, приходится думать, как из неё выбраться.
Нет, зарекаюсь, сухостоины берёз буду за десять метров обходить, чтобы потом не обвинять свою трагическую судьбу. Удар чуркой по голове, - и вот фантазия бросила в мясорубку судьбы.
От всего веет холодом и безразличием. Я не романтик и не сентиментальный человек. Не лишён честолюбия, так это небольшой грех. С этим жить можно.
Вообще-то, жить надо так, чтобы на душе было хорошо и спокойно. Предать забвению всё, что было до меня, что волновало кого-то, чтобы плохое даже крылом не касалось.
Эту последнюю строчку вымысла прямо выплюнул из себя.
Помнится, мать говорила: «Я хочу, чтобы ты пообещал мне говорить правду. Только правду. За правду не наказывают. Закрой глаза, давай подумаем вместе: я обману тебя, значит, я плохая, пусть со мной случится плохое… Ты обманешь, твоё плохое я себе возьму… За правду всё можно простить».
А если не за что прощать? Ну, не наделал глупостей? А с другой стороны, не совершив глупость, не почувствуешь горечь. Ведь в другой раз вспомнившийся осадок вкуса горечи остановит.
Приплёл какой-то осадок вкуса горечи, ещё и душу свали в эту кучу? Как можно говорить о чём-то таком, не говоря, не распахивая себя? Не говоря о намерениях, о совершённых и несовершённых поступках, о зле, которое кому-то причинил, как можно валить всё в кучу? Горечь и душа без упоминания о том, что происходило рядом, что затрагивало, кто перевернул представления, - без расшифровки всё это – блажь. Что сделало невыносимым прежнюю жизнь? Не ответишь, без этого горечь и душа останутся просто пустым местом.
Ничто так не утешает, как чужое несчастье, которое, не погружаясь в него, можно долго рассматривать. То, что лежит на поверхности, легко заполучить, а сокровенное, оно всегда припрятано.
Нет, но всё-таки, почему испуга нет? Наверное, происходящее что-то значит для меня. Я – составная часть чего-то. И плач, который причудился, - кто-то зовёт меня. Поэтому я и попал сюда. Где я сейчас?
Я не в могиле. Темно, но просторно. Что я чувствую, так оно и есть. Здесь мой мир, к нему привыкать нужно. Может, я состарюсь в этой темноте. Одеревенею, прорасту корнем, каким-нибудь растением пробью пласт земли. Грибом, например.
И вдруг ясно понял, что бояться нечего. Ничего плохого не случится. Всё будет хорошо. Пусть всё идёт как идёт.
Задержал дыхание, зажмурил глаза. В кромешном мраке слышно, как оглушительно бьётся сердце. Не должно так быть. Звук явно громче обычного. Земля должна поглощать звуки. Нервно сглотнул слюну.

                7

В обычном мире, может быть, стук сердца и не был бы таким, но здесь меня засосало в совершенно иной мир. Не пойму, какой. Пока вслушиваюсь в себя, ловя тени прошлых воплощений, страшного не должно произойти. Но чуть шорох где, тут же испуг, вздрагиваю.
В детстве от меня не требовали беспрекословного подчинения. Никто не спрашивал отличных оценок в школе. Молчаливо считалось само собой разумеющимся, что я сам справлюсь.
Все вопросы, какие я не понять кому задаю, - вопросы ко мне самому. Это ничего, что я сам от себя отделился. Большую половину жизни прожил, а ни на один вопрос пока нет надёжного ответа. Но ведь такое ощущение, будто, несмотря на шум в голове, от кого-то мне передаётся поток силы.
Грустно и обидно, что так закончится моя жизнь. Следов моих никто не найдёт. Стою, растягиваю время, ни черта не понимаю происходящее.
Снова одёргиваю себя. Сколько можно думать о ерунде. Никак не найти место рукам. Обе руки нужны, чтобы обхватить громадину пустоты. Лицо почему-то всё чаще обращается к потолку.
Мои давно изжитые чувства – вины, стыда, мои мысли – всё это полчищем муравьёв грызёт, жрёт, жрёт. Ослабли ноги, вот-вот опущусь на колени. Желание завыть с трудом пересиливаю: зверь воет на Луну, а я, равнодушно уставившись в пустоту, полнюсь страхом. Страхом непонятных перемен.
Хочу крикнуть. Эхо будет свидетелем. Отзвук вызовет воспоминания. Потревоженная тьма перестанет осаждать. Всё тогда обретёт смысл.
Как пугающе тишина, это можно прочувствовать, съёжившись до сгустка в напряжении ожидания: на миг тишина ослабла, опять возросла, натянулась до предела. Зашла за предел. Зрачки сами собой расширились, раскрылись губы.
Ни единый звук не слетает с моих губ. Это конец. Ничего уже нельзя исправить. И где моё тщеславие, где честолюбие, где всё, что определяло мою жизнь? Где надежда?
Закрываю глаза, снова открываю. Пытаюсь расслабиться, погрузившись в самоощущения. Боль в голове получает доступ к сознанию. Я жду. Ожидание даётся с трудом. Своим нетерпением за все годы жизни я много чего испортил.
Не парализован, не обессилен, не без желания, но беззвучен. Переполнен болтовнёй о возможности погрузиться в самоощущение, но выхода слов нет. Если и воплю, то вопли ни о чём, нет одержимости, размышляю, не понимая о чём. Чего я хочу? Хотеть всего нельзя. Нельзя жаловаться на самого себя. Знал бы, всегда носил бы в кармане список своих хотений.
Спокойно, спокойно, приказал сам себе. Будем рассуждать хладнокровно.
Может, моё призвание - жаловаться? Сильным не хочу быть. Сильного грузят, не спрашивая. Скорее всего, то, что вокруг, это надо полюбить. Я, наверное, способен полюбить то, во имя чего готов принести себя в жертву. Так и в этом нет никакой справедливости.  В моём состоянии нет ни следа волнения, возбуждения, нет и намёка на удовлетворённость. Какой-то экстаз осуществлённого слияния чего-то с чем-то. Не пустоты, а обновления. Наивен я. Тоскливо отъединён от самого себя.
Никак не могу взять в толк, как стал жертвой непонятно чего. Нет у меня в привычках страдать и жаловаться, но сейчас бы с удовольствием кому-нибудь выложил свои переживания.
На всё у меня свои представления. Бездна разделяет. Чувствую сопротивление и отчуждённость. Всё это угнетает, отягощает виной.
Наверное, на моём лице написано одиночество. Я сыт мёртвой сытостью этим самым одиночеством. Оторван и далёк от безнадёжности прошлого. Меня замуровали в самого себя. Против всего поможет только соприкосновение с кем-то, но я воспитан так, что отвергаю в данную минуту всяческое сближение. Сам я такую роль навязал себе или её мне навязали?
Впервые в жизни ощутил себя никому не нужным. Это ощущение напугало и окончательно лишило уверенности, будто чего-то лишился, потерял и не уберёг. Пахнуло гнилью, почувствовал, как замутило. В такой атмосфере я бы не прижился. А как же с утверждением, что где кто живёт, там ему и хорошо?
Правильно, это если живёшь сам с собой. Если смысл жизни в самой жизни. Тогда не нужно какое-то оправдание извне.
Как бы я обрадовался, если б получил хоть какую весточку. Всё-таки, получить благую весть хорошо. Она преобразует, она на секунду делает неповторимым. А вид у меня, наверное, будто воду не замучу, будто всё происходит так, как я этого хотел.
Интересно, кто такое воздействие на меня оказал? Сам я создал такую зависимость? Трудно предсказать, что из этого получится. От кого это зависит?
Я действую сообразно внешним раздражителям, они меня ломают, плющат. Раздражители – призраки, они порождение больного мозга. Нечего голову было подставлять под чурку. С каской в лес ходить надо. Я только изображаю волевого человека. А на деле – комок страха и ничего более.
Стало, и правда, немного страшновато. Но это была всего лишь минутная слабость. Хотелось забыться. Ну чем всё это не забавное происшествие? Что-то серьёзное из него не может вытечь. Существует только настоящее, только то, ради чего стоит жить. Только здесь и сейчас имеет значение. До крайности я несчастен, и несчастен по своей вине. Из-за этого и отчуждение.
Время сдвинулось. Оно открыло проход. Какое отношение это имеет ко мне? Несомненно, имеет. Мне предстоит шаг за шагом пройти путь, увидеть и не испугаться.
Пытаюсь больше ни о чём не думать. Моё недреманное внутреннее око ищет на чём бы отыграться. Воспроизводит всё новые и новые события, ищет в них моменты для подозрений. Жалостливостью переполняюсь. Разочарование предполагает ложные представления. Нет, тут я не наивен. Это и не честолюбие и не оскорблённое самолюбие.
Но ведь я не знаю, что со мной произойдёт через минуту… Никто не знает.
Глупые мысли лезли в голову, лезли, чтобы обезопасить и избавить от принципов, чтобы я не цеплялся за всякую ерунду, чтобы плохие времена не наступили, чтобы всё катилось ко всем чертям.
Мать, бывало, когда рассердится, говорила, что у меня в голове ветер вперемешку с фантазиями.
Какие к чёрту фантазии, я сейчас безоружен и гол. Но ведь если совсем ни о чём не буду думать, меня растащит темнота.
Я не жалуюсь. Некому излить душу. А в пещеру кричи не кричи, ни до кого не докричишься. Земля эхом не полнится. У земли своя история, у меня – своя. Если я из страха что-то готов взять на себя, какие-то обязательства, то земля упрячет под себя, и дело с концом. Кости сохранятся. Кости динозавров спустя миллионы лет находят.
Пытаясь охватить умом своё отношение к происходящему, теряюсь, так всё показалось сложным, может, и не сложно оно, а изменчиво, как речка, чью глубину, извивы, омуты, перекаты, разливы в половодье не понять.
Молчание давит на череп, вызывая чуть ли не тошноту. Хотелось привести мысли в порядок, но мозг быстро переключался с одного на другое: то мысли о Нине, то перескок на себя. То всё затягивал мираж, то он рассеивался, предлагая вернуться к серой повседневности.
 Не особо разговорчивы у нас все. Жизнь текла однообразно. Мы ходили в школу, родители на работу, и так без конца. Никто не лез друг другу в душу. Это мне сначала нравилось, а подрос – это же стало раздражать: никто не может придумать что-нибудь весёленькое. Выходило, никто не стремился достичь каких-то вершин. Мне же хотелось забраться на вершину. На вершину чего?
И у хорошего, и у плохого есть своё начало, только в начале не видно, каким будет конец. Разве я мог предполагать, что меня стукнет чуркой, и я окажусь непонятно где. А вот теперь из темноты легко проделать обратный путь, легко размотать постепенно жизненный клубок. Пятясь задом, с пути не собьёшься.
Снова повторю, я совсем не помню, какая была Нина. У меня даже не отложилось в памяти, ни разу сам себе не задал вопрос, почему, когда Нина разговаривала с матерью, они не смотрели друг на друга? Сначала не видел в этом ничего необычного, а потом… Это плохой признак, когда такая манера разговаривать вырабатывается. Мой же девиз был – не расстраиваться раньше времени, авось пронесёт. Я-то раньше смерти умирать не собирался.
Молчать – плохо. сыпать словами – не лучше. Хорошо бы никуда не совать свой нос, особенно, куда не следует.
Всё бы ничего, если бы не страх. наползает он снизу вверх, захлёстывает живот, угаром теснит грудь.
Я попал сюда потому, что в моём прошлом мире мне некуда было идти. Новеньких ощущений захотелось. И нечего винить мать или Нину, мол, из-за их отношений такое. Я жил, затыкал свои дыры, они жили – тоже заполняли свои дыры чем-то. Менять шило на мыло не собираюсь. Начав жить заново, все одно сверну на свою тропу. Конечно, когда начал блуждать, бывают всякие страхи, но мой страх не от блуждания. Мой страх совсем другой. Мой страх это как бы сразу два страха. Сразу на два страха, да ещё такой силы, меня просто не хватит. Безотчётный страх надо вытеснить осязаемым страхом. Меня ведь подключили одним проводом к источнику.
Выпить бы мне какую-нибудь дрянь, чтобы покончить со всем и не мучиться. Только бы сразу. Нет, не стал бы пить, грех это. Как это уйти и не посоветоваться?
Толку-то, стоять в темноте на одном месте да о смысле происходящего думать… С такими мыслями, где тут на вершину взобраться. Любая жизнь псу под хвост пойдёт. Смотря какому псу.
Лучше жить и не задумываться.
Попав сюда, я потерял связь с прошлым миром, а тот мир потерял связь со мной. Поэтому в душе первозданный хаос. Что-то пытается пробиться ко мне, поэтому слышу журчание, поэтому плач откуда-то, поэтому огонёк вдали причудился.
Если б это был сон. Проснувшись, попытался бы запомнить все ощущения. Главное, ничего не перепутать.
Эх, сейчас бы литровку холодной простокваши…
Мне кажется, в какой-то момент я закричал. Но это только мне кажется. Я молчу, чтобы не спугнуть ощущение.
У меня неуверенность, выработанная воспитанием. Это на исходе подросткового возраста всякий старается обрести самостоятельность. А мне бы теперь хорошо не утратить контроль над собственной жизнью. Попытка связать воедино мать, Нину и себя ни к чему хорошему не приведёт. Дело не в Нине, Нина, что, она прыткая особа, она отрегулировала свою жизнь: техникум кончила, погуляла, вышла замуж, родила. Ну и что, если всё это время жила с обидой. Её обида меня не касается. Или касается? Эта непонятная застывшая холодная нежность, нездешняя грусть с оттенком грусти, вороватая блудливось жестов… Где-то в чём-то ошибка.  Ошибку мне надо найти.
Пространство вокруг меня с некоторых пор стало заряженным нервным напряжением. В нём приходится жить с притворством. Ничто не обещало и не собиралось обещать какие-то открытия. Пространство глядело на меня в сто глаз, только не понять было, куда оно клонит. Пространство не требует от меня ничего, чего я не мог бы ему дать. Целостность, целостность мне недоступна. С трудом сдерживаю отчаяние. Цепляюсь за отчаяние, оно служит точкой опоры. Не надменен я, не агрессивен.
Я ни к чему не подключён. Намёк на перемены был прозрачен. Тревога поселилась во мне. Тревога, по сути, должна холодить, но моя тревога начала жечь, как огонь. Я начал задыхаться в тяжёлом и спёртом воздухе. Пот бисером скатывался по лицу, щипля глаза.
Разум обрабатывал информацию. Получалось, не нужно строить далеко идущие планы. Ждать надо. Сомнения, как глубоководные рыбы, начали всплывать одно за другим из кромешной тьмы. Если долго полниться сомнениями, можно стать совершенно незаметным для других.
Сомнения сомнениями, а интуиция подсказывает, что судьба готова сделать крутой поворот. Я всегда чувствителен к этому. Хорошо бы интуиция превратилась бы в женщину с лучистыми глазами, в особу с искренней улыбкой. В её присутствии я бы стал всемогущим. Начал бы гарцевать, призывно заржал.
Не получается толком ни в чём разобраться, будто и прошлое, и настоящее, и будущее отгородились от меня. То ли от лени, то ли от безразличия, то ли потеряли всякий интерес ко мне. Не знаю, какие границы переступить можно, а какие причинят боль.
Не за что зацепиться взгляду. А те глаза, что следили за мной из пространства, сначала смотрели прямо, потом взгляд множества глаз как бы метнулся к узкому светлому просвету. Просвет приобрёл облик губ с едва заметной улыбкой, прячущейся в уголках.
Не могу объяснить, что происходило, но ощущение, словно я увижу что-то важное. не покидало. Смутная догадка этого промелькнула и испарилась. На секунду показалось, что мне в ухо дунули сообщение.
В голове мелькнула мысль, что я пропал бесповоротно. Моё сознание отделилось от тела, в короткие секунды осознания я увидел себя со стороны. Дыхание стало замедленным, как будто воздух сгустился. Не хватало сил втягивать его. И желудок как бы скрутился в тугой узел. Я сам в себе запутался, как муха в паутине. Паутина липла на лицо. Сделаю я шаг вперёд, отступлю ли на два шага назад, никакое расстояние не в силах облегчить мою тревогу. Всё то, что осталось в прошлом, оно не исчезло. Я словно прирос к земле. Обратился в камень.
С иллюзиями, которые возникали внезапно, я был знаком по теням на экране кино. На экране моего подсознания мелькали люди, ехали куда-то поезда, лаяли собаки. Ползли по небу облака. И это в тёмной пещере.
Много чего у меня на сердце лежит. Рассказать бы кому… А вот хватит ли сил начать и попробовать всё сначала?
Перешёл рубеж, ничто не удерживает меня в прошлом мире, темнота загородила всё, темнота без сомнения позволит исчезнуть.
Снова посетила мысль, что неполноценное у меня было детство. И не только из-за того, что все в доме молчали, по душам не разговаривали, разве только если матери что-нибудь нужно было сказать. Мне постоянно казалось, что в голосах слышу недовольство, и при этом чувствовал угрызение совести. Оно часто сопровождало меня в мыслях. Был у меня одно время отрезок жизни, когда чужие слова не воспринимал. Что хорошо, что плохо – нутром чуял. Если мне от чего-то становилось плохо, значит, то такую реакцию вызвало, оно плохим было.
Я не считал и не считаю свою жизнь неудавшейся, я не пытался себя ни в чём переубедить. Так почему теперь от темноты создавалось ощущение тесноты и одиночества? Как бы ни старался подладиться под ожидания, на душе копился мутный осадок. Всё с некоторых пор стало причинять боль. И наигранная откровенность, всего лишь маска полу доверия. Как это не знать и в то же время что-то предполагать? Контузия виновата…
Что-что, но воображение у меня разыгрывалось. Уродливо непроницаемый был у меня свой секретный мир. Я верил, что в нём всё особое. Если становилось невыносимо, я переселялся мысленно в этот воображаемый мир. В нём я учился жить.
Всегда доверял своей интуиции, но теперь почему-то что-то настораживающее, что именно, сказать не могу, тревожило.

                8

Чистая или грязная у меня совесть, большая, широкая или ссохшаяся, - не с кем мериться. Не с кем стать спиной к спине, свести затылки вместе, чтобы переток произошёл. Все утверждают, что чистая совесть всегда окажется сверху. А если нагружен страданиями? Впрочем, где-то вычитал, что не надо лишать людей их страданий: хоть с чистой совестью, хоть с грязной совестью, но человеку приходится страдать. Святых среди обычных людей мало. Это ещё надо посмотреть, кто кого в святые записывает. Открыться надо, глаза открыть, чтобы жаркий свет слепил глаза. Жить так надо, чтобы сам себе во сне снился. Это во мне немота отчаяния говорит, немота обречённой решимости. Хорошо, когда дурное отлипает от обычных людей быстро.
Расхожих мнений полно, невозможно всё переслушать. Редко ведь прямо в глаза кто выскажет противоположное мнение, мнение того, кто не разделяет расхожее суждение. То, что говорят все, оно похоже на житейскую мудрость, на плакат в золочёной рамочке, тем оно и опасно, что предполагает видеть во всём истину. Собственное мнение при этом не в счёт.
В счёт или не в счёт, но иногда жизнь кажется такой пустыней, что тошно становится. Не за что глазом зацепиться. Как тут не удариться в мечты об оазисе: пальмы, ручеёк журчит, тень, павлины. А люди, которые рядом, верблюдами шагают и шагают по песку, и дела им нет до того, что вокруг происходит. И сумеречный свет катится перед ними, волной катится.
Больно становится, когда однообразие переживаешь, одно и тоже, одно и тоже. Десять лет, двадцать лет. И не предполагаешь, чем всё может закончиться. И поделиться нечем, и помериться нечем. Рутина. Женитьба или замужество, дети, стремление заработать лишний рубль – всё автоматически, без стимула и особого желания.
Вообще-то, мериться совестями надо без присутствия третьего. Третий всегда лишний. Третий заставляет возбудиться. Вот и теперь «р-р-р» в слове третий прогромыхало камнепадом. Из другого мира отзвук пришёл. Мне, чтобы сохраниться, что и надо, так удержать границу между мирами. Не утонуть, не подсунуться под обвал. Что я хочу - и чего не хочу? Хочу сохранить себя для того, чтобы отступить телу куда было. Без тела меня не будет. Мысли сохранять не надо, они в вечность улетают. Мне. мне надо сохранить ощущение блаженства, которое минутно возникло при виде гриба, которое защекотало мучительным отзвуком и которое помнится.
Впрочем, я сейчас не знаю, чего хочу. Полный тупик. Даже не предполагаю, в каком направлении двигаться. То есть, рельс подо мной нет, маячок впереди не светит, вдобавок, отключили меня от прошлого. А сколько времени займёт, чёрт его знает, как это назвать – пере подключением или подсоединением, или как-то иначе, одним словом – встраивание в другую жизнь, чтобы контакт наладился, - не знаю.
Нет, в судьбу я не верю. Случай может любую судьбу переиначить. Меня случайно по голове ударило… Случайные обстоятельства так могут сложиться – только держись. До сегодняшнего утра не так уж и плохо всё было устроено. Всё-таки, что было у меня внутри, оно было больше того, что я мог вынести. Большое было замкнуто внутри моего маленького. Чего?
Вообще-то мне плевать, как я буду выглядеть в чьих-то глазах.
Вокруг царит тишина, в которой отчётливо раздавалось тиканье часов жизни. Впрочем, часы жизни не тикают, они стучат напоминанием.
Казалось, прошла вечность. Вечность уставилась на меня. Глаза у вечности – бездонная пропасть. Не человеческими глазами вечность смотрит. Зло так смотрит. Я -песчинка в повседневной жизни, гвоздик кем-то оброненный, соринка. Не перекати-поле, но и не валун у дороги. Переводчиком чьих-то мыслей и желаний я не буду. Таких способностей нет. У меня мои обстоятельства, раздвоение души, ими буду способствовать. Плевать, что кто-то нашёптывает в ухо: «Будь благоразумен!»
Я не желаю вести себя благоразумно. Всю жизнь был благоразумный, а теперь не желаю. Теперь хочу быть таким, про которого люди говорят: ненормальный, с шилом в заднице. Всё-таки здорово меня шарахнуло по голове. Дырку не дырку, но пробило что-то. Что-то вытекает из меня. Во мне всё глохнет, а без радости жизнь, это не жизнь.
«Без радости жизнь…» как попка твержу эти слова, будто они могут прибавить силы, и при этом как бы открытие делаю: слова стали легковеснее, значат значительно меньше, чем они раньше значили. Слова твердеют, превращаются в кучу чего-то, не в кучу металлолома, не в кипу исписанной бумаги, не в лепёшки коровьего дерьма.
Ни звука не слышится. Существует лишь понятие «сейчас». Не проходит ощущение, что мне надо переступить какой-то порог, нащупать тропу, которая приведёт… а чёрт его знает, куда приведёт.
Деревья со временем становятся каменным углем, человеческая кровь – нефтью, мысли сгущаются в облака, гоняет их ветер с места на место… Я устал думать, во что всё превращается.
Не за что зацепиться. Куда я попал? Всё смутно. Ни одна мысль ни к чему не ведёт. Начинаю думать, тут же споткнусь, и этим всё заканчивается. Но паники почему-то нет.
Вдруг подумалось, что в такой темноте я когда-то был, когда ещё не родился. Здесь, правда, холоднее. То состояние выпало из памяти, и, наверное, теперешнее тоже не будет помниться.
Всё не по мне. Может, виновато утро, чувство заброшенности, страх, пришедший ниоткуда. Может, именно удар по голове определил дальнейшую судьбу. Вряд ли я буду после всего счастливым. Чувствую внутреннее сопротивление. Вокруг было что-то такое, чего никому нельзя трогать. Удивительное чувство, до сих пор не испытывал ничего подобного.
Не понять, каким соображениям руководствуюсь, деля отрезки времени на «хорошие» или «плохие». Минуты бывают плохие, потому что всё делается непонятным, и тут же переходят в разряд хороших, потому что неизвестно откуда наполняются добротой и радостью. Минуты могут даже приобрести запах и вкус, если они были занесены в книгу судеб. Все, занесённое туда, должно произойти во что бы то ни стало. И всё может кончиться так же внезапно, как и началось.
Говорю сам с собой. Вслух произнёс вряд ли больше одного слова или одно связное предложение.
Сколько людей жило на земле, никто не знает, и сколько душ мотается по небу, тоже никем не сочтено. Душ так много, что им не хватает места. Дождевыми каплями они на землю падают. За каждый свободный сантиметр борьба на небе идёт.
Шаг вправо, шаг влево, отступил на шаг назад. Шагнуть вперёд боязно – вокруг пустота. А ну как эта пустота взорвётся? Изнутри взорвётся? Перед тем, прежде чем всё упорядочится.
Тихо, мне прямо страшно стало от такой тишины.
- Скажи что-нибудь…
Кого спрашиваю?
Тишина в ответ такая, что слышу, как уходит время.
Воображаю, будто застрахован. И тут же понимаю, что всё бессмысленно, сердцем можно прилепиться к чему угодно, а потом всё будет мимо. Ради чего мимо? Чтобы не проскочить мимо, нужно быть начеку. Всё вокруг затаило дыхание, ждёт, когда допущу промах. Мне бы провожатого, чтобы он отвёл меня в заповедный край.
Пласты времени сдвинулись. Почему же такое ощущение, будто всю жизнь я ждал, когда попаду в такой переплёт? Что удивительно, чувствую, как краем касаюсь тени прошлого. Но только краем. Тень прошлого вес имеет.
Откуда всплыло такое словосочетание – заповедный край? Слетело оно с языка, будто каждый день произносил. А мать как говорила: «Не суйся поучать, не слушай красивые слова. Заткни уши, если соловьём петь начнут».
Нет, не в рай я попал. В раю не может причудиться, что на меня падает душа-подушка-облако, грозя задушить. Воздуху не хватает. Будто голову сунули в бочку с водой. А хорошо бы было, если бы здесь тёк ручей. Я бы сполоснул лицо, потом пошёл бы по самой кромке берега. Ручей должен впадать в речку. На берегу рек живут люди. Я бы шёл и смотрел, как вода, чуть завихряясь, скачет по камням, как в ней полощутся травы. Я, может быть, вспомнил бы, где оставил корзину с грибами. Бог с ними, с грибами, не сегодня – завтра ещё наберу. Главное, в реке должно отражаться солнце. Солнце и река дух отрешённости поддерживают и самодостаточности.
Всё вокруг должно быть освещено солнцем. Я бы впитывал костями и кожей солнечное тепло. Стоит побывать в темноте, как потом начинаешь понимать, как варварски относился к солнцу, не ловил его лучи, не разглядывал в его свете жизнь.
Опять выпятил слово «потом». Потом, значит, никогда. Это слово надо ненавидеть. Оно отнимает жизнь сейчас, оно не приносит утешение.
Всё сдвинулось. На мгновение почудилось, что вот-вот распахнётся свод, солнце засветит.
Заниженная у меня самооценка. Она зависит от того, считает ли кто-то меня достойным. Достойная минута может скрасить месяцы серых будней.
Хорошо, когда солнце отражается в воде. Вода, понятно, должна быть родниковая. Чистая и холодная. Её можно пить, её не нужно фильтровать, отстаивать, не нужно в неё бросать кристалл марганца. Но ведь… Раз ручей журчит, значит, он течёт вниз, а у меня не возникло ощущения падения вниз. Я на ровном месте провалился в тартарары… Дальше не помню.
Чем тартарары наполнены? Чего там надо бояться? Что мне там жить нельзя, это я понимал. Мне надо вернуться в мой собственный мир, где всё реально.
Инстинкт подсказывает, что надо бояться, что надо воспринимать жизнь как тяжёлое испытание, что надо отказаться от мимолётного счастья. Эта мысль мелькнула в мозгу, но ненадолго задержалась. Я – трус, а трус предаёт того, кто его любит. У труса нет реальности, есть, но она не такая, как у всех. Трус боится, когда рядом слишком много места, когда реальность распадается. Я в этом не сомневаюсь. Вариантов жизни много.
То, что здесь тянется бесконечностью, в мире дневного света, наверное, проскочит за минуту.
Много времени утекло с тех пор, когда я ступил на лесную тропу. Каким маленьким всё кажется. Всё вокруг было маленьким. Но в том маленьком я был независимым. Независимость – галлюцинация. Из-за неё лёгкость, свобода от всех потребностей.
 Ужас заполз и погрузился на дно моей души. Не знаю, чего, но надо бояться. Бояться того, что минуло, через что перешагнул или, что будет впереди? Или бояться надо того, что услышал при ссоре Нины и матери? Мне нельзя забывать, что страдать полезно. Страдания делают богаче. Во имя чего страдать? Ускользал от меня замысел жизни.
Смех на палке. Народу в нашей стране столько пришлось страдать, что золотом он должен быть осыпан. Куда там! Не мне судить, чего больше, чего меньше… Что хорошо, что плохо. А всё ж хороших людей больше. Для кого хороших?
По чуть-чуть всё стало проясняться. Брёл с корзинкой вдоль пропаханной борозды на случай лесного пожара, таких теперь по лесу распахано много, и вдруг из-под вороха сухих листьев глянул на меня особый гриб – боровик, крепкий, ядрёный, литой, матово-жёлтого черноватого оттенка, на толстой ножке. Он заставил остановиться. Вроде как споткнулся.
А потом… Сухостоина берёзы. Ствол – колонна в наростах гриба-копытника, на коре – бересте - держится. Помню, долго в трёх метрах на гриб смотрел. Так хотелось поскорее взять гриб в руки. От распиравших чувств ударил ногой по сухостою… Глухой треск… И всё… Полетели эскадрильи стрекоз и бабочек. Журчание ручья переросло в клёкот.
Ручья никакого не было. Были сосны, был старый карьер. Была перепаханная поперёк тропинки глубокая траншея на случай лесного пожара.
Плохо, что не успел сплюнуть три раза через плечо да не сказал: сгинь, сгинь, пропади, чтобы ничего не привиделось. А кто-то настойчиво что-то стал внушать, слова вначале помнил, а потом как топором отрубило… На языке вертятся, а что – неизвестно.
Ещё помню, как потянулся к кустику брусники с перезревшими ягодами…
Всё не так просто. В любом положении человек должен не только пройти какие-то ступени, но он должен и новые качества обрести. Каким ему следует быть, на это не написано ни в одной инструкции. Внутренний голос подсказывает, но тот же внутренний голос и сотню возражений приведёт, как контраргумент. Мол, кто ты такой, чтобы сомневаться?
Прислушиваюсь, не заслышатся ли шаги… Кто-то же должен прийти на помощь.
Как надоели эти увещевания: не думай о себе, не копи зло, приходи на помощь нуждающемуся… Все эти не бери, не враждуй, не ругайся… Дари любовь… будто этой самой любви у каждого воз и маленькая тележка, на все случаи жизни припасено. Тут сдержаться другой раз нет сил.
Странно, не чувствую горечь. Болезненная чувствительность появилась, будто сто раз одним и тем же местом ударился. И в этой чувствительности был какой-то смысл. А смысл в чём, - мне надо стену перевалить. Темнота ведь стена. Проткнуть темноту нельзя, и не раздвинешь её, только перевалить можно. За стеной находится что-то связанное со мной. И что-то даст, или дало уже силу. Всё не от меня зависит.
Когда я мысленно разговариваю, я не узнаю свой голос, голосок становится писклявым, будто у маленького мальчика и на губах играет странная усмешка.
Проклятый инстинкт. Проклятая случайность, которая требует прояснения сейчас, в этот миг. Мне нужно, чтобы этот миг я прощупал и узнал первым, прежде чем он станет известным другим. Потому что в следующий миг способность забывать и скрывать, и способность выставлять напоказ совсем-совсем противоположное тому, что испытываю, переборет.
Всё чужое вокруг меня. Чужое небо, но я его не вижу, чужая земля, - песок наощупь, чужие ощущения. И много-много жизней где-то рядом.
Тянется и тянется молчание. Всё во мне стынет, каждая клеточка вот-вот умрёт. Перед глазами пелена.
Раз я попал в непонятный мир, должно быть хоть что-нибудь, ради чего стоит терпеть и переживать. Почудилось, что на свете нет больше ни одной живой души, только я, только темнота. Вот-вот раздвоюсь. Обстоятельства разорвут пополам. В какой из половин я окажусь? И этот взгляд из темноты. Это ж надо, какой протыкающий взгляд. нечего так на меня глядеть. Пусть все оставят меня в покое.
Какая роль предназначена мне? Кто дал мне эту роль, ради кого или чего? Чтобы понять и увидеть, должен свет зажечься. Лампа не горит. Лампа счастья или несчастья? В темноте понять происходящее лучше.
Стою, мешу свои чувства, выворачиваю наизнанку, трясу, авось что-то выпадет, надо же дать выход смыслу… Увы и ах.
Здравых мыслей в голове не было никаких, только горло сдавила судорога, грозя задушить. А крик рвался изнутри. Чтобы остановить его, готов втиснуть лицо в землю.
Мне непонятно стремление к чему-то. С тем, что я узнаю, трудно будет жить. Не всегда узнанное приводит к счастью. И непонятно, почему всё, что случается «в этот» миг, нужно помнить? Почему именно сейчас? Не потому ли, что у всех миг имеет разную протяжённость и насыщенность? Миг имеет особый шифр желаний? Миг – посланец другого мира?
А тогда выходит, что любое несчастье – это ошибка. В таком случае мир из ошибок состоит, из преступлений.
Страстное желание быть, ни к чему не стремясь, не уходило. Видение к чему-то приготовляло, приготовляло предстать перед самой судьбой. Здравый смысл твердил, что такое невозможно. Но заветное желание было в том, чтобы невозможное стало возможным.
Зажмурил глаза. Оглушающая тишина готова выдавить их из глазниц. Три секунды был мёртвым. Почувствовал какое-то угрызение. Как бы я не буду подлаживаться, хоть вывернусь наизнанку - всё ужасно бессмысленно, мутный осадок останется.
Жизнь – череда бессмысленных несчастий.
Миг готов исчерпать гордость и красоту мгновенно, а потом может тянуться годы и годы совершенно автоматически. Не имея стимула и желаний. И всё же он остаётся как бы частью целого. 
Это ничего, если он тянется не шевелясь, паузой между двух превращений. И я, узнав, как было и бывает, пережив пережитое, стану понимать, что ничто другое из пережитого уже особого значения не имеет. Я в переходе.
Да хоть в бункере, хоть в катакомбах, хоть в каземате под толстым слоем бетона.
Мне хочется, чтобы всё поскорей то ли осталось позади, то ли чтобы вообще ничего не было. Не могу себе объяснить, для чего всё? Нина и мать… и я где-то болтаюсь между ними.
Опьянённый непонятным предчувствием, готов отдаться на волю провидения. Что-то будет. Это «что-то» обостряло чувствительность, преследовало ощущение, что в своей жизни упустил что-то важное, что-то существенное, лежащее на поверхности. Что-то мне не додали. Прожил, не пытаясь во что бы то ни стало напрячь мозг. Жил с полным отсутствием разума, логики и анализа.
Смешно думать, что только в счастье смысл. Что, выходит, я сам призвал несчастье? Счастье превратилось в противоположность?
А в голове теснятся воспоминания. Всё смешалось в один поток. И из этого потока нужно что-то выудить. Были же какие-то предупреждающие знаки.
Тарелка упала и разбилась… Часы остановились ни с чего… Сон чудной приснился, будто пальцы у меня на ногах стали расставленные, как на ладони, хватательную способность получили. Раз сам себе приснился, жди худого.
Не иначе заветное желание перенесло меня сюда. Это желание больше ни на кого не влияло. Шестое чувство молчало. Во всём незавершённость.
Мгновение, казалось, приговорило меня к смерти. Мёртвые думают, но не разговаривают. Может быть, в это мгновение мои глаза стали глазами вечности, а вечность на всё стала смотреть моими глазами. Мы поменялись глазами. Я перестал быть в безопасности. Вся моя устойчивая жизнь разлетелась вдребезги. Осталась пустота. Мне что и остаётся, так угадать простую истину происходящего. В голове всё смешалось, сплелось, путалось, накладывалось одно на другое. Хорошо, что я не изолирован, своим положением, выгодой, стремлением угадать, должен воспользоваться.
Всегда удивлялся, как красиво и просто умеют жить люди. Встретились, поговорили, ничего нет в этом худого, одно хорошее – широта и открытость. А я… сколько друзей потерял из-за своей закрытости. И без ссор, а так просто – был кто-то рядом, а потом отодвинулся, и нет никого, пустота.
Счастье и несчастье имеют право на существование. Случай всему виной. Под богом ходим. Жизнь однажды преподаст урок каждому. В чём моя вина – не знаю. Не исключаю, что вина есть. Порхал по жизни, не вникал толком ни во что, ничуть не задумывался о важных вещах, не создавал собственное совершенство, зачастую забивал голову дурью.
И что? Я свой миропорядок никому не навязывал. Может, моя вина в том, что не возникало желания пообщаться? Пообщаться – это или отдать, или получить что взамен. Доотдаваться можно до такого, что останешься гол.
Обо мне нельзя судить с первого взгляда. Понял, я не достоин жить, как жил прежде. Я – пустое место. Всё то, что сопровождало меня по жизни, оно перестало что-то значить.
Не в себе я. Мне не хотелось оказаться в застывшем миге, для определения которого никак не подобрать подходящих слов. Что бы ни говорил, дрожащим голос будет, в голосе не будет уверенности, без уверенности победу не одержу.
Надо же, прозрел для того, чтобы кто-то показал, что и как происходило на самом деле. Почувствовал нечто вроде зависти к людям, которые невозмутимо следуют извилистыми путями своей судьбы и не переживают. Теперешняя моя жизнь – ложь, она безответственная. Сколько бы я ни пытался переоценить её ценность, сколько бы ни тужился извлечь выгоду, сколько бы перекрёстков с закрытыми глазами ни переходил, не мне предстоит делать выбор. Я только могу констатировать результат. Не знаю, хватит ли у меня сил строить новую жизнь по правде? По правде – это как?
Маленького пустяка не хватает моим предположениям. Как угодно можно определять данность, слова ведь бессмысленны, всё бессмысленно. Слова портят, загораживают дорогу назад.
Я такой, каким сделал себя сам. Я проложил сам путь в сегодня, и по этому пути меня никто взашей не толкал. С восемнадцати лет сам себя кормил, учил, содержал. Ни у кого копейки не занимал. Правда, иной раз палец не ту кнопку жмёт при наборе цифр телефона, умышленно или машинально, но всегда оправданно, - разговаривать с тем человеком, по правде, не хотелось. А раз так, то не служит ли это оправданием того, что пройденное не то, чего хотел бы иметь?
Своим соглашательством с происходящим со мной, все годы возводил оборонительный вал вокруг своей жизни, и вот появилась брешь. Две секунды – и никакого вала. Простого полена хватило. Перестал верить в себя. Может, уже перестал жить, может предстоит догнивать. На этой мысли ощутил себя самым безнадёжным неудачником.
Предстоит мне все бреши заделать, предстоит борьба за самоутверждение, эта борьба – попытка вспомнить. Подстроиться, в чём-то совпасть. Вот из-за этого и какое-то чувство утраты, и при этом отсутствие боли.
По голове схлопотал – эта не та боль. Мне намёк сделали: учись молчать или, по меньшей мере, умей создавать видимость, что можешь, презирая, говорить правду. А не грозит ли это истощением от постоянного ожидания?
Изначальная сущность всего, хранимая прожитыми годами, утратила власть. Мне пока не страшно, что безымянным могу исчезнуть из этого мира. Невелика потеря. Ну и что, если видения возникают в памяти одно за другим, так их обломок выбил. Может, это не мои видения. Может, в дырку, которую обломок пробил, хлынуло всё, что было рядом?
Видения – немые свидетельства минувшего в мерцающем, меняющемся свете времени. Какое свидетельство может воскресить первое ощущение? Сколько ни предполагай – всё будет мимо.
Значит, в моём оборонительном валу брешь появилась… В будущее дверь открыта. Прежние обязательства перестали удерживать. Я готов трезво мыслить и принимать решения, которые меня полностью устроят. Однако, боюсь сделать ложный шаг. Но так как случайно попал в этот переплёт, смотрю на всё со стороны, не моя вина, что стал в сто раз зорче, замечаю всё яснее и чётче. Прозрел по-особому.
Ни звёзд нет, ни солнца, не по чему ориентироваться. И подсказать некому. А какое значение имеет, в какую сторону выбираться?
Всё это не имеет смысла.
Всё вдруг показалось чужим. Пытаюсь сохранить спокойствие, но изнутри подкатывала слепая ярость: шага шагнуть не могу.
Бывает, после иных слов иногда шевелить рукой не хочется, иногда слова рождали позыв. А чаще всего увязал в словах, как в болотной топи. Слова миг обесценивали. Как и в болотной топи, не за что уцепиться.
В миге должен быть призыв, на который надо ответить. Я никак не могу определить, на каком краю поля догадок нахожусь. То ли должен разгадать происходящее, то ли меня на просвет выставили. Своим нутром ощущал, что «видеть» теперешнее состояние, значит, ждать появление чего-то нового. Ждать и догонять – хуже всего. Такое состояние ведёт к какой-то тайне.
Понятия не имею ни о какой тайне. Только тайны мне и не хватает.
Скорее всего, «увидеть» я должен буду не глазами, и не только то, что мне известно, что хочу узнать. Я хочу, чтобы кто-то более сведущий в вопросах разрешения тайн, пришёл мне на помощь, подал совет.
Если честно, то и этого я не хочу. Внутренний протест говорил об этом. Мне надо самоутвердиться. Мне надо запомнить всё, что было вначале. Моё стремление углубить простые вещи, сделать их более понятными порой досаждало. Не нужно знать больше того, что случайно узнал. Подробности таят опасность.

                9

Не помню, слышал, кто-то сказал, что каждое время требует своих жертв, что нечего надеяться, что это кого-то не коснётся. Тот, кто считает, что можно в уголке отсидеться, не понимает действительности. Наивен. Не хочет отвечать сам за себя. Он на всё смотрит как бы в телескоп. То, что вдали – видит, что под носом, не замечает. У такого болит, а болезни нет.
Это как бы, если посмотреть на лицо женщины после недавней телесной близости, которое расправилось, смягчилось, обрело покой и миролюбие, но всё же двусмысленность чувствуется, за двойным дном кроется скрытое содержание.
Кто-то хочет одно, кто-то – другое. Можно прицениваться, можно мириться, можно ссориться, но не надо разыгрывать чужие роли, в любой ситуации хорошо бы оставаться самим собой. Чего бы это ни стоило. Есть. есть у человека природный дар или обыкновение говорить обыденные вещи, но так, что они обретают двойное дно: одно для обихода житейского, другое – для непристойностей наедине. Наедине - пока всё не зашло чересчур далеко. И всё же, кто-то всегда будет жертвой.
Я не хочу быть жертвой. Согласен, пусть, годы изобилия сменяются годами нужды. И не более. Пусть, по чему-то, как по кольцам дерева, можно будет прочитать свою жизнь, жизнь не только в памяти должна быть зафиксирована. В памяти многое смешивается. Мне кажется, я где-то потерял очки благодарности. Носил, но потерял. Вот и не вижу ни в чём благодарности.
Открытие сделал! Как же, свёл всё к очкам благодарности, будто из-за нацепленных на нос очков зависит исполнение законов: живи и дай жить другому. Гляди да не прогляди. Доброта превыше всего. Лучше бы никогда не видеть, как в глазах плещется страх, как трепещет на шее голубоватая жилка.
Как же! Отдавая, хочется и получать что-то взамен.
Стоило получить по голове, как мир, вся жизнь, всё сузились вокруг до пространства вокруг меня. Всё, что дальше, - сон. А сон может опалить адским огнём. Один раз стоит зазеваться, не уберечься от пламени, как вновь и вновь запах опалины будет находить, смердеть.
Пытаюсь скрыть волнение. В руках пакостная дрожь. Чувствую на себе холодный взгляд – вот-вот кто-то скажет что-то веское. Поэтому всё – молчаливая настороженность. Если что и слышу, так краем уха. Ничто не доходит до сознания.
Вначале почему-то бывает стыдно, минутно переживаешь, что одно не так сделал, другое можно было как-то иначе преподнести. Помолчать надо было, а в другом месте ввернуть нужное слово забыл, - нужных слов знаю предостаточно, только они в голову приходят, когда не надо. Трудно, когда приходится молчать больше, чем говорить. И вообще, неприятно иметь дело с неприятным… как вот теперь.
Невнятно бормочу, раздвигаю губы в каком-то ритуале. Повторяю про себя слова. Сам не могу разобрать, вслушиваюсь в непонятный поток звуков. Что с чем чередуется, что куда пропадает?
Мысли толкутся на одном месте, не приводя ни к каким путным выводам. Я с трудом сохраняю внутреннее равновесие. Уйти бы, но сейчас бегство не решение вопроса. Во-первых, не знаю, куда. Сиречь происходящее, видимо, меня касается.
Ни сил, ни воли нет, чтобы противиться полному и абсолютному превосходству процессу. Моё согласие или несогласие будет не более чем игрой. Ну изображу нечто вроде сопротивления, ударю кулаком в стену, а если сверху глыба свалится, если засыплет меня землёй? Тот, кто меня сюда завёл, он оставил кое-какую свободу, зная, что никуда не денусь.
Вздыхай, не вздыхай, каким бы искренним и грустным ни был вздох, он не поможет. Я ничего сам не выбираю. Соглашусь, мне повезло, могло быть хуже. С этим я спорить не буду. Жизнь из меня выбило. Куда запропастилась моя настоящая жизнь? Куда подевался я, не теперешний, а настоящий? С каждой минутой ощущение себя утрачивается напрочь. Этак скоро в тень превращусь. Теряю себя.
Заученно произношу одно и тоже. Напряжённо вслушиваюсь. Не понимаю, что означает мой разговор. Никак не удаётся погрузиться в блаженное время тогдашности, когда всё было трын трава. Будто в тиски зажат в узком промежутке, куда ни двинься – всюду тупик.
Надо делать лишь то, что можно делать в данный момент – ощупаться, осмотреться. Жаль очков нет, с помощью которых в темноте всё можно рассмотреть. Нет у меня предрасположенности смотреть сквозь темноту. На происходящее смотрю трезво, пока не наделал ошибок. Ошибок не делает тот, кто вообще ничего не делает.
По башке получил, так и завидовать перестал. И оценки не жду. И плевать мне, что я – это не я, а какой-то другой вовсе человек. Раздвоился, как личность.  Где уж с двойным клювом нужное зёрнышко склевать. Не всё известно, однако и того хватало, чтобы понять, что не знаю вообще ничего, хотя берусь судить кое о чём.
А вообще-то, спасибо за всё, и катитесь к чёрту. Я живой.
Смешно, какие-то идеалы произношу. Идеалы хороши до тех пор, пока в них стопроцентно не начнёшь верить. Идеалы оторваны от жизни. Полагаться на них нельзя. Мой сосед говорит, где я настоящий, а где продукт пьяного аборта жизни, - сам господин бог не разберёт! Сосед не дурак выпить, тоже производное неудачно сложившихся обстоятельств.
Нет, но чего разнылся? Кому-то в сто раз хуже. Кто-то в темноте всю жизнь живёт. Кто-то ни огорчаться, ни сердиться не может, он, что, счастливее? Правда, согласен, расстроенный человек наверняка заболеет раньше.
Жить надо, придерживаясь своего же девиза: лишь бы хуже не было. Лучше три года жить, чем тридцать существовать. И нечего прислушиваться, будто кто-то нашёптывает что-то иное.
Я вообще-то лишён проницательности. Маска у меня на лице, за которой прячу свою подлинную личину, боясь показать свою неполноценность. Робок. Но почему же решил, что теперь то, что зовётся проницательностью или инстинктом, или как-то иначе, сам не знаю почему, оно всегда будет между мной и чем-то? Я буду молча смотреть и угадывать, а вокруг будут скрещиваться незримые клинки мстительных мыслей. Я получу какую-то информацию, которая оправдает все мои мысленные шараханья. А шарахаюсь с чего, - чуйка пока работает.
Ну, не верю, не верю в то, что нагромоздил. С одной стороны, с другой стороны… Щёлкнет судьба двумя пальцами и… мокрое место от меня останется.
Это звучит правдоподобно, но верить придумкам – боже упаси. Нельзя потому, что не могу «что-то» назвать своим именем. «Что-то», что нависало надо мной, уходило за стены этого перехода. Не в силах я заглушить беспокойство. Заглушить моё беспокойство может лишь тот, у кого всё в порядке.
Если забивать голову такой дурью, всем плохим из-за того, что творится вокруг, можно умом повредиться. Впрочем, умом я повредился и без этого. Зарядился общей тревогой, качнуло не понять куда.
У меня внутри какой-то раздражитель, точно, заводит психику. Сам толком не пойму, что это такое.
Отвергая возможные мотивы, я пытался сдержать нечто, что разбухало внутри, принимало искажённые формы. Стараюсь угадать, ломаю голову над тем, как бы найти выход – тот или иной выход, который не знаю где, но предполагаю его наличие. Любой выход – дорога на закат.  А там сеть. Ячейки мелкие. Угодить в сеть можно, где угодно. Причём, неожиданно. Я вот попал. И чего теперь рвать волосы на голове: случилось ненормальное, нормально чувствовать себя в ненормальном нельзя. А события где-то идут своим чередом. Где-то ничего не происходит. Это же хорошо, когда ничего не случается.
Не могу понять. откуда появился этот фатализм? Лично меня уже ничто не трогает, я могу обходиться со всем, как хочу. Что случилось на самом деле, и то, что я сочинил – всё пока неприятный холодок вызывает, всё намного скучнее, чем хотелось бы.
Нечему удивляться. Люди всегда делали странные вещи. И сами по себе люди странные. Нормален или не нормален человек, сразу не определишь по поведению.
Мрак поглотил всё. Во мраке грязь не видна.
И снова проклятый вопрос: «Для чего?»
Я готов принять наказание. А может, и не готов вовсе. Заглядывая в себя, знаю наперёд, что у меня внутри, только делаю вид, что не знаю. Всё время внутри меня что-то меняется, прибавляется, убавляется… Но мера ведь остаётся прежней. Доброе начало родители заложили, оно ведёт, манит, оберегает. А вот куда ведёт – этого никто не знает. Может, мне сейчас как раз и откроется тайна? Для этого я здесь. Нужно, чтобы у человека кто-то был. Даже если он помочь не в силах.
Мысль вернулась вспять, в конец длинной цепи мыслей, толчок которой был дан давним разговором матери и Нины, а может быть, ещё гораздо раньше, к первым дням, когда видеть начал, когда взаимосвязь устанавливал, доискивался до причин появления меня на свет. Я не хотел рождаться, я об этом прокричал. Я уже знал… А что знал? Говорить не умел. Что происходило со мной до трёх лет, не помню. Когда разлад с самим собой только начинался, и причину разлада скрывал провал незнания, я ведь не переживал. Провал разросся в вину, а та стала донельзя ненасытной. Поэтому быть здесь стало страстным желанием. Как же это хорошо – просто быть, ни к чему не стремясь. Только здравый смысл твердит, что это невозможно. Заветное желание ни на что не влияет.
Вообще-то, я легко после всех напастей вхожу в привычную колею, как будто запрыгиваю на крутящуюся карусель жизни, момент подлавливаю, когда она сбавляет обороты. Интуиция подсказывает. Шестым чувством чувствую.
Чувствую, что надо спешить. Где-то прячется искомое.
С детства интуиция у меня обострённая. Не такая, как у всех. Чего кому-то рассказывать, распинаться, если чувствуешь, что тебя не поймут, не поверят? Лучше вообще никому ничего не говорить. Иногда, кажется, я вижу то, что видеть не должен. Существует ведь такое, что значится только на моей карте.
Чувствую что-то, воздух стал особенным, настроение в предощущение переросло, в ожидание «потом что будет». Это, «потом что будет», волной накрывает. Но плохого не чую.
Неизвестность мучает, должна же она как-то разрешиться. Почему в последний момент начинаю чего-то бояться? Наверное, чтобы не ошибиться. Тянет узнать и одновременно отталкивает.
Много в мире неразумных людей, которые всё делают словно во вред себе, то ли не понимая себя, то ли не зная жизни, не умея предвидеть будущее, которое потом карает. Я – один из них. Но посыпать голову пеплом из-за этого не буду.
Оно правильно, никогда не знаешь, что тебя ждёт. И всё равно надо уметь видеть то, что кроется за предложением. Но мне никто ничего пока не предложил. Если что и случилось, только из-за моей дурости.
Темнота навевает меланхолию. Всматриваюсь в неё, на сердце делается грустно. Что-то было, – бац, и нет его. И невозможно сказать точно, что было. Оно просто перестало существовать. Хорошо, что в темноте змеи не ползают.
Кажется, голова готова лопнуть. Кровь стучит в висках. Вдыхаю воздух короткими частыми глотками. Воздух настолько плотный, что с трудом пропихиваю его в лёгкие.
И в мыслях буксую, и из колеи выбился. Над одной единственной мыслью мучаюсь, всячески её поворачивая.
Всё, о чём мог подумать, подумал, больше не хочу откровенничать. Что случилось, того не изменишь. Никакие слова не помогут. Говорят, при натянутом разговоре слова утыкаются в три угла, четвёртый угол необходим, чтобы освободить себя. Лезет в голову всякая чушь. Выжидать уметь надо. Ничего плохого не случится, если сам не накличешь беду.
Стоит закрыть глаза, страшное должно отступить. Из глаз страх проделывает путь в сердце, потом в пятки, потом уходит в землю. Молния тоже, пройдя сквозь человека, уходит в землю.
Понимаю, если накипит на душе, можно сорваться.
Взгляд из темноты пронизывает насквозь. Вот-вот растворюсь. Чаинки в кипятке не растворяются, они воду окрашивают. Что-то всё равно остаётся. Ничто из ничего не возникает. Если я ничто, тогда никто не заставит обнажать свою сущность, никто не свалит на землю и не будет топтать. А с чего ж кожа на затылке покрылась мурашками?
Где и когда я совершил опрометчивый поступок? Иллюзии кончились. Готов защищаться. Готов отразить любое нападение.
Как хорошо было бы… до чего не дотронулся, всё стало бы моим. Чтобы душа ни о чём не болела. Чтобы не было на свете, чего я не сделал бы.
Кто все выдумал эти предположения, эти нелепые понятия? Мне всё кажется. Я заглядываю в себя, зная наперёд, что там лежит, я только вид делаю, что не знаю. У меня, как и у всех, что-то меняется, становится больше или убавляется, ведёт куда-то, манит… А в итоге… будущее хочу перехитрить. Не хочу отягощать память. Из памяти мне бы вымести всё ненужное. Найти свою суть.
Голова у меня как нечто постороннее. Привязь с телом сохранилась, но она плывёт сама по себе в бесконечном пространстве. Сам стою на земле. Может, я оторвал голову от себя?
Лучше всего избавиться от всего привязавшегося, вглядеться в него внимательно, почувствовать, глазом не видно, но всё воспринять как картинку, потом сменить тему.
Вроде как заблудился в себе. Сплю. Буду считать, что пробуждаюсь. Вообще-то, мне давно не снятся сны. Ночью сплю некрепко, короткое забвение перемежается бесконечными пробуждениями, и не единожды за ночь встаю, гляжу в окно на соседний дом – ни одного светящегося окна. Мне подчас кажется, что чувство одиночества объединяет меня и тёмные окна.  И я, и те, кто спит в комнатах с тёмными окнами, мы все на своих местах, и не надо сомневаться ни в чём. Каким бы ни был поворот мысли, она всегда подтверждает правильность выбора.
Почему у меня порой бывает такое состояние, будто выспался на два дня вперёд? Почему доверие возникает? Почему дурного ничего не жду? Где моя корзинка с грибами? Почему я теперь ощущаю, насколько чужд окружающему?
Один за другим возникали импульсы вопросов, перемежаясь непонятными желаниями. Покорность послушности следовать за чередой мыслей завораживала. Было и ощущение свободы, и спокойствие, и понимание, если захочу, то пойду вперёд. если не захочу, то…

                10

Темнота светлела, стала походить на вечерние сумерки. Будто раздёргивался экран. Я это отказывался понимать. Что-то похожее на пещеру, скорее на переход, на галерею в старом-старом доме, в котором воздух, запах земли, когда переворачиваешь пласт, пропитал всё.
Дёрн с торчащими корнями. Но ведь ничто не может расти корнями вверх. А в этом переходе всё было не так. Это не тоннель, не метро… Рельс нет. Не слышно гула поезда. Сделалась ещё светлее.  С проявившимся светом возникло странное стеснение в груди.
Присматриваюсь, прислушиваюсь. Будто жду ответа. Стою, будто на границе двух миров. То проход был закрыт, а теперь, вроде, открывается. Голубизна появилась.
По тому, как напрягся, понял – голубизна не для меня. В мыслях и чувствах неразбериха. Так вот стоять можно до бесконечности долго, и что?
Сам собой большой палец придвинулся к указательному, словно схватил щепотку соли, словно готовность появилась крест наложить. Чуть ли не стал «прядать ушами», стараясь малейший шорох уловить.
У меня ничего нет, и сам я сейчас никто. Постепенно начал осознавать, что в этом «ничто» или «никто» я сам.
Мне нельзя распускаться, мне надо следить за тем, чтобы мысли в голове додумывались до конца. Все начатые предложения я должен договорить. Даже если никакого толку от них не будет. А вообще-то, какая-то у меня радость с налётом печали начала обрисовываться. В этом состоянии, если попытаться, из меня что-то стоящее вытрясти можно.
По какому пути всё пойдёт? Представить не могу. Одно понимаю, на вершину придётся подняться. Подняться и спуститься живым. Только вот не знаю, что это будет за вершина. Только бы нога не оскользнулась, только бы руке хвататься за что было.
А раньше? Жил, жил, ни о какой вершине не думал. А если умру на той вершине, если спуститься возможности не будет? Какой подъём, какой спуск? Завалит, никто не найдёт.
Чересчур уделяю много внимания собственной персоне. Мне результат бы узнать. А зачем результат, если отсюда не выбраться? Для кого результат?
Нечего одному шарохаться по лесу. Нагромоздил вокруг себя кучу непонятного, а теперь трачу последние силы, чтобы сдержать себя. Слишком долго держал в себе хлам, вот он и разбух. Вот и не осталось сил, чтобы в одиночку сдерживать свои тайны. Некому рассказать, что внутри накопилось. Как хорошо быть с кем-то заодно, делать что-то важное. А я вместо этого готов ломать, разрушать, крушить, доламывать. Что-то враждебное поселил во мне несчастный случай, наверное, враждебное жило во мне всегда, но было спрятано, было растворено в обязанностях. Этого я не могу точно объяснить.
Стою, раскачиваю голову руками. Голова не моя, раз мысли в ней не мои.
Не знаю, сколько прошло времени, но я уже устал и от ненависти, и от любви. Уничтоженный свалившимся бревном, я готов выплакаться на плече кого угодно. Я готов был мстить всему даже за то, что живым оказался. Это моё последнее желание.
Прикосновение, взгляд, услышанное слово – как же я в этом нуждаюсь. Всё это было бы залогом безопасности, было бы подтверждением, что я небезразличен. Хоть реального прока и не было б, но опасность исчезла бы.
Вот же состояние, и не устал вроде, просто реальность вокруг растаяла. Всё не то. Привередливым стал к мелочам. Голова своё думает, тело… а тела не чувствую. Никак не разобраться в своих чувствах. Был, наверное, лишним у жизни, и половина чувств перешла в категорию лишних. Хорошие чувства – изначально добросовестливые, плохие – заставляют переживать глубокие разочарования. Обманутым и обобранным себя чувствую.
Клапан предохранительный запал. Выкладываю без разбора всё, что накопилось внутри. Совершенно незачем выкладывать всё, что знаю, кое-что нужно оставить при себе. А зачем? А вдруг предстану перед тем, кто распределяет, кого куда послать, в рай или ад, ему ведь надо предъявить что-то существенное. Вот ему, так или иначе, оставшиеся мысли в голове и понадобятся.
Островский, что ли, был такой драматург, хорошо высказался – на каждого мудреца довольно простоты! На простоту глаза открываются не у всех, и не в нужное время. Что не по нутру, тому и верить нечего.
Ни одной здравой мысли о том, как действовать дальше, в голове не всплывало. Нет у меня компаса, нет в руках кончика путеводной нити, по которой двигаться. Чувствую, что нахожусь не там, а где именно – не знаю.
Я жажду попасть на место преступления. Чтобы найти пропущенные улики. Осознаю рискованность затеи – меня темнота может завести не туда, узнаю что-то непотребное. Непотребное отяготит. Всё закончится весьма печально. Я ли буду кого-то спасать, меня ли придётся спасать. Я не знаю, кого придётся спасать, себя или кого-то, и как придётся спасать.
Что удивительно, но своим незнанием как бы горжусь. Всю жизнь копил в себе незнание, не позволял ему выходить наружу. Вот и испытываю похожее чувство на переполнение: вот-вот обмякну.
Сердце колотится так громко, что, кажется, от его ударов трясутся стены пещеры. Прижимаю ладонь к груди, как-то надо его унять. Всё вокруг неподвижно. А по корням, которые в темноте растут, соки жизни наверх движутся. Туда, где настоящая жизнь, где солнце. Суть жизни – движение вверх.
Чувствую усталость, раздражение. Сам собой закручивался виток спирали, на котором можно было прожить жизнь не так, как загадано было первоначально. А как было задано первоначально, это никто не знает. И опыт других не поможет. Чужой опыт может быть похожим как две капли воды, но он чужой и ему верить нельзя. От собственной дури освободиться просто так не удастся. Только под гнётом обстоятельств жизнь принудить может к переменам.
Стеснение стало залогом безопасности: существует то, чему я небезразличен, пусть сейчас реального проку нет, но всё должно закончиться хорошо. Никто не поставит в вину, что я сам всё затеял. У меня доказательство – шишка на голове.
Наверное, моё теперешнее простодушие граничит с глупостью, но не утратил я умение приспосабливаться и какую-то практическую сметку. Я – живой, и этим всем обязан. У меня что-то пропало, не получил или не додали при раздаче. Поэтому в этой темноте-тишине я должен что-то найти. Себя или кого-то другого, - без разницы. Только тогда я возрожусь в новом виде. Для себя возрожусь. Буду жить для себя. На полную катушку для себя жить я не умею.
Чтобы жить для себя, нужно идти по узкому, выделенному пути, никуда не сворачивать, не заглядывать в тёмные углы, добровольно отказаться от собственного мнения.
До ужасти одиноко тогда.
Когда я смотрю в одну точку, меня мучает одно: почему всем людям так дёшево достаются знания, которые им в общем и ни к чему, они не готовы положить жизнь на их реализацию? А я гадаю, гадаю…
И так прикидываю, и выворачиваю наизнанку, и суечусь больше, чем надо.
Живой, значит, жизнь хочет мне добра. Чересчур усердно желает добра. Но ведь минутами чувствую озлобленность против непонятно чего. За своё прошлое, что ли?
Вижу, и понимаю намного больше, чем говорю. Но ведь сказать можно и слишком рано, и слишком поздно, а можно и ничего не сказать, намёком дать почувствовать – этого хватит. Каждого ведь подстерегает несчастье. Для кого-то и несчастье – счастье!
За всё одна отплата – потеря надежды и любви. Пока есть то и
то, всё есть жизнь. Дошло, за прошлое я должен отплатить чем-то. Только не тем, чего у меня мало - своей любовью. Да и надежды у меня – кот наплакал.
А пустота смотрит пустым, невидящим взглядом. Разглядывает меня, качает головой. Но ничего не говорит. А мне хочется кого-то позвать, обнять, вымолить… Что вымолить?
Стоит разворошить всё, что в прошлом было связано с любовью – риск возникнет нарваться на неприятности. А оно мне надо? И вообще, любовь любви – рознь. Есть ведь любовь вообще, её не жалко. Любовь вообще - её хватит на всех. И вообще, в каждом событии есть скрытый смысл. Произойдёт то, что предписано свыше. А его нельзя избежать, так как это запрограммировано заранее.
Каждый живёт своим, каждый занят собой, каждый в своей клеточке… А что, ударом по голове, меня выбили из своей клетки, я потерял себя? Я как атом, подвергшийся бомбардировке, перескочил на другую орбиту, стал другим элементом. Наверное, не человеком. Кем? Вот воспоминания и начали обманывать. Всё многократно ускорилось. Не так жил… А кто живёт так? Как это – жить так?
Всё кажется неправдоподобным. Всё предстаёт обрывками какого-то видения, не имеющего ко мне никакого отношения. А ведь я лезу туда.
Хорошо отказаться от надежды и веры в то, что кто-то поможет. Шиш с маслом! Раз чувствую боль – всё правильно, правильное должно причинять боль. Только не надо давать воли тоске.
Эх, и почему я перед походом в лес не побрызгал голову святой водой? Я бы тогда избежал того, что предначертано судьбой. Демоны и всякая нечисть могут затаиться везде. Я, наверное, пересёк дорогу кому-то, кому грехи отпущены не были.
Каждый мною пережитый миг представляет замкнутый мир. Он существует сам по себе. Я оказался в виду стечения обстоятельств не в том месте, в неподходящий момент.
Люди могут быть ближе, могут быть далеко друг от друга. Могут пересекаться, могут сходиться и расходиться, повинуясь непонятным законам… Я один из… Моя жизнь состояла из подъёмов и спусков, из уступок и ожиданий. Взбирался, спускался, дарил, получал. Кого-то любил, разочаровывался. А результат – оказался в темноте. Мне-то, какое дело до всего?
Тут бы хорошо улыбнуться, улыбка - всегда добрая примета.
Я не готов совершить подвиг, я с корзиной пришёл из обычного мира. В моём мире, если и были проблемы, то они больше надуманные. Мои проблемы не перейдут следующему поколению. Мои проблемы обычно рассасываются сами собой самое большее через неделю. Неделю можно потерпеть.
Неужели мне предопределено выполнить какую-то миссию? У каждого человека есть какая-то миссия – вершина. И как только одолел, - оказываешься перед развилкой.
Не верю я в рай. В любом случае на смену ночи приходит дневной свет. И этот переход мне теперь не кажется странным. Не могу же я отдать жизнь всего лишь за переход ночи в день? Отдать жизнь за прекрасную даму, тоже теперь считается не модным. Защитить, охранять женщину – куда ни шло, а умирать… Нет уж, увольте.
В настоящем раю жил змей. В раю не могло быть темноты. Там солнечный свет, тёплый ветерок, ароматы, благоухание цветов. Мой же причудившийся рай таит опасность. Стоит мне пальцем проткнуть свод галереи, впустить в себя клеточку того света, который разгонял вечерние сумерки, я задохнусь, из меня вырвется сноп искр.
Я ослеп, я ничего не вижу. Незрячие на всё смотрят другими глазами. Каждый шорох, каждое действие для них обладает собственным смыслом, понимать который, не зная языка слепого, не прикоснувшись, зрячему вряд ли удастся. За стенами перехода всё было по-прежнему, а здесь таился свой смысл. Я должен подчиниться высшей силе. Я, который уповал всегда на собственные силы, который предпочитал сам решать свои дела, я, теперь, должен ждать.
Почувствовал мгновенное разочарование. Что чудилось вблизи, оно разительно отличалось от ожидаемого. Издали, ожидание, больше походило на что-то особенное. Ожидание преображалось буквально на глазах. Оно наполнялось смыслом.
Свет спускался вниз. На уровне колен темень была непроглядной. Отблеск света играл пятном на стене. Это пятно было воплощением покоя. В пятне была тайна, овладеть которой в одиночку я не мог. Разделить эту тайну было не с кем. В тайне участвуют самое малое двое. А пелена под ногами казалось настолько плотной, в ней увязли ноги, что раздвинуть её казалось невозможно.
Боюсь шагнуть. Что-то подсказывает, впереди провал. Я падать никуда не хочу. Ещё бы знать, тот провал, который передо мной, глубже он провала, который внутри меня образовался?
На душе сделалось гадко. Каким бы примирительным тоном ни высказался, слова не принесут облегчение. Закружилась голова. Читал, что в пещерах скапливается «веселящийся» газ. Мне только и не хватает заплясать от радости.
Наполз страх, но страх был каким-то особым, сладким, пополам с радостью. Такой страх предполагал взмыть вверх. Страх растягивал губы в улыбку. Мысли были о том, что если возник страх, то никаких тайн уже нет, если тайна и есть, то она не принадлежит одному кому-то, она вовсе уже не тайна, нет в ней правды, она превращается в ошибку. В знаменателе любой ошибки есть вера в будущее, вера в счастье, во что-то хорошее. Наверное, там есть и вера в людей.
Почувствовал, что выдохся. Силы на исходе. Иссякла любовь. Рассчитывал на отдачу, а где она?
Как узнать про тайну ошибки… Кто ошибся?
Не следует промывать самому себе мозги, нельзя, чтобы кто-то их промывал. Каждый человек таков, каков есть, каждый проживает ту жизнь, для которой рождён.
Додумать до конца эту мысль не получалось. Заклинило в голове. Надо было что-то делать. Чувствую, как лицо стало отекать, как при болезни. Ослаб. Перестал служить своему времени. Новое время поджимало. Оно пыталось разоблачить меня. Неспроста в какой-то миг все завертелось перед глазами, распалось надвое, потом ещё надвое. Мне не хотелось рисковать ощущением. Выходило, в мире, в котором нахожусь, был ещё мир, а в том мире, я в этом был уверен, был главный неповторимый мир, мир покоя и счастья. Мир открытий.
Почему в момент всплывшего где-то далеко слова счастья, я почувствовал себя гораздо более одиноким, чем мне хотелось быть? Наверное, причина не только во мне, но и она связано как-то с матерью, с Ниной, и из-за того, что принял решение: мне как-то надо выбираться отсюда. Что-то должно произойти, но это «что-то» пока ничем не стало, даёт мне шанс. Оно пока не превратилось во что-то более требовательное.
Мои губы, произнося последний звук, усилили «е» в «я» до долгого-долгого эха, рассеяли дурман, предоставили темноте и тишине разбираться с недоумением.
Во мне снова заговорил инстинкт. Он улавливал неуловимую связь, пока тайную для меня, тайную настолько, что я не осознавал, почему всё принадлежит, принадлежало и будет принадлежать действительности? Чей действительности? Всё будет принадлежать не мне, кому-то другому.
Заведённый тысячи лет назад распорядок, когда все одновременно делали одно и то же, с одной стороны внушал спокойствие, с другой напрягал, так как делал любого маленьким винтиком чего-то целого. А я ведь индивидуалист. Для меня значение имеет только то, что позволяло оставаться внутри своего мира, чтобы была цель.
Почувствовал прилив раздражения. О грибах не думалось. В лес, оказывается, шёл не грибы собирать. Время, когда был услужлив и неуязвим, прошло. Я не жалился, некому было жаловаться. Не с кем было делиться опасениями. Никто из темноты мне бы не ответил.
Мгла становилась всё студенистее. Она понемногу пожирала мою жизнь и способности, она опустошала. Мне нечего было оберегать. Всё теперь будет не для меня.

                11

Я вовсе и не причём, я здесь лишь потому, что неожиданно попал сюда. Здесь мне оберегать нечего, и отдавать нечего. То, что пока у меня есть, мне самому пригодится. Не верю, что ситуация разрешится сама собой.
Об этом готов заявить во всеуслышание. Почему-то мне подумалось, что я должен что-то или кого-то простить. До теперешних минут не было заботы произвести на кого-то впечатление, заморочить кому-то голову, сбить с толку. Я не собираюсь сыпать словами, как горохом из рукава. Я могу быть пунктуальным и точным. Это ничего, что точность может перейти в мелочность, в настырность. Я должен, должен, должен.
Всё это я думал, глядя в пространство перед собой. Чем дальше, тем меньше и меньше понимаю происходящее, что происходит реально, а что фантазии сна. Возьмись кто отличить меня реального от сумасшедшего, не разберётся. Хорошо, что в темноте нахожусь.
Я реально почувствовал, насколько теперешнее состояние отличается от былого прозябания. Ужасно захотелось жить. Из головы всё не шли мысли о том, что никто не знает, где я нахожусь. На всякий случай всегда надо оставлять записку. Мысли о записке относятся к бесполезным, бессмысленным, которые только для очистки совести, чтобы дать провидению возможность исправить накосяченное.
Жаль, что не разглядеть, сколько время. Наверное, в темноте стрелки часов ползут медленнее. Вообще, когда смотришь на циферблат, ход стрелок медленный, а отвернулся – сразу скачок вперёд. В темноте, наверное, и жизнь проходит скорее.
Былое унылое безразличие сменилось судорожным поиском выхода.
Тишина поглощала все звуки. Что бы, где бы не возникало, студенистая мгла гасила малейший шум.
Большую половину жизни прожил, но, к сожалению, сам себе объяснить не могу, кто я, для чего жил, какую тайну в себе несу. Человек ведь появляется на свет, чтобы тайну рода раскрыть или упрятать её ещё дальше. В этом коридоре-переходе слишком много вопросов родилось, откладывать ответы на потом вряд ли удастся. Реально готов попытаться собрать всё в одно целое. Готов выслушать всё. Готов записать умно сказанное, кто бы бумагу и карандаш дал.
Ждать, что всё само собой разрулится, бессмысленно.  И в то же время ничего не остаётся, как ждать. Надо дать провидению возможность устроить всё лучшим образом. Самое худшее уже свершилось. По голове получил, но остался жив. Был бы кто со мной, он бы не пустил меня в это подземелье. И всё же ни одной здравой мысли, как действовать, куда сделать первый шаг, в голове не всплывало.
Говорят, что человека ни к чему не принудить, можно лишь заставить. А я ведь сам оказался в темноте. Про смерть ни единого слова не слышал.
Если я разошёлся во мнении с жизнью, я стараюсь внушить себе, что жизнь, конечно, более права, чем я, но опыт кое-какой у меня есть. Воевать не собираюсь. До всеобъемлющего мира нельзя довоеваться. С жизнью вообще спорить нельзя: непременно срежет, найдёт, что сказать-сделать неожиданного. Обязательно каверзу какую-нибудь влепит.
Жизнь не должна мешать жить.
Должна-то должна, да мало ли кто кому что должен на этом свете… Будешь долго ждать, когда долги отдадут. Нет у меня списка должников. Не подготовился.
Темнота внушает комплекс неполноценности. Она не только «промывает» мозги, но и корёжит душу.
Возникшая было злость на собственную жизнь прошла. Способность простить – умение, которое вроде бы достаётся даром, но обходится дорого. Всё, что достаётся даром, в конце причиняет боль, отмечается ярлыком. На каждом из нас болтается ярлык. Вот и выходит, в любой радости есть частица боли, хотя радость на какое-то время и замораживает боль.
Если говорить, по правде, так я не любил по-книжному ни разу… Когда-то в школе… в четвёртом классе. А больше нет. Считаю, что это небольшой недостаток. Не всё ли равно – долго любить или долго не любить? Лишь бы не возникала неприязнь, лишь бы злопамятливостью не полнился бы. Не люблю таких людей, кто словечко в простоте не скажет.
Всё время мне «что-то» мешало: то учился, то на стройку поехал. Куда-то лез, с чем-то боролся. Тем не менее, женился… Жена у меня хорошая. Никогда у нас открытых споров или ссор не было. Я с ней не соперничал, не изображал из себя всезнайку. С женой я никогда не чувствовал себя неуверенно. Могу положиться на неё. Были бы мы сейчас вдвоём, она меня отсюда вытащила бы.
Никто не знает, на что идёшь, когда вступаешь в брак, чем придётся пожертвовать, что взамен получишь. Молодости не присуще знание незнания. Вообще-то я мнительный. А другой и не выжил бы, где я жил. Все мнут или мнят. Меня, тогда, в женитьбу, как бы затянуло в огромный водоворот, сопротивляться было бесполезно. Такое случилось у меня впервые. И теперешний случай впервые. И то, и то оставили и оставят отметины на всю жизнь. И о женитьбе не жалею, и, возможно, не пожалею эту передрягу, если существование не утратит смысл. Если живой отсюда выберусь.
«Скажи, что ты ешь, я тебе скажу, кто ты». Так, вроде, говорили древние. Я ем всё подряд, не гурман. Что жизнь подсунет, то и ем. Теперь, выходит, жизнь меня схавать хочет.
Жизнь моя была тихой и спокойной, стабильной. Плюсов или минусов больше было, это как посмотреть. Для кого-то плюс – это минус, а минус, трудности повседневной жизни, кого-то только делают крепче.
Сердце у меня маленькое, всё не вмещает. Поэтому, как ни дёргайся, как ни сопротивляйся, выше головы не прыгну, сверх данного при рождении, ничего и не добьюсь. Одно напрягает, всем со мной скучно. Вдобавок, в темноте возник вопрос, интересно, на какие жертвы я способен? Ради кого-то, наверное, способен. Только чем жертвовать буду?
Плохо, что при рождении не получает человек списки того, что пережить придётся, чем радоваться будет, чего опасаться надо.
Некому меня утешить. Ни одного подходящего слова утешительного вида не приходит в голову. Пересыпаю из одной ладони в другую предположения. Всё в голове вроде песочных часов, пересыпается из одной половины в другую.
Говорят, что каждый решает сам, как поступить, и что сказать. Что настроил, что нагородил, в этом и живи. А хочется хорошо жить.
Возможно, я потом пожалею, что сегодняшним утром пошёл в лес. Чёрт погнал. Сидел бы дома. Я ведь грибы только люблю собирать, есть не люблю.
Может, всё-таки, сплю? Закрыл глаза, поэтому и темно. Во сне ведь ни разу твёрдо на земле не стоял, чаще висел в воздухе, касаясь земли. Отсюда и лёгкость. А лёгкость означает полуправду. Часть психологической полуправды. Поэтому теперь такая лёгкость. 
Глянул бы на себя в зеркало, плюнул бы от разочарования. Угрюмая моя физиономия. Не проходит ощущение, что я иду по наклонной плоскости в этот переход, и мои ощущения скатываются вслед за мной по наклонной. Подпирают сзади, торопят к чуду, которое должно произойти.
Не получается уловить, на что всё намекает. Выходит, придётся терпеливо ждать, пока намёки превратятся в реальность. А буду тогда я живой?
Урок я должен получить. Есть уроки, которые надо пережить наедине. Чтобы узнать, что лишнее, а без чего нельзя прожить. Лишнее то, без чего жить можно.
Может, попал в переделку для того, чтобы меру свою узнать, которая обозначает что-то, только принадлежащее мне. Чтобы согласие появилось между разумом и сердцем.
Дури, конечно, во мне хватает. На рожон другой раз лезу. Вспыльчив, попадёт шлея под хвост, готов идти напролом, могу наговорить лишнего, могу наломать дров. Потом каюсь, мучаюсь.
Всё, как у всех.
Честно сказать, при первой встрече, плохо понимаю людей. Только расставшись с кем-то, делаю вслед какие-то выводы, о чём-то жалею, что-то недосказанное как бы вслед выговариваю. Тугодум.
Даже попав в темноту, горя особого не переживаю. Ну, не для меня всё, так и бог с ним. Не разгадал загадку, а что будет потом? Говорят, горе делает человека сострадательней, оно очищает. А спросил ли кто когда, нужно мне очищение? Я ж не шахтёр или землекоп, грязи на мне не так и много.
Минуты, когда хладнокровно и быстро принимал решения, когда сопутствовала удача, минули. Впереди, понимал, будут минуты слабости, неуверенности.  Всё будет по-другому. Мне не хватит смелости встретить это другое достойно. В минуты перемен многое, если не всё, идёт прахом.
Ладно, хватит посыпать голову пеплом. Подожду, что будет впереди. Может, не всё так и страшно.
Возникшая трещина в душе полнилась неуверенностью, приводила в замешательство. Когда же я пытался всё рассматривать по отдельности, разумного объяснения не находилось. Хотелось верить, что страшного впереди нет, здравый смысл это подсказывал.
Думая, пережёвывая обычные мысли обычного мира, те мысли чаще всего надуманные, умещавшиеся в рамках единственной земной жизни, я должен наслаждаться минутами.
То недоволен был тем, что вокруг ничего не происходило, хоть что-то бы случилось, теперь жалуюсь, что происходящее не понимаю. Вот и пойми человека. Что происходит, это не беда, раз могу в это вглядеться. Корни происходящего, что из чего произрастает, это мне нужно определить. А причины несчастья не мне анализировать, на это моей жизни не хватит.
Не фотограф я. Законы перспективы в чём, - более мелкие предметы заслоняют собой более крупные, если находятся ближе. У меня всё более мелкое. Более крупное у меня за спиной.
Становлюсь занудным и скучным. Меня совсем не интересует, что осталось за спиной. И балагурить расхотелось. Мне бы, дураку, начать праздновать бы своё освобождение, свою независимость, в темноте, но живой, чувствую, понимаю, надеюсь, а я тоскую о чём-то потерянном. То-то и оно, не чувствую тело, голова отдельно живёт.
Стою, не прилагаю никаких усилий, чтобы выбраться на свет божий. Одна голова работает. А всего остального как бы и нет. А раз нет, то и спасать нечего.
И то правильно, и это не сулит большой беды. Глупо думать, что кто-то поможет.
А вообще-то, многое изменилось. Я чувствовал, появилась общая тайна, глубочайшая тайна, далеко-далеко скрытая темнотой, она соединяет меня с чем-то настолько близко, что мы станем или уже становимся единым целым, частичкой непостижимого, чего понять не могу. Величие тайны стократно возрастает, - когда двое, «мы», ею владеют.
Я – ладно, а кто второй? Кто поведёт меня за собой? Мне нужен поводырь.
Если это женщина, если она равна мне по положению, если с ней придётся воевать?
Вслушиваюсь в себя и начинаю понимать, что нет двух одинаковых мыслей. Одни перескоки с одного на другое. Раньше я иначе смотрел на всё. Выбил из меня сложность кусок берёзы, проще стал смотреть.
Говорят, совесть велит делать так и этак. Она судит и оправдывает.
Пощупал шишку на голове. Набухла. Чувствуется, как там под кожей пульсирует кровь, а может, совесть.
А разве так бывает? Я про себя многое знаю, когда совесть нечиста, казню себя.
Пожалуй, стоит иногда попадать в такие вот передряги, чтобы радоваться, когда избавишься от них.
Мне пока радоваться нечему. Никто мне не сочувствует. Что удивительно, не результат жду, а погряз в процессе узнавания. Итоговый результат этого процесса узнавания будет не для меня.
В череде мыслей есть что-то успокаивающее. Каждая мысль перемежается полоской полу понимания. Когда на это полу понимание падал свет, возникали блёстки озарения. Начинал чувствоваться запах жизни.
А что, может, я действительно нахожусь в кухне жизни, в которой варится, жарится, печётся что-то новое?
Кажется, я одним прыжком перемахнул через все свои стремления, через все свои надежды, воспарил на недосягаемой высоте, кругом тонюсенькие подпорки свода, мне нужно как-то не зацепить эти подпорки, чтобы свод не обрушился. От высоты голова идёт кругом. Сейчас я такой, минутой позже отмахнусь от всего, стану другим. Я уже устал от бесконечного течения этого дня. Миг и вечность слились в одно. В этом одном ни один живой росток не проклюнулся. Всё чужое. Всё просто и сложно. Некуда прислониться душой, негде отдохнуть. Мне надоело вписываться в непривычную обстановку. Поэтому и смотрю на всё не человеческими глазами, а взглядом, не выражающим ни удовольствия, ни скуки, ни чего-то ещё.
То, что предстаёт перед глазами, всего лишь обрывки, виденного когда-то, незавершённые картины жизни, не имеющие ко мне отношения. И это всё заставляет зачем-то спешить.
Хорошо, что замысел ждать ещё не вышел из повиновения. В нём есть тайное существование. Бывший мир дневного света и пришедший ему на смену мир ночи, оба кажутся теперь странными. И раньше чувства были заморожены, и теперь никак действие заморозки не проходит. И раньше всё обладало собственным смыслом, и теперь понять язык жизни происходящего не получается.
Мысли сминали одна другую. Мои мысли всегда отличались тем, что приходили и тут же исчезали, а раз они исчезали, то можно было считать, что их и не было. Померещились они. Это ничего, что из-за этого что-то покалывало подобное смутным укорам совести.
Втянул носом воздух, принюхиваюсь. Ноздри раздулись. Как пахло сыростью, так и пахнет. Вспотей я в сто раз сильнее, перебить тот запах своим, не смогу. Слов не подберу. Поэтому рот и не раскрываю.
Словно ударило что-то. В голове щёлкнуло, переключилось что-то на что-то. На что именно, - не знаю, сообразить не могу.
Конечно, в каждом есть что-то такое, что считает себя хитрее всех. И у меня такого полно. И от такой хитрой хитрости глупеть начинаю. Хитрость унижает своей добротой.
Надо же такое придумать! Это с какого этажа рухнул вниз?
Сколько во мне этажей? Два, три? Куда они расположены – вверх, вниз? Который из них для себя?
Темнота испытующе смотрит. Темнота, кажется, злится за то, что я из любопытства размышляю о таких вещах, глупо и легкомысленно, про какие лучше не думать.
Не получается ли так, что-то тёмное затопило мою душу, и оно подспудно влечёт меня в темноту, чтобы вкусить прошлое, которое до сегодняшнего дня было непознанным? Оно неотступно идёт за мной. Я не могу от него освободиться. Оно опутывает меня сетью снова и снова. Я не предполагал существование этого «оно».
Долго, часами, не произнося ни одного слова, размышлять об одном и том же не могу. Для меня главное – перетерпеть момент. Знать бы, какой момент знаковый.
В темноту был вход, значит, должен быть и выход. Впереди, сбоку должна быть дверь.
В этом переходе долго оставаться нельзя. Никак не придумать, чем здесь заниматься, как приспособиться, чего ждать. Меня затащило сюда в поисках, что я должен найти, кому я должен помочь?

                12

Странное ощущение: что-то здесь не так. Я начал чувствовать запах печали. Она пахнет увядшими венками, лежалым сеном. Я не хочу, чтобы этот запах преследовал меня. Такой запах заставляет бояться. Я не хочу бояться. Не хочу быть таким, какой я есть. Никто не поверит, если расскажу, что пережил. Скажут, что я всё выдумал.
Вообще-то мне безразлично, что скажут. Возможно, мне приготовлено что-то особенное. Мне ни с кем делить нечего. У каждого свой путь.
Я знал одно, оглядываться назад нельзя, нельзя смотреть через плечо. Если оглянешься, тут тебе и конец.
Несовершенен я. Далёк от идеала. Ошибаюсь частенько. Но я учусь. Прежних ошибок стараюсь не повторять. Стараться-то стараюсь, но не застрахован от повторения.
Мне казалось, что темнота внимательно слушала мои бредни. Слушала, но не издавала ни звука. Она смотрела на меня в упор, в промежутках моего молчания выискивала какие-то просветы, нужные ей, просветы в моём бреде. Просветы, когда я моментально из ада перемещался в чистилище для того, чтобы изменить жизнь, чтобы спасти душу.
Понимаю, никто не догадается искать меня здесь.
Всё, что мысленно проговорил, оно не моё. Всё это чужие мысли, замороженные временем, лежавшие в холодильнике жизни и любезно предоставленные мне на прокат. Так происходило и происходит с незапамятных времён.
В холодильнике жизни кто-то увязывает всё в пачки. Эх, хорошо бы, прежде чем на хранение сдавать, покопаться в написанном и наговоренном… А чтобы это изменило?
Чушь горожу. Дурацкую чушь.
Стою с выражением покорности на лице, переминаюсь с ноги на ногу. Свет в глазах померк не из-за того, что злоба обуяла, а дыхание прервалось на какой-то миг, и такое ощущение возникло, словно кто-то, саданув меня ногой в живот, придвинул к двери.
Что где-то рядом дверь, я это осознал.
Никак не могу нащупать щеколду двери. Вереница слов толкалась возле меня. Слов заимствованных, слов непосредственных, слов, полных утешения. Слов, готовых потоком хлынуть в приоткрывшуюся щель.
Слова выписывают вокруг меня восьмёрки в воздухе, цепляются друг за друга. По волшебству возникают перед глазами, пропадают в темноте. В этом мелькании и предчувствие пряталось, скорее, не само предчувствие, а предощущение его.
Что произойдёт в грядущий отрезок времени, я не ведаю. Меня не интересует, что произойдёт через сто лет. Даже через день. Мне зацепиться не за что.
Невысказанные слова – засушенные ломти мыслей древних мудрецов. Пока их не размочил, прожевать трудно. Зубы выкрошишь, разгрызая столетнее мудрствование.
Лезет дурь в голову. Какая часть дури для меня, а какая, чтобы сбить с толку?  Несколько минут ничему не радуюсь и перестал чувствовать себя счастливым. Хотя это не означает, что я истуканом стал. Чтобы в истукана превратиться, нормальную жизнь надо отринуть. И голова, и тело пока помнят прошлое, поэтому желание двигаться сохранилось.
Что со мной будет через минуту?
Обязательно что-то будет.
Или буду жив, или…
Неодинаковые пропорции иллюзий у этих или... Если сам себя не понимаю, как кому-то понять меня? Замер на одной точке. Я не из тех, кто боится занять много места, но и не из таких, кто прёт за чужим, как за своим.
Если я ещё пару минут простою неподвижно, если не превращусь в камень, то темнота возьмёт под своё крыло. Не темноте же я должен что-то выложить, не темнота ведь раскроет передо мной тайну. Надо выходить на свет. Я готов к любому переходу: быть и исчезнуть, быть любовником и перевоплотиться в насильника. Утешить кого-то и тут же поиздеваться. Готов был к бесконечному переходу из одного состояния к другому. Я могу ждать, могу сутки идти. Я ни на что не обижаюсь. Обижаются в жизни только трусливые.
Взгляды из темноты для меня пустяк. Упыри, вурдалаки, вии разные, - все они сказочные типажи. Не их бояться надо, нет ничего страшнее неопределённости.
С удивлением заметил, что мысли рождаются странные и неестественные. Пожал плечами. Движение имело несколько значений: не всё сразу, посмотреть надо, к чему всё приведёт.
Чертовщина какая-то. Мысленно могу позволить себе, что угодно, а вот чего на самом деле хочу, - по этому поводу затемнение сознания. А не придётся ли мне послать всех к чёрту? Репутация может пострадать, кого-то это напряжёт… И Бог с ним. По крайней мере я выполнил все, что от меня хотели, и хочу немного пожить ни о чём не задумываясь.
Повисла какая-то странная, тягостная тишина. Запнулся в мыслях, а вот в горле что-то булькнуло.
В переходе ничего не существует. Я, кажется, вижу, что минутная стрелка на часах движется бесконечно медленно. Она совсем не движется, промежуток между минутной и часовой стрелкой не сокращается. В этом промежутке остаётся надежда и последние свободные минуты. Последние свободные минуты я должен потратить, как хочу, не забивая голову дурью.
Не с кем посоветоваться, прежде чем совершу очередную глупость. Что точно, ни по одному дереву больше ногой не ударю. Сам не ударю и всех буду отговаривать.
Нет, я не оправдываюсь. Сморозил очередную глупость – сам над ней и посмеюсь. А в голове резко полегчало.
В переходе мир и тишина. Ничто не меняется, всё остаётся таким, - первоначальным. Темноте не нужно задавать вопросов.
Неожиданно почудилось, что где-то рядом залаяла собака, будто в темноте кто-то завозился, торопливо с прихрапом задышал. Будто занавеска раздёрнулась.
Темнота – средоточие тайны, несколько минут ухода из времени и человеческого пространства, темнота – абсолютная ирреальность, а ирреальности всё равно, что и когда, сколько и зачем. Она молчит.
В темноте все двери открыты, живые и мёртвые могут войти и выйти. В темноте каждый существует в своём собственном замкнутом мире. Темнота способна уничтожить то, что создаётся другими. Вокруг меня тишина в темноте становится явственной.
В просвете занавески мрак рассеивается, пробившийся луч света делит прошлое и настоящее, разносит в разные стороны желания. Что удивительно, желания рождались, они не внушали страх, они вспыхивали искрой. Желания приходили ниоткуда, не вызывали боли. Раз-другой мелькнул свет, потом начал блекнуть в неожиданно сгустившимся тумане. Цель моего желания – узнать и молчать.
Я в себе не уверен. Я стал слабым. Я перестал стараться понять…
Послышалась насмешка. Про отношения забыл вспомнить.
Внутри, в душе образовался камень. Острые углы его царапали. Но этот камень стал опорой. Мелькнула дурацкая вроде бы мысль - пусть мне не будет удачи. Желать удачи самому себе – дурная примета. Об удаче, вообще ни о чём не надо думать. Всё у меня хорошо, всё в порядке. Всё должно идти само собой.
В потёмках, закрыв глаза, видится лучше. Можно мысленно пережить разные периоды жизни, детство, школа, годы созревания. На какое-то мгновение перестал понимать, где я, как здесь очутился. Лишь кровь пульсировала в мозгу.
Дар угадывать, в чём сам себе не признаюсь, который зовут инстинктом, часто перерастает в волну сострадания и стыда. И через первое и второе я готов пройти, вдобавок готов перенести что-то ещё. Но если честно рассудить, то зачем что-то переносить? Мир особо не затеребится, если меня не будет.
Ничто не вызывает во мне возражений. От этого «ничто» стало противно.
В голове дикая каша. Смерть подобралась ко мне совсем близко. Костлявая рука тянется к моему горлу. Тянется, да не дотянулась. Смерть – будущее всех. Будущее… штука ненадёжная. Настоящее, каким бы оно ни было, лучше.
И снова мучает вопрос, как, как кому-то объяснить, что со мной, если сам себя не понимаю?
Беспомощность сменяет удрученность, она в свою очередь всё превращает в воспоминания. С непонятной страстью разговариваю с пустотой. Здороваюсь, словно с живой. Готов изучить каждую шероховатость темноты, каждую выщерблину. Стараюсь окунуть взгляд глубже, чтобы сразу, без перехода, понять перемену.
В постыдной униженности внутренний голос мой холоден и бесстрастен. Я готов воспользоваться любой помощью, но внутренний голос предостерегает: не всякая помощь на пользу. По крайней мере, существую я и все остальные. Если разговаривать со всеми, то и соглашаться надо со всеми. Поддакивать, иначе кто-то овиноватит.
Все люди разные. У всех без исключения две, а то и три стороны. И вообще, всё может стать другим. Другое рождает страх перед неотвратимым и неизбежным.  Мне надо выяснить, что было неотвратимым до того, как родился, и что неизбежно ждёт? Может, меня для этого перенесло в переход.
Поумнел, поглупел… с годами немного умнеешь. Осторожным становишься. А мужество убывает. Не хватает мужества взглянуть на самого себя. И глаз не тот. Всё кажется, что делаю вкривь и вкось. Вот, наверное, крушения или передряги и необходимы. А иначе до бесконечности придётся ждать, когда всё само собой уладится.
Моё существование стало сливаться с темнотой. В бессилии я готов был рассмеяться. Молчаливый уговор возник между мной и темнотой. Темнота хочет заставить меня отказаться от бессознательного ожидания. Верь не верь, а вера не защитит. Наверное, маленьким был груз моей веры, а то, что темнота предложит, вряд ли с моей верой состыкуется. Долго придётся всё перебирать и понимать.
Мой уговор с темнотой не должен был иметь продолжения. Тянется и тянется минута перехода, к которой я стремился долгие месяцы. Минуты тянутся, а вера ослабевает. Глупо верить, если помощи ждать неоткуда. Рухнул ствол берёзы, рухнула и надежда. Обманула жизнь, предала. Вины моей в этом нет. Мной жизнь заплатила за какое-то знание. Удобства, видите ли, кто-то захотел. За удобства кто-то платит чем-то, самым дорогим. А для кого я настолько дорог, что меня в отплату он в темноту выставил? У темноты всё спонтанно происходит, темнота не умеет ждать. Она окутывает сразу. У темноты нет будущего. Но это её не тревожит.
Может, и моё будущее пропало? Некуда моим глазам деться.
Взваленное бремя надо нести. То, что груз у меня на плечах, я чувствую. Ошибок много за прежние годы совершил. Если позволят жить заново, в следующий раз все ошибки отмету. Хотелось бы прожить новую жизнь иначе.
Это «хотелось бы» приносит только разочарования.
Прислушиваюсь, сердце сжалось, в животе ком, щеки, чувствую, прорезали борозды когда-то пролившихся слёз. В детстве, наверное, много плакал. Теперь эти следы пропечатались и холодят.
Непонятная действительность надвинулась. Слышны голоса, но слов не разобрать. Может, это голоса с того света. Я слышу голоса, полные тоски и страданий. Голоса в чём-то упрекают.
Никак не избавиться от ожидания. Никак не разобраться, в чём дело.
Только что что-то миновало меня, будто бы срок кто-то отвёл, и тут же что-то совсем другое мурашками ложных и несбыточных надежд забегало по спине. Забегало намёками на какой-то давний уговор, полный особого смысла.
Земля под ногами чуть-чуть наклонилась. Под горку легче идти. Последняя дорога всегда должна иметь наклон в сторону рая. Но ведь в раю с самого начала уже жил змей. Нужно не зевать, смотреть себе под ноги, чтобы не угодить в нору змея. Чтобы не раствориться в чём-нибудь, чтобы не перестать различать границы, чтобы не потерять себя. А иначе что, иначе дорога проглотит, замурует в придорожный камень.
Вот и приходится прислушиваться к себе: жив или деревенею? Я это или кто-то другой? И рад бы найти причину своему беспокойству, да не получается.
Телом не я, а перебором мыслей – точно, я.
Слишком близко принимаю к сердцу происходящее. Не я первый. Не я и последний, кто получает удар по голове. Боксёры по сто раз колотят друг друга, по хлеще, чем я получил… и ничего.
Почему я уверен, что плохого не будет? Странно всё, рано или поздно мне придётся признать своё поражение. Вот и выходит, вся моя жизнь коту под хвост. Ради чего? Ну, не ради же слов, что всё не для меня?
Я не хочу и не имею права испытывать ничьё терпение. Мне надо взять себя в руки, прямо взглянуть в лицо реальности, оценить серьёзность положения, попытаться выжить. Я сам загнал себя в склеп. Загнал бесконечными вопросами к самому себе, к родителям, у которых не расспросил об их жизни. Знаю какие-то отрывки, которые ещё больше вопросов рождали. Вглядываясь в полумрак, жду, что зашевелится что-то. По собственному опыту знаю, когда долго ждёшь, что-нибудь зашевелится. Должно быть так.
Всё замкнулось на родителях и Нине. Темнота хочет передать какое-то послание. Это ясно как божий день. Вот только способ передачи слишком сложен. Как бы тут не запутаться.
В сложное время родители жили. Но ведь время жизни не выбирают. Всем даётся шанс, если что не так, всё изменить… Не все, правда, понимают, ради чего менять. Что говорить, иной раз, что бы ни делал, всё всегда заканчивается провалом. Любитель я вспоминать. От одних воспоминаний на душе становится тепло, от других… Большинство людей по жизни – растяпы.
Я читал, как описывали тридцатые годы другие. А потом война… А потом голод послевоенный… Внутреннее приятие и прямота требовали прямого ответа, а как было на самом деле?
Как было на самом деле, спрашивать нужно каждого.
Не чувствую ни усталости, ни страха, в голове проносятся тысяча вопросов и ни одного ответа. По чудному устроена жизнь. Одним всё – других преследуют неудачи.
Меня окружает кромешный мрак, я ничего не могу различить. Давят стены. Проносится мысль, что я умираю, что желания умирающих сбываются. Но ведь у меня нет желаний. Я - толстокожий. Почему же тогда меня преследует страх? Почему я боюсь жизни? Толстокожему на всё плевать.
Смотрю, а толком ничего не вижу. Смотрю будто в последний раз. Дохлая муха. Чего-то боюсь. Я — воплощение убогого долга. Все, кто со мной свяжутся, всем я сделаю больно. Таков я изначально. Кажется, прожил два раза по сорок лет, стоило столько жить, чтобы осознать, что никогда не ставил перед собой великих целей. Не городил громадьё планов, ходил по земле, не поднимая голову. Скучно жил.
Спокойно! Без паники! Я никогда не был нервным ребёнком. Меня не преследовали неотступно беспокойство и чувство беззащитности. Понятно, после подслушанного разговора матери и Нины что-то вселилось в меня, оно наружу вылезло в этом переходе. Для чего вылезло? Плохо понимаю происходящее.

                13

Когда человек живёт сам по себе, не зная ни тягот, ни печали, он не может верно оценить ни себя, ни свою жизнь.  Конечно, жить в согласии с самим собой – благо. Но ведь можно заключить и сделку-соглашение с совестью, и тоже жить, поплёвывая. Не сразу ведь приходит догадка, что два человека как бы живут внутри у каждого: один отвечает за одно, другой пронизывается затаённым презрением, что ли, к первому. Один много знает и не умеет убедить другого – это обидно, но ещё обиднее не знать и жить, как все.
Рот стал как ссохшийся пластырь. Пить, пить хочется. А из головы плывут и плывут утверждения:
Смотреть и не видеть.
Слушать и не слышать.
Знать и не понимать.
Мечтать о райском будущем и отворачиваться от того, что есть.
Бояться того, что произойдёт.
Пить хочется, а воды нет. И тут же, в эту минуту подумалось, что остаётся один выход: спастись вряд ли сумею, значит, так и буду ходить вокруг да около своей боли, вокруг своих бредней при полном отсутствие смелости. Не дано мне с открытыми глазами идти навстречу смерти. Это проклятое место без отъёма чего-то не выпустит.
Мне показалось, что темнота читает всё на моём лице, читает и усмехается, а это уже действительно страшно. Поднялась досада: жил – жил, а так и не подготовился к самой главной минуте. В чём её главность - объяснений не находилось, но она полностью завладела с помощью своих чар. Ну не знал я, как держаться. Делаю вид, что мне всё безразлично, что соглашусь на любые уговоры. При условии, что не потеряю ни капли свободы, и стакан воды, кто, поднесёт.
А на фига свобода, если в неволе жить проще – всё за тебя решают! Выполняй то, что приказывают, и не заморачивайся.
Хочу, чтобы кто-то объяснил происходящее, и в то же время против чужих объяснений. Чужие объяснения уменьшают свободу.
Зачем мне свобода, если над головой три метра земли? Придавит – ни объяснений не надо, ни сравнивать, что с чем, будет не с чем. Никакие мерки не подойдут.
Жил – жил, оценивал свои поступки другими людьми, словно каждый шаг вымеривал особой меркой. «Что скажут», «лишь бы хуже не было» … А тут молчание повисло. Нейтральность молчания ни в одну сторону не сдвигается. Ну, как тут желаемое не принять за действительное.
Воля нужна, чтобы соединить не соединяемое. Меж людьми жить, по волчьи выть. Злость без причины пришла. А взгляд у темноты и у меня пустой, как у мёртвой рыбы. Без желания взгляд проникнуть куда-либо. По волчьи жить – эти слова направлены не против меня.
Вдруг забрезжила мысль. Стоял забывшись, но вот же, вспомнил, вспомнил, будто с полпути повернул назад. Догадка была внезапной, сложилась в душе из отдельных черточек: судьбу не изменить, жить надо, забывая прошлое.  То есть, главное для человека – ничего не помнить и не вспоминать. Забыл – отрезал.
Испытываю душевную раздвоенность. Тело приобрело успокоенность, но мысли пребывали в смятении и нерешительности. А как же тогда с утверждением, что всё надо делать вовремя? В моём уравнении жизни появились неизвестные величины, которые запутывают всё.
Я готов принять всё, что мне уготовлено. В темноте сейчас рождался новый человек, умеющий надеяться. Хватило часа, чтобы всё пошло прахом, перевернулось с ног на голову. У темноты крик беззвучен. Я никогда не буду бояться темноты. Не буду бояться любить, буду глядеть на всё прямо. Я жить хочу. Мне скоро откроется такое… такое…
Малозаметная тень прошлого поблекла.
Губы побелели, скривились не то насмешливо, не то болезненно. В груди зашевелилось что-то горячее, жалящее. Охватила жажда расплаты.
Сердце колотилось как бешеное. Бросало то в жар, то в холод. Несправедливо и жутко чувствовать, что ты бессилен изменить прошлое, которое уже вычерпано до дна, а времени впереди, чтобы начать жить по-новому, нет. Надежда на чудо слабеет, но пока сознание не помрачнело, надеяться надо. Полное отсутствие эмоций у меня.
В принципе, всё, что приходит в голову, вряд ли кто поймёт. Потому что большинство людей думает совсем иначе. Я – упёртый, свою точку зрения считаю правильной. Разжёвывать, выдавать порционно, ничего не собираюсь.
В молодости как-то не понимал, что я смертен, что готовиться надо к тому моменту, когда придёт желание очиститься от скверны. А что считать скверной? А что считать божественным? Интересно, а какие мысли были бы, если бы приготовился к теперешней передряге? Может, тогда никакой передряги и не было бы. Что должен был получить, то и получил, что было лишним, то ушло. Время само расставляет по своим местам. Что время рассудить не может, с этим приходится жить. Циклиться на этом не нужно.
Вот говорят бог-бог, а бог пока не подтвердил и не опроверг ничего, видно, не хочет вдаваться в подробности. Что вот он мне подсказал? И вверху тишина, и внизу, и вообще кругом и везде.
Получается, жил я и норовил делать всё по чужому, вертел головой туда-сюда, подглядывал. Старался на кого-то походить. Старался рвать и метать, чтобы земля гудела, будто жил, как в последний день. Жил, думал, что люди будут причитать: «Ах, как горько. Ах, как несправедлива жизнь. Ах, какой хороший человек пропал».
Пропал я там, а тут я жив!
Глупые мысли есть глупость, нечего смысл в них искать.
Сам для себя ещё вчера казался своим в доску, а сегодня вышел из повиновения, не знаю, что от себя ожидать. Опасно сболтнуть лишнее, неизвестно как темнота оценит. Во мне боролись два желания: одно подсказывало – молчи, а другое положиться на волю судьбы велит. Мол, самому отгадывать нечего, нечего кричать на всех перекрёстках о том, что все эти годы утаивал.
Всё вокруг кажется равнодушным и непонятным, всё как-то утратило смысл. Здесь не существует ни расстояний, ни выбора, ни понятия о времени. Из-за этого мысли и ворочаются тяжело в голове. Еле-еле ворочаются.
Нет, жизнь скидку не сделает, и сдачи не сдаст. С ней надо считаться. Какой бы плохой или двуличной она ни была. Иначе никто всерьёз принимать не станет. А я, что я? Мыслю слишком узко.
Сильнее всяких желаний было наваждение, власть которого я чувствовал всякий раз, когда лезли сомнения, пойти на риск или отступиться. Кто-то шептал: побереги себя, и тут же искушение начинало дразнить: испей чашу до дна. Перебори страх, иди вперёд.
Я бы пошёл вперёд, если бы прибор ночного видения имел. А так, кто знает, может, ловчая яма впереди вырыта, может, острый кол вбит на дне, повисну на нём, как мамонт, загнанный первобытными людьми.
Стою, вслушиваюсь в какие-то голоса. Из прошлого они, из настоящего или какой-то пророк вещает из будущего? Получить подсказку из будущего лучше.
На фиг я тому будущему со своими проблемами. Сначала нужно вокруг себя разгрести дерьмо, а только потом будущем озаботиться.
Прошлое всегда предстаёт из тишины. Хорошо бы ногами прошлого пройти те секунды, которые мне отмерены для перемены. Прошлое без стука место занимает. Не спрашивает прошлое разрешения, для него нет никаких запоров. Прошлое может предстать в любом виде. Оно, как в паводок вода, заполняет все низинки. В прошлом каждый старается найти опору и утешение.
И вода когда-никогда схлынет, и прошлое забудется.
Эти мысли приходят не впервые, я даже свыкся с ними, но сегодня они проступили отчётливо, даже стало жутко. Прошлое листать без картинок не интересно.
Да, у прошлого есть свойство притягивать к себе.
Я, наверное, создан быть слушателем, ничего не говорю, не перебиваю свои мысли, не задаю уточняющие вопросы. Я, наверное, излучаю сдержанное желание и готовность сблизиться с кем-то. Это я почувствовал особенно явно. Я в чем-то уступлю, если потребуют.
Ощущаю себя болезненно. Почти осязаю. Темнота нахально скалила зубы. Она чудилась живой, похожей на туман. В тумане можно заблудиться, сойти с ума. Кажется, темнота держит мою жизнь в своих руках. Есть у неё руки? Что точно, жалости у темноты нет. Пристанет, тёмным пятном так и будет преследовать.
Самая нехорошее чувство для головы и сердца – зависть. Кивнул согласно головой. Зависть никого не красит, вгоняет в дурь. Состояние какое-то: дотошно прикидываю, отмечаю ошибки, стараюсь уберечь себя от перегрузки, а для чего, - не понимаю. И не чураюсь людей, но будто один на свете сейчас, больше никого нет. Выпал из нормальной жизни. Но ведь и в таком состоянии можно расслабиться и неплохо жить. Ощущать ведь не всегда необходимо.
На полдороге жизнь самому нельзя бросать. Трудно, но живи. Перебейся, потом легче станет. Впрочем, по обязанности невозможно никого заставить к кому-то цепляться.
Осторожность не повредит никому. Про доверчивость и прочую ерунду темноте нечего рассказывать. Нет, не для забавы приключение. Как разобрать, где настоящее, а где ненастоящее? И сколько будет стоить выпутаться отсюда?
Что точно, сейчас ни в каком человеке не нуждаюсь, не хочу звать на помощь такого, с кем близко не знался, а только имел дело. Глух, осторожен, расчётлив стал мой нрав. А что в этом хорошего? Так и плохого ничего нет.
Никому я не обязан.
Жизнь открывается только с одной стороны. Односторонняя жизнь рангов не признаёт. Кровь у меня дурная. Всю жизнь лез, лез куда-то, надорвался, не успел охнуть, по голове получил, глядь, лежу на земле. Что от меня останется через пару дней? Муравьи съедят. Рожки да ножки останутся, для истории. Кость выкопают через сотню лет. Так и то, если на этом месте что-то строить будут.
Внимательно вглядываюсь в темноту, стараюсь в глубине самого себя разглядеть душу. Вижу самого себя как будто в разрезе, как многоэтажный дом. Только дом почему-то этажами в землю. Теперешний я сверху, на уровне земли. Подо мной пять слоёв. В одном из них моя душа. Все слои связаны. Чтобы получить ответы на всё, мне надо как-то оказаться в нижнем слое.
Но ведь я не червяк, чтобы вглубь буровить землю, и не корень, и в гнома не превратился.
Вот, дошло, в переход попал для того, чтобы спуститься в нижний слой. Никак не избавиться от ощущения, что слышу чьё-то неровное дыхание. Рядом со мной кто-то есть. Сопровождающий.
Тишина стала тягостной, тягостной настолько, что услышал, как у меня в горле снова что-то булькнуло. Я не обеспокоен собственной выгодой, я не готов замуроваться в этом тёмном переходе так, чтобы в святая святых своей души превратиться в камень, покрытый мхом, на который кто-то когда-то встанет. Он пьедестал ему заменит.
Кто-то когда-то попытается разглядеть выбитые на камне строчки о доброте, об обаянии, о геройстве мученика, который искал самого себя. Так про меня напишут. Может, кто-то повздыхает: «Ах, как был скромен этот человек, он оставил после себя всего лишь строчку на камне!» Будто строчки на камне мало, будто на пороге смерти мало обрести содержание жизни, которое запечатлеет строчка.
«Дерьмо собачье!»
Всё в моей жизни предопределено. Если предопределено встретиться, то встреча произойдёт. Земля не может остановить своё вращение, повторы жизни будут происходить бесконечно. Кто-то, попав в такое же положение, считает из слоя тонкой материи мои мысли и удивится. Я мучился, а он удивится.
Злость на собственную жизнь, на неспособность что-то изменить не только разрушала, но и добавляла решимости, - мне надо доказать, что делан я не пальцем, на что-то гожусь. Смелости во мне мало, чтобы признаться в этом.
Тьма ещё держится, раздвинулась немного, скоро вылудится небо. Может, луна взойдёт. В её пепельно-белом свете разгляжу слоистый, зарождающийся возле ног туман.
Сырой холодок пронизывает. С приостановившимся дыханием прислушиваюсь, звук как из-под земли. Неприятная атмосфера. Воздуха в груди не хватает, в животе отчуждение. Тоску звук навевает. Он нарастает, перебивается утробным плачем, вот-вот последнюю надежду потеряю на отклик.
А всё ж озноб не проходит – не от темноты он, а от чьего-то затаённого взгляда. Взгляд ёжит. Неприятное чувство, кто-то подсматривает. Стараюсь не шевелиться, испытываю свои нервы. Несхожесть состояния, придурь и отсебятина, заставляла припоминать что-то ушедшее, а что, сразу угадать не получалось.
Со скрипом раскачиваются качели времени. Вверх медленнее, так мне кажется. Когда вверх, в памяти что-то будится. Этот момент переживаю заново. Поворачиваюсь лицом к прошлому, ищу знакомые детали, запах о чём-то напоминает.
Вверх – вниз, путаю концы клубка жизни. Украли у меня мою память. Мне наплевать, кто, что чувствует. Я озабочен только тем, что сам чувствую. У меня настроение портится.
Раскачиваются качели, прошлое уходит. Вру, прошлое растёт, а о стену будущего я стукаюсь. Стеной отгорожено будущее.
Мне бы дверь нащупать. Чувствую, где-то есть дверь, где-то торчит кончик ниточки, которую мне бросили. Спасительный конец. В темноте такой конец и не нащупаешь сразу. Тонкий он. Был бы в руку толщиной…
А ведь всё началось с тех минут, когда подслушал спор-ссору матери и Нины. Что-то получить должен. Напрягаю слух. Пытаюсь каждый шорох разобрать.
Мне бы нащупать выключатель. Тогда бы никакая сила не оторвала бы мой палец от него. Свет нужен. Возле меня кто-то есть. Я чую чьё-то тепло, дыхание, запах.
Может, это я сам?
Я не сумасшедший. У сумасшедшего есть сто и один выход из любого положения. Мне сто выходов не надо. Мне один бы найти. Я стараюсь представить, каким будет выход.
Темнота одним хороша – она поглощает не долями, частицами, она целиком заглатывает. Она сразу делает непохожим ни на кого. Темнота виноватит за прощения отвергнутого прошлого, за слёзы пролитые и непролитые, за непроизнесённые вслух слова, за липкую ложь.
С тревожным прищуром взглянул в ту сторону, куда должно бы заходить солнце. Почудилось, что оно стало светить не с того боку. Свет его перестал давить на глаза. Оно и правильно, процеженный сквозь темноту свет, существовал где-то сам по себе.
Я, привыкший обходиться самым малым, к возможности лишиться какой-то части солнечного света, отнесусь спокойно. Чего убиваться заранее, всё равно щурюсь на свету.
Ощущение тошноты и зябкости, пережитое сразу после удара чуркой, вернулось, и сжало всего. В душу снова заползал холод. Хорошо помню, как открыл глаза, сразу пролился непривычно яркий свет, словно бы всё сдвинулось и засверкало по-иному. Минутное ощущение, но оно было.
И снова в голову пришло, что ни в каком другом мире, кроме того, в котором жил, я не выживу. Мне вот становится трудно дышать. Начинаю задыхаться.
Как я вообще попал сюда? Через какую дверь? Попал, значит, вход был… Вход не может быть выходом… Человек ведь в одну сторону живёт.
Я не тот человек, за которым можно пойти куда угодно, я не произнесу нужные слова, так как не могу в себе разобраться. Не жалость, не радость, не равнодушие переполняют. Не доверяю я окружающему. Боюсь или не боюсь… не хочу, чтобы мир стал ко мне враждебен.
У кого совесть больная, к тому мир и враждебен.
Кто бы растолковал, отчего мучаюсь совестью. А совесть, что это такое? Дальше, наверное, будет ещё хуже, потому что весь в ожидании того, чего возможно не переживу.
Кто-то ждёт удачу, кто-то – большую любовь, кто-то мечтает о счастье. Кто ждёт, тот живёт для кого-то и для чего-то, цель ему светит. А у меня нет цели. Выбило её.
Стою, превращаюсь в жалкое подобие человека. Без чьей-то помощи не выберусь. Сам ни на что не способен. Начать жизнь с нуля – об этом и речи быть не может. До нуля ещё надо подняться из отрицательного состояния, из нежизни.
Впрочем, готов обменять прошлую жизнь на новую. Так сказать, жизнь за жизнь. Одну за две. А будет новая жизнь лучше? А не придётся долги возвращать? А где список моих долгов?
Кто-нибудь пооткровенничал бы на эту тему. Чую, будущие отношения будут не так уж и просты. Почему у меня всё идёт вкривь и вкось? Да потому, что дело касается меня самого. Сначала крушение, а потом… Потом суп с котом будет. Надо попытаться разобраться в себе и понять, чего сам хочу.
Поумнел после того, как по голове получил. А что это дало? Никого рядом нет, чтобы оценили.
Веру, веру чурка из меня выбила. А что, вера защитила бы? Вера, что, - каска? Никакая вера не защитит. Стопроцентно верить ни во что нельзя. Вера дорога, пока верить удобно. Если во что верил рухнуло, начинаются стенания: ах, обманули, ах, предали.
Я из тех, кому и с людьми невмоготу и без людей тяжко. В нужную минуты у меня как нарочно всё отказывает.
Я откровенничать не буду, не выплесну себя из себя. Есть у меня чувство долга, есть совестливость, есть скрытая где-то глубоко-глубоко любовь… так это всё для меня.
Почему, попав в переделку, начинаю ощущать это с особой силой? Трудная минута объединяет?
Не должен я поддаваться настроению. Что будет, то и будет. Первый встречный человек просто так не отгадает моё состояние. Я ещё могу пошутить над собой. А вот руками хвататься – ограничусь.
Опять стало темно. Темно, хоть в глаз коли. Вроде бы куда-то иду. Где-то рядом поток людей, поток машин. В такой темени только и искать чёрную кошку. Чувствую, изменения грядут. Хочу я их?
Несправедливо и жутко чувствовать, что бессилен изменить прошлое, которое исчерпано до донышка. А сколько отпущено времени, чтобы начать жить по-новому, вообще не ясно. Уповать надо на чудо. Безмозглый дурак. В настоящем ничего не понимал, а туда же… будущее ему захотелось.
По чужому стал мыслить, кажется, стал вертеть головой туда-сюда, стараясь подглядеть, куда бы свернуть. Оно так, вышел из повиновения. Собственная жизнь приобрела иной масштаб, так и тянет её сравнить. Не понять, что с чем. А от этого не знаешь, что ожидать. И вот что странно, не чувствую, что сам себя унизил.
Что, я – плохой человек? Я не знаю, какой я. Про меня невозможно сказать «хороший» или «плохой». Я делаю то, что мне необходимо. И сделки заключаю, и выкуп готов уплатить.
Всё размыто, всё украдчиво, всё двигается по прозрачному туману. Всё в прошлом. Равнодушно, ни о ком не вспоминая, жду.
Вокруг было полно людей, которые всю жизнь доказывали, что они одни правы, а все остальные если и не ошибаются, то поступают не так. Заблуждаются.
Но если всё в прошлом, то, выходит, настоящее ускоренно пожирает всё, чтобы стать прошлым. Настоящее не любит будущее, оно – разрушитель. То, что произойдёт через минуту, через полчаса, от этого зависит всё моё. И никто не сможет мне помочь. А ведь много раз слышал, что человек незаменим. Раз незаменим, то и жить должен тысячу лет. Лучше прожить сто лет в замедленном режиме. Так что, лучше закрыть глаза и дышать через раз.
Тем не менее, помню, в один из просветов я сам увидел себя лежащим на приступочке. Лица не разглядел, но по фигуре точно это был я. Это не то, что бы потрясло, а как бы разобрало меня на атомы и молекулы. Разобрало в прошлой жизни, и собрало в переходе. Деревом стукнуло в лесу, бац - тёмный переход. Значит, всё это время я не шёл, а меня перенесли. Может, шёл лёжа?
Шёл лёжа, чтобы испытать чувство родства. Смятение послало благодать, каждый нерв ждёт. Позади ничего нет. Чем недавно тяготился, чем попрекал себя, маялся и страдал – всё в прошлом.
Кем бы человек ни был, он у времени винтик. Он заменим. Никто не лучше всех остальных. Все когда-нибудь умрут, провалятся в зазор между настоящим и будущим, внутрь. Настоящее на поверхности земли, прошлое и будущее внизу.
Дошло, я попал в трещину. Земля распахнулась.
Впереди набухло фиолетово-чугунное пятно, по краям оно залохматилось, начало сереть. Подумалось, стоит угодить в это пятно, придёт конец. Мысль была не страшной, хуже – горькой и дикой. От неё начало томить одиночество. Как-то стало совсем бесприютно, некому довериться.
Вот оно начало отвращения к жизни. Скорее не отвращение, а разочарование.
Смотреть на себя со стороны, смотреть как на постороннего, машинально отмечать неприглядность, угловатость, несобранность, смотреть на собственную деревенскую сущность, было любопытно. В моей жизни было десять интрижек, я по-настоящему никого не любил, я открыл в себе ненависть – и с ней живут, ради этого чувства стоит жить. Что касается любопытства - оно невыразимо двойственное состояние. Любопытство имеет свойство болезненно отзываться. Я не походил ни на одно из запомнившихся своих давнишних отражений в зеркале лужи. Зеркала луж врут. Кстати, почему отражения в зеркалах не запоминаются?
Не мог я сам себя видеть. Для этого надо раздвоиться. Выйти из себя. Неужели я покинул своё тело? Ощупаться надо.
Никак не удаётся отчётливо сформулировать свою мысль. Придираюсь сам к себе, проявляю чрезмерное внимание. Моё лицо как бы преображается в другое лицо, виденное когда-то. Где, - не могу вспомнить. Из темноты ледяной взгляд смотрит на меня.
В голове засела подброшенная идея. Я не могу относиться к ней без должного внимания. Не я расчёты производил. Возможно, идея возникла из-за беспросветного отчаяния.
Почему я? Почему мне такое уготовлено?
Тону в своих мыслях. Вынырнув, чтобы сделать вдох, почувствовал прилив сил и вместе с тем новое опустошение – заставь кто пройти пару километров, не одолел бы. Как-то так вышло, что «общая» жизнь осталась где-то, выходило «я» и «она» не сумели стать «мы вместе». Полнейшая апатия. Язык не поворачивается проговорить слово. Скажу что-то, перестану чувствовать себя, а чувствовать себя для меня важная вещь.
Если пропало желание спастись, то никто против моей воли мне не поможет. А соглашусь я просить помощь, - ещё вопрос. Что-то во мне всё больше закрывается от меня самого.

                14

Чувствую, мой мозг уплывает куда-то. Молчаливое раскаяние должно избавлять от объяснений, а того, кто присутствует при этом, - от словесного назидания. Рядом никого нет. Меня вроде как испугало то, что сейчас всё кончится – обвалится свод, перестанет хватать воздуху, и я больше никогда не увижу солнце. Моё прошлое останется далеко-далеко от меня. Усиливается шум в голове. Покидает чувство реального.
Прошло некоторое время: оно явно меньше того, на которое рассчитывал.
Не увижу я больше узкую каёмку леса, не увижу синюю, воздушную, водянисто-прозрачную, суженную у смыкания с землёй небесную кромку. Тени от забора не увижу. Бабочку, которая летает зигзагами из тени на свет.
Темнота плетёт заговор. Сердце бьётся толчками, в кончиках пальцев скапливается стылая тревога. Уходит чувство реальности.
Такое ощущение, будто опиваюсь отравой. Кажется, впервые до конца осознал, что стал чужим прошлой жизни. Судьбе было угодно поселить меня там, а теперь стал ненужным. Я виню прошлую жизнь или она решила навалить новые знания?
Очень хочется за что-нибудь ухватиться, но ничего подходящего не нащупываю. Абсолютно не на что опереться. И мысли проваливаются куда-то в темноту, и сам я теряю часть за частью себя.
Бессчётно потерял, оставаясь в одиночестве.
Слабому человеку не переступить через свою вину и через предательство. А если вины никакой нет, от незнания маета? Если и предательства нет?
Был бы сильным – через всё переступил бы, не задумываясь. Сильного не душат во сне его жертвы, он не корчится из-за ерунды.
Ну и ладно. Не сильный и не подлец, это вот и утешает. Легко плыл по жизни. Ни разу не посмотрел на себя здравым, требовательным взглядом. Корпел над учебниками, ходил на работу. Коммунизм строил. Что мне это дало, в двух библиотеках был записан, перечитал уйму книг… а вот не сумел понять что-то главное… не умею опираться на свои чувства.
В груди и горле стало горячо. Болью стал наполняться. Какие бы мучения ни одолевали раньше, ни разу не плакал. Были же минуты предельной жалости к себе… и ничего.
То-то… не понимаю… В моё понимание ситуации затесался какой-то ошибочный фактор. Тут уж, выбирай не выбирай, привередничай или отнекивайся, без толку. Я должен сделать то, что должен, что предписано.
Говорят, есть в мире что-то такое, ради чего нужно жить, честно смотреть людям в глаза. Но ведь прошлое – оно не всегда честное, и не всегда безболезненно проходит. Разглядывая потолок, бреду в потоке мыслей, пытаюсь удержаться на ногах. Это ничего, что всё вдруг утратило всякую взаимосвязь. Как утратило, так и вновь сольётся. Хотя, как говорят умные люди, из прошлого рукавиц не сошьёшь. А недосказанность всегда чего-то тяготит.
Душа пропиталась неопределённостью, как губка. Не хватает мне доказательств. Прошлое имеет право на существование, намёк на что-то – тоже в систему причин и следствий укладывается, худо-бедно живу, - так что? Раньше было время хранения тайны, теперь непонятно что нависло опасностью. И то угнетало, и теперешнее злит. Мысли кружились в безумном водовороте, путались, обгоняли друг друга.
 Потерял право на спокойствие, так и будут мучить переживания. Можно попробовать убежать от них, но куда? Вспоминая невспоминаемое, как будто борюсь сам с собой, надеясь, что как-то одолею себя и непонятные силы, которые загнали в угол. Что борьба затянется, станет вечной, а я так и останусь покорным и безропотным – в этом нет сомнения.
Куда бы ни пошёл, что бы ни делал – за мной так и потащится содеянное мной и содеянное близкими людьми. Всё это вросло в меня, стало моей частью. Некое природное, едва заметное притяжение.
И всё ж возможность узнать существует. Я это почувствовал. Чуть-чуть надо подождать. Ладно, сказал сам себе, подожду.
Неотвратима судьба, во-вот прозвучит приговор, как погребальный звон он в пяти шагах впереди заглохнет. Судьба ведь – это обстоятельства, складывающиеся независимо от меня. Дерево росло само по себе, само по себе высохло. Сам по себе я пошёл в лес. И надо было мне ударить ногой по сушине…
Ударил. Вот и верчусь в замкнутом круге. И переложить вину не на кого.
В сто первый раз мир совершил полный оборот и вернулся в исходную точку. Сдвинуться не могу. Пора бы забыть все глупые предположения, о которых думалось минуту назад, а не выходит. Минута погоды не делает.
Всматриваюсь в глаза темноты, глазам темноты нельзя солгать, нельзя им ничего утаить. Темнота понимает, когда чувства омертвели, а когда усилие нужно сделать, чтобы всё ожило.
Случись мне выбраться из этой передряги, будет о чём поговорить. Если запомню, если это останется в памяти, если всё не омертвеет, если вспоминать происшествие будет не неуместным и не несвоевременным, если голос сердца заставит вслушиваться.
Пытаюсь выиграть время, чтобы нарушить принуждённое молчание. Что означает молчание, как не страх перед неизведанным и неведомым. Всё идёт не так. Ни от чего не застрахован.
Может обрушиться свод, но не рушится, могу провалиться в яму, но не провалился. Ничего не происходит. Минуты, когда ничего не происходит, самые волшебные, пусть они так и останутся неузнанными.
Странно ощущаю время. К горлу подкатило одиночество. Я не виноват, звёзды так сошлись. Плохо сошлись – что бы ни делал, ничего не изменится. Контакт потерял с природой.
Изменить прошедшее, перебрать что-то там – не в состоянии, возвратиться в прошлое нельзя. Прошлое – небытие, а будущее неотвратимо приближается. Я лишь наполовину готов к тому, что случится. Несоизмеримость прошлого и настоящего высока. Вслух об этом говорить не следует.
Провёл рукой по своим волосам. Голова на месте. Почувствовал, что наконец-то освобождаюсь от безразличия, от которого никак не мог избавиться.
Бог послал мне возможность изменить, переделать, отбросить, перебрать всё то, что делало меня несчастным. Ну и нечего притворяться дураком непонимающим, будто не понимаю этой возможности, будто не существует предначертаний. Не может так быть, чтобы сегодня было подобно вчера и было неотличимо от завтра.
Что заставляет всматриваться в темноту, что таится в каждой будущей минуте, чего жду?
Жаль, что не верю в бога. Конечно, нельзя обманывать себя, нельзя искать оправдания всему в вере или неверии. Так отчего сердце разрывается на части? Что для меня сейчас главное – научиться отдачу держать. Приноровиться к холоду, который не снаружи, а поднимается откуда-то изнутри, из костей, что ли.
Мысли наплывали, чтобы заполнить чем-то гнетущее молчание темноты. Точно такое молчание было в комнате, когда прервал разговор матери и Нины. Что-то между матерью и Ниной стояло… недосказанное что-то.
«Да» или «нет», «верю» или «не верю» вряд ли что-то изменят. Кажется, всё было так давно.
Не всё в этом мире поддаётся логическому объяснению, иногда нужно отбросить все свои «верю не верю», чтобы докопаться до истины. До какой истины? В чём она?
Никак не удаётся стряхнуть отупение.
То был сам не свой, то стало всё безразлично. Чувство безысходности овладело. Я никогда больше не испытаю радости. Моя судьба разминулась с чем-то. Ох уж эти мысли о судьбе. А что такое судьба? Живая она или не живая? Можно её пощупать руками? Может, она просто придумка чья-то?
Судьба за секунду может изменить…
Смешно об этом говорить. Если судьба не запечатлелась в памяти многих, она и не судьба вовсе. Признания, точно, не дождёшься. А хулы наслушаешься. Мне к хулы не привыкать. Я не противник суеверий. Я мучаюсь своими вопросами, и ответы получаю от себя. Правильные или неправильные, но получаю. И всё время топчусь на одном месте. По кругу хожу. Одно и то же мусолю.
У общей судьбы совсем другой отсчёт времени. Что для меня сто лет, для общей судьбы всего лишь доля секунды, может, ещё меньше. 86400 секунд каждый день судьба отводит для жизни, -это умник какой-то высчитал.
Я в долю секунды должен себя к чему-то привязать. Мне не нужна свобода без причин и цели. Причина может быть сильнее любых доводов. Всё теперешнее – отголосок прошлого. Вот и надо в прошлом искать то, что зовётся будущим. А в чьём прошлом мне предстоит покопаться?
Сплюнул, избавляясь от накопившейся во рту горечи. Жест не для того, чтобы освободить рот для слов, а так выказал пренебрежение, голыми руками меня не возьмёшь.
Всё-таки секунда может вселить надежду, завтра будет лучше, чем вчера. Секунда – шанс изменить судьбу.
Пять секунд темнота смотрит на меня, десять… Фантастически бесстрастный взгляд. Где-то глубоко-глубоко дрожь каких-то чувств.
Для чего растут цветы?
Наверное, для красоты.
Почудилось, будто темнота сморщила облупленный нос, жмурясь, оглядела меня, хрипло засмеялась. Шутить изволю! Никто ни в чём не виноват. На всё свои причины. Всё на самом деле намного сложней. До корней всегда надо докопаться. А ведь иной корень метров на десять заглубляется… Чем я копать на такую глубину буду?
День накануне был особым. Чем, - не знаю. В такой день мысли передаются сквозь стены, их можно пощупать, они прочерчиваются на камне. Надо только уловить момент воплощения.
Момент воплощения обычно рождает спокойствие. Что знаю я в эту секунду, этого никто не знает. Моё знание ограждает моё одиночество. Моё знание не требует объяснений, в нём нет ходу назад, установленный порядок в моём знании превыше всего. Если я и лгу, то лгу только из вежливости или из надежды на лучшее. И то, и то, такая вежливость излучает скуку. Не от всякой скуки можно спастись бегством.
А зачем спасаться? Накройся с головой, все щели позатыкай - вот и все дела.
Я никуда не бегу. Я плыву по течению. Сколько не рассуждай, всё будет так, как должно быть судьбе, и никак не иначе. Запутался во времени.
Смотреть на себя со стороны, конечно, любопытно. Непонятно, как оказался лежащим, для чего стараюсь сохранять невозмутимый вид. Прошло несколько секунд молчания, пытаюсь понять, что кому может прийти в голову, что вынесу с собой, случись мне выбраться отсюда. Не получается выбить из головы мысль, что темнота что-то замышляет против меня. Одна мысль сменяет другую. Вспомнив что-то новое, тут же забываю старое. Всё время тянет почесать нос.
Я должен претерпеть то, что замышлялось, или сам должен что-то предпринять? Внутренне балансирую между чувством страха, нывшем где-то в глубине, и тягой поскорее выбраться на свет. У меня появилась новая тайна, с которой почувствовал сам себя с самим собой.
А кто я сейчас – человек или сгусток чего-то?
Новая тайна, новая жизнь… А как же душа? Душа всё ещё уклоняется от ощупывания, она устремлена в горние выси.
Руки не чувствую, но пальцами держусь за ручку двери. Наконец-то я её нащупал. Жду подходящего случая, чтобы открыть дверь.
Игра судьбы заканчивается.  Всё, что было предопределено высшим началом, оно вот-вот раскроется. И пусть ещё тайна теснится в голове. Я её принимал и тут же отбрасывал, не испытывая ни малейших угрызений совести. Опасность не миновала, но так как, какая это опасность, я ничего про неё не знал, то это избавляло меня от ощущения, будто я боюсь. Да и в конце концов, всё ведь когда-то останется за спиной.
Я принюхивался к своему запаху, к запаху комнаты-перехода. Кислый душок шёл от всего. Прислушивался к суете за стенами, которые не видел. Это не требовало от меня никаких усилий.
Берёзы, ёлки, пеньки с намокшими, измочаленными верхушками. Облака на небе. Люди, машины. За стенами перехода с какой-то поры я стал лишним. Реальностью были темнота и тишина. Всё остальное было чем-то далёким. Не было, а стало. Остальное отошло в прошлое. И мне полагалось быть в прошлом. 
И снова мысли свернули на круг. Опять подумалось, что не ценил прошлого, не ведал, что те дни, месяцы, годы покажутся в эти несколько минут самыми лучшими, что каждая минута в этой темноте может стать хуже и хуже. Так стоит ли мучиться неразрешимыми проблемами? Не нравится темноте как я себя веду. Но ведь есть вещи, которые не зависят от хода моих мыслей.
Если долго думать об одном, всё начинает представляться каким-то совершенно особым, отдельным миром.  Не потом вырисовывается взаимосвязь, а сейчас. И кажется, новый мир не так уж и страшен, переселился в него давным-давно, и всё там не так, как в том мире, откуда выпал. Выпал и ударился головой об пол. Не об пол, а о днище лодки, под названием жизнь.
Я не умею любить. Не ценю минуты. Это вот и привело к концу. Всё в моём мире было связано между собой точно кусочки мозаики.
А разве можно уметь не любить? Разве можно вообще уметь?
Уметь любить не от меня зависит. Всё – вздор. Ничего на свете нет сильнее и глубже любви. А кто и когда, ныряя в любовь, достиг дна? Я, вообще-то, предпочитаю не углубляться в такие рассуждения. Душу кто бы встряхнул мою, вот всё тогда сразу и перекуётся на нужный лад. Но ведь души не перековываются. Сломать душу легче, чем перековать. Моя душа в теперешнем состоянии вся ушла в страдания - непонятно, что ждёт впереди.
Жаль, что не знаю молитв. А было, когда заходил в церковь, чтобы поставить свечку, церковная тишина всегда действовала умиротворяюще.
Никак не могу понять, что происходит. Всё куда-то падает. Освободить меня из этого состояния может кто-то. Но этого «кто-то» рядом нет. И освободить он должен не наказанием, а какой-то информацией.
Каждый по-своему с ума сходит, но место каждого при этом в дурдоме. Ну и нечего себя винить.
Жизнь – это сплошные ловушки и капканы. Кто их наставил, голову бы тому свернуть. И ведь все препятствия не на свету, а в тени, кем-то порождённой.
Чтобы успокоиться, усыпить себя, начал считать до ста, но сразу сбился со счёта. Над головой серость развиднелась, снова толкнула в грудь тревога, а вроде, как и ничего не изменилось. Но ощущение такое, будто я остался один на земле. Все бомбы взорвались. Меня засыпало землёй. Плотина, которая сдерживала поток, под напором рухнула.
А между тем ручку двери не бросаю. Вцепился в неё.
Мысленно, я, обычный человек, переступил границу другого мира. Нечаянно. Какой в этом смысл? Есть какой-то в этом смысл? Смысл в чём, он во всём, ради чего стоит жить. На всё есть свои причины.
Ни о каких границах я не подозревал. Не граница главное, есть граница, а есть и трещина в судьбе. С кем обсудить возникшую проблему, - не знаю. В моём случае, самое плохое, натолкнуться на непонимание.
Тянутся минуты, неотличимо похожие одна на другую. И усталость в них одинаковая, и желание контролировать пропадает. И шум в голове не проходит. И укротить сердце никак не удаётся.
Укротить сердце для чего-то надо. Я и хочу что-то постичь. Ну не дурак ли! Разве можно что-то несбывшееся постичь? Радуйся, что несбывшееся грузом не висит на плечах.
Впрочем, всё – фантазии.
Мне очень хочется на воздух. Кровь стучит в висках и сердце колотится сумасшедше. Открываю рот, но не могу произнести ни звука. Время остановилось. Оно куда-то заворачивает. Миг неопределённости начал главенствовать. Который миг вне времени, он – реальность.
Уловить перемену, прочувствовать её, воспроизвести её в новом качестве способен какой-то особый аппарат, женщина, например. Женщине удаётся выжить, только когда существует любовь и надежда. Объект любви женщине нужен.
Голос… лицо… У женщины есть особая субстанция. Где мне здесь найти женщину?
Пытаюсь обрывки мыслей собрать в комок. Никакого смысла. Мысли двоякого рода сменяли друг друга. Одни мысли напоминали о реальности мира, другие вызывали беспокойство. Обрывки мыслей без привязки ко времени — сплошные загадки. То, что таит загадку, то важно отдалить. Поставить вокруг непонятного пограничные столбы. Как следствие, возникнет необходимость выбора: если что-то по душе, то всё остальное надо бранить. Касается это лично или не касается…
Я не нуждаюсь в том, чтобы контролировать происходящее.
Вспыхнуло что-то в глазах, наверное, там смесь надежды и ужаса сменились сомнениями.
Толку что-то бранить, если не знаешь, что и за что, знать бы что бранить. Отверг возможность бранить. Скользнула ненавязчиво мысль о границе. В переходе границы стен со всех сторон, - выход из перехода впереди, он не имеет границы.
Не чувствую ни страха, ни вины, ни стыда, ни желания идти на риск, совершать безумные поступки. Всё это не прибавит мне ничего. Подобные мысли родятся в голове только в таких ситуациях, или, когда много выпьешь.
А ведь всё получилось само собой, непреднамеренно и безотчётно.
Если бы в эту минуту я родился вновь, если бы смог взглянуть на жизнь новыми глазами, как я воспользовался бы этой ситуацией? Как? Может быть, это мгновение стало бы волшебным?
Будто игру затеял: граница, выход из перехода. Впутался, думаю только о победе. Мне и в голову сейчас не приходит, что могу проиграть. В любой игре есть проигравший, я могу им стать.
В темноте, сколь широко я не расставлял руки, коснуться стен не удавалось. Темнота прятала свою магию. Во-первых, я не понимал, сохранились у меня руки или осталось только ощущение касания ими, во-вторых, прежняя способность угадывать дала осечку. Угадывать было нечего. Я всё воспринимаю неправильно. Сколько бы я ни поворачивался в темноте, получалось, что однообразие чувствовалось как по эту, так и по другую сторону. Однообразие заявляло, вторгалось в спокойное существование, делало абсурдные построения.
Думаю о своём. Слышу, что происходит вокруг, но то, что происходит вокруг, скользит мимо. Оно может лишь посеять тревогу. Достигнуть ускользающего невозможно в атмосфере раздражения и ожидания.
А собственно, что я имею в виду?
Пробежал сладкий и тревожный холодок. Всё было так, как должно было быть.
Я всё видел явственно, как наяву, и всё слышал отчётливо. Я даже вроде бы подмигнул самому себе, чувствуя, как охватывает блаженное умиротворение. Новый мир искал меня, но пока он ни на что не посягал. Я и не торопился сделать шаг навстречу. Подмигивание ничего не означало, оно было неотъемлемой частью происходящего.
Показалось, будто кто-то плачет по мне. Мне предстоит замкнуть разорванный круг. Но ведь я ничего не разрывал.
А темнота молча смотрит на меня. Смотрит и не говорит.
Что-то типа радости прилило к сердцу. Радости мне не хватает. Радость доставляет удовольствие.
В радости есть атом удовольствия. Я не могу увидеть атом. Моя радость не рядится в одёжки. Моя радость голенькая. Голенькой радостью любоваться можно, как голенькой женщиной.
Ножки. Гордая осанка. Я раб женской красоты. Днём и ночью думаю о разности мужчины и женщины. С детства влекли такие мысли.
Ничтожество. Сам себя боюсь. А ведь этому чувству есть название. Это постоянное – «рискнуть – не рискнуть», «за» и «против». Ненавижу.
Ненавижу - приятное слово.
Снова что-то вспыхнуло в глазах. Вспышка разделила меня. К какой половине я теперь принадлежу?
Почему же снова почувствовал себя беспомощным и никчемным? Чувственный трепет от радостного ожидания чего-то важного меня переполнял. Я как бы утерял связь со всем, всё ушло в прошлое, не хочется обременять себя мыслями ни о чём.
Никак не могу понять происходящее. Не отдаю отчёт. Что вообще происходит? Все правы, а я, выходит, не прав? От этого не становилось легче.
А инстинкт настороже: что-то ушло, а что толкается — оно зыбко и неопределённо. Я словно за прозрачной стеной стою и частью своей души наблюдаю. Никого не сужу, никому не служу. Не было никаких сигналов, не было услышанных как бы во сне слов о каком-то сроке — всё призраки.
Знак призрака есть, а причина, его породившая, забылась. Забылось, что когда-то считал время по дням отпуска. Но ведь были дни, отмеченные злобой, оскорблениями, и, тем не менее, каждый день заключал в себе магию нового.
Верю я в бога?
Наверное, нет. В этом искренне признаюсь.
Оставим бога в покое.
Но что я должен делать в этой ситуации? На что уповать?
Скорее всего, я должен что-то уберечь. Память, например.
Я чувствую особое отношение темноты и времени ко мне. Это не уважение, не заискивание, не было это злорадством, самое большее, что мог предположить, это было неравнодушие, которое шло не снаружи, а из глубины, изнутри. Из ядра.
Вовсе не атом я. В школе, помнится, на макете атомы были нанизаны на спицы, вращались вокруг ядра. Не чёрного цвета атомы, сереньким были покрашены.  Когда сам себя увидел лежащим на приступочке перехода в темноте склепа, не чёрным сам себе показался, и не человеческое обличье напоминал, скорее всего, застёгнутый мешок. Судя по вытекшему из стены чёрному шару-атому, в мою молекулу-оболочку вмещалось не больше десятка кругляшков-атомов. Никаких спиц, никаких вращающихся зубчатых соединений…
Чёрный шар вытек из стены… И даже не из самой стены, а из щели между приступочком и стеной. Что это было? Выбитое сознание? Душа? Сгусток зарождающейся новой жизни? Не могло так быть, чтобы живое зарождалось в одно время с темнотой мёртвой материи?
Шар вытащил меня из самого себя, поднял вверх к потолку, выше потолка, потому что я и звёзды одновременно увидел. Не более чем на пару секунд я завис в воздухе, при этом всё видел, снова пережил пережитое. И своё, и чьё-то.
Шар был силой, власть стояла за ним. Невидимая, неопределённая, без имени, имеющая большие возможности, уверенная и подавляющая. Сила ощущалась, она нависла надо мной как скала. Эта скала пока не рухнула, но в каждую минуту может рухнуть.
До жути это было странно. Подчиняясь, я проследил, как шар исчез в стене. Возникло что-то порождённое им, в шаре и там, где он пропал, было спасение от чего-то, там было убежище, там можно было спрятаться на время. Там была дверь.
Странная тень не то улыбки, не то волнения пробежала по лицу, поднял голову, прислушался напряжённо и сосредоточенно.

                15

Противоречу самому себе. Я должен быть доволен уже тем, что живой. Я готов поверить в новый мир. А какая разница между противоречием и поверить? Неправду ведь зачастую говоришь по злобе или от трусости, а что могло бы произойти, так оно взаправду должно быть. И что? Уязвима моя гордость.  Что интересно, одновременно испытываю и облегчение. Только мысли витают неизвестно где.
В любом случае есть у меня остатки волевого характера. И вообще, любить надо только того, кто со мной рядом удержится. Что-то есть в этом такого, что предполагает недостаток либо одного, либо другого, или того и другого вместе, но чего? Про любовь и речи не было. Умею же произвести впечатление.
Сам себя не похвалишь, никто не похвалит. Своей судьбой умею управлять. Всё ж я с миром составная часть целого. Ожидаю от него радости. Ну и что, если не свечусь изнутри! Я – другой. Я не обязан думать, как все, не обязан копить деньги на старость. Может, этой самой старости и не будет. Я не хочу строить грандиозные планы. Я не хочу ни в чём разочаровываться. Чтобы не разочаровываться, надо воевать за исполнение своей мечты. Так сейчас у меня нет никакой мечты. Мне проигрывать нечего. Не буду же я думать о благородстве и представительности… Этого только мне и не хватает.
Не излучаю я неумелое довольство жизнью. Лицо, скорее всего, перекошено совсем иным, - радости на нём нет. Чувствую одновременно себя и мерзавцем, и глубоко несчастным человеком.
Машинально подумал о мечте, о какой-то обязанности. Удар по голове, и всё попрано и предано. Никого не интересуют мои страдания. Никто ведь не знает моих пределов. Я и сам их не знаю. Я не знаю, способен или не способен безгранично терпеть. Поэтому сердце никак не успокоится. А как сражаться со своим сердцем, меня этому не учили. Мне думается, мне никогда не постигнуть такое, за что стоит бороться до конца.
Кому нужны все мои мысли, которые приходят в голову, не спрашивая? Да, никому. Не стоит обманывать самого себя. Задвижка в голове сломалась, вот и прёт всё наружу.
Мысли, чувства… ничего прежнего не восстановить. Пустота и отчуждённость. Маятник моей жизни ушёл в противоположную сторону.
Прислушиваюсь к слабому журчанию далёкого ручейка. Прислушиваюсь к тишине так, будто жду ответа. Что-то совсем растерялся. Ничего не делая, самого себя можно привести в отчаяние из-за упрямого желания понять непонятное.
За всё приходится расплачиваться. С каждым днём всё дороже. Всё ж, нужно предпринять попытку. Без попытки мои грезы просто протест против прошлого. Хорошо протестовать, топчась на одном месте. А чужой голос, может, мой собственный нашептывает: «Стоит ли ломиться в закрытую дверь?» Двери пока я не вижу.
А не превратился ли я в борца с тенью? Теневые борцы воюют со всем – с самим собой, с окружающими, с временем, с пространством… С самой жизнью… Борец с тенью отыгрывается на ком-то за что-то. А результат каков – жизнь доживает в хибаре, из инвалидного кресла смотрит на ёлки, со спущенными штанами посещает «домик неизвестного архитектора» в углу двора.
Нет у меня размаха.
Нет, я не жалуюсь. Я давно уяснил, что жизнь полна несправедливости. Мне сейчас не у кого просить совета. Некому за меня заступиться. Из опыта или из предчувствия знаю, что все действия: шум, слёзы, оскорбления – не принесут желаемого результата, они только раскачают маятник страстей, подтолкнут к ненависти. Сражаться надо на своём поле.
А кто на меня нападает? Всё – бред сивой кобылы.
Мне кажется, что занесло меня внутрь будильника – он тикает, тикает. Стрелки идут по кругу. Никуда не спешат, никогда не отстают. От этого можно в отчаяние прийти. А мне хочется неожиданностью удивить себя, и в то же время я ненавижу неожиданности.
Перебираю в памяти всё, что случилось за последние дни. За последние дни, - сильно сказано. Несколько мгновений помню. Что странно, события этих мгновений начинают развиваться с головокружительной быстротой. Мелочи, мелочи вылезают на первый план. Концерт смотрел по телевизору, там пели про ямщика, который замерзал. Про молодушку, которая провожала конницу в поход. Почему теперь, вспоминая это, никак не совладать со своими чувствами? Мне бы, повинуясь велению сердца, плясать от радости, живой, перемены предстоят, а я стою, никуда не тороплюсь. Будто вызвали меня на сцену, вот-вот проработку начнут, каяться заставят. Сто и один просчёт предъявят. А мне надо оправдаться. А мне не в чем оправдываться.
Снова и снова прислушиваюсь к тому, что происходит снаружи. Не забываю, что нахожусь внутри. Слышу стук сердца. Всё вокруг заполнено молчанием. Понимаю, опоздать куда-то не могу. А минут на раздумья осталось совсем мало. Минуты стали какие-то искривлённые. Стрелки будильника искривились.
Голова потяжелела. Пить, пить хочется. В мыслях полная неразбериха. Можно стоять бездумно в полном молчании, тогда никогда не наступит конец. Ни в конце, ни в начале нет логики. Можно громко крикнуть. Криком разогнать сумерки. Мой же крик застрял во рту, зажат сильной ухватистой ладонью.
Страх, заложенный во мне предками, помноженный на темноту, да добавить сюда цепенеющую тишину – всё это перемалывало сознание. Никакие доводы не приходили в голову.
Получалось, один я предавал самого себя, второй я дёрнул ручку проявившейся в стене перехода двери. Меня влекло к этой двери и, одновременно, что-то терзало и томило. Я не знал, что будет дальше. Нельзя было ждать, чтобы всё преобразилось само собой. Я хорошо понимал, что всякие излияния только усилят тревогу и тоску. Сопротивляться тому, что произойдёт не стоит, что нужно, оно само происходит. Дилемма, уйти и остаться – не всё равно, разрывала меня.
После темноты перехода, свет ударил по глазам. Зажмурился, открыл глаза. Электрическая лампочка тускло светила под потолком.
Комната. Свежепобеленные стены. Бумазейная занавеска на окне делала комнату похожей на крохотную больничную палату. Железная, по-солдатски тонко застеленная кровать оттеснила к окну тумбочку.
Я как был в сапогах, в защитного цвета куртке с оттопыренным карманом, в котором лежал компас (без компаса я блуждаю в лесу) и тюбик мази от комаров, в таком виде я и перешагнул порог.
Что-то вроде ширмы перегораживало узкий пенал. Мебель старая, но когда-то комод стоял в другом доме, в другое, лучшее, время. Лак потускнел, весь был при переездах исцарапан, местами облуплен. Резные финтифлюшки на буфете наполовину утрачены. Стол у стены был накрыт плюшевой скатертью, на сгибах вытертой до серой основы. На столе стояла лампа - семерик, наверное, электричество часто гасло. На стене одна фотография - женщина у окна.
В комнате никого. Да, тряпичная кукла лежала на подушке. Комната наполнена бледным, безотрадно мутным светом. Реденький свет растекался во все стороны, едва освещая середину комнаты и оставляя в тени углы. Обстановка отталкивающе сковывала, она заставляла сдерживать свои чувства и желания. Странности и причуды в голову в этой комнате не могли прийти, что-то до странности напрягало. Пересохло горло и тяжело стало дышать.
Моё бесцеремонное разглядывание меня не удивило, я имел право не только разглядывать, но и спрашивать. Только спрашивать было не у кого. Сделал пару шагов по направлению к столу. Прошло несколько секунд, а мне захотелось сесть. Приятие возникло. Я начал чувствовать себя очень хорошо в этой маленькой комнатушке.
Нравится мне здесь или нет, на это я пожал бы плечами. В общем, нравиться было нечему, но простота комнаты завораживала, здесь всё чувствовалось по-другому. Исчезла проклятая темнота. Лёгкость, ясность – все мои ощущения были на месте. Я стал ощущать внутри себя опрятность, что ли.
Опрятно висело полотенце у рукомойника, опрятно стояла кружка. Опрятно лежала кукла.
Мне почему-то пришло в голову, что в этой комнате можно вообразить всё, что угодно. Воображу хорошее – оно осуществится, воображу ужасное – оно тоже осуществится. Но я не должен смотреть прямо, глаза должны смотреть вниз. Почему, - вопрос не ко мне. Смотреть надо, но не видеть, как бы ничего.
Почему-то я не расслышал своих шагов, когда переступил порог? Нет успокоения от мыслей. Наверное, из-за того, что молчу. Слова вносят мир в жизнь не смыслом, заключённым в слове, не звучанием, а фактом произнесения.
По спине побежали холодные колючие мурашки. На мгновение пробудился, потому что жар волнение разбудил, что будет дальше? Не произнёс пока ни слова. Нет нужды говорить. Но тишина позволяла сблизиться с чем-то. Сердцем начал что-то понимать.
Иное молчание красноречивее всяких слов. Особенно то, когда нет надобности что-то объяснять.
Сегодняшнее создаёт реальность завтрашнего мира. В том мире давно что-то подстерегает меня, оно мной будет манипулировать, то «что-то» я могу буквально воспринять, оно вот-вот может обрушиться на мою голову, небо, например. Или всё то, что случится в этой комнате. Я ведь теперь не человек. Я смогу проникнуть в самую суть. Понятно, в комнате сошлись крайности. На крайности никто не может повлиять.
Для того, чтобы найти ключ к загадке, надо заранее знать её решение или хотя бы о нём догадываться. У меня полное неведение. А хочется свою судьбу узнать. Тогда снова начну верить и доверять мечте. Снова обрету способность бороться за то, что мне дорого.
Чувствую, что нахожусь в преддверии чего-то значительного и что должен использовать всё, что узнаю для того, чтобы понять.
Судьба может дать слишком много. А может и ничего не дать. Я так и буду гнаться только за своим прошлым.
Тревожно прислушиваюсь – даже мыши не шуршат за обоями. Дыхание жизни можно услышать-почувствовать, если поднести руку к чему-то живому… Живого ничего нет.
Серые выцветшие глаза из полусумрака зеркала иронически и в то же время серьёзно, так, что дрогнуло сердце, глянули на меня. Такого взгляда я никогда на себе не ощущал. Мысли витают неизвестно где. Возникла эйфория лёгкости: как же, нахожусь в комнате, не в каком-то переходе. Наконец-то. Скоро выберусь на свет божий. Такое ощущение мне нравится. Из комнаты всегда есть дверь на улицу. А там люди. Люди, без которых я не могу обойтись. Кончилась зависимость от темноты
Глаза, которые неотрывно глядят за мной – неподвижные, но где-то за зрачками летучие искры мелькают, искры зыбкие, гаснущие в тени.
Как медленно течёт время. Я не просто молчу, я боюсь разговором разрушить приятие.
Повёл плечами. Почти ночь чернела за окном. Ветка какого-то дерева шарила по стеклу. Там что-то шевелилось, что-то ползло мохнатое.
Вот-вот что-то мне будет дано. Что? Скорее всего, надежду получу. В момент ожидания надежды каждый изображает из себя не того, кем он является на самом деле, а щенка, ждущего подачку. Был бы хвостик, вертеть им начал бы.
А всё же… Надежду на что я хочу получить? На кратковременное удовольствие? На то чтобы увязать будущее с прошлым? Увязать прошлое враньё с обещанием прекрасного будущего?
Одно ожидание закончится, жизнь будет снова сплошным ожиданием нового чуда.
Я получу то, что не сбылось.
Сбывается не у всех, не всегда. Вкусить сладость надо в ожидании: часто ведь делал то, что не хотел, и вовсе не из-за тщеславия вовсе не для того, чтобы слыть хорошим вовсе не для того, чтобы кому-то угодить.
Взгляд, устремлённый на меня, утомлял. Не оборачиваться на него требовало напряжения. Смотреть ведь можно по-разному.
Маленькая лисья мордочка, сплошь в морщинах, похожих и на шрамы, и на лучики хитро и пронзительно, сверкая крепкими белыми зубами, смотрела через стекло окна. Мордочка ждала какого-то вызова с моей стороны. Я должен бросить вызов, не понимая, кому и чему, доказать всем сразу, не кому-то персонально, что у меня всё хорошо. Мне не надо устремлять глаза в дальние дали, здесь, в этой комнате, судьбе уготовлено раскрыться. Здесь всё ограничено стенами и потолком.
Голова бессильно свесилась на грудь. Истощило ожидание. Вокруг никого. Страшила пустота. Пустота неизбежна при разлуке. Особенно при разлуке с людьми, которые внезапно вошли в твою жизнь. Их было много.
Зачем-то же судьба впихнула меня в эту комнату. Решимость покинула. Почувствовал прилив раздражения. Не дай бог, кто-то инициативу перехватит.
Никак не вырваться из оцепенения. Не велик грех преувеличивать чью-то душевную тонкость, не велик грех бросаться из крайности в крайность.
Скрипнула дверь. А я ведь без скрипа её отворил. Женщина прошла сквозь меня, села на стул, положила безвольно руки на стол. Опустила на них голову.
Как она могла пройти мимо не заметить меня? Кто я? Почему? Почему при появлении женщины я как бы забился в норку, точно напуганный мышонок? Носа казать не хочется. Меня чем-то выманить надо. Ошарашенно смотрю. Почему родилась мысль, что я что-то предаю? Почему это «что-то предаю» принесло в эту минуту страданий не меньше, чем само страдание.
- Ты боишься? – вопросил голос.  - Ты боишься, я знаю. боишься того, что откроется.
Ещё не хватало слышать то, что никто не сказал. Готов заключить пари – ставлю десять против одного, что стал провидцем.
Стало холодно. Хорошо бы прильнуть к тёплой печке, приложить ладони к горячим кирпичам.
Внутренний голос не оставлял в покое, он требовал, чтобы я начал спрашивать.
На такое я никогда бы не решился, нет сил, высказаться вслух. Нутром я вылавливаю и выдаю всё намного больше, чем выражаю словами.
Совершенно потерял мужество. Никак не сформулировать, чего я хочу. Со мной часто такое было: долго-долго переношу неприятности и вдруг какой-нибудь пустяк подкосит так, что ни охнуть, ни вздохнуть, хоть в петлю лезь. Никогда границу дозволенного не перейду. И нет тогда таких слов, которые что-нибудь значили для меня в тот момент.
В голове зашевелились мысли, нерадостные мысли, тревожные. Мне дан шанс. Меня бросили в воду: выплыву или утону? Пойду на дно, как какой-то недотёпа или…
Мой случай особый. Нечто особое происходит. А кто эта женщина?
Откуда-то выудил улыбку. Голова закружилась. Сам себе показался чужим. Мне-то, в общем, плевать на всё. Из темноты выбрался, выберусь и отсюда. Мне судьба помогает.

                16

Я готов предать… Это пустое слово «предать», оно пришло в голову подобно многим другим словам, которые затуманивают, пудрят мозги для того, чтобы отодвинуть минуту принятия решения. Каждый должен сам принять решение. В минуту принятия решения каждый должен крепко стоять на ногах. И помнить нужно, некоторые вещи лучше не произносить вслух.
Голос, который намекнул о готовности предать, был чьим-то чужим. Хотя и со знакомыми интонациями.
Под оболочкой слова «предать» послышался намёк, некое жужжание чего-то, оно навязывало, требовало, подминало, громоздило новую суть. Именно моя новая суть позволила женщине пройти сквозь меня. Я прошёл сквозь стену, женщина прошла сквозь меня. Прошла насквозь, не увидев.
Я растерял свою изворотливость. Мне не хотелось ничего выдумывать, представляться. Мне показалось, что кто-то или что-то видит меня насквозь, какой-то глаз, я оказался внутри громадного зрачка, которому был открыт со всех сторон. А вокруг таинственно шумит лес, а по окраине опушки струится туман. Туман плывёт по дороге, то чуть поднимаясь вверх, то снова стелясь по самой земле. Временами он кажется таким густым, что, когда я моргаю, всё исчезает. Будь я бодрее и энергичнее, я бы не походил на выжитый лимон. Всё отвратительно. Чтобы я ни делал, мне не заслониться ни от чего. Ничего в себе не ощущаю, кроме серой бесконечной пустоты.
Мне постоянно надо думать, всё равно о чём, думать, чтобы чёрная дыра снова не затянула в себя. Свернуться бы калачиком, чтобы пустота даже щель не нашла.
Что за бедствие произошло со мной, камня на камне оно не оставило от меня прежнего, оно вытянуло меня из себя. из-за чего я стал таким? Всё приобрело новый смысл. Я стою перед выбором, мечусь от одного решения к другому, делаю вид, что ничего не происходит. Притворяюсь и чего-то жду.
Не притворяются неудачники. Они из себя ничего не строят. Для этого им не хватает умения. Чувствую, вот-вот произойдёт срыв. Начинаю злиться. Злиться потому, что почувствовал, как меня оплетает сеть. Затягивает всё туже. Узлы врезаются в кожу.
Снизу пришли мысли про прожитое... Про новую вселенную… Про … достаточно стать маленьким, чтобы пролезть в щель, и тогда всё можно легко одолеть.
Чувствую себя неуместным, преступившем чужие границы. В чужих границах я не помещусь.
Победителем может стать каждый. «Это начало конца, - решил я. – Нет, это конец, совсем конец всему».
Охватил бессильный гнев против всего, что осталось за дверью этой комнаты. Почувствовал, как резь заблестела в глазах. Человек уловить блеск своих глаз не может. Не хватало, чтобы я завыл из-за этого. Завыл утробно, длинно, с ноткой сожаления.
А ещё бы, показывая благородство, стоило б сделать величественный жест, поднять открытую ладонь и сказать: я всё знаю!
Сказать не в силах, слова так и не шли с языка. Никак не удавалось подобрать выразительных слов. Да и сам ли я заговорил, если бы открыл рот, я всего лишь мог передать мысли того, кто засел во мне. Тот, внутренний «я» несравненно умнее меня и гораздо лучше разбирается в жизни. Я же привык помалкивать и слушать, предпочитаю так поступать.
Непостижимое состояние.
Не имеет значения, сколько раз человек попадает в то или иное состояние – раз, сто раз или пару раз. Всякий раз оказываешься перед неведомым и неизведанным. Всякий раз что-то возносит до небес или низвергает в преисподнюю. На девятый круг ада. По крайней мере состояние ни разу не вернулось к первоначальному.
Ни женщина пока не произнесла ни слова, ни я. Не было нужды говорить. Она должна была сама говорить за себя. Гляжу на неё – на такую беззащитную и слабую. Губы плотно сжатые, лицо… кислое. Улыбнись она, точно, после вымученной улыбки час будет отдыхать. Мысли её витают где-то. Страх вокруг неё. Почувствовал сострадание к женщине. Встреть я её при других обстоятельствах, пожалуй, не обратил бы внимания.
Чувствую, что нахожусь в преддверии чего-то значительного. Я должен использовать это. Преддверие – эта женщина. Наконец-то туман обрёл образ.
Сознание требовало пробуждения. И вместе с тем дико захотелось оборвать связь: быть одновременно и в прошлом, и в…  непонятно, где, где никому не удавалось. Не оборву связь, не выберусь отсюда.
Не по себе мне. Зачем мне всё это надо, на это нет веских аргументов. Я, кажется, ввязался во что-то… совсем мне не нужное. По крайней мере, без этого «что-то» спокойно жил. Это ощущение усиливалось Дурным было предчувствие. Странным, ненормальным.
Сколько ни ищу слова, подходящих не находилось.
Бесконечно долго тянутся минуты. Наверное, каждая минута оказывалась привязанной к своему колышку, вбитому заранее. Минута в этой комнате наполнена другим содержанием, «не от мира сего», как определяли в том мире, откуда я ввалился сюда. Сплошь недоговорки чувствую. В недоговорках сила. И тем не менее, особых неудобств не испытываю.
Просто переключиться на что-то другое не получится. В другой я реальности. Это в какой-то мере чувства обострили. Страх пропал. Мысленно прокручиваю, как я сюда попал.
Куда бы ни отводил взгляд, но глаза снова и снова нацеливались на женщину. Независимая воля у глаз, по-любому их затягивает в центр события. А мысли так и оставались висящими в воздухе, постепенно они растворялись в атмосфере непонимания.
Я ничего не сделал. Если ничего не делаешь, то ничего сделанного и не будет.
Мне бы сосредоточиться и следить за происходящим, мне бы вглядеться во всё, мне бы быть готовым принять результат, решение, в конце концов, придёт само, делать ничего не нужно, а мне вдруг захотелось убить всех, кто впихнул меня в эту комнату, а сам остался в моём прошлом мире. Мне хотелось убить всех невероятным способом, чтобы обо мне никто не догадался. Убить, вырвав из себя всякую жалость.
Менять в моей жизни ничего не требуется, да это и невозможно. Такое ощущение, будто я, как когда-то в детстве, придавил нос к чужому окну, пытаюсь разобрать, что внутри происходит. Любопытно и боязно.
Пару часов назад я знал, кто я и чего хочу от жизни. А теперь будто швырнули меня сначала в одну сторону, потом в другую, потом накрыли колпаком, потом втолкнули в эту комнату. И шепчет кто-то: «Сопротивляйся!»
И никто ведь не сказал, какую цену заплачу за сопротивление.
Молчу, стараюсь припомнить всё, о чём думал и что чувствовал. Выбираться как-то надо.
Тот мир, этот мир… Тот мир, в котором оказался, своею лёгкостью и жалостью опустошал меня, плющил в лепёшку. А внутренний голос напомнил, чтобы я вёл себя разумно. На это я лишь покачал головой, что означало – «согласен» или же «перечить ничему не буду».
Я оказался здесь не для того, чтобы стать жертвой. Я оказался здесь, чтобы продвинуться по чужой памяти, как по лабиринту. Я должен докопаться до правды. Кончилось то время, когда я ничего не делая, ждал неизвестно чего: что-то должно было открыться, или закончиться, или что-то должно было позвать в даль светлую.
Период напряжения. Когда он закончится?
Нельзя бесконечно долго молча торчать на одном месте. То, что оказался в комнате, это скорее удивило, чем испугало. Кошмарные представления, в котором плавали фигуры и мысли, обернулись явью. Комната, женщина – это явь.
Вздохнул. За какую бы мысль ни цеплялся, всё отказывалось принимать действительность. Хорошо бы заснуть. Сон не помешал бы. Ведь когда просыпаешься, память чистенькая: пиши всё, что пожелаешь, вспоминай, говори.
Первый урок, который преподнесла мне действительность – надо ждать. Минуты тянутся медленно, как в детстве. Уйму воображаемых разговоров переслушал, сто обещаний дал, зарёкся ногой стукать по стволам сухостоин… Не знаю, что сказать. Многоминутное ожидание перешло в напряжение, напряжение вот-вот закончится страхом или чем-то подобным.
Сунул руку в карман. Нащупал ключ. Сразу не соображу: это ключ от дома или им открыл дверь в эту комнату? Всё перепуталось.
Может, замок на моей двери такой же, как и на этой двери? Отмычка, которой каждый ребёнок открывает вход в мир людей, мало чем отличается одна от другой. Родился, закричал, оповестил о себе. Это как петух, с какого бы забора не кричал, он кукарекает, оповещая приход нового дня.
Раньше всё тонуло в густом сумраке, мне казалось, я сплю, теперь меня влечёт послушать, открыть какую-то дверь заранее, чтобы подготовиться к получению более странной информации.
С какого возраста я себя помню? Лет с трёх-четырёх… Почему те первые четыре года оказались стёртыми? Почему первоначальное осмысливание мира не запомнилось?
Всё, наверное, потому что в возрасте трёх лет не отваживался выпускать наружу свои мысли. Не умел прощать. На ногах твёрдо не стоял.
Я должен даровать прощение, меня ли должны простить, но всегда вслед за прощением начинается что-то новое. С этим я согласен. Прощение делает жизнь иной тому, кто прощает.
Как же мне надоела округлость моего мышления. Начало и концы сцеплены, всё гладенько. Противно.
И тем не менее, я научился скрывать то, что всем доволен, чтобы никого не шокировать. Мои мысли вызывают эффект удара напоследок. Эффект удара – пинок в спину, чтобы не задерживался. Вздохнул, намереваясь придумать что-то уничтожающее, но силы покинули.
«Не желаю больше плутать по переходам, не желаю, чтобы корёжили мою душу. Если что должно случиться, так пускай сразу шандарахнет. Я внутренне приготовился встретить свою последнюю минуту».
Я немного растерялся, когда женщина возникла. Был бы мужчина, с мужчиной можно кое о чём поговорить. А тут не знал, с чего начать.
Тишина и спокойствие завораживали.
Женщина подняла от стола голову. Взглянула сквозь меня мне за спину. Во взгляде была мольба, надежда и страх. Много страха. Сочетание мольбы и страха потрясало. Меня охватила паника. А ведь мне нельзя терять власть над собой. Я должен быть осмотрительным. Мне нужно как можно скорее выбраться отсюда. Чтобы выбраться, я мотив должен понять, почему я здесь. Мотив мотивом, а на что-то решиться надо.
«Я», живущее в глазах женщины, проткнуло мои глаза, моё «я» непроизвольно качнулось и постаралось увернуться.
Лицо женщины показалось знакомым, будто где-то раньше видел. Какую-то фотографию с этим лицом держал в руках. И не в чужом альбоме снимки перебирал. Я не люблю чужие альбомы смотреть. Никак сообразить не могу, где, на кого она похожа. Вроде, сходство есть… со мной...
Округлое лицо, большие карие глаза, длинные ресницы, из бела малиновые губы. Складная женщина. Плавные линии плеч и талии.
Помнится, на той фотографии, какую смотрел, панама на голове была надета. Не панама, а берет.
Подумалось, она не простит, если я сделаю вместо неё то, что непременно она должна сделать, но сейчас не может сделать. Почему?
По спине пробежал холодок. В комнате стало очень холодно, темно и тесно.
Никак не получается выговорить нужные слова.
Всё необычно: я, фотография. У меня возникло чувство, будто я не я, а персонаж из книги, которую писал неизвестный мне автор, да так и не дописал. Бумаги не хватило. Будто я - коряга, которую вынесло половодьем на берег. Целых сто лет назад я был самим собой, до того, как увидел последний гриб. А потом непонятно как затащило меня в переход, напичкало голову разными суждениями, втолкнуло в эту комнату.
Тянувшаяся минута ничего не меняла, залегла в этой минуте нерадность, ничем её не вытолкнуть. Чем больше задумываюсь, тем больше необъяснимый страх наползает. Делалось всё тише и тише, в голове установилась звенящее беззвучие. Пришла непонятная скованность. Начали дёргаться глаза.
Меня здесь не примут. С этой комнатой меня ничто не связывает. Глаз зацепился за куклу. Чья она? Кукла не моя. Это звучит нелепо. Давно в куклы не играю. Я себя никому не предлагаю. Я даже ничего спрашивать не буду. Не знаю, почему веду себя так.
Но ведь пока никто не сказал ни слова, никто не подал знак, никто не выговорил условие, при котором я снова окажусь за стенами непонятного мира, я не утратил возможность вернуться во вчерашнее моё состояние, когда не было ни перехода, ни этой комнаты, ни этой женщины, ни страха. Ни ощущения, что эту женщину я где-то видел.
Почувствовал непривычное смущение. Оно сменилось пьянящим головокружением. Оно оторвало от земли.
И снова в голову пришли слова, что мне отвели некий срок, что всё вырастает из понимания: человека нужно очень хорошо знать, чтобы довериться ему. С первого раза редко такое удаётся. А как же тогда любовь с первого взгляда? Она – явное противоречие. Мне бы придумать что-нибудь в ответ уничтожающее, чтобы мысли отвязались.
Никто ведь никому не принадлежит. Любовь придумана. Простить можно того, кто не знал о последствиях, если что-то у него не получилось.
Эти перескоки мыслей с одного на другое могут свести с ума. Не укладывается в голове происходящее. Всё маловероятно, но оно происходит.
Я жду, что женщина заговорит первой. Но если она меня не видит, как она заговорит? Впрочем, она может просто говорить.
Она сидит в такой позе, будто её время ушло, будто всё существует не для неё. Будто она куда-то собирается – вот-вот её позовут. Она готова пойти, и боится. Что-то страшное её ждёт.
Пожалел я её? Меня начало знобить, глаза заслезились. В новом мире стал замечать мелкие детали, которым не уделял внимания: серый потолок, лампу с закоптившимся стеклом, чахлый цветок на подоконнике. И эта кукла… Снова возникла способность угадывать задние мысли людей. Большинство ведь всего лишь любезностью прикрывают равнодушие.
Для меня было бы лучшим, я не должен был встретиться с этой женщиной. Сейчас слишком рано. Но я чувствовал, что встреча не просто так, встреча лишит меня иллюзий, душевного покоя, веры в будущее. Я не верю в предопределённость первой встречи, не верю в любовь с первого взгляда. Мне надо сохранить твёрдость, иначе я никогда не выберусь отсюда. Я не слизняк. Я не хочу превращаться в перегной, на котором потом взрастят что-то более полезное.
За окном наплывала синь, процеживалась в невидимые щели. Горе наползало. Горе как припрёт, так свет тьмой кажется.
Возле губ женщины, выдавая утомление, пролегли две резкие морщинки.
Она не я, а я не она. Но почему возникло приятие, я чувствую её тепло? Глядя на неё, начинаю думать по-особому, никак не могу остановиться. Я не провидец, во мне не горит искра божья. Как я раньше жил: если не обращал на что-то внимания, значит, того для меня не существовало. А теперь что-то заставляет всё замечать. Для чего? Думая, вспоминаю впечатления. Впечатления – это то, для чего слов ещё не придумано.
От холодной усмешки в груди сделалось пусто. Тупая боль ударила в голову.
Почему-то подумалось, что мой срок близится к концу, мне придётся отказаться от удовольствия ощущать вкус жизни, мне дороже будет просто испытывать удовольствие от физического существования. Мне предстоит понять, унижают для того, чтобы жертва поняла, что её унижают или... Кто жертва? Много вопросов возникло в голове, а ответов нет. Один из вопросов, а не лучше ли примыкать к активному меньшинству, которое более агрессивно, которое цель видит, чем прозябать среди тех, кто голову на плечах имеет? Хочется ведь жить легко.
Что общего между мной и этой женщиной? Пока только моё приятие. Поразил взгляд, каким она уставилась в стол. Я так же, когда ухожу в себя, молча сижу. Нас отличают эмоциональные всплески. (Нас, почему обобщил её и себя?) Мы с ней из разных миров. У нас всё разное: время, происхождение, интересы. Разные характеры. Мне кажется, из-за неё мне предстоит много пережить. Двадцать третьим чувством я понял, что женщина, в отличие от меня, жизнерадостная, она умеет расположить к себе, она знает, как достичь цели. Она живёт во времени, в котором все играют с огнём для того, чтобы утвердиться. У неё есть дар соблазнительности.
А у меня одна цель – выбраться отсюда. Мне здесь неуютно. И шестое чувство об этом говорит, и двадцать шестое. Особого таланта нет, но интуиция есть. Всю жизнь живу с оглядкой на чутьё. Чутьё в жизни главное. И умение смеяться.
От всего набора разностей меня скрючило пополам. Нет повода для смеха. Чтобы спастись, мне нужно выгородить своё внутреннее пространство. В первую очередь, выгородить в голове. Я действую не по своей воле.

                17
         
Если сюда добрался, то и обратно выберусь. Как-нибудь. Всё киваю: как-нибудь, как-нибудь. Зачем мне далёкое «как-нибудь», зачем мне десять венков на мою могилу, меня сейчас бы кто за руку взял, да вывел. На худой конец цветочек бы преподнёс, хоть почувствовал бы, что не один, не брошен.
В моём положении нужно с низко опущенной головой стоять, бия себя в грудь, разрывая на себе рубаху и каясь: если не за нынешние свои грехи, то за прошлые, за грехи дедов и прадедов. За грехи всего человечества каяться надо.
Учили, что рай может быть и в шалаше, это если с любимой жить. А по мне, рай там, где хорошо. Где и в кармане денежки водятся, и холодильник полный, и дурных мыслей в голове нет. И несчастливая жизнь раем может быть, если она сытая.
Слишком часто сам себе говорил «нет», когда хотел сказать «да». Инстинкт самосохранения, живший во мне, в случаях потрясений, старается сохранить наружное постоянство, старается ввести всех в заблуждение: у меня всё хорошо. Он всё пытался взять под контроль. Ну и что, я сам корю свою жизнь, не кто-то.
Когда-то вычитал, что жизнь, если ей не мешать, всегда второй шанс в запасе держит. Где он второй шанс? Первый был или не был, понять не могу.
Немыслимым холодом подуло. Холод сковал самое уязвимое место - голову. Прижал ладони к вискам. Я, - любитель предвидеть всё заранее, любитель строить долгосрочные планы на будущее, любитель удобной жизни, в которой случайности не нужны, они – помеха. А я ведь случайно здесь. Найдут или не найдут меня, не это должно волновать. Если скажу ненужное слово, сделаю шаг, как на это отреагирует обстановка? Обстановка не способна понять, добро или зло я желаю.  Мне даже не от кого требовать компенсации за не выправившуюся жизнь. Я жизнь не загонял в угол. Хотя, хотя было же какое-то и моё участие в том, что сотворено в мире.
Нет уж, плохого никому не желал!
Где я? В прошлом или будущем? Прошлое можно посетить, его можно перебрать, как перебирают вымытые тарелки, прошлое мертво, там ничего изменить нельзя… или можно? То, что не произошло в прошлом, что прошлое отложило в загашник, оно, перевоплощаясь, когда-то всё одно произойдёт. Смердеть начнёт.
В этой комнате ощущается присутствие чего-то тяжёлого.
Возникло ощущение, что меня поставили между двух зеркал. Одно зеркало – прошлое, оно множит и множит отражение до бесконечности, второе зеркало занавешено, контур чего-то проглядывает. Мне какое-то из них надо разбить.
Зачем?
Просто, чтобы оно разбилось. Это мне нужно.  Я готов платить за разбитое зеркало. Знать бы, какую цену предложат. Может, мою цену перебьёт эта женщина. Женщина платит всегда дороже – она отдаёт себя. В сто раз отдаёт больше, когда любит.
Молчим. Каждый как бы находится во сне. Перед каждым висит слово «нет», обрамлённое страхом. Убрать бы страх, тогда можно было бы многое объяснить.
Проходит минута. Вместе с ней уходит и желание рисковать, не лучше бы повернуться и снова через темноту попробовать выйти наружу? Мгновенно забыть всё, я пока не усвоил происшествие, мне не нужна новая авантюра.
Кто-то же читает мои мысли и знает, что я ни одной попытки не сделал, ни хорошей, ни плохой, чтобы как-то всё переиначить. Мне хочется сбежать отсюда, лечь дома на диван, спокойно и не торопясь обо всём подумать. Не подумать, а заснуть, проснувшись, сон запамятовать.
Мне не нужно перевоплощение. Я настолько слаб, что не могу противостоять неодолимой силе, которая взгромоздила меня на качели и толкнула доску в ту сторону, куда бы я сам не раскачался. Я не могу положиться на школьную премудрость, которая гласила, что противоположные заряды притягиваются. Противоположные мы с этой женщиной заряды или одинаковые, время покажет. Но от неё не идёт холод.
С удовольствием внимал бы пророчеству хоть ангела, хоть святого, любым откровениям, лишь бы скорее всё прояснилось. Я не настолько согрешил в жизни, чтобы в меня начали бросать камни. Не вижу груду камней для этого.
Почему всегда так трудно что-то понять, когда оно уже происходит?
Слава богу, меня пока не подташнивает, значит, страх ещё полностью не захватил.
А женщина, по всему, ей нравилось жить. Нравилось – не то слово, чтобы им выразить внезапное чувство, которое ошеломляет, которое снисходительным равнодушием заставляет тускнеть притязанию на особенность.
Не понимаю, я – всегда последовательный, внимательный к мелочам, я будто бы сорвался с поводка, совершил нечто, и за это нечто я должен расплатиться.
В комнате стало молчать невмоготу.
Лицо женщины затянула дымка, выделив округлившиеся глаза. Всё это отмечалось запоздалым сознанием. Мысли об опасности забились в угол. втихомолку держались особняком. Они вязали руки и ноги, оправдывая мой ступор.
Некому мне помочь. Один. Но и я ведь никому не собираюсь помогать.
Помнится, когда подходил к лесу, видел в небе журавля. Он летел один, высоко-высоко, и время от времени тревожно кричал. Мне тогда показалось, что своим криком он соединяет себя со мной. Отовсюду, где он пролетал, от леса, речки, от полян к нему протягивались нити, и от меня нить протянулась. Своим криком журавль, если можно так сказать, ранил.
О чём он кричал, я не разобрал. Может, он звал стаю, может, торопил отставшую журавлиху, может, жаловался на что-то, может, криком предвкушал встречу? Но он, точно, не хотел оставаться над лесом.
Ни на одну птицу я не смотрел с таким неистовым душевным напряжением. Журавль не принадлежал земному миру, и я, входя в лес, попал под это впечатление.
Любая встреча – это вызов. Вызов – это выбор. Суждены тяжкие страдания – они будут. Всё в своё время откроется. Своё время - это возможность узнать что-то запретное. Оно будет болезненным. Запретное потом может залечь нерадостью. Нерадость не интересуется лишними подробностями. Она берёт жизнь за рога в самом сыром и первозданном её состоянии. Нерадость из своего гнезда ничем не выковырить. Её можно лишь прикрыть.
Делалось всё тише и тише. Беззвучие оглушало. Задача, которую мне предстоит решить, скорее всего, подразумевает несколько способов решения. Какой способ выберу? Физическую нагрузку до боли, буду до седьмого пота вгрызаться в преграду между нею и мной или буду бегать трусцой вокруг да около? Дозированно новости ловить, чтобы волновали они не слишком, а ровно настолько, чтобы дать мне успокоиться, и принять решение. Чем-то время меня нагрузит необычным.
Кто бы избавил меня от грядущих страданий. А уж эти страдания, по всему, будут обильны и злы. Нет, не хочется, чтобы они восторжествовали.
Близость к женщине возбуждала, лихорадочное состояние как бы отделилось от меня, и начало казаться, что, чувствуя себя возле, я без всяких усилий опускаюсь в новый поток жизни, стал различать углы поворотов, видеть щели, предугадывать тупики. Я стал жалеть женщину.
Карканье вороны было единственным звуком, который долетал из окна
На минуту причудился запах цветов и пробивающейся травы, запах влажного мха и грибов. Всё это начало щекотать ноздри. Кровь зашумела в венах. Струя холодного воздуха, непонятно откуда прорвавшаяся, охватила меня.
Кроме женщины людей больше не наблюдаю. Если люди и есть, то они пока не проявили себя. Этих других ещё надо понять. Приятие к ним почувствовать.
Стою как дурак. Женщина не предложила мне сесть. Меня для неё не было. Глаза её плакали. Плакали тихо-тихо, не навзрыд, не захлёбываясь, а бесшумно. Катились и катились слезинки.
Сесть было некуда. Чтобы сесть на табуретку у стола, надо было бы переложить кофту. А предчувствие недружелюбия между тем разливалось и разливалось в воздухе.  И меня оно заливало, и женщину.
Смотрю и наматываю всё на ус. Пропала изворотливость. Мне совсем не хотелось изворачиваться, что-то выдумывать, представляться бог знает кем. Я ведь не человек, раз она меня не видит. Состояние нечеловека неизвестно сколько может продлиться. Ожидание чего-то нехорошего затягивалось.
Я ничего не могу сделать. Ни попытаться предотвратить страдания, ни равнодушно отвернуться, ни что-то предложить. Я, что называется, человек привычки.
Женщина не замечает, что я здесь. Мне показалось, воздух вокруг женщины начал твердеть, заворачивать её в голубоватый кокон. Я не удивлюсь, если кто-то и про меня скажет, что я тоже нахожусь в коконе, поэтому женщина меня и не заметила. Мой кокон бесцветный.
Я жив потому, что нахожусь в коконе, в котором земной воздух. Я всё замечаю, потому что пока у меня сохранилась пуповина, связывающая с миром, оставшимся за стеной перехода. Кто меня сюда привёл, тому поручено подчинить меня. Подчинить так, чтобы я думал, что это я сам, по своей воле оказался здесь. Здесь моё настоящее счастье. Понимать должен, дурак, что настоящее счастье в незнании! Сам себе польстил. Где моя способность, ведь убеждал себя, что хорошо разбираюсь в людях? А раз так, то понимаю, что ждёт впереди.
Я весь в прошлом, и смотрю в прошлое, но так трудно думать о настоящем. Я – человек привычки, я люблю всё доводить до конца.
Ни черта я не понимаю.
И всё же какой-то голос говорит, что это не так, что надо бояться чего-то гораздо более ощутимого, более реального, которое оглушит сразу, не станет мучить неделями и месяцами.
Разве я раньше не сомневался, что если «что-то» не так, то «что-то» должно случиться? Кончилось моё время наслаждаться радостью бытия, проклятие нависло. Теперь оно не преследует, а готово наказать.
Хорошо бы выслушать лесть, которая предполагает определённую свободу нравов, почти как казачью вольницу.
Где настоящее счастье, там вины нет. Там нет обмана. Там никто не даст себя обмануть. Там вбито в каждую клеточку мозга, что жизнь хороша. Лучше не бывает. Где лучше, там людей нет. Настолько нет, что по этому поводу ломать голову не стоит. Возвращаться назад мне резона нет. Никакого «назад» не существует. Только вперёд.
Прозвучавшая из ниоткуда когда-то фраза, мол, осталось три месяца, не исчезла из головы. Что должно произойти за эти три месяца, какая пакость мне уготовлена, может, наоборот, приобретение ожидается, готовиться надо, а я ломаю голову — всё мрак закрывает.
Вопросы не дают покою. Фраза в какой-то извилине мозга, как в окопе засела, выставила острие штыка и колола. Колола не ежеминутно, а с перерывами. С перерывами, оказывается, уколы больнее переносятся.
Перебирая события последнего времени, вспоминаю осенний день, шуршание опавших листьев, паутину на кустах… грибы. Журавля…
Преображения жду. Если у меня наступит преображение, то у кого-то пора мученичества будет. Он принесёт себя в жертву. Над ним глумиться будут, подвергнут осмеянию, сто и одно испытание заставят пройти… И всё для того, чтобы мне было хорошо.
Раньше и на костре жгли, и на кресте распинали, и…
Порог, который я недавно перешагнул, показался так далеко, как будто находился за тридевять земель, то приближался, то отодвигался, качался словно на волнах.
Сегодняшний день, вне сомнений, будет самым знаковым днём, если останусь живым. Он сейчас уже полон неожиданных впечатлений, от которых ни расслабиться, ни думать о счастье не получается. Я перестал верить в свою удачу. Тем не менее, мне надо обнаружить в происходящем смысл.
Три месяца, девяносто дней. Сколько-то минут, ещё больше секунд. День тянется 86400 секунд! Вот прицепился к этим секундам! Восемьдесят тысяч это же очень много. Ладно, я могу взять отпуск на шестьдесят четыре дня - гуляй, не хочу. А оставшиеся двадцать восемь дней до девяноста? Мне их никто не оплатит, это раз, а во-вторых, причина должна быть, чтобы прогулять эти знаковые двадцать восемь дней. В начале отпуска, в конце, в середине, - кто знак подаст, когда что-то произойдёт?  Что это — что-то? Как к нему готовиться?
Всё же мне предложено отсчёт вести от двух прошедших дней. Почему?
А женщина смотрит так, будто никогда и ничто её не испугает. Спокойная уверенность потрясает. Мне бы выиграть такую способность… но для этого, скорее всего, нужно многое потерять. Память зацепилась за два дня.
Что случилось пару дней назад? В общем-то ничего. Обращать особого внимания не следует, случай единственный. Я никому об этом не рассказывал. Сон ли это был или что-то иное, в общем, шар через меня протёк. Чёрный шар с зубчиками. Не твёрдый, иначе процарапал бы след, не тяжёлый. Тяжёлый не смог бы медленно, плавно покачиваясь, в воздухе висеть. Шар не был горячим. Ну, заколотилось сердце, паника возникла, мысли о конце. Потом всё образумилось. Исчез шар, всё, как и раньше. Только мысль о трёх месяцах осталась. Я никому не говорил, не прислушивался к изменениям внутри себя. Ничего не хотел узнать у других.

                18

Так я жив или мёртв? Невозможно быть мёртвым, слово быть относится только к живым. Так и слова дурак или умный – всего лишь слова, ничего не значат. Я. например, не простодушный дурак, я не говорю правду. Простодушный дурак сплошь вещает одни истины. Без особой причины.
От скверного настроения никак не отделаться. Ожидание перемены, вроде как, потихоньку излечивает от слабости. До сих пор не понимаю, почему потянуло пойти в лес за грибами? Не хотел идти, а тянуло. Будто приказ получил. Будто голос ангела-хранителя велел не противиться. День промаялся. На другой день собрался в лес.
И я, и все, и жизнь не так уж и безобидны. Ввязаться можно во всё. Из-за того, что обижен, из-за этого. Мне надо спасать свою шкуру, а я, чёрт побери, о пустяках думаю.
Мешанина в голове. Множество клубочков разных жизней, припомнить что-то одно отчётливо не выходит. Не сразу сообразил, что, если всё хорошо, значит, это «хорошо» скоро кончится. Так всегда бывает.
Ну вот, я оказался в переходе. А потом собственное тело стал ощущать как что-то особое. Как злейшего врага, как источник маеты. Как сплетение переходов от наслаждения к позору, без пугающего и завораживающего наваждения. Исчезла прежняя доверчивость. Я и сам исчез. Не пойму, что мне недостает всё время?
Где я? Кто я? Нечего вертеть головой, нечего зевать, а то, как одуванчик, потянет ветерок, пушинками по ветру меня растреплет.
Шар - сгусток воздуха… Ладно бы шипение какое-то тот шар испускал, который через меня проплыл, треск какой, - нет, полная тишина была. И из этой тишины голос.
И тогда, и теперь прикидываю, что может значить тот или иной шорох, тот или иной оклик. Нет мне смысла отбрасывать пустячные переживания – они сами отомрут. Нет мне и смысла готовиться к чему-то, чего нельзя избежать. В том, что нельзя избежать, я участвую, но душу не вкладываю.
А женщина сидит, уткнувшись взглядом в неизвестную точку пространства. Смотрит, будто видит что-то в первый раз в жизни.
А я-то, я-то… Рациональный, осторожный, азартных игр не люблю, острые ощущения – это не моё. А вот же, не могу сказать «нет», чтобы меня, как пробку, выбросило отсюда. Что-то зацепило меня за живое. Если и думаю о себе, так будто о человеке, которого здесь нет. Странно это. Странно то, что я не принял отведённую мне форму. И не твёрдый, и не жидкий, и не газообразный. Зевака. Всё действует мне на нервы. Не получается толком обдумать создавшееся положение.
Рывками жизнь движется-развивается. Ускорился и забыл, что было только что. Все побудившие причины из головы вылетают. И поступки все случайны. Всё – как-то так.
Если бы какую-то симпатию жизнь ко мне не питала, то давно бы моя соображалка была бы отключена. Неприязни жизнь ко мне не испытывает. И это хорошо.
Когда вот так в одиночку перебираешь всё, вкус и к жизни, и к происходящему, и к людям, как бы не имеет вкуса. Не посоленным всё кажется, не посыпанным сахаром. То, что знал, стремительно уносится назад, проследить, повернуть голову в ту сторону, куда уносится прошлое, не получается. А то, что характеризуется словом «другое», оно пока только настораживает.
Чурка выбила функцию искажения реальности. Если не дай бог случится что-то, никто не защитит. Сдвиг по фазе произошёл. Пыльным мешком из-за угла стукнули. Разум повредился. Из-за этого рационально мыслить не удаётся.
Но что странно, я не хочу возвращаться к тем минутам, в которые жил, которые предшествовали моему перевоплощению. Там я в течение многих лет проживал как бы один длинный день, говорил одни и те же слова, любил одну и ту же женщину, радовался и совершал одни и те же поступки. И сны мне снились одни и те же. Помнится, сколько усилий прилагал, чтобы закончить институт, а в новое состояние без усилий перешёл. Бац по голове, - и в дамки сразу.
Прошлое меня не устраивает. Оно тяготило. Просто так вернуться в прошлое я не могу. Я теперешний совсем не тот, кем был раньше. И эта женщина… Кто же она? Её тайна должна объяснить мои метания.               
Согласен, что два последних дня как бы сражался с временем. Уповал на чудо. Не знал, кто это чудо сможет сотворить. Если бы, проклятое «если бы», если бы не оно, то всё было бы гораздо счастливей. Если бы — оно помеха счастью. Если бы – оно само по себе настолько мало, но вот же, в этом малом сокрыто что-то большое.
Неужели, скатился до того, что теперь постоянно буду думать о себе, всё время буду этому посвящать? До этих минут чем только голова не была забита: мать, Нина, отпуск, работа, грибы… что думают обо мне люди, которые видели меня в первый и последний раз.
Не каждая, но почти каждая особь человеческая может неделю не пить, сколько-то там не есть, обходиться минимум одежды. Ко всему человек привыкнет. И к прянику, и к ударам кнута. А вот в одиночестве человек дичает. Не выносит одиночества человек. И темноты не любит. И молчание его тяготит.
Я притворяюсь осведомлённым обо всём на свете, прячусь за своё молчание. Я боюсь попасть впросак. Правда, никто меня не решается ни о чём спросить.
Не умею отказывать, это главная моя беда и несчастье – я ведь не ломовая лошадь, на телегу которой валить всё можно, лошадь всё вывезет.
Забавно – ни малейшего чувства вины за собой не чувствую. Никто ни к чему меня не принуждает. Стараюсь выглядеть уверенным в себе, этаким хозяином жизни, однако жмётся нутро: не переживал ещё, как это оказаться не на должной высоте. С чем я вернусь?
А что там дальше будет происходить? Побьют меня? Накричат? Подчинят себе, заставят выполнять прихоти?
Из тишины надвигалась зябкое ощущение неотвратимости. Во власти чужой воли нахожусь. Она больше не мучила, она направляла. Всё это когда-то было со мной. Я тоже тогда что-то ждал, куда-то шёл, на что-то надеялся. Нет, всё-таки хорошо, не я сам, а что-то ведёт куда-то.
Я должен придумать что-нибудь такое, чтобы снять с себя тяжесть.
Хорошо мне было до сегодняшнего дня, и ни с того ни с сего как бы предлагают узнать что-то лучшее. То был счастливейшим, а стал несчастнейшим существом. И не с кем обсудить, некому отговорить. Не с этой же женщиной советоваться? Неужели всё самое важное я получу, переступив порог этой комнаты? Кто она?
Не хочу, чтобы что-то дали и тут же отняли, отняли настолько быстро, что я и охнуть не успею.
Женщина вздохнула, неслышно пошевелила губами, словно сотворила молитву. А мне стало казаться, что теплом повеяло. Наступила весна. Услышал шорох перепархивающих птиц. То ли день сходил на нет, то ли лунный свет примешался к дневному, слабой синью завесил даль.
Страдания легко переносить ради чего-то: ради любви к ближнему, ради любви к человечеству. Если страдания создают ощущение причастности, то муки возвеличат потомки. А если придётся страдать из-за прихоти? В моём положении такое невозможно.
Всё кажется сном, начиная с той минуты, когда в черноте оказался, когда встретился с миром, непонятным мне.
Минуты обернулись бесконечным ожиданием чуда. Жду благоприятного конца. Молчу. Ну никак не может жизнь обречь меня на страдания. Миссия моя другая. Мне что-то узнать надо. Всего лишь узнать. За это мне и платить не придётся.
Я готов многое вытерпеть. Пока молчать надо. Горе из-за всего будет, если заговорю. Но ведь пока никто не произнёс ни слова. Слова ведь призваны скрывать мысли или выражать не то, что думаю. Слова ещё и для того, чтобы мучить и терзать. Я всегда стараюсь говорить подходящие к случаю слова. Не ласковые, но необходимые.
Не знаю, на сколько передвинулось по горизонту солнце. Может, оно зашло за тучи. Земные красоты для меня перестали что-то значить.
Не понять, где нахожусь. Вроде как в комнате, а вроде, как и на вершине горы, с которой далеко видно и то, что было, и то, что будет. Это только у подножия горы день неотличим один от другого.
А зачем мне то, что мне не нужно? Зачем мне новое воплощение?
Я не хочу выходить за рамки своего времени. Время не меняет человека, прочитанные книги не меняют человека. Прошлое нельзя заново прожить. Прошлое нельзя корить. Без прошлого никуда. Ничего нет в прошлом странного. Вот, поэтому как чувствуешь, так и живи.
Всё так, если б не неуверенность какая-то. Осадком она выпала.
Вот-вот, из-за поиска необходимых слов не могу до конца осознать, что живу правильно. Одинаковое благополучие не может быть и в прошлом, и в настоящем, не говоря о будущем. Всему виной ожидания. Когда ждёшь хорошее, время тянется медленно, а плохое враз обрушивается.
Скрывая раздражение, приложил палец к губам, запечатал рот. Мол, уговаривать что-то сказать, бесполезно.
Усталость почувствовал. Она была какая-то сжигающая, горячая внутри. Там же гнездилась и обида: всё у меня не как у добрых людей. Поймался глупо, теперь приходится ждать уготованное. Скорее бы произошло избавление от мук.
Кое-чего достиг. Есть друзья, есть семья, а вот не знаю, к кому броситься за помощью, в чью дверь барабанить кулаками. И что удивительно, когда ничего не надо, предложения и посулы сыплются со всех сторон: и это бери, и от этого не отказывайся, а как только нужда схватит за горло, - куда что девается… Впору просить подаяние... Вдруг кто своим счастьем поделится? Как тут не замкнуться в себе и не замолчать? Как тут соблюсти приличие?
Сознание прояснилось, голова перестала болеть Невнятная тяжесть ощущается, но это ерунда.
Закрыл глаза, и потекла под ногами дорога. И небо стало остывать, из сине-синего пеплом его затягивало. Шагаю, не укрываясь от людских глаз. Куда шагаю? Никто не попадается навстречу, никто не обгоняет.
Гудеть что-то начало. Гудение оцепенение прервало. Раньше такое слышал, но никак не получалось вспомнить, где и когда. Быстро открыл глаза. Сверху, с выбеленного потолка заструился лунный свет. Всё сдвинулось. В свете тоже угроза может быть.
Далёкими и ничего не значащими показались два дня, когда мыкался непонятно от чего. Бродил от одной мысли к другой. Понимал и не понимал, что настоящие мытарства начнутся после того, как не по одному разу придётся перебрать свои переживания.
Моя жизнь обычная. Как и пять лет назад, как и два года назад, как и поза-позавчера. Как и у соседа справа или слева. Но всё ж теперешнее состояние с прежним не сравнить.
Удивительно, и дождей все эти дни не было. И никакого намёка на то, что что-то может произойти. Удивительными были перескоки мыслей. Наверное, воспоминания обо всём будут долго греть в старости.
Баюкаю себя надеждой.  Надежда тает с каждым мигом, мне бы за её тень хотя бы удержаться. Сделалось вдруг не по себе от чего-то недосказанного, что все эти дни висело в воздухе и закончилось непонятно чем. Не закончилось, а непонятно что только началось. Я боюсь своим дыханием выдать своё присутствие.
Плохо, что закона нет: нужда схватила, тут же прямым путём, таких как я, отправлять в богадельню. Под присмотр. Где и кормят, и уход, и общение с себе подобными. И решётки на окнах: ни ты никуда, ни к тебе никто. А нечего смуту распространять.
Комнату заполняла тишина, тяжёлая, словно предначертанная судьба, от которой скрыться невозможно.
Почему никак не проходит пугающая насмешливо-печальная ясность? И рот сжался, придавая лицу скорбное выражение, и морщины прорезались, и взгляд стал, как при нужде, немигающим.
А ведь при нужде ни до кого не доходит, что жизнь задаёт урок каждый день. Выпутываться самому надо. Никто от жизненного урока освободить не может. Если и есть какая-то надежда, то обманчив луч той надежды. Как мне хочется бросить в лицо жизни всё, что думаю. Ненависть, бешенство толкают так поступить, я ведь хочу услышать в ответ толковое объяснение, оправдание, признание чего-то.

                19

Верю в то, что затягивает с первого раза. В первую любовь, в страсть с первого раза. Только надо при этом сохранять твёрдость, что ли. И чувство своё показывать не надо. Всё ведь вырастает из повиновения. И при этом всегда надо помнить, если хочешь спастись, нужно выгородить от всех часть своего внутреннего пространства. В первую очередь выгородить в голове. И засунуть сомнения в дальний ящик.
Вообще-то, люблю я сидеть и просто наблюдать за человеком. Искушенному глазу нет секретов. Всё тысяча раз было. Любые воспоминания на самом деле, они не чьи-то, а общие. И поступки общие. Их кто-то до моего, твоего, нашего рождения сочинил. Всё только в голове, в воображении. Прошлое, настоящее, будущее существуют одновременно. Я, например, здесь и где-то ещё. Предопределено это кем-то. Отсюда и случайность, и неизбежность. Каков будет результат – всё относительно. Он зависит от момента и точки зрения.
Мне в одиночку никак не выпутаться из истории. Именно из истории. Никто не видит моих слёз. Никому нет дела до угрызений совести, которые я испытываю. Сильно сказал-подумал об угрызении совести.
Почему вдруг вспомнился тот ненароком подслушанный разговор? Грехи, наверное, грызут мою душу. Кажется, я кого-то любил, а на самом деле благодаря этому «кажется» я пока жив.
Минута малодушия прошла. Я не устал, не изнурён. Я ничего не знаю, но многое угадываю. Не спрашивая. Я перестал различать тогда и теперь. Я теряю и нахожу нить мысли.
Никогда не встречал привидений, мало соображаю, какая может быть жизнь после смерти. Могу существовать без веры.
Если сыт, обут, есть крыша над головой, - причём тут вера?
К чему я клоню?
А ни к чему. Просто рассуждаю о причинах. Почему-то следствия из этих причин не вытекают.
Так что выходит, я – жертва неспособности просто жить. Я ищу замену, не знаю точно, чего замену. Это как-то связано с потребностью или утвердиться, или получить от кого-то одобрение. Этим заткну дырку в себе, из которой сквозит.
Хорошо бы тут все расплакались бы от умиления. Дождик бы пролился. Только зонтик я с собой не взял.
Наверное, когда превращаешься в невидимку, когда люди смотрят сквозь тебя, проходят, даже без попытки отстранить, это страшно. Конечно, страшно без всякого «наверное».
Час назад случай выбил из меня жизнь, но я остался жив. Значит, я перед кем-то в долгу. Случаю угодно было так поступить. Значит, отбросив все сомнения, я должен заговорить первым. Представить всё с самого начала.
Представляю, день за стенами комнаты вполне разгулялся. Я рано хожу по грибы. Красноватое солнце давно зажгло макушки деревьев. Разлило краски осени, высушило туман. Мир стал не таким безжалостным. Пытаюсь прогнать ненужные воспоминания. Раскисать нельзя.
Мир безжалостен, он отталкивает меня, а я не прекращаю попыток удержаться. Цепляюсь из последних сил. Мне смелости не хватает пуститься в свободное плаванье. Ни на что не хватает смелости. Отчаянное положение, не вижу выхода.
«Боже мой! Мне хочется, чтобы всё не пошло прахом. Мне бы отсидеться. А потом пойти по своим делам, грибы собирать. Мне бы спросить у женщины, какой пароль нужно произнести, чтобы меня выпустили. Где я нахожусь, какое теперь время? А я молчу».
Что за навязчивая идея, я вбил себе в голову, что жизнь мне не по зубам? Почему хочется забыться? Я ни с кем не спорю, я ко всему равнодушен. Я понимаю, что моё будущее не распространяется дальше следующего дня, поэтому минуты тянутся вечностью.
Дых у меня перешибает воздух комнаты, голову кружит.
Хотя, оттого что буду я жить или погибну, невелика потеря. Без боли, главное, без боли, лечь бы, укрыться с головой одеялом и тихо перейти в небытие. Там будет другая жизнь. А небытие это что?
Почему мне предстоит выбор? Вот что мне хочется знать. Ответ один: потому что я – это я.  А почему я – это я?
Не знаешь, что сказать в ответ, вали всё на случай. Случай наугад смешивает в кучу все обстоятельства.
Женщина всего-навсего – призрак. Но кто она? Призрак плачет беззвучно, поэтому и губы у неё едва шевелились, поэтому она меня и не видела. У призраков нет тени. У призраков нет сердца.                               
Какую роль я буду играть среди призраков? Кем? Деревом буду, кошкой, камнем ли буду лежать у дороги? Камнем плохо, спотыкаться об меня будут, обматерят не один раз… Лучше быть кошкой… Тёрся бы я о ноги женщин, хвост трубой. Косил бы глазом, куда не следует косить.
Мне всего лишь надо расплатиться за что-то. Срок для этого отвели. А если не расплачусь? Я ведь не знаю, что с меня требуют. Мне ничего не предъявили.
А из-за леса, наверное, поднялось непомерно большое солнце. Всё вокруг засверкало, начало переливаться разными красками.
Раньше я мог пинать ногами опавшие листья, раньше я был суеверным, раньше всё меня устраивало. Кто я теперь?
Всё отлично. Раз ни о чём не сожалею, я вполне трезвый человек. Раз ничего не предъявили, значит, последует откровение. Чуть ли не вдохновенное выражение стянуло кожу лица.
Лёгкий ветерок дунул в затылок. Мириады точек начали кружиться перед глазами. Зазудела кожа под курткой. Синие тени поползли от меня по направлению к столу. Подумал, что тени – это тот остаток меня самого, который ещё сохранился, который пытается выбраться наружу. Остаток меня готов бросить меня. Слышу последние удары сердца.
Раз кожа зудит, то моё бессмертие под вопросом. Вляпался в не пойми что.
Сколько у меня есть времени?
Глаза из-под опущенных век шарят по мне. Взгляд давит.
Каждому человеку свойственно отлынивать от дела, если ему позволяют. Он просто так и пальцем не пошевелит. И не от лени это. Сущность такая у человека.
Почему отплаты ждут те, кто чересчур усердно себе желают добра? Почему за пожелание добра я должен платить тем, чего у меня и так не достаёт, любовью, например? Какой-то особой любовью вообще. И после всего что-то прощать, на что-то надеяться…
С пытливой пристальностью кошусь на женщину. Как бы изучаю её, желаю отыскать что-то знакомое. Не даётся женщина. Стараюсь унять заколотившееся сердце, которое, оказывается, до этой минуты притворялось спокойным.
Вдруг показалось, что за спиной кто-то смеётся. Смех был негромким, скрипучим, уверенным. Смех какое-то время погулял по комнате, ударился в потолок, отразился от стен, уплыл в коридор. Обдала трепетная волна, все внутри натянулось до последней возможности. Особое магнитное поле затянуло. Никак не вырваться из этого притяжения.
Начала расти тревога, которой не могу найти объяснения.
Это только моя гипотеза, что я сам должен расплатиться. Может, кому-то довериться надо? Если я сам попытаюсь выкарабкаться, наверняка погибну. В какую сторону ни повернусь, ото всюду холод идёт, всё - север. Не знаю в какую сторону рыть или пробивать дыру. Начал бы кто копать, а я продолжил бы. Заглумил себе голову своими предположениями. От меня нет никакого проку.
На чём бы поклясться? Библии у меня нет, Конституции тоже нет… Разве что на Словарь русского языка ладонь положить? Так и Словарь в лес с собой не берут.
«Я, привитый от всех болезней, переживший Сталина, Хрущёва, Брежнева, Андропова, Горбачёва, Ельцина… Переживший Перестройку, распад страны, клянусь всемогущим господом, что…»
Клятву изобрёл! Видать, совсем плохо. Что я должен сделать?  Отсутствие сожаления действует успокаивающе. Я трезвый человек. Точки в конце строки, - всё равно, что выдернутая чека у гранаты, рука затечёт, если три месяца держать гранату придётся.
А причём тут перечисление правителей? Не они виноваты в происходящем со мной. Сам себя загнал в заколдованный круг. Душа исповеди просит. Чувствую, как всё отдаляется. Всё перестало понимать меня. В тупиковом положении происходит высвобождение энергии, которая жизнь поддерживала. Эта энергия не что иное, как душа. Выходит, мой круг распался. Не я разорвал его. Не я собираюсь излить душу.
Чувствую вялость своего тела. Чувствую тяжесть в голове. Перед глазами встал туман беспамятства. Туман беспамятства – выпадение из реального мира, преувеличенная работа воображения. Вот-вот готов захлебнуться от безнадёжности. Чую, сердце начало отсчёт иного времени.
Выходит, душа-энергия вот-вот меня покинет, я стал полоумным, тронутым, сдвинутым по фазе. Интересно, сколько в граммах теряет полоумный, лишаясь разума?
Обдумываю умозаключение секунд пять, не меньше, отрицательно качаю головой. Всё неуместно. Женщина молчит, и я молчу. Слов, способных закончить фразу, не находится. Резковатая интонация тормозит процесс словоизлияния.
Тут же дошло, никакое чувство не принесёт радость. Тишина уловила мою скованность и страх. Попав сюда, я больше ничего не смогу сделать. Если бы я повёл себя иначе – свободно, естественно, если бы распахнул сердце… Раньше надо было озираться.
Ничего не хочется. Придирчиво и беспристрастно куда-то вглядываюсь, пытаясь дать происходящему достойную оценку. Хочу быть одновременно судьёй и защитником. Сердце – лучший защитник. Оно оправдает. Разум – судья… от него ждать можно всё, что угодно.
Предчувствие выводит из равновесия. Волной по телу пробежала дрожь. Спину пронзил холод. Волосы на голове встали дыбом. Оказывается, воскресить прошлое – предназначение меня теперешнего.
Пережитое мгновение, если его начать раскладывать на составляющие, - целый мир. Целый замкнутый на себя мир существует сам по себе. Начало, конец более-менее понятны, а середина, середина во мраке. Она не для меня.
Задаю вопросы, значит, способен рассуждать и размышлять. Значит, суть процесса понимаю. Значит, озабочен не только собой, но и происходящим в мире. Как-то так. Связь с миром не порвалась. Целы звенья цепи. Лязгает цепь. Каждое звено лязгает по-особому. По-особому… Значит, время от времени не мешает разрушать созданное. Тогда не захочется жить с повёрнутой назад головой. А ведь всё повторяется. Всё.
Не удивлюсь. если начнётся землетрясение, извержение вулкана, поднимется буря. Без чего-то из такого набора не выбраться. Сам подстроил, самому и выбираться.
Вроде как ирония посетила. Но и ирония не помогла, никакие уловки не помогут. Все правы, только я свою правду не определю.
Две жизни прожил с совершенно разными устремлениями. Какая-то сила удерживает на плаву. Ничего хорошего не жду, а норовлюсь произвести впечатление, трачу последние силы, доказывая себе, что способен к чему-то главному.
Ищу объяснения. Маету должен переплавить в нечто созидательное и светлое. Ну, не придурок ли? Раз в этой жизни ждать нечего и надеяться не на что, то хотя бы минуточку, хотя бы часик пожить так, как хочется, взять всё, что возможно взять. Ох, и наворотил бы я тогда дел!
Сам чёрт не уследит, в какую сторону могут повернуть мысли.
Снаружи – увядающая зелень листьев, синева неба. Снаружи – жизнь. А может, там уже сто лет прошло? Вернусь я назад, а там всё другое. Страшно представить. И кому я там буду нужен? А я кто теперь? Неужели я теперь свободен как ничто – неслыханное дело, неужели я лишился всех привязей? Половины прежней жизни лишился – это точно.
Оторвавшись от вчерашнего, обособившись, тону в себе. Произошло бы это постепенно, незаметно, я бы двигался от начала к концу, а когда сразу всё навалилось – вот и почувствовал себя как игрок, проигравшийся в пух и прах.
Я не могу броситься в страсть очертя голову, надеясь обрести в этой страсти решение всех проблем. Нет передо мной предмета страсти. Я выпал из времени. Хорошо бы сейчас окунуться в воду. С головой. Смыть все грехи. Не покидает ощущение, что хитренькие глаза времени смотрят на меня. Иронически прищуренные, не слишком доброжелательные. Время что-то шепчет. Шептун-время обездвиживало.
Кто бы добавил мне жизни, влил живительный нектар, заставил бы меня двигаться и говорить. А ведь я слово ещё не сказал. Сколько времени прошло, сколько историй сменили одна другую, сколько их забылось, а я молчу. Но раз они миновали – значит, они дело прошлое. Истории меня не коснулись. Если что и накатило, оно не требует немедленного выхода. От такой мысли стало немного легче, напряжение спало. И раньше ведь накатывало. А через какое-то время всё проходило.
За стенами дома тот же мир. Обуздать надо свои мысли. Если не обуздаю, начнётся извержение.
Не от женщины же ждать беды? С женщиной я справлюсь. Но кто же она?
Моя свобода – свобода без цели. Выходит, я должен осознать что-то, чтобы появилась цель.
Раскаиваюсь во всех своих ошибках и прегрешениях. Я готов вымолить прощение.
Протёкшее время ощущается запахом. Всё имеет запах. Из углов тянутся руки. Ничто не может защитить от грозного извне, которое ломится, не спрашивая. В эти мгновения неопределённости страх разрушает изнутри, нет сил ему противостоять.
В темноте увидеть себя в зеркале невозможно. Когда о чём-то умалчиваю, получается так, будто об этом все знают. Я бы все зеркала разбил на тысячи кусочков, чтобы в каждом себя запечатлеть. Важно вовремя мимоходом глянуть в зеркало и высказаться, чтобы все радовались. Мне нечего сейчас сказать.
Я давно понял, что для меня время не сделает исключения из правил. Я человек не шумный. Судьба, видно, такая мне господом определена. На роду так написано. Божью волю исполнить должен. Божья воля не моя собственная, она навязывается сверху. Какой бы воля ни была, никто отбирать у меня всё не имеет права. Может, наступит такое время, когда я сам обо всём узнаю. Лишь бы поздно такое не наступило. Лишь бы выбор остался. Лишь бы мне позволили жить, а не притворяться, что всё у меня хорошо.
Позволили бы рискнуть, я рискнул бы. А чего, оглядываясь на прошлое, не осуждаю себя в нём. Если и виноват в чём-то, то все претензии к тем, кто сделал меня таким, на божий свет таким выпустил, кто не научил, кто вторую попытку жить не дал.
Облегчение из-за того, что первый шанс не упустил.
Смешно думать, что все делают свои дела, а я должен исполнить волю божью. Какая она? Для чего? Во всяком случае, нет в ней наглой лжи. В ней таится правда, к которой надо пробиться.
Опять пробиться! Опять копать, разбирать, перекладывать… А жить когда? Нельзя давать воли мыслям. Скорее бы узнать то, что должен узнать. Пока я жив, я не могу ручаться за себя. Мало ли что взбредёт мне в голову.
А перед глазами мельтешат точки. То сверкнёт искра уверенности, то гаснет. Ужасно обидно, что я не знаю, кто я теперь. Если останусь навсегда в этом новом мире, это будет самой тяжкой карой. Буду крутиться на глазах, а никто это не увидит. Хорошо бы поскорее узнать то малое, которое мне предназначено. То, что принадлежит мне, об этом не надо переживать.
Я иду ко дну. Хоть бы соломинку кто протянул. Я никогда не всплыву на поверхность. Я никогда не войду в соприкосновение с другими людьми, нет для меня ориентира, что хорошо, что плохо, чему надо радоваться, а чему нет. Проклятые девяносто дней грозят опасностью.
Мир вокруг меня – всего лишь смутные предощущения, мир давно догадался, что в моей душе не всё ладно. Вот-вот последуют разоблачения, я наполнюсь горем. То, что в темноте чувствовал чей-то взгляд, так это мир бросал на меня беглый взгляд, словно догадывался о двойном смысле происходящего. Мир знал обо всём, один я жил в неведении. Выходит, кто-то своим глазом следил и следит за мной, подстерегает момент. Окружал меня, чтобы опутать сетью. Ах, зачем это придуманы слова «беда» и «горе», зачем их часто повторяют? Эти короткие слова запутывают, громоздят разные догадки, вносят смуту. По сути горе — сеть беды.
Я на всё готов. Я толком и не знал, что у меня есть, должно быть настоящее горе. Я потрясён, что конец цепи привязи держу в руках. Но выбрать всю цепь, нет сил. Ничто не принесёт облегчение.
Это у ребёнка горе состоит из маленьких горестей: не дали конфету — горе, поставили в угол — горе, не позволили смотреть мультик — двойное горе. Ребёнок не понимает, что живёт собственной жизнью, полной наслаждения, жизнью, каждый день состоящей из тайн. Я готов снова начать жизнь ребёнка. Уж теперь-то не наделаю ошибок.
Мой мир неузнаваемо изменился. Выпал я из одной колеи, жду, когда заведут в новую, чтобы начать жить иначе. Начать жить иначе нетрудно. Но какая-то неуловимая, принципиальная разница не даёт покоя.
Всё важное для меня группируется сначала перед моим внутренним взором. Я пытаюсь осмыслить. Это делает меня неуязвимым. Я не из категории придурков, которым всё на свете нравится.
Я не требую награды. Может, в этом заключается главная опасность? Не только из святых побуждений строится жизнь. Цепляться надо крепче за грешную жизнь, тогда не унесёт на небеса преждевременно.
Задаю вопросы, отвечаю на свои вопросы, тихо, громко, но каким-то странным голосом, без выражения, без надрыва. Я чувствую себя обманутым. Всё как бы по-прежнему, и всё уже не такое.
Пожалуй, в своих размышлениях хватил через край. Кажется, поселил в себе тревогу. Хочу предугадать ход событий, мысленно двигаю на доске шашки, они пока повинуются моей воле. А может, и я стал шашкой? Кто-то мною двигает.
Смириться надо. Так все делают, когда ищут разрядку. Шашки двигаю и прислушиваюсь. От тишины стало больно ушам.
Тишина вовсе не наслаждение. Единое прежде чувство раздвоилось, мгновение окрасилось печалью.

                20

Внутренний голос подсказывал, что целую вечность провёл в переходе из одного мира в другой. Что только там не мерещилось. В темноте знать наверняка, сколько времени и что ждёт впереди, нельзя. И ощущение, которое сбегало холодком вдоль позвоночника, собиралось где-то внизу, говорило, что темнота подвела к грани. Кто переступит такую грань, тот может считать себя посвящённым. Переход не просто времяпровождение, а попытка заглянуть в бездну прожитого, без такой попытки жизнь не жизнь. Без неё можно состариться так и не узнав, что настоящее сделал в этом мире.
В темноте нет прощупывающей тени. Холодно. Темнота всегда выжидательна. Даже когда в тишине родится звук, похожий на утробное звучание грызущей кость собаки, это ничего не изменит.
Ну, и ладно… А теперь, что не так? Я не один. Лампочка под потолком горит. Ну и ладно, что звук поднялся выше, стал протяжным – и пропал. Истончился, наверное. Звук пока никого не убил. По спине забегали холодные мурашки, словно насыпали за воротник сырого песка.
Сдвинулся на шаг в поисках опоры, а кажется, что прошагал километр. Прошагал мимо многих дверей, которые следовало открыть. А вот не открыл. Трусость не позволила. Боязно ведь заглянуть в глубь своей души, а вдруг этим движением выпущу на свободу что-то нехорошее. Не всё ведь поддаётся логическому объяснению, и «верю не верю» нужно отбросить. Ни к чему это.
Везде одинаково. Везде получаешь информацию. Везде газету подсунут. Передовицу в «Правде» заставляли читать. Если читать вдоль строк, это одно, а если читать между строк – совсем другое. Я сейчас бы и строчки не прочёл.
Должен радоваться, что сам открыл эту дверь, а не втолкнули меня в первую попавшуюся. Всё-таки, есть выбор. Хоть тут внешняя сила не вмешалась. А уж правильную дверь открыл или принял неверное решение – последствия покажут. Я готов на всё.
Конечно, открыл не первую попавшуюся дверь, которую нащупал, а мысленно отсчёт вёл до третьей. В этот момент я как бы презирал всё, мне никто не был нужен, я и сам себе не был нужен. Не был нужен в смысле, что заполнен был под завязку состоянием ожидания, перешедшим в непонятное отношение ко всему. Это отношение напоминало о себе по-разному: то громко, то глухо, то равнодушно, то властно. Напоминало звуками предчувствия, что-то сбудется.
Человеку никогда много не бывает, шататься в потёмках страшновато, выбор иметь хочется.
Тугое соображение сейчас у меня. Не сразу переключаюсь с одного на другое. Не сразу собираюсь с мыслями, но не сообразив ещё всех обстоятельств, почувствовал непонятное душевное облегчение.
- Конец.
Мне послышалось, что это произнёс голос без всякой сердечности, но и без глухой враждебности. Голос не констатировал конец, он разрешал как бы спрашивать. Я должен сыграть роль человека, стать тем, кем должен был стать. Я должен осознать с предельной ясностью, что притворяться не стоит. Я постепенно превращаюсь в двух разных людей: один спокойно ждёт, другой извивается как уж, придавленный рогулькой. При этом чувствует себя самым ничтожным существом на свете.
Скупа жизнь. Недели, месяцы, годы не приносили новых ощущений. Потом темнота. И вдруг открыл дверь – и на меня обрушилась лавина. Столько нового принять не могу.
Дар принимать я получил при рождении. Этим даром надо распоряжаться умело. Каким бы ни был первоначальный дар, его развивать надо, каждый раз заново, воскрешая приёмы предков и создавая новые навыки, нащупывая, не отпуская путеводную нить. Странное дело, лёгкость почувствовал, ничто не мешает, напротив, дар помогает тосковать по чему-то, в отсутствие этого «чего-то».
Всё почему-то вычисляется задним числом, как бы напоследок, как бы в последнюю очередь, когда перебор всего сто раз произошёл.
Теперешнее непонятное отношение, - всё равно как моё детское отношение к бабушкиному богу. Бабушкин бог – это тёмная икона, которая висела в углу за печкой. На ней и разобрать-то ничего нельзя было. Проступало только жёлтое лицо. С какой бы стороны я ни смотрел на икону, бог смотрел на меня в упор своими круглыми глазами. Он неотступно своими липучими глазами следил за мной. Было это во времена хрущёвского богоборения.
Моё спокойствие сейчас было нарушено словом «конец» в самый неподходящий момент. Сложно делать выбор, когда, куда бы ни сунулся, непонятная свобода, не с кем поговорить, некому в глаза посмотреть. Когда мельчайшие детали, тот же шорох, потрескивания, кажутся важными и наполненными тайным смыслом. Плохо, когда пропадает солнце. Всё ведь пропадает в неподходящий момент.
Неподходящий момент – это когда прошлое возвращается таким, каким возвращение даже не предполагал. Я вообще ничего не предполагал.
Вот почему-то вспомнил, когда в первом классе научился кругло, без кривулинок, выводить кругляшок «о», после палочек и крючочков, невозмутимо той же бабушке сказал, что стал вполне грамотным. Меня можно во второй класс переводить.
Можно переводить… Взять за руку и отвести в соседний класс, посадить за парту. А здесь кто переведёт?
Зачем ждать такого момента? Неужели, когда оказываешься у порога перемен, вмиг научаешься ценить все радости, которые были и начинаешь чувствовать вкус жизни? Почему тогда так быстро истекают тревожные минуты?
А кто знает, какие минуты последние, а какие будут началом чего-то нового?
Думаю совершенно спокойно, ни на секунду не удивившись тому, какие мысли приходят в голову, словно они наилучшие и единственно возможные в это время.
Пару раз темнота пеленала глаза, тянулся перед глазами коридор, резок был переход от темноты к свету. Всё это время впереди меня бежал безысходный страх. Мне хотелось прижаться к темноте. В темноте есть обещающая защита. Если зарыться в темноту лицом, станет спокойно и не страшно.
Без счёта перед мысленным взором проносились картины недавних событий. Не целиком, а эпизодами. Напрасно я пытался найти в них какое-то предзнаменование. Женщина… А что она может сделать?
Самое трудное – ждать. Скорее бы освоиться и привыкнуть к теперешнему состоянию. Снова возникло чувство, что ни о чём говорить не надо, ничего не надо делать – надо слушать и смотреть.
Слушать и смотреть всё, что будет происходить в этой комнате.
Темнота словно зеркало, в неё можно смотреться.
- Я не трус, - так мне хотелось и хочется крикнуть. Чувствуя, что сдают нервы, чувствую, что упустил что-то важное. Не хочу ни говорить, ни идти, но всё же должен. Наступила пауза. Углубился в свои мысли. Тишина мучительно тянулась. Жду. А что жду?
Я бы много порассказал о трусости и мужестве, читал об этом. Смелый человек, так считается, не гнёт голову перед пулей. Это, конечно, глупость, пустое удальство. Смелый человек, в первую очередь, умеет терпеть, когда мочи нет терпеть, соизмеряет свои силы, может сказать правду, когда все молчат. Он знает что-то большое, ради чего стоит быть смелым.
Ему ничуть не легче потерять что-то важное, чем кому-то, но для него важно. он пытается занять какое-то третье, промежуточное положение, которое не существует для обычных людей.
Обычные люди и ненавидят смелых, за то, что смелым «кажется», будто жизнь по их меркам идёт.
А женщина сидит и смотрит неподвижным взглядом куда-то сквозь стены комнаты. Она целую вечность так сидит. А я стараюсь улыбку уловить, неповторимое движение мускулов на лице не просмотреть. Она мне должна улыбнуться.
Всё это время я как бы опускался на дно, за дно можно уцепиться, далёкое-далёкое, глубокое-глубокое тогда сделается своим. Своё нельзя выпускать из рук. За своё надо цепляться, в своём не грех и утонуть.
Сколько угодно я могу взывать к здравому смыслу, но все аргументы рассыпаются в прах. Уточняющие вопросы не приходят в голову.
Получается, в эту комнату я зашёл со всем своим прошлым. Наверное, у меня раньше всё шло слишком благополучно. Наверное, зашёл для того, чтобы осознать, если всё благополучно, то у кого-то проблемы.
Я устал быть таким, каким был всё это время. Ничего хорошего время не сулит. Если я не познал, что надо познать, любой вызов чем-то грозит.
Воздух становится всё тяжелее и тяжелея и время течёт как-то по-другому.
Вечно я делаю то, чего не хочу, и вовсе не из-за тщеславия не для того, чтобы цену себе набавить, вовсе не ради желания выделиться.
Слова застревали в горле. Задавать вопросы – опасно. Вопросы вынудят принимать решения. Я не слишком склонен что-то решать. То, что случится само собой, с этим примириться я согласен, с этим как-то ужиться будет можно.
Захотелось выпить. Другого способа излечиться от маеты нет. Я знал, если напьюсь до одури, то забуду все тревоги. Стакан водки способен продлить жизнь.
Жду, а чего жду – не ясно. Хочется сказать нечто важное, такое, что обязывало, что разбудило бы, заставило очнуться.
Вот-вот проявится улыбка, любезный смешок сам собой тишину раскроет. Перемены в душе приходят неизвестно откуда. Щелей полно. Но ожидание становилось невыносимым.
И почему меня постоянно затягивает в какие-то неразрешимые ситуации? Отмазки, сколько бы я их не нагородил, ни к чему не приводили, не помогали.
Почва сама собой не уйдёт из-под ног, земля без причины не перевернётся. Если что и случится, - оно неспроста будет.
Имеет ли значение то, что я жил на свете, а если имеет, то для кого или чего? Что изменилось бы, если бы я не жил вовсе?
Мои рассуждения не ирония. Ирония – сострадание к себе самому. А я могу сострадать и к кому-то. Сострадать не за деньги, просто так, даже не потребую за это отдачи.
Свои нелепицы утверждаю таким тоном, что и Фома неверующий поверил бы. А вообще-то, толком никто ничего не знает. И я отношусь к классу нехочуток и неверящих в перемены.
Хотя в комнате светло, но темнота никуда не делась. В темноте невозможно парить в облаках. Я не понимал, зачем раз за разом вытаскиваю из глубины разные мысли. Может, мне просто хотелось поскорее отвести душу, вернуть её на место, и тогда исчезло бы наваждение – снова я буду собирать грибы.
Кто-то и нашёптывал об этом. Без особой здравой мысли в голове, не чувствуя облегчение, брёл мысленно по коридору назад. Моя беда в том, что я не могу, не умею применяться к обстоятельствам. Я не умею делать выводы. Я не знаю, чего хочу.
Какой я должен сделать вывод? Я пока живу прошлым. Пока я живу прошлым, я ничего не могу забыть. Я готов принять только то, что меня устраивает, о прочем я не желаю знать. прочее не моё. Оно принадлежит другим. Вот и пускай другие отвечают. Хорошо бы посмотреть, как они предстанут перед богом, хорошо бы услышать их ответы.
Есть такие люди, которые рождаются командовать другими. В характере это у них, в крови. Сколько спеси, сколько гонора, голос поставлен. Такому оскорбить любого – раз плюнуть. Почёт ему нужен, власть.
Снова и снова перехватило дыхание. Снова в душе заворочалось предчувствие чего-то недоброго.
Где бы, как бы, в чём бы – такому только бы плавать сверху. Когда воду взбаламутят, дерьмо всегда плавает сверху. А я? А я? На лицо – яичко, а внутри болтушок!
Сейчас всё поменялось, как с этим примириться? Выходит, я ступил на зыбкую почву догадок. Сомневаться больше нельзя. Либо идти надо с закрытыми глазами, либо оскорбиться и начать действовать.
Не просто так посетил меня какой-то неясный гул, который просил, чтобы я выкричал все страхи из себя.
Я не знаю, что нужно выкричать.
То меня захлёстывает волна бессилия, то из живота подступает странная злость. И не на кого-то, а на себя. В школе я не любил драться. Не любил проигрывать. Но ведь лучше потерпеть поражение, чем терпеть обиду. Проиграть бой лучше, чем отказаться от него.
Мне никто бой не навязывает.
В этот момент я ощущаю своё превосходство. Могу позволить снисходительность, пойти на уступки. Темнота меня возвысила не для того, чтобы уничтожить, а для того, чтобы я познал что-то важное для себя. Темнота толкнула в комнату. Это перевело меня в другой мир. Перевести-то перевело, но твёрдого суждения об окружающем не дало. Несправедливо всё.
У всех всё своё. Кошка дорогу перебегает – у неё свои надобности. Голоса разные слышатся, значит, блазнится. Всё-таки, нервы лечить надо.
Меня обступали тайны. Они долго копились. Тайны создаются из ничего, из самых невинных вещей. В темноте полно тайн, в темноте охотнее грешат. Раз грех невидим, то и стыдиться нечего. Грех не заскрипит на зубах, если их крепко сжать.
В книжках читал, слышал такое: мол, преодолел трудности – значит, закалился, возмужал, мужиком стал. А что такое возмужал? Сердце железным стало? Жалость отвалилась с него? Нет ничего железного внутри человека, нет такого, что расплавить можно. Вот и смотрю я подчас куда-то сквозь, в пустоту.
Я всё знаю, а прикидываюсь незнающим. Мне надо выиграть время. Что удивительно, нахожу понятные и точные слова. И мыслю прямо и бескомпромиссно. Мне сейчас что и надо, так вытащить на свет божий кончик нити, держась за которую, я приду, куда мне надо.
А куда мне надо?
Я один. У меня нет сообщников. Никто не догадается меня здесь искать.
Кровь бухала толчками. Необычность происходящего занимала. Между минутой, которая прошла и нынешней минутой, сходства не было. В нынешнюю минуту надо было принимать решение. А я жду. Надо быть не как все, а я медлю. Смутно угадываю, что нынешняя минута таит торжество. Страх, боль она готова утянуть за собой.
Мне надо всё запомнить: первое ощущение, как я увидел, когда оказался в темноте, первую мысль. От этого ощущения я буду вести новый отсчёт жизни. Я должен увидеть что-то, прежде чем вспыхнет новое солнце. Мне ведь надо будет отчитаться перед кем-то. Дословно, поминутно.
А там, в прошлой жизни, луна, наверное, стоит высоко. Там она пошла на ущерб, диск её словно бы надкусан с правой стороны. А чем дальше от луны, тем ярче звёзды. Осенью звёзды ночную росу впитывают, влажными кажутся.
Какая луна? Какие звёзды? Солнце там светить должно.
Одна мысль отвергает другую. Хорошо бы забиться в «свой» угол.
Настолько погрузился в свои мысли, что не сразу приготовился к дальнейшему, к тому, что будет происходить потом.
Нет никакого торжества, что первое ощущение не пропало, что кого-то убедил, что всё в порядке, что всё осталось по-прежнему. Что всё происходящее не для наказания.
В глазах всё помутилось. Не могу справиться со своим волнением.
Внутри росла пустота. Ничто не могло долго оставаться только тем, чем оно было на самом деле. Пустота была огромной. Она ворвалась хлопком, она взорвалась страхом.
По божьей воле родился, по божьей воле жил…
Поднял голову, прислушался. Шум слышу в собственных ушах.
Как я попал в темноту – теперь вспомнил, как качнулась подо мной почва, пласт буквально, в пяти метрах после канавы сполз вниз. Слышал, как вода хлюпнула, ни ряби, ни волны. Я ещё подумал, надо же, будто от буханки хлеба ломоть откромсали. И что удивительно, не набок этот пласт отвалился, а как бы уполз вниз, в заранее приготовленный паз.
Какой пласт, какая вода хлюпнула, если в старом карьере грибы собирал? Кругом мох был, песок. Ни враждебности, ни ненависти, ни отвращения ни к кому.
Испуг пришёл потом. А если бы не в темноту, в воду я ухнул? И вот же природа человеческая – меня потянуло заглянуть вниз, что там? А что там могло быть – груда песка, пенящаяся вода… Другая жизнь…

                21

Стук в дверь… Нет, сначала застучали по коридору уверенные шаги. Это был не просто топот, а особый топот, размеренный, выверенный, установившийся раз и навсегда после многих и многих прикидок, как шагать надо по коридору, как шагать и чеканить шаг по асфальту, как подниматься по ступенькам. Всё было выверено, закрепилось в сознании, повторялось автоматически из раза в раз. Для этих шагов не существовало дня или ночи. Они такими были всегда. Властным был и стук, стук на который нельзя было не открыть дверь. Стук сопровождался дёрганьем за ручку.
И желание возникло, куда бы спрятаться. Желание обрисовалось не в то, что увижу, а в то, что вообразил. Инстинкт снова заработал. Разум затаился.
Первым было желание запрятаться. Но если женщина смотрела в мою сторону и не замечала меня, то я могу позволить себе остаться на месте.
И мне показалось, что стал ощущать время: как течёт оно, как входит в меня, как проходит сквозь, прожигает и уносит таинственный смысл жизни, который мучительно хотелось разгадать. И вместе с тем накрученная с рождения пружина слабла, заставь меня, кто, прыгать без роздыху, - не получится.
Женщина подняла голову от стола, испуганно посмотрела на дверь. Она смотрела сквозь меня, она меня не видела.
Вошли трое. Двое в форме, один штатский.
- Зажгите свет. Лосева? Анна Николаевна? Одевайтесь. Вот постановление на арест.
Я не понял, почему штатский сказал, зажгите свет? Свет ведь горел.
Штатский протянул женщине листок бумаги. Говорил он сухо, отрывисто. Он своей фразой рассёк надвое жизнь. В какой половине жизни я оказался задвинутым, сразу не сообразил. Отныне, и женщина, и я, каждый из нас, должен свою, как бы потерянную половину, снова присоединить.
Женщина взяла листок, не делая попытки прочитать. Смотрела на листок с недоумением и растерянностью. Она, видимо, увидела в этой бумаге что-то страшное, что ей что-то напомнило, чего понять мне было невозможно, но что смутило её.
- Лосев, журналист из газеты ваш муж?
- Нет, то есть, да.
- Нет или да?
- Муж. Только мы не расписаны.
Женщина видела в этих троих ту силу, одно присутствие которой давит на психику. Эта сила ломает и унижает, умаляет самого человека.
- Бумага - постановление на обыск. Запрещённое что-то есть? Письма, книги? Лучше, сами покажите. Пересядьте на табуретку.
Женщина смотрела испуганно и непонимающе. Пальцы её дрожали.
Двое начали обыск. Сдёрнули с гвоздя укрывавшую платье, висевшую на стене простынь. Вытащили из-под кровати корзину с бельём, вывалили содержимое на кровать. Один из военных выдвинул ящик стола, погремел ложками. Мне показалось, что обыск этим людям был нужен не для того, чтобы что-то найти, а для того, чтобы показать власть, унизить, подавить волю. Комната ведь и наполнилась сразу какой-то враждебностью, как только они вошли.
- Снова спрашиваю из чистого любопытства: кто к вам приходил?
С каким выражением убийственной серьёзности он это спросил. Руки скрестил за спиной. На тощей шее вздрогнули мускулы. А губы едва шевельнулись. Убийственная серьёзность. Глаз в далёкую даль устремлён.
Равнодушие, с каким один из обыскивающих отбросил книгу, указывало на заданность процесса, обыск делали не люди, вернее, особые люди, которые ничего не боялись, которые одним своим появлением делают жизнь другой. Властно и беспощадно эти особые существа переиначивают судьбы. Они вольны делать всё с каждым. Воплощать любые фантазии. Ведь они больше никогда не встретятся. Они наслаждались своей властью.
Это пришло мне в голову, не вызвав удовольствия. Я смотрел и вспоминал, где всё это видел. Кино. Думать о чём-то другом не получалось. Не возникло и попытки как-то проявить себя, вернуться в прошлое. Не удавалось отогнать множество придумок.
Руки у обыскивающего короткие, крючковатые, шевелятся медленно, мелко, будто суетятся, и всё как бы возле себя: то пугливо метнутся назад, то снова начинают проверку уже осмотренного, проверяя, всё ли там в порядке. И лицо, вернее глаза, ощупывает всё так, словно не поверяет рукам и глазам, а вдруг, обнаружится что-то лишнее.
Мои глаза устремлены на женщину. И снова одна и та же мысль: где я мог её видеть? Почему она так рассеяна? Почему несколько мгновений решает, как себя вести, пребывает в сомнениях? За что они пришли с обыском?
Оба, и военный и штатский не злобствуют, у них нет ненависти. Они спокойно делают своё дело, словно бы мстят за что-то, довольны, что месть приносит одни страдания. За что они хотят отомстить? За неверность, за измену?
Женщина встретилась своими глазами со мной, она меня не видит, но что-то хочет сказать. Я способен это почувствовать, я способен увидеть исходящий от человека свет, но мне пока не хватает чуткости, чтобы направить воображение в нужную сторону.
С малых лет я старался вести себя так, чтобы на меня не взвалили ничего лишнего. Для этого особого таланта не надо. Не выпячивайся, личного мнения не высказывай, вперёд не лезь. Будь заметен как можно меньше.
Сейчас я стопроцентно соответствую этому. Меня не видят. Я не потерял способность соображать, где можно укрыться или за что ухватиться, чтобы не пропасть.
А у этих, троих, если и бывает у них волнение, то это волнение старательности, волнение добросовестного исполнителя со стремлением угодить. Угодить не за страх, а за совесть, понимая совесть как нечто даваемое, без отчаяния осточертеть. Своей добросовестностью они, как могут, ограждают себя от любой ответственности. Нет у них моральных ограничений. Им плевать на намёки, возникшие недосказанности и неразрешимые проблемы. По возможности, они этого избегают.
Внезапно я понял, что сильно рискую. Мне нельзя бесконечно долго стоять в этой комнате. Присутствие меня здесь каким-то образом отягощает вину женщины. Я ведь и сам могу оказаться на её месте.
Холодок забирается под рубашку. Начинают коченеть кончики пальцев. Сердце вот-вот уползёт влево и вниз. В разных системах координат нахожусь. Тело в одной, настроение в другой, желание, - оно где-то посередине.
Мои пальцы сжимаются и разжимаются.
Один из военных пристально посмотрел в мою сторону, смотрел так, как смотрит кошка, уставившись в угол, когда чует непонятное, потустороннее, присутствие домового или чего-то подобного. Он меня не видел. Я голову на отсечение мог дать, что он меня не видит, но чувствует. Так кто же тогда я? Где я? Куда меня занесло?
- Собирайтесь, сейчас поедем. Можете взять с собой кое-что необходимое. Ложку, кружку, бельишко разное… Поторапливайтесь.
- Но ведь я ничего не сделала, - со страстной убедительностью, но как-то бессвязно, забормотала женщина, - я ни в чём не виновата.
Она бросала слова, не думая, что ими можно было кого-то убедить или доказать. Она понимала, что этим троим совершенно плевать на все слова. Она понимала, что жизнь будет другой, лучше или хуже, но другой. Нельзя вернуть прежнее. Прежнее не товар, обменять его на что-то лучшее не получится.
Язык у меня стал сухим и шершавым. Таким языком слова утешения не произносят. Таким языком можно лишь вымолить отсрочку времени, вымолить у того, у кого этого времени излишек.
Если кто-то думает, что призрак круглые сутки пребывает в состоянии сам не свой, в страхе и напряжении, и хватается за каждую травинку, чтобы уцелеть, ничего подобного. Призрак – это три состояния. И каждое состояние как бы в тени друг у друга – это ждать, надеяться и понимать, что всё кончено.
Штатский вроде как ухмыльнулся, наощупь застегнул верхнюю пуговицу куртки. И лицо у него стало какое-то щучье: большеротое, тонкогубое, с запавшими под надбровья злыми глазами. Не только я, но и женщина перехватила его взгляд, как-то сразу оборвала себя, обмякла.
Во взгляде мужчины было одно только ухмыляющееся любопытство, чужое горе до него не доходило.
- Именно, - проговорил он, - вы ничего не сделали для того, чтобы помочь нам раскрыть заговор. Ваш муж троцкист, вы об этом знали и не донесли, куда надо. Ваш отец – о нём особый разговор. Всю вашу шайку-лейку проверим. Вы должны понимать своё положение.
Его слова повисли в воздухе. Стало тихо, тишина глухая до боли, она создавала ощущение, будто долгие годы всё так и будет.
Штатский сказал фразу негромко, но сказал так, что женщина почувствовала, что всё будет так, как он сказал. Этот шутить не будет. Такие не понимают шуток совсем, как не понимает их, скажем, к примеру, любое животное. – не дано. Раз жизнь столкнула с этим человеком – спасение только в подчинении. Надо молчать и делать, что он скажет. Что он захочет, то и сделает. Без его разрешения даже пальцем пошевелить нельзя.
Штатский смотрел так пристально, словно проводил опознание. Под таким взглядом невозможно не чувствовать себя подозреваемым. Не глаза, а стеклянные двери.
- В этой квартире живёте только вы?
Я открыл было рот, но тут же передумал. Мысли… Приход их невозможно заметить. Они таятся в укромных уголках, куда никто не заглядывает, чтобы смахнуть пыль, протереть полочку тряпкой. Мысли разрастаются до невероятных размеров. О них не подозреваешь. А потом, бац, они вырываются на свободу.
Троцкист, заговор, не донесли… Где я? Куда попал? Форма у военных, какую теперь не носят: длинные шинели, ромбики в петлицах. Околыши фуражек красные. Лица какие-то суровые. Я такое видел в фильмах про начало войны. Там так же показывали аресты. Нечего пытаться разобрать происходящее.
Показалось или послышалось, что надо остерегаться того, что находится за спиной. За спиной, за стеной, - ещё не хватало размышлять, что означают эти слова: живёте только вы? Живёте или укрываете?
Почему в эту минуту подумалось, что человек не умирает со смертью тела, «что-то» продолжает жить, память, например. Память переходит по коридору к другому человеку. Памяти стены не помеха. Может, меня провели по коридору, чтобы чужую память заполучить?
Кто, наконец, эта женщина? Враг народа… Её муж троцкист. Троцкого перед войной убили. Сначала Кирова убили, потом его. Сейчас про них и не вспоминают. Сейчас про перестройку спорят. Про развал страны, про происходящее непонятное в бывших республиках, о коллаборационистах, про беглых олигархах, о мажорах говорят. Разве может женщина быть врагом народа? Одна, общим врагом всего народа? Почему она обязана была донести на собственного мужа? Она же не Павлик Морозов? А им, кажется, от неё одно надо – послушание.
Интересно…
Померещилось, что иду протоптанной тропинкой, углубляюсь в лес. Со всех сторон ветки, под ногами сплетение корней. Птичка какая-то поёт. Сухая трава. Листья шевелятся под ногами…
У женщины фамилия Лосева… Лосева, Лосева… И у моей бабушки фамилия была Лосева… И у Нины фамилия Лосева… Куда я попал? Женщине лет двадцать. Где я её видел?
Это ладно, через какое-то время пойму, куда попал. А я-то теперь кто или что? Надо в зеркало посмотреть. Сличить моё отражение и женщины. Зеркало висит на стене. Темновато в комнате, слабенькая лампочка. Ничего, сам себя узнаю. Но почему я не вижу себя? Вот же он я…
Зеркало меня не отражало. Не было меня, а между тем военный снова посмотрел в мою сторону, сделал движение, рука его потянулась к кобуре.
- Ты чего? – спросил его штатский.
- Тут кто-то есть… Я пятно вижу… Оно двигается.
Я в отупении смотрю в зеркало. Наверное, мои глазки конфетки-леденцы, обсосанные временем, источают ласку. Уверенности им ещё бы. Ни о чём сам себя не спрашиваю, не пытаюсь вдуматься. Тоска щемит сердце, но то была не тоска страха, против тоски страха я ничего не имею, а вот против враждебной силы, которая угрожает, которая объединяет таких, как эти трое, я ничего поделать не могу. В эту минуту я ступил на зыбкую почву. На почву догадок. Я начал догадываться, но признаться в своих догадках не мог.
Если бы и захотел помочь женщине, с меня, бестелесного, толку никакого.
Рассудок вернулся. Рассудок приказал вести себя так, словно ничего предосудительного не происходит. А что мне остаётся делать? Я не могу с воплем броситься на военных, не могу покинуть комнату. Рано или поздно узнаю, зачем всё это происходит. Запомнить и потом рассказать.
Тишина наполнилась жужжанием. Жужжание переросло в гул. Никаких сомнений, голова заглумилась.
А штатский парил в своей вседозволенности. Он ощущал своё превосходство. Он мог себе позволить снисходительность, мог сделать кое-какие уступки. Всё происходящее возвысило его, перевело в ранг особых.
- Ты, Павлуша, - сказал штатский, обращаясь к военному, - нервы лечи. У этих не только пятна могут быть, всё может быть. У таких наше понимание отсутствует, им вложено их понимание, они по-другому живут. Если с них сорвать одёжку, то сто обличий под ней. Я бы в девяносто девять их обличий пулю всадил не задумываясь.
- К стенке поставить просто, но и не так уж и просто, - со знанием дела, уверенно ответил военный. – Приговор нужен.
Мне чувствовалось, что отношение женщины к происходящему злит штатского. Чем дольше женщина молчала, тем больше он начинал её ненавидеть какой-то непонятной ненавистью, ни на что не похожей. Когда ненависть смешивается с жалостью, результат непредсказуем. Штатский впал в раздражение. Бороться надо, защищаться, плакать, умолять, доказывая невиновность, а женщина безвольно сидела, положив руки на колени.
Слаба, беспомощна, ничего не видит и не понимает. Ничего не делает, чтобы спасти себя. И в то же время в её равнодушии была сила, которая бесила.
А у этих троих какой-то таинственный ток передавался от одного к другому, им даже не надо было браться за руки, их омывали струи причастия к чему-то великому.
Я давно заметил, что излишне важничают, напускают на себя значительность, задаются без всякой видимой причины, ведут себя дерзко чаще всего ограниченные людишки, огорчённые собственной неполноценностью.
Я как бы погрузился в полузабытье, в котором хорошо думать о смысле жизни и смерти. Я уже размышлял об этом, мучился, не находя ответа. Я попал в иной мир, куда все попадают после жизни.
За несколько минут успел проникнуться доверием к женщине, настолько, что, казалось, понял её, что не сомневался: она примет любую мою поддержку. Даже то, что я нахожусь сейчас здесь, это уже поддержка её. Наши взгляды снова скрестились.
Суди не суди, кто прав, а кто виноват… На что курица глупая птица, а и та под себя гребёт…
Кудахтающий смешок послышался откуда-то из угла. Он прозвучал как эффектный удар напоследок.
В полузабытье, пока скрытом туманом, мелькали какие-то тени, оттуда слышались голоса. Сколько ни вглядывался, туман был плотным. И ток забвения как бы полосой окольцовывал этот туман, отгораживал стеной. Стена сама собой воздвиглась.
Почему-то подумалось не о том, что вижу, а о том, что мучения человек принимает, чтобы доказать справедливость. И тогда он достоин не жалости, а большой любви. И идут люди к большой любви через горести и утраты, и становятся счастливыми, когда находят друг друга. Так написано в книгах. То в книгах, а в жизни куда всё сложнее.
Сделалось холодно и неуютно, тоскливо и горько. Ущербный глаз времени, спрятавшийся где-то за невидимыми отсюда лохматыми облаками, молча подглядывал за происходившим, то высовывался, то вновь скрывался, и всё то затягивал туман, то наступало просветление.
 Хотелось понять, пережить, вмешаться, но что-то останавливало. Но я чувствовал, что вот-вот плотина прорвётся. Хлынет то, что мучило меня недосказанностью долгие годы, чего я ждал. Придёт понимание, умение видеть и ценить.
Без разницы, случайно или ненароком я сюда попал. Спорить и доказывать, настаивать на своём, - я ведь человек из другого времени. Я понимаю очень-очень многое и в то же время мне не дано ничего изменить. Понимаю, но изменить ничего не могу, это как шагнуть в пропасть. Будто стою у высокого обрыва над озером, готовясь прыгнуть в воду. Боязно, холодеет в мурашках спина, неведомая сила влечёт. Торопит, подталкивает в спину.
Ждётся что-то впереди: вот-вот откроется что-то необычное. Ощупью пробираюсь к правде. Уверенность исчезла.
Я ловил себя на том, что моя правда, выложи я всё, что знаю, для них будет полуправдой. Сказкой, фантазией… Правдоподобной и не более того. Я ведь и попал сюда, чтобы что-то понять. Не вспомнить, а увидеть. Увидеть, перешагивая черту за чертой.
Трое свою поживу чуяли за семь вёрст, как мухи на падаль прилетели. Они не серые, одинокие вороны, которые боком летят, неуклюже трепыхая крыльями, эти не вскрикнут противным клекочущим криком, эти взлают по-собачьи.
В моих мыслях нет ничего устрашающего. В тусклом свете лампочки уверенность меркнет. Мне даже начинало нравиться, что мысли мои такие, что я не стал пленником цели, и пропала у меня охота возвращаться в прежний мир – я там наплавался.
Это хорошо, что я открыл, что мне чего-то не хватает, чего-то такого, что есть у других, из-за чего я не мог приспособиться к той жизни. Нет у меня готовых мерок на все случаи. Моя жизнь не уложилась в необходимую мерку. Она может прерваться в одно мгновенье.
Но ведь я терпеть не могу, когда твердят, что всё предначертано свыше.
Не понимаю я самого себя, сознаю лишь внешние признаки своего существования, хочу быть таким, как все. А почему ж тогда спокойствие исчезло? Метнул глаза поочерёдно на всех троих, ожидая продолжения.
Если и было у меня счастье, то оно зависело от внешних обстоятельств. Не за тем же я пришёл сюда, чтобы изменить прошлое?
Кто-то хихикнул. Хихикнул по-идиотски. Постараться бы придумать что-то, тогда все наваждения отвяжутся.
У меня нет желания менять порядок вещей. Кто я такой, чтобы решать, быть или не быть прошлому? Не моё это дело. Прошлое самоочевидно, без него не было бы меня. Я не в состоянии проконтролировать перемены, но как-то так выходит, я одновременно должен был вспомнить всё.
Бог поможет вспомнить.
И тут же штатский брезгливо поморщился, ни к кому не обращаясь, сказал: «Здесь никто никому не нужен. Оставьте рассусоливания».
Никак не отделаться от странного ощущения, похожего на то, когда заходишь в давно покинутый дом: тут и чувство боли, и утраты, и жалости. И возникшее ощущение чего-то совсем другого, чего словами выразить нельзя. Ведь какая-то сила заставила кого-то покинуть дом. А я пришёл или меня привели?
Я почти убедил себя, что, вспомнив что-то, навсегда забуду слова «мне очень жаль», которыми прикрывался от всяческих недопониманий.
Проявлять равнодушие оказалось не столь легко. Всё внутри меня брякало, лязгало. Мой визит в потусторонность не что иное, как загадочная инсценировка. Получается, я невротик со смещённым представлением. Клятвенно заверяю, я не причём.
Отрывистая, властная команда «собирайся!», застала женщину как бы врасплох. Подчиняясь ей, рефлексно, она поднялась на ноги, посмотрела по сторонам, ничего не понимая. Она искала защиту. Мне показалось, у меня.

                22

Куда всё исчезло? Не доносилось ни звука. В глазах женщины промельк робости.  Мне же установившаяся тишина не мешала вольному полёту мысли. Оглядываясь назад, на свою не так уж и долгую жизнь, я мог насчитать десяток, не больше, радостных дней. А все остальные дни – сплошная череда несбыточных мечтаний: о жизни, которая не была прожита и никогда не будет прожита, о желании прыгнуть выше головы и беспрерывное кому-то что-то доказывание. Что доказывать, что ждать радость, если эта самая радость, повторённая сто раз, перестает быть радостью? Каждый умирает в одиночку. И жить надо так, чтобы переход из одного состояния в другое был без обысков, был безболезненным.
Безболезненным для кого? Чтобы было безболезненно, надо, во-первых, знать свой предел, а, во-вторых… Мне плевать, что будет и во-вторых, и, в-третьих.
Не соглашусь и с утверждением, что жизнь состоит из простых вещей. Пока поймёшь простоту, устанешь от поисков неизвестно чего. Ни бельмеса не понять в жизни происходящее.
Разрастался во мне наследственный недуг, родовая травма. Съезжала крыша. Если в одном мире происходит, не пойми, что, почему в другом мире должно быть тишь и гладь? Никто не отменял закон сообщающихся сосудов – раз где-то утекло, значит, где-то прибыло. Какой смысл перебираться из одного места в другое, если там скоро будет, как и везде? Так же будешь бесправен.
Моя невозмутимость окрасилась иронией. И обижен, и оскорблён.
Вроде бы потеплело. Затлел костерок. И во мне перемены. Не понять, чьими глазами, чьим сердцем начал чувствовать и переживать, кто тот, кто вместе со мной незримо присутствует около? Особой сообразительность не блистаю, быстротой мышления не отличаюсь. Новое проникает в моё сознание с превеликим трудом, чуть ли не ползком, преодолевая одну ступеньку за другой, строго по порядку. Куда-то иду. Стараюсь закрыть за собой двери. Не пытаюсь уладить ничьи проблемы. И не из-за того, что боюсь сквозняков, а просто хаос породит хаос, а хаоса мне только и не хватает.
Определённо что-то должно случиться. Что-то очень нехорошее.
Мне одно отпущено, - надо обнаружить связь между явлениями. Тут, правда, спасибо интуиции, нутром наличие связей отыскиваю. По засечкам, по зарубам, по начальным буквам несобственных слов должен прийти к самому себе. Сознательно или инстинктивно пытаюсь проникнуть в непонятную и недоступную пока суть, приобщиться к загадочной сути. Эта суть, вытолкнутая струёй выдоха, несколько секунд держится в сизо-сером воздухе комнаты, удушливым дымом оседает на потолке, собирается в густые клубы, напоминавшие растрёпанную причёску. Эта суть должна обогатить. За мной иногда водится такое, замечаю самые мелкие изменения окружающей обстановки.
И снова поймал себя на том, что думаю ни о чём. Теперь не получается сходу уловить и понять смысл. Но начал чувствовать, что попал под влияние невысказанных вслух слов. Слова раскаляли душу, и от этого становилось не по себе. Я не говорю ничего только потому, что сам ничего толком не знаю. Во мне будто убили душу, опустошили.
И всё это думается негромко, терпеливо, снисходительно.
На мгновение установилась напряжённая тишина, стало тихо во всём мире. Шестерёнки жизни замерли. А глаза зажмурились, а рот раскрылся – вот-вот истошно по-звериному закричу.
В глазах женщины серой тенью стояло неизбывное страдание. Будто две незаживающие раны смотрели.
Плохо, что не знаю толком, в какой реальности и в каком году нахожусь. Одни предположения. Реальность, - ещё Карл Маркс, так учили в школе, говорил, что реальность – это борьба! Во, что вспомнилось! Борьбы хватает, у меня бесконечная борьба действительности и того, что и о чём не хочется вспоминать. А оно лезет. Злостью или обидой, но мешает жить обычной жизнью. Не получается принять обычную жизнь такой, какая она есть. Обычная жизнь всегда смотрит хладнокровно и испытующе.
Жить бы, никого не касаясь. Я не стремился и не стремлюсь доказать, что прав. Было бы лучше, если бы много лет назад кто-то поступил по-другому.
Чувствую, вот-вот иссякнут силы. Мне хочется с кем-то поделиться увиденным, накатило это желание, оно пьянило. Ощущение было таким, словно перестало биться сердце, а я с остановившимся сердцем был жив. Был жив, хотя вконец запутало меня происходящее.
В эти несколько минут почему-то подумалось, что происходящее должно запечатлеться на стенах комнаты. Строчками, картинками – без разницы. Стены должны помнить всё, что происходило когда-то, должны запомнить, что происходит сейчас. Стоит ухо к стенам приложить, можно будет услышать шепот их. Но для этого мне надо стать «другим» человеком, «прохвессором», который с мальства и до старости по земле босиком ходит, кожей ног впитывает, «кажин день», премудрости жизни.
Что бы мне не угрожало, что бы кому-то не угрожало, никому нет никакого дела до этого.
Умение слышать – это принадлежность к классу особых людей. К новой породе людей. Они и запах какой-нибудь почувствуют, где нет никакого запаха. Интересно, о чём думают стены, когда глядят на нас, людей?
Промелькнула мысль про «нас, людей», тут же подумал, что к людям я уже не отношусь. Среди людей я был никто, всего лишь эпизодом. Случайным проявлением, не осознавал себя, никак не определял себя: как все, так и я. Так и теперь определения меня пока нет. Меня не открыли.
В моих мыслях полно едкого цинизма. Во взгляде, наверное, читается осуждение происходящего. Такое просто так не выдумаешь, такое просто так на себя не наденешь. Это я получил с рождения. Может, приобрёл со временем.
Кругами говорю. Полный вираж сделал. Не понять, где начал и где кончать собираюсь.
В эту минуту мне ни с кем спорить не надо, иначе минута испепелит меня. Покалывают тоненькие иголки. Если бы я не украл у вечности эти минуты, не втолкнули бы меня в них, я бы пропал.
Нет ничего легче, чем давать другим советы, как жить. Попробуй распорядиться собственной жизнью. Это куда труднее.
«У каждого своя судьба». Действие судьбы должно равномерно распределяться на всех. На людей, и на то, что окружает людей. Зеркало в комнате, точно, должно запечатлевать судьбу.
Почему, когда трое зашли в комнату, они не повернули зеркало стеклом к стене? А теперь зеркало глядит на меня блестящими переливающимися глазами.
Пожить охота. Я не хуже других. Мне бы посмотреть, чей верх будет. Мне дожить надо до тех дней, когда любой день недели будет воскресным.
Мечты идиота. Хорошо мечтать, стоя перед зеркалом и любоваться собой. Не получается уловить витавшего в воздухе настроения. А любопытство взыграло.
Нет, не ту дверь я открыл. Мне бы надо было шарить глазами по потолку, искать люк, дырку сверху со сверкающей позолотой надписью «Рай» и туда лезть. А я из желания доказать самому себе, что я человек особого лада, из придумок и воспоминаний нагородил, бог весть что. Я даже не сосчитал до пяти, прежде чем открыть дверь. Из-за этого все придумки и воспоминания прилипли ко мне. И не избавиться от них.
Стою, киваю как дурачок, сопровождаю кивок улыбкой. Улыбка с примесью досады от того, что не могу представить иную обстановку. Утратил что-то.
Быстро-быстро замигал глазами, желая избавиться от горечи жалостливости. Глаза были сухи, лишь где-то глубоко за ними что-то начало покалывать.
Не моё время. А мой взгляд бессмыслен, отсутствует выражение. Случайно я здесь.
Возник неосознанный страх, что возврата из теперешнего может и не быть. А что, запечатают дверь каиновой печатью, и выхода мне не будет. И что тогда?
Превращусь в мумию. Лет через пятьсот откопают голову.
Привычно кольнуло сердце, будто я совершил предательство, - всегда ведь что-нибудь предаёшь, если переполнен переживаниями. А переживаний полно, хороших и не очень, которые не слагаются и никуда не ведут.
А минуты тянутся и тянутся. Минуты состояния. В них могут и дожди лить, и внезапные заморозки обрушиться, и жара опалит.
Один из военных тихонько хрюкнул, кашлянул в костлявый кулак.
Я не могу погрузиться в себя, потому что не знаю, насколько моё нутро переварит происходящее, примет темноту. То, что произошло, начало создавать несуществующее, иную жизнь. В иной жизни воображать не надо, надо смотреть и запоминать. Не задавать вопросы. Этот иной действительный мир запрещал воображать. Может быть, как раз поэтому я здесь и пока живой.
К какой породе я теперь отношусь? Только не к глухонемым. Раньше, я так считал, меня эксплуатировали, мало что дали, превратили бог знает во что. Только от меня требовали. Теперь вознамерились давать. Никто не спросил, хочу ли я этого?
Если и дадут, куда положу? Руки всего две.
Главное, не покидает ощущение: что бы ни делал, куда бы ни свернул, что-то настигнет. Это что-то уже диктует свою волю. Оно, не спрашивая, подталкивает в спину. Мелочи и подробности сейчас несущественны.
Устаёт и хандрит тот, у кого кровь холодная, а у меня кровь кипит… Жить надо так, как господь велит. Жаль, об этом раньше не думал. Жаль, молиться не могу. А хорошо бы крест на себя наложить, глядишь, нечисть и отвалилась бы.
Какая нечисть? Раз жребий такой вытащил, не мне выбирать, что дальше будет. Судьбу мне не догнать, она впереди летит.
Ага, сначала судьба на свет появилась, потом меня акушерка вытащила. И заорал я, потому что страшной судьба сзади показалась.
Чего только ложная память не придумает, чего мозг не сочинит…
Никак не настроиться на скорбный лад. Ничего у меня сейчас нет, кроме сознания своей правоты. Бог не Яшка, он знает, кому тяжко. Знает, что я не обыкновенный человек. Желание брать перевешивает у меня способность отдавать.
Мелочи мельтешат вокруг, мелочи возвращаются снова и снова, цепляются, опутывают человеческими слабостями. На свой лад переиначивают. Духа победителя во мне нет. Но всё же что-то внутри покалывает. Тот, кто не боится мелочей, тот справится со всем.
Что толку придираться, если пока ничего не понимаю? У всех есть два глаза, нос, рот, две руки. Похожи люди. Но и разные в похожести.
Я заполнен мелкими подробностями, они тешили и тешут. Я могу до бесконечности продумывать всё до мелочей, по многу раз. Это ничего, что это «что-то» пока свалялось комком, это ничего, что пока сердце не расширилось настолько, чтобы вместить все новые чувства, это ничего, что в голове нет мыслей по поводу происходящего, нет представлений, как всё пережить. Мне бы хорошо провалиться снова в темноту, провалиться как можно глубже и потом очнуться возле корзины с грибами.
Привязался к этой корзине. Я сейчас не в состоянии взвалить на себя всё и следовать правилам. А вот молчать долго-долго – могу.
Закрыл глаза. Заколебались тени. Пошли на меня. Соблюдаю все правила приличия, и как бы не подчиняюсь им. Если покончить с мелочами нельзя, можно покончить с собой, если нет выхода, если мелочи не поддаются пониманию. Я так поступаю всегда, когда от меня этого ждут. Пусть думают, что подчиняюсь порыву, нахожусь под влиянием непосредственного чувства. Я свободен и одинок. Свободен, насколько мне позволено. Сопротивляться бесполезно.
Бесполезно расходую время. Я подстраиваюсь под время или время подстраивается под меня? Почему в одном состоянии время тянется бесконечно долго, а иной раз летит неудержимо, проваливается в небытие?
Открыл глаза – всё таже комната. Та да не та. Голова такая, точно её набили осколками стекла. Пару бутылок, точно, разбили. Впихнули внутрь. Причудливые тени мечутся по стенам, проносятся в мозгу, оставляют там сверкающие зигзаги.
Скоро увижу мир, который от меня прятали из самых добрых побуждений. В недописанных строчках, в многоточиях, в многозначительных взглядах, в шепотках. Прятали и родители, и окружающие. Все старались, повинуясь голосу инстинкта, утаивать как можно больше. Все так делают. Такие как я не должны много знать. Именно потому, что знать хотелось, именно потому, что мало знаю, любопытство моё всегда было настороже.
В очереди на информацию я последний. Пустое место. Душонку имею, а настоящего сознания нет.
Настороженное недружелюбие плотно меня окружало. Главное, я не вижу ничьих глаз. В смысле, не вижу человечьих заинтересованных глаз. В этом всё дело. Прячущиеся глаза – это знак неприятия.
Постепенно наполняюсь тяжестью. И руки, и глаза сделались чужими. Сине-зелёные вспышки воспоминаний оставляют проблески островков. Стараюсь уцепиться, течение мыслей медленное, стоит глубже опустить руку, за дно схвачусь.
Хочется утешить женщину, но не знаю как. Может, от моих утешений ей станет хуже. А что я ей расскажу? Что был строителем коммунизма, что Гагарин летал в космос и бога там не видел? Вдобавок, страна развалилась.
А как эти трое на меня переключатся? Обвинят в клевете. С них станется, пытать начнут. Я пыток не выдержу.
Было ведь так, мои попытки помочь встречали ожесточённое сопротивление. Поэтому как бы блуждаю в тумане, стараюсь найти выход. И всё же, мысль о том, что я ничего не могу сделать, не могу даже крикнуть, что я здесь, причиняет мне нестерпимую боль.
Молчу и послушно киваю головой. Что-то вроде боли пульсирует в груди, стараюсь не обращать на это внимания. Я притворяюсь. Мне не полагается знать ничего. Нет у меня той убеждённости, которая побуждает к действию. Предвидение зиждется на шаткой основе: где-то с кем-то что-то случилось, такое же должно случиться и с тобой.
Мучительно захотелось уйти. Чувствую, мне не хватает чего-то нужного. Мне мало слышать то, что все слышат. У меня возникло родство с темнотой. Чувствую услужливую готовность вести с темнотой так, как она от меня ждёт. Не свет, а темнота полна тайн. Темнота несёт на себе бремя проклятья, она перекладывает на живущих вину.
Какой смысл в моей дальнейшей жизни, если незачем просыпаться по утрам? Кто я здесь?
Беда в том, что я не монолитен, как прежде, распался на сто отдельных личностей. Каждая личность существует сама по себе, в меньшей мере в единстве друг с другом. А раз так, то управляют множеством моих личностей различные силы. Я уже никогда не соберу себя воедино.
Машинально киваю, как обычно… как десятки раз до этого. Не стоит пытаться контролировать ход своих мыслей. Лучше дать им свободу. Не верю, что для меня всё кончилось, скорее всего, всё будет ужасным.
То играл свою роль, а теперь мне надо играть роль для всех. Моя слабость должна вызвать у кого-то ощущение собственной силы. Тогда меня пожалеют.
А лицо женщины стало гаснуть, верхняя губа поднялась, выражая жалость. Языческий страх меня охватил перед громадностью неизбежного. И тут же стало немного легче.
Вслушиваюсь в себя. Вернее, пытаюсь поймать настрой в разрозненных, сумбурных до дикости мыслях. За те несколько минут, что я нахожусь в комнате, я не в состоянии вдумываться в происходящее, не могу оценить. Всё принимаю как пустоту. Не ощущаю радости, нет успокоения. Всё пока бессодержательно. А время торопит. Время меня не любит. Что мне остаётся делать – соглашаться и следовать предназначению или… Пока не знаю, что скрывает «или». Пока я слишком вежливый, чтобы заявить о правах. Пока не в состоянии я уйти от всего, умерев в дыре перехода. Я есть, но меня как бы и нет. Я ещё не родился.
Мне надо захотеть. Понимаю, была ложь, есть ложь и будут лгать. Ложь и счастье в одной цепи. Особенно женщины лгут, как они считают – во благо. Все лгут, когда не вписываются в мир, где всё спланировано. От иного вранья щекотно становится, хихикнуть хочется, - будто пятки почесали.
Хорошо, что на стене висит зеркало. Впиваюсь в своё отражение в зеркале. Нет никакого отражения. Стекло даже матовая пленка неизбежного не скрыла. За частностями: эти трое, женщина на табуретке, несколько сказанных слов, я это должен как-то связать, должен уловить целое, отражение, то, что привело к роковым последствиям. Какое моё отношение к происходящему, какое отношение происходящего ко мне, если я сам себя не вижу?
Мысленно молю бога, чтобы он ниспослал сон, безмятежный, бесконечный, чтобы во сне всё узнать. Во сне не так больно узнавать страшное. Во сне не страшен гром, хоть сто молний пускай сразу сверкают. Во сне и боль не бывает нестерпимой.
Не мои, а чьи-то глаза в узких припухлых щёлках мерцали в стекле.
Изумлённо оглядываюсь. Раз я есть, последствия роковыми не стали. Последствия мне не принадлежат, они не мои. Последствия меня не поймали. Кто-то последствия принял на себя. Кто?
Интересно, сколько сейчас времени?
Я теперь явление. Меня изучать будут. Мне надо будет пройти длинным ручейком жизни, добраться до истока. Я хочу узнать свой исток. Я хочу избавиться от страха. Со страхом человек жить не может. Для этого меня и высвободили.
Куда высвободили? Кто-то должен мне помочь, не делом, так сочувствием. Про сочувствие забывать стали, притупилось чувство к чужому горю. Это в беде всё бывает промеж людей пополам: и радость, и горе.
Я был бы счастлив, если бы мог быть с собой всё время. Не понимаю, о чём идёт речь.
Вздохнул. Облегчение чувствую, значит, примирился со своей участью, значит, никаких особых желаний нет, значит, тут речь идёт не о поражениях, а о будущей победе. Если бы она не в отдалённом будущем произошла, а сейчас!
В зеркале что-то мелькнуло, от стен отдавались звуки.
Вот и нечего ждать от жизни больших радостей. Любой порыв когда-никогда затихает, не успев достичь кульминации. Вот-вот охватит прежняя расслабленность, опять горечью пополам с покорностью наполнюсь.
Вроде как распаляюсь, но это не злоба и не гнев. Надо бы с кем-нибудь поговорить, кому-то поведать, выслушать, что скажут другие.
Что бы сейчас не сделал, всё будет позже, чем следует.
Ну и ладно, пусть я не всегда был среди лучших, но и не был среди худших. Не последний я. Вот и нечего отчуждённо оглядываться по сторонам, ища ответ на вопрос: с какой стати меня сюда занесло? Что я здесь потерял?
Вдруг близко кто-то начал говорить, отчётливо, нарочито подчёркивая слова, наставляя:
- Росло когда-то дерево, его срубили, построили дом. Бог дал жизнь дереву, бог дал жизнь человеку. А кто же тогда превращает эту жизнь в мучения? Зачем? Кто обрушивает на нас беспамятство, прерываемое приступами мучительного бессилия? Что, власть одних над другими от бога? Выходит, надо довериться власти? А если власть прикрывается маской? Страшно, когда власть становится самоцелью. А вот если спросить у каждого из этих троих, спросить по отдельности, для чего они всё делают, что даёт им веру, что нужно только так делать, уверен, по отдельности не ответят, а вместе, хором, заявят, что «партия» так велит.
Кто, откуда? Весна, лето, осень… Откуда выплыло слово «партия»? Щемит на душе. Озираюсь беспомощно: неужели до скончания века предстоит влачить здесь своё существование, предписанное партией? Охватывает тоска, усилилось желание куда-нибудь пойти, что-то предпринять, хоть недолго снова побыть там, откуда отправился в лес за грибами.
Как вспышка магния, появилось новая, захватывающая мысль, что, если попытаться пробить стену? Забрать пистолет, выстрелить в стену… С любопытством разглядываю троих, надеясь что-то узнать.
А я ведь тоже был в партии. Думал, что принадлежность к партии даст… без принадлежности партии невозможно было выстроить карьеру. Карьера – желание принадлежать к особой породе людей.
Значит, было у меня желание приобщиться к особой породе… Не приобщился… Отсюда единственный неутешительный вывод: мне постоянно не везёт, всегда кто-то опережает. Правильно, бодливой корове бог рога не даёт.
А женщина не плачет. Она зябко кутается в платок, она кажется отрешённой от всего. Она сглатывает. Что-то с ней случилось за эти несколько минут, что-то надломилось. Глаза смотрят сухо, запали они в тёмные глазницы. И этими невидящими глазами она будто разглядывает что-то за спинами этих троих и за моей спиной.
Получается я и она – жертвы.
Жертвы чего?
А глаза у одного военного смахивают на глаза мышки или хорька… Щетинки редких волосиков торчат из-под фуражки.
Мысли скачут. Я – жертва своей неспособности понять жизнь. Я не знал нормальных отношений. Я что-то ищу, хочу получить одобрение, но как бы превратился в невидимку, страшно, когда люди смотрят мимо меня. А она, женщина, что разглядывает?
Мне показалось, после мысли про одобрение, послышались всхлипывания.
Нет, как прежде, уже никогда не будет. Особая порода людей позволяет им устроиться поудобнее.
Что это за особая порода людей, которая позволила развалиться стране, во что она сама выродилась с распадом страны? Те, кто осознавал себя, они стали другими? В этом-то и проблема. Чтобы понять их, надо понять себя. За этими словами кроется новый вопрос: а почему это касается меня, почему я – это я? Как совершенно разные люди могут понять друг друга?

                23

Я не виноват, я не знаю, за что взяться, что делать. Я живу, отказавшись от борьбы против ограничений. Мне нелегко жить. Меня подавляет чувство. Это не ненависть, не презрение, не отвращение, это желание, чтобы ничего такого не было. Ну почему я вечно роюсь в своём маленьком мирке, в неприкосновенном для других? Многие хотят выкурить меня оттуда. Время хочет поймать меня в капкан. Кто-то должен мне помочь. Но «должен», это не значит, что все бросятся помогать. Последний комар, звенящий в ухе, щекочет, что есть где-то человек, у которого нет ни желаний, ни тоски по минувшему. Он счастлив, потому что обрёл власть над жизнью.
Впрочем, расплачиваться так или иначе за всё приходится всем. Даже за то, что боишься назвать своим именем. Во всём - сделка.
Возможно. Вреда от сделки никакого. Лишь бы душа была на месте.
Душа! Душа мне велит отбиваться руками и ногами.
Раньше был немного суеверным, теперь и это прошло. Не сказать, чтобы так уж сильно верил в бога. Чтобы разобраться, в своё время толстенный Капитал Карла Маркса начал читать, но не прочёл до конца. Запутался там в таблицах. Эти графы и столбики не для меня. Кто я теперь?
А где-то не то день, не то ночь. Глухой шум откуда-то доносится, то стихает, то нарастает.
Как говорится, «итить надо в люди». Я не Горький, я не ходок в люди, чтобы что-то открыть, чтобы так пройти университеты.
Ощущаю на себе взгляд из зеркала. Моё второе «я» бдительно следит за тем, чтобы я, который хочет добра, не был пойман в капкан. Человека, который хочет добра, обязательно ловят. Сети выставляют. Страх за собственную жизнь пока не ущемляет, пока не подавляет чувство жалости.
Чувствую, что не могу выдавить из себя ни слова, ни звука. Именно это держит меня на расстоянии от происходящего. Раз ничего не сказано про увиденное, оно как бы не существует. Раз мне придётся обо всем догадаться самому, то чужое знание как бы и не надо. То, что сам угадал, это я сам буду знать наверняка. Подвоха быть не может.
К чему клоню?
Люблю рассуждать о причинах, а что вытекает следствием, это остаётся в стороне. Нет жизни после смерти. Но что-то же остаётся после человека?
Кем я рождён? Не страхом же, конечно! Создала меня природа на свет божий, но для самозащиты ничего не дала, а вот страху отпустила полной мерой. Меня обидеть может всякий. Каждого куста боюсь. Смыкаю глаза, думаю: «Сделаю пару шагов наугад, вслепую, а там… будь, что будет».
Не понимаю, чем и за что я оказался распятым на кресте жизни? Что я натворил? Витают мысли. Никак не взять себя в руки. Хочу, чтобы пропали все рассуждения. Идеала хочу. Чтоб не существовало горя. Жизнь ведь надо не осмысливать, а осязать дольками.
Мысли плывут под черепушкой, гонимые неведомой силой. Там безветренно, там простреливают искрами предположения. Чиркает кто-то, как мелом по школьной доске, по кости, и замирает сердце на миг перед таинственностью.
Моё внимание привлёк сучок на двери – расшеперившийся, как разлапистый паук. Глаз его как две капли похож на мой. Если бы сучок был живым пауком, он, наверное, и думал бы, как я. Я, наверное, мог бы свалить свою вину на него.
Стою, совершенно потерянный или на половину, но внезапно чувствую, как какая-то сила поднимает меня в воздух и несёт. Долго несёт. А вокруг мерзопакостные лица, видения. Всё скачет, крутится. Впереди какая-то костлявая фигура, завёрнутая в чёрный плащ. Смерть, по-видимому, впереди шастает. Никак не удаётся загнать обратно в глаза навернувшиеся слёзы. Тяну руку к двери. Будто обжёгшись, отдёргиваю, ручка раскалена. Ноги не держат, ноги подгибаются. А руки белые-белые, почти прозрачные. И тукает в голове: сейчас произойдёт нечто неожиданное. И предложение покориться судьбе послышалось. И через много-много секунд я очнулся в той же комнате.
Если меня провели на мякине и всё эти годы я жрал эту мякину, а теперь чем-то кто-то готов меня ошарашить, мне придётся посмотреть правде в глаза. Ну, и чего метаться и сомневаться? В памяти всплывают застенчиво-медлительные движения, кто-то нашёптывает совсем противоположное тому, что минуту назад причудилось. Прошла целая вечность. А сомнения никуда не исчезли.
Странно, у меня исчезли все желания.
Стоит лишить человека радости, как сразу теряется стимул жить. Играть с самим собой, - а толку? Тоска наваливается по тому, чего не изведал, с отчаянием вижу, как меня лишают всего, что было. Дух начал пожирать меня изнутри.
Чертовщина какая-то. Мысль в голову пришла о своей ненормальности. Из этого следует, наконец-то я смогу увидеть мир, который от меня прятали. Я не должен был что-то знать. Именно потому, что я не должен был знать, я должен узнать как можно больше.
Стою перед зеркалом, шевелю губами, точно молюсь. Молюсь, чтобы мне позволено было открыть тайну, чтобы моё желание совпало с возможностью.
Я слишком безыскусен, чтобы разыгрывать равнодушие. Смотрю в зеркале в свои глаза, которым сто тысяч лет. Сколько они повидали на своём веку…
Вдруг всё покрыл резкий звук, словно шваркнули металлом по металлу. Не иначе кто-то вбивает крюк в потолок, чтобы повесить мою прежнюю жизнь, чтобы я начал новую жизнь.
А хорошо бы отметить это событие должным образом.
Паники нет.
Ну и ладно, ну и пусть втопчут меня в грязь. Раз никого не могу ужалить на свой лад, будь, что будет.
Ноздрями глубоко втягиваю воздух. Пахнет подгнившей рыбой, застоявшимися помоями, кажется, сушившимися сухарями.
Наконец-то я уверовал в предопределённость бытия, ни в чём не сомневаюсь, да, существует нечто целое, часть той жизни, в которой каждая отдельная частица тоже целая, она такая частица, которая ничего не изображает. И всё живёт не скопом, сразу, а по очереди. У каждого своё время, каждый передаёт эстафетную палочку следующему.
Зачем всё? Разъяснений хочу. Не хочу делать то, смысла чего не понимаю.
Мне отведена роль, события неумолимо влекут за собой. На попятный я не пойду. Я наконец-то собрался с силами, куда-то бреду, как в тумане в ужасающей реальности.
Через двойную раму, замазанную на зиму, уличный шум проходил смутно. Собака пару раз залаяла. Сумерки начали обволакивать углы, окно серело полусветом.
А голос штатского заполнял каждый сантиметр комнаты. Хотя штатский и был мужичком с ноготок. Про таких говорят: маленькая-де собачка – до старости щенок. Лицо у него морщинистое, - у таких, кажется, и борода не растёт. Большую радость доставило бы мне, отвесить ему оплеуху. За то, что он попирает ногами человеческое достоинство, высасывает мозги. Оказывается, я умею мстить, хочу мстить. Оказавшись в волчьей стае, я покажу клыки.
Всё в комнате съёжилось. Голос ощутимо твёрдый, он как стерня на поле, он колюч.
А женщина, женщине ничего не приходит в голову, она чувствует смертельную усталость, лицо её осунулось, она не думает ни о чём. Её руки дёргались в странной дрожи. Характер у неё мягкий, продаст она себя задёшево. Убого она выглядит.
Сказанные мною мысли-слова проносились мимо неё, не доходя до сознания и ничем не трогая. «Собирайтесь» стало проклятьем, сразило её.
Штатский наигранной манерой, надменно и холодно, процедил короткое слово исчерпывающе. Небрежным движением руки он как бы поторопил, мол, хотя времени на сборы и достаточно он отведёт, но стоит поторопиться: с собой брать только необходимое. Уголки его губ натянулись словно проволочки, резко обозначились складки. Казалось, и у него внутри возникали разные соображения насчёт того, что происходило.
Чудовищна минута. Внезапно у меня возникло желание дико захохотать и заорать во всю глотку, чтобы сбежались и услышали соседи, чтобы, в конце концов, я торжественно выкрикнул: «Что, съели?», сказано это мною будет так, когда эти трое уйдут.
Увы, я так не скажу. На это я не годен. У меня сил не хватит. У меня нет сил, чтобы повернуться и уйти.
Становится прохладней и прохладней. Кожа сделалась гусиной – вся в пупырышках.
Женщина даже не пытается вглядеться в глаза штатского. Для этого надо было приложить усилие, уступить, задействовать инстинкт самосохранения. Бескровные губы растянулись, придав лицу выражение неприятно-упорного.
У неё, наверное, так подумалось, было счастливое детство. Она, наверное, получила с рождением новую колоду карт, все козыри на месте, а теперь ей не удаётся вытащить главный козырь. Скорее всего, козырь кто-то вытащил заранее. Времени у неё нет до сердечных ран поразмышлять о своей судьбе. Вот и выглядит как всполошенная птица - судьба столкнулась с несправедливостью.
Проходит несколько минут, мне они показались более плотными, чем обычные минуты. В них спрессовались минуты её жизни и минуты моей жизни.
Молчать, быть правдивым в молчании – хорошо, а может быть и подло.
Происходящее затягивало. Не получается утешить себя мыслью, что в любой момент, нужный момент, выкарабкаюсь, стоит лишь захотеть. Я теперь подчиняюсь неизбежному.
Женщина перевела дыхание, открытым ртом, дрожа, дёрнулась, встала. Она была готова на всё. Секунда смертельного страха, когда ни о чём не думалось, секунда подлинного страха, подлинной опасности в один момент принуждения, позволила ей почувствовать право на существование. Всё равно какое, но связанное с жизнью. У неё есть выбор, в выборе возможна свобода. Свобода заключалась в том, что кое-чем можно поступиться.
Сволочная штука – жизнь. Чтобы узнать мне причитающее, свои сомнения надо засунуть в дальний ящик. Я слышу, как они там копошатся. Поздно. С какой стати мне и ей всё переиначивать? Всё было правильно. И она, и я жили, не оглядываясь на жизнь. А когда пришлось оглянуться – не всё так и бессмысленно. Жизнь свой узор всегда выводит.
Вдруг сделалось темно, погас свет.
- Зажгите лампу.
Немного посветлело. Лампа с чёрным стеклом от нагара бросала красноватый свет прямо на лицо штатского, мне показалось, что оно смеётся какой-то странной ухмылкой, глаза по-особому сверкают радостью, сто и одна морщинок дёргаются в уголках губ. Стало понятно, штатский каждый арест врачует алкоголем.
В моей памяти царила полная неразбериха. Мешанина из множества множеств клубков различных жизней находилась в непрестанном движении. Припомнить что-либо отчётливо не получалось и, тем не менее, женщина постепенно обретала знакомые черты. Я её видел на старой фотографии. Видел в затрёпанном бабушкином альбоме.
Временами слышу голоса из другого мира. Зажимаю уши. Не нахожу объяснения словам, слова искажены до неузнаваемости. Ну и плевать. Не предпринимаю попыток освободиться от наваждения. Моё забвение в другом месте. Выбор предстоит – или со всем покончить, или принять всё, как должное. Метания из стороны в сторону – самоуничтожение. Кого накажу самоуничтожением?
Обретающийся в мире сиюминутных представлений, видевший только то, что можно было увидеть «здесь и сейчас», я потерял способность хоть чему-то удивляться, но по-настоящему нуждался в ком-нибудь. В ком угодно – хотя бы словечком перемолвиться, я ощущал потребность высказать свои чувства, лишь бы убедиться, что это не сон, что мои чувства сохранились, что я не бездушная болванка, что могу сопереживать.
Жалость засела не только в груди, но и в глазах. Жалость, которая помогает сберечь время и силы. В тянувшуюся бесконечно секунду я уверовал в предопределённость бытия, не сомневался, что существует в мире нечто целое, справедливое, частью которого я сам являюсь.
Если я был велик вчера, то сегодня необязательно останусь великим, про завтра и говорить нечего. Завтра потребность времени во мне изменится. Завтра я, может быть, не смогу приспособиться.
Происходящее неумолимо влекло за собой. Захваченный выпавшей на мою долю судьбоносной ролью, я не мог пойти на попятный. Я не мог вышвырнуть этих троих из комнаты, я не мог сделать женщину невидимой. Понимал, я никогда не приду в себя, не вернусь к живительным истокам. Не избавлюсь от внутреннего разлада. Мне так и предстоит идти поперёк предначертания.
Я считал себя в некотором роде знатоком человеческих характеров, любитель сидеть и смотреть, наблюдать за людьми. Для моего искушённого глаза, так, казалось, не было никаких тайн, я мог читать как открытую книгу по ладони судьбу, почему я потерял теперь свою наблюдательность?
Женщина глянула и отвернулась, но я почувствовал: она глянет ещё раз – как-то по-особому чутко дрогнули её глаза. На меня, точно, она не обижалась. Меня для неё пока нет. Нет даже в мыслях. Поэтому она не будет требовать, чтобы на неё я возвышенно смотрел.
А мужик в штатском закурил. Выдохнул облако дыма, осклабил синенькие болезненные дёсны. Он может говорить, может молчать. А мне молчать не хочется. Но впервые почувствовал, что чем-то по-настоящему, откровенно делиться мне нечем.
Всё это не сон, если и сон, то очень скверный. Переходящий в реальность, жуткую, но реальность, которая невозможна, но правда заключалась в том, что новый, старый для кого-то мир, становился правдой для меня.
Плывут перед глазами чёрные круги, собираются в непроглядную массу, которая надвигается, вот-вот всё поглотит. Наваливается чугунная тяжесть. Глубже и глубже увязаю.
Мой прежний мир делался искалеченным, от него ничего не осталось. Если тот мир мне разонравился, я могу покончить с ним, не начиная отношений. Я никогда никого не обманываю.
Непонятно, чьим заклинаниям женщина повинуется? Для женщины всё происходящее уже давно позади. Она повернула голову. Она хочет сказать что-то, но губы дёргались, как будто она силилась не заплакать. В её тёмном взгляде, направленном куда-то в сторону, чувствовалось напряжение. Мне, уловившему этот взгляд. хотелось отвести глаза.
Мы с этой женщиной теперь принадлежим одному миру. Не видя меня, она смотрела на меня, она вся надеялась на одно-единственное слово защиты, она просила, я должен открыть перед ней своё сердце, я должен её обнадёжить. Из своего мира она смотрела в мой мир. Я из своего мира должен её поддержать. Я ведь из того мира, в который она может попасть, а может и нет.
Молчание стало тяжелым и гнетущим. Не понимаю, что молчание хочет мне сказать. Не господь же бог меня искушает и хочет сбить с пути истинного.
У штатских холодные, быстрые, временами мутнеющие глаза. Они походят друг на друга. Это ничего, что один чёрен, а другой белокур. У обоих горбатые злые носы, тонкие губы. Они почти не говорили, им довольно взглянуть, повести плечами, как тут же в голову приходит мысль, что у таких нет личной жизни, нет жены и детей. Таких невозможно представить, когда и какими они встают с постели. Их предназначение спать одетыми, быть готовым, зло, жадно, холодно упиваться моментом.
Возникали разные соображения, что такие у жизни в запасе на всякий случай. У жизни есть всё на всякий случай. Эти двое воображают. Воображать для таких слаще мёда. Они не верят ни в попов, ни в чёрта, ни в коммунизм. Но они своими мыслями ни с кем не делятся. А есть у таких отпрысков рода человеческого мысли? Насколько они опережают своё время?
Молчу, слишком много всего нахлынуло сразу. От стремительной смены событий может лопнуть голова.
Вряд ли пришедшие арестовывать слышат шум времени. Время, шумя, уходит не для таких. Они не поймут, что значит упустить время. Мне думается, ни разу в жизни такие не сжимали ладонями пылающие щёки, слово «любовь» им непонятно.
Прищурил один глаз, другим изучающе смотрю. Для всех я пока пустое место. Безотчётно мыслю и действую. Не так, как общепринято. Не так, как выработано в процессе эволюции.
Чудно, при рождении все находятся в одинаковом положении. Только воспоминания на самом деле у каждого свои, даже не свои. Их в голову вкладывает некто, кто распоряжается жизнями.
Темнота ширилась, темнота становилась тесней, безысходней. Цеплялась за любые шероховатости. Часы отсчитывали бесполезные минуты – сколько минут надо переждать, прежде чем загорится свет.
Я вижу стены комнаты в первый раз. То, что я здесь, злая шутка судьбы. Я недоволен собой. Моё молчание и темнота подливают масло в огонь. Огонь почему-то холодный. Всё тускло, словно всё подёрнула серой пеленой.
Снова и снова уверяюсь, что некая тайна меня окружает и моя вина не в том, что жил не так, не в ослушании каком-то. а в чём-то совсем ином. Сколько бы ни перебирал свою жизнь, особых провинностей нет. Я всегда знал своё место.
А может быть так, что мой «золотой век» кончился? Впереди одни горести. Вот и нечего бередить новые мысли. Я сам себя обманываю. Сам себя обманываю по меньшей мере тогда, когда мысленно утверждаю, что ничего не происходит. Это кино. Важно, что это я принимаю всерьёз, не важно, но я вижу так.
Звуки отражаются от стен по-разному: то громко, то глухо, то сухо и равнодушно. Звуки пробуждают предчувствия. И тишина перерождается в ожидание.
Почему в голову пришла мысль, что я найду причину, отчего не нашёл, как устроить свою жизнь, что мои ошибки меня ничему не научили, я постоянно без нужды из-за всякой ерунды раздражался, притом понимал, что пройдёт день, всё позабудется. Не существует незыблемых принципов.
При виде холодного, сумрачного лица женщины, все слова застряли в горле.

                24

Минуты тишины разделили всё на разные миры. Все, кто находился в комнате, до этих минут не знали друг друга, не имели представления друг о друге. Эти трое и женщина. И ещё что они точно не знали, так это то, что я их вижу, им невдомёк, откуда я пришёл, это и к бабке ходить не надо, и то, что я сам точно не знаю, куда судьба заведёт, это моя тайна. Поэтому мне и не надо зацикливаться на своём незнании. Я дышу, живу, существую, мне, в общем, не нужно мучиться, бояться. стыдиться. Это чудо, если б ещё чудо унесло меня отсюда. Когда-то хотел одиночества – получите независимость.
Рассуждаю медленно, будто растерял все слова и пытаюсь выудить их из тишины. Опустил глаза, не желая встретиться взглядами с женщиной.
Так на чьей я стороне? Я не перешёл пока ни на чью сторону, внимательно поглядываю.
А женщина отвернулась, уставилась себе под ноги. Потом резко вскинула голову, сжала кулаки. В глазах вспыхнул красноватый огонёк.
Женщина единственный человек, который может мне помочь, а я должен помочь ей. Я нуждаюсь в её помощи. Я должен сделать так, чтобы она меня почувствовала, чтобы услышала.
Не знаю, сколько прошло времени, и всё это время у меня не было ни желания, ни возможности с кем-нибудь толком поговорить потому, что я сейчас не существую ни в чьей жизни. Дурею. Одни дуреют от бедности, другие – с жиру. А я… Я где-то посередине застрял.
Напряг зрение. Внимание привлекло тускло освещённое пятно на стене. Фотография там висела. Отрывками возвращаются ко мне мысли.
У меня даже не получается представить себя в прошлой жизни. Всё оборвалось у траншеи.
Женщина, заходя в комнату, прошла рядом со мной, не видя и не слыша меня. Эти трое прошли рядом, не замечая вообще моего присутствия. Я сам себя не чувствую. И тем не менее, что-то типа ненависти рождается.
Вспомнилось, с каким усилием повернул ручку двери, как она внезапно открылась. Тогда я уже ждать перестал.
Грустно. Грустные мысли, лицо, наверное, приняло страдальческое выражение, которое вполне удовлетворит артиста-любителя. Подошёл или подвели к тому рубежу жизни, когда обращаются в новую веру: всё надо менять, поведение, настроение, желания. С людьми как, как только от них что-то добиваешься, они всё наоборот делают… Я ни одной цели не разделяю ни с кем, ни одна радость меня не волнует.
Если раньше жизнь была малость странновата. То теперь странностей становилось всё больше. Никуда не денешься, коль в такую колею поставили. Того и гляди запрягут.
«Хорошо бы эту женщину как-то перенести в мою жизнь, но, наверное, она уже мертва, - почему-то подумалось той долей мозга, которая жила жизнью до похода за грибами. – Хоть бы год узнать, в какой год попал?»
Никак не выходило предположить, что можно жить и год, и сто лет. Для меня быть мёртвым, значит, быть только на одном месте, а больше нигде. Быть где-то можно только живым. Врать лишнее не хочу, но и свою правду не выложу, язык не повернётся. Я – живой. Поэтому я и смотрю на всё со стороны. Мёртвые живых не видят. Я, живой, могу так бесконечно стоять и смотреть, каждый сделанный мною шаг ближе подведёт к отгадке. Почему же тогда не сделал ни одного шага?
Ни единая живая душа сейчас не может сказать, о чём мои мысли. А что вообще происходит? Ни злобы, ни досады, ни ненависти нет. Личностные переживания не в счёт. Смотрю кино. И что странно, я хочу оттянуть решение до последнего. Я, собственно, давно уже ничего не делаю, как только всё оттягиваю.
О чём жалею? Да ни о чём не жалею. Что прошло, оно не вернётся. Моего сегодня жаль, этот день будет вспоминаться. Сколько пришлось вытерпеть. А день-то заурядно начинался.
За что жизнь своей монетой мне хочет отплатить? Мои объяснения приведут к последствиям прямо противоположным тем, на которые я возлагаю: не наведут мостов к прошлому, напротив, сожгут последние сохранившиеся досочки. И что?
Думаю нарочито темно и бессвязно, чтобы никто не понял ничего, чтобы жизнь, выслушивая белиберду, ломала голову и выворачивалась наизнанку, силясь понять, что в ней не так.
А где-то водку глушат! Нельзя не выпить, видя теперешний бардак. Да собери в кучу хоть всех богов мира, моё бессилие никакой из них не разрушит. Без водки можно и помереть, плесенью внутри зарасти. Только водка может вытолкнуть из души холодный комок. Вообще-то, нырять с головой в неизведанное вовсе не кайф. Тем более, если не знаешь, где вынырнешь.
Невесело на душе. Не могу понять отчего. Оттого, быть может, что три месяца предстоит прожить как-то иначе. На отрезки в три месяца жизнь моя раскладывается. Три месяца в одном ритме, три месяца в другом, чтобы взглянуть на свою жизнь другими глазами. Хорошо бы «в другом» порадоваться чему-то, пережить и преодолеть.
Меня снова и снова начала удручать мысль, что рядом нет никого, перед кем я мог бы вытряхнуть душу. Рассказать о своих предположениях, эту сумасшедшую историю разобрать. Наверное, мне полегчало бы.
С этой женщиной всё ясно, - она обречена. Готов я испить с нею её боль? На месте этой женщины появится другая… Другая подойдёт, глянет… Может, и живу я для такой минуты? Чтобы вошла женщина, глянула и… понял, что нужен…
Прислушиваюсь к звукам – лаяла собака, скрипнул тормоз машины, кажется, постукивали каблуки по тротуару.
А этот, в штатском, поднял голову, удивлённо насупился, будто его толкнули… Пальцем показывает… Не улыбнулся, а как бы скривился. Лицо конвульсивно дёрнулось, будто пульсирующий нарыв. Как он посмотрел на женщину, будто разом всю охватил. Будто дохнул на неё холодом.
Мир, который окружал, был призрачный. Из многих желаний, какие жили во мне, самым сильным было – выбраться отсюда. Я не стремлюсь умереть. Это мне не нужно. Я слышу всё, что говорится вокруг. И всё же, как всё соединить воедино, где найти слова, как передать теперешнее состояние? Остаток веры твердит, что без любви к себе невозможна и любовь к ближнему.
Постепенно стал успокаиваться, стал испытывать какое-то странное, холодное блаженство; чуть не задохнулся в нём. На память пришли облегчающая душу поговорка: потеряешь - не грусти, найдёшь – не смейся.
Бог с ним, со смехом. Не смехом единым жив человек. Будет и на нашей улице праздник. Я ж не собираюсь умирать. Как ни горько, как ни тоскливо, а всё ж для чего-то я здесь оказался.
И снова запахло рыбой, мокрым песком, гнилью сопревшей травы.
Где-то глубоко внутри, под сизым ворохом пепла, копошилось во мне что-то живое, изжелта красное, умирающий огонёк грел.
Обломок дерева вбил или выбил ужасающую способность к страданию.
Живой любит тех, кто согласен быть счастливыми только на его условиях. По крайней мере я такой. Но ведь мне никаких условий никто не выдвинул. Я даже не могу оскалить зубы. Только теперь до меня дошло – кто силён, тот будет жить! Кто слаб, тому жизнь зачитает приговор.
Жизнь путаная штука, она всё вывёртывает наизнанку, высмеивает просчёты, нет у неё логики. Жизнь – хитрожопая ехидна. Она всё подстраивает так, чтобы человек сумел нахлебаться дерьма. Вот-вот, жизнь только человека касается.  Только для человека она шалая. Правильное тут же может стать неправильным. Дурацкие расчёты приведут к бессмыслице. Всё дело вкуса. У моей жизни нет вкуса. Моя поза напряжённая, держу руки в карманах, а мысли бурлят в мозгу.
Мир, казалось, застыл в оледенении. Секунды тянутся вечность. Никак не могут истечь. Не получается выдавить из себя «прощай». Ведь каждый обретает себя благодаря независимости, страдания, что неизменно ошеломляет и заставляет действовать.
«Ты трус! – говорит внутренний голос. – Ты должен решиться, а стоишь и колеблешься. Ты хочешь всё узнать, но так, чтобы понаблюдать со стороны, остаться чистеньким, никого не обидеть. Тебе было бы приятней, если б впереди шёл экскурсовод, показывал и рассказывал, а ты бы в нужных местах заламывал руки, осуждающе качал головой. Ещё бы и что-то умное изрёк, что от любви, мол, не умирают, если любовь нормальная. От любви расцветают. Но не привёл бы ни одного факта, когда по-волчьи выть хочется.
В конце экскурсии написал бы отзыв. Как юбилейному посетителю, ещё бы и подарок вручили. Это ничто иное, как ломание комедии. А ведь мне самому надо будет принять решение. Мужик, штаны к чему-то обязывают. Середины нет, или - или».
Настроение, остаток его, испортилось. Тут же отругал себя. запретив думать о неприятном. В конце концов, не сам сюда попал. Поглядим-посмотрим, как всё обернётся.
Внезапно ощутил прилив какой-то странной мощи. Перестало болеть то место, которое отводят душе. Душа взмыла вверх. Никаких голосов не слышно, все голоса умолкли, тишина безвоздушного пространства начала обволакивать. Солнце померкло. Его заслонил спускающийся по длинной паутине паук-крестовик. Он то сползал вниз, то взбирался вверх, перекрывал маленькое отверстие, сквозь которое лился солнечный свет. Свет отражался в злых глазах паука.
Много дум проносится в голове, все они неприятные, мучительные. Все они чего-то требуют. Не на что опереться. Вот и кривит рот улыбка обиженного: на меня можно будет всё списать.
Все врут, я вру. Но ведь я для чего-то нужен? Для чего-то меня придумали… Наверное, чтобы всем лучше жилось.
А от минутной тишины можно сойти с ума. Нельзя ни на что сердиться. Просто, я устал в межвременьи. Может, я попал в переделку для того, чтобы моя личность научилась ненавидеть? Кого? Не меня же мамого?
Кто я? Временный наблюдатель, участник или сопровождающий, которому подсказывать, поучать, делать замечания надо? Так, праздным, я не могу быть, так не бывает. Злость возникала на себя за такие думы. Однако обстоятельства требовали моего отклика. А я как бы ловлю на себе взгляды заинтересованные, взгляды безразличные, взгляды, ничего не выражающие. Охватывала усталость.
По сути, я никогда не принадлежал никакой системе. Был сам по себе. Водился с людьми, которые мне нравились, ходил туда, куда надо было ходить. Не задавал бесконечные «почему». Ну и что, если не знаю, что такое истинное счастье. У истинного счастья нет владельца, оно переходящее. Сегодня я им владею, завтра оно в чьи-то руки попало. Мне всё равно, что носить, на чём спать и из чего есть. Либо – либо не для меня. Либо отдаёшь, либо получаешь – скучная жизнь выходит. Я не боюсь каждодневности. Мне в каждодневности лучше.
В неизбежность я не играю. Кажется, не существовало такого события, поступка, происшествия на которое я бы не откликнулся. Что только со мной не было. А выходит, что счастливо и не жил. Не могу представить, как дальше сложится моя жизнь.
До сих пор жизнь была светлой… Может, судьба пощадит?
Вот теперь в голову пришла мысль о том, что если что-то разделить можно да двоих, то это станет началом распада счастья. Или, может быть, началом возрождения.
В эту минуту, а она минута наивысшего напряжения, открылось, что я должен сделать одну-единственную ставку. Тогда из множества выпадет честь получить то, что предназначено другому.
Многое из того, что определяло мою жизнь, теперь представало отражённым, причём не один раз. Мир стал перевёрнутым, каким-то нереальным. Я стал отличаться от других. Вчерашнее отходило на задний план. Вчерашнего не было. Так и завтрашнее не маячило на горизонте.
Разом очухался. В комнате никого нет Разбросаны вещи, перевёрнута постель, выдвинуты ящики комода. Я не заметил, как трое и женщина прошли мимо меня.
Бесшумно отворяю дверь в коридор. Прислушиваюсь. Мне показалось, что я вижу небо. Оно над горизонтом чёрное. Может быть, прошло сто лет, может быть, горизонт и чёрен, дым от зарева заволок его, потому что там полыхают зарницы. Сквозь мглу их не видно. Может быть, там грохочет гром, ливень очищения смывает грязь. Может, на самом деле, солнечный день только разгорается. Первый луч проник в отверстие, осветил паука. И ветерка нет, и лист не шелохнётся на деревьях.
Я ничего не делаю. Только мысли шастают туда – сюда. Утром строил планы, собирал грибы. Утренние планы ничто, лучшая выпивка поутрянке, она до ногтей пробирает. Прислушаться и присмотреться надо к правильным теперешним планам. У меня наилучшие намерения. Я внутренне уравновешен. Планов никаких нет.
Женщина и эти трое ушли. Они меня не тронули. Для них меня нет. Для живущего сейчас, завтра как бы и нет. Я не могу к завтра относиться с подобающим уважением.
Предметы возрождались в пространстве, возникали в самых неожиданных местах, поражая нечёткостью. Я снова начал узнавать. Судьба играла мной.
На стене коридора висит ванночка для купания ребёнка, сундук выставил острый угол, укоризненно напоминая, что острые углы бывают и у других вещей. Всё острое чванится своей сущностью. Мне хочется хотеть. В этом состоянии я отношусь к себе без особой любви, но нет и неприязни.
С полминуты стою в нерешительности. В голову лезут пустяки.   
... Я не заметил, как переместился в милицейскую предвариловку. Мне нужно проследить судьбу Анны.

                25

…Женская камера была переполнена до отказа. Сначала в ней было две кровати, потом над ними появилось ещё две, а потом справа построили общий настил и стали без разбору запихивать в эту камеру всех подряд, бросив на доски несколько матрасов.
Окно было высоко. Оно было замазано белой краской, защищено снаружи щитком-«намордником». Лишь через одну шипку стекла можно было разглядеть кирпичный забор с перепутанной и уже поржавевшей колючей проволокой наверху. Малюсенькая лампочка горела под потолком. Воздух в камере был неимоверно удушливым и прокисшим. В углу, в отгороженном закутке стояла параша. Часть женщин сидела на нижних кроватях, трое на полу. Всего в камере было полтора десятка человек.
Теснота создаёт ощущение несчастья. Приносит желание безрассудства броситься в погоню за всеми удовольствиями, какие есть на свете. Теснота губит не только человека, но и всё, что его окружает. Теснота более тяжёлый крест, чем бедность.
Когда Анна вошла, она не поняла, что перед ней. Сидевшие на полу переплелись кучей, плотно прижались друг к дружке.
Воздух, полный зловония, был настолько густ, шибанул с такой силой, что она отшатнулась, и, если бы не захлопнутая за спиной дверь, лязгнувшая запором, толкнувшая в спину, её точно выбросило бы в коридор. Анна осталась стоять у двери, потому что ступить вроде как было некуда. Лица, ближайших к двери женщин, повернулись в её сторону.
Сидевшие у окна на настиле женщины даже не повернулись на лязг запоров, их ничто не беспокоило и не волновало, они ушли в свои переживания. Две же, которые примостились с краю о чём-то оживлённо шептались. Толстуха на полу ковыряла пальцем в носу, словно насмерть перепуганное животное. Толстые губы – серо-синие, словно вымоченное в уксусе мясо, открылись створками. Язык ходил по губе взад-вперёд. Глаза впились в вошедшую. Тут же она встряхнулась, как испуганная курица. Она даже сделала движение отползти, попятилась, ужалась. В глазах её заплескался ужас.
Две женщины с готовностью улыбнулись и сделали попытку встать. По их улыбкам можно было понять, что для них проще было заискивающе улыбнуться, женским маслицем смазать ожидание. То, чего у тебя мало, можно отдать по-настоящему. Они уверовали, что входивших всегда надо встречать улыбкой, охранники ожидают улыбку. Если их так не встретить, они обидятся. Умаслить необходимо, странных не любят. Странные беспокоят остальных.
Анна снова и снова оглядывает с некоторым отчуждением помещение, она попала сюда из другого мира. Пробиться мыслям из того мира никак не удавалось.
- Здравствуйте… Пополнение…
Анна почему-то задержала свой взгляд не на этих двух, подобострастно желающих умасливать, а на той, которая сидела с краю на кровати и странно смотрела. Сбоку она была похожа на какую-то птицу – с крючковатым носом, с круглыми, как пуговки, глазами. Со спины она была молодой, но лицо сморщилось, одлинноносело. То, как она ответно посмотрела, это Анну заставило съёжиться, протыкал взгляд. Губы у женщины были плотно сжаты. Взгляд был такой, словно у женщины внутри накопилось что-то тяжёлое, это что-то давило, клонило голову набок. Анне показалось, что эта женщина чем-то отгорожена от всех. Она не желает никому улыбаться, и подмасливать без особой необходимости никому не будет, и расспрашивать. Напряжение, в каком она находилась, волновало.
Женщина устремила долгий вопросительный взгляд на Анну. Затем взгляд соскользнул в сторону, унёсся прочь, куда-то вдаль. Мысли Анны начали разбегаться в разные стороны, начали скакать и кувыркаться так неистово, что заболела голова.
Бессилен человек перед судьбой, бессилен перед желаниями. Непереносимо это. Преследует чувство потери, забываясь, оно превращает всё в наваждение.
Чего-чего, но только не этого ожидала Анна. Вдруг женщина запела. Песня была жалобная, проголосная, похожая на стон. И странным показался голос. Женщина запела как бы в пустоту, превозмогая собственное бессилие. Бессилие порождало страх. Не было здравого смысла в пении.
Она пела и улыбалась. В голосе её звучало вера, что ли.
Смотрел ли я на всё это сквозь стену, завис ли под потолком, превратился ли в карандашную надпись, - я не ощущал запахи, меня не кутало зловоние. Мне показалось, что бог знает как давно, в один из дней, я был здесь.  Всплывали туманные воспоминания. Ничего особенного не происходило, во всяком случае такого, кроме как ощущения тревоги. Моё «я» тогда находилось в тени.
Тот день и этот теперешний день были разделены долгими годами. Состояние духа тогда и теперь было разным. На что я мог рассчитывать, так на какое-то полюбовное соглашение, временное примирение. Женщина пела и для меня.
Очередная неприятность за старые грехи, которую время не утопило, которая всплыли на поверхность, - всё это предстоит перетерпеть. Мне, мне предстоит перетерпеть.
Повисшая секундная тишина, перед тем как женщина запела, не давала возможности понять, в каком направлении начнут развиваться события. Во всяком случае, не было никаких оснований ждать чего-то утешительного.
Голос женщины, так мне показалось, звенел от закипавших слёз. Он хватал за душу пронзительной печалью. Может, он пробивался издалека сквозь стены камеры. Женщина была только излучателем. Взгляд женщины стал таким, будто он будил воспоминания, взгляд был таким, который невозможно оставить без ответа. Мне чудилось, песня родилась сама по себе, без участия человека. Я где-то слышал эту песню, только не помню, где и когда. Не наша песня была, не советская.
Не для меня придёт весна,
Не для меня Дон разольётся,
И сердце девичье забьётся
С восторгом не для меня.
Не для меня цветут сады…
Я вжался в стену, боялся пошевелиться, до боли сжал кулаки. Невозможно на человеческий язык перевести стон исстрадавшегося сердца, который являлся из белой мглы, из далёкого далека, и растекался, и тут же глох.
Да, в голосе звучала вера. Во взгляде светилась любовь, издёвка, сила, тепло. Бред.
Ещё дрожаще бился где-то об стену в воздухе последний звук, смахивающий на стервятника, кругами парящего над избранной жертвой, как подвохом послышался простуженный грубый кашель. Прошла минута, не принёсшая никаких перемен. Смешались чувства, произошёл поворот. Происходящее не было игрой. Женщине невмоготу было молчать. Она заговорила горячо, сбивчиво. Голос у неё стал хриплый.
- Больно мне, тоскливо. Сердце разрывается, горе оно чует.
И без перехода женщина снова пропела куплет. Пропела, как поют в последний раз, с чувством, с надрывом, безумно. Как будто провела границу между прежней и нынешней жизнью. И тут же раздался стук в дверь:
- Прекратить. В карцер захотела? Иванова, кому говорю? - давясь словами, из-за двери крикнул охранник. – Пропела ты своё счастье…
Воцарилась тишина. Многие, наверное, увидели свою жизнь, такую же мёрзлую и продутую сквозняками, как в ощущении после слов песни. Холодно стало и тоскливо, неловко и одиноко. Стало впору дать себе обет, надо быть как все, не выделяться и прятать любую обиду. Надо быть как все, и даже, если это возможно, лучше.
События вчерашние и позавчерашние казались теперь неважными. Чем-то невозможным для этого мира. То, что происходило, изменило все представления.
Голос угас. Угасли надежды, остался только страх.
Ничего конкретно для меня не изменилось. Всё как бы не касалось меня. Я был, но для всех я не существовал. Нутро моё заболело сильнее. А ведь был соблазн хоть на какое-то мгновение побыть ровней с этими женщинами. Извечная, жалкая потуга всех неудачников.
 «Не для меня…» Пол закачался, перед глазами всё расплылось. «Не для меня…» этими словами женщина утверждала, что не нужно бояться смерти, старости, бояться, что тебя не поймут. Этими словами она передавала чувства сто тысяч вещей, которые другие не чувствуют. Такими словами не врут.
Издали могло показаться, что после окрика женщина начала шептать молитву, потому что голова её вскидывалась, а руки сцепились на груди.
- Всё им не так, - сказала кто-то, шмыгнув носом. – Молчишь – плохо, поёшь – ещё хуже. Без пол-литры не разберёшься. Жалко им, что ли.
- Ты, пораженка, молчи!
- Не каркай.
А Анна вжалась в стену. В груди у неё всё замерло. Злость её потрясла. Все обо всех знают. Обстановка заставляет быть бдительной. Враг, шпион, капиталистическое окружение. Пораженка – клеймо. В два глаза глядеть надо.
С момента ареста Анны прошло всего несколько часов, следовательно, на столько часов укоротилась её жизнь. На столько часов она приблизилась к краю. Ещё неизвестно было, как и кто даст прожить оставшиеся минуты. Весело или печально, голодно или сытно, в холоде или жаре, но хотелось, чтобы её минуты были без притворств, чтобы не потерялась вера в хорошее каждую минуточку.
Я почувствовал, как Анна стала ощущать в душе свою собственную тяжесть. С неё сорвали одежду. Выставили в чём мать родила перед всеми. Иной стала тяжесть, совсем не та, которая поселилась в ней при аресте. И не такой она была, когда арестовывали мужа. И совсем не такой, когда оставляла дочь у сестры.
Когда проживаешь в мире, в котором окружает тьма, очень трудно потом выбираться на свет. Замучают вопросы. Почему всё происходит не так? Тайну происходившего с ней, она, конечно, непременно разгадает.
Время рождало пустоту. Её чем-то надо было заполнить.
Анна почувствовала себя настолько усталой, что ноги сами собой подогнулись, и она съехала по стене на пол. И я съехал по стене вниз.
Невыразимое блаженство испытала Анна при возникшей жалости к себе. Ни обиды на кого-то, ни злости. Но пришло это только тогда, когда оперлась ладонью о пол. Узелок с бельишком мягко спружинил.

                26

Анна уже и не помнила, когда и кто сказал, что лучше надо смеяться, чем плакать. В смехе всегда смысл есть. В смехе – блаженство. Такое блаженство должно испытывать дерево после многих мучительных дней засухи, когда его вволю польют.
Ей, конечно, не до смеха, не до блаженства. На лице тяжёлая туча серьёзности, трагизм в глазах.
Скоро Анне показалось, что она перестала полностью владеть собой. Всю жизнь было так, а теперь она уже не она, а кто-то другая, часть этой камеры, мерзкая, глупая, непоследовательная.
На какое-то время на лице угнездилось выражение крайней усталости, как будто она в течение многих лет, месяцев, годов несла невыносимую ношу. Нельзя одновременно перестать владеть собой и одновременно жить в действительности, всерьёз принимать действительность.
Кто ту ношу действительности взвалил, её не интересовало, но доносившийся шепоток сообщал жуткие вести.
Было в её жизни три приключения: родилась, училась в школе, влюбилась отчаянно и безнадёжно. Было и четвёртое приключение – беда, когда арестовали мужа. Были и пятые, и десятые приключения. Многие ли могут похвастаться столькими событиями, случившимися за столь короткое время? Она была счастлива, хотя порой, к удовольствию счастья примешивалась и печаль. Её иногда терзали мысли, что что-то делала не так, могла бы сказать, но не сказала, могла бы вовремя уехать, но не уехала, могла бы выбрать другого человека, но… любовь ведь зиждется на полной свободе. Из-за этого на душе было невесело. Только это «невесело» никак не удавалось разложить на составляющие. Никак не удавалось понять трудно происходившие с ней изменения.
Жила, строила планы на светлое будущее, а надвинувшееся настоящее ошеломило. Она ничего не сделала противозаконного, а арестовали мужа, теперь арестовали её. Хорошо, что не с дочкой.
Никак в настоящем не получается обрести себя. Настоящее не приветливо. Не хмуро, оно – непонятное. Отчаяние, страдание… Анне захотелось заснуть и проснуться в другое время. Мир остановился, в этом остановившемся мире она никогда не будет счастливой.
Всё вокруг неё превратилось в кошмарный сон – скудно освещённый лес, топь с чахлыми ёлками, она идёт босиком, еле переставляя ноги. Она перестала чувствовать своё тело, впала в состояние, где нет ни желаний, ни страхов и вообще ничего… ожидание одно осталось, что-то таинственное должно произойти. Впереди предел, порог этого предела она перешагнула, хорошо бы получить подбадривающую улыбку, но никто не улыбается.
Бредёт Анна мыслями между чужих людей, а в голове назойливо всплывают образы, вызывают острую боль.   
Страх, которого она так опасалась, не проходил. Надежды угасли. Всё было безрадостно. Она стыдилась собственного страха. Разные мысли лезли в голову, оттого что праздными были минуты, тревожное предчувствие говорило об обречённости. Начисто она утратила способность представить себе какое бы то ни было будущее – хорошее или дурное. 
Анна почувствовала время. Проклятущее время перестало поддерживать жизнь, отобрало силы. Если пропало желание засмеяться, если пропало стремление стать лучше – прямая дорога перестать быть человеком. Вот и остаётся одна дорога к тем, кто страдал, не желая страдать. Всё теперь не имело значения.
Слабый свет, серая тень по углам, спёртый воздух – всё навевали глубокую тоску. Невыразимо жалкой казалась жизнь. Минуты тянулись в холодном тоскливом ожидании.
Так было всегда, так будет всегда. За неё теперь всё будут решать мужчины. И не вещь она, а… недоразумение.
- За что? – спросила странная женщина. Спросила и тут же приложила палец к губам.
Анна сидела, словно окаменев. От вопроса повеяло ледяным дыханием ощущения, что впереди что-то нехорошее, что помощи ждать неоткуда, что она всеми покинута. Что она вышла за границы тела, только душа с нею, что её пространство - пустое место.
Потрясение должно подхлестывать способность соображать, но Анна полностью утратила такую способность. Если в голове появлялась новая мысль, то она, испугавшись, тут же отбрасывала её, а потом, спохватываясь, принимала её как саму собой разумеющуюся, но как бы не свою. И лицо у неё было лицом ребёнка с печатью ранней зрелости.
А где-то щебетали птицы, где-то смеялись люди. Нет, не приготовилась она к переменам. Слишком щадили её родители, не хотели утруждать.
- Ты, детка, не сиди возле двери, перебирайся сюда, - сказала странная женщина. - Чего уж теперь. Каждый в конце концов существует сам по себе. Нам теперь не жить, а выживать вместе. Каждому по отдельности, но вместе. Что происходит, с этим примирись. Последний отрезок надо прожить достойно. Происходящее, оно выше нас, сильнее. Ничего в этом нет удивительного и страшного. Сначала болит одно, потом другое. Жизнь знает, какую и кому ниспослать боль. Все мы слишком ценили время, я вот сто лет хотела прожить счастливо. Вечность. А у вечности нет своего времени. Вечность для истории – мгновение. Попали мы в жернова мгновения.
Женщина наклонилась, как-то боком, опершись на руку, поёрзала. Тёмные, внимательные глаза глядели как мышки из норки на Анну, и Анна обрадовалась тому, что с ней заговорили. По-человечески, сочувствуя. Она вдруг почувствовала настоятельную необходимость с кем-нибудь поговорить… всё равно о чём. Ей захотелось выговориться. Она торопливо стала говорить, что ни в чём не виновата, что она здесь несправедливо, что разберутся и её выпустят. Что она не дичь, на которую охотятся, на которую расставляют сети и силки. Она не безответственный человек.
- Ты вот что, девка, у тебя две возможности: рассказать правду или послать всех к чертям. Справедливо или нет сюда попала, много не болтай об этом, и не соли щёки слезами. Бесполезно, всё равно никто не поверит. А что, по-настоящему, ты натворила?
- Да ничего я не натворила. Мне некого и никуда никого посылать. Мужа арестовали три месяца назад, ходила узнавала про него – ничего не сказали. Сказали, что разбираются. А сегодня меня. За недонесительство…
Женщина выслушала терпеливо, не прерывая, кивала головой. Когда Анна замолчала, положила ей руку на плечо и сказала:
- Тебя как звать?
- Анна.
- Ну и хорошо, Аннушка. А меня Адель Петровной зовут. Ты, Ань, не изводись и не кайся. Всё это чепуха. Надейся на чудо. Если бы произошло чудо и я могла бы ещё раз вернуться к своей прежней жизни – ой, как бы я зажила. А раз мы здесь, вспоминать, что осталось за стенами тюрьмы – всё это вздор. Не изводи себя. Ни к чему всё.
Анна пошевелила губами, словно что-то хотела сказать, спросить, но не спросила. Её зазнобило от какого-то внутреннего холода.
- А муж-то что сделал?
- Я не знаю, он не виноват. Он очень хороший. Он в газете работал. Писал о хорошем.
- Хороший человек в наше время далеко не тот, за кого себя выдаёт. Был бы хорошим, за собой тебя не потащил бы. Тебе, девка, главное теперь не стать навозом, подстилкой, прости меня господи за такие слова.
- Мне бы бумагу, я написала бы, сказала, что я не виновата… Чтобы кто-то выслушал…
- Зачем? Раньше ты жила сердцем и чувствами, за это тебя и наказали, теперь учись жить разумом. Вот на допрос вызовут, там и скажешь. Какой толк говорить и писать, если всё заранее определено, всё предначертано. Никакие писания не помогут. Никакие уговоры и доводы. Там всё решили. Терпеть теперь, девка, надо. Не распускай язык. Каждое слово против тебя будет. Жила одну жизнь, теперь настанет другая. Никто не знает, в какой жить лучше. Были бы мы птичками, собрались бы и полетели… Куда только лететь? Везде одно… Я вот как тебя увидела, жалкую, без злости в глазах, когда вошла, без противного душка, побитую, но не затравленную, жалость во мне к тебе пришла. Таких ломают быстро. Ты вот что, девка, ты в глаза смотри при допросе. Ртом каждый второй обманывает, а глазами лгать трудно. Прими всё, как есть, какие бы проблемы не возникали. Не нам теперь на всё говорить «нет», лучше промолчи. Когда одна и всеми брошена… солоно придётся. Ну да ничего, не беда. Не сожалей, что грешила, не кляни себя. Всем сейчас несладко.
Странным было ощущение от слов Адель Петровны – будто слушала Анна, а мозг никак не запоминал ничего, глаза ничего не видели, ничего не фиксировали. На какое-то мгновение что-то высветится и тут же оно забывается. И показалось, что от слов женщины порыв ветра дохнул, туман накрыл с головой, холодный туман накрыл, пугающий.
Хорошо было слушать голос. Анна закрыла глаза, приклонила голову к стене, оказывали её громкие звуки.
Анна не могла объяснить ощущения, но точно знала, она попала в западню. Грозные слова носились в воздухе, как тут неприятным мыслям не дать себя тревожить. Какой бы ни была она, наделённой чувством будущего, готовой подчиниться всему, всё решит случай.
Огромное, безмерное знание сокрыто в ней, терпение и способность переносить боль, жажда жить и ещё что-то, чего она не могла объяснить.
Сначала она не думала ни о чём, потом подумала, потом…
Она ни в эту минуту, ни много лет спустя, так и не поняла, откуда спустился вопрос: для чего она родилась? Не к ней вопрос был предназначен, к другой какой-то Анне, которой потом надо будет жить.
А и правда, зачем рождается человек? Чтобы мучиться? Кому нужна моя жизнь? – подумала она.
Случай рывком продвинул её вперёд. наверное, лучше было бы, если бы появилась возможность свернуть куда-то вбок.
Мглистый мрак застил свет, нависла над ней тёмная, похожая на сеть, туча. Десяток крючков свисают из неё, каждый готов подцепить.
- Чем солонее жизнь, тем веселее жить. Разумом наделили, но сделали женщину самым несчастным существом на земле. Не удивляйся, все кругом волки с голубиными хвостами. И свои, и не свои. Теперешняя жизнь - видимость одна, но и в этой видимости свой островок отыскать можно. Надо поддерживать в себе жизнь. начни тосковать, ничего не делать, не сопротивляться, - сгниёшь заживо.
Голос бормотал, гипнотизировал, голос изрекал истины. Под такие рассуждения охотно можно подпасть в виду отсутствия собственных мыслей.
А в голову строем заходят сотни новых мыслей. Они как тень в солнечный день, никак не могут отцепиться. С мыслями, как и с тенью не так-то просто. Чёрные человечки у мысли, разница в том, что если мысли бегут впереди, то тень тащится сзади. Повернёшься, - что забежало вперёд, начинает отставать.
А тени, что, хоть бы одна из них припоздала. Тени хотят стать незаметно равноправными.
Топочут буквы слов, которые сказала Адель Петровна: «Человек имеет в этой жизни право только на могилу, да и то после смерти».
Всё не для всех. Для избранных. Значит, она попала в число избранных. В сумасшедший передел.
Анна не из тех, кто ест до икоты, будет спорить до последнего вздоха. И не следует от неё ожидать внезапного самоубийства. Она как бы в двух мирах, в одном мире безопасно, в другом ожидание несчастья. Нужно разделить миры, а нет на это сил. Из-за этого не получается спокойно жить. Почему в её дверь постучали? И гостей этих, троицу слуг народа, не кошка намыла, не падал перед их приходом столовый нож на пол.
Теперь, сидя на полу, Анна внутренне ощутила, то, что произошло, оно должно было произойти для того, что будет потом. С ней должна жизнь выяснить отношение.
Возникшие вопросы были вопросами из другого мира. Это и вправду она попала в другой мир.
Тут Анна усмехнулась по-особому, осмысленно, будто саму себя похвалила не пойми за что, потом нахмурилась. Было хорошее, будет и плохое. Одно переходит в другое. И в хорошем особый душок есть, и в плохом наметки радости бывают. Ну, оказалась она как бы в переходе, в пустом доме без всего, даже табуретки нет, - так что?
Жизнь себе на уме, смотрит на всё – и на людей, и на окружающий мир, - только по-своему, на кого-то предвзято, на кого-то по шаблону, кому-то даёт дожить до старости, кого-то сшибает на взлёте. Кому-то сто и одно испытание предлагает. Всё случайно в жизни. От случайности зависит человеческая судьба, жизнь и смерть. Много разных событий должно произойти, прежде чем тишина поглотит.
Не раз слышала, что человек должен жить обеспеченно. А для обеспеченности крепость духа внутри нужна. Женщины крепость признают. Особенно в мужчинах. Нет её, начинает горячить злость. А злость погружает в саму себя и долго-долго остаётся внутри.
У Анны исчезло сомнение: покориться надо, наполниться смиренной готовностью. Что удивительно, мысли выскакивали откуда-то стремительно, а потом застывали странными волнистыми линиями, будто не было у них сил проскочить по когда-то первоначально пробороздившим мозг первобытного человека тропинкам. Тропинки до теперешнего дня были заросшими, не было нужды их расчищать. А ей теперь, чтобы выжить, всю траву надо вырвать. И не только траву.
Бороздки-линии шли через определённые промежутки, и каждая новая мысль, торопливым почерком, углубляла и углубляла бороздки. Царапала их извивами, петлями, чёрточками, смачивала слезами, что-то стирала, снова писала, снова с усердием стирала, отчего капельки крови выступали. Надписи спустя время бледнели и исчезали.
Но что было плохо, с каждой минутой самообладание покидало Анну. Она уже не верила в свою удачливость. Напористость пропала. Ей думалось, хорошо бы стать таким человеком, который может себе позволить не думать вообще ни о чём, сняться и улететь. В жизни не может быть всё только умным, примерным. Жизнь – штука разная. В любой глупости имеется смысл, своя, иная правда. Она думала не так складно, но думала об этом. Занимала её возникшая галлюцинация слов.
На какой-то момент в небольшой камере воцарилась глубокая тишина. Только откуда-то из-за стены доносились глухие удары.
Не часто Анне приходилось размышлять, а тут тонкая, острая мысль овладела ею: почему? В чём её вина? Женщина с её песней помогла освоиться, рядом с ней, стоит только заговорить, всё станет ясным.
Но говорить Анна не могла, ей показалось, что если она заговорит, то вместо слов вскрикнет птицей, так как не пропадала мысль, что только птица может вырваться отсюда.
Зачем говорить, нет прежней восторженности, непохожа она стала на саму себя. Если бы чуть-чуть удачливости больше… Поганое настроение, хоть в гроб ложись. Сверчок в голове петь начал.
А толстая женщина делает вид, будто с величайшим усердием погрузилась в себя, кажется, шевелит губами точно ученица, а глазки… глазки исподтишка зырк, зырк в сторону Анны. Кровь выдавливают из раны.
Не к месту вспомнилось, не раз ведь мать говорила, что ей кровь чистая досталась. Чистая – это главное. Не попорченная разными болезнями. А раз так, то ничего не страшно.
Анне показалось, чья-то рука, чьи-то прохладные пальцы скользнули по плечу, задержались на шее. Она чувствовала эти пальцы сквозь одежду. Они проникли под одежду и касались обнажённой кожи. Анна попробовала открыть глаза, но вынуждена была снова зажмуриться, глазам открыться мешала резь.
Сон не сон. а будто потухло солнце и всё живое стало умирать, скукоживаться: сохли деревья, птицы падали на лету, везде громоздились камни. И темно становилось, и тишина обволакивала, и от людей-льдышек совсем не шло тепло.
Вроде она спала и вроде нет. Мыслила о чём-то… О том, что без солнца плохо. Платья какие-то начали мерещиться, яркие, цветастые, туго обтягивающие бёдра, а ноги почему-то голыми оставались, и сама она напряглась до дрожи. И обида усилилась. И будто озноб стал колотить. Будто стужа начала выходить. Всем телом крупно задрожала и никак не могла удержаться. Даже тоненько и жалобно заскулила сквозь сжатые зубы. И лицо стало серым, и глаза помутнели.
Как, оказывается, близки переходы от ощущения жизни к полному опустошению. Ни единой кровиночки на лице, только неправдоподобно круглые глаза жили на враз помертвевшем лице. Она саму себя видела со стороны.
«На бабушкиной иконе, - почему-то подумалось, - видела такое лицо. Святая мученица».
А Анне казалось, что она возле мужа, что слышит его, что полна им, что он нежно трогает её. Трогать – трогает, а защиты никакой.
Она усмехнулась чуть заметно, чуть горьковато, крепко прижала руки к груди – не чувствуется тепло. Пусто меж ней, пусто между людьми.
А слова Адель Петровны сделали её немного равнодушнее и немного беззаботнее, наполнили, заставили Анну ощутить тяжесть в душе. Это было нечто новое. Это новое налило веки свинцом, это оно закрыло глаза Анны. Это была странная тяжесть. И тут снова пришло ей в голову, что без мыслей о муже, она не выдержит теперешнее.
У мужа были добрые намерения, а арестовали его, выходит, за дурные наклонности. И меня, думала Анна, заставляют выйти из собственных рамок, чужая тьма затягивает в преисподнюю. Вот тебе и попытки стать лучше. Всё греховно, всё заслуживает наказания.
Разве можно любить жизнь, где зло перетекает в добро, а добро, перестаёт быть добром за какой-то миг? И равновесия между ними нет.
Антон, Антон… Журналист. Его заметки в газете обсуждались. После первого его прикосновения прямо в дурочку превратилась. Тискал, бока мял так, что бока болели. Дурочка. Возраст такой, наверное, подошёл: прикоснётся Антон, со стыда сгорала, а оттолкнуть не могла, прямо мертвела. Боялась обидеть парня: вдруг рассердится. встанет и уйдёт, и никогда больше с ним она не увидится. Как можно забыть, помнила, всё болело после первого раза, будто её кулаками били.
Время, которое прошло с момента его ареста, исчислимо и бесценно. Она хорошо помнила, как опали при аресте щёки мужа. как пожелтела кожа, будто враз у него заболела печень, как нос и губы выпятились, едва стали помещаться на лице. Муж постарел на глазах. Собрал в складки лоб, так его у увели с наморщенным лбом.
А толстуха смотрит своими плоскими, словно стеклянными глазами. Не моргают глаза, не двигаются. Окна заброшенного пустого дома глаза. Где с такими глазами уловить смысл происходящего.

                27

Сколько продолжалось это выпадение из реальности, Анна не знала. Разжались пальцы, заболели колени. Перед глазами мелькнула вспышка огня. Охватило нестерпимым жаром. Одно видение сменило другое. Сердце на мгновение замерло, остановилось, словно внутри всё завязалось в тугой узел и кровь перестала ходить по венам. На миг открывая глаза, она снова и снова видела лицо мужа, подобное тени. Лицо улыбалось, потом исчезло, разорванное мраком. И не понять было, она его видит во сне или видит наяву. Но то, что она его почувствовала, словно он рядом, что вот-вот можно будет к нему прислониться, схватить руку, это отозвалось пробудившимся недоверием.
Как приятно, когда рядом есть человек, который её понимает, не спит. Анна минутой поняла, что неладно такое чувство, что оно отравляет, но ничего поделать с собой не могла. И тут же ослабела от тяжёлой усталости, ей захотелось заплакать горько и горячо, как она плакала когда-то давно. Плачут ведь для того, чтобы пожалели, нашептали ласковые слова. И тогда можно простить всё на свете.
Воздух в камере пропитан удушливым запахом пота и грязи.
«Хоть бы господь обо мне вспомнил. Господь не оставляет несчастных. У несчастных особая жизнь. Хоть бы кто заплакал по мне, протянул руку и повёл… Я бы пошла, не раздумывая».
Анна подняла глаза на Адель Петровну. Пугается от её лица, оно показалось белым как мел. Бьётся в глазах страх. Откуда страх? Откуда печаль? Откуда зияющая бездна отчаяния?
А Адель Петровна смотрела, дышала, читала мысли Анны, но её лицо ничего не отражало. Она читала происходящее как-то смутно, обрывками. В этой камере ничего целостного не могло быть. Всё пробивалось откуда-то издалека, всё было просто невозможно. Она не любила спрашивать. Захочет человек, расскажет сам. Серое в мраке камеры лицо Анны не порозовело, только глаза потускнели при виде взволнованной, раскрывающей суть действительности. Серое первым заполняет бездну сути действительности.
А из чего складывается действительность, как не из ежесекундных изменений. В сутках восемьдесят с лишним тысяч секунд. Столько может проскочить мыслей, столько может быть принято решений, столько прожитых и непрожитых впечатлений может пропасть. Каждая прожитая на свободе секунда ценней любой другой.
…То ли доска треснула, то ли кто-то хохотнул, широко и грузно переменил положение, от ненужного отстранился, но звуки были уместными. Я ведь своими глазами видел происходящее в камере. Треск вернул в настоящее.
То ли я долго в неудобном положении держал руку, то ли кто-то наступил на неё, но рука затекла. И не только рука, но показалось, что и ноги превратились в обрубки, а раз так, то убежать я не могу, и закричать не могу. Смысла нет кричать, никто не услышит мой крик.
Сижу, вишу, стою, - всё это одновременно, нет сил пошевелиться. И уползти некуда. Противно упираться в грязный пол руками. Чистюля! С каких это пор стал чистюлей? Не могу взглядом оторваться от лица Анны.
Необычайно ценным кажутся мне эти секунды, я бы тигром накинулся на того, кто на них позарится. Может быть, за минуту до этого, я бы отвернулся, но в этот миг секунда кажется самой-самой ценной: она только мне принадлежит.
У такой секунды эха нет. Она дрожит, она колеблется, как стрелка компаса.
Я, кажется, брал в лес с собой компас. Посмотреть бы, дверь на север или на юг открывается… И тут же вопрос возник: сколько душ может поместиться в человеческом теле? Точно – не одна!
Ужасно плохо…
Наконец-то я смог вздохнуть с огромным облегчением – доходить стало происходящее. Это правда, ничто так не изматывает человека, как неопределённость и бессмысленные попытки-усилия понять непонятное. Принцип не принцип у меня, но считаю, что все проблемы принимать надо на себя, какие бы они ни были. Не с неба же проблемы сваливаются, корни их наверняка в каждом.
Уместное вернуло меня к началу. Я пропутешествовал сквозь пласт времени, сквозь чего-то недопонятого мною. Снова прочувствовал разделение на «они» и «мы», на «вчерашнее» и «настоящее», на «добро» и «зло».
Мы - люди разных эпох. Рассудить, так вряд ли поймём друг друга. Смотрю отстранённо на происходящее. Нет у меня желания объясниться. Нет у меня желания крикнуть, что через несколько десятков лет происходящее в этой камере будут осуждать, что вы, сидельцы этой камеры, получите приставку – жертвы сталинской эпохи. И тут же подумалось, не случись такого, меня бы не было. Мой взгляд шарит по стенам, ищет что-то.
Выходит, я виноват во всём. Ради того, чтобы я жил, этим людям надо пройти через испытания. В каждом вина есть.
Голова перестала болеть. Происходящее – прелюдия к чему-то невообразимому, к началу. Вот-вот на голову наденут терновый венец. Вот-вот придётся балансировать на острие ножа… и не дай бог оступлюсь.
Молчание тех, кто ничего не говорит в камере, просто смотрит, даже не смотрит, страшно. Так молчат те, кто знает, что они все обречены. В этом что-то зловещее. Молчанием они убивают время. Время убивать легче разговорами, но они молчат.
Самое страшное, трудное, тяжёлое – убивать время молчанием.
Будто пробуждаюсь от сна, пробуждаюсь с таким чувством, что прошла целая вечность. У тела, которого никто не видит, тяжёлая истома как перед переменой погоды. Мне спешить некуда. Всё в своё время. Кружат мысли: то поднимаются вверх, то спускаются почти к полу. Мне кажется, будто я слышу даже шорох крыльев птицы, которой некуда лететь, которая летает по кругу.
Не может быть крыльев у мыслей. С крыльями они не всюду проникнут.
Смута поднялась в душе – волнение, протест, надежда. Не хочется переходить в разряд слабонервных. Не хочется цепляться к каждому пустяку и раздувать его в большую проблему. Но ведь происходящее не пустяк. Нужно мне происходящее понять, нужно и всё.
До сегодняшнего дня жизнь откладывала минуту, когда решимость узнать стала главной. Картина ясна, я узнаю, что было. Узнаю и тихо исчезну из этого мира, чтобы родиться в другом. Исчезну так же тихо, как и появился. Провожать меня не надо. Лишь бы было кому встретить.
Исчезну, провожать не надо, - красивые слова. Сам не знаю, что за ними кроется. Нечто иное кроется, которое имеет отношение ко мне.
Хорошо бы что-то съесть, да и выпить тоже. Еда и питье помогают сохранить силы, уравновешивают душу. Нельзя, чтобы наперекосяк всё располагалось.
Хотел бы я, чтобы всё провалилось в тартарары, чтобы малюсенькой тенью промелькнула недоброжелательность. Жизнь. – она штука такая, её на мякине не проведёшь.
Несчастный я. У этих женщин есть цель – выжить, а у меня? Чем я одержим? Я вполне могу одобрить и преступления, и все крайности. Мне не нужно осложнять того, что и так сложно.
Поймал себя на мысли, что отделяю себя, будто со стороны смотрю на происходящее. Сижу в зрительном зале, смотрю кино. Семечки лузгаю. Шелуху сплёвываю на пол. И при этом решаю задачку. Никак не могу решить. Буквы, цифры сбиваются в комок, рассыпаются, разлетаются в стороны. И то, что происходит на экране, и сумбур каши мыслей – всё это, так получается, надо толковать наоборот.
А зачем узнавать что-то, если изменить не в состоянии? Тупая усталость охватила. Всё говорило: «Задумайся, пожалуйста, над тем, о чём подумал». А чего думать, раз выбраться отсюда нельзя?
Теперь всё поздно. Мне не выбраться отсюда. Поэтому мои мысли уносились далеко-далеко. Мне не по плечу слова, произнесённые кем-то за меня, те слова предназначены, чтобы скрыть волнение. Меня никто не будет призывать к ответу. Не за что. Мне надо всего-навсего как следует разобраться в причинах того, что происходит. Пока ответ на этот вопрос не будет найден, может случиться нечто ещё более страшное – я исчезну.
Так исчезать, как я исчез, что может быть страннее? Странное время, странное место.
Скромнее надо быть. Скромность – вещь полезная и прекрасная прежде всего тем, что помогает уберечься от слишком больших разочарований. Перебарщивать скромностью не нужно, но и недооценивать собою нельзя.
Туда – сюда шарахаются мысли. Не созрел я для серьёзного шага. Робок. Провишу так в пространстве, как картина на стене, совсем отупею и стану похож на вбитый гвоздик, лишённый всякого смысла торчать без толку.
Шибает в нос запах человеческих тел, запах пота, пыли, грязи. Запах параши. Разве здесь можно представить себе будущее? Это «скоро», которое всех ожидает.
А что будет скоро? Скоро я умру, чтобы потом возродиться. Возродиться через сто лет… А они, кого загнали в эту камеру, они никогда не возродятся. Хорошо бы «скоро» переросло в надежду. Надежду не могу представить. Сразу перед глазами чёрная стена, не стена, а тот переход, в который попал.
Не могу себя принудить, представить, что за этой стеной. У «скоро» нет лица, я осознаю, что нахожусь в промежутке скачка часовых стрелок.
Мысли должны переходить в слова. Начало всего – подслушанный разговор Нины и матери Анна – мать. Всё в конце концов зацикливается на Анне. Кто она, кто для неё я? Хотя, кажется, связь между нами уловил.
Всё ж, привычка злоупотреблять словами не настолько укоренилась, ещё могут слова стать мостиком связи между мной и Анной. Приёмный я или родной?
Почему особая связь между мной и Анной, а не кем-то другим? Почему время выбрало меня для пояснений? Любые слова могут заменить прикосновения. Я надеюсь. Надежда доставит радость. Анна это… Невысказанные слова, несостоявшиеся прикосновения. Происходящее всё делало глупым и неловким.
Каждый, наверное, зависит от чужого мнения, сам не понимая насколько. Важно одобрение, однако я почувствовал, как колко пробежал морозец по ногам и спине, по ногам, которых не чувствовал. Духота сменилась морозом. Я бы ещё плотнее позатыкал все дыры в этой камере. Готов повернуться спиной, чтобы не видеть ни порицания, ни осуждения. По насмешке судьбы, чужое одобрение всегда отодвигает на второй план собственное мнение.
А Анна виновато улыбается, втягивает голову в плечи.
Возникает страх остаться чужим. Плохо, когда он становится наваждением. Я слышу то, что не предназначено моим ушам, я вижу то, что лучше не видеть. Я читаю чужие мысли.
Миром правят сильные, куда этой дурочке встревать во взрослые игры. Это Адель Петровна не произнесла вслух, точно слова могли что-то порушить, но про себя подумала, что твёрдости перенести всё этой дурочке не хватит. Над каждой головой висит чёрная туча, дамоклов меч. Наушничество цветёт пышным цветом и всё чаще приносит плоды… кому сладкие, кому горькие. Никому доверять нельзя.
Я истерик, раз читаю чужие мысли. Меня скоро волной отшвырнёт в пучину. Порог комнаты перешагнул, а пробиться сквозь стены не смогу.
Твердости не научаются, всё на свете заключено и зависит от воли одного, конкретного для тебя, человека. Он выдаёт себя за друга. Только покуда это его устраивает, а потом ты перестаёшь для него что-либо значить, и тебя выбрасывают подальше. «Хороший» друг становится самым большим врагом. В дружбе он преследовал только личную выгоду, а потом, напялив елейную маску, старается вырыть яму. Вырыл, столкнул, земелькой присыпал, да ещё посмеётся в лицо.
Если вначале всё простым и ясным кажется, то как получается, что любые обещания не выполняются и любые обещания нарушаются? И приходится на карту ставить всё, даже собственную жизнь. И всё незаметно превращается в нечто иное, не тает, не дымка это поглощает, а всё заменяется пустотой. Сначала равнодушием, потом досадой. И ничего не остаётся. Обещания пропадают.
Я ничего никому не обещал. Моя жизнь была слишком покорна, слишком труслива, слишком беспечна. Ничего для меня не будет.
Хоть бы гром ударил. Хоть бы полило с потолка. Стою, вишу, уставившись в угол. Ничего не вижу. В углу пусто. Всё спряталось. Всё как бы позаволочено тенью. А ведь знаю, что в углу есть люди, однако, почему их не вижу? Смешно, есть и не видно.
Передёргиваю плечами. Опять у меня по спине бегут мурашки. В голове снова адским колоколом начинает гудеть мысль, что никто иной как я повинен в заварившейся каше. Это ради меня, чтобы я появился на свет, Анне придётся перетерпеть многое.  И последствия заварившейся каши могут оказаться как никогда тяжелы.
Хорошо бы исчезнуть. Раз исчезнуть не получится, надо покориться судьбе. Счастливы те люди, которые с лёгкостью умеют покоряться судьбе. А я вот не могу. Частенько в голову разная ересь приходит про судьбу. А что такое судьба? Сколько она отводит секунд для срока? Судьба – завет бога. Если всевышний предопределил жизненный путь, то и нечего кому-то ещё требовать с меня до срока исполнения каких-то законов. Если с рождения уготовлено мучиться, то чего ради я должен избегать своей участи, когда избежать этого всё равно не удастся?
Жалко, что ничего для меня больше не будет, ни грибов, ни леса… ни… радостей.
Скачут мысли. Я ни в чём не повинен. Не хочется мириться с несправедливостью. Мне бы только брать, брать, но, чтобы от себя отдать прикипевшее к сердцу – так ни на вшивую копейку не готов.
Стараюсь набрать в себя как можно больше воздуха про запас. Потому что не знаю, что будет потом. Дурак тот, кто сказал, что перед смертью не надышишься, - надышишься, да ещё как.
Смотрю на Анну. Она вяло, как в полусне, перебирает пальцами, и губы у неё шевелятся, а глаза мертвы, провалы вместо глаз. На сто лет постарела.
Сто лет окинуть взглядом не в состоянии, мне бы секунду усмотреть. Ту секунду, в которую происходит змеиный укус, промелькнёт молния и перемены происходят. Я даже эту секунду представить не могу. Хоть бы кто принудил додумать до конца, что и почему?               
И всё же, и всё же… Среди множества секунд, одна или несколько делаются знаковыми. Невыносимое молчание надо прервать. Человек встречает человека для того, чтобы поднять глаза и увидеть, каждый рождён для этого, увидеть того, кто ему предназначен. Для этого человек приходит в мир. Приходит, чтобы унести с собой ощущение отношения.
Почему у меня нет этого ощущения? Воображения не хватило? Мысли мои блеклые, не имеют веса? Пустота меня окружает? Хвататься руками за пустоту бессмысленно. Всё временное, лишь пустота постоянна. В пустоте время не существует. А надежда?
Кто я, где я, зачем я? Сглотнул липкую слюну, сунул два пальца за ворот рубашки, ослабил шею. Проделал всё так, будто я нормальный человек, которому стало душно. Душно может быть человеку, но не мне, который сквозь стены проходит, который не отражается в зеркале, который и не человек вовсе.
Оттого, что ослабил ворот, легче не стало. Губы горели от сухости, и, сколько бы я их ни облизывал, ни смачивал слюной, думалось о глотке воды.
В том мире, в который попал, с голоду буду подыхать – никто плеча не подставит. Я не их поля ягода. Ну и нечего скулить.
Мне не понять было, отчего я начал о себе нудиться? Эвон сколько вокруг разного происходит, а я завести свою пластинку норовлю: всё у меня плохо! Обабился. Стойкость надо иметь, на то и мужик и должен справлять своё дело неукоснительно.
Анна дёрнулась, видно ожгло прикосновение к беззащитной шее чего-то горячего, сжатые губы обмякли, взгляд стал гаснуть. Воздух стал из неё выходить. Признак безбольного угасания. Это остановить нельзя, с этим нельзя примириться.

                28

Вонь, удушающая вонь стояла в камере. И так полно женщин, и я ещё втиснулся. Вонь потому, что мой запах не смешивается с запахами этой камеры. Из-за меня камера стала наполняться серо-белыми сумерками, плотными, как вата. Это белое начало сдавливать, словно хотело раздавить в лепёшку, уменьшить настолько, чтобы Анна могла уместиться на нескольких сантиметрах отгораживающего её от всех кокона, чтобы в коконе ей достался глоток чистого воздуха, чтобы остатки надежды, та малая часть их, позволили выжить и просто продолжить жить. Чтобы кокон стал защитой. Я же своим присутствием мешаю этому процессу.
Мои мысли годились для затхлости камеры, для грёз нужен свежий воздух.
Иной раз мысль, сказанное слово, всё как бы невзначай подуманное, приобретает что-то кабалистическое, нечто имеющее особую смесь. Оно становится тяжёлым, скорым, зовущим в неведомое, а оттолкнувшись от этого неведомого, возвращается назад совсем не тем, становясь совсем тусклым. От всего остаётся одно – скоро будут перемены.
Анна молча, наклонившись вперёд, широко раскрыла глаза. Она шевелит губами, хочет что-то сказать, но слова застряли в горле. По её лицу сложно разобрать, о чём она думает. Её бьёт озноб. Холод проникает до самого сердца. Холод – покой. Холод – сомнение. Холод – убийца.
Она ничего не слышит. Ей хотелось бы убедить себя, что всё будет хорошо, но ничего не получается. Я вижу, ей хотелось выкрикнуть «нет» в какой-то животной жалобе, но и это не выходило. Я вижу, в голове её продолжали мелькать отдельные картинки, на мгновение она видит лицо, оно прояснилось, а потом ничего уже нет.
Мои видения заставили отшатнуться. Как бы в невольном испуге завис сверху. Понял, что по-настоящему сейчас ни к чему у Анны не лежит сердце. Да и глаза у неё какие-то сонные, только если присмотреться, можно увидеть пронизывающий холодный свет. Раньше, наверное, она как только проснётся, понимала, что существует, а теперь… Вот и вслушивается, всматривается Анна в происходящее.
«Не строй из себя невинную дурочку… Не тешь несбыточными мечтаниями. Везде люди живут…»
Раньше такие мысли мелькали, раньше думалось, что имеешь право жить так, как тебе хочется.
Слова доносятся издалека. Издалека слова берутся напрокат. Не понять, кому они предназначены. Часто обострённое восприятие реальности с трудом позволяет в своих видениях разграничивать ощущения.
Часто – лишнее слово. Сумбур в голове оно не свяжет.
«Ничто не радует, ничто не забавляет. И сверчки перестали петь. Перестали сверчки жить в домах…»
Опять чьи-то слова. Глупо здесь думать о сверчках. Совсем я запутался. Женский голос звучит в ушах. Растерял я все слова, попытки отыскать смысл заканчиваются ничем.
Какие сверчки? В чьих домах? Слова о сверчках задели. Странное чувство, как будто рядом плещется волна видений. Волна вот-вот накроет с головой.
Та или тот, кто говорил о сверчках, наверное, любил выпытывать военные тайны. Всё, что связано с любовью – всё тайна. Вот и вырабатывается привычка, выпытывать всё и всегда.
По-моему, Анна начала задыхаться от негодования и огорчения. А я всё делаю по старой привычке.
Слышу бормотание женщин. Кто-то выругался, кто-то зевнул. Вижу, как одна женщина отвратительно ухмыльнулась, даже цинично.
Два мира поделили время, два мира, не имея представления друг о друге, множат страх. Откуда всё появляется, куда всё уходит, - всё появляется в сумерках, чтобы исчезнуть на рассвете.
«Со временем всё забудется. Время лечит. Неправда это. Ничто никогда не забывается. Всё будет напоминать».
Какая-то мелодия начала прокладывать себе путь в мозгу Анны, вызывала брожение, размягчала. В ней отражалась пыльная, беспросветная тоска, она заползала всё глубже и глубже, заполняла тело от ноющих ног, на которые, так, казалось, она никогда не поднимется, до рук, которыми она теперь даже не удержит узелок с бельишком.
Ноги хотелось вытянуть, но некуда было их вытягивать.
«Не для меня Дон разольётся…» Из раза в раз повторялась строчка. Не только не для меня Дон разольётся, но и весна не для меня наступит.
Анна не осознавала, как изменилось её лицо. Изменилось, стало горьким, словно попробовала горький плод, который неизвестно кто подсунул.
Мне же не хотелось встречаться глазами с Анной. Для меня, чтобы освободиться, надо уйти. Но ведь Анна нуждается в моей помощи. Никого у меня нет, нет сестры… Вот и приходится допускать недопустимое. Пока я здесь, страшного ничего не случится, так и без меня тоже. Я должен в это поверить, я не могу отвернуться. Пускай, никто не ощущает моего присутствия, пускай, никто не слышит меня. Для меня главное, что я причастен к происходящему.
Тут до меня дошло: ребёнок не помнит первые свои годы, потому что они заполнены прошлыми переживаниями. Он стирает из памяти прошлые переживания. Поэтому детский лепет непонятен, поэтому ребёнок и плачет. Страхи прошлого тяготят.
Нет логики в происходящем. Что касается страхов, то я могу их выдавливать из себя десятками. По разным поводам. Ни на один вопрос, который задаю сам себе ежеминутно с момента падения чурки по голове, нет ответа. А вопросы возникают такие, которые нормальному человеку в голову не придут: как долго продлится это? Смогу вернуться к нормальной жизни? Что будет потом? Не придётся ли жить в полном одиночестве, не имея возможности ни с кем поговорить, быть непонятно кем, не существовать ни в чьей жизни?
Страшно ведь, когда люди проходят рядом, сквозь, даже не пытаясь обогнуть, совершенно не замечая.
Исключение подтверждает правило. До Анны, кажется, дошло, что её прошлое прошло, прошлое за что-то с ней расквиталось. А получится или не получится начать «новую жизнь», не начать даже, а выпутаться, не от неё зависит. Хорошо. если цепь привязи к жизни прирастёт ещё одним кольцом, а если перерубят звено, без лязга перерубят? Исчезнет привязь?
Она так выспренно не думала. Половина слов сразу провалилось в яму. Придавило их одно единственное, тягостное и нечеловечески тяжёлое – «почему».
Удивительно, я могу читать чужие мысли. Слышу их. Я могу улавливать сигналы не только их своего прошлого мира, но из теперешнего. Я присутствую, но почему я не испытываю настоящей боли? Человек, который не испытывает боли других, не в состоянии понять, что происходит. Вот, опять слышу, как Анна взмолилась. Но её слёзы и жалобы не снимают боль. Её боль можно терпеть.
А воздух становится всё гуще и гуще. Я готов поверить во всё происходящее, но пережить такое снова было бы очень трудно.
Вздохнул, на какое-то время задержал дыхание. Между происходящим и мной пролегла чёткая грань, смятение начало охватывать. Раз никто меня не видит, то я ничем не связан с этим миром. В бандитские девяностые годы, на сороковые и пятидесятые годы, на годы сталинского террора, что только не лили, их ненавидели, их готовы были вычеркнуть из истории, несправедливые были годы, но люди жили в них.
Люди в них жили… Наши родители оттуда… Это теперь понятно, кто был, кто. Это теперь тот мир перестал быть тайной.
Из меня вместе с чувствами уходят силы. Ничего не остаётся, кроме опустошённости. По привычке мыслю.
Поражает, что мимо меня пролетел пласт времени. Всё как бы на своих местах, но в какой-то безмолвной пустоте, в которую провалилось ощущение наполненности.
А Анна шепчет одно: «Я ничего плохого не сделала». Она старается успокоить своё громко бьющееся сердце. А мне вдруг снова пришла в голову мысль, что помочь ей некому, что все далеко. И мать, и отец не знают, что она здесь. Она никогда не увидит дочку. Мне вдруг захотелось хоть на пять минут превратиться в чародея. Краем глаза показать ей, что будет потом. Ей надо быть уверенной, что плохое когда-никогда кончится.
Наполз малодушный страх.  Вслед за ним разочарование, выносить которое не было сил. Я не готов терпеть это не то, что год, а день, час. Жизнь не стоит того, чтобы тратить силы на преодоление боли.
Надо как-то утешить Анну, но в голову не приходило ничего путного.
Проблески сознания печатали куски биографии. Нарушенная психика, словно я ударялся обо что-то острое, оставляла внутри кровоподтёки – чёрные пятна, как на гнилом яблоке, они покрывали сердце сплошь. Не получалось у меня отодвинуть всё куда-то в сторону, куда-то подальше, за пределы сознания.
А Анна жалела, что «не так» себя вела. Мать «мамой» Анна перестала звать, как только сошлась с Антоном. Тогда она сразу стала взрослой. Она ушла из родительского дома. И сделала это так потому, что ей так нравилось, мнение других её не заботило. Ей хотелось избавиться от ярлыка «дочь лишенца». Отца в «лишенцы» записали. Учиться нельзя, любить – нельзя. Надеяться – нельзя. Она не задавалась тысячью вопросов «почему», что делает этим больно близким. Теперь поняла, что лучше было оставаться маленькой девочкой. Появись возможность, она без остановки бежала бы прочь от всего, что её окружает, от самой себя и от всего вообще. Что-то идёт к концу, к тому или иному концу. Теперешнее стало важным, а вчерашнее стало маленьким.
Что-то нечто противоестественное скручивало её. Неприязнь и смятение.
Всё в жизни всего лишь стечение обстоятельств, совпадение. В поведении, в голосе, в выражении глаз, во всём совпадение. Со временем просто устаёшь от всего. А тревожное внутри, не переставая, тукает и тукает. Дотукает до того, что образует одно кровавое месиво.
Причудилось, что у неё появилась возможность сломать дверь камеры и бежать. Она бежит, задыхаясь, спотыкаясь, падая, а за ней, настигая, бежит караульный, тот, который был в гражданской одежде, без формы. И слегка загорелая лысина на голове у него походит на мутное зеркало.
Она такая же как все, и всё же чем-то отличается от всех. Она не собирается отделить какую-то часть своей жизни, она не будет никого уверять, что начнёт когда-то жить серьёзно. У неё не два носа, не четыре руки. Она не хочет ничего отдавать, ничего не получив взамен.
Заснуть бы, преодолевая страх, унестись бы в звёздное небо, в недосягаемую бездну. Такое ощущение, что происходящее приснилось. Приснилось не запомнившимся ощущением. А чувство приближавшейся опасности усиливалось.
Злости нет, нет смысла бежать. У Анны нет характера. Она охотнее всего предоставила бы событию идти своим чередом, лишь бы всё ладилось. Лишь бы это был сон, пусть тревожный, но он должен когда-то кончиться, а проснётся она счастливой. Лишь бы как-то можно было избавиться от опасности. Таинственной силе, которой было угодно заточить её сюда, не интересны её надежды, скрытые причины падения, её интересует только внешняя сторона.
Но вместо счастливого просыпания, напало чувство безграничного отчаяния, словно всё потеряно, словно кто-то поставил на карту её жизнь и проиграл.
А время тянется до бесконечности медленно. Снова сгущается темнота. Слышен храп спящих женщин. Слышно, как кто-то монотонно ругается ровным шепотом, на полу вдохе останавливаясь, чтобы придумать новую порцию брани, отводя в брани ярость сердца.
Глаза Анны от всего этого становятся колючими, как булавки, взгляд, который мог бы уловить только очень впечатлительный человек, переполнился ненавистью. Таким взгляд становится, когда приходит понимание, что всё напрасно. Но она просто так не сдастся, она постарается спасти то, что ещё можно спасти. Она относится к себе без особой любви, но и без неприязни.
Лишь бы происходящее не превратилось в каждодневность. Каждодневность несёт в себе фатальную неизбежность привычки.
Дверь в коридоре хлопнула. Утро.
Просыпавшиеся женщины повернули головы. Люди засыпали со страхом, и проснулись зараженными страхом. Все теперь взращены страхом, такая мысль первой пришла в голову Анны. Собственно, получается, все заслужили, чтобы оказаться здесь. Мутило при одной этой мысли.
То гнетущее состояние, которое Анна ощущала теперь, было обусловлено опытом тянущейся до бесконечности ночью и, отнюдь не детским счастьем незнания, а долгими днями тоски, мучений, переживаний после ареста мужа. Теперь всё перестало быть в согласии. Это несогласие она чувствовала. Оно предъявляло требования. Оно мучило душу, навалилось усталостью.
Можно было бы на всё происходящее сказать «нет», но сказать «нет» время ещё подойдёт, в любом случае нужно пока соглашаться.
А у толстухи, которая заворочалась, лицо совсем сонное. Нет ни грамма радости на лице. Для кого жизнь прекрасна? Поздно задавать такой вопрос, да и некому, нет таких в камере, кто на него ответил бы.
Нет уже простых человеческих радостей, пропащей стала жизнь. Ничего уже не вернуть. Всё забылось. И у всех очень грустные, полные отчаяния лица.
Намного стало бы легче, если бы можно было заплакать. Так и слёз нет. Больно, страшно, а слёз нет.
Что я должна сделать, - думала Анна, - что такого, чтобы собраться и покаяться, что ли? Каяться не в чем…
Блаженную безмятежность уже не вернуть. Ушла невинность, ушло счастье. В камере нет времени предаваться мечтам. Жизнь - не солнечный день, жизнь – хитрая, злобная штука. А ведь было же, радовалась, что существует, что счастлива, что живёт в самой лучшей стране. И тогда сердечко колотилось. И солнце грело, и петь хотелось. То было счастье, которое теперь потеряно. По вине, без вины, но оно ушло.
Весь свет сплошной обман, и не сейчас она это открыла. Так было до неё, так будет после. И нечего будто через марлю смотреть на мир, нечего бередить рану.
Никто не может помочь человеку, который раз от раза расковыривает свои болячки.

                29

- Лосева! На допрос!
Следователь, к которому привели Анну, возраста не имел. В форме, гладко выбрит, немного нарочито вялое лицо с выражением крайнего самомнения и оттенком презрительности. Восседал на стуле широко расставив колени, уперев в них крючковатые руки. Он, наверное, был человек привычки и уверенно держался колеи, в которую поставила жизнь. Он любил всё делать как следует, всё доводить до конца. Такой, наверняка, про себя говорит, что он не лжесвидетельствует, не даёт пустых обещаний, и, прежде чем начать что-то новое, обязательно заканчивает старое. А глаза метались, неуловимо меняющиеся были у него глаза. То они были узенькими полосками, то округлялись, казалось, вот-вот вылезут из орбит, и тут же заплывали красными злыми прожилками.
Анне показалось, что он не настоящий. Животное, которое не знает смущения, но он знает, что делать и как вести себя. Внутри следователя кто-то сидел посторонний, изнутри дёргал, менял по настроению хозяина его чувства, подгадывая под настроение.
- Проходите, - жестким жестом указал следователь на угол стола.
Анна замешкалась, ожидая, что кто-то подтолкнёт в спину. Всё в комнате дышало ненавистью. Только человек до мозга костей последовательный, внимательный к любым мелочам, - только такой мог выполнять работу в такой обстановке. Страшно захотелось пить.
Конечно, ждать можно всякое, конечно, время от времени, как говорили в камере, следователь срывался с поводка и совершал совершенно неожиданные поступки: мог ударить, мог выхватить пистолет, мог предложить папиросу. Эти редкие моменты, дозированной как бы свободы для звероватого следователя, были отдушинами, он их ценил.
Следователь посмотрел на Анну так, как смотрит курица на непомерно большого дождевого червя, в глазах у него появилось выражение ненормальности, эта, мол, что за штучка. Поэтому и встретил её со своей наигранной манерой, слова цедил скупо. Слушал небрежно. Начал с того, что открыл лежавшую перед ним папку, на обложке которой было чётко написано «А. Н. Лосева», бегло просмотрел пару листков.
- Для начала заполните анкету. Потом поглядим, что вы за птица. Писать коротко, но исчерпывающе. Не вздумайте вилять-крутить. Мы про вас всё знаем. Вот и проверим, насколько вы честны.
Конечно, не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Глаза Анны сами собой начали смотреть в сторону, а уши она готова была закрыть ладонями. Лишь бы не слышать лязгающих слов следователя.
Несколько звеньев цепи стукнулись. Враз поза вершителя судьбы сделалась затверделой, поблескивающе-холодным прищуром глаз медленно проследил он за суетой, с которой Анна садилась на стул. Надоело ему одно и то же. Двойственность, - он явно осуждал, и тайно радовался, что сразу просто смутил, выбил, если она и была, гордую наглость арестантки.
Только тут они посмотрели друг на друга, встретились глазами. Анне показалось, что глаза у следователя затянуты белёсо-серой плёнкой. Как у курицы. И взгляд из-под этой плёнки мутный. И нет совсем грусти в глазах.
Животные большей частью бывают грустными, так, кажется, когда смотришь в глаза коровы. «Он не животное, - подумала Анна. – Хуже!»
У зарождающейся общности – «советский народ» нет злобы, нет раздражения, уже выработана покорность. Покорность бесит. Они всех любят, всё понимают, а жить не умеют. Им совсем не жалко отдать себя общему делу.
Советский народ любит размышлять о счастье… Разве можно считать счастьем минуты, когда только привели к тебе человека, а он уже раздражает?
 По первоначалу счастье советской общности уродством кажется, - целиком отдаваться мгновению, впускать и переживать страх, дикостью кажется отрицание очевидного. Эта общность кичится, что она одна, помощи им ждать не от кого, но общность перетерпеть многое может. Она не одинока. Слишком много «других» людей стало. Чего хотят – непонятно.
За окном уже совсем светло, но солнце не проглядывает, оно где-то в плотной пелене облаков. Пятно светлое виднеется.
Страшно быть женщиной, думает Анна, вечно женщине приходится ждать. Она сейчас под прицелом.
Следователь уже кричит шепотом. Шепот настоящий крик. Силы оставили Анну.
Анна посмотрела на «дело». Стукая пальцем по папке, следователь добавил:
- Здесь записан каждый ваш шаг. И не только ваш, но и вашего отца, всей вашей семьи. Нам известна каждая мысль, каждое слово. Запираться и лгать нет никакого смысла. А кроме того, хочу предупредить, в случае саботажа или злонамеренного умалчивания, к вам будут применяться не совсем обычные нормы.
Следователь не сказал, а каркнул последние слова. За окном кружили вороны. Звук карканья был единственным звуком, который долетал через открытую форточку.
Кар-р, кар-р, кар-р! Карканье, казалось, раздёргивало шторки. На белом потолке заколебались тени, тенью теперь смотрело и прошлое. Прошлое надо было перенести на бумагу, перенести так, чтобы не возникло вопросов.
Кар-р, Кар-р, А-р-р, Крау! – кричали вороны. Порыв ветра ворвался в комнату, шевельнул занавеску. Прошлое перестало быть далёким. Дребедень романтическая это прошлое. «Люблю – не люблю».
Наверное, в эти мгновения Анна выглядела пристукнутой, въевшаяся в губы виноватая полу улыбочка указывала на то, что она готова откровенничать до выворота. Хоть и мутными глаза стали, хотя потухла в них жизнь, хотя толком не спала… разве имеют значение какие-то мелочи, когда приходится бороться за жизнь?
Подсмотреть бы, как кто заполнял эти страницы… Но если нужно разрешение на правильность ответов, то совсем всё плохо.
Всё нереальнее становилось происходящее. Одна часть моей души впитывала всё, верила и не верила, другая часть души принимала к сведению происходящее, считала это причудой и помрачением. Я бодрствую, я не измучен долго тянувшейся ночью. Я должен это запомнить.
Всё для меня – предопределённость, я должен принять её без сопротивления. Должен относиться к происходящему со всей серьёзностью.
Меня поразило, как испуганно Анна слушала следователя, ужалась, как лягушка под гипнозирующим взглядом удава. Она наполовину уже отсутствовала здесь.
Она нуждалась в моей помощи сейчас так же, как мне нужно было всё досмотреть до конца. Что-то мне нужно предпринять, чтобы она ожила.
Меня насторожила нарочитая отстранённость следователя и закрытость Анны, непредсказуемость её шагов, обещание тайны. Потянуло заглянуть ей в глаза, - они до тошноты были чистыми.
Не понять, в каком направлении текли мои мысли. Спроси кто, о чём думаю в данную конкретную минуту, механически, вполне искренне, наговорил бы десяток строк, но за этим десятком, таились другие, недоступные вопросы, которые требовали раскрыть будущее. Мне, холодноватому, рассудочному хотелось скорее добраться до вразумительного, без навязчивых воспоминаний, без шараханий от одного к другому, ответу: кто я и зачем всё?
В глазах Анны, ставших холодными и донельзя светлыми, поселилась умудрённая грусть, показалось, глаза за несколько минут выстрадали все мыслимые и немыслимые страдания. Губы закоченели-оледенели настолько, что с трудом пропустят даже короткое слово «да», если его потребуется сказать.
Понимаю, бессилен я перед судьбой, желанием и порывом узнать, как можно скорее. Если что-то вывалят на меня скопом, не вынесу. Я ведь подставляться просто так не намерен. Но понимаю, если вывести меня сейчас из этого состояния, всё превратится в наваждение. Бессилие породит страх, откроет дорогу к слабости, а за ней… сомнения отравят жизнь. Мне и смысла не будет выбираться из всего этого.
Вопрос – начало игры, принятое решение, вряд ли, научит чему-то. Я не могу заставить прежний мир двигаться ускоренно, так как не знаю, куда ему надо двигаться. Пласт жизни до меня ещё никто не копал.
Меня будто связали, спеленали. Пошевелиться не могу. Могу только смотреть и слушать Меня шурупами прикрутили, меня гвоздями прибили. Распятый я на кресте времени. И что странно, словно спички вставили между век, не могу глаза закрыть. Ловлю каждый шорох.
Есть, есть у меня обычная людская склонность искать оправдания и своим, и чьим-то поступкам. Жизнь, - она ведь, для всех конопатая.
Всего боюсь, хотя мне ничего не угрожает. Боюсь старости, боюсь смерти, боюсь обвинений, что жил не так. Боюсь потому, что разучился чувствовать массу обычных вещей. Масса состоит из множества частичек.
А Анна вся - спокойная отрешённость, которая появилась, которая завораживала. Она для меня зеркало. Что-то есть в ней такое, что отвечает всем моим позывам.
Когда всё хорошо, человек меньше всего размышляет о жизни. А вот в ощущении опасности, когда осознаёшь опасность, тут для ощущения собственной жизни необходим другой подход. Казалось, никогда и ничего не могло женщину испугать. Но горькая складка кривила рот. Молча Анна выигрывала возможность не потерять слишком много. Возможность была созвучна царившей вокруг неё смуте.
У следователя уши шевельнулись, как у кошки, брови стали «домиком». Но глаза и рот так и остались равнодушными на холодном лице. Такие не прольют крокодиловых слёз по поводу чьей-то участи. Своими ненасытными глазами он впивается в лицо Анны, как пиявка.
- Пишите.
Анна взяла ручку, ткнула перо в чернильницу, вернула себя в мир смысла жизни, начала читать вопросы анкеты. Она водила глазами по строчкам, плохо понимая, что от неё хотят. Вопросы были простые: дата рождения, происхождение, родословная, до деда включительно. Бывала ли за границей, состоит ли в какой политической партии. Есть ли родственники за границей.
Вопросы требовали лишь формальный ответ, ничего особенного они не выпытывали, ничего лишнего писать не требовалось, но тем не менее, чем дальше читала и писала, чем больше было заполненных граф и клеток, тем больше её охватывало чувство безнадёжности. Каждый ответ низвергал в хаос разорения и предполагал нагромождение взаимоисключающих слов.
Анна поймала себя на мысли о том, как быстро перелетают её мысли с одной строчки на другую, не считаясь с настроением, как уплотняется миг, после написания ответа. Ну, ответит она на всё, а предложит ли жизнь что-то взамен? Каждый ответ был спасением, путём на волю. И, тем не менее, анкета всего лишь сопроводительная бумага в новый мир. Она не научит жить, не научит умирать. Кажется, ответив на всё, она, Анна, рассыплется в прах Что толку своей писаниной пробиваться туда, где выживают только прирученные, кому подсунули знания, как надо поступать?
Голова кругом идёт. Дурные предчувствия множатся. Если следователь начнёт спрашивать, с чего начать, за что зацепиться? Ему нужны только факты, мелкие, незначительные, но уличающие. Уж он их покрутит в руках.
Не висит под потолком Луна, но мысли, подчиняясь неведомому притяжению, то приливают, то отливают. Ничто не в силах изменить их. Что и остаётся, так ждать. Ничего другого не остаётся.
Молчит следователь. Взвешивает ситуацию. Что-то почувствовал.
Написать правильно – для Анны значило получить шанс стать одной из прирученного поколения. Сидит Анна, опустила глаза в пол. Почему всегда так трудно что-то понять, когда оно уже происходит, когда процесс пошёл?
А следователь смотрит на неё с тем вниманием, с каким кошка разглядывает мышь. Как только Анна начинает писать, он откидывается на спинку стула.

                30

Совсем стал разреженным воздух в комнате. Дышать нечем. Когда всё становится утомительным, добавление ещё чего-то разве что утешение принесёт.
Я понимаю, неутомимая мысль Анны свернула в сторону, на боковой отросток. Как сейчас ей не хватает опыта, чтобы кто-то со стороны подсказал, как и что надо писать, чтобы ответы были правильными. Не правдивыми, а правильными. Никакое понимание уже ничего не значит. Перекормлена она пониманиями. И для меня понимания – унизительная и позорная мука.
Плохо, что ей не хватает жизненного опыта, всего-то немного лет за двадцать: в тёмных глазах, с рыжинкой, испуг затаился, тёмные волосы тень на лицо бросают. Кто захочет войти в её мир, тот разглядит, что ещё теплится в ней, светится остаток былой радости, не до конца ещё потухшей. Ещё не поколебалась у неё спокойная уверенность в свою невиновность. Эта уверенность, казалось бы, говорила на то, что испугаться больше, чем она испугалась, когда арестовывали мужа или, когда те трое зашли в комнату её арестовывать, нельзя. Она, похоже, выиграв возможность испугаться раз, с готовностью согласна испугаться и ещё, скорее, вторым испугом вынуждена теперь слишком много потерять.
Всё происходящее есть результат безропотной готовности претерпеть всё. Она ведь большая, она осознаёт, почему она здесь. Не мигая глазами, словно боясь выпустить из виду строчку, Анна вытянулась на стуле, чуть вскинула голову.
Читая строчки, Анна чувствовала, как одна за другой накатывали на неё волны вопросов, каждый раз, когда очередная волна накатывалась, она как бы отскакивала в сторону, перо зависало над строчкой, а потом бежало по разграфлённой странице. Неуловимо, непонятно как, куда…  Она не могла оценить по достоинству ответы.
Вот и смотрела она перед собой, как будто всё было решено. Она не задавала никаких вопросов, её, казалось, нисколько не интересовало, что будет потом. Свою молодость сейчас она считала недостатком. Она даже толком не испугалась. Ток недоверия ещё только копился. Искра не проскочила.
Молодость бессильна перед судьбой, желаниями или порывами. Это порой бывает непереносимо. Молодость ещё не накопила способность превозмогать собственное бессилие. Еще не осозналось, что бессилие порождает страх. Страх сводит на нет силы и здравый смысл.
Потом, потом она откроет, что молодость – это счастье. А пока приходилось бороться за себя в одиночку ответами на вопросы, бороться против всех. И в первую очередь против следователя, который её страх готов подменить бесконечными колебаниями и сомнениями, неспособностью отвечать за себя, чтобы запутать.
Теперь до неё дошло, почему два последних месяца она почти не спала. Было предощущение. Предстоял выбор: или она смирится, или попытается сохранить себя. Выбор не должен отравить жизнь.
Один выбор она сделала – оставила ребёнка у сестры. Словно знала, предполагала, что так будет лучше. Лучше в эти дни, а как будет потом – оно будет видно потом.
Выбор – это не Рай после смерти, и не то, что лишь для избранных. Но выбор и не Ад с его кипящим котлом.
С тяжелой серьёзностью смотрит Анна на страницу, с душевным напряжением. Я вполне понимаю её, я мысленно пытаюсь успокоить её и отвлечь. Она мысленно отмахивается.
Её занимало в эти минуты, как она беспокойно ворочалась с боку на бок, полнилась тревогой все дни поле ареста мужа. Снедала её не жажда узнать, как помочь мужу, не тоска по объятиям лишили сна и заставляли снова и снова вскакивать при малейшем шуме, даже мысли о дочери толпились где-то в стороне, её мучило одиночество. И теперь её мучило её одиночество. Сожаление и облегчение. Ненависть и любовь. Смешанные чувства. Неоткуда ждать помощи, и это лишило сна и сил.
Не раз она думала о том, что чернота комнаты напоминает о смерти. За свою короткую жизнь она уже достаточно насмотрелась, как пропадали люди. Арестовали брата отца дядю Костю, он, мол, бывший царский офицер, участвовал в подготовке заговора. Потом арестовали его жену. Арестовали мужа. И шепоток в спину не единожды подталкивал: «Не зря их в лишенцы записали. Что-то тут не чисто!»
И это было правдой. Отца после революции записали в категорию лишенцев. Мол, он лояльно относился к царскому режиму. Служил ему. Их не раскулачили, не выслали, но как бы отгородили стеной недоверия. Отец из-за этого и начал попивать.
Каким человек родился, с каким характером, таким и проведёт свою жизнь. Что ему уготовлено, то и придётся перенести. Пришла в голову мысль, пришла на мгновение, что надо было куда-то уехать в своё время.
А какое оно - своё время? На чьей оно стороне? Где оно, чем отличается? И куда можно было уехать, если везде всё было, наверное, таким же? Время ни на чьей стороне. Для времени нет ни левой, ни правой стороны. Для времени нет даже изнанки.
Слова в этой комнате с зарешеченным окном не имели никакого смысла. И осознание того, что время закончило свой отсчёт, охватило Анну.
Она видела приевшуюся, сросшуюся с губами полуулыбку, ей показалось, что она ловит в той улыбке нечто новое: хозяин улыбки знает нечто такое, чего не знает никто другой. И бог с ним, что глаза при этом кажутся как простиранными, пустыми.
Водички бы попить. Горечь во рту смыть.
Петля медленно затягивалась. Анна, тупая и недогадливая где-то и в чём-то, научилась за два месяца одиночества у жизни тому, чему большинство не научаются: ей отпущено короткое время для слов и длинное-длинное время для молчания. Теперь наступило для неё время молчания.
Сколько всяких суждений носится в воздухе, не успеваешь задуматься над одним, глядишь, появилось новое, забываешь первое, начинает мучить второе, а потом ещё что-нибудь примерещится. И все чувства не связаны с физическим состоянием.
Сирота при живых родителях, а сирота она ведь, какая есть… кому откроется, так тот озолотится, а от кого затворится – так и клещи не помогут.
Нет, она вовсе была не поселковая краля, как Любка-соседка, у которой бровки подковками, ротик маленький, губки бантиком. Которая сызмалу любовалась собой, которая, чтобы обозначить сочувствие, эти самые губки по-особому поджимала, при этом бесстыже хлопала глазами. Любка-соседка считала себя счастливой и удачливой, замуж вышла по расчёту. Анна всегда считала, что своё счастье надо ждать, поэтому и жила, по словам той же Любки, «в скукотище и дурочкой». Любка считала, что жизнь – мыльный пузырь, одно притворство, может лопнуть в любой момент.
Любка мыльным пузырём считала и их жизнь с Антоном. Из такой жизни всё одно ничего бы не вышло: чумичка Анька, нет бы пожить для себя, а эта дурочка родила. Антон для неё – пропуск в счастливое будущее. Икона. Журналюга, который по заказу пишет обо всём. Не должна женщина так на мужика смотреть, не видя ни лица, ни тела, лишь одно сияние замечает. Классическая дурочка. Кисель. И семейная их жизнь – болото какое-то.
И теперь причудилась Любка, вроде как посмеивается. А неведомая сила волокёт Анну непонятно куда, мимо стола следователя, дальше, дальше, от людей, от домишек… И мысль при этом, что ею хотят заполнить вырытую где-то яму, что жила она – радовалась, а под ногами всё это время была пустота.
В мать она, наверное, такая. Та добрая и простодушная. Простень-простенем. Безотказная в работе. Ломит по дому, как лошадь. Дочку они с сестрой воспитают.
И как бы впала в сон Анна. Бежит вроде по льду, а лёд зыбится, и тут же мать, скорчившись, корову доит, а перед мордой коровы на скамеечке пирог с калиной лежит, и дядя Костя просит кусочек ему выделить. И Антон руку тянет. И начало чуяться, что-то непомерно тяжёлое, навалилось на неё, вот-вот оно сомнёт. А потом она крутит педали велосипеда. Крутит, крутит…
Подступила к сердцу горечь, пропали силы. Всё вдруг стало плоским, скучным, пресным. Пожалел бы кто. Ласка всем нужна, только одним больше, другим меньше.
За навязчивой приветливостью растерянность таится. Хорошо бы иметь больше того, что имеешь, но такого не может быть.
Хорошо, когда все одинаково ко всему относятся: одни ничего не сулят, наоборот, ждут что-то, помощи и сочувствия, а другие – душу ответную ждут. А она, Анна, что ждёт? Тело реагирует на происходящее быстрее, чем мозг.
Пунцовые пятна на щеках сменяла бледность. Это было особенностью Анны – от смущения, испуга или волнения она краснела, а также – не сразу находила нужные слова, если что-то происходило внезапно. Наглость её обезоруживала.
Всё уплыло от Анны. Но хорошо, что, пусть мысленно, успела побыть рядом с хорошим.
Уплыло причудившееся. Уплыть-то уплыло, но чёрное пятнышко отметилось. Иначе сейчас не сидела бы за столом.   
Анна скользом бросила из-под бровей взгляд на следователя. Она всё ещё надеялась, что кара минует её. Напишет анкету – там разберутся. Она наспех перебирала в памяти свои грехи, совершённые за последнее время, и тайные и ставшие явными, и приходила к тому, что всё не так уж и плохо. То, что она жила с мужем не расписываясь, грех не велик. Это хорошо, что он коммунист. Коммунист – тоже человек. Любить ни одна партия не запрещает. И то, что её отец был записан в категорию «лишенец», это давно было. Дети за родителей не отвечают. Лишенство только в бумагах где-то числилось.
От неё требуют правду, она и напишет правду. Но почему-то, когда писала правду, она выходила правдоподобной. За её правдой чувствовалась гниль, которая имеет свойство расти и размножаться сама по себе. Её правду надо было ещё и доказать, так как подчиняясь закону, правда обретает вину. Такую вину, лживую и недоказанную, несуществующее преступление, без всякого доказательства ей предъявили. Из-за этого и пропадала способность говорить правду. А ну как эту правду под лупой станут рассматривать?
Улыбка стала такой, будто Анна что-то потеряла, а признаться, что потеряла, духу не хватает, но это легко читалось на её лице. Изменилась она за сутки. Бегающим стал взгляд, ныряет куда-то вглубь. Написано на лице: я к вам с открытой душой, а вы поступайте как хотите, мне всё равно.
Любое не так сказанное слово ведёт в западню, становится губительным. Следователь сказал, что увиливать от прямых вопросов бесполезно, всё известно, анкета и пишется для подтверждения или невиновности или вины. Что-то сказать двуязычно, сказать безопаснее, попетлять по лисьи, искать спасение в обходных тропках, - на это Анна была неспособна.
Пункты были составлены так, что каждый следующий повторял предыдущий. Социальное происхождение… Кто она? Да человек в первую очередь! Ну и что, если отец в царской управе писарем служил, дед арендовал озеро… Так это было давно. Все служили где-то, все работали… Из крестьян она или из служащих? Два дома. Так один развалюха, сто лет ему. Жучок-древоточец брёвна источил. Бабушка, говорят, урождённая из пропившихся князей… Так от тех князей фамилия лишь осталась. А что у неё, Анны, княжеского? А у бабушки, что? Половину жизни провела в услужении в чужих семьях, в няньках. Пока замуж не вышла. Но ведь стоит написать слова «из князей» - всё. Это почище будет, чем «из лишенцев». Всё же, она, Лосева Анна Николаевна, двадцати лет от роду, каким боком к князьям? Она училась в советской школе. Правда, в комсомол из-за деда не приняли.  Но она была активной. Как написать так, чтобы не приедаться ни другим, ни себе?
Вот и думай, что написать. Скажешь «да», а может, лучше бы написать «нет». А следователь, погружённый в тишину, поглядывает на неё как тварь из глубоководного мира. Притаился в ожидании.
На все эти мысли Анна рассмеялась горьким смехом одними глазами.
Муж… Он был прост и ровен, с ним было спокойно и надёжно. Анна была благодарна ему за то, что сплетен не слушал, что звал её Аннушкой, что она чувствовала себя ровной с ним. А вот и нечего ровней быть, была бы просто деревенской бабой, а то ведь «из лишенцев»…
Сама она в этом виновата, то ли дёшево себя ставила, то ли высоко вознеслась? Вина мужа, что в газете работал? Слово не то написал?
Что-то засело в голове и никак не отпускает. Какое-то воспоминание пытается выбраться наружу. Тычется оно в стенки в поисках выхода. А вообще-то, кто как себя ставит, так его и оценивают, так его и принуждают.
Прервать бы все мучительные размышления. Отвечая на вопросы, приходится вползать чуть ли не на четвереньках в некую форму. Вползать и застывать в полной неподвижности, потому что в строчках она с трудом умещалась.

                31

Боясь сказать правду, мучаясь сомнениями, боясь навредить ещё кому-то, Анна тоскливо и беспомощно посмотрела в потолок, наморщила лоб. Она смотрела не прямо перед собой, а смотрела как бы из-за угла на распростёртую на листке анкеты свою, уже почти лежащую в развалинах жизнь, горечь которой начала проявляться. Она чувствовала, распрямиться не получается. Засел внутри голос, который только и знает, что страдать.
Она одна, она ни о ком больше не думает. В ней живёт только одна душа, но что такое душа без тела? Одно душа жаждет – скорее бы попасть домой.
Неужели придётся начинать с нуля? Начинать с нуля, всегда нелегко. Чем что-нибудь объяснять, тратить силы, лучше замкнуться. Стать сама по себе.
- Значит, вы не знаете ничего про мужа? Да? – следователь смотрит ей в глаза. Анна пугается его взгляда, пугается изменившемуся лицу. - Сомневаться не стоит… У нас никто не сомневается. Не нужно пытаться громоздить ложь на ложь. Вам есть что скрывать…
Она закрыла глаза. Её глубоко пронзает острая боль. Её тайны только для неё, только для себя она сохранит все воспоминания, все надежды, как дар божий будут эти воспоминания. Всё, что в ней, исчезнет вместе со мной, думает Анна.
Это моё, и только моё… Три года жила… Он первый и единственный. Когда его уводили, как одинок и печален он был. Морщина прорезала его лоб. Он принадлежал мне. С ним всё исчезло. Как оболгать того, кого любишь? А ведь чаще так и бывает, любимому легче всего причинить боль.
Хорошо бы заплакать. Наверное, засевшая внутри боль высушила все слёзы. Боли никакие слёзы не помогут.
Думает Анна, думает. Хотела бы она все сохранить, готова отдать всё… лишь бы… не находилось слов, определяющих это лишь бы.
Никаких чувств.
Она соединила пальцы рук – указательный с указательным, большой с большим. Получилось что-то вроде сердечка. Хорошо бы сквозь это сердечко взглянуть на мир, в реальный мир, в котором всё хорошо.
Когда она была с мужем, она знала, что ей отведена особая роль. Ей всегда казалось, что они будут жить много-много лет. Она никак не может вообразить, что завтра может не наступить. Она не сумасшедшая. Она ничего от страха не понимает. Все слова вылетели из головы.
Она расширенными от ужаса глазами смотрит на следователя. Отвратительная у него профессия, выбивать показания. Вот он действительно сумасшедший, раз требует написать правду, какая ему нужна. От страха я не понимаю, что ему надо, думает Анна.
А в форточку видна макушка стены, ворона сидит на дереве. Я единственная, кто видит эту ворону Единственная, кто обратил в эту минуту внимание на ворону. За окном жизнь…
Улыбка медленно гаснет на лице Анны.
Тело её как бы медленно растворялось, оно оставалось прежним, но становилось легче. Страх вымывал из неё равновесие. Равновесие имеет вес.
Она ещё подумала, что лучше всего любить ночью. А сейчас день. Любовь боится света. Неизвестно, сколько в любви правды и сколько лжи.
В голову пришло, что никто о ней не пожалеет. Эта мысль была настолько неожиданной, что она как бы провалилась в яму. Летит, летит, а дна и нет. Глубоко внизу пылает костёр из таких же горемык, как она.
Таких же, да не таких, кто-то первым в яму попал. Чьё-то сердце первое на розжиг пошло. Кто-то успел поворошить угла, кочерёжкой разбил головешку.
Завтра я умру, подумала Анна.
А вот интересно, холодное или горячее сердце лучше горит? Остывшее, скорее, подбрасывать в костёр удобнее. Засушенное сердце горит ярче, но тепла от него никакого.
Мелькает перед глазами тень. Жизнь за что-то посчитала её предательницей. Для жизни всё равно, не имеет значения – старая, молодая, красивая или безобразная, семи пядей во лбу или дура-дурой, - жизнь любит и ненавидит всех одновременно. Она и хочет вроде простить и – не может.
Пауза затягивается. В замешательстве Анна. Следователь молчит, не задаёт никаких вопросов. Если бы он и задавал, Анна запаздывала бы с ответами.
Ей кажется, что она смотрит в глаза мужа. Смотрит долго-долго. Как хорошо смотреть в любимые глаза. Без разницы, карие они, голубые, серые. Вдруг снова понимает, что никто ей не поможет. От этого можно потерять разум.
Совершив глупость, можно утешиться тем, что эту глупость во второй раз уже не совершишь. И что? Глупость не первородный грех. Глупость, исписав бумагу, не снимешь.
Страх сжимает горло. Парализует.
Ничего не имеет значения, ничто не может служить оправданием. Всё у неё было просто. А выходит, не так-то и просто. Судьбе почему-то понадобилось, она её выбрала из тысяч, как какое-то полено, взяла её двадцать лет в свои руки и подкинула в топку, где тысячи и тысячи подобных жизней пылают.
Случилось нечто, будто насквозь пронзила острая тонкая игла – и больно, и горько, и тревожно, и сладко. И эта игла теперь медленно выходит наружу, оставив после себя чувство сжимающейся пустоты. Анна ощутила страшную предстоящую сущность.
Анна выглядела ещё более подавленной, чем час назад. Она словно съёжилась, стала тише, как будто этим она старалась обезопасить себя. Тело становилось мягким и ватным.
Прошла целая вечность. На чужую вечность можно плюнуть, а на свою? Своя вечность дана для полноты жизни. Толком пожить не удалось, а предстоит умирать. Она не хотела умирать. «Не умирать» подтолкнуло к осознанию, что в одиночку ей не справиться. Нужна помощь.
Медленно, но, верно, она начала воспринимать себя по-другому. Она перестала чувствовать опустошённость. Она перестала бояться. Она даже на рой голосов в голове перестала обращать внимание.
Произошло то, что произошло. Анна не испытывала ни стыда, ни трепета, только снова и снова подумалось, что ничегошеньки хорошего, помощи и сочувствия, души ответной, не будет.
Волосы упали на лицо, не было сил их убрать.
Встревоженная, ощущая себя неуместной, преступившей какие-то границы, она приподняла открытую ладонь и словно говоря: я не знаю, как надо писать правильно, и снова мимолётная улыбка возникла и тут же не задержалась на губах. Как, отчего, почему и зачем, - она бы господу богу рассказала-пожаловалась бы. Перед бабушкиной иконой она бы душу вывернула бы. Попросила бы ласки. Ласка всем нужна. Какой толк писать, если они всё знают? Никакое писание не поможет.
Поймала на себе насмешливый взгляд.
Как хорошо бы заплакать. В несчастье надо плакать. Она уже три дня не плакала. Не плакать, так хотя бы молиться нужно. Молиться, молиться…
Пугает молчание. Безмерное отвращение к листу бумаги.
- Пишите, если скрывать нечего, то и не стоит прятаться. Хуже будет, если уличим.
Анна вздрогнула – очень уж резковатый голос у следователя, неожиданно он заговорил.
Никогда с глаз Анны так мучительно не снимали пелену, каждая написанная строчка вызывала боль, будто с каждой буквой выдирала больной зуб, никогда она свои отношения к жизни, к происходящему не видела в таком свете – все покровы, которые набросила прежняя жизнь, приходится разрывать. Не сама разорвёт, так чьи-нибудь жадные и равнодушно-холодные пальцы прощупают каждую складочку.
В голове болтушка из разных соображений, а на листке десяток нацарапанных строк. Мысли в голове сами по себе существуют, не слушаются. Такие мысли её не пожалеют. Баба бабу тоже не жалеет. Телячьи глаза у жизни, лживые.
Навзрыд бы заплакать, чтобы разверзнулась земля, чтобы небо вместе с ней пролило слёзы.
Запахло укропом, помидорной ботвой, свекольными листьями. Ещё чем-то… Сразу душа затосковала. Расхотелось нащупывать мысли.
А вот если бы ей предоставилось возможность жить вечно, но исправно через какое-то время приходилось бы писать вывертыши-отчёты, знать, что от ответов зависит, потеряет она силы, постареет, заболеет, согласилась бы она так жить и не умирать?
Впрочем, согласие никто не спросит. Если заведено так, то нечего и рассусоливать. Заумь, мысли и идеи от страха перед неизвестностью наползают, всего лишь от страха.
То, что дверь перед ней может не открыться, её не выпустят – это заставляло задумываться. Было бы всё хорошо, ни о чём размышлять не стоило бы.
А мысль вела. Анна летела вслед за мыслью. Она заводила пружину, пружину ли, часть заводного механизма, крутила все колёсики, только не согласилась бы Анна на вечную жизнь. Ей бы птицей стать, взмахнуть крылышками и полететь. Парила бы тогда в небе, поглядывала бы с высоты на землю. Надоело летать, села бы на ветку…
Закрыла глаза, слушала, как бьётся сердце. Каждый удар отдавался в голову.
Повеяло ледяным дыханием ощущение, что она всеми покинута. Никому до неё нет дела. Всё в Анне оцепенело. Понятно, в конце концов каждый существует сам по себе, чем живут другие – всё это ничто. Такое ощущение, будто вечность времени мчит в неизвестность. И всем не до того, что она тут мучается.
Подумала об этом как-то равнодушно. В анкете нет строчки на это. Ей так и надо теперь всем говорить, что «её мучают мысли о дочке». Её мучают мысли о том человеке, который арестован был два месяца назад. Чтобы ребёнок остался с ней, надо говорить «у меня». Если она это выложит следователю, он должен выслушать. Принесёт ли это пользу?
Пугающее молчание.
А в чём польза? В том, что не проходит ощущение, будто она теперь спит, сжавшись в комочек и колени к животу старается притянуть, вроде не одна как бы, а сама с собой.
Жизнь – присуха!
А следователь гоготнул. Гоготок не с губ сорвался. Бесцеремонно рассматривает… И чего уставился?
Странное чувство… Вернуться бы на три месяца назад, ни на шаг не отходила бы от мужа.
А внутри всё черным-черно. Стоит туча, странная, с поголубленными краями, словно остеклённая внизу. И полоса чистая тянется, то ли к земле, то ли от земли.
Перед глазами всё завертелось, строчки расплывались. Потом снова возникали. Поняла, что бы она ни написала, всё станет одинаково бессмысленным. Жизнь продолжит растекаться между пальцами, будет лишать себя смысла.
К одним людям сразу возникает доверие. К другим – не сразу. К кому-то вообще не возникает. Восстановить доверие из разрозненных лоскутков нельзя.
А следователь молчит. Губы у него плотно сжаты. Морда кислая. Он просто ненавидит улыбаться. Для него улыбнуться – труд невероятный. Если улыбнётся, кому-то придётся заплакать. Он напряжён, глаза его так и бегают по строчкам какой-то бумаги. Читая, он не читает.
«Я же ничего не сделала. Если ничего не сделала, то ничего «не так» сделать не могла». Страдала, презирала и жалела.
В комнате висит гробовая тишина. Из-за неё трудно дышать. Голова начинает пылать.
На какое-то время Анна напряглась, губы омертвели. Рот стал подёргиваться. Стала она вся словно побитая – не то, чтобы полностью, но в таком состоянии человек не считает нужным заботиться о приличии. Тяжесть стала давить душу. Она тяжело вздохнула, вздох вырвался из самой глубины сердца.
Это было странным и забавным. Подумалось, что совершенно ни к чему было и заплакать. Больно, страшно, тяжело, но плакать не стоит. С помощью слёз растрогать в этой комнате никого нельзя. Анна осознавала свою беспомощность и ничего поделать не могла.
Тени понимания на лице следователя не было, было нечто иное, что-то всезнающее.
Вдруг она почувствовала себя настолько усталой, что просто рухнула головой на стол; все надежды, приязнь утонули в какой-то непонятной усталости. Она почувствовала себя настолько измождённой, что удержать ручку в пальцах не было сил. Словно тащила на себе груз, который был не по плечу трём таким, как она. Что вздыхать, кочевряжиться, умолять, - нет в этом никакого толку. И в вере толку нет. Верь, не верь в приметы, в сны или ещё какую хворобу – всё к худу. И не находилось таких слов, которые что-нибудь действительно могли значить. Анна перестала сомневаться, дальше будет лишь хуже.
Она представила, как встаёт, как медленно поворачивает дверную ручку, как идёт по коридору – мороз пробежал по коже. Сейчас бы она и сквозь стену прошла бы, если бы позволили.
Даже самый незаметный, ненужный человек должен оставлять по себе память. Человек на то и человек, что помнит о живших, о живущих, о потерях. Кто она такая, Анна, - выразить невозможно. Она бы многое поменяла бы в жизни, лишь бы кто-то подсказал как. Нет в запасе подходящих слов для обозначения многого из того, что надо написать на листке. Все определения ничего не значат.
Она думала, что не потеряла способность ничего забывать, но вспомнить нужное не могла. Вспомнить и написать, что жизнь прекрасна. Вернее, была прекрасна.
Много всяческих бед и радостей случилось с ней оттого, наверное, что тесно с людьми жила, ни дня не находилась наедине, не было времени оглядеться, подумать, обезопаситься. Почаще надо бы было смотреть на небо. Что бы ни напишет, вымолить счастье не удастся, вырвал кто-то его более удачливый, а высшее, изначально данное мирозданием, слепо стало.
А глаза следователя стали напоминать глаза ястреба, в них светилась решимость хищника.
Если бы следователем была женщина, она бы поняла. У мужчин слишком много недоверия к женщинам. Слишком много недоверия, - звучит поверхностно и театрально. Такое вслух говорить нельзя.
Хорошо бы свернуться поплотнее, чтобы не свалиться в дыру. Хорошо бы стать каменным кольцом, тогда пустота внутри любую боль обездвижит.
А следователь продолжал смотреть тем же взглядом хищной птицы.
- Написали? Давайте сюда.
Следователь взял анкету, начал смотреть. Ему скучно было читать, вдумываться в ответы, искать противоречия. Он знал, что люди в анкетах цепляются за выдумки и неуклюжую ложь в попытке спрятать свой страх. В потоке своих мыслей он несколько раз кивнул головой, написанное не могло вывести его из того равновесия, в котором он пребывал. Он защищён бронёй своей уверенности. Он давно определил границы, в которых всё должно происходить, - каждому движению он отводил свою границу, не приведи господь их смешать. Он знал, где надо плакать, где скривить губы в усмешке.
- Что вы тут понаписали, я изучу, - сказал он таким тоном, будто погрозил женщине. – Идите. Разберёмся.

                32

Хлопнула форточка. Порыв ветра отбросил меня от двери. еле-еле успел ухватиться за скобу в конце коридора. Налетел второй порыв. В окно коридора стала видна нависшая туча, из неё посыпался дождь. Шум дождя оглушил. Дождь был такой сильный, стеной непроглядной отгораживал, миллионы капель молотили в стекло. А потом наступила тишина. Туча миновала. И всё исчезло.
Погода взглянула на происходящее неумолимым глазом. Погода судила ненавидя. Один я не могу ни судить, ни ненавидеть. Вот и не стоит жаловаться. Меня бросило в жар и от этой догадки.
Усмешка на секунду наползла на лицо, словно надуло её изнутри. Почувствовал, кто-то зорко взглянул на меня прищуренными глазами. Этот «кто-то» всё подмечал.
Я уж пожалел, что отпустил жену в санаторий. Она бы пошла со мной за грибами, и ничего бы такого не было бы. Много лет с ней прожил, она научила всему: несогласию, покорности. Молча выслушивать нелепицу. Доверять. Терпеть, наконец. При ней мне нельзя быть иным, чем я был на самом деле. Она не требовала постоянного отчёта.
А теперь я почему-то стал ужасно бояться смерти. Этот позорный и гнусный страх стал частью моего лживого естества. Это точно, моё естество стало лживым.
Я слишком устал, слишком отчаялся, чтобы понимать происходящее. Оттенок небрежности прорисовывался, - как же, со мной ничего не случится. Я ни для кого не существую. Нет меня в их времени. Действительная нужда, которую можно сразу понять по поведению, по тону разговора, по лицу человека, - ничего этого нет. Нет на моём лице выражения дикой решимости, неистовости, ненависти и других «не», это-то и пугает.
Тряхнул головой. Отказываюсь понимать происходящее.  Совсем потерял способность размышлять. Лучше всего – подождать и посмотреть, что будет дальше.
Хорошо бы на себя самого поглядеть, оценить своё состояние. Я иногда гляжу в зеркало, в основном мой взгляд встречает безжизненное, безучастное, следящее за сменой выражения лицо. 
Впрочем, никому не дано посмотреть на себя за отражение своими собственными глазами. Зеркало для зазеркалья не изобрели, да и верить в правильность отражения в стекле не всегда получается. Врут порой зеркала.
Вроде бы, я всегда знал, что буду делать в ту или иную минуту, чтобы всё получалось правильно. Теперь в голове у меня всё переваривалось, какие-то чувства задействовал, но никак общая картина действия не встаёт перед глазами. С первого раза одно громоздилось на другое. Впрочем, это не задевало.
Одна половина меня здесь, другая – не понять где. Я ведь понимаю, что это рано или поздно рухнет. Если сердце требует одно, а тело жаждет приключений, двойная жизнь, с рухнувшем на голову небом, заведёт и не в такие дебри.
Сколько раз было, я, допустим, шёл за хлебом, то обязательно кого-то встречал на пути, с ним перекидывались ничего не значащими фразами, меня уговаривали куда-то зайти. Я заходил. Обязательно что-то отвлекало, цепляло, оно уводило в сторону. А потом, ночью, что удивительно, какое-то прояснение-пояснение приходило во сне. Я себя корил за то, что легко согласился. Поход за хлебом растягивался на несколько часов. Зачем? Вот бы встречался кто-то, от которого я бы перенимал-учился думать и знать, быть немного недовольным, но всё равно счастливым.
Поход в лес по грибы растянулся. Получился не поход, а переход из одной жизни в некую другую; я стараюсь представить-вспомнить последнюю секунду перед вступлением в темноту, и не могу. Вспомнил лицо жены, вспомнил неестественно выпяченные губы соседа перед тем, как тому опрокинуть стопарик водки в рот. У соседа постоянное презрение читалось на лице перед глотком водяры. Все эти перемены на лице, да хотя бы и слёзы, не идут в счёт, сосед – выпивоха. Чувство какое я испытывал, глядя на соседа, - желание бросить пить, никак не угрызение совести, скорее, боль и какую-то снисходительность.
Часто ловлю себя на том, что разговариваю сам с собой. Бормочу бессознательно предложения, всё слышу, но ничего не понимаю. Губы шевелятся сами по себе. И не в уши слова заползали, и не через рот я их выпроваживал наружу – темнота рождала слова, темнота и сглатывала их обратно.
 Сон, в котором я себя осуждал, мог из раза в раз повторяться. Ни логики, ни смысла в нём не было, главное, к какому-нибудь концу сон не приближал, он обрывался на одном и том же месте – я видел спины уходящих людей. Кто были эти люди, куда они уходили, почему они оставляли меня – не понимал.
Опять я в комнате следователя. Я такой же, как и он. Потому что я так же одинок, не способен принимать происходящее всерьёз. Себя, людей, Анну. Тех, кто требует от жизни самого-самого. Не я, а они не могут примириться с глупостью жизни.
Следователь меня напряг. В комнате не было циркуляции воздуха. Десяток допросов каждый день прессовали воздух, делали его тяжёлым, то ли из-за игры воображения, то ли из-за недостатка кислорода. С каждым вдохом усиливался страх. Жуткая реальность наполняла голову чушью.
Как только я выпал из времени, думать ни о чём другом, как о времени, стало невозможно. Время стало занозой, время стало неустойчивым. Следователь превратился в вбитый клин между мной и Анной. Подумалось, время и система таких выводит раз в сто лет. Вывела их система, всплыл следователь со своим болезненным самолюбием, с подчёркнуто требующим уважительным отношением наверх, всё, что должно выражаться на его взгляд правильно, сомнению не должно подвергаться. Все должны выказывать трепет перед ним.
Десять лет не меняет он ничего в своём поведении. А я чувствую здесь себя чужим, попал сюда с другой планеты, занял не своё место. Мне не подобает даже приблизиться к столу, моё место у двери. Как я уверенно раскладываю его на составляющие винтики. Я понимаю его, никто не поймёт его так, как я.
Следователю нужны заискивающие люди, угодливые. С просительными нотками в голосе. А Анна даже не ойкнула, чтоб страх выказать.
Между тем даже от меня не ускользнуло, что страх Анна чувствовала, что под застывшим, по-змеиному замораживающим взглядом, пришла в замешательство.
Я – ладно, я – мужик. Сколько через руки следователя прошло людей? Где он так поднаторел? Перед зеркалом, что ли, вырабатывал сковывающий взгляд? По-моему, он страдает из-за того, что его не ставят во главе этой фирмы, фирмы репрессий. Он ведь обладает всеми необходимыми качествами – ум, твёрдость…
Подумалось, раз мне тяжко от всего увиденного, каково Анне придётся со всем увиденным выходить из теперешнего? Если получится выходить… Загадка для меня Анна.
Что удивительно, здесь никто не сделал попытки приникнуть ко мне, во мне не нуждались в «их времени». В их времени ко мне нет сострадания.
Моя мать добрая женщина. Кто бы ни приходил к ней из соседей, она всех поила чаем. Она давала кусок хлеба нищему, она одалживала деньги выпивохам. Она подсказывала в трудных ситуациях. Маленьким я ни разу не слышал ругань родителей.
Влетают мысли в голову и враз вылетают из головы. Напряг остаётся. Часто колотилось сердце. Никак не получалось прервать непонятный цикл – думанье ни о чём. Конечно, всё из-за того, что перетрудил мозги. Правильно, если мозги не смазывать хорошими впечатлениями, они скрипеть будут от натуги.
Время смотрело на меня в упор. Я открываю рот, чтобы выпустить воздух, чую, что на лице выражение смиренной жалкости. Пауза затянулась. Отвык я от затянувшихся пауз, вынуждающих ждать. Волна раздражения поднималась.
Не раз и не два раза, было, проснувшись, погано себя утром чувствовал. И всё ж, я б с удовольствием променял бы теперешнее состояние на то, «поганое, что «было» когда-то. Я б ещё доплатил.
Что поражало, ведь я не сплю вторые сутки, если время в прошлом и теперешнее одно и то же. Взгляд времени, наверное, разный – теперь насмешливо-издевательский, тяжёлый. А спать не хочется. И открыто высказать своё недовольство, поведать кому-то, что я увидел, не тянет. Мне многому нужно ещё учиться.
Правду не скроешь, осознав это, не буду грехи свои скрывать. Угрызения совести нет – ну и что, если из-за меня всё. Молить о прощении не собираюсь. Чую, начни молить, презрением меня обольют. Да ещё рассмеются в лицо.
В случае чего, ну, сделаюсь я видимым, всех собак на меня повесят. Шпионом сделают. Что заговор готовил, в этом, и к бабке ходить не надо, обвинят. Расстреляют за это, а Анна наверняка выживет. Встанет на ноги, отряхнёт с души переживания. У женщины переживания - новый мужчина – это новые впечатления, новая любовь. Я ведь для неё никто. Если останусь в этом мире живым, то буду влачить жалкое существование, ждёт меня пустота и одиночество.
Нет мне никакого смысла по-человечески думать, надеяться, носиться с хорошими мыслями. Раз всё из-за меня, буду молчать.
И где тут пресловутое волшебство особой связи?
Уловил тиканье. Мои часы так непривычно громко не тикают. Я нарочно стал вслушиваться. Тик-так, тик -так… Хор голосов пережитого в моей голове постепенно набирал мощь.
Я недостаточно хорош был для своей жизни, чего уж говорить про тутошнюю. Бесполезный я человек, ни к чему не пригодный. Не герой. Урод я.
Адский хор проорал череду ужасных мыслей.
Почему же тогда вина какая-то присутствует? Впрочем, особой вины нет. Я – чужой. Я – наблюдатель. Я могу запечатлеть картину, но изменить ничего не могу. И раньше во сне ни от чего не мог отказаться, и теперь происходящее отодвигает сон-забытье, всё скоро забудется.
Готов согласиться, что превратился в жертву очередного дня, с неспособностью общаться иначе в нормальных отношениях.
Из хора мыслей, одна выпятилась, начала мучить: почему во сне мне часто хотелось плакать? Всё это связано не иначе как с потребностью получать одобрения. А как можно получить одобрение, если у меня проблема, я забываю имена, если всё в голову прилетает, будто с другой планеты, если не знаю, как отсюда выбраться?
Чтобы спастись, мне надо выбраться из этого мира. Я здесь задыхаюсь.
Теперешнее не я придумал. Меня в него втолкнули. Я только могу обвести взглядом кем-то заварившуюся кашу. Мне её придётся расхлёбывать.
То был кабинет следователя, теперь снова камера. Как я переместился, куда пропал, не запомнил ведь я отрезок времени и проделанный путь сюда? Получается, я засунул свои сомнения в дальний ящик, я даже слышу, как они там копошатся. И что?
Для искушённого глаза в человеческой душе нет секретов. Для искушённого глаза чужая душа – открытая книга. Некоторые и по руке читают.
Снова я разглядываю камеру. Те же женщины, та же скученность. Но после виденного у следователя, реальность настоящего открыла глаза.
Меня поразили глаза одной из женщин в камере. У меня хватило мужества всмотреться в эти глаза. Они глядели неопределённо, были по нехорошему мутны, были переполнены неловкости и тревоги. Эта тревога прямо текла. Жизнь и смерть для неё близки между собой. Если что-то помешает жизни, как она сразу выберет смерть.
В глазах той женщины было желание выведать тайну, они были переполнены внутренней болью. Жёлтые большие пятна выступили на лице. Когда она подняла глаза, мы встретились взглядами. Вернее, я встретил её взгляд, она меня не видела, а я как следует рассмотрел её лицо. На меня смотрела с расширенными от страха глазами неподвижно застывшая маска, гипсовый слепок с когда-то красивого лица. Слепок, который живое от неживого отделял.
Такими глазами часто смотрят на огонь в печурке, где под сизым ворохом прогоревшего пепла копошится что-то живое, которое должно согреть. Но если долго и напряжённо ждёшь, то воображение часто оканчивается досадным разочарованием.
Пару раз ни к кому не обращаясь, глядя в угол, она сказала свистящим шепотом, чуть заикаясь:
- С-с- гинь.
Всё, что происходит со мной – мистификация. Мои перебросы на самом деле не являются моими. И поступки не мои. Всё это сочинил неведомый автор, знать бы, для чего. Вот я и воображаю, следуя за ним, как бы по-умному распорядиться собственной жизнью.
Неблагодарный я. Не верил в простые человеческие радости. Вот и результат.
Нужно время, чтобы привыкнуть к самому себе теперешнему. Лишь разобравшись, представлю, кто я есть. Во мне ничего прошлого не осталось. Утекло всё куда-то. Чурка пробила оболочку. В темноте перехода, заплыло отверстие, теперь мало-помалу придётся чем-то заполнить пустоту. А была бы чурка железной…
У настоящего, как и у всего на свете, есть своё начало, только из того начала не просматривается, каким будет конец. С конца бы пройти до начала, прощупать бы всё пальчиками.
Понимаю, что-то болит, ощущаю это, но как бы во сне. Что-то снится… Просыпаюсь – сон из головы вылетел. Сон всего лишь средство к достижению чего-то. Ни я, никто-то не владеет полностью переключателем счастья на несчастье.
Вокруг люди, чувствую связь. Если сейчас меня вытолкнут в темноту, дикий страх посетит, я перестану существовать. Просто исчезну. Не на Луну же перенесусь.
От мысли про Луну, отмахнулся. И так получается, что огромный кусок жизни как бы выпал из сознания. Память должна держать всё, что было. Было при деде, было при прапрадеде. Кто ничего не помнит из прошлого, тому нечего лезть в советчики, ерунда выйдет. Чувствую что-то непереносимое. Подозрительно всё: смотрят все в мою сторону, но избегают встречаться взглядами. Раз смотрят, то предполагают, что я есть. что-то от меня ждут.
Впрочем, в любом случае, лучше потоптаться на одном месте, угрызения совести тогда не примутся мучить. Способность сопереживать, доброта – это из того мира, который остался за переходом. Всеобщее благорасположение разрушено давным-давно.
Однако, чем невозможней становилось происходящее, тем острее кололи ощущения.
Тут меня осенило: не сегодня начались перемены. Жил, ничего особенного не делал, поэтому и ничего особенного не происходило. Блуждал в своём незнании, как в запутанном лабиринте. И вот что удивительно, никто не предлагал разобраться в жизни. Чтобы разобраться, надо начать с самого простого – просмотреть всех, кто меня окружал. Начал с Нины. Казалось, понять её на первый взгляд было просто.
Просто, когда всё просто. А начни перебор, сдерживать себя придётся от принятия поспешных решений – кого-то приблизить, кого-то задвинуть в угол, кого-то совсем удалить. Уйму времени придётся потратить. День, два дня, неделю. Когда всё станет ясно?
Оглядываюсь назад, собираю крохи, что остались в памяти, рассмотреть намерен.
Как рассматривать – в упор пялиться или из-за угла, или в щелку? А не получится ли так, что при детальном рассматривании, всё из меня самого вытечет, всё, что накопил в себе? Останется пустая оболочка без содержания.
Не верю ни своим словам, ни чужим. Анализирую каждую фразу, словно на сеансе с психологом. Пытаюсь читать между строк, нащупываю скрытые зацепки. Вслушиваюсь в интонации. Везде недомолвки. Ссылки на время.
Впрочем, чего жалеть время? Оно даром достаётся. Только почему-то время мстить начинает, если оно бестолково сквозь пальцы утекло.
Не с кем посоветоваться. Рассчитывать надо на себя. Раз я чувствую боль, значит, я начинаю осваиваться в этом мире. И всё ж трудно понять, почему ответы на то, что случилось сейчас, необходимо искать в прошлом?
Сегодня меня подвели к стартовой черте, - я результат узнаю. Подслушанный разговор между Ниной и матерью имел очень большое значение. Слышу голос, он куда-то зовёт. Очень давно я где-то слышал этот голос. Мне хочется крикнуть в ответ, но я не слышу самого себя. Мой голос остался в далёком «тогда». Тогда плавно перешло в сегодня, может, сегодня перетекло в тогда… Тогда я не придавал значения словам.
Одна картинка вспыхнула перед мысленным взором, вторая. Может быть, я не был счастливым ребёнком, но мне жилось хорошо. В детстве не бывает раздельно прошлого и настоящего, в детстве всё одновременно. Детство - сказка совершённого мгновения.

                33

Не так уж сильно я всё и переживаю. На лице маска безразличия и вид… будто мне всё равно, ни до чего нет дела. Но ведь это не так. Я пытаюсь понять, сил не жалею. Есть, есть во мне что-то безнадёжное и бессмысленно покорное, и от возмущения, есть всё-таки оно, слёзы подступают к глазам.
Нет бы чуток приподняться, да сверху посмотреть, с расстояния. Брехня, что я сам бы согласился на эти испытания, я это делаю не для себя, а чтобы узнать правду. Страшна эта покорность. И добросовестностью это не назвать. Шансов пока нет никаких. Из-за этого не по себе. Если б на спор кто-то предложил деньги поставить, узнаю или не узнаю правду, я бы скорее поставил бы на «не узнаю».
«Не узнаю» - жесткое определение, оно только усилит одиночество. Когда нечего ждать, не на что надеяться – это плохо.
Разделяет нас самое большее два метра. На этих двух метрах, что разделяют или соединяют, уместились тысячи жизней, историй, смертей и бог весть чего.
Того, что произошло за этот час, уже не исправить. В то, что было, я не вернусь прежним. Узнал много. Что будет, оно не вписывается в мои возможности и вероятно себя ещё покажет.
Выживает сильнейший. Выживает хитрейший. Выживает наиболее приспособившейся. Вот и надо прислушиваться к любому, пусть самому слабому звуку, еле слышному шороху, чтобы ничего не упустить. Всё значимое даёт о себе знать тихо.
Эх, перемотать бы всё назад. И грибы мне не нужны. Поди пойми, как вести себя правильно. Молчу – плохо, говорю – опять нехорошо. Надо не расстраиваться раньше времени, авось пронесёт. Умирать раньше смерти я не собираюсь.
Вдруг я понял, что уйти отсюда невозможно. Уйти – это потерять себя. Отсюда можно только перенестись. Уходя от себя, я не уйду от себя. Уходя, я не рассчитаюсь с прошлым, новую жизнь не начну. Не пойму связь, неясное так и не прояснится. Надо ждать. Не могу избавиться от ощущения, что жизнь от меня что-то хочет. Скорее всего, чтобы я взял часть вины матери на себя. Анна и мать – одно и тоже. От этого «хочет» мне не убежать.
Ничего особенного я не сделал, как ничего особенного не произошло. Арест и допрос по телевизору сто раз видел, перевоплощение – тоже не диковинка. Плохо, что ни к чему не пришёл, блуждаю как телок в ближних ёлках, не получается развязать узел.
А «моя» Анна никак не может опомниться. Она же, как и тогда, когда её в первый раз запустили в эту камеру, остановилась у самой двери. Остановилась, не сказав ни одного слова. От холода или после пережитого у неё тряслись руки, внутренней дрожью сотрясало тело. Она смотрела широко открытыми глазами, но ничего не видела, муть скрывала всё. Обитатели камеры, повернувшие головы на лязг открывшейся двери, тоже молчали. Тишину нарушила Адель Петровна:
- Проходите, милочка. Рассказывайте.
- Я не знаю… Он сказал разберёмся… Он сказал, что я из-за недоносительства – враг народа.
Одна из женщин фыркнула, возведя глаза к потолку, скривила губы.
Я увидел, что сквозь гримасу злобы и пренебрежения, фырканье перешло в ухмылку, зубы женщины ощерились, как у прижатой в угол крысы. А Анна стала совсем не та, стала совсем другой. Я-то думал, что она изойдёт на слова, будет говорить и говорить, не ради оправдания или, чтобы, вызвать жалость, а просто так, вообще, - вышло всё наоборот.
И торжества не было, что она не сказала ненужное. И кисловатый привкус от допроса она перенесёт.
- Когда отправлять будут? – перебила Анну женщина, которая сидела на настиле у окна. У неё были странные, остановившиеся глаза без всякого выражения. – Они сейчас много не говорят, слова берегут. Слова для них сильно подорожали. Это наши дела подешевели, ничего не стоят. Скорее бы выводить начали, а то протухнем, набили, как селёдок, в бочку. Что, следак ничего не говорил?
- Куда отправлять? – непонимающе переспросила Анна.
- На кудыкину гору. На поселение. Тут мы лишние. На перевоспитание. Неужели не поняла, что здесь мы не нужны. Двумя словами определили твою жизнь, - враг народа, но теперь навеки жизнь будет ограничена этими словами. Ты – враг народа! Семью, любовь, планы, прыщик на теле – всё будут разглядывать сквозь лупу «враг народа».
И тон, каким передала женщина свою усталую ненависть, и установившаяся тишина, всё, казалось, было вытянуто из шлейфа слов «враг народа». У этих двух слов не было настоящего имени, не было стоимости, они анонимны по происхождению, они и по цвету, скорее, тёмные. Небывалое, захватывающее дух впечатление создавали эти слова: за них можно получить, какой угодно срок.
- Зачем вы это мне сказали? - чуть слышно проговорила Анна.
- А потому, что надо готовиться, скоро повезут. Учись позу принимать.
Женщина посмотрела по сторонам, будто хотела удостовериться, что все тут «враги народа», все заслуживают одной участи. Долго рассматривала она лицо Анны, оценивала рот, нос, фигуру, будто предполагала, что той придётся принять участие в выставке. Точно высчитывала, сколько и чего отсюда можно переложить куда-то. Но так как заслуживающего внимания ничего не было, перевела взгляд на окно.
- Тут хоть крыша над головой, тут хоть кусок хлеба дают, - замолвила слово толстуха. – Может, разберутся и отпустят.
- Разберутся, как же… Обстановка в стране какая, - всех пропустить через тюрьмы. Вишь, раньше пили рюмочками, а теперь стаканами… мест не хватает. Порядка власть хочет. Какую при этом ты позу примешь – без разницы, им их позиция важнее.
Анна истерически бросилась к Адель Петровне, стала нервно рассказывать, сбиваясь, опуская существенное, больше делилась, как на неё смотрел следователь, что она, оказывается, социально-опасный элемент, занималась контрреволюционной деятельностью, обвинил, что не донесла на мужа. Анкету заставил заполнить.
- Что мне будет? – спросила Анна.
- Расстреляют, - коротко высказалась сидевшая у окна. - Все мы находимся в одинаковом положении. Всё наше давно уже стало не нашим. Следователь уже каждой из нас сочинил судьбу. Нам что и остаётся, так воображать, будто от согласия или не согласия что-то изменится.
 - Глупости! – уверенно и безапелляционно возразила Адель Петровна. – К стенке поставить, - для этого приговор тройки должен быть. Не всё так просто. Всем нам светит пять лет по указу от 9 марта 1935 года.
- А ты молчи, знайка! Толку от того, что не раскаиваешься, никакого. Попалась – молчи. Знаешь, как это хорошо, когда тебе прощают, когда не чувствуешь за собой вины?
Мой мозг лихорадочно работал сам по себе, словно вычислительная машина, которую включили, а выключить забыли, хотя она уже все действия просчитала. В голову приходило черт знает что.
Поразило, что женщины перебрасываясь словами, не смотрели друг на друга. Это плохой признак. Конечно, терпения на всё не хватает, но, когда нужно, терпеть надо. А чтобы кому-то помочь, нужно сначала влезть в его душу.
На лице Анны читалось всё, что было, наверное, и на моём лице: ужас, страх. Медленно с её лица сходила тень.
Выпрямившись, я смотрел, смотрел. Словно пытался отыскать в стене трещину, сквозь которую мог бы увести людей из этой камеры. Смотрел на женщин, смотрел на небо, я ведь видел сквозь стены. Давно таким новым взглядом, выработавшимся час или два часа назад, я не смотрел на мир. Не приходила раньше в голову мысль, что я виноват во всём. Я ни в чём не отражался, но видел своё отражение. В стекле окна моё отражение, оно показалось мне чужим, медленно качало головой. На стене камеры моя тень.
- Должен же быть какой-то выход? – спрашивал я своё отражение, но ответа не было. Хотя тень что-то сказать хотела.
Сладковатый, удушливый дурман, заполнивший всё вокруг, ударял в голову. Он был хуже смертельного яда. А Адель Петровна только кивала и кивала, глядя куда-то мимо меня, и лицо у неё было такое, будто что-то попавшее в рот пережевать не может, не говоря о том, чтобы проглотить.
Толстая женщина напустилась на Адель Петровну.
- Ты-то откуда знаешь про пять лет? Так не бывает, чтобы ни за что и пять лет. Сшибиться с народом власть желает, нашу волю сломать хочет. Я и не против. Было б что поесть да чем тело прикрыть. Мне плевать, что они балдеют, от того, что человек сникает. Не верю. Соплюха и социально-опасный элемент? А ты ни в чём не сознавайся. Напугать они хотят, чтоб мы сами себя считали виноватыми.
От толстухи таких слов не ожидал. Мне ужас как не по себе стало. Просто жуть. Моё перевоплощение – особый знак. В нём есть какой-то глубокий смысл, которого я не понимаю. Но женщины, женщины… Лица их в меня врезались. Меня будто пронзило насквозь. На безумный миг овладело желание немедленно всё разрушить.
Сглотнул. Внутри что-то громко ухало, будто ударяли по пузырю. Страшно стало, а вдруг тот пузырь лопнет?
Страх растаял быстро. Совладел с собой, глотнул снова воздуху.
Последующие слова совсем успокоили.
- Ой, бабы… Тошно. И ведь не скажешь: «а ну вас всех». Эх, мужичка бы сюда. Отлюбить, чтоб чертям стало тошно. Ну и что, если предопределено всё. Может, случайность поможет. Не верю, что любая мелочь становится необратимой. Всё существует одновременно: и наказание, и милость. Эх, кто бы приголубил, приласкал бы…
Женщина замолчала, затихла, силясь сбросить с себя что-то и сбросила. А у Анны из глаз покатились слёзы. Что-то тревожное звучало в словах женщины, предчувствие какое-то. Всех оно коснётся.
Прочитал мысли Анны. «Раз надо ждать, - подумала Анна, - я буду ждать. Не знаю, сколько понадобится времени ждать, сколько сил придётся потратить, но я дождусь».
- Ага, - снова сделала попытку возразить толстая женщина, - все мы виноваты уже тем, что в этой стране родились. Этой дурочке хорошо, детей нет. Пропускай мимо ушей всё и не связывайся.
Анна теперь смотрела на всё недоверчиво, исподтишка, словно примеривалась: годится ли ей всё сказанное. Про дочку она никому здесь не рассказывала.
Ход времени менялся. Пропала чёткость и последовательность. То я оказывался в прошлом, то переносился, так, казалось, в будущее. То выходил из себя, то медленно возвращался в своё тело. То менялся местами с кем-то. Мне, человеку с тонким чувством, трудно находиться среди толстокожих.
Ничто так не утешает, как чужое несчастье, когда смотришь на всё со стороны, и тебе не надо, ты ведь знаешь это, не надо бросаться на помощь. Сокровенное, что лежит на сердце, только тебе принадлежит.
При всём при том я не знал, как на всё реагировать. Понятия не имел, что, какой реакции от меня ждут. Отчуждение давило. Я ничего не мог сделать для этих женщин. Никогда я не был в таком абсолютном одиночестве, один на один со своими мыслями и при том в набитой женщинами камере.
Мой почти равнодушный невидящий взгляд бесцельно бродил по камере, почему-то всё время застревал на одном и том же месте, словно что-то к нему приковывало, - к пространству возле Адели.
Никто меня не видит, но я кожей чувствовал, что все пристально смотрят в мою сторону. Все – это Анна и Адель Петровна. Они чувствуют меня. Недолгий их взгляд прямо вонзался в меня. Глаза для этого не нужны. Мы трое медленно погружаемся в неведомые глубины.
До чего же бледно было лицо Анны. Тонкий маленький рот. огромные серые глаза… На лице не было и тени возмущения. Только тревога и страх. Словно в оцепенении она глядела и глядела. Её молчание слышно лучше, чем слова.
Самое важное, кажется, я уже постиг. И она постигла.
На минуту установилась мёртвая тишина, которая хранила ледяное, презрительное молчание.
Меня, постороннего наблюдателя, вдруг снова озаботил вопрос: для чего человек живёт? Прокрутился он в голове этот вечный необъятный вопрос, требующий вразумительно-убедительного ответа от каждого, и что интересно, тут же понял, что каждый вроде способен на него ответить, каждый перечислит азбучные истины: для продолжения рода, для счастья, чтобы больше денег накопить. По миру поездить. Кто-то скажет – для любви. Я тут бы язвительно ввернул: для простой любви или для любви - жали? Проклятущая любовь-жаль, это всё равно как броситься с обрыва в реку.
Пытаюсь вспомнить. Горло пересохло. Мелькают картинки перед глазами, будто на всё смотрю из окна вагона. Тонет всё в темноте. Лишь изредка, когда мгновение освещает, вижу лица.
А может, человек живёт, чтобы неудачи отсекать, чтобы отчаянными усилиями себя от положения «поздно» отодвигать? Может, живёт для того, чтобы развалины разгрести?
Чтобы что-то разгребать, развалины кто-то устроить должен. Иллюзия это…
Молча киваю головой. Всё – чушь собачья. Хоть заройся в чужие развалины, никуда не прорвусь. Подозреваю что-то, - всё одно надо себя вести, как будто всё хорошо, как было прежде. А как было прежде?
Задерживаю дыхание, напрягаю слух, чтобы слышать все отзвуки.
И снова чувство чего-то неизбежного, неотвратимого охватило. Нет сил сопротивляться.
Чтобы найти и жить в любви, надо жить долго. Как можно жить долго, если едва сдерживаю желание ударить, исцарапать. Первого ударю, кто затронет меня, кто угнездит на лице противную улыбочку, кто посмотрит на меня, как на насекомое.
Жаль, что я не силён в теории вероятности. Наверное, есть какая-то формула, подставив в которую нужные цифры, можно узнать вероятность везения. Бог везения не абы как выбирает свои жертвы. Надо очень поверить в себя.
Пить, хочется пить. Вспомнил вкус воды. Жажда становится невыносимой. С трудом давлю искушение припасть к ведру, которое стоит у стены.
Будущее существует. Причину происходящего можно отыскать в прошлом. Для этого научиться читать по-особому надо. Не глазами, а сердцем, чтобы душа между строк растеклась.  Желание побывать в прошлом возникает, когда приспичит. Испугаться надо.
То, что лежит на поверхности, что видят все, оно доступно всем, но ведь есть что-то сокровенное, то, что лежит близко к сердцу. А у сердца может лежать и неприятное.
Откуда-то послышался воркующий женский смех, тот самый смех, от которого, смотря по настроению, либо теснит грудь от предчувствия, либо становится хорошо-хорошо. Так смеётся женщина, когда в мыслях она с кем-то.
Своя-то жизнь минутами кажется обрыдлой, поэтому и чужая не затрагивает, если в ней мало любви. Впрочем, сомнения лучше всего засунуть куда-нибудь как можно дальше. Нет определяющего закона жизни, нет и закона всеобщей любви.
По чудному в моей голове строятся фразы. Сначала всплывает «а помнишь», потом вопросительно заискиваю перед собой «правда ведь хорошо было, когда…», и тут же уверенность исчезает. Понимаю, что всё обречено на провал.
Никого не обвиняю. Просто хочу понять причину. Пока башню у меня не сорвало.
Стало не по себе – будто чей-то недобрый взгляд снова и снова буравит мою спину.
Странное чувство, оно возвышает, оно низводит до состояния червяка, оно шепчет, что просить хотя бы кого – бессмысленно. Просить, значит, унижаться. Однако, подобно сукровицы из-под расшевелённой коросты, сочилось: «А всё же… Выскажись, встань промеж. Сделай хоть что-то».
А что я сделаю, если пропало обычное нетерпеливое возбуждение. Но ведь и напряженность исчезла. Моё чувство усталости не связано с физическим состоянием. Я здоров. Я просто устал от возникшего отвращения к некоторым людям, к миру, к мыслям, которые выводят из равновесия.
Да и как защищать то, о чём не ведаю? Будущее… А каким оно будет? Со мной, без меня, с этими людьми, без этих людей… Как можно просить о том, что само собой разумеется? Что разумеется?
Я почти здоров, слегка мутно в голове, покалывает в груди при глубоком вдохе да в ногах ноющая тяжесть. И нет у меня отчаяния, как у сокамерниц Анны. Я будто промыт на сто раз водой.

                34
   
Убить куском берёзы меня не смогло. Или кусок оказался маленьким или голова моя из железа. Очухался, есть время у меня, чтобы обдумать происходящее. Бытие прошлого и небытие теперешнего как бы разделили мою сущность на две части, пустоту между ними мне надо заполнить. Это ничего, что всё стало плоским и пресным. Я стал инструментом для достижения какой-то цели. У каждого цель – жить.
Хорошо бы исполнилось тайное желание, вычитать в глазах, как и с кем почерпну душевный покой. Нет же, поленом по голове, кто-то схватил, рывком втолкнул в темноту, обругал… И понеслось… Комната, камера, следователь…
Мысленно унёсся в недоступную мне даль, явно нахожусь за пределами понимания. Стараюсь подавить злость.
Глупость, нет ни настоящего, ни цели, никакого-то заполнения. О каком будущем речь веду? То проваливаюсь в странный зыбкий покой, то начинает колотить от тревоги и страха, то с головой накрывает обида и тоска по той жизни, которой уже не будет никогда. Запылали щёки. Губы задвигались, но не могу издать ни звука. Мои чувства вызваны лишь понятием давности. И… желанием.
В голове щёлкает, тикает.
И вот что странно, я ничего не вспоминаю. Мне нечего перелопачивать. Не раз и не два раза поймал себя на мысли, что мои непонятные душевные страдания затмевали и отодвигали в сторону переживания других. Выходило, что грубо, примитивно и топорно меня создали, что я не делаю попытки вмешаться, для меня главное – выжить, помочь себе. Всё остальное стало второстепенным. Прислушиваюсь к себе и не понимаю, радоваться мне или отчаиваться. Часто колотится сердце. Никто ни о чём меня не спрашивает. Будто жду той минуты, когда помирать придётся, а кто-то помешает.
Вздохнул. Поудобнее переставил ноги. Тихо, совсем тихо. Темно в глазах. Тишину нарушают невнятные шорохи. То ли кто-то ворочается, то ли…
Череду «то ли» надо прервать. Из-за этих «то ли» можно возненавидеть всё на свете, так как повторение рождает запах. Дело даже не в запахе, дело не в том, чтобы быть с кем-то, чтобы быть вместе… Мне показалось, что я способен с мужеством отчаяния увести, спасти, сохранить Анну. Я принадлежу ей, она принадлежит мне. Вот он кончик привязи, который мне надо ухватить, и крепко-крепко держать.
Нет у меня ненависти, не нужно мне её холить и лелеять, я должен отпустить все побочные чувства. Пусть ненависть останется и живёт самостоятельной жизнью только в кабинете следователя.
Время текло между пальцами; тяжёлое, чёрное, призрачное и безжалостное. Оно растекалось, распадалось, как будто где-то открыли шлюз. Время текло сквозь тишину, текло где-то рядом со мной.
Из-за того, что я сам открыл дверь в комнату, в которой жила Анна, охватила жуткое чувство полной потерянности, жуткая ревность к прошлому, всё это не могла заглушить даже ненависть. Чёртова интуиция! Я мог бы открыть другую дверь. Но не открыл. Почему? Почему ребёнок рождается у тех или иных родителей, хотя по его ощущению, ему нужны были другие?
Не проходила усталость, не проходил кислый вкус во рту, не пропадала омерзительная тошнота. Да и сам я был столб столбом.
Не у кого попросить сигарету, нет сил просто открыть рот. Будто парализован безнадёгой, она душила усталостью.
Глаза болели, глазницы как огнём жгло, ноги налились свинцом. Стоит осесть на пол, как, чувствую, издам звериный вопль. Не знаю, сколько прошло времени, быть может, пять секунд, быть может. пять часов, может быть, двадцать лет. Я слышал свист секунд, чувствовал, как колебался воздух, когда они пролетали, как они вонзались в темноту за спиной. И не пропадало ощущение, что я иду по бесконечному бревну над бездонной пропастью, то, что происходит, оно где-то внизу. Я не упаду туда.
Когда жизнь перестанет мучить? Как поладить со всем так, чтобы преодолеть ощущение чего-то несмываемого? Кто скажет, каким будет завтра? И будет ли для меня это завтра?
Значит, не признаваясь даже самому себе, лелею мечту выбраться отсюда. Не гнев, а оголтелую жажду убрать всех с дороги я испытал. Ни грамма фальшивого благомыслия во мне нет. Я полнился ожиданиями, которые сам не мог удовлетворить.
Чего-то не хватало. Я вздохнул не горько и не растерянно. Разрывающий тишину звук перекрыл ход всем мыслям. Мой вздох был сродни вздоху от внезапно возникших хлопот. Слова по-прежнему так и оставались застрявшими в горле. По смеху я соскучился.
Смех без причины, признак дурачины. Видно, где-то упустил свой шанс. Не понимаю, а ведь прошлая жизнь было подготовкой к теперешнему моменту, но вот этот момент наступил, и что? И снова с тревогой спросил: «И что?» Будто страшно мне оставаться в этой дыре, будто жду от женщин пояснений. Осталось чего-то или до чего-то совсем чуть-чуть? То, тёмное, оно всё ближе. Это совершенно точно. Сколько у меня в запасе сил?
Смеха захотел. А вдруг действительно произойдёт что-то страшное?
Парю под потолком, оглядываю камеру сверху. Не человек я – фантастическая птица. Нереален мой мир, вот и жизнь выходит придуманной. Только в таком мире можно приблизить прошлое. А готов я в прошлом проверить каждую деталь? Цвет, запах, форма, ощущения – всё меня интересует. Я бы по описи принял бы всё. Так сказать, провёл бы инвентаризацию. Чохом не подписал бы ни один документ. Сыт по горло этим чохом: меня и впихнули в жизнь, не спрашивая, с бессмысленным, однообразным набором, повторяющихся случайностей.
Нигде я не был в таком абсолютном одиночестве, один на один со своими ощущениями. Кричи, стучи, - никто не услышит. Не моё время, не моя жизнь вокруг.
Стук слышу. Стук не сердца, а кто-то стучит кулаком в дверь. Через две стены, которые отделяют камеры. Стук резкий, отрывистый. Я слышу этот стук, а все - нет.
Один удар, короткая пауза, ещё три удара. Тишина паузы заполнена смехом. Смех как бы неясную связь создаёт. И тут же оказываюсь скованным женским плачем. Женщина плачет. Громко. Исступлённо, она прильнула к стене, которая нас разделяет. На миг пожелал, чтобы все стены рухнули. Дом бы рухнул, похоронил и меня, и всех.
И тут же надсадная осторожность: хочется узнать, как оно будет дальше. Связь нельзя терять.
А какую связь можно ждать от смеха, что можно ждать от происходящего, от этих женщин? Измученные, с небрежно забранными на затылке в пучок волосами, с помятыми серыми лицами, сморщенными полупустыми, без зубов, ртами. Решётки на окнах, окованная железом дверь… И ни грамма надежды. «Остального» их лишили. Так и у меня «остального» как бы и не предвидится.
Все мысли слились под потолком в сплошную массу. Я пытаюсь её разгрести, возле каждой значимой мысли втыкаю тычку. Мои мысли выделяются более жирными ростками, мысли женщин скорчились в плотской оболочке. Всё одно, и тем и тем подпорки нужны.
Лица расплываются, сплющиваются, дрябнут. Подумал, что это никогда не кончится.
Чувство реальности у меня совсем ослабело. Его вытесняет ощущение, что прошлое меня не принимает. Я всего лишь неясная частица какого-то непонятного сущего. Меня не принимает сущее. Я – чужой.  И здесь, и там.
Мысль, что я – чужой, вызвала мгновенный просверк, это мгновение целую вечность длилось. И окрашено оно было зеленоватой подсветкой.
«Не пугайся», - сказал себе сдавленным голосом и в эту же секунду понял, что нет ничего хуже утешать самого себя.
Не иначе как занудой становлюсь. Подозрительным делаюсь, во всём видится подвох, совсем перестал верить в простые и понятные вещи. Есть отчего. Всем бы так по голове прилетало.
Нет, не дурак я. Голова работает как надо. Чутьё не пропало. На всё смотрю как бы поверх, смотрю в одну из одной точки. Почему же тогда глаза не выражают никаких эмоций? Я их, кажется, ни разу не сощурил. Ослеп я на какое-то время.
Что-то всё равно не так. Неуютно, будто вытащили меня из старого тела и поместили в новое. Не обжился ещё, не освоился как следует. И голос пропал, голосовые связки совсем не слушаются, сколько их ни напрягаю. И со светом ненормально – холодным он кажется.
Свет должен быть один для всех. У всего есть свет. Даже у женщин в камере был свет. Я же слепну. Без света я не найду дорогу обратно в тот мир, откуда пришёл.
В голову пришла мысль, что мне надо разделиться. Не вдаваясь в подробности, часть себя отделить от своего тела, позволить этой части вырваться из оболочки, облегчить этим её душевную боль, и пускай она гуляет по просторам вселенной. Отвлекает внимание. Вторая же часть, я её готов проверить, не изменилась ли она, эту часть надо как-то сохранить, - она должна принять в себя все новые знания. С ними я буду жить.
Дурацкий у меня характер – я оправдываю и прощаю поступки людей. Я не могу ненавидеть. У меня путаются мысли.
Всё непонятно: время, в которое попал, люди, с которыми столкнулся, чьими устами будет глаголать истина? Только закоренелый псих не будет думать здесь о вине. Я ни в чём не виновен. Мне надо отвоевать место. Меня спасать надо. На женщин заведено «Дело», а я – никто. Без прошлого мне нельзя думать о будущем. Мне, чтобы сохраниться, надо перешагнуть через смертельную загадку.
Мне, меня… зациклился на себе.
Я не чувствую страх, наоборот – мне вдруг стало покойно.
В горле застрял колючий комок. В ушах громко стучит: бум! бум! бум! Ток электрический пропустили. Ни на что не реагирую. Внутри сжалось и похолодело. Приятно чувствовать себя таким холодным и безучастным. Может, я умер?
Врать не могу, давать ложную надежду, вторгаться в чьи-то жизни – не имею права. Я всего лишь наблюдатель. Без права изменить что-то. Стало совсем тоскливо и горько.
Чтобы понять, надо отыскать исток вины. Вспоминал всю свою жизнь. Несколько раз поперелопатил её, вертел в разные стороны. На это много времени не надо – хватит долю секунды. И задавал всё тот же вопрос без ответа – почему? Пытался вызвать в себе злость, но ничего не получалось. Злиться надо конкретно на кого-то.
Впрочем, не особо и переживаю. Я ведь предчувствовал нечто подобное. Жил с этим.
Моя история вполне обычная, житейская история. Есть и похлеще, если покопаться в памяти. До меня у матери была другая жизнь. И что? Она дала мне жизнь. Человек гибок, природа таким его создала, он приспособится, подстроится под окружающий мир, под обстоятельства, в которые попадает. Страдания никогда не длятся долго, радость тоже. Во всём можно найти положительные стороны.
Быстротечно сущее. То наступал зыбкий покой, то начинало колотить от страха, то снова и снова накрывала обида. Всё перестало быть понятным. Кто враг, кто друг, кто лжец, кто выслуживается за звёздочку, кому можно верить, кому – нет. Почувствовал, как невыносимо устал за это время.
«Почему я? За что мне это? Что я сделал такого, чтобы это на меня навалилось? Вряд ли, то, что я узнаю, оно упростит мне жизнь, вряд ли я начну, вернее, продолжу жизнь с чистого листа, может, потому что раньше моя жизнь была черновой жизнью? Вряд ли, после того что узнаю, жить не захочется. Будет, если выберусь отсюда, та жизнь удобней, - посмотреть ещё надо?»
Невозможно лупить глаза непонятно куда, сознавая, что и жду-то всего, как появится возможность не видеть ничего этого. Чья-то чёлочка нарисовалась в глазах, потом лицо, потом появилось другое лицо – брови на лице спокойно спокойные, распоряжавшиеся моими тайнами. Чтобы отогнать наваждение отплюнулся. Привязалось же чертовщина!
Если жизнь диктует, сопротивляться бесполезно. На каждый шаг надо решиться, созреть для него, силёнок накопить. Главное, переломить себя надо, вытащить из привычного.
Я не ангел. Не превратился в ангела. Ангел бестелесен. Так и у меня тела нет. У меня эфирное тело, я принял некий образ, случайно принял. Такой образ не может быть моим постоянным бытием. Для ангелов, наверное, нет условий, поэтому они вездесущи. Я ограничен условиями. У меня было прошлое. Я подвергался искушениям. Я грешил.
Я оправдываюсь как человек, который ведёт борьбу с оглядкой, много теряю в глазах людей, которые выживают, кто вступил в борьбу. Может, не всякий разглядит горящих глаз, люди с горящими глазами сами в большинстве сгорают первыми. Всегда найдётся тот, кто плеснёт на жар ковшик холодной воды.
Подумалось, вот уж понесло меня так понесло... Мне надо сопереживать женщинам, а я… Я даже не узнаю собственный голос. Он стал тоненький, едва слышный, будто у маленького мальчика.
- Я не хочу умирать!
Всё во мне застыло, чувствую, каждая клеточка тела начала умирать. Как с бутона начали опадать лепестки: один лепесток – один год жизни.
А как свалюсь в ямину? Как сломается бревно, по которому пропасть перейти надо? Не вчера и не сегодня разделили людей – одни свои, первый сорт, другие – сукины дети, приписаны к вредителям. Будешь сопротивляться – побьют, спрячешься в норку – совесть замучает. Совесть вроде не замарана, и в душе не подлец, а так всё повернуть доброжелатели сумеют – подлец самый настоящий получится.
Не могу я теперь просто так уйти в никуда. Время и память мою главную суть всё одно вытолкнут наружу. Малую дозу, кому надо, тот рассмотрит. Но ведь и для себя я что-то должен уяснить.
В ноздри ударил сладкий аромат. Откуда? Я сожалею, я не представляю, как жить дальше.
Если начать высчитывать, складывать из кусочков мозаику прожитого, когда-то подслушанного, где-то подсмотренного, то прошлое получалось привычным, может быть, и приготовляло меня, только я не понимал к чему. Будто невольно слышу то, что не предназначено для меня. Как понять, что чувствую, если собственной цели нет? То, что пытаюсь предотвратить, оно сильнее меня, оно верх одержит.
А если всё это предполагает сделку с совестью во имя разума? Мне предоставлено право на поступок. Ну, не душу же предстоит мне продать? Нажать кнопку или не нажать… Выбор за мной.
Может, когда по голове ударило, в мозгах что-то сдвинулось? Или получил психический шок, в голове всплывать стали неизвестно чьи памяти? Или я выродился в новую породу людей, у которой отсутствует последовательность в действиях? Ничего не произошло, а я себя убеждаю, мерещится мне, что на самом деле что-то случилось. И тут же объяснить пытаюсь: это произошло из-за этого, потому что... А «потому что» ничего не объясняет!
Жизнь – последовательность происходящего. В это утро последовательностью и не пахнет. Голову на отсечение могу дать, - у миллиона людей ничего подобного не было и никогда не будет. Даже у ста миллионов. Долбанутые – избранники. Для чего?
Никогда не был в безопасности. Никогда не любил. И в твердолобости не был замечен. Прозвенел звоночек, мечты и надежды вот-вот разлетятся вдребезги. Останется пустота. С пустотой придётся жить. Я не заслуживаю жить обычной жизнью, потому что изменить ничего не могу. Я - пустое место, ничто.
Слышу тиканье будильника, слышу собственные слова и это всё в мёртвой тишине. Ловлю себя на том, что всё кажется подозрительным. Голова кругом. Что за всем этим кроется? Не верю ни во что.
Не веришь, ну и не верь! В этом мире всем крепко достаётся – и тем, кто шустрит, и тому, кто ничего не может. Все хотят подстраховаться. Даже, если и упал, падать ведь надо так, чтобы живой остался.
Понятия не имею, что дальше будет. Стараюсь привязать себя к чему-то или к кому-то – всё впустую.
Понятия не имею, как отсюда выбраться. Вдруг окажется, что дороги нет? Удовольствия мало в подвешенном состоянии находиться. Впрочем, не всё ли равно, как доживать.
Ироническое отношение к самому себе не убеждает. Готов прийти в ярость – от тишины, от наигранного внимания, от беззащитности. От того, что меня или я сам себя поставил в особое положение, это начало бесить. Чувствую, ставить меня будут всё время, пока я не утрачу лучшего, что во мне есть. Оно так, лучшее всегда первым отмирает. Животные инстинкты остаются.
Хорошо бы вскинуть обе руки вверх, отчураться от всего, и застыть, как памятник, чтобы душа оказалась запечатанной в гранит. И чтобы табличку привесили: не сам я выбрал такой образ. Ввели в него.
Сознание, что я и только я буду кого-то к чему-то принуждать, заставило притихнуть. Возбудитель хандры молчал, не понять было, где у него спрятаны тайные замыслы. Но всё ж, я надеялся, что дело не во мне.
Мне показалось, что воздух стал снова отражать чьё-то лицо, сжатые губы, кто-то смотрит на меня сквозь меня.
Окончательно пропала уверенность, понял, отныне для меня начнётся новая жизнь, это снова и снова лишает покоя. Я уже начал бояться этой новой жизни. Я перестал соображать, что происходит вокруг. Пропало желание хотеть. Всё из-за того, что меня как бы отбросило ко мне самому изначальному. Меня как бы разрубили, как какое-то полено, надвое – одну половинку оставили на одной стороне, другую отбросили. Сучковатая она, не полезет в топку. А я сам в какое полено готов переселиться, в сучковатое, чтобы не сгореть?
Трещины на отброшенном полене расползались. Привычные жесты, все слова теряли смысл, мысли грузом висели, но это продолжалось как бы на холостом ходу в тумане идиотского распадения на двуединство.
Молчу. Молчание разное бывает. Иногда лучше помолчать… из тактических соображений за умного примут. Каждый человек – приспособленец. Хочешь выжить, научись здраво смотреть на жизнь и молчать.
Вроде бы я никогда не мерил своих поступков чужими мерками, никогда особо не доверял чужому мнению, чужие оковы никто на меня не набил. Разбивать или распиливать браслеты не надо. Так что? А то, что оживают разные мысли не просто так, без особой причины, а для чего-то. Нельзя отнимать права на новые знания, на разлуки и встречи, для того чтобы всё шло по порядку. Жизнь ведь кто-то изначально направил согласно установленному порядку.
Я не притворяюсь. Все притворяются, а я нет. Все живут не в реальном мире, а в мире притворства, а я вихляю.
Мне не хватает честолюбия, мне не хватает смелости, я готов довольствоваться малым. Проклятое желание постоянства замучило.
Честно сказать, устал я от всего: и от пронзительного ветра, и от летнего зноя, и от низких туч, всё время грозящих дождём. И от людской неразберихи. И от тишины. Сам от себя устал. От себя самого больше всего устал.
Хорошее, плохое, ну, не может всё длиться бесконечно. Есть же на это закон природы, согласно которому ничтожества необъяснимых чувств слепливаются во что-то другое. Все чувства – это привычки, ощущение прилива сил, утверждение себя друг в друге. Объяснение должно быть сейчас, в эту минуту. Только тогда я общую идею жизни с места сдвину.
Сделал паузу, перевёл дыхание.
Меня ли, не спрашивая, перенесли в чужое пространство, я ли сам вторгся куда-то, но я пока не отреагировал ни на что. Будто попал на необитаемый остров, из-за скалы высматриваю знакомое, мне нужен кто-то, как Пятница Робинзону, чтобы он растолковал: куда меня выбросило, с какой целью. А цель у меня одна – выяснить, как я связан с Анной.
Впрочем, я всё уже понял. Понял и испугался. Всё менялось на глазах от неутомимого вращения крохотной секундной стрелочки. Нет рядом экскурсовода, никто не объясняет происходящее. Я-то думал, что кто-то расскажет, ради чего всё. Это мне в голову пришло только сейчас.
Всё должно стать моим: люди, время, события. Моя природа, жадная до жизни, как дерево в засуху жадно ждёт воды, стремится к действию. Вот-вот окружающее полностью захватит меня, я подчинюсь ему весь без остатка. Я понимаю, что не получу радость совместного существования, но узнаю правду. Больше, чем надо, меня грузить незачем. Мне бы, с моей деревенской сущностью, не отстать. Как у людей будет, так и у меня. Чтоб не зазорно было. Жизнь меня простила. Как это замечательно, когда тебя прощают, а ты не чувствуешь за собой вины.
Неисчерпаем человек, но и непознаваем до конца. Жизнь каждого – переходный пункт. Вот откуда все обиды. У мужика всё определено, а вот с женщинами – беда. Нет в женщине законченности.
Больших открытий своими умозаключениями не сделал и не сделаю уже. Но вот до чего додумался: всё в нашей стране на женщинах держится. Мужик чуть что тяжелее, норовит в сторону отойти, а женщина работает. Если за женщиной следить и подначивать, она горы свернёт.

                35

Следователь смотрит на Анну белыми застывшими глазами, напоминавшими ей глаза пойманной рыбы. Нет смысла искать в них что-то. Анне показалось, что между следователем и ею лежит больше, нежели целый мир. Она находится где-то на самой кромке жизни, её ничего не стоит столкнуть вниз.
Следователь рассмеялся, жутковато скривив лицо. Странный у него был смешок. Смеётся, а глаза холодные. Глаза пойманной рыбы глядят в одном направлении, они всегда уверены, что во всём виноват рыбак.
Анна вдруг почувствовала, что озябла, ногам стало холодно. Она реально ощутила холод. Глубоко вздохнула, струя воздуха, куржаком инея, так показалось, осела на подбородке. Она услышала, как потекло время – густым гулом.
Многое западает в человека. Главное, западает ощущение, что что-то недостаёт. Необходимо время, чтобы это понять.
Время дня имеет предел. Время дня сменится ночным временем. Это понимаешь одним мозгом.
Когда следователь рассмеялся, время затихло, на секунду вспыхнула надежда, что всё образумится. Но это длилось всего секунду. Робкая надежда, не окрепнув, начала убывать, чернота забурлила вокруг сильнее, подхватила и понесла в пространство полной потерянности.
«Это всё не со мной происходит, - думала Анна, - это не я».
Следователь смотрит, смотрит, он выжидает.  Верхняя губа кривится, обнажая неровные зубы. Чувствовалось в нём что-то гадкое, скользкое – словами такое не передать. Он будто бы укололся об острый, почти презрительный взгляд Анны. Лицо его из непроницаемого становится обиженным, даже капризным.
Анну охватило лёгкая паника. Сосредоточиться никак не удавалось. Нечто превращалось в ничто. Чувство голода усилилось, росло в душе искушение. Анна проглатывает ком слюны, - один раз дёрнулся узел на шее вверх, один раз опустился вниз.
А следователь всего минуту назад с видимым удовольствием ловил разгуливающую по столу муху, вот-вот он совершил бы над мухой казнь. Мухе хорошо, она теперь ходит по потолку. Ходит и не падает. Вот бы стать мухой и улететь в форточку.
Анна вроде бы не спит, а откуда тогда наваждение, что как бы кошка привязалась. Трётся и трётся о ноги. Чёрная кошка. Ходит сбоку, голову задрала. Глаза жёлтые с поперечинкой. «Говорящие» глаза.
От прикосновения кошки к ноге, снова мороз по коже пошёл. А тут ещё кошка как бы мяукнула жалостливо, выгнулась.
- Мяу – мбя-я! Мяу – мбя-я!
Страх сковал, никак не сдвинуться с места. Хотела закричать – а голоса нет. И человеческое лицо стало наплывать из темноты. Шаг сделала, у лица глаза пропали. И кошка в очередной раз жалобно мяукнула. Анна её отпихнула ногой. К чему это?
Глянула прямо в застывшие глаза следователя, увидела, как в них закипает злоба. Дурная, дуроломистая.
А раз кошка к ноге притёрлась, чёрная кошка, беда какая прибьётся. Своей беда станет.
Права была бабушка «Всё, что господь ни делает…» Не избавиться от ощущения, что сердце где-то далеко колотится. Пропал блеск в глазах, перестал прорываться темперамент. Отсутствующий вид у Анны.
Нет у неё горечи, появилась какая-то болезненная чувствительность, как будто без конца она ударялась одним и тем же местом обо что-то твёрдое. Никак не угадать смысл происходящего.
Оскаленные зубы, это у следователя означает улыбку, тут же он моментально перестроился, смотрит теперь злым угрожающим взглядом, в котором сквозит торжество. Во взгляде нет и намёка, что он пытается разгадать. Он палец о палец не ударит в попытке распутать клубок. А при его работе надо размышлять и думать. Он удовлетворён действием взгляда, под этим взглядом Анна отступает на шаг назад и откидывает голову, готовясь отмести несправедливые обвинения.
В её мире всё зыбко. Для следователя она просто «кто-то». Стоит ей закрыть за собой дверь, как он и не вспомнит, кто стоял перед столом. Он не пытается всмотреться в неё, чтобы удержать в памяти её черты. Непонятно Анне, отчего на человека за столом накатывает озлобленность.
Анна понимает, что всё не сулит ей ничего хорошего, во всех проявлениях следователя зловещая угроза, которую предотвратить нельзя. Он по натуре «механический человек», он отдаёт предпочтение механическо-машинным действиям. Руки марать ему зазорно.
Всё это ей только мерещится. Цикнуло что-то за спиной. Как должен вести себя человек, которому вскорости объявят приговор, она не знала, не хотела верить в плохое. Но пустой, чёрный, холодно-влажный взгляд глаз следователя пугал. Было не по себе от всего: и от всё ещё чувствовавшихся прикосновений кошки во сне, и от глухой немоты.
Её охватило чувство полной потерянности. Плывёт она куда-то в темноту. Вытолкнули её из темноты на свет, и понесло её тело. Ни рук не чувствовала, ни ног; всё не принадлежало ей. Пропал слух, перестала видеть. Не было сил вспомнить что-то, мозг никак не мог собрать всё в кучу.
Ей страшно, она перестала верить в случайность, ей хочется верить во что-то другое. Мало света. Неужели жизнь зажигает разные лампы, в счастье и несчастье разные?
Анна смотрит с лихорадочным напряжением, она представить не может, что и как надо отвечать. Таинственное, грозное предчувствие охватило её полностью. Гаснет возбуждение, уступая место глухому отчаянию.
Она будто сидит на льдине, от льдины откалываются куски за кусками, кромки крошатся, скоро ничего не останется. Вода холодная, цветом дёгтя. И наплыли слова песни, никуда не деться от привязчивого мотива.
Не для меня придёт весна,
Не для меня Дон разольётся…
Ей надо стараться смотреть на мир сияющими глазами, так полагается смотреть. если ни в чём не виновата, смотреть бодро, потому что она советский человек.
Желудок урчит от голода, она неумытая… Следователю предстоит выяснить, где, с кем, как она провела два месяца. Ей нужно будет вспомнить все разговоры.
По закону все советские люди должны быть счастливы. Обязаны быть счастливы. Я счастлива, - думает Анна.
Мёртвая пелена постепенно приходит в движение. Белёсая муть потекла, обнажая просвет. Водянисто-жёлтое пятно из глаз пропало. Свет ушёл из души, никогда ему больше не загореться. Иссяк источник, глухо плескалась стоячая вода.
Отчаянным бессилием, безысходной и гнетущей тоской веет от всего. Засасывает болото. В самой глубине души Анны становилось темнее и темнее, оттуда в любой момент могла брызнуть желчь. Но пока её сдерживала надежда.
Что бы ни сказала, чтобы ни сделала, любое действие её обернётся против. «Против» растёт и растёт, разрастаясь в громадную тучу, которая заволакивала тенью всё живое. Расстояние между сидящим за столом следователем и Анной, стоящей напротив, стало как бы символом расстояния между эпохами, между людьми. Каким бы оно ни было, коротким, длинным, ухоженным, всё в ямах и ухабах, позалитое грязью, оно слишком велико, чтобы перешагнуть, перепрыгнуть, преодолеть его. Не в теперешнем положении Анне размышлять об этом, слишком поздно оценивать не пройденное.
Что угодно она может делать со своими чувствами, может говорить о них, может крошить, может вывернуть наизнанку, вытрясти из них всю черноту, но она чувствовала, что смысла в происходящем нет. Для другой вечности её готовят.
Она теперь зависит от этого человека. Что бы не было сказано, оно только умалит происходящее. И взгляды, и не проговоренные слова – всё стало шатким мостиком между мирами живых и мёртвых. В мире мёртвой вечности нет потомства, некому его давать, все там современники. Молчаливые, все укоряют.
Было такое ощущение, что жизнь кончилась в данный момент, всё живое покинуло эту комнату.
Меня, наблюдавшего происходящее как бы со стороны, тянуло встретиться взглядом со следователем, мне казалось, что я почерпну что-то такое, что сразу откроется вся суть происходящего.
Лицо следователя сплошное противоречие, гнусная рожа. Я чувствую, Анна ненавидит его, она плюнула бы. Но она и холодно презирала себя. Враньё, себя не презирают. А вот любопытство злости усиливалось.
Я видел, что женщина зябла, сердце в груди у неё было мертво. А следователь смотрел и смотрел, взглядом говорил: «Ты же не глупая женщина, ты ведь понимаешь, в какие переделки можешь попасть. Ты совершила ошибку. Вот и нечего из своего закутка смотреть на мир с обидой».
«Всегда так было, всегда так будет. Время, власть принадлежат нам. Если и будут другие времена, то не для таких, как ты».
И рот у следователя сделался узким-узким, будто прорезь для пуговицы.
Следователь был поглощён самим собой, вряд ли кто его интересовал. Он парил в абстрактных высотах власти. Его окружала стена единства.
А я слышу, как с детской незащищённость, жалуется кому-то женщина:
- Больно мне, тоскливо. Сердце разрывается, горе оно чует.
Горячо, сбивчиво, торопливо, боясь, что её перебьют, шепчет:
- Господи, помоги.
А мне в ответ послышалось:
«Кто хочет жить и радоваться, тому нельзя быть таким человеком, как ты. Жизнь посмеялась над твоими мечтаниями, мечты были глупыми».
Поскольку у меня есть глаза и уши, не пропало любопытство, я одно вывел: судьба требовала своё, судьба не успокоится, пока не получит того, что ей причитается. Заранее так предопределено, некая сила, замаскировавшись, диктует условия, впрочем, как и в камере, так и в кабинете следователя, это никого не интересовало. Как и выбирать сны невозможно, так и судьбой распорядиться не дано.
С ведома высших сил, так и хочется указать пальцем наверх, где спланированы все события. Оттуда, из неведомой дали, тянутся нити привязи. Там рождаются все замыслы.
Что характерно, именно в минуты подвешенного состояния открываются глаза. Двумя прищуренными щёлочками с карими пятнышками внутри смотрела Анна на мир. Она начинала видеть всё такими глазами, какими не видит большинство. Она начала видеть и оценивать всё безжалостно. Все мелочи, все слабости. И перед ней встал беспощадный вопрос: «Во имя чего предстоит мучиться? За что? Ради чего терпеть?» Она чувствует, ответ где-то рядом, ответ витает в воздухе, тот, ради которого она стойко перенесёт все невзгоды, он присутствует в ней. Так определила судьба.
А судьба что, она, когда ей выгодно или удобно, она приоткрывает наружу нужную дверцу и, кому громко, кому всего лишь намёком, заявляет условия. И не придерёшься к ней – письменного распоряжения она не даёт.
Даже словесного ответа редко кто получает. Вот Анна и должна возвыситься в собственных глазах, она должна освободить саму себя, потому что нет сил ждать, пока кто-то скажет о её невиновности.
Каждый довод, который она приведёт, в отдельности он логичен, но вместе все доводы загоняют в тупик. В голове - ни единой мысли. Вокруг пугающая тишина. Она словно прислушивается, пытается уловить, о чём думает каждый. В пугающей тишине совсем не думается.
Правда или неправда, что никто просто так пальцем не пошевелит, никто ни для кого стараться не станет – это словно просачивается из всех углов. Анна, затаив дыхание, погрузилась в себя, одна зловещая картина сменяла другую. Даже удивляться было утомительно.
Чем больше она старается быть самой собой, тем больше нагружает её беда, тем глубже погружает в отчаяние. Отчаяние не её призвание. Её призвание в чём-то противоположном.
То, что находит в минуту растерянности, оно тут же исчезает. Она так и будет стоять перед следователем, а он, презирая всяческую суету в разговоре, предпочитает слушать молча с отпечатком таинственности на всех движениях. Но в лице Анны было, наверное, что-то такое, что заставило следователя вглядеться пристальнее. Снисходительная улыбка размазалась, как бы сошла. Чудинку он увидел, изменилось лицо. Отодвинулось всё мелкое. Он начал прощупывать женщину жёсткими, ставшими вдруг неопределённого цвета глазками. Важно кивнул головой, но вдруг вспыхнул, когда заметил несоответствие. Особый блеск в глазах появился. У следователя в глазах огнём начало сверкать злорадство. Он хочет разглядеть свою жертву получше. Очень уж следователь любит точность. Он упёр руку казанками о стол.
Молчание связывает, у молчания нет границ, молчание разделяет миры. Молчание не имеет вкуса. И вместе с тем, молчание успокаивает дыхание. Воздух молчания кажется шершавым.
Пауза затягивалась.
Когда человек в чём-то убеждён, от него исходит магнетизм, который передаётся и тому, кто с ним не согласен. Волей-неволей приходится поддаваться чужим галлюцинациям. А под взглядом следователя самое лучшее было – забиться куда-нибудь.
Тысячи торопливо мелькающих эпизодов-воспоминаний, все они погружают в серую муть непонимания: дурость ведь совершается один раз в жизни… На второй раз жизни для дурости может не хватить. Пласты же времени чередуются, то в одном направлении, то в обратном направлении. Никак точку опоры не разглядеть среди этих обрывков. Зыбки воспоминания, без связи.
А так хочется уяснить почему и как.
Я улавливаю чужие мысли, я по лицу читаю. Тишину нарушает невнятный шорох, который возникает, когда человек не может успокоиться.
«Если это конец, - думает Анна, - так не надо такого конца. Я не хочу. Я ни в чём не виновата. Упрекнуть меня не в чем».
Следователь поднаторел в допросах, он ломал подследственных без пыток и избиений, он «давил» психологически. Его целью было отнять всякую радость, его цель - тиранить, чтобы не возникло желания огрызаться.
Он долго-долго смотрел на Анну в наигранной манере: надменно и холодно, и, вместе с тем, сквозила досада – приходится соблюдать ритуал, а ведь можно сразу зачитать приговор. Поэтому он и цедил слова скупо, слушал небрежно и презрительно, заранее зная, что в камере девчонку научили, как отвечать. К благоразумию призывать бесполезно.
Он начал с того, что пробежал глазами по листу с анкетой, потом снова стал упорно смотреть на Анну. Под этим взглядом Анна чувствовала себя странно, взгляд раздевал. Она не понимала, как себя вести. Она инстинктивно осознавала, что отводить глаза нельзя, что нужно что-то сказать или сделать какое-то движение, но язык присох, не стало сил даже на то, чтобы пошевелиться.
На какое-то мгновение Анна почувствовала, как что-то в ней напряглось и губы не то, чтобы омертвели, а рот стал подёргиваться гримасой.
Не к месту вспомнилось, как голову теряла, дружа с Антоном, а от его слов, с предложением жить вместе, прямо в дурочку превратилась. Должно быть, возраст такой подошёл. Со стыда сгорала, как он прикасался, а оттолкнуть не могла. Мертвела. Впрочем, свадьбы не было. Больше всего боялась обидеть парня, вдруг рассердится, встанет и уйдёт. Дурочка – курочка! Смекалистый был Антон, грамотный. К земле его особо не тянуло. Да, сшила новое платье, сделала завивку. С этим и ушла к нему. А вот спроси кто, почему, зачем, Анна и сейчас не ответит. Не была она до потери сознания влюблена в своего Антона. «Т-т-ты – человек!» Это, чуть заикаясь, произносил он из раза в раз, это звучит в ушах и сейчас. «Человек!» А толку? Звук от слова «человек» сполз куда-то вниз. Она готова возненавидеть всё прошлое. Вот ноги и прирастают к полу.
Да, они бродили, держась за руки, под луной, строили планы, делились сокровенными мечтами. У Антона был велосипед. Вспомнив о велосипеде, о том, как училась на нём ездить, Анна улыбнулась.
Вспомнилось, как мелко мигали глаза у Антона при аресте, как отвисла губа.
Прошлое окружало Анну высокой гладкой стеной, не пропускающей ни единого звука. Одна. Нет сил поднять руку. Налилась рука тяжестью. Неотвратимое дышит в спину. Вжаться бы в стену, стать незаметной…
Затрещал телефон. Сердце застыло, сжалось от этого резкого звука. Сейчас, сейчас из телефонной трубки прикажут освободить её. Следователь, не глядя, снял трубку и снова положил на рычажки.
Звонок вытолкнул Анну из пугающей бездны памяти на поверхность. Сознание стало чётким и ясным. Контраст видений пропал. Сколько времени оно пребывала в вязкой трясине забыться, Анна не знала.
То стояла тишина, теперь она услышала звуки. Она затаила дыхание, прислушалась, пытаясь понять, откуда, так ей показалось, пробирается спаситель. Звук исходил из невидимой точки у двери – звук, похожий на стук сердца, на прерывистое, взволнованное дыхание. Если раньше её бесило нахождение в этой комнате, то теперь возникло ощущение, вроде как звук рождался в голове, но нет, всё стало другим. Всё вокруг изменилось. Тишина получила совсем другую насыщенность. Она получит то, о чём безумно мечтает, но сейчас не может иметь. Она будет любить. Время будет завидовать ей. Перед ней откроется дверь, куда сейчас хода нет.

                36

- Изволите улыбаться? Как бы плакать не пришлось, - с угрозой, в которой звучало презрение, вспыхнув, проговорил следователь. – Невинная овечка… В анкете понаписали, хоть награду давай.
Следователь дёрнулся на стуле. Недовольно посмотрел вокруг. Что-то на сей раз его ничего не радовало. Он хотел стряхнуть это чувство. Его набрякшее лицо с пульсирующей жилкой на шее словно бы ввинчивалось в душу Анны, чтобы разъять её. Клятая, серая наволочь, душу сковывающая, гнула к земле.
- Овечки невинные… Все вы одним миром мазаны. Все из одной компании. Не надейтесь.
Словно кто-то огромный зашёл в комнату, заполнил собой всё пространство. Воздух колыхнулся, придавил – все чувства обострились.
Что-то ледяное прикоснулось к сердцу, сползло по спине между лопаток. Появилось неприятное ощущение – что-то надвигалось. Предчувствие чего-то, - размышлять было бесполезно.
Она не сходит с ума. Это ничего, что глаза становились какими-то странно белёсыми и очень большими.
Анна чувствовала, что кроме неё и следователя в комнате ещё кто-то есть. Она напрягала слух, пытаясь уловить чужое дыхание, биение чужого сердца. Глаз вроде бы уловил движение сгустка воздуха, но, разумеется, это только ей показалось.
Я почувствовал на себе её взгляд. «А вдруг она меня видит?» - мелькнула в голове мысль.
Следователь вынул из папки ещё один лист бумаги с напечатанными на машинке строчками. Сличил какие-то пункты, презрительно и даже негодующе, возмущённо шумно выдохнул, всем видом показывая, что и хотел бы не придавать значения разночтению, не дать воли чувствам, но не может.
- Вот что, Лосева! – поджимая губы, сказал он. – Путаница какая-то получается, – Анна уловила неестественные нотки в голосе. - Правда и только правда может помочь вам. Ни учить, как надо отвечать, ни упрашивать не стану, но и не позволю строить из себя дурочку. Понаписали в анкете вздор! Шутить изволите? Ангелочка из себя строите. Кому-кому, а вам надо понимать, что играть в невиновность нельзя! – Следователь несколько раз в раздражении стукнул по бумаге пальцем. - Ваша семейка стоит того, чтобы к ней приглядеться. Сплошная контрреволюция, все сплошь социально-опасные.
- А… что, собственно, - сжавшись, залепетала было Анна.
- Вы верите в бога? – стараясь усилить впечатление от вопроса, впечатление личной незаинтересованности, быстро проговорил вопрос следователь. – Буду признателен, если разрешите моё непонимание… Молчите, - с негодованием швырнул на стол оба листка следователь. И тут Анна увидела, что все её ответы в анкете исчёрканы красным карандашом, везде понаставлены вопросительные знаки.
На некоторое время установилась тишина, оба молчали.
Анна прижала обе руки к сердцу, высоко вскинула веки.
- Когда-то, может быть, и был бог, но революция его смела. Он не воскреснет… Так что, помочь вам некому. Чему вас научили в камере - брехня. В тюрьме человек человеку – враг. Если двое в камере сговариваются, это нечисто. Своей анкетой вы себя погубили. Почему не написали правду? Почему не сообщили куда надо, что муж вёл разговоры против Советской власти? Почему не указали, что он приверженец идей Троцкого? Почему не отреклись от отца, - ведь его сразу записали в категорию лишенцев, записали поделом – служил той власти? Дети за родителей не отвечают... Наша народная власть позволила вам учиться в советской школе. Я буду спрашивать, вы говорите точно, коротко и по делу, если хотите облегчить своё положение. Говорите только правду. Всё, что от вас надо знать, мы знаем и без ваших показаний, если я спрашиваю, значит, уточнения нужны… чтобы не усугублять.
Против воли Анне пришло в голову, что единого бога никогда не было. Есть бог бедных людей, тот, что всегда в скорби, так его убить невозможно, а бог богатых или таких, как этот следователь, то он и не бог вовсе, а вроде как торговец в лавке – если что и даст бесплатно, то с отработкой.
Загипнотизированная своими мыслями, она несколько раз качнула головой.
Всё на лице следователя жило отдельно: рот открывался и закрывался сам по себе, ни одна складочка при этом не двигалась. Глаза, и левый, и правый, буравили по отдельности. Тут же стало понятна заданность: один человек обращается к другому не затем, чтобы выпытать правду. И разговаривают люди не затем, чтобы душу открыть. Правда или неправда в этой комнате значения не имеет.
- Вы понимаете, за что мы вас арестовали?
Некоторое время она молчала. Горечь застлала глаза. Ей показалось, что поставили её на раскалённую решётку, что молчание между вопросами тянется безмерно, что оно до ужаса угнетает. Чувство голода, отвращение, горечь – всё вместе стеснили глотку. Она должна проявить терпение. Она обязана сделать попытку объяснить правду
Анна едва слышала, что говорил следователь. Она видела, как размыкаются и смыкаются губы, видела, как проявляются морщины на лбу. Голос звучал то громче, над самым ухом, то она не понимала вообще ничего. Она становилась безрассудной, безвольной, готовой поддаться любому воздействию. В душе у неё копилась пустота, ничего не было, абсолютно ничего, что дало бы ей силы бороться. Ни веры, ни цели… лишь бы скорее всё кончилось.
Появилось ощущение, что всё плохо, всё не так: и жила не так, и говорит не то и не тому, кому нужно. Всё – пустая трата времени, если что и скажет, это будет бессмысленный набор слов. Расхожее мнение. А откуда берётся расхожее мнение? От глупых людей, что ли? Оно истина – расхожее мнение?
Она сменила позу, выпрямила спину. Желая убедиться в реальность происходящего, сжала пальцы в кулак. Фразы в голове складывались как-то нетвёрдо, отчего сделалось не по себе.
Стёрлось тягостное впечатление, больно бьёт в уши скверная тишина. Как бесконечно отвратительна жизнь. До неё дошло, нельзя выказывать страх перед человеком, которого этот страх радует. Неприличие молчания, допущенное ею, стало заметным. Это молниеносно быстро мелькнуло в голове.
- Я не знаю, - едва шевеля губами выдавила Анна.
Это, «я не знаю», резко отбросило меня. Я чуть ли не врезался в угол стола. Снова почувствовал свою бестелесность. Бесплотен я. Нарушил границу. Мне поскорее надо вернуться к себе. Я ничего не могу изменить. Я наконец-то, может быть, впервые, уловил в лице Анны сходство с фотографией в нашем старом альбоме. С одной единственной довоенной фотографией.
По лицу следователя пробежала тень улыбки. Безликое лицо его взирало в пустоту в ожидании ответа. Улыбка его была не улыбка, а нечто иное. Тень особого понимания скорчила кислую физиономию. Про такие физиономии говорят: как у шелудивой кошки во время грозы.
Я видел, я понимал, я улавливал. Я читал по губам. Я блуждал по чужим извивам мыслей.
Броня равнодушия сковывала всё сильнее, разве можно под таким взглядом отыскать правильные слова? И тут же темнота тишины выдала трещину: не утруждайся мол, они знают всё.
Напряжение спало. Мне показалось, что Анна, словно всё видит в первый раз, осмотрелась. Комната маленькая, довольно длинная, но узкая. Услышала чьи-то шаги, понадеялась, что тот, кого она услышала, придёт и разъяснит. Но тут же забоялась разъяснений, - в разъяснении нужна исходная точка. Слово. Предложение. Нужно что-то вспомнить. Не слово, а событие.
А у следователя сладостная ухмылка победителя. Перед ним гусыня, которая назначена к тому, чтобы её облапошили.
Следователь кивнул с ноткой протеста, с печальным упрёком. Кивнул один раз, кивок назойливо утвердил: «Вы что, не слышали, что я говорил? Откройте глаза. Что у вас уши ватой заткнуты? Не надо играть во взрослые игры, не надо хитрить. В притворстве, в самозащите никакого проку не будет. Все ваши хитрости мне известны».
Анна вдруг всхлипнула, исступлённо и страшно. Никогда не кончится пытка.
Она удивилась своей склонности рассуждать обо всём и ни о чём. Такого раньше не было. Не она сама ввязалась в происходящее, и нет от происходящего ей ни минуты покоя. Хоть бы передышка была.
Простые вопросы требуют простых ответов или простых решений. В этой комнате всё заражено беспокойным духом. Как грачи над пашней, в поисках червяка, мысли кружат над десятком проложенных борозд.
Как бы там ни было, и слова, и мысли, и всё-всё шелестело в строгом порядке, в соответствии с распорядком этой комнаты, в назойливой последовательности.
И вдруг как бы подул сильный ветер. Порыв ворвался в открытую форточку, пронёсся по комнате, взметнул бумагу на столе. Анне показалось, что будто на секунду закачался дом.
Звук шквала разбудил от дремоты оцепенения. Вырвался вздох сожаления и облегчения, как птица выпорхнул он из клетки. И, тем не менее, никто не вздохнул, не кашлянул, не издал ни одного звука. Тишина давила. Стояла невыносимая тишина. Были те минуты, когда серое мгновение задержалось, чтобы потом перелиться во что-то другое.
Только успела стереть мысль о клетке, как на смену ей выползала другая, о том, что вот-вот наступит самое время: кто-то сообщит ей о возможности уйти. Тот – третий, который присутствует в комнате, спасёт её. Ради него она будет жить. Не сейчас, а потом. Не в этой, а другой жизни. Той жизни, которая будет, когда она ответит на все вопросы.
Лампочка светила то ярче, то тусклее. Свет, преломляясь, отбрасывал причудливые тени.
Вместо того, чтобы висеть, непонятно как и думать ни о чём, жалеть и одновременно ненавидеть, почему я здесь, я должен был что-то предпринять. Поднял руку, представил…
А день обещал разойтись, разгореться, уже за стенами дома выглядывало солнце, оно перестало играть в прятки, оно осматривалось кругом очень весело и кому-то подмигивало. И плевать ему было, что чья-то жизнь вот-вот превратится в руины. И предчувствие, что несёт к чему-то неотвратимому, невразумительно. Рассчитывать на чью-то помощь не приходится.
Мне помнится, что бабушка всё время стращала Страшным судом. Вот, мол, подведут к алтарю и заставят рассказать про жизнь небесному прокурору. Но после того, что пережила Анна за несколько часов, небесный прокурор не страшен. Страшилки бабушки для Анны - религиозный предрассудок.
Всё у Анны обыденное. Обыденный человек никогда не объест общество. Одним обыденным больше, одним обыденным меньше, толку нет от человеческой чепухи. Если бы тот, на верху, захотел, он бы сунул её в свою печку, растопил бы и отлил в новую формочку, сделал более счастливой, чтобы она, Анна, прожила то, что пропустила в теперешней жизни более радостно.
А может быть, теперешняя передряга и есть отливка в новую формочку? Старается Анна ни о чём конкретно не думать. Это получается плохо. Пустота «не думать» обязательно чем-то заполняется. Но, что правда то правда - кого-то ненавидеть, в этом пока нет нужды.
Чтобы выразить себя, надо кое-что увидеть, пережить по-новому, потом пережитое показать другим. С каким бы удовольствием она бы сейчас занялась уборкой в собственной комнате. Может, главное удовольствие в жизни – штопать носки для любимого человека, зная, что никто не будет докапываться до примерной гражданской сознательности. Может, штопаный носок – это всё, что от неё останется.
А когда не знаешь, чем закончится ставшее столь значительным томительное молчание, которое только она замечает, то и мысли раздёрганными получаются.
Плачет нутро. И тень на стене чудная – дергано- скрючившаяся, будто плачет. Будто там, где должны быть у тени ноги, большая лужа разлилась.
Человеческое достоинство не в том, чтобы делать то, что хочется, оно в том, чтобы делать, что должно. Почему списка нет, что она должна сделать, как поступить, что сказать?
Каждый порядочный человек должен чувствовать себя ответственным за другого человека, только особые люди не предупреждают и выказывают довольство, если кто-то топит себя. Так она, Анна, самая обыкновенная. Никак она не может понять, сон это или нет? Если сон, то вышибло всё, что снилось. Не помнит она ничего, что было.
Анне вольно или невольно настраивала себя переделывать свою жизнь по-новому, чуть наспех, совсем не так, как создавал её когда-то господь. Тому никто не мешал. Над душой никто не стоял, что в голову пришло, то и творил.
Так было раньше, а теперь главенствует закон. Закону надо возрадоваться. Закон – указание, знак извне, который не слышен, но его действие всегда заметно.
Анна молчала потому, что не знала, что надо сказать. Что бы она ни сказала, это будет часть, малая часть того, что ей хотелось бы знать.
А следователь многозначительно поднял бровь. Как угодно можно понимать этот жест. Уныло свисают волосы на глаза.
А голос издалека позвал: «Мама!» Чётко она слышала этот голос. И сердце лихорадочно заколотилось, никак не может успокоиться: сколько времени пройдёт, прежде чем её дочь забудет, перестанет говорить «мама»? Или скажет это слово кому-то другому.
В тусклом свете лампочки, в тени на стене было что-то такое… особенное что-то. Оно заворачивало Анну в кокон.
Усталость сковала Анну, словно все бессонные ночи навалились на неё гнетущим грузом. Оглушённая она теперь. Усиливалась обида на весь мужской пол. Отец, муж, следователь, те троя, которые её арестовывали… Приведись возможность, погрозила бы она небесам, там ведь прописали ей такую судьбу. Всё тоньше, в одну ниточку, поджимала она пересохшие губы, по-старушечьи морща лицо, и будто не видела и не слышала, что происходит вокруг. 
Она слышала только, что кто-то говорит рядом, и никак не умолкает, и кружатся перед глазами круги и морщится лампочка под потолком, стала тёмной и красной. И кто-то предлагает занять оборону, положиться на случай. Но ведь в обороне сражаться труднее. А против кого предстоит сражаться? И не только сражаться, а броситься на амбразуру, защитить, заслонить собой дочь, сказавшую «мама». И ещё она кого-то должна защитить.
Случайность происходящего есть следствие необходимости. В происходящем была какая-то непристойность, в ней наверняка хорошо тому, к кому хорошо относится власть. Это утверждение звучит испуганно-восхищённо. Анна молча вертела свои вопросы и так, и сяк, но все они оставались без ответа. Она не могла помешать вопросам возникать вновь и вновь, не могла запретить им, пусть на мгновение, но выводить из равновесия.
С каким бы удовольствием она ткнула бы пальцем в оболочку кокона и вышла бы наружу.
Она верила, потому что хотела верить, что ничто не помешает следователю разобраться во всём. Всё это разумелось само собой, всё это было предпосылкой, не нуждающейся в утверждении. Она только должна хранить образ дорогих ей людей, который она запечатлела в сознании.
Искренняя искренность ничего не объясняла. Она могла только позабавить.
Не было ничего грязного в её прошлом. Она не изменилась, но всё же перестала быть прежней.
Мысли ползли назад. Осторожно отползали назад. От усталости и тошноты всё плыло перед глазами. Назад ползти трудно. Жутко ожидать новые вопросы, жутко ощущать, как они
Следователь, кажется, понял, что девчонка не хочет говорить. Говорить ей, в общем-то, нечего. Он хмыкнул, проворчал про себя, громко, не стесняясь, высморкался. Непостижимо, это пигалица потеряла осторожность, разучилась быть терпеливой и снисходительной. Проявляет себе зачатки женской хитрости.
Молчание затянулось. Они глядят друг другу в глаза, пытаясь проникнуть в мысли друг друга. В женских глазах страх. Перед чем?
Зрачок пропускает через себя всё, но не всё «это всё» поддаётся оценке, что-то существует помимо. Поэтому разговор не клеился, поэтому следователь замер в ожидании.
А где-то рядом цыркал сверчок. Цыркал таинственно и усыпляюще. Мохнатенький, потирает лапку об лапку, откуда-то из-под стола поглядывает горящими глазками-бусинками, то ли жалуется, то ли сердится, то ли прославляет жизнь. Но это цырканье не нарушало тишины. Глупая тишина оглушала. В ней недодуманные мысли, невысказанные слова, обрывки мечтаний. У тишины нет никаких планов, никаких хлопот, ей ничего не надо решать в сию минуту. Для тишины мгновение – ничто.
Всё больше сомнений закрадывается в сердце Анны, отравляют они надежду: не может этого быть, чтобы просто так зацыркал сверчок, чтобы просто так, ни с того ни с сего, тишина по-другому стала ощущаться, чтобы следователь щурил глаз, принюхивался, ощупывал взглядом просто так, чтобы ниоткуда порыв ветра ворвался, чтобы бабушкино поверье про Страшный суд в голову пришло.
Сон и не сон это всё. Бессвязные обрывки оседают на задворках сознания. Нет сюжета, нет событий, нет актёров. Есть только движение. Перемещается Анна без остановки по направлению голоса. В этом, кажется, смысл её жизни.
А тишина продлевала блаженство следователя.
Слушает и слушает Анна свою тишину. Чем дольше она в этом состоянии, тем, так ей кажется, истончается тело. Слова тишины кружатся вокруг, но кружение не увлекает. Она ничего не видит.
Перед ней как бы расстилается бесконечная дорога, солнце палит. И не слова она слышит. Ей кажется, что она видит всё, что делается за спиной. Ей хочется выключить всякую случайность, как величину покамест неизвестную ей.

                37

День прошёл, два… Что удивительно, часы на руке показывали семь. Семь утра или семь вечера – не знаю. Выехал в лес в пять утра. Скорее всего, часы остановились, сдвинулось что-то внутри их. Тиканье было настолько редким, не тиканье, а замирание, что его как бы и не было. Редкое тиканье навевает скуку, смертельно надоело часам показывать человеческое время. И я сам себе тоже надоел. Надоел даже тем, что загнал свой страх глубже, чем надо. Я ощущал страх где-то в коленях или даже ниже, мне казалось, что ноги совсем ватными сделались.
Надоевшая незнакомая скука-непонимания была тем и страшна, что никаких средств для борьбы с ней не проглядывалось. Привязала она меня к чему-то. Сколько ни прокручиваю в голове одну сцену за другой, переживать их заново не хотелось. Живое переплелось с неживым, то, что двигалось, внезапно становилось неподвижным. Мир вертелся по одному ему ведомым законам. Ему ничего другого не оставалось, по определению, как вертеться. Мысли цепляются одна на другую, ничем их не перебить. Задать вопрос могу, но кто меня услышит?
Повис я в своём пространстве, бесцельно разглядываю происходящее, оттягиваю минуту, когда надо будет делать выбор. И вот что ещё странно, без рыданий, без всхлипываний вдруг начинали течь слёзы, беззвучно, и вместе со слезами вытекало желание что-нибудь сделать, что-нибудь сказать.
Верчение в голове усилилось, стоял бы на ногах, пришлось схватиться бы за выступ стены. Качнулось не только в голове, но и в глазах. Ударил молоточек в висок, всё завертелось с возрастающей скоростью. Процессор заработал, результат скоро выдаст.
Когда находишься в чём-либо необычном, что-то вокруг неминуемо наполняется и лопается от ярости. Потому что «что-то» начинает клинить от неполноценности или от несостоявшегося осознания собственного превосходства. Поверить в случайность нелегко. Легче видеть во всех и в каждом врагов.
Головокружение прошло, туман исчез. Стал вспоминать. Мне не с кем поговорить. Нет достойного собеседника. Отчасти не хотелось говорить, потому что боялся я разговора, потому что если у одного меня мысли путались и рвались, то как бы мой бред восприняли, начни я нести околесицу – точно за сумасшедшего приняли бы. Я не нервнобольной. В теперешнем положении, запихнут в психушку, и исчезну бесследно.
Поэтому я молчу, предпочитая внимательно слушать других, слушать и наблюдать. О чём бы ни говорили, в сказанном можно отыскать что-нибудь ценное.
Стеклянные у меня мысли, их ничего не стоит разбить.
Анне стало совсем страшно, лицо у неё сделалось отрешённым: пустые тёмные глаза с неподвижным выражением смотрели прямо в мою сторону, не на меня, а чуть вбок. Под этим взглядом мне захотелось что-нибудь разбить, сломать, раскурочить, вывернуть наизнанку. Я начинал ненавидеть всё на свете, кроме себя самого, и тут же понял, что себя самого я ненавижу в сто раз сильнее.
Почудилось, что ощутил запах столовой, её прогорклой кухни, убежавшего молока, капустного гарнира… Есть захотелось. Наверное, неделю не ел.
По большему счёту люди повторяют избитые истины, не умеют думать своей головой. Для них авторитеты такие же безголовые, как и они сами.
Я чего-то боюсь, раз пытаюсь всех обвинить в безголовости. Мои мысли пахнут нехорошо. Из-за этого они в слова никак не переходят. Не слышно моих мыслей.
Дурь несусветная заявить о том, что мысли могут пахнуть. Вот из-за этого и спотыкаюсь. Вот из-за этого и появилось ощущение, что внутри меня завелось что-то острое, что-то делающееся всё острее и острее, как будто увиденное и услышанное затачивают что-то на наждаке времени.
Не люблю тягомотину истории. Мне бы мгновением наслаждаться. Спросил бы кто, люблю больше ночь или утро, солнечное пекло или прохладный вечер, сразу бы и слов не нашёл. Для меня, наверное, здесь и сейчас ценнее, чем было когда-то.
Несколько раз закрыл и открыл глаза, глубоко вздохнул, чтобы прогнать ощущение безысходности. И в прошлом, и сейчас нечего помянуть с восторгом. Старался жить примерно, так этим не восхищаются.
Пытаюсь выключить тишину. Слышу застенный гул: шепот многих-многих мыслей. Этот гул не выключается никогда, потому что много людей живут вне моего видения. Мысли вакуум одиночества раздвигают. В вакууме трудно дышать и двигаться. Вакуум имеет свойство смыкать стены и давить потолком. И тогда делаешься неразличимым, частью чего-то.
Мысли сделали очередной скачок: мол, надо видеть, и при этом видеть по-особому. Получается, видеть я не умею. А откуда тогда обнаружился неожиданный интерес? Туманный интерес, минуту назад далёкий, вдруг высветился.
Бесполезно придираться ко всему, если подробности несущественны. Самоуверенное тщеславие, я не такой, как они, как женщины, как следователь, вызывает беспокойство. Я не умнее, но и они не глупее. Глупо считать, что я начну вертеть миром, мол, знаний у меня больше. Я знаю, что произойдёт через несколько лет.
Хорошо бы всё-таки перекинуться несколькими словами… Ровный голос, недоговоренные фразы, бессвязность и печаль. Всё это создаст впечатление глубокого страдания, однако я не страдаю. Из-за того, что не страдаю, охватило безнадёжное, досадливое раздражение.
Шаркает что-то где-то. Ночная смена присмотров за душами чистоту наводит. Передавать души ночная жизнь дневной намерена: пересчитать, малость почистить, настращать, чтобы не жаловались. Если при передаче душа потеряется, всю оставшуюся жизнь она места себе не найдёт.
На собственной шкуре такое не испытывал, я сделан из другого теста.
Конечно, я – особенный, и кровь, думаю, не пойдёт, если сейчас порежусь. Я ведь это не я, теперь я - не пойми что. Я не боюсь темноты, я отобьюсь руками и ногами от всего. На худой конец – убегу. Но мне, кажется, придётся расплачиваться за… В сделку вступать.
В вакууме трудно дышать. Никто на свете не смог бы сказать, притворяюсь я или на самом деле мне настолько плохо, что готов принять любую помощь?
Тянулась цепочка неряшливых следов моих мыслей серо-чёрного цвета. Они шли с потолка вниз, оттуда перемещались в простенок к двери. Мои мысли могут ходить по потолку, могут выбираться за стены этой комнаты.
Если бы я снова и снова сумел выжать из себя что-то вроде слёз, глядишь, поверил бы в реальность происходившего, но слёз в эту минуту не было. Вместо слёз мелькнуло что-то, от стен отдались звуки, стены впитали голоса, шорохи. На стенах как бы прописаны правила игры. В жизнь ведь надо играть так, как положено, так, как в неё играли всегда.
Жизнь способна хранить молчание часами, до тех пор, пока сам не подчинишься естественному ходу вещей, сам не приступишь к долгому и трудному делу вытягивания правды.
В молчании я отчасти прав. Нельзя войти и выйти, когда пожелаю. В то, куда входишь, может не принять и не выпустить. Такое бывает. Такое видел не один раз. На выход пароль нужен, нужное слово. Окончательное решение будет зависеть не от моего хотения. Пароль я не знаю.
Что от меня нужно? Думать о плохом рано, бояться тем более. Эх, кто бы погадал на судьбу… Кто бы просунул колоду карт через ручку двери и разложил по три карты… А на кого гадать? Крестовый или червовый я король?
Кажется, пережил долгий день, ещё более длинную ночь, и ещё неизвестно какой день предстоит. Хуже всего было пережить ночь – холодную, враждебную. До бесконечности долгую. Что днём белое, ночью оно чёрное. Ночью взгляду не на чем отдохнуть. Ночью перестаёшь верить в чудо, ночью расплачиваешься за дневную надежду. Ночью совершаются сделки. Ночью отражаются такие картинки, что всё начинает казаться несущественным.
Я и сам стал несущественным. От меня осталась физическая оболочка и ничего более. Меня скомкало в тугой шарик. Скомкало всё: мысли, тело, душу. Я стал невидимым. Я – ничто. Вот и мучает тягостное недоумение: почему это всё со мной? Я и Нина. Нина – ладно, её нет здесь. А вот я и Анна, - это загадка.
Выхватываю ниоткуда свежие мысли из переплетения мыслей вообще. Не вглядываясь, не вдумываясь, пытаюсь разгадать ребус, который, кажется, расшифровывал много вечеров.
Иногда что-то получается, иногда нет, но не расстраиваюсь, зная, что получу новое сообщение, над которым снова придётся ломать голову.
Мне ничего не остаётся, как подчиниться. С чем я могу спорить, где могу взять энергию, что могу доказать, может, наоборот, мне хотят что-то показать, в голове всё мутится, я сам себя перестал понимать.
Хочу что-то сказать, но тотчас забываю, что хочу сказать. Обвожу всё глазами – никто на меня не смотрит. Нет меня. Я боюсь открыть рот, так как услышат стук моего сердца. Через рот услышат. А с закрытым ртом от меня любой отмежеваться может.
Странная какая-то атмосфера. Чувствуется натянутость и осторожность. Никак не могу взять в толк. Что происходит, зачем это мне. Витавшее в воздухе настроение тягостно. Никогда так по-настоящему не приглядывался ни к чему, отчего взыграло любопытство? Оно воздушным пузырьком поднялось на поверхность и мгновенно лопнуло. Я пропустил это мгновение. Пропустил переход от живого к неживому.
Тягостно чувствовать себя чужим. Стало быть, я и веду себя как чужой и этим усугубляю предубеждение против себя, усиливаю презрение и неприязнь. Они все не замечают меня, - разве это не презрение?
Усиливается чувство чуждости. Не могу даже закричать, а вдруг наткнусь на унизительный, чей-то презрительный взгляд?
А у следователя взгляд снова стал бессмысленным, с отсутствующим выражением он сидел. Между тем свои слова он выплёвывал резким, надменным, даже оскорбительным тоном, к какому прибегает человек, не слишком уверенный в своём превосходстве. Иметь дело с людьми из касты изгоев для него унизительно.
А с каких пор он возвысился над этой кастой?
Я не слежу ни за кем. Я совершенно случайно скольжу по всему своим взглядом. Я вижу, как следователь сделал пол-оборота, выжидая что-то.
Неужели я начал бояться темноты? Неужели то злополучное бревно выбило из меня душу, всё оставшееся время буду мучиться, не находить себе место и, сам того не ведая, буду искать выбитое?
Выбитое – это, что? Кусок дерьма, жменя опилок, ворох тряпья? Что?
До меня дошло, что мой недостаток в нерешительности, он может привести к своего рода избытку трусости. Но, может, и наоборот получится, - происходящее заставит действовать.
Глубинно меня влечёт что-то предпринять. Что именно? Это я хотел понять.
Странное ощущение – будто мне дано что-то важное, но я не знаю, что именно. Способность моя пропадает зря. Я ловок в придумывании фраз, слов, но все слова, заставляющие встрепенуться, застревают в зубах. На кой это нужно, если изменить ничто не в состоянии?
И опять тишина; и напряжение ожидания, на миг ослабшее, опять возросло, натянулось почти до предела. Напряжение зашло за предел. Тоскливо отъединён я от происходящего. Наблюдатель. Сыт увиденным какой-то мёртвой сытостью. Оторван и далёк от происходящего, а ведь все, весь мир в тисках, - а я одинок, безнадёжно замурован в себе.
«А я, - помедлил, поискал слова. – Я как бы понимаю себя, становлюсь более собой, но с остатком подчинения чему-то. Не просто винтиком механизма, но тоже частицей общественного чего-то целого».
Ужас как не хочется быть частицей чего-то целого.
Следователь молча и серьёзно смотрит на Анну, пристально смотрит.
Я уже понял, что изменить в происходящем ничего не могу. Как бы кто бы ни относился ко мне, как бы я сам не жалел Анну, я пока не осознавал целостность нас обоих, я не могу согласиться со всем. Не против Анны направлены действия следователя, в меня, против меня он восстал. Он не хочет, чтобы я был. В каком виде он меня не хочет? Чем я ему могу помешать?
Анна вздрогнула. Словно бы очнулась. Бросила какой-то виноватый взгляд в мою сторону, опустила глаза.
Все мы в детстве думали о том, что не худо бы перенести какое-нибудь суровое испытание, мучение, гонение, опираясь на собственную силу духа; мечталось об ударе судьбы. Все воображали, будто способны бесстрашно противостоять насилию – стоически, без слова жалобы. Теперь, когда угрозы зримо осуществлялись, ужас наполнял. От бесстрашия не осталось и следа.
Что-то послышалось. Нет признака жизни в происходящем. Но почему явственно слышал не то вздох, не то скрип половиц?
Я чувствую необходимость взять Анну под защиту, чтобы защитить самого себя. Единственное средство устоять – это не принимать близко происходящее и не огорчаться. Не обижаться. Я не знаю теперь, от кого мне защищаться. В первую очередь надо выпасть из обстоятельств, где все выше меня, все удачливее.
Почему на лбу Анны новая морщинка возникла, не совсем подходящая к данному моменту? Лучше всего если бы она заплакала. Тогда скептицизм в глазах следователя уступил бы место жалости. Не понять, с чего во второй раз сегодня он смешался, из одной неловкости перешёл в другую.
Вдруг что-то сделалось с Анной, показалось, она вот-вот упадёт в обморок. Она даже отпрянула, отшатнулась. При этом её скованность не проходила.
Всё случайно, но разросшаяся случайность для меня вполне подходит. Если сделаю что не так, не стоит переживать. Никто из теперешних в бытность, где я жил, не перейдёт. Тем более, мало кто не ошибается. Раньше за ошибки расстреливали. А если занимался не тем, если сам дошёл до такого понимания, то…
Сознательно стараюсь не думать о последствии. Никто не требует, чтобы я раскрыл душу. Я вообще не способен на такое. Спокойствие нужно, чтобы попытаться осознать то, что уже вошло в меня, перед чем всё остальное должно отступить в тень.
Облегчение наступило. Даже если назвать вещи своими именами, от этого ничего не поменяется.
Жизнь – бесконечное повторение одного и того же, даже в одинаковых словах, даже наказания одни и те же. Меня это теперь вовсе не раздражает, скучно из-за этого делается. Но даже в скуке есть нечто такое, что понимать совершенно не обязательно, что постичь нельзя. Плач в этом заведении более уместен… он не представляет никому угрозу. Но поддразнивать никого не надо. Тем более, сердить.
Прежде мысли кружились вокруг понятного, что не раз видел в кино, о чём читал. Теперь один за другим возникали провалы, которые чем-то заполнить надо было. Я и пытаюсь домыслами это проделать. Неумело пытаюсь. Вот и сердце забилось незнакомым чувством жертвы. Грозно воцарилась тишина; всё смолкло в замешательстве. Мысль родила вызов. Появилась какая-то твёрдость, что ли. Происходящее ускользало от меня, словно не сам я присутствую здесь.
Теперь-то снова до меня дошло, где я видел лицо Анны. В старом бабушкином альбоме одна единственная фотография матери, когда она была девчонкой. Анна – моя мать. А я и не знал, что она когда-то была арестована. Ужас. Годы отступили назад, лавиной рухнули вниз. Пытаюсь думать о своём положении, но в мозгу никак не прояснялось.
Кажется, сто лет назад Анна была свободна. Ей всё было дозволено. Хотя это «всё» не мешало возникать вновь и вновь одним и тем же вопросам, возникать на мгновение, но они выбивали из равновесия: что происходит, почему? Ничто не обретало реальность.
Получалось, если она абсолютно свободна, то она всегда не права. Вот и тащится она в своих мыслях вперёд. стараясь внимательно разглядеть путь, где она свернула на неправильную тропу. Обдумать даже следующий шаг не получалось. И этот поселившийся страх… Впору рассердиться на саму себя за то, что… За что?
Со злом ничего нельзя поделать, отвергнуть его нельзя. И притворяться, что его не существует, не видеть его, безоговорочно отвергать, - на это нет сил. Почему для каждого жизнь в полоску, удачи и неудачи всегда приходят полосами? И наказание последует, раз истратила все силы, не пойми на что. Простить того, кто не пытается понять, знать не знает, какое зло он сотворил, это не в руках каждого. Для этого надо обладать властью. Свет чувствовать, хоть капелькой света светить.
Анна молчит. Глаза её туманятся непривычной грустью, эта грусть отгораживает, обособляет её от окружающих. Прежде исполненная странным чувством, что выйдет она отсюда свободной, она почувствовала себя совершенно убитой, закрыла лицо руками.
Пуста стала жизнь. И не сегодня пустота навалилась. Минуты растягиваются в вечность. В этой вечности нет ни единого места, где можно спрятаться. Куда себя деть? При мысли, что придётся час или два стоять вот так перед следователем, слушать вопросы и не знать, как на них «правильно» отвечать, при этом нет возможности повернуться спиной, чтобы не видеть холодных глаз… Напал страх. «Уж лучше…» - думала Анна. Но она не знала, что лучше. Что-то должно случиться.
А от чего это что-то зависит? Этим «что-то» судьба распоряжается. У судьбы, наверное, белые пальцы. Они должны в темноте светиться.
Вот и стояла Анна чужая, растерянная, ошеломлённая. Не было вокруг неё крепости, никакого дома. Её мир уплывал словно корабль далеко-далеко.
Почудилось, что её кто-то позвал. Машинально прислушалась. Воет ветер за окном, и больше ни звука. Никто не зовёт. С минуту она соображает. Она чувствует чей-то взгляд – не следователя.
Всё в ней холодело. Холод сжимал в своих объятиях. Рот стал холодным, кровь холодная. Взволнованная, потрясённая, и не понять, что мелькает в голове.
Нечем дышать. Следователь забирает весь кислород. Анна притворяется, что мир проходит сквозь неё, никаких границ нет. Но она не дерево. Она не может дышать азотом и вырабатывать кислород. Поэтому и мыслей нет никаких. Мир недобр.
Следователь затеял какую-то игру. Ему хочется поиграть. Правила игры он устанавливает. А она из своего детского восприятия вынуждена принимать его условия. Правила игры у людей разных поколений совершенно разные, одни отрицают других. Поэтому, если не сама она сойдёт с неверного пути, то её просто выкинут. Следователю нужно потянуть время. У него есть время, есть желание завершить, а ей нужно наилучшим образом всё объяснить. Настал самый великий миг в её жизни – миг, связавший надежду.
- Садитесь, нечего столбом стоять. Разговор будет долгим.
Сами собой полились слёзы. Слёзы – единственное, что принесло какое-то облегчение. Это были наспех проглоченные слёзы, тут же высохшие. Невидимые слёзы, сухие, испарившиеся, превратившиеся в кристаллики соли, они усилили резь в глазах.
- Как понимаю, отказываетесь отвечать? За что вас арестовали?
- Не знаю… Это ошибка или недоразумение… - голос Анны перешёл в еле слышное, задыхающееся хрипенье, рот раскрылся, жадно хватая воздух.
- Власть не ошибается, - холодно и уверенно перебил следователь. - И недоразумения нет, есть вина… перед партией, правительством... Вам были созданы все условия для жизни. И не надо юлить. Ну?
- Но я…
- Не врать! Боишься? Бойся, бойся… Все боятся. Страшное пока ещё не началось… Да сядь ты, в ногах правды нет. Что, не хочется умереть? Живёте с закрытыми глазами, ничего не хотите видеть. Вас в лучшую жизнь ведут, а вы… Ну, ответь, для чего в этот мир пришла?
Следователь смотрел грозно, он занёс руку с пером, готовясь записать ответ, снова настойчиво переспросил:
- Почему не сообщили о муже? Кто к нему приходил, какие разговоры велись? Повторюсь, вашу семейку под лупой будем рассматривать.
Тьма. Анна начала осязать тьму, всю беспросветность. Она чувствует, что следователь хочет взять верх над ней, обрести над ней власть. Пусто вокруг. Хорошо бы ухватиться за любящую руку. Но увы, круг разорван, нет рядом руки. Тоска на сердце то отползала, то превращалась в гноящуюся рану, то сбивалась в ком. В голове полное ощущение пустоты, перед глазами колыхались тёмные пятна. Лишь однажды два человека соединяют свои руки, чтобы помочь друг другу.
А откуда-то сверху, из воздуха, на неё смотрели два глаза. Смотрели молча.

                38

Темнота, в которой снова оказался, была какая-то странная. Совсем не та темнота, в которую попал после удара по голове отвалившимся куском берёзы. Та темнота была неосязаемая, она ввергла в небытие, лишила зрения, ослепила, а в этой темноте я услышал звук - гудел ветер в вершинах сосен. Тон едва уловимо колебался. Я приходил в себя. Я, затаив дыхание, прислушивался, пытаясь понять, откуда доносится звук. Звук исходил не только извне, из точки мрака, но он рождался в моей голове.
Правильно, так всегда бывает, когда живёшь на ходу, когда идёшь – не думаешь, и, когда делаешь что-нибудь, не очень-то соображаешь, что ты делаешь и почему.
И ещё, непонятными стали глаза, зоркими донельзя. Всё они стали видеть, и белое, и чёрное, и всё они складывали в архив памяти, - как только всё и умещалось в голове. А может, у каждого есть где-то отдельный склад, соединённый с памятью особым шнуром. И по этому шнуру, всё, что видел когда-то, всплывает из глубин, и тогда, оказывается, осознаёшь, всё-то видел, всё-то знал.
Глаза Анны нутро мне переворачивают, они такие большие стали. Столько в них горечи, прямо в душу заглядывают. Мазнёт она по мне взглядом, по тому месту, где я нахожусь, кожей чувствую. Это меня горячит, хочется с ней слиться.
Трудно и больно, когда женщина молчит больше, чем говорит, плачет больше, чем молчит… И что?
Протянул руку, она уплыла в пустоте. Начал ощупывать пустоту, пропускать сквозь пальцы. Пробуждался от сна. Сны имеют привычку забываться. Убережёшься от иного сна, будь уверен, такой же сон повторится, - всё жизнь повторит, и не по одному разу. Сколько ни прячься в свою раковину.
Ощущение такое, будто весь мир сузился вокруг меня, я могу достать до пределов, могу пошарить за пределами.
Уснуть – всё равно что умереть. Засыпает человек тогда, когда израсходует все силы. В снах повторяется одно и то же. Ну, зачем терпеть это всё. если это сон? Терпеть самодурство, муку, терпеть ожидание?
Терпит тот, кто боится смерти. Сколько раз было, только-только открою глаза, всё помню, не всё, но довольно многое, но стоило встать, коснуться пола ногами, как яркие образы, удивительные ощущения начинали выветриваться из головы, и, как правило, скоро совсем ничего не помнилось. Сон перетекал в пол, в землю.
Мне нужен хоть какой-то отклик. Дают, дают мне вспомнить, привязывая этим к событиям прошлого, раскачиваются качели – туда – сюда, никак их не удержать в равновесии. А взамен я что должен отдать? Что-то же должен! Когда отдаёшь, хочется хоть что-то получить взамен, и когда получаешь… что-то отдавать надо.
У меня не хватает смелости. Говорить-то я могу, только говорить страшно. А вообще-то, хочешь дело сделать – не разговаривай. Следователь, Анна, камера – всё до мельчайших подробностей я могу восстановить и спустя годы. Даже запахи, все-все слова.
Правильно, иной раз сидишь себе спокойно, и вдруг вспомнится что-нибудь такое, что было давным-давно, но кажется, будто оно сейчас повторится. Всё это было, не совсем то же самое, а что-то похожее, почти такое же. Приходит понимание, что будет потом.
Ну, не делаю я никакого открытия. Всё до меня открыто, проверено. Самые умные живут по закону: живи сам и дай жить другому.
Сердце на мгновение остановилось, потом с бешеной скоростью принялось отсчитывать секунды возрождения. Вместе со сладостным чувством осознания себя живым, меня охватил панический страх, а как же… Я не досмотрел сон, я так и не узнал, чем закончился разговор у следователя. Мне очень хочется узнать.
Если очень чего-то хочется, а этого нет, то надо представить, будто это вот-вот появится. Жить надо так, будто, став совладельцем тайны, ты получил что-то хорошее, неважно, денежное содержание или радость общения. Или тебе подарили жизнь.
Я, правда, чувствовал, что сильно устал. Голова кружилась, но не болела нестерпимо. Тело ломило, руки и ноги были тяжёлыми, но я их чувствовал. Почему-то неудержимо начало клонить в сон. Чёрный шар в голове катался с места на место. Чёрный шар, наполненный информацией, искал щель, сквозь которую ему можно было вытечь и лопнуть.
Мне показалось, я так почувствовал, что небо стало свинцово-серым, что тучи совсем сгустились, что вот-вот соберётся дождь, а возможно, и громыхнёт гром. Перемены всегда предполагают громыхание.
Время остановилось, остановилось то время, которого на всех хватает, потому что в это время замирает жизнь. В остановившемся времени ничего не исправить.
Палочка судьбы в руках громовержца на небе переламывается с треском, когда кому-то предстоит исчезнуть с лица земли. И ничего с этим поделать нельзя, если кто-то перестал нравиться богу.
Из одной действительности в другую… В голову ничего не приходит, кроме как я - избранный, раз живым вернулся. Меня никто устранять не хочет. Было бы по-другому, из того мира не возвращают. Единицы возвращаются. Я сумел порог переступить, порог отделявший мир живых от мира мёртвых. Я сумел отодвинуть камень, который мост из прошлого в настоящее перегораживал. Я не потонул, когда переплывал реку Забвения.
Вспышка была, когда проваливался в тартарары, вспышка была, перед тем как шелест ветра услышал. А треск, - в лесу мало ли что трещит, кто-то на сучок наступил. Сучков разных много валяется под ногами.
Вся жизнь – сплошные ожидания, стояния в очередях, ожидание своей очереди что-то получить. И страх, - вдруг не достанется. Как объяснить, что такое страх, тому, кто его не испытывал никогда? Страх ведь при первой тревоги начинает шевелиться, прогрызает защитную оболочку, начинаешь бояться всего: времени, темноты, окрика, грозы. В страхе не получается бродить в одиночестве, в страхе бестрепетно не встретишь опасность.
Такое ощущение, будто я здесь чужой. Зашёл в чужой дом. Всё в том доме есть, но это не мой дом. Мне не хочется опережать события.
Вроде, как и забыл, что сам поставил себя в такое положение, и сколько стоять предстоит – не знаю. Но пока не утратил хорошее, что во мне есть. Понял, что никто не будет меня ни к чему принуждать, а я, было, решил покориться неизбежности.
Доктора бы сюда, доктора. Чтобы он выстукал моё тело, в надежде прослушать мои приобретения, тайные замыслы, и всё, что получил.
Чем темнее вокруг, тем лучше работает воображение. Почему бы и нет? О чём стал бы размышлять кто-то, если бы он попал в такую ситуация, я не знаю. Представить не могу. Мой же ум подсказывал, что надо потерпеть и выждать. И нечего напрягать взгляд. В теперешнее я спрятан глубже, чем позволила бы мне душа. С теперешним я связан навсегда, и это непреложная истина. Может быть, мои мысли не по нраву, но, что есть то есть, не думать, значит, не жить. Я начинаю думать.
Всё было предопределено, было заранее приготовлено. Если раньше понятию «судьба» не придавал значения, то теперь понял, что предопределено, оно неминуемо, обязательно произойдёт.
Если я расскажу кому-то о случившемся, что полено выбило сознание, наверняка обзовут меня ходячим недоразумением. Но мне-то ругать себя нет никаких оснований.
Дело ведь не во мне. Крепла уверенность, что отныне для меня начнётся новая жизнь. Но я почему-то боюсь этой жизни. Страдаю от своей нерешительности: как хорошо, когда всё хорошо. Не понять, что протестует внутри. Не по мне всё.
Не по мне грузом повисло на шее, на холостом ходу всё продолжается.
Но вот же, у меня снова возникло желание жить. Я много знаю, я повидал такое, из чего выбирать нечего… Я искренне верю, что люблю своих близких. Нет у меня никаких подлых мыслишек. Я буду радоваться восходу солнца, не наступлю ни на один полевой цветок. Я даже червяка обходить буду. Чириканье воробья станет музыкой. Мне теперь не надо одно, другое, третье, мне не надо ничего достигать. Я не буду цепляться за какую-нибудь случайную фразу, не буду сокрушаться и удивляться. Я понял, что жил не так, гнался за не пойми чем. Жизнь прошла мимо. Я никому не буду желать смерти. Не буду играть со смертью. Я или буду любить всей душой, или совсем не буду любить.
Всё-таки брешь или пустота внутри есть. Её пустячками не заделать. Да и меня, как какое-то полено, поленом не сгубить. Не желаю мерить свои поступки чужими.
Темнота, провал, - был миг, в который я мог утвердить себя.
Говорят же, что раз в шесть месяцев все клетки нашего тела умирают, уступая место другим. Каждые полгода мы становимся другими. Я шесть раз по полгода прожил в темноте, поэтому не могу и не хочу выполнять какие-то прежние обязательства. Поэтому и вглядывался в то, что происходило. Осознавал свой путь, прожитую жизнь, постигал самого себя, начал понимать, каким ничтожеством был.
С каких это пор вошло в привычку, исходя из мгновенных чувств и обстоятельств, делать окончательные выводы? Это не умно и не справедливо.
Хорошо бы снова перелистать всё, до последнего закоулка, и перенестись в обычную жизнь. Это на секунду мелькнуло у меня в голове.
Чем дольше думал-перечислял, тем бессмысленней и незначительнее казались мне и то, что случилось, и фон, с корзиной грибов.
То, что произошло, то действие породило новый смысл. В моём сне время двигалось неправильно. Там время искривляло понятия. Там ничего изменить я не мог. И не я сам там был – сознание моё там путешествовало. И не я сам в той темноте видел сон, а чьими-то глазами ощущал время. Всё мне вроде понятно, были понятны чувства, которые переживал, но зазор, что ли, между тем, что было и чем стало увеличился, стал слишком огромен.
Я слышу голоса, вижу то, что не предназначено мне. Я знаю и чувствую то, что чувствует человек, у которого нет цели. Побеждает всегда то, что предотвратить пытаешься. Бормочу оправдания из вымышленного мира. Обидными слова кажутся.
Наверняка всё имеет некий смысл. Это понятно. До чьих-то смыслов мне до лампочки. Лично мне нужно одно: чтобы ничто не мешало жить. Нравится это кому или нет. А вот жизнь дороже стала – это так, и к бабке ходить не надо. Неладно это.
Слышу тиканье часов, слышу собственные слова, а вокруг царит мёртвая тишина. Всё кажется подозрительным.
Есть у жизни такая особенность, собирать факты и меняться. Факты жизни – это то, за что приходится платить. А за что и какая расплата потребуется, не сразу поймёшь. Счёт выставляется потом.
Размять бы затекшую спину. Онемели ноги. Теплоты хочется. Настоящая теплота не приходит без боли. В детстве, бывало, замёрзнут руки, сунешь их в тепло печурки, так такая боль скрутит – волком воешь.
Ощущаю как холод вытекает из сердца. Как туман белой полосой уползает в низину. Холод в сердце мне не нужен.
Ползут по небу облака. Мне показалось, что одно я видел «там». И тут же понял, туда я больше не вернусь. Во мне родилось что-то новое. Это новое будто парализовало меня. И там я воспринимал окружающее не полностью, и теперь отрывочно соображаю. Но не испытываю беспокойство, нет и осознанного страха. Пустота, которая осталась, заполнится… Неважно, чем она заполнится.
Голос, голос слышу.
Кто же меня позвал? Чей голос я чётко только что слышал? Меня позвали по имени. Что за странная взаимосвязь возникла?
Я считал себя особенным. Я нисколько не задумывался, почему время отнимает жизнь постепенно. Я не собирался умирать в одночастье. Ни о какой расплате не думал. Не настолько я нагрешил, чтобы расплачиваться. Но выходит, за то, что я получил, я расплатился своим посещение истока.
Я отличаюсь постоянством. Но мне не хватает честолюбия и смелости для продвижения вперёд. Я всегда довольствовался малым. Трудно кому-то сказать «прощай» или «пока», мне будет недоставать того, что видел. Нет, тосковать не буду, буду надеяться, что бояться больше не придётся. Слабое сожаление тлеет, нужно было раньше узнать правду. Выходит, сегодня добро и зло слились.
На секунды бы разложить то мгновение, когда отключился. Сколько пробыл в вязкой трясине беспамятства, не знаю, думаю, недолго. Может, какое-то мгновение. Почему в это мгновение в голову влезло столько, не просто влезло, а запомнил всё, что происходило когда-то? Почему выход из беспамятства приобрёл новое качество, получил новую насыщенность? Я теперь ничего не буду бояться – ни любить, ни говорить правду, ни ждать.
Жадно вдохнул воздух. Ноздри дрогнули. Уловил грибной аромат. Пахло мхом, землёй.
Казалось, я ожидал какой угодно реакции, но только не такой. Ждал крики, бурных оправданий, подсунутых документов.
- Господи, как я устал… устал от себя самого.
Понимаю, дело не во мне. Меня пустили в жизнь, я и жил как мог. Как бы это объяснить, мне не додали того, что мне было необходимо. А что мне было необходимо? Для чего? Чтобы что? Я ведь не стал бесплатным приложением чьей-то жизни.
Всё, кажется, подводит к тому, что Нина была единственной помехой на пути к счастью. Не только к счастью матери, но и моего. Без неё не было бы страданий.
«Человече! – тебе срочно надо выпить. На твоём лице скорбь».
Досадую, стал жертвой критики.
Видимо моё лицо отразило всё происходящее в моей душе, все сомнения, все непонимания. А которое из них, первое сомнение или последнее, дороже? И снова ощутил чувство тоскливого ожидания и одиночества. Всё, что я до этого чувствовал, странным образом вмещалось в секунды проклятого мгновения пробуждения.
Необычный блеск в глазах, точно у сумасшедшего они неподвижны, устремлены в неведомое. Весь я воплощение желания.
Вдруг понял, что мне очень хочется жить. Я зубами разорву всех, кто мне помешает. Всё существо моё требовало жизни. Жил, не понимал, что ценить надо каждую минуту. С иллюзией жил, как же, впереди много дней и ночей. Я – бессмертный. С любого дня готов начать «новую жизнь».
Вот съезжу в отпуск, вот заработаю на машину, вот принесу корзину грибов… Вот кукушка безостановочно прокукует сто раз. Ага, ещё попроси, чтобы она в полночь, тридцать первого декабря, повела свой отсчёт.
А часы показывают начало седьмого. Стоят часы.
Бестолково всё. Какого чёрта? Не могут сиюминутные секунды быть самыми важными. Я мог умереть, а голова наполнена неизвестно чем. Оправдываю себя. Да провались все беды сквозь землю.
Физически чувствую присутствие кого-то за спиной. Помолиться бы, да не знаю ни одной молитвы, не умею верить в бога как следует, не хожу в церковь. Этот, который за моей спиной, он мешает мне получить то, что мне необходимо.
Задохнулся от возмущения. Равнодушный тон выводил меня из себя. Почувствовал, кровь приливает к голове, руки сжимаются в кулаки.
Причудился мотив песни. Голос пел:
«Не для меня весна придёт…»
А мысли лезут со всех сторон. Мысли – говоруны, не отбиться от них. Каждая норовит рассказать о своём – про себя, про соседа. Новостью поделиться. И всё торопливо, всё взахлёб. А я, я – в гостях у самого себя.
Вот же, воротился в жизнь, а жизнь как чужой дом. Всё то же самое и всё как бы чужое. Даже корзина с грибами. Ей тоже досталось: прутья сбоку сломаны. Выбросить корзину придётся.
Я страдаю, я почти плачу, ни одна душа на всём белом свете не может мне помочь. Сколько пакостей я за жизнь совершил, сколько страданий доставил близким. Вот результат, - я покинул себя, покинул своё время, свою жизнь…
Смотрю, молчу. В молчании сплошная боль. Молчание, как хворь, заполняется чем-нибудь, не спрашивая.
Приснилось бог знает что. Не иначе подшутила судьба. Да так отчётливо, ясно, будто всё происходило наяву. Будто со мной. Будто время поставило на порог великой тайны, открыть которую я должен. Она сама открылась.
И этот солёный привкус на губах. Но полнота мгновения не полнила, а создавала что-то лишнее своей привлекательной формой.
Не жил я, а беспрерывно притворялся. Мой мир был вымышленным. Кто бы наорал на меня, обозвал бы.
Всё как бы намекало: изловчись и вывернись! Не поддавайся! Лучше один раз соври. Ты рождён не для себя, а для народа. Скопились внутри жгучим комом горькие слёзы, так высморкай их. Имеешь силы воевать – воюй, не имеешь – смирись, забейся в уголок, накройся плащом, закрой глаза.
А с кем воевать, с чем смириться?
Всё будто как надо, всё по закону.
Родился – живи! Но почему одни рано родятся, другие позже? А в самом деле, почему? Не судить же тех, кто позже родился? Может, причина в том, что поверхность Земли искривлена?
Я ж не виноват, что прошлое всё время казалось заросшим полынью и крапивой… В прошлом, огораживавший всё забор, повалился… Оно всё в дырах, в чёрных пятнах прошлое.
Ну и что! Я был почти счастлив в том прошлом. Половину жизни. Когда находился в забытье, понял это. Чего с точки зрения здравого смысла быть не должно, объяснение, если рационально подойти, найдётся на всё. Я вполне был бы счастлив, если бы нашёл слова, которыми мог бы изъяснить то, что испытываю.
Пытаюсь припомнить всё услышанное, подсмотренное, восстановить всё до мельчайших подробностей, перебрать мгновения. Нет, всё-таки, если расскажу кому-нибудь эту историю, сочтут сошедшим с ума. Это точно.
Но я был там в реальности. То не было галлюцинацией. У здоровых людей не бывает галлюцинаций. Я ж не наркоман.
Дошло наконец, я жил и ждал. Это определило мою судьбу. Ожидание чего-то затянулось. Хотел проверить, не появится ли в ощущении ожидания чего-нибудь странного. Предпосылкой был подслушанный разговор, посчитал в нём какую-то деталь важной, но что? Ничего особенного не чувствую. Я не знаю по-настоящему, что такое ожидание. Как, чем оно загадочно? Если исполнится, чем оно будет?
Время… Мне показалось, я ощутил время. Оно глядит на меня с усмешкой. Зачем я тревожу его?
Вижу, как время пожало плечами: мол, неужели не ясно? время для того, чтобы понять.
Понять что?
Понять, как надо жить.
Перед глазами всё завертелось, поплыло.
Если что-либо существовало на самом деле, и оно связано со мной – всё принимать надо как реальность, даже если ни объяснить и не проверить это не получится.
Что я умею делать лучше всего в мире для живых? Наверное, терпеть.
Шутить я не мастер. Однобоко жил. Кто хочет верить, тому пусть верится, а который не верит, пусть сумненья его терзают. Сумненье человека терзает, расшатывает, не даёт укрепиться. Сумненье копит злость. Оно же толкает на месть.
Никак не отмахнуться от слов.
И тут словно какая-то пружина ослабла, пережитое стало покидать меня, оно вытекало в землю, так как пальца были погружены в песок. Покалывали сухие хвоинки.
Видимо, судьба предложила мне не широко распахнутые ворота, а игольное ушко, сквозь него я проскочил в прошлое, сквозь него вернулся назад. Я видел тех, кто привык командовать. Кто влиял на массы. Кто считал себя идейным, идейным тупо, однообразно, без сомнения. Они страшны, потому что неуязвимы. Они всплыли наверх не по призыву, а в силу необходимости. Им недоступны страдания. Для них страдания – только физическая боль.
Стоило ли им так стараться, быть такими исполнительными, пунктуальными? То, что видел, послужит хорошим уроком. Живёшь – живи, из кожи лезть нечего. Делай, что говорят.
Прошлое догорело. Надо жить и радоваться. Много у жизни сторон. Есть в ней место и радости. Не мне задумываться, вертится земля или нет? Может, вертится, может, и не вертится… Всё зависит от обстоятельств. Для опьяневшего от жизни, конечно, вертится, для того, кто отрезвел – тому сомнения да труха глаза позабивали.
Кого я из себя разыгрываю?
Лезут со всех сторон говоруны, не отбиться. А сомнения, что, по отдельности каждое не имеет значения, если только они повторяются из раза в раз, они вводят в удивительное состояние. Они как хворь.
Осознание возвращалось медленно, неохотно, словно не расплатилось оно там, в небытии забвения, словно отдавать ему стало нечем. Два-три рубля, завалявшиеся в кармане, не та сумма, которая требуется для спокойствия.
Нелогично, необъяснимо, странно и страшно. Никаких клятв я не давал. Прошлое всегда имеет отношение к чему-то великому, свободному, к чему и я своим рождением когда-то был причастен.
Великое – это не добывание денег, машин, квартир, это не то, что мешает спать по ночам, заставляет ломать голову, придумывая новые цели, как достичь желаемое. Великое не будет заставлять писать жалобы, анонимки на соседей, на свою родню и на чужих. Великое – вовсе не смысл в непостижимой погоне – быть как все, быть лучше всех. Великое невозможно объяснить, оно может сжаться в короткий миг, и этот миг станет прошлым.
Почудилось, что великое, в чём я побывал, как река, утекает в иной мир, где вечная тишина, покой, где не надо ломать голову, разгадывая, что и отчего. Великое просто – живи и жди. Это ничего, если ожидание затянется.
Моё великое уже пришло. Разрушительное действие, не догадываясь, я на себе почувствовал.
«На дармовщину схотел получить», - подумалось с ехидцей, словно в этот момент говорю не с собой, а с неведомым соседом, с которым иногда пропускаю одну-две рюмки.
Какое-то воспоминание пытается вырваться наружу. Настойчиво тычется оно в поисках выхода. Вот-вот, стоит потянуть за ниточку, а конец ниточки дома, куда я должен немедленно попасть, я должен расспросить мать, что было потом. Я тогда распутаю клубок.

                39

Тревога охватила. Осматриваюсь. Верчу по сторонам головой. Который я – прошлый или новый? То, что во мне жило два человека, всегда жило, в этом я перестал сомневаться. Первый, я -он, наверное, главный, прожил полста лет, работал, на свой лад трудился в поте лица, был устроен так, что его постоянно куда-то тянуло к чему-то потаённому, запретному, но он не старался быть на виду. По мере сил он пытался устроиться в мире, который называл «окружающая действительность». Другой, я-он, прятался за человеком действительности, при каждом удобном случае старался выглянуть наружу, чтобы выяснить, чем можно поживиться, не отыщется ли минутка радости, да как бы утешить человека действительности, которого обвиняют, что он не такой, как все, слишком обидчив, вечно недоволен, дует губы, не может обеспечить семью, в отпуск едет не на юг или за границу, а довольствуется деревней и при этом задаёт ненормальные вопросы, и при этом ведёт себя так, будто ему ведома высшая правда.
Этот второй я-он, когда другие веселятся, у него возникают сомнения по поводу веселья. При этом второй он-я будто бы знает что-то ещё, другое, третье, пятое-десятое, что-то чего он полностью понять не может – какая-то роль ему отведена, какую-то роль доиграть он должен до конца, но… Некий высший разум приказывает жить тихонько, не высовываясь.
При этом, должен ли кто-то слышать его голос, видеть его, знать, что он живой, что он мыслит, существует, что все его пять или шесть чувств исправно функционируют, делают своё дело – это его не интересует. Вроде бы как. Понятия не имеет он, какое место занимает.
Он-я смотрит на всё с хитрым прищуром, скупо цедит слова, будто каждое стоит денег. Он каждого готов поместить в заранее приготовленный «свой» отсек, в так называемое будущее, в котором никто не играет никакой роли.
У я-он нет-нет да и мелькнёт в глазах сострадание. Он-я считает, что от окружающей действительности можно повредиться рассудком. И уголки рта у него поднимаются, выказывая таким положением губ презрение.
Осматриваюсь я, стараюсь понять, сквозь какой портал из окружающей действительности попал в прошлое, и сквозь какую щель протиснулся назад?
Любая жизнь имеет свой план, для воплощения плана нужны люди определённого склада, и умственного, и душевного. Для этого жизнь, расколовшая меня пополам и побудившая что-то узнать, чего знать мне не надо было, свела половину меня и половину моей половины, хотя мы разные. Она сначала разъединила меня на двое, произвела на свет нужную половинку, наделила силой, потом упомянутая сила заставила проделать то, что проделал.
Заныла рука. Перетрудил я её, когда висел на волоске, когда, казалось, ещё немного – и мне конец. Мысли не приняли бы столь печальный оборот, если бы осознание: я ведь мог не родиться, если бы с Анной там что-то случилось. Она уцелела. Вот меня и выбросило как пробку назад. Пробка ведь не тонет. Во всяком случае, мне не остаётся ничего другого, как плыть по течению. Постараться не попасть в сеть, распутать сеть.
Мысли – словно длинная колонна роботов, выстроились они и маршируют в полосатых одеждах, топот от тяжёлых сапог слышен. И как бы команда в ушах, мол, поторапливайся.
Почему везде спешка? Я в ужасе от этого. Мне всё не нравится в моём теперешнем положении: не нравятся черты лица, не нравится фигура, не нравится, как дышу. Я никогда особо не присматривался к себе, а, оказывается, давно сам себе не нравился.
Мысли спешат, заставляют расти, торопят бог знает куда, сегодняшний день норовят перевести в ночь. Я не могу ни к чему прикоснуться. Мысли спешат, подгоняют, норовят избавиться от предрассудков и иллюзий… В такой спешке, неровен час, можно и в идиота превратиться или скота.
Главное, главное, - выдавить из себя слова не могу. Про себя говорю, а вслух… Впору кричать «Караул!», а не могу.
Снизу, с земли видно, как вставшее солнце пропечатало в воздухе силуэт огромной сосны. Этот силуэт казался фантастической башней. Что, мне по лестнице этой башни, не дай бог, предстоит лезть на небо?
А как я выгляжу? Наверное, у меня омертвелое лицо, капли пота на висках, запавшие глаза… Заныл затылок… досталось ему.
Что-то надо делать.
Лежать или сидеть, предаваться мечтам, задумываться, - а толку? Если в сновидениях не мог найти то, чего нет в моей жизни, так чего пытаться разложить на вощёной бумаге, так они не отсыреют и не заплесневеют, горькие предчувствия? Не сочтут ли теперь меня за дурочка?
Мне другой раз кажется, мысли – это надёванные одна на другую рубашки, надёванные для тепла. Я их и сбрасываю, чтобы они не давили. Рву, тороплюсь и никак не могу освободить себя. Никак при этом не могу оценить происходящее. После того как что-то произошло, оценивается хорошее… так и плохое высвечивается только когда не остаётся времени на понимание.
Понимание у меня теперь другое. Кто побывал в прошлом, тот не будет сравнивать… Начинает сильно знобить. Не проходит тошнота. Сотрясение мозга, не иначе. Унылые минуты, совсем унылые.
Причудилось, что где-то лает собака. Лает где-то далеко. Нетерпеливый и тревожный лай. На ёжика лает, на белку? Брешет от безнадёжности – ни того, ни другую схватить не может.
Наконец всё затихло. Повисла тишина. Тягостная, тревожная, душная. Но и она отступает. Тихо шуршат листья под рукой.
Перетряхиваю в голове последние события. Пробую уцепиться кое за что. В этом кое-что зарыта собака. Не та собака, которая пару минут назад брехала.
Чем и кому я могу помочь? А мне кто может помочь? Кто обо мне всё знает? Мать? Ничего абсолютно она обо мне теперешнем не знает. Когда меня снова вышвырнуло из прошлого, ниточка оборвалась. Анна, мать… Волосы дыбом. Тёмный, ничем не освещённый лабиринт, неприятный запах, женщины, много женщин в камере… Ужас парализует меня. А что я знаю о матери? Белое пятно всё, до того, как стал что-то понимать.
Пытаюсь убедить себя, что грежу наяву, разум твердит, что всё нормально, а что всё нормально – не понимаю.
Тело болит, в мозгу кто-то иголкой балуется.
Никак не могу докопаться до корней своей невыносимой тревоги. Хочу знать… В это «хочу знать», меня пригнало внезапно возникшее чувство одиночества и… любовь к матери. Мне хочется поскорее её увидеть.
А что такое любовь к матери? Она, скорее всего, бегство от одиночества и способность переступить черту, не переступить, а стереть черту, которая отделяет человека от человека. Любовь, когда не могу становится могу. А это уже много.
Неведома откуда долетают голоса, лязгает железо. Уходить скорее надо, хватит мне того, что пережил. Постичь случившееся, один, я не в состоянии.
Как бесконечно повторяется всё. К чёрту самообвинения.
У меня нет определённой цели. Смутное ощущение, какой-то голос, внушающий доверие, подсказывает, что я добьюсь успеха. Это утешает. Это оседает во мне. Льдинка в глазах тает.
Я теперь могу доверять всему – инстинкту, рассудку, - не важно, я вернулся из прошлого. А ведь обвинял мать, скрывала она от меня своё прошлое.
Я никого не хочу обвинять и очернять. Мне не хватало смелости и решимости… Не смотрел под ноги, то, что вблизи – не замечал. Наверное, слишком шарил взглядом по горизонту, мечтал много, вот и не замечал того, что под носом, под ногами. Настоящее счастье, то, что надо знать в первую очередь, чаще всего оно где-то неподалёку. Суметь распознать его надо, найти.
Мысленно снова оказался возле обитых железом дверей. Снова вижу навалившегося на письменный стол, упершегося лбом в сцепленные кисти рук следователя. Увидел, как он нервно дёрнул головой, когда зашла Анна. Машинально, что ли, но мне так показалось, рука его потянулась к кобуре. Лицо сразу стало напряжённым и злым. Не произнося ни слова, следователь раскрыл серую папку, ладонью разгладил сложенный лист, уставился в пространство. Мне показалось, он смотрел на Анну, но видел меня. Смотрел долго и изучающе. У меня даже закружилась голова – а если он пульнёт в меня из пистолета? Выстрелит, и меня не будет. Совсем. Никогда.
Неожиданный вопрос, который он задал, насторожил:
- Какое у вас отношение к Советской власти?
Если бы он меня спросил, я бы пожал плечами: власть на то и власть, чтобы подавлять человека. Защищает, оберегает, даёт работу, есть крыша над головой, - чего ещё надо? Власть – это и та «перестройка», которую я пережил. Он ничего не знает ни о «перестройке». Ни о развале страны. Ни о культе личности. Ничего хорошего в «перестройку» не было. Я бы мог много чего наговорить. И про трудодни, и про кукурузу, и про сплошные дефициты. И про дороги… Тем не менее, хорошее отношение у меня к власти. Бороться с ней бесполезно. И Анна проговорила это слово – «хорошее».
- Что-то не видно, не чувствуется. Гражданской позиции нет. Почему куда надо не сообщаете о вредных разговорах?
Следователь подтянул ближе серую папку, пролистнул подшитый, мелко исписанный лист. Потом взял папку обеими руками и стукнул ею об стол.
- Нам всё известно. Все мысли…
Только самонадеянный человек способен утверждать, что он знает всех. Никто не знает всех, даже самого себя никто не знает.
И тут следователь вытащил из кобуры пистолет и положил его перед собой.
Я не понял, зачем он положил перед собой пистолет? Попугать?
Анна молча стояла перед столом.
Следователь взял пистолет и принялся с усилием дуть в ствол, лицо стало бесформенным. Тяжело дыша, чуть ли не задыхаясь, проговорил:
- Никто ничего не знает, не хочет знать. Враги сосут Советскую власть, как телёнок вымя. Ни малейшего понятия не имеют о том, что творится вокруг. А я хочу вот спросить, что ты, милочка, положила на алтарь Отечества?
Он так и выделили голосом, возвысил – алтарь Отечества.
Захотелось заплакать от этих слов. Каждый человек в несчастье плачет. Я уже забыл, когда в последний раз плакал. Пять лет, точно, ни слезинки не пролил.
А на лице следователя читается смесь холодности, насмешки, цинизма и агрессивности. И глаза у него отрешённые.
Снова следователь открыл папку. Что-то прочитал. Что-то подчеркнул красным карандашом, закурил. Кажется, мысли у него почернели. С таким лицом впору пытать. Лицо настоящего палача. Сидит, упивается своей силой.
Время течёт медленно и утомительно. Звякнуло стекло в окне, видно тяжёлая машина проехала. Лампочка под потолком колыхнулась. И снова тишина.
- Что, подготовили тебя для разговора? Не отвертишься. Твоя вина очевидна. Не проявляешь никакой активности и инициативы, опорочила, хотя и знала, «лишенством» отца профессию журналиста, ничего не сообщила о связях так называемого мужа с врагами власти, не давала отпора антисоветским выпадам врагам народа, читала антисоветскую литературу. Вышеизложенного достаточно для привлечения к уголовной ответственности. Наша же цель не наказать человека, а дать ему возможность исправиться. Не выполнили вы, Лосева, свой гражданский долг. В дальнейшем, если хочешь стать настоящим членом общества, должна сотрудничать с органами. Замечать, кто с кем встречается, кто, что говорит, кто куда ходит и абсолютно обо всём сообщать.
В голову лезут самые разные мысли, перед глазами проплывает жизнь, разные картины, разные события, что кануло давно в прошлое, оставило лишь ощущения. Всё выныривает из ниоткуда и тонет в никуда. В голове мельтешение и сумбур. Никак не выбраться из этого состояния.
И я ведь тоже куда-то, кому-то должен донести, что видел и слышал. Только не знаю, кому!
А тишина давит. Монотонная тишина. Мрачное прошлое ударяет, эхом возвращается в настоящее, пытается протиснуться в будущее, которое вот-вот, как только я выберусь на дорогу, должно открыть архивы памяти. Глаза у будущего затянуты пока отвратительной белёсо-серой слизистой плёнкой. Не промыты глаза. Таким взглядом не пронзить гнойники жизни.
Я непременно знаю, что должно произойти и произойдёт. Ощущаю физически, слышу сквозь время, как мать поведёт свой рассказ.
Теряет смысл ток времени останавливать. Нечёткие мысли, приходящие в голову, глупо их обсасывать. Раздражают и отвращают такие мысли, потому что они хотят понравиться своей оригинальностью. Желание понравиться – признак слабости, лёгкости. Уследить за такой мыслью, за каждым её шагом невозможно. Такие мысли вытаптывают более значимое, заставляют двигать руками и ногами… после них ничего не хочется.
Вслушиваюсь в себя и в окружающее. Солнце высоко. Хорошо, что солнце светит. Очухался не от прикосновения солнечного луча. Кто-то ощупью меня пробудил Дрожащие пальцы времени коснулись. Кап-кап-кап – капает кровь из ран времени. У времени кровь не красная. Нет у времени никакой крови. И во сне кровь не красная. Во сне можно посмотреть на себя со стороны.
Появилась самоирония, значит, жить буду. Значит способен на многое. Возник к самому себе интерес, значит, время потеряло ко мне этот самый интерес, шанс появился, раз сама судьба почему-то отвернулась. Приучаться придётся самого себя обвинять. Не жизнь, не кого-то, не сваливать всё на обстоятельства, не оправдывать себя легкомысленно, а углубляться в историю своей семьи. Оправдывать себя в сто раз легче, чем обвинять. Обвиняет разум, ему веские доводы выкопать надо.
Дзинь-нь-нь! Лопнуло что-то. Жалобный звук. Снова очередная струна привязи порвалась. Может, какой-то отчаянный комар вытащил из ножен жало-клинок. Воткнёт, истеку кровью.
Некому меня лелеять и баюкать. Если честно, то с самого детства вынужден был ходить на своих двоих. Никогда не претендовал на высокие должности. А на что может претендовать человек, который озаботился местом в жизни? Мне высокие идеи не вбивали в голову. Не с моим характером идеи претворять в жизнь.
Я и жил, протянув руки вперёд, как научила мать, если приходилось двигаться в кромешной темноте. Двигаться медленно и осторожно, чтобы не упасть в яму или не наткнуться на что-то острое. В темноте пустота небытия правит. А она вонзается, проникает в мозг, сжимает горло. В темноте, даже если ты один, ты уже не одинок.
Я мыслю, я слышу, я дышу! Пропало ощущение конца. Прикоснулся к волосам на голове – они почему-то дыбом торчат. И тут же обратил внимание на руки: почему-то вспотели ладони, синего цвета. Запах крови от них, затхлый запах тюремной камеры. Помыть их нечем.
Правильно, вернулся из времени, пропахшем кровью… А по небу лениво ползут облака. Оттуда ползут. Никак невозможно представить себе, что кто-то когда-то также смотрел на небо.
Невидимые часы стучат, как монотонно стучат колёса товарного вагона, стучат и громыхают на стыках рельс. Резкий холодный ветер задувает в щели грязных, растрескавшихся досок пола.
Смерть есть отрицание жизни. С этим не поспоришь. А что подразумевается под жизнью? Жизнь есть несмерть?
Вконец измучили меня новые ощущения, будто все силы оставил там, в прошлом, оставил, чтобы сохранить душевное равновесие. Для чего?
Мечты о будущем утрачены, выбиты поленом. Освобождено место для воспоминаний. Странно желание исследовать исток, корни меня самого. А без этих знаний собственное существование, конечно же, теряет смысл.
Хватаюсь за землю, чтобы снова не ввергнуться в бездну. Ощущение у меня такое, словно что-то раскрылось во мне, что до сих пор оставалось скрытным. Я в крайнем нетерпении. Жду. Мысленно даю будущему разговору определённое направление.
Но почему же я столь мало себя уважаю? Что значит уважать самого себя, требующего уважения от других… Запутался в самоощущении.
Совсем светло. Солнце не проглядывает в пелене серых облаков, но серый свет есть.
Не так-то просто даже к малому подступиться. Разговора просто так не начать. Сначала надо вспомнить забытые слова. Чем напряженнее пытаюсь вспомнить, тем недосягаемей укрывает их подсознание.
Ущербным себя ощущаю. Лжёт подсознание. Я ведь даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь тем людям. Пока нет связи глаза в глаза, пальцы в пальцы. Пробыл в прошлом, не проронив ни единого слова. Огненным кольцом заворожения был стянут. В этом кольце ложь необходима, чтобы выжить. То, что я выявил, оно только подтверждает, что счастлива жизнь, если не копаться в первопричинах произошедшего, не думать о грехе. От понятия грех, я давно отрёкся.
Связей с собственной историей нет. Поздно родился, чтобы меня обвинили в совиновности. Задним числом совиновность не устанавливают. Отождествить себя с прошлым глупо. Стало быть, и размышлять о том нечего.
Я живу во времени, когда о геройстве размышлять не стоит. Нет необходимости. Я готов проявить терпимость. Как это говорится – лучше минуту побыть трусом, чем потом мучиться и мучить других, став инвалидом.
Собственно, мне-то не всё ли равно? Мир переделывать не собираюсь. На мой век хватит и этого мира. Но всё же в некотором замешательстве. Безопасность ведь достигается некоторым устрашением. Я не тот борец, который вооружившись одними идеями, хочу достичь результата.
Что со мной было – это сон.
Плохо, что часто не могу вспомнить сон. Половина жизни – это сон. В снах можно видеть лишь прошлое, но не будущее. Я имею в виду реальное будущее.

                40

 И всё же, первое, что я различил, ещё не придя окончательно в себя - это запах леса. Пахло грибами, мхом, хвоей. Жизнью. Потом вернулось ощущение тела, вернулось болезненным перенапряжением. Потом тревога скрутила. Будто смотрю и смотрю в какую-то дыру. Нельзя в одно место глядеть, кошка и та не выдержит. Каким бы добросердечным ни был, обязательно наступит минута, когда иссякаешь, что ли. Всё принимаешь, как должное. А откуда тревога пришла? Такое чувство она, словно я постоянно должен был что-то ломать, доказывать право на существование.
С каждой секундой прибавлялись силы. Жизнь входить в меня стала. Жизнь – часть моего существа. Хотя она и глупая штука и неприглядная, но голова с плеч у меня не отвалилась, и по-прежнему буду утверждать, где на меня сядешь, там и слезешь. Если придётся выбирать, предпочту жизнь полегче. Без этих самых разочарований.
Урок получил: нечего поперёк жизни становиться. Умней всех не будешь. Но и жалко себя почему-то было. Жалко самую малость. Жалко у пчёлки. Нечего нюни распускать. Слеза жалобит, она, проклятая, того и гляди снова корни тревоги пустит.
Корни тревоги - они в разладе между неуверенностью и притязанием на какое-то открытие. Я же намереваюсь жить как бог. А чего ещё человеку надо? Хочу лежу, хочу встану и пойду. Нет никакого запрету. А кто слишком высоко возомнит о себе, слишком заносится, тот неминуемо упадёт. Я и упал.
Вообще-то, у каждого есть свой особый страх, вот потому каждому и мерещится своя собственная чертовщина.
Заныло в груди, будто кто сердце тащить вздумал. Потрескивает вокруг что-то. Солнце, наверное, сушит траву. Осень всё же.
Открыл глаза, снова закрыл. Две серые тучи на небе, похожие на две огромные руки-щупальца, подбирались к солнцу, распухали, расширили пасть, как змеи наползли на солнце: блеснув пару раз, солнце угасло. Между небом и землёй кое-что поменялось. Другими стали ощущения. Голос подать – никто не услышит. Пальцы машинально дёрнулись.
А потом солнце снова вспыхнуло, осветило макушки деревьев. Две длинные паутинки качнулись перед глазами.
Неожиданно зазвучал женский голос. То ли где-то в стороне, то ли в голове. Печально-весёлые слова песни о чём-то напоминали напомнили. Почувствовал, как мои глаза заблестели. Живой! Дрожь пробила. С этой дрожью стал окончательно осознавать себя.
Поверил, что в состоянии разграничить реальный мир от галлюцинаций. Надо выползать из приграничья. В приграничье границы каждый на свой манер проводит, моя проложена было неправильно. Каждый раз зарекаюсь: всё, точка. Никому больше не поверю. Где-то всё ещё не заделан лаз в прошлое. Немыслимо выдумать, как бы всё происходило, если бы «то» было перенесено в сегодня.
Впрочем, в «том» состоянии, поупражнявшись, я смог бы взлететь к звёздам, посетить Марс, например, увидеть сверху Землю… Испугался, не настроил себя. Да и лишним почему-то «там» себя чувствовал. Раз сам лишний, то и чувства делаются лишними. А оно мне надо?
Всего на какое-то время мир безжалостно оттолкнул меня, теперь снова принял… Но я стал другим, мне с себе подобными другие отношения выстраивать надо. Кролик я подопытный.
Смелости у меня нет. Слово ни за кого не замолвил. Отчаянное у меня положение. Как с этим жить?
Как жить, как жить! Совершенно незачем выкладывать всё, что узнал и прочувствовал. Кое-что можно оставить при себе. Надо быть более объективным.
Ну, не выбрался бы оттуда, погиб бы – мир немного потерял бы. Червяка, когда раздавишь, никто и не вздрогнет. Так что, никому нет дела до угрызений моей совести, которые я испытываю. А есть у червяка совесть? какая она у него?
Черт-те что и сбоку бантик! Ведро где-то брякнуло, корова мыкнула, гуси гоготнули. Петух вскинулся и подавился криком…
Вижу долгий взгляд следователя. О, этот взгляд, каким он окидывал угол, где я находился. У него ненасытные глаза, они впиваются, они ходят туда-сюда. Человек с такими глазами далеко пойдёт.  Человек с такими глазами не станет отыскивать больные места в своём прошлом. Он скрипел зубами, он сцепил кисти рук, ему не нужны соглядатаи. Он раздавил бы даже тень моего присутствия.
Я слышу его мысли, я пропускаю их сквозь пальцы: «Мы боролись, мы кровь проливали не за своё брюхо, не за будущие особняки на Рублёвке, не за светлое будущее своих детей, а за то, чтобы новые хозяева новыми вожжами погоняли нас в новое светлое будущее».
Он так и применил выражение –«новыми вожжами», будто старые вожжи менее болезненны.
Прикажи такому кто сверху, чтобы он лизнул пол, лизнёт и не поморщится, облизнётся с удовольствием. Такой приживётся, где угодно, будет «сполнять» должность. Не приведи бог под начало к такому попасть. Верхом сядет.
Я чувствую, как сердце отрывается и повисает в тишине. Потом начинает медленно трепыхаться. Стук его болезненно отдаётся в висках. Хорошо, что земля держит меня. Значит, не нагрешил много. А всё ж, может, муравей, может, грех какой, пощипывает…
Не по душе что-то. Слишком поздно глаза открылись.
Хорошо, что никто не слышит, о чём толкует мой разум. «Слушай и молчи!» Я погружён в себя. Только в себя. Я всегда был таким. Я что-то «должен».
Слово «должен» комаром пищит в ухе. Щекочет и звенит.
Вспомнилось, у одной из женщин в камере была трещина на губе. Когда говорила, чуть-чуть шипела.
Вот же, что я за человек, даже фамилии тех женщин не запомнил, не переписал. Как про их судьбу узнать?
Постепенно и тяжело прихожу в чувство. Мусолю пережитое. Пережитое – эхо чужой радости, чужого горя, чужой тревоги и боли. Мысли сами с собой разговаривают, для них слушатель не нужен – а вроде бы кто-то рядом и есть, сидит, слушает, кивает головой. Хорошо, что никто меня не обвиняет.
Почему становится тяжело и неприятно слушать от других обвинения, когда «открыть глаза» тебе пытаются?
До сегодняшнего дня я верил во всё, что делал. Уважать таких надо, которые могут верить. Нет, революцию в отношениях я не буду делать. Ещё не хватало лозунгами говорить. Как говорится, от добра человек худым не сделается. А от чего, кто производитель зла на земле?
Никто не хочет протискиваться по узкому коридору, всем подавай широкую дорогу. Никто добровольно не откажется от собственного мнения, - принудить нужно. И что? Вывод какой?
Время уставилось на меня. Время подалось вперёд. Глаза времени сузились, осталась тоненькая полосочка. Шильце высунулось, буравчик спиралькой нацелился ввинтиться.
Время, прищурившись, пристально и изучающе рассматривает меня. Из воздуха пропечатался мясистый нос, один глаз прищурен. Нос картошкой прямо побелел. Уголки губ злоба растянула. Время что-то хочет вспомнить. Это заметно по движению воздуха. Движение воздуха натуженное и скованное.
Нет ничего страшнее понять, что бы ни узнал, оно ничего не изменит. Время любую гордыню согнёт.
Опускаю глаза, пытаюсь расслабиться, из-за чего открываются канальцы доступа к осознанию. Возникают разные соображения насчёт того, как поскорее убраться отсюда. А по канальцам соображений мураши ползают, туда-сюда, щекочут. Кислинкой обжигают. Не получается, не удаётся мне относиться к произошедшему с иронией. Жду. Ничто в жизни не даётся мне с таким трудом, как ожидание. Больно нетерпелив был. Вот и сейчас тороплю возврат домой. Закрою дверь, и трава не расти. Дома мне предстоит разговор с матерью.
Нелёгким будет разговор. На себя надо рассчитывать в таком разговоре, а это во все времена трудно. Из-за этого и тоска, от которой даже солнце тускнеет.
Поглядеть бы на себя в зеркало, когда подумал про разговор с матерью. Лицо наверняка сделалось виноватым. Зеркало неподкупный свидетель моей жизни. Любая морщина на лице – свидетель переживаний. В морщине-сволочи живучесть и жадность большая. Вот и теперь губы произносят слова, почти не двигаясь. И надо мне было потревожить прошлое, вытащить из забвения позабытое? Оно теперь начнёт меня осаждать. Я уже сожалею. Сто тысяч раз сожалею! А может от тоски голова заболеть? Может!
Жалость засела в груди, жалостью полны глаза.
Ничего нельзя исправить. Травму нанёс себе. А каково матери будет снова пережить непереживаемое? Получается, я использую её, чтобы своё мелочное тщеславие умаслить? Бездушный я человек.
Из всех щелей лезут мысли, полчище муравьёв-мыслей, полчище червяков-мыслей, все изжитые и пережитые чувства – чувство вины, стыда, боли, горечи. Все они набрасываются на меня. Вгрызаются, жрут.
Какими глазами я буду смотреть на мать, смотреть на человека, который волнуется?
Лёгок всплеск зыбкого пережитого. Свет стекает сверху. Превращение закончилось. То был на дне, теперь всплыл.
А я и не тонул.
Нет сил оглянуться. Из могильной тишины равнодушно на меня смотрит пустота. Что бы я ни крикнул в ту пустоту, вопрос будет ко мне самому. Я боюсь вопросов, потому что на них нет ответов. Жизнь такая, какая она есть, все в жизни в той или иной степени ошибаются. Моё счастье, что я получил, вернее, мне мать передала поток силы – жить. Она пошла на всё, чтобы я родился. Всё, что я мог бы предложить, в отношении времени было бы непорядочным. Моё вмешательство у следователя только бы навредило, не повысило бы ценность матери, как женщины. Вмешайся я – меня бы не было!
Все мои попытки объяснить, навлекают подозрения. Все попытки объяснить преждевременны. Судить не имею права. За всем скрывается иной смысл.
Призрак истины выдаёт себя за провидца, мне сходу предложено понять игру времени. Ни с того ни с сего влип в неприятнейшее положение. Чем дольше всё это будет тянуться, тем паника будет усиливаться. Мне нисколько не поможет, что я знаю, мать останется жива. Теперешняя моя жалость помогает сберечь силы и время. Это приносит заметное облегчение.
Воспроизводя события, додумывая, сравнивая с тем, что десятки раз видел на экране телевизора, читал в книгах, прихожу к умозаключению – жизнь мне была навязана. Я жил и верил внешним влияниям. Комок страха, что всё в один прекрасный момент обвалится, привёл к упоительным иллюзиям: я не такой. Все мы не такие, пока спим носом к стенке. Теперь у меня новое представление о прошлом. Водя пальцем по узору обоев, буду грезить совсем иным.
Будущий день ничего хорошего не принесёт. Если я сегодня открыл тайну, это не значит, что завтра можно будет переиначить прошлое. Нечего надеяться. Только во сне можно вытащить зубы и тут же вставить их на место. Впрочем, для меня угадывать всё равно что знать…
Я почувствовал, как на лице возникла гримаса улыбки, улыбки обманщика, к которой прибегал, когда нужных слов не находил.
Замерли минуты. Всё затаило дыхание. Деревья неподвижны. Даже птиц не слышно. Высоко-высоко в небе парит медленный коршун. Он неподвижен, он наслаждается высотой.
О, сколько раз слышал одну и ту же песню: ты можешь! Ты просто не хочешь! Нежелание что-то делать, объясняли упрямством. А я просто искал причины нежелания, которые лежали вне меня. Раньше я их не находил. Я и не был способен, не в состоянии был найти ответ, который соответствовал бы реальности. Отделывался придуманными отговорками. За отговорки я уже заплатил.
Тукает в голове. Заикаюсь, лепечу что-то. Заблуждение, что, выговариваясь, человек снимает тяжесть с души, чувствует облегчение. Враки. Если и приходит облегчение, то на секунду, в которую смог сосредоточиться. А потом снова заходишь на круг вопросов о самоосуществлении. Он бесконечен этот круг.
Всего хочу и ничего конкретного. Наплевать мне теперь на призвание. Надо перестать жаловаться на трудности и непонимание других. И правду искать бесполезно. Правда многослойна, каждый слой отделён и обернут в вощёную бумагу, чтобы не промок и не пропитался ложью от соседнего слоя.
Моё рождение было актом самоутверждения матери в новой действительности, актом сопротивления, актом самоуважения. В таком акте нет справедливости. Она принесла себя в жертву любви. Может, долга?
Наверное, всё приснилось. Приснилось, что плохо живу, а на самом деле вокруг всё хорошо. Это ничего, что сны бывают короткими.
Глаза мои, наверное, выдают то, во что сам не верю: я хочу вернуться назад. Я сижу на одном месте, потому что заколдован. Уже не волен над самим собой. Принадлежу кому-то другому, кто не может сделать ни зла, ни добра. В переходе из теперешнего в прошлое я был заколдован и свисающими с потолка свода корнями и холодными земельными стенами, и коридором, и узкой комнатёнкой, и кабинетом следователя, и конвоирами. Это всё могло быть моим, но не стало.
А чем всё то отличается от теперешнего?
Я не стоял в том тёмном коридоре, я летел. Вспомнил, что внизу мелькали деревья. А потом воздух стал тяжёлым.
Внезапно в голову пришла мысль, что мать, наверное, чувствует себя отмщенной, она в отместку родила меня. На зло. Только всем ли по душе отмщение?
Отмщение… сострадание… судьба.
В дрожь бросает от этих слов. Чудак. Хочу найти, что было пятьдесят лет назад. Ищу прошлое. Ищу самого себя в прошлом, ищу утраченное время.
Получается, я капитулировал, не решаюсь воевать, хочу быть добрым. Как бы мне сохранить нейтралитет. Бог с ним, с нейтралитетом, мне бы проявлять участие так, чтобы ничего близко к сердцу не принимать.
Чудак тот человек, кто постоянно что-то ищет.
Если хочу найти, надо заснуть. Во сне легче найти. Во сне надо делать два глотка с донышка новостей. Надо отдаться сполна всем чувствам, ощущениям и мыслям. Нечего их выстраивать в каком-то порядке, нечего их регулировать. Впрочем, не покормишь мысли, забудешь последнее. Стоит отвернуться, перестать обращать внимание…
А почему я вдруг стал в сто раз меньше? Почему не пропадает ощущение, что жизнь раскололась на «до» и «после»? На то, что уже было, и на то, что ещё будет? То, что уже было, оно потеряло всякий смысл, а то, что будет скрывает полоса завесы. Может, эта полоса защищает от разочарования?
Мне удалось побывать там, что уже было, видеть собственными глазами, на собственной шкуре прочувствовать время.
Не желаю больше вести себя благоразумно. Всю жизнь был благоразумным. Хватит. Хочу быть таким, про которого говорят: ненормальный. Сдвинулся по фазе. Во мне заглохли чувства, а без радости жить невозможно.
Роняю слова в пространство перед собой, тщетно стараюсь придать им вес, но слова вылетали какие-то бесплотные, сухие.
Машинально почертил ногой вокруг себя, точно обозначая границы собственного государства. Понимаю всю нелепость возникшего раздражения.
Объяснил бы кто, что такое радость? Она разная. У Анны, когда стояла возле стола, радость заключалась в словах: «Ты невиновна!». А у следователя радость – изобличил преступницу.
Мне двух коротких слов мало, чтобы успокоиться. Мне эти два слова не прибавят силы. Вдруг сделал удивительное открытие: всё перестало для меня так много значить, во всяком случае, работа, отпуск, дом, - всё теперь значат меньше. Надо же, только недавно узнал, а уже привык. Привык к чужому, уже потускневшему. Задержал дыхание.
Как говорится, мне бы кусочек хлеба да корочку неба… Чужое дерьмо всё равно не разгрести, и не важно, хуже оно или лучше.
Всё не по мне. Чувство заброшенности, страх, пришедший внезапно и… какое-то внутреннее сопротивление. Что-то не то, что-то ранее недоступное. А что именно непонятно.
Провёл пальцем по лбу, по губам. Новых морщин на лбу не нащупал, рот закрыт. Сижу неподвижно, боясь, что нахождение возле корзины, как началось, так может и внезапно кончиться.
Бывает же такое, внезапно осознаёшь, что счастье не для тебя писано. И не разочарованно, не огорчённо, а констатируя начинаешь думать об этом. Удивительное это чувство разочароваться в счастье. Страшно стало от возникшей тишины.
Одни и те же мысли преследуют.
Страшно… Подвернулось слово. Слетело с языка. Не поцарапало ничего. Гладенькое, кругленькое, обсосанное, будто я его каждый день произношу.
Страшно стало – беги. Начал кто-то тянуть руки – беги. Умасливать красивыми словами стали – беги. Одарить чем хотят, протягивают в ладони подношение – на сто раз подумай, брать или не брать.
Не могу объяснить, почему слово «страшно» так возмутило. Может, и не само слово, а ощущение от него, от ожидания резкой отповеди. Кроме отповеди, меня больше ничто не занимает. Привязи, пуповины, нет. Всё оборвалось.
А без привязи к чему-то, жизнь в своей мясорубке прокрутит, прожуёт и выплюнет. У жизни таких субчиков сотни.
Странно.
Что странно?
Надо как-то преодолеть своё прошлое. У всех «своё» прошлое, оно таскается сзади. Все норовят выложить своё. Не для меня говорят, не для меня пишут в газетах, а если и для меня, то только, чтоб навалить груз и одурачить.
Хочется подольше видеть солнце над головой. Пожить без суеты, отыскать в памяти впечатления, которые дали бы право сказать: а жить всё-таки стоило. Жить не потом, а сейчас.
Сейчас… Во мне стало оживать что-то, о чём я думал, будто оно умерло. Непривычная радость, на которую хочется ответить сразу, но подходящих слов нет.
Как слово потом, так и слово сейчас оба обманом отнимают минуты у жизни. Оба слова учат ненавидеть.
Повеяло холодком, как всегда, когда душа оказывалась не на месте, когда я пытался отгадать чужие мысли.
Причудилось, что на меня сейчас упадёт облако, грозя задушить. Я в нём задохнусь. Раньше не боялся умереть, думал о смерти спокойно. Сперва люди живут, потом не живут. Что будет потом, значение не имеет. Последними словами клейму себя, не нахожу разумных объяснений, почему меня вырвали на какое-то время из привычной обстановки, не для того же, чтобы вызвать из небытия нечто, с чем надо разобраться? А для чего? Переиначить прошлое нельзя, вот и нечего туда лезть.
Сестра Нина, родная, двоюродная… Она живёт свою жизнь, я – свою. Как? – это особый вопрос. Впервые ощутил себя никому не нужным. Это тревожно-радостное, бессмысленное и дикое ощущение испугало. Такое чувство, будто что-то потерял, чего-то не уберёг. Обдало чем-то. Песок заскрипел на зубах.
Заныла спина. Долго нахожусь в одном положении. Воздух сделался какой-то затхлый, пахнуло гнилью. Время вытряхнуло прошлое.
Чего там, где кто живёт, там ему и хорошо.
Как-то так.
Ожидание становилось тягостным. Жизнь не нуждается в оправдании. То, что я побывал в небытии – это знак. Даже если это не имеет прямого отношения ко мне, случившееся всё равно повлияло и создало зависимость. То ли укрепит, то ли… Трудно предсказать, что из этого получится.
Пелена сползла с глаз. Хватит жалостливости. Разочарование всегда предполагает ложную картину действительности.

                41

- А ты откуда всё узнал? – не видя, я по скрипу пружин дивана понял, что мать повернулась на бок. – Моё счастье, что прошлое никакими зарубками-пометками на теле не отметилось. Годовых колец, как на рогах коровы на мне нет. Ну, а что случилось, того не изменишь… Не хотела бы я снова те годы пережить. Я ведь почти забыла всё, вычеркнула, заштопала прорехи в памяти… так не дают забыть. По моим подсчётам сил-слов хватило только три заплатки на прошлое наложить, четвёртую дыру, как ни штопала, она до сих пор кровоточит. Нина моя боль. Это правда, то, что пережила, это не выдумка, хотя, вряд ли этому, кто поверит. Было, было в моей жизни, были такие вещи, которых не должно быть. Сама во всём виновата. Несчастья не будет, пока сама себе его не накличешь. Но, повторю, на мне никакой вины нет. Это жизнь сорвала на мне свою злость, накипело у неё.
Нет, не лежат рядами годы в памяти. И не в бесконечное кольцо лабиринта они закручены. И нечего вращать глазами, будто лягушка, подстерегающая муху. Нечего было подступаться с расспросами. Это я только теперь понял. Одно дело, когда сам человек рассказывает, совсем не то, когда заставляешь его тянуть из себя воспоминания.
Отвечая, мать слова перебрасывала с ладони на ладонь словно гирьки. Серьёзность овладела ею. Ветром потянуло из её угла. Уловил и какое-то смущение. Будто проглянул чертик, вильнул хвостом и тут же спрятался.
Я уже и пожалел, что начал расспросы. Мне бы помолчать, мне бы перевести разговор на чушь, от которой разве что запершит в горле. Чего-чего, а чушью переполнен. Я боюсь сказать что-нибудь не так.
Доносившиеся слова из комнаты, пред начало разговора, казалось, пронизывали меня. Кожа на затылке покрылась мурашками прежде, чем я начал растворяться в ожидании. Бестелесного меня никто и ничто не свалит. Всё кончится тихо и мирно. И мать и я выплеснем досаду, всего-то.
Вчера, когда я пришёл домой с корзиной грибов, желания выспрашивать не было. И не то, чтобы устал, а не знал, с чего начать разговор. Это и хорошо, что не стал опрометчиво сразу спрашивать, меня стошнило бы. Моё всегдашнее нелюбопытство не предполагало, что последует череда вопросов, что потянутся-побегут они друг за дружкой всё равно как куры, когда одной удалось схватить дождевого червяка, а остальным стало завидно. Мать не ожидала именно от меня вопросов. Я для неё был отдушиной.
Каждое время требует своих жертв. Сейчас одних, завтра – других. В это время можно мириться, ссориться, разыгрывать роли, оставаться самим собой. Каждому что-то испытать приходится. Если кто-то надеется, что это его не коснётся, пронесёт, забудется, такую наивность невозможно ничем извинить. В любых случаях каждый отвечает за себя сам, каждый спрашивает с себя. А вопросы, что, вопросы разлетаются, вопросы перебивают один другого.
На балконе мои мысли толклись на одном месте, не приводя ни к каким путным выводам.
- Почему ты никогда не рассказывала об этом?
- А зачем?
Я попробовал представить своё будущее, если бы узнал правду раньше. Ничего не выходило. Сумасбродство времени со временем утрачивает свою магическую силу. Всё определяется положением закона – это, во-первых, и долгом – это, во-вторых. Я не борец и не мученик, я вошь земная, которая отыскивала местечко, где жизнь сытнее, где меня не тронут. Нет, по-другому свою жизнь не прожил бы. Поэтому состояние безысходности никак не приходит.
Вообще-то, мне больше всех не надо. И не хочу, сто раз это повторю, не хочу ничего принимать близко к сердцу.
Дымок от сигареты полз вверх, ветерок шевелил занавеску, шуршали о чём-то, нашёптывали что-то листья. Всё, в общем, не сулило ничего хорошего.
Понимал, что из проделок времени редко кто выбирается сухим. Но мне почему-то надо всё выяснить. Раз подвернулся подходящий случай, я не виноват, что расспросы причинят боль. Я не судья, и не прокурор, но почему-то втемяшилось мне в голову, что в той, в прошлой ситуации, женщина всегда жертва. А жизнь отыгралась на мне.
Мы разговаривали через балконную дверь. Я стоял на балконе, уперев руки на ограждение, смотрел вниз, курил. Вдыхал воздух короткими частыми глотками, и его не хватало для долгих вопросов. Сигаретный дым обычно навевает на меня меланхолию. Когда глядишь на него, как он уползает в небо, на сердце делается грустно: почему всё вверх тянется?
Следишь, следишь за кольцами дыма – а как они исчезают, как растворяются, уловить не получалось. И мысли дурные в голову начинают приходить: пережитое укрепляет тело для того, чтобы оно дольше не сгнило. Пережитое душу отепляет, но и лишает слов. И хотел бы сказать, да не получается. В словах можно задохнуться. И в глазах начинает всё бежать.
Дурное состояние, когда знаешь, что нельзя распускаться, нельзя расслабиться. То, что узнаю, к этому откровению надо приготовиться, правду предстоит узнать. Правда может напугать.
Трус несчастный. Прежде чем начать расспросы, нужно было возвыситься в собственных глазах, должен был освободить себя от самого себя… нет же, нет сил ждать.
Какая-то птица, жалобно крича, чуть ли не у самой земли пролетела. Дождь, наверное, соберётся.
Хрюкнув, завелась где-то машина. Напористо и усердно пляшут в телевизоре бабы. Какой-то мужик, прикурив сигарету, оскалив зубы, щерится. Открывает рот, - вот-вот оголтело в восторге закричит. В телевизоре частенько обалдевают из ничего. В телевизоре легко махнуть рукой… пусть всё горит «синим пламенем». В телевизоре чего грустить, там жизнь проживается быстро, укладывается в несколько минут. Ну, если рекламой прервут, тогда смерть малость отодвинется.
Ничего в мире не случится, если на пару минут утверждённый сценарий прервётся.
Впрочем, ничего не проходит бесследно. Свято место долго пустым не будет. Тут же затеребится что-то новое. А на кой ляд оно, новое? Новое ещё принять надо, угадать, место ему отвести.
Мелькнув раз-другой, птица пропала. Неожиданно залаяла собака.
Мать опередила меня своей исповедью, прежде чем я успел задать очередной вопрос. На секунду перехватило дыхание, воздух обжог горло, сгустился, кляпом забил гортань. Подумалось, так и от удушья можно умереть.
… Меня осудили по 58 статье, пункт 10. Пять лет получила «по рогам» за недоносительство, за сочувствие врагу народа. Хорошо еще не приписали к статье, по которой судили за убийство Кирова. По той статье всех подводили под расстрел. Следователь заявил: «Надо было думать, за кого замуж пошла…». Матюкнулся при этом. Мол, я сомнительно высказывалась про арест мужа, отвечая на вопросы. И что меня правильно осудили за связь с партийным человеком, не просто партийным, а я опорочила журналиста районной газеты. Мне нельзя было влюбляться в партийного. Кабы знать… Где мне молодой, по уши влюблённой, было об этом думать. Больно тогда я мнительная была, обидчивая. Из-за ерунды замыкалась. Хотелось мне чего-то большого.
В какой-то мере считала себя неудачницей. Завидовала я счастливицам, которые ни в чём не сомневались, которые клеймом «лишенца» не были отмечены, которые поступали так, как нужно, которые знали ответы на все вопросы, которые могли поехать в любой город, чтобы учиться там. С одной стороны завидовала, с другой – да бог с ними. Теперь твёрдо знаю, что мне нельзя было влюбляться. Нет, любить никто не запрещал, но надо было ровню искать. 
Наша семья лишенцами числилась. Как бы изгои. Сей, убирай, плати налоги, а любить не моги. Антон старше меня был… видный мужчина. На велосипеде ездил. Красиво ухаживал. Хороший человек был, но слабохарактерный. К выпивке тянулся. Не мог противостоять искушениям. Компании любил, любил прихвастнуть. В компании душой был. Сболтнуть мог не то. Как же – корреспондент. Патефон имел, фотоаппарат… Анекдоты рассказывал. Совестливый человек, но с перерасходом солидности, что ли. С засиротелым сердцем жил. Вам, теперешним, не понять это. Совесть у каждого есть, только не у каждого она истосковывается, не у каждого ноет. Не каждый собирает её, чтобы обрести покой.
Я его понимала. Если держать в голове всё плохое, что творится вокруг, можно в уме повредиться. Тут не то что бы запьёшь, а общей тревогой переполнишься.
Когда стиснут рамками… Ай, да что говорить об этом…
Если б всё от себя зависело, тогда и боролся бы каждый сам с собой. Куда там! Сплошь поучения да назидательность была, ничего хорошего. Поучения к богу не ведут. Ангелы при той жизни дорогу к будущему не подметали. Разве в молодости думается, как и что с тобой будет? Впрочем, в таком безразличии и скрывается бессмертие.
Прожили мы вместе почти три года. Дочь родилась. Нина. А потом пришли и его арестовали. После собрания какого-то. Я перед этим как что-то почуяла, сестра просила привезти к ней дочку, я и отвезла. Погостить. Комнатёнка маленькая у нас была, побегать дочке негде было. А эти пришли, всё перерыли. Следователь всё выпытывал, куда фотографии муж отсылал, раз есть фотоаппарат, то и снимки должны быть. В вину мне поставил, что к чему-то готовились, раз дочь я спрятала. Убежать из страны хотели.
Тяжело всё вспоминать. Давно в луковицу превратилась. Срываю с себя слой за слоем. А в каждом слое душа. А жить надо.  А каждая душа время требует. Сплошная горечь. Пока доберёшься до слоя, спрятанного в глубине, там, где самое худшее, все слёзы выплачешь. Лежу, бывало, а холод охватывает, подползает, за сердце хватает холодной рукой, так грубо сожмёт, что вразнос оно начинает тарахтеть. Чуть отпустит, наползают разные картинки. И затылком, кожей начинаю чувствовать, что прошлое пристально смотрит. Действует взгляд на нервы.
Нас больше месяца везли в щелястом товарном вагоне. Десять человек, четыре ведра: два под воду, два для отправления нужды. Нары двухъярусные, матрацы соломой набитые, убитые до толщины блина. В изголовьях захваченное из дому барахлишко. Дырка ещё была в полу, но её закрывали, больно оттуда дуло. На стоянках, а обычно стояли по несколько дней, вагон заталкивали в тупик. Часового к вагону приставляли, другой раз и выпускали на прогулку. Бабы сразу, как куры под куст, забирались под вагоны, - какое облегчение наступало. Какая норовила выбраться с противоположной стороны, её чуть ли не штыком загоняли назад. Бежать никто не думал. Настращали загодя, три шага в сторону – пуля в спину. Хотелось, чтобы скорее довезли до места, чтобы определённым неизвестное стало.
Подолгу стояли, вёдра опорожнялись, водой запасались, малость приводили себя в порядок. Баландой невкусного супа желудки наполняли. Ни разу не мылись. Завшивели в дороге. Кто-то чесался, кто-то ругался, кто-то молился.
Всё время есть страшно хотелось. Воду экономили. По полторы кружки на человека в день приходилось. И глаза промыть, и жажду утолить. Которые лежали на нарах в серединке, тем теплее было, а меня притеснили к стеночке. Вот и крутилась, то спину, то колени грела.
А раз ночью до того тошно стало, впору под колёса бросаться. И дочка пригрезилась, и мать, и муж… Мочи нет, как есть захотелось. Ну и взмолилась я, чтобы бог прибрал меня. Изревелась вся. Изревелась и забылась. А спохватилась оттого, что дедушка причудился. С седенькой бородкой, в длинной холщовой рубахе, с котомкой за спиной. Он смотрел на меня так, словно всё-всё про меня знал.  Сказал несколько слов, я не разобрала что. Раскрыл котомку, пошарил в ней. Из этой котомки вытащил ржаной сухарь, и мне вложил в руку. Я и правда проснулась с зажатым в руке сухарём. Кого-то, видать, мой скулёж пронял, сухарём поделился. Я потом сличала лицо дедушки с ликами на иконах, больше всего тот старичок походил на Николая-угодника. Наверное, это он и был.
А ещё он велел хранить куклу, завёрнутую в косынку. А я никакой куклы с собой не брала. А ведь правда, когда потом перебирала своё узелок, нашла завёрнутую в косынку тряпичную куклу-куклёнка.
Когда в камере сидела, бог свёл с женщиной, нерусская, цыганка или с юга откуда-то. Казачка, скорее всего. Аделью её звали. Вот уж у кого вольных кровей подмешено с избытком было. Мне очень нравилось смотреть на её губы, когда она пела, она делала их узелком. Раскулачили их, забрали две коровы, увели лошадь. Отец пропал, мать повесилась… А она песню всё пела… «Не для меня весна придёт...». Она мне и гадала, ворожила, мол, смирись, выжди, все короли марьяжные, все мои будут. Всё поучала: от судьбы, мол, не спрячешься, какой бок ей ни подставляй, она в упор глядит. Липучий взгляд у судьбы, с зияющей бездной отчаяния. Страх и пустота сосут судьбу изнутри. Ненормальная Адель была. В той жизни нормальных мало было.
Разве нормально, её суждение было, мол от судьбы спасение – смеяться больше надо. В горьком смехе особый смысл имеется. Нам, в нашем положении, тогда только что и оставалось, так смеяться! Ох уж и весело было! Мне ещё Адель сказала, что удовольствия оказывать – не моя работа, мне для души человека ждать надо. И с ним, который будет, с ним слёз тоже выплачу немеряно. «А любовь, сказала, не ищи. Она сама найдётся. Утешение твоё в сыне будет».
Про любовь в арестанском вагоне дико было слушать. Адель говорила, что любовь проще хлеба, она первичнее всего, хлеба ещё не было, а любовью уже занимались. Я думаю, что этого куклёнка она мне подложила. Она говорила, что наласканную куклу на себе носить надо. Я и носила вместо ладанки того куклёнка. Носила до той поры, пока ты не родился.
Заскрипели пружины, мать повернулась на бок.
- О-хо-хо! Чтоб легче жить, списывать на кого-то надо свои проблемы, пугать ими судьбу. А зачем так-то? Качает нашу жизнь судьба, качает. Как тут не заболеть морской болезнью?
А вообще-то, жить надо, не обгоняя время. Знать бы, какое оно – своё время? От крови, какой замес в человеке, многое зависит. Адель говорила, что кровь у меня чистая, а это важнее важного.
Помнится, тот старичок, который причудился, перекрестил меня. Иконы у нас в доме были, но веру в бога мне не привили родители. Церкви рушили в те годы, иконы жгли, в школе мы постановки устраивали, «опиум для народа» высмеивали. Не на вечную жизнь старичок меня благословил, вечная жизнь кому хочешь наскучит, терпеть он посулил.
Я, наверное, дня три этот сухарь сосала. Колупала пальцем доску вагона, грызла сухарь, заставляла себя думать о хорошем. Пососу-пососу, да и заверну обсосок в тряпочку.
А всё ж… заразила меня общая тревога. Было и такое: заколотится сердце, захолонет, лицо обожжёт кровь… Шаг шагнуть… и всё. Дверь вагона открыть или в дырку высунуться… и всё. Сколько раз, казалось, все смотрят на меня смерть, ожидая... Смысла так жить, как мы жили, никакого. Ноги делались чугунными. Минута, вторая… А никто и не смотрит, никто слово не скажет. Всё причудивалось. От причуд только плесень внутри может завестись. От бедности один дуреет, а кто-то с жиру бесится. А кто-то посередине застревает. Я из тех, кто посередине.
Вроде бы, когда люди в нужде, они должны жалеть тех, кому хуже, а не всегда это так. Нужда понужает таиться. Мне ведь ничего не надо было. Отпустили бы домой, прижала бы к себе дочку, и… трава ни расти. С поломанной жизнью только так и надо жить.
Выгрузили нас на полустаночке возле какого-то города. Остановился поезд, колёса у него окоченели. Запасной путь. Темно. Пусто и уныло. Поезд дальше укатил, а нас после переклички, по ответвлению, мимо сараев, куда-то в лес, в сопровождении трёх солдат, погнали на место отбывания ссылки. Ёлки обочь заросшей травою колеи.
Почему-то с этого места, не раньше и не позже, а именно с этого времени, как мать начала рассказывать, как их погнали по шпалам, поселилась во мне тревога ожидания: я стал осознавать что-то страшное. Поднял голову, часть неба завалило чёрной тучей. Она не двигалась, не клубилась, она набухла из ничего, проистекла из небольшого рогатого облачка, обвитого понизу серебристой лентой. Чернота бархата тучи… кайма оборки, - я такого раньше не замечал.
Я упустил миг, когда по небу начали метаться чёрные тени, головешками заполыхали далёкие вспышки, упустил момент, когда лента оборки развязалась или сползла вниз. Упустил момент удара первой капли дождя об навес над балконом. Рыкнул гром, дохнул холодный порыв ветра.
- Закрой все форточки и дверь, - сказала мать. – Влетит ещё какая хвороба… шаровая молния. Вот же, ничего не предвещало грозу. Там тоже раз такое было. Тоже громыхнуло так, что показалось раскололся земной шар, молния полыхнула как бы из-под земли, пробила темень и ушла в небо. Ракету будто с земли запустили. А мы в это время грузили брёвна в вагоны. Накатывали по покатушкам. Шесть человек баб с одной стороны, и шесть с другой. Тяни верёвки. Равномерно надо тянуть, чтобы один конец не забегал, а другой не отставал. Чтоб верёвка не соскользнула, чтоб бревно, не дай Бог, с покатушек не свалилось. Наша старшая орёт: «тяните быстрее». Куда там, бросили верёвки, как громыхнуло, а как полил дождь, так мы под вагон забились.
Помолчав, мать добавила: «Гнусавая, крикливая старшая была… Вреднющая бабёнка. Если смеялась, так это походило на ржание и хрюканье, на кудахтанье курицы. На квохтание. Безжалостная была».
Я стоял у закрытой балконной двери, смотрел на навесные струи дождя, слушал оглушительные раскаты. Запахло ржавчиной, тиной, прибитой пылью. Я чувствовал, как по спине забегали холодные мурашки. словно протёк потолок и холодные капли попали за воротник рубашки.
«Крепости в тебе, сын, мало. Жизнь, она, крепость признаёт».
Когда это я слышал? Злость меня начинает горячить. Я готов обругать последними словами тех, кто заставил мать пережить непереживаемое, кто погружает её в прошлое. Похоже, она частенько там остаётся. Даже когда говорит мне, усмехается, но усмехается не мне, а своему нутру, говорит сама с собой.
- Собачья погода, - вздыхаю я, щурюсь в окно, за которым хлещет дождь, струи затекают за балкон.
- Хорошо бы цветы выставить за окно, пусть бы их дождь полил, - сказала мать.
- Сон недавно приснился… Будто солнце потухло. Будто кто на небе задвижку прикрыл. Поскрежетал, воздух перестал поступать, солнце и потухло. Я лучину запалила… Лишь на лучинке уголёк красный. А я дую, дую, пытаюсь раздуть огонёк – ничего не выходит. Деревья инеем стали покрываться, птицы на лету падают. А я всё дую, дую. Холодно и тихо. Чую, что останавливается сердце. А в ушах песня – «Не для меня весна придёт…»
Мать не смотрела на меня, неуклюже улыбнулась, чувствовалось, что её мысли заняты далеко не тем, о чём только что рассказывала.
- Чего только не померещится, - сказала мать. – Ты больно не суди. Наша бригадирша-мегера часто говорила: «Куда умного калачом не заманишь, дурак вломится с разбегу». Жизнь не песня. Песню весёлую можно и через слёзы спеть, а пережитую минутку, единственную в своём роде, попробуй переиначить – куда там…  Такая минута то семенит паучьими ножками, то делает блошиные прыжки, то топтать начинает копытами.
Что втемяшится, то навсегда. Маетная жизнь. Хорошо, если б кто-то вёл по ней за руку. А под старость, оглянешься, - всё вышло перепутанным, переломанным. Мало сладкого в жизни.

                42

«Никто в бабьей судьбе не виноват».
Кто сказал? Где слышал? Почему эта фраза врезалась в память? Где-то же она в дальнем уголке мозга возникла?
Мать глядела на меня, но как бы сквозь меня. От этого взгляда стало неприятно. Губы сжались в обиде и возникшей ниоткуда неприязни. Ничего из половины того, что пережила мать, я не знал, понятия не имел. Не знал потому, что меня оберегали, не говорили. Потому что это повредило бы мне, характеристику не такую, какую нужно для поступления в институт написали бы. В комсомол не приняли бы. Ведь не зря классный руководитель как-то обозвал меня «чуждым элементом». Знал или чуял что-то?
Но в моём незнании есть и своя приятность. Всё не зря. Даже кошка не зря мурлыкает. Так что положиться на волю случая надо.
Ещё неизвестно, как бы всё повернулось, узнай я раньше всё. Может, крепости духа и изворотливости мне и не хватило бы.
С необъяснимо болезненной горечью подумал, что своими расспросами разбередил прошлое, вторгся в чужую тайну. Раздутый уголёк прошлого может пожар вызвать. Ошибка это или не ошибка, глупость или что-то иное, но смотреть на мир из своего угла, занятие пустое. Глупо стоять босиком на снегу и слушать речи, когда можно то же, не выходя из комнаты, узнать. Это ничего, что спустя время.
Верчу и так и сяк каждый вопрос, толку пока никакого.
Вспомнил не к месту, как в кабинете следователь, с видимым удовольствием, муху ловил, выслушивая при этом покаянный лепет Анны.
Чего теперь виноватых-правых искать. Одних уж нет, другие – далече. Время другое, интересы другие, про запросы вообще нечего говорить. Запросы выросли стократно. Хочется мне выключить случайность.
Жаль, всё-таки, что не умею богу молиться. Постоять бы молча перед иконой, напитаться обморочным взглядом, от которого самые буйные затихают… Эвон сколько за пару дней узнал. Свечку перед иконой не мешало бы поставить.
Наплывало что-то далёкое и непонятное. Воспоминания. С шелестом дождя причудился звук, похожий на утробное урчание. Струя воды падала в переполненную миску, звук то поднимался выше, капли воды растягивались, то обрывался, это когда поток хлестал непрерывно.
Хочется верить в хорошее… Будто хорошее и нехорошее не одно и то же, а вот возникают вопросы, и не помешать этому, и выводят они из равновесия.
Молчим, вроде и не глядим друг на друга Не пытаемся проникнуть в мысли друг друга. Страх?
Моей-то вины ни в чём нет. И вины матери нет. И на жизнь нечего напраслину наводить. Мысли, как ленивый кот, выгибались и потягивались. А с другой стороны, живой человек, какую одёжку ни надень на него, святым не может быть.
Лязгающий смешок, словно звенья цепи сшевельнулись, распорол тишину. Смешок выбил уверенность, разговор не клеился.
Бестревожно и бездумно опутывали слова, отгораживали прошлое, выгораживали ту самую жизнь, тоска и боль которой денно и нощно живёт в каждом. Не новичок я в жизни. Пора бы и ума набраться. А может, набраться ума, не входит в мои планы?
Видения не оставляют. Комната, следователь… Муха… Толстая серая папка… Мать пережила это всё для того, чтобы дать мне жизнь. Я виновен непонятной виноватостью, который виновен каждый, кто хоть раз задумался над жизнью.
Нарочито затягиваю каждое движение. Я ничего не боюсь. Что значит: бояться?.. В конце концов…
Сколько бы я простоял у балконной двери, трудно сказать, если бы снова не ударила молния, огненно не полыхнул бы гром. Краем глаза глянул в угол, в момент, когда белый магниевый свет осветил диван, мне показалось, матери на нём не было.
Колко пробежал по спине и ногам морозец. А что, если, не дай бог, мать снова перенесло бы на годы и годы назад?
Ещё раз сверкнула молния, гневно напомнила о небесной силе. Плотный, тяжёлый дождь тупо колотил по ограждению балкона.
А что бы было потом? Не знаю, что-то да было бы. Потом – оно не страшно.
Не прилагаю никаких усилий, чтобы всё сохранить. Спасать нечего. Что бы не произошло, оно к лучшему. Чья-то гибель принесёт мне покой. Это не заблуждение.
Я глянул на стену, где висели часы. На минутной стрелке ползала большая чёрная муха. Муха тормозила время. Непроизвольно потянулся к свёрнутой газете.
Мне почудилось, как мать из непонятного шепчет: «Я слышу тебя… Я полна тобой. Ты весь во мне. Тепло моего сердца согреет тебя».
Муха… Бог с ней, с мухой. Ну, приползла она из прошлого… Я так и не понял, зачем развёл руки? Неужели для того, чтобы показать кому-то, мол, посмотри – пусто меж ними, так зачастую пусто бывает между людьми. Сделалось горько и смешно, стало жаль себя. Эта минута чем-то насытила и успокоила.
- Пригнали нас туда, куда и ворон не залетает, где раки не зимуют...
- Мам, - перебил я мать, а почему ты так с Ниной поступила? Как бы бросила, отказалась?
Мы оба с ней стали частичкой чего-то невероятного, непостижимого, которое можно принять только частью. Пожалуй, стоит иногда доставлять себе неприятность, даже вопросом, чтобы потом радоваться, что избавился от них.
После моих слов мать как-то обмякла, сжала губы, взгляд её стал гаснуть. Лицо за пару секунд посерело, может, не посерело, а тень испуга его накрыла. Испуга, какой невольно возникает за мгновение перед ударом грома. А потом началось медленное невольное угасание интереса. Нет, время не примиряет, время не лечит.
Тот, от кого ждёшь ответ, должен быть умнее, но как это понять?
- Осуждаешь?! А я ведь о будущем Нины думала, боялась навредить ей. Её б отдали в детдом… Нас бы всё равно разлучили… А там. кто знает, что с ней было б… Да и потом, ты не понимаешь, как это жить с клеймом дочери врага народа… Сто раз ей объясняла: девке и учиться надо было, и хорошую работу найти… А что я могла ей дать? Счастливо жить, - помолчала мать, - это чтобы не писать в автобиографии, мол мать пять лет была в лагерях как социально-опасный элемент. Сейчас легко быть умным и спокойным, особенно когда с потолка не капает.
- Так теперь на это по-другому смотрят… Этим гордятся… Ты – жертва режима. За это теперь доплата полагается. Надо написать… Где-то же архивы сохранились…
- Архивы, - спокойно и как-то отрешённо повторила мать. - Век бы в них не ковыряться. Прошлое не шутка.
- Ну, а нам почему не говорила, что Нина сестра? Выходит, я не имею права ни сердиться, ни проклинать прошлое… Почему?
- А всё потому, что и вам жизнь надо было с чистого листа начинать. Ты ж тоже своевольный был, в школе жаловались на тебя, мол, вопросов много задаёшь, недовольство высказываешь. Вспомни, какую характеристику написал на тебя твой классный руководитель? Да с ней ни в один престижный институт не приняли бы… А ведь я ходила к директору школы, уговорила, чтобы переписали характеристику.
- Ой, ничего такого в характеристике не было… Справка-бумажка… Ну, подвержен влиянию запада… Посмеялись с пацанами над этим… Все слушали пластинки, слушали передачи… Кино смотрели…
- Вот-вот… С этой справочки и «дело» началось бы…
- Времена сейчас не те.
- Времена, может, и не те, а люди нисколько не изменились. Дай власть и волю – себя покажут. Был у нас один такой среди охраны… До сих пор помнится, как кричал: «Колонна! Смотреть в затылок переднему. Шаг вправо, шаг влево – пеняй на себя!» Он ненавидел нас. Он считал нас дерьмом. Больше жизни любил почёт, чтобы перед ним преклонялись, чтобы льстили ему. Тиран настоящий, слово поперёк не терпел. Мы для забавы ему были. «Стоять! Работать! Пришибу, сволочь!» А рот большой, а зубы как тыквенные семечки, жёлтые… один в один. Разойдётся, слюной брызжет. Матерится, не разберёшь, что молотит. И верхняя губа, как у собаки, которая оскалится, вечно к носу ползла. Такой, наверное, и родится левой ногой вперёд.
На миг мне показалось, что внутри мамы в это время пряталась совсем другая женщина, которой пришлось перемениться, чтобы выжить, при этом, как она приняла тогда единственно возможный и нужный облик, так и хранила его, сама не понимая, для чего. Для нашего спокойствия. Для моего спокойствия.
Кто без греха, пусть бросит камень, так говорится в Библии. Я бы не поднял камень с земли. Не для меня: так делай, а так не делай.
Мало хорошего видела мать в жизни. Никакой услады и баловства. Никакой женской радости – ни подарков, ни цветов. Что-то не помню, чтобы она на курорт ездила.  Жила с застывшим и окаменевшим сердцем от боли. Ни разу не выговорившись.
Все так жили напуганными до смерти, боялись стука в дверь. Вот же время было, насколько помню, в детские мои годы мать ходила по-деревенски повязанная платочком, и пальто было у неё «на рыбьем меху», и вечно она торопилась на работу. Отец всё время в разъездах, - работа такая у него была. Председателем колхоза одно время работал. Бабушка, так та спину не разгибала: стирала, чинила одежду, стояла в очередях за хлебом, сахаром, за мукой. Она как бы отрабатывала свою «безпенсионность», бабушке пенсия не полагалась – не работала на производстве. Это мать и отец приносили в дом деньги. Бабушка отрабатывала своё проживание. Ну, как иначе, как не бесноватым, то время можно было назвать? Голодное. Суетное. Как тут не озлобиться, не запить? Как не призывать проклятия, как не тосковать?
И на реабилитацию мать не подавала… Не понимаю.
Стою, размышляю ни о чём, будто прутиком ковыряюсь в костре, ворошу кроваво-красные угли, больше похожие на куски мяса на сковородке. Душно стало. Сглотнул липкую слюну, двумя пальцами ослабил ворот рубашки. Хорошо бы заглотать кружечку пива, прошла бы тогда нудность.
Не понять мне было, куда во время разговора был устремлён взгляд матери – куда-то выше потолка, за балконную дверь, за глухую стену дождя. Настроение у неё менялось. Может, в какую-то минуту малость потеплело в груди, что-то же и хорошее должно быть и было, раз пережитое не забылось, может, наоборот, остановилось дыхание, возненавидев прошлое, она жалость отринула, на минуту ослабела, как от сильного удара и ей захотелось заплакать, чтобы её пожалели, нашептали ласковые слова, чтобы она простила то проклятое время.
А что время? Бесполезно рассчитывать на особое отношение. Кто бы ни командовал, над ним всегда есть тот, кто постом выше, который разбирается во всём лучше. Время у него другое.
А как можно время простить или умаслить? Простить то, во что завёрнуто произошедшее? Чего пенять на газету, в которую завернул килограмм конфет, а газета, возьми, да и разорвись? Когда заворачивал, не думал, что так плохо будет.
То-то! Пенять на время бесполезно. Выталкивают человека в жизнь, никто согласие его не спрашивает. Не при чём время. Нет нужды считать, что кто-то всегда прав. Достаточно признать правоту наполовину.
Покопавшись в закромах памяти, не нашёл чем околесицу мыслей остановить. Вопросы о времени – неожиданная мелочь, не главное они. Мало вяжутся они с происходящим, память и не держит весь этот сумбур. Без радостей сердце черствеет.
Что-то происходило со мной непонятное, что-то рождалось в душе в предчувствии величайшего открытия. Будто детство с тысячью вопросов вернулось на короткий миг. Я мог задать любой вопрос, мне и ответы не нужны были. Ответы приходили сами собой. Будто всё, что мучило, стоит окончиться дождю, как оно из неведомого станет понятным. Без чьего-то толкования.
Мало кто вызывает у меня неприязнь, так и то, те люди не мешают жить. Не люблю их, и никогда не заговорю с ними первым. Живём – соперничаем.
Лицо матери осталось как бы прежним, немного пару морщин углубились, да прядь волос сползла на лоб. Жаль, что я её перебил.
Медленно тянется минута, в которую злые силы как бы дремлют, а добрые отдыхают. На всём печать умиротворённости. Дождь стихал, даже небо, затянутое злыми, проткнутыми молниями тучами, сулило свет.
И всё же обман чувствовался. Я остерегаюсь прямо взглянуть в глаза матери, как ни велика моя потребность выразить новый вопрос. То ли это возникшая новая привычка не суетиться, говорить иносказательно, держать в запасе «вторые», продуманные жизнью слова, то ли, что узнал, успокоило. Успокоило, но отчего вздрогнул от шевельнувшейся жути?
Нечто отживающее, уходящее ухватило своими руками, никак не отпустит. То, что узнал, никто в это не поверит. Да и достаточно ли у меня впечатлений, необходимых мыслей, чтобы переварить всё? Ну, было! Но всё теперь в прошлом. Мать ведь никому не завидовала, никому не сделала зла. Вот и нечего… Толку-то, не присочинить, не приукрасить, чтобы слезу выбить, а принять к сведению всё надо. Всего лишь принять.
Чувствую, заплывают глаза, какие-то неуловимо меняющиеся стали, будто кто-то изнутри их дёргает. Неясный гул, томившийся во мне, просился наружу.
Таким моё состояние изредка было в детстве. Ни с чего становилось тошно, хотелось побыть одному, ничего и никого не видеть. И жить в общем-то не хотелось. Помнится, бабушка, видя, что я, насупившись, забился в угол, водил по обоям пальцем, она начинала ругаться:
- Окаянная душа, нет, чтобы играться, а он сатана с этих пор задумываться надумал! Холера тебя задави, быстро на улицу. Ишь, с этих пор прицеливается к беде. Подойдёт время, ещё успеешь набедоваться.
А ещё в память пришло, как каждый вечер бабушка молилась. Разговаривала с богом по-свойски, своими словами – просила здоровья, жаловалась на непослушание внуков, пересказывала все происшествия за день.
Чудно, всё чудно. То нет в голове ни одной мысли, то появляются они ниоткуда, раньше, чем подумать о чём-то решил.
Как это, дожить до седых волос и чувствовать себя соучастником непонятного мне обмана? Что-то незаконное и тайное узнал, и от этого, смешно сказать, испытываю облегчение. Есть, есть у меня попугайская способность перенимать происходящее, примеривать на себя. С одной стороны она внушает подозрение, с другой – это позволяет прослеживать линию человеческой судьбы.
А из нутра стук наружу просится. Такой стук, которым разум долго не решался постучать, но, решившись, властно ударяет, обнаруживая силу и решительность.
В эти минуты было такое чувство, словно я у всех в долгу. Все поспособствовали моему душевному покою, а я не ценил его, потому что не знал и не представлял, что такое непокой. Получалось, я искал непокой не понимая, из каких источников он происходит. Я в долгу перед всеми. И перед матерью, и перед Ниной, и перед бабушкой, которая своим ворчанием оберегала мой покой.
Я не до конца их всех знаю, но чем больше узнаю, тем больше открывается загадок. Я ведь не знал, на что иду, оказавшись в темноте перехода. Я думал, что стоит покончить с неизвестностью, как тут же начнётся новая жизнь. Более лёгкая, более свободная.
Как выразить свою благодарность? Выслушать молча? Не перебивать? Попытаться завернуть кран сомнений? А если этот кран принадлежит не мне, хозяин крана сомнений другой человек, я только беру что-то взаймы? Но ведь взятое взаймы отдавать нужно. С процентами.
Проценты, может, несущественны. Кто знает, как оно на самом деле.
Руки у меня не дрожат, я не сержусь, не огорчаюсь. Но ведь никак и не могу определить свои чувства. Немного разочарован. Я имею право на всё.
А вот, например, если бы человек заранее знал, что ему причитается? Как к этому он бы  готовился? Наверное, постарался бы себя обезопасить.
Что я узнал, оно меня будоражит.
Хорошо бы иметь такую подзорную трубу, заглянув в которую, можно было бы разглядеть исток бессилия. Чтобы праведный гнев на несправедливость не возникал. Подзорная труба нужна, чтобы подкрепить недостаток веры.
Я понимал, когда дело касается себя самого, всегда найдётся какое-нибудь «если» или «всё-таки» или ещё что-то в этом роде, потому что тайная жизнь, присутствие чего-то, которое приносит и вред, и, одновременно, радость, тоже является полноценной жизнью. Хочу я это или не хочу.
Кто или что правит миром? Водка и бессовестность… Водку лакают все… А в жизни лучше всего делать два шага вперёд, а потом один назад, проявлять интерес, но оставлять личное пространство. Уметь пережидать. Пережидать как раз я и не могу.
Спросил бы кто сейчас, допустим, сколько будет семью семь – сразу и не вспомнил бы, а мямлить начал бы, что-то ответил, объяснил бы самыми простыми словами процесс умножения.
Удивительно, запахло укропом, помидорной ботвой, свекольными листьями. Дождь нанёс запах. Чего удивляться – осень. Стоит закрыть глаза, сразу можно представить те подпёртые хворостиной помидоры, отцветающие бутоны на картофельной ботве, морковную грядку.
А за окном мокро лопаются, пожуркивая, пузыри. Лужи, ручьи. Осенью вода не больно впитывается в землю. Наверное, у каждой капли осенней воды отрастают сосочки или торчащие на растопырку жгутики, с помощью которых она лужи образует.
Как бы ни лило, на горизонте светлая полоска, напоминающая трещинку, щель, образовалась. Горизонтальная. Потом её обязательно рассечёт луч потускневшего осеннего солнца. Потом серый мрак падёт на землю. Солнце любит распятья крестов образовывать.
Мать молчит. Смотрит и молчит. Рассказывая, она не жаловалась. Чего теперь жаловаться на горемычную судьбу. Не о себе она пеклась, когда рассказывала, ей-то больше ничего не надо, - пожила, повидала. У неё безысходная боль, вроде как что-то не так сделала. И говорит она, и неважно, слушаю я или при этом о своём думаю. Всё равно ведь изменить ничего нельзя. Для неё утешение – выговориться. Плакать она уже не может, все слёзы, наверное, давно повыплакала за жизнь.
А и правда, я не помню, чтобы мать плакала. Ни, когда умерла бабушка, ни, когда отговаривала, увещала, когда я собрался ехать покорять Сибирь.
Мне показалось, на короткий миг, секундочка такая промелькнула, что я стал ощущать, как течёт время. Моё время. Не чьё-то. У каждого есть своё время. А моё время, то, в котором я жил, в котором возмужал, оно теперь проходило, прожигая меня насквозь, оно старило.
Защищая чьи-то слабости, сильнее я не стану. Просто, так удобно полагаться на кого-то.
Неловко стало, потому что чувствовалось, мать вопроса ждёт. Тишина стала давить. Надо кому-то говорить. Что-то было уже проговорено, но оно требует дополнений. Самое важное ещё не высказано и огорчительно будет, если на этом всё и закончится. Надо обязательно кому-нибудь начать.
В этом состоянии есть что-то притягательное. Тянет к чему-то, атмосфера вокруг меняется. И дело не в самоуверенности. Привлекает устойчивость, что ли.
Горько. Заныло в груди. Никак, сколько ни пытаюсь, никак не одолеть возникшую жалость. Трудно объяснить умом, трудно сердцем проникнуть в чужую жизнь. Мне только и остаётся, ждать или развести руками: чего, мол, ждать?
Сколько читал, сколько раз слышал дурацкое изречение, мол, жалость унижает человека, мол, кто трудности раз одолел, тому и второй раз их перенести несложно. Трудности закаляют. А закаляют – это как? Годы – не уроды! Перенося трудности, сердце железом покрывается? Чувствительность пропадает? Брехня всё! Страдания сердце размягчают, чуткость появляется. И не только к своему горю, но и чужому.

                43

Нет, но почему всё так тоскливо и горько? И холодно, и неуютно. И не покидает ощущение, что кто-то со стороны смотрит, высовывается и снова прячется. И боязнь какая-то – как перед тем, как спуститься в страхолюдный овраг, где змеи, где чёрт-те что. Где ухают филины, где паутина закрывает вход лешим. Все мы рабы своих привычек. Каждый день – одно и то же. Я, вдобавок, и трус.
- Овцы, овцы мы были.  Терпели любые измывательства. Что только ни пришлось делать… Я уже говорила, что вагоны лесом грузила, и канавы рыла, и землю под огороды разрабатывала, и сено заготовляла. Картошку сажали и копали. И на кирпичном заводе работала, кирпичи на вагонетку после сушки складывала. Не перечесть, сколько разных работ переделала. И совсем тяжело было, и полегче. Я приловчиться ко всему норовила. И всё время под конвоем ходила.
Что стоят проклятые дождь и ветра: стоишь, изнемогаешь от ветра и дрожишь от холода. И плакала, не раз слёзы выручали в трудное минуты, вместе с ними наружу исторгались злость и отчаяние, душа очищалась. Сколько снега с путей перечистила. В иную зиму так его навалит – паровозу не пробиться. Этот проклятый снег валит и валит с неба, а ветер таким был – на расстоянии трёх метров ничего не видно. Кидаешь, кидаешь – с ног валишься. Руки отваливаются. Сердце останавливается. Слёзы застывают на щеках коркой льда. Сколько раз выла как на похоронах: рыдала в голос, а глаза сухими оставались. Такой плач горше всего. А эти мысли - мысли о доме, о дочке? Что мне не дожить до освобождения. Зачем?
Каждый день расстройство и облегчение. Каждый день кажешься себе безумной. Не в смысле сумасшедшей, а растерянной.
В бараке жила – длинное щелястое здание, в колхозах свинарники лучше, поделено было на отсеки. Зимой под нары снега надувало. В каждом отсеке – бригада. Поначалу были общие нары, потом, когда перевели в другой барак, двухъярусные четырёхместные: сверху две женщины и рядом одна. Когда нары общие были, так ночью по команде поворачивались. Жуть, как вспомнишь. Кормили баландой – жидким супчиком, ещё давали ячневую кашу на воде. И там, и там ни жиринки.
Посреди, в проходе кирпичная печка, лампочка тускло светит. Длинный стол. Пара скамеек. Бачок для чая. В углу бачок для воды, умывальник, пожарная бочка. Один угол у входа был выгорожен – там сушилка. Печка из железной бочки, натянутая проволока…
Мать смотрит мне в глаза. Её глаза пугают меня, и лицо пугает: серьёзное, совершенно изменившееся. Она переходит на шёпот. Закрываю глаза, чтобы не видеть. Пронзает острая боль. Нет, никаких тайн не должно быть между людьми. Для чего мать сохранила воспоминания? Память – дар божий, исчезнет память и всё исчезнет. Она своей памятью вторгается в мою душу.
- Нет, мне ещё повезло… Меня не подвели под статью, что я террористка… После убийства Кирова выкашивали по этой статье… А с тюфяками ватными… так через несколько месяцев любой тюфяк становился тряпкой – вату мы на женские нужды выщипывали и тряпку применяли… Так что спали, считай, на голых досках. Телогрея снизу, телогрея сверху.
Так-то, сын…
Я чувствую своё полное бессилие. Кажется, я так бы никогда не рассказал свои неприятности. Близкие отношения необходимы, но порой они слишком болезненны. Я сделал больно матери своими расспросами. Чаще всего делаешь больно тому, кого любишь. Это закон любви. И слёз нет. А что, бывает такая боль, что и слёзы не помогут её вычерпать.
- А чтоб полную пайку получать, - говорила мать, - надо было норму выполнить, а нормы казались невыполнимыми. Наверное, они такими и были. А не выполнил норму два раза – в карцер. Кружка воды и ломоть хлеба на день.
Зона наша обнесена была забором из колючей проволоки. По углам вышки с часовыми. По утрам, перед выводом на работу, пересчитывали, и вечером пересчитывали. Стоишь, по пять человек в ряд, а вахтёр ворота открывает, или закрывает за нашим стадом. Да ещё обыскивали, когда возвращались с работы.
Разные люди сидели. Блатных много было. Как вспомнишь, так и вздрогнешь. За что? На что только ни насмотрелась.
… Что-то мешает сосредоточиться. Дождь ли за окном, то, что услышал. Может быть, в первый раз по-настоящему задал себе вопрос: а кто же она такая, моя мама? Как она перенесла всё? Раньше я не задумывался об этом: мать, она – мать – и всё. Не задумываешься, почему хлеб - хлеб, почему воздух - это воздух. И тут я понял, что мне её будет не хватать, случись что. Хотя мы не так уж много откровенничали, мать всегда незримо присутствует около меня, она как бы во мне самом всегда. На многие вещи я гляжу её глазами, переживаю и чувствую её сердцем. Чего там, мы родственные натуры. Без сюсюканья, без лицемерия, без подобострастия.
Растопыриваю пальцы, закрываю ими глаза. Так, вроде бы, боль не так больнее. Безумно одинока сейчас мать… Морщинки прорезали лоб… А я, что я, я своими растопыренными пальцами будто бы собираюсь отгородиться от страха. Мне-то чего бояться? А вот же, я весь сведён судорогой.
Не мне оценивать жизнь, какую мать прожила. И унижения были, и обиды, и голод, и холод. И ведь никогда не жаловалась, не рассказывала. Я помню, как отец принёс журнал «Новый мир» с рассказом Солженицына «Один день Ивана Денисовича», как мать и отец переглянулись, как всю ночь не гас свет у них в комнате. А я, помнится, утром перед школой, журнал вечером отец отнёс тому, у кого брал, только полистал страницы без картинок. Без картинок читать мне было неинтересно. Тогда про лагеря не писали.
Я уже взрослым перечитал многое из Солженицына. «Колымские рассказы» Шаламова намного сильнее бьют по нервам.
Наверное, только сейчас я стал ощущать и величину горя, и глубину радости, и открывающееся нечто в светлом минутном мгновении. Много чудного на земле, много городов и деревень, много, до чего моя голова не додумалась бы никогда, много чудного изобретено и понастроено, но самое чудное на земле – это человек. Молодой, старый, умный, дурковатый… Жить бы да радоваться, ан нет… Вот и глядят, бывают такие мгновения, время от времени два незаживающих глаза-раны. Глядят на каждого. В них серая тень неизбывного страдания.
Трудно понять и принять, что время обладает особой властью.
Нет, кажется, ничего у меня такого, чем мог бы кого-то одарить. И у матери, после пережитого, тоже не должно ничего оставаться. Болью ведь не одаривают. Она была отключена от прошлого, а я, я снова вернул её туда, снова ненавидеть заставил, ненавидеть всех до единого.
Почему мне такую страшную роль жизнь отвела? В жизни бывают только жертвы и палачи, не потому ли, что любая жизнь заканчивается смертью? Даже безвинных.
А откуда черпается сила, чтобы всё перенести? Наверное, из земли-матушки. Когда с глазу на глаз остаёшься со своими думками, земля-матушка и впихивает разум.
Не в прыткасти дело, не в умении приспособиться, не в суете, когда секунды на одном месте человек не посидит. Суета – она всё равно, что бег по кругу, бег на одном месте, когда люди один перед другим изображают, играют в других, не похожих на себя людей. А спроси, зачем они это делают, кому это нужно, не ответят. И чем дольше живёшь, тем быстрее множатся эти «почему».
На «почему?» в лучшем случае закатят глаза, промолчат, в худшем – пошлют тебе за синие моря, за высокие горы.
Ну, пошлют, ну и пойдёшь… Понесёшь чёрное пятнышко-отметину в душе, которая время от времени будет припоминаться горечью, сочиться кровью.
Чёрное пятнышко – чернь, то же самое, что ложка дёгтя в мёде.
Хорошо, когда всё без ненужных слов, без оглядок. Хорошо, что слёзы не щекочут кончики век, не капают, а растворяются где-то в глазах, делая всё смутным и отдалённым.
А если бы я был на месте матери?
Бормочу что-то себе под нос. Не могу вообразить. Зачем? Стоит об этом подумать, как исчезает теперешнее. Сумасшедший я, что ли?
Труд у нас – дело чести, доблести и геройства. Так написано на многих плакатах. А ещё что-то помнится, Мичурин, кажется, говорил, что человек должен покорить природу. А по-моему, покорить природу можно, лишь покоряясь ей. Любить надо. Термин высокая производительность не применим к любви. Производительность связана с товаром. Товар любви это… Любовь – это то, что связывает. Любовь тоже природа.
Бормочу невесть что.
Со стороны всё проще. Как выглядит любовь со стороны, наверное, каждый знает. Книги, кинофильмы… Каждый знает практическое её действие. И чем всё кончается, тоже многим известно. А вот, чтобы любовь привела в лагерь, в заключение, это, сколько ни философствуй, до этого я пока не дошёл.
Есть у меня дурацкое свойство, которое не то, чтобы мешает, но напрягает, что ли – я не столько вслушиваюсь и вдумываюсь в то, что мне говорят, я как бы вглядываюсь в то, что мне открывается, в то, что происходит. Всё происходящее – жизнь. Какая же она разная. Неужели я, единственный, обратил на это внимание?
А что определяет неясный термин «жизнь»? Нескончаемость и монотонность, бесконечная работа, необходимая для того, чтобы повторять её снова и снова, превращая её в мороку.
Замечал за собой, живёшь рядом с человеком, а толком его не знаешь, а потом подвернётся случай, сведёт он вплотную, и вдруг обнаружишь, что человек-то имеет и свой характер, и личность совсем не та, и… вообще он другой. Вот тогда и себя примешься оценивать по-другому. По-другому – это когда красноватый отблеск света начинает сиять, как гаснущая улыбка.
Мне показалось, широко открытыми, какими-то водянисто-удивлёнными глазами мать вглядывается во что-то, лежавшая вдоль тела рука дёрнулась, будто она притронулась к чему-то. Потом повела взглядом по комнате.
- Дождь кончился?
- Кончился.
- Скоро совсем задождит… Не люблю осень. Осень расслабляет. Стоит расслабиться, как усыхать начнёшь. Осень подрубает в человеке основу, холод впускает.
Что-что, но только не такое готов быть услышать от матери. А. впрочем, в каждого напихано всего под завязку. Поэтому и не знает никто, на что он способен, что в ту или иную минуту выдаст.
Затаился, стараюсь вобрать в себя больше тишины. Русские мы, этим всё сказано. И любить мы можем, и ненавидеть.
Смотрю на мать, хочу уловить в ней что-нибудь прежнее – намёк какой-то на ту мать, какую помню из детства… Не могу. Прошлое осталось сзади. А было ли оно, то, что по-настоящему зовётся прошлым?
Жалеет ли мать о чём-нибудь? А жалеют ли старики о прошлом, о несостоявшимся, об ушедшем?
Нет, пожалуй. Я пока до такого не дожил.
Память дарит видения прожитой жизни. Видения – как кино, протянутся лишнюю минуту, интерес теряется, остываешь понемногу. Это я так, по наитию, подумал.
На минуту мать позабыла обо мне. Она перестала меня видеть. Она потеряла интерес к этой жизни, в которой я жил, она погрузилась в бесчувственное бытие сна прошлого.
Мне показалось, что из себя мать больше ни словечка не выдавит. В темноту погрузилась. Когда женщиной обладает темнота, она никому не принадлежит.
- А ведь я на третьем году заключения родила сына… Федю…
Час от часу не легче…
Опершись на локоть, мать подалась вперёд и что-то прошептала ещё, что - я не расслышал.
- Меня освободили, война уже шла. Можно, конечно же, остаться и там было, сняла бы угол, работу нашла. Если б осталась, ты бы не родился. Но нет, домой потянуло. Домой поехала. Меня отговаривали – блокада, голод там, бомбёжки. Поехала, - смешно сказать. На вокзалах столпотворение, в вагон сесть невозможно. Поезда тащились с задержками – пропускали военные эшелоны. Вокруг крики, мат, ругань. Патрули проверяют. Денег нет. Федю моего кормить нечем. Вода не насыщала. Хорошо, находились сердобольные люди, куском хлеба делились. А потом на какой-то станции высадили меня, не положено «врагу народа» в прифронтовую полосу путь держать.
Я уже знала, что городишко наш под немцами был. Где дочь – не знаю. Сводки читали по радио постоянно, да и слухов и толков разных в поезде – слушай не переслушаешь. Словами это не объяснить, понять нужно.
Мать примолкла на минуту. соображая, как бы проще, полнее, убедительнее ответить: ясно же, объяснение будет столь обычным, что, перечислив известные убедительные понятия – долг, оставленный ребёнок, родительский кров, желание счастья – в конце концов выяснится, что всё это будет не то.
- Ты первый, кому я про Федю говорю. Ты должен поверить, что я не сумасшедшая, и что я скорее умру, чем всё забуду. Федя помог мне выжить. Бог терпел – и нам велел. Бабья доля известна, особенно у тех, у кого справка об освобождении… Всяк лапищи тянет. Я ведь была как горох у дороги – кому не лень, тот и щипать норовил. Федю кормить надо было.
Присутствовать при таком разговоре, тем более, когда мать выворачивает себя, не совсем удобно. Чего там, звёздный час у матери, она выплёскивает то, что накопилось. К общеизвестным истинам каждый приходит своим путём. И у неё пришло мгновение для осознания жизни. А я что, я заговаривать душевные болести не могу, утешить словом - не в состоянии, я ведь не знахарь. Мгновение откровенности – это языческий страх и восторг перед неизвестным.
Вслушиваюсь в слова, пытаюсь поймать сумбурные мысли. Мысли-боль, чем они отличаются от мыслей-радости? Те же атомы, те же молекулы? Может, стержни разные, на которые насажена жизнь? Стержнями разнятся люди: одни жалеют друг друга, берегут, другие не ценят мгновения.
А как ценить то, что схватить невозможно?
Дерево и камень – из одних атомов. Дерево пахнет, камень – нет. У дерева есть душа, камень дышать не может. Мысли странным, лишь на миг задержавшимся мёртвым всплеском падали на пол. Тут же рассыпались.
Из открытой двери балкона потянуло холодной сыростью. Взлаяла собака. Заорала ворона.
- Долго шла пешком, присоединилась к кучке баб, бредущих кто куда, - между тем продолжала мать. – Иду и молю Бога. «Господи, прошу Тебя, сделай так, чтобы мы дошли». И слова молитвы вспомнила… Отче наш, Иже еси на небесех… Святый Боже, Святый Крепкий… Помилуй нас… Ты один можешь спасти нас… Спаси, спаси, спаси…»
И ночью, гляжу в небо и шепчу эти слова. А ночи уже были без конца и края, аспидно-чёрные. И не верилось, что наступит рассвет, что тишина установится. Смотришь на небо, сорвётся там звёздочка, будто чиркнет мелом по школьной доске, и мысль в голове: чья-то душа закатилась.
Какая же огромность земли в звёздные ночи чувствовалась. Ты беззащитна перед вечностью. И мысли блекнут, а слёз нет… Высохли.
 А пора как раз эта стояла - осень. Сентябрь хорошим был. Вызрела рябина, полыхали осины, шиповник цвёл. А потом подкралась непогода. Зарядили гнилые дожди. Моросит и моросит. Бредёшь обочь дороги – всё заткала серая муть. А по дороге обозы, машины, пушки везут. Бредут и бредут беженцы. Чего только ни наслушалась.
Больше просёлками шла. Иной раз деревенские на ночь пустят в дом, иной раз где-нибудь под копной перебьёшься. Зябко, сыро. Раз идём, звук странный привлёк внимание – будто ручьи в небе зазвенели. Задрала голову – высоко в небе большая стая лебедей. Вереница их тянулась на юг, в неведомые дали. Щемящей тоской хватали за сердце их клики. Неспокойно было, а тут вдвойне тошно стало. Все, кто шёл, все остановились и, запрокинув головы, смотрели на небо.
Хорошо быть птицей: ни тебе границ, ни тебе дорог. Позавидовали: в тепло летят, где мир и спокойствие. Где сытно. А нам… Неизвестно, живы ли родные, или никого уже нет, и припасён ли на тебя лишний кусок хлеба…
Федя мой терпеливый мальчишечка был. Где сам шёл, где я его на закорках несла. Сапожонки великоватые, идёт, загребает пыль, хлюпает по грязи, за подол держится.
Знаешь, всё время не покидало возбуждённое, тревожное ожидание чего-то необычного. А что могло быть необычнее того, что со мной за эти пять лет было? И там, на размолотой сотнями ног дороге, пришло понимание: почему я должна что-то требовать от жизни? Жить надо, просто жить…
А уж воронья в ту осень в небе кружило – жуть! Летают с противными криками, вяло машут крыльями, похожими на тряпки. Ох, и невзлюбила же я с той поры этих птиц.
Птицам хорошо, когда где захотел, там и сел. Военных дорог на небе нет, а летишь выше облаков, так и дождь не мочит.
А потом громыхать всё явственнее стало. И самолёты в небе вороньём закружились. Ну и попала под бомбёжку. Все побежали, и мы с Федей побежали. Мне б его на руки взять, а я его тащу волоком… Как он ручонку свою из моей высвободил, не помню. А только разорвалась бомба… Сколь лежала – не знаю. Опомнилась – одна. Лежу возле воронки. Феди нет. Я вокруг всё обползала – нет Феди. Повыла, повыла, да и пошла дальше. Вялость, ватная слабость. Совсем бесчувственная стала.
Не помню, как перешла линию фронта. Никто меня не остановил, ни наши, ни немцы. Сплошной линии фронта тогда не было. Люди туда – сюда ходили в поисках пропитания.
До своих добралась в декабре. Голодная, вшивая заявилась. Мать обрадовалась, батька только крякнул. Пять лет их не видела. 
Два года под оккупацией прожила. Немцы нашу семью всего раз потревожили, когда арестовали по доносу жену брата. Она еврейкой была. Вот её в лагерь с детьми и поместили. А лагерь на соседней улице был, огородили часть улицы колючей проволокой. Я еду тётке носила. Подсовывала корзинку под проволоку. А уж они, бедные, рады были. Потом отец ходил в комендатуру, просил за неё. В ноги бургомистру падал. Упор делал на то, что не только он пострадал от советской власти, но и вся семья. Дочка, то есть я, пять лет сидела в лагере. Тоже при советской власти намыкались. Комендант сказал, что он «плохой русский», раз его сын женился на еврейке. «Чик-чик за это надо». Вот и получил отец «чик-чик». Батогами его отлупили. А тётку выпустили.
Насмотрелась я как над еврейками немцы издевались. У нас кавалерийская часть в посёлке стояла, конюшни были в старых торговых рядах, так у каждой лошади дежурила еврейка с ведром, - не дай бог лошадь нужду свою справит на пол. Били. И в сани молодых евреек не только зимой запрягали вместо лошадей, но и летом. И дороги они чистили.
Мать замолчала. Посмотрела на меня с любопытством, с тем самым любопытством, которое появлялось в её глазах всякий раз, когда она наблюдала за мной. Будто только сейчас увидела что-то особенное. Но это «особенное» показало ей, что отчётливо она меня не знает, так же как и я не знаю подлинно ни её мыслей, ни лица, ни прошлого, и этот миг близости, который возник, при котором и я, и она попали в зону близости, проникли один в другого, был знаковым.
Мне почему-то подумалось, что человек во всём ищет себя, во встречах, разговорах, когда смотрится в зеркало, когда молчит, смотрит вещие сны, когда куда-то приходит и откуда-то уходит, во всём человек оставляет частицу себя, на всём делает зарубки.  На всё требуется время. Трудно понять власть времени.
Зачем – это вопрос вопросов. Наверное, в этом есть особый смысл бремени. Получил - тут же поделись, иначе сил не хватит бремя нести. Всё-таки удивительно думать о том, что кто-то, что-то оставляет для каждого.
Пришедшие в голову объяснения заведомо неверны. Ни тогда, когда отдаёшь, ни тогда, когда находишь, не думаешь ведь, что объяснения – способ проникнуть в другой мир, с которым связан чем-то общим.
Боль вроде исчезла. Всегда хочется, чтобы хорошее продолжалось вечно.
У каждого где-то в памяти есть прогалинка, посидев на которой, прислонившись спиной к дереву, к торчащему из земли камню, облокотившись на бугорок, на этой прогалинке легко увидеть прошлое: немудрёное детство, бесшабашную юность с переживательной подробностью, на такой прогалинке необходимо побывать время от времени, побывать одному. И пусть ты там покажешься себе одиноким, но ты там не один. 
- Я отвыкла от Нины, - проговорила мать. - До конца войны Нина в эвакуации с сестрой была. Оно так, если б я знала, что они эвакуированы, то, скорее всего, к ним поехала бы… Нину увидела уже после войны, когда с твоим отцом уже жила. Нина меня не признала, отвыкла. Тётей звала.
- Каждого в жизни подстерегают несчастья. Они что-то вроде петуха, напоминают, что утро наступило. Утро всегда неожиданно.

                44

- Знаешь, вот вспомнилось… Когда сидела у следователя и заполняла вопросник, в какой-то момент прямо кожей почувствовала постороннего в кабинете. Кто-то смотрел на меня, не отрывая глаз. Понимала, что никого не должно быть, а кто-то был. Голову подняла, на стене портрет Сталина. И ведь портрет висел не над столом за спиной следователя, а сбоку. Через руку контролировал, что мы пишем. Трубкой своей вроде как на лист показывал, мол, шевели мозгами, пиши правду, иначе никогда своего ребёнка не увидишь.
Жуть какая-то, помнится, пить захотелось. Наверное, тот портрет столько перевидел людских страданий, столько горя в себя впитал, столько слёз, что моховой патиной забронзовел и как бы оглох. Что и оставалось ему, так только трубкой указывать. А мне ещё за недонесение добавили двенадцатый пункт пятьдесят восьмой статьи. Снова и снова повторяю, хорошо, что не подвели под статью, связанную с убийством Кирова. А могли. Расконвоировали меня уже после рождения Феди.
Чудно, рассказываю, как будто рассказом можно преодолеть несчастье, назвав его по имени. Впрочем, реальность теряет на мгновение для меня свою достоверность. Выговариваясь, как бы снимаешь тяжесть с души, облегчение чувствуешь. Это опасное облегчение.
- Когда один человек плачет, другому волей-неволей приходится отзываться, - добавила мать.
- Не люблю разные портреты на стенах…
Все эти разговоры о переживаниях, вопли, одержимость, а серьёзно всё это? Не понять, чего я хочу. Уж, не всего ли? Такого не может быть. Нельзя требовать, чтобы… Чтобы что?
Я, например, люблю то, во имя чего готов принести жертву. Ни в чём нет справедливости. Ни в чём.
Не проходит тревога. Такое чувство, что мне предстоит выслушать что-то ещё более странное. Я должен доказать, что разлад между неуверенностью и притязанием на особое знание не столь существенен. Я ненавижу уже своё любопытство. Кто высоко заносится, тому не миновать упасть. Не хочу участвовать в гонке к началу.
Как бабушка всегда восклицала: «Ахтыбожемой!» Вот тебе и ахтыбожемой…
Между небом и землёй не пустота, что-то имеется. Инстинкт, - он либо есть, либо его нет. Ничего не поделаешь. Мои фантазии не нуждаются во мне. Что услышал, такое выдумать невозможно.
Рассказ матери был и показался мне до обидного простым. Ни разу не возвысила голос, ни разу он не сполз до шепота. Пытался понять, что именно тронуло особенно, какая такая сила помогла пережить всё, что такое есть особенного у матери, что позволило всё перетерпеть. Мне думалось, что я никогда бы такое не вынес, я бы и сейчас перекладывал вину на кого-то, я бы сорвался, набил бы морду, и делай со мной, что хочешь. Было обидно, что я ничем не помог.
Мне нужно определить, что я имею в виду под этим «ничем не помог»? Смерть не есть отрицание жизни.
Всё хорошее, что пряталось во мне по отношению к матери, всё, что я раньше не мог извлечь на поверхность, сейчас как бы прорвало плотину и хлынуло потоком. Попроси она о чем-то, разбился бы, но сделал, а тогда не сумел.
Вроде бы ничего нового не узнал, я об этом много читал. Матери бы присочинить, тогда слезливее всё бы вышло. Всегда вот так: когда долго ждёшь, заранее в своём воображении картинки рисуешь, почти всегда наступает досадное раздражение-разочарование, что-то недоговорено. Что-то упущено… А впрочем, если в жизни что и нужно, так только вот такие откровения. Смерть есть нежизнь, а таких нежизней в довольно далеко идцщем смысле было полно.
Пробирался мысленно среди нагромождений мыслей. Вроде смертельно устал. Чуть ли не шатало. Шататься нельзя. Впереди много чего ещё предстоит узнать.
«Успокойся, - беспомощно сказал сам себе, - проникнуть в мысли другого человека нельзя, понять, что двигало – тем более. Всё вокруг на самом деле не такое, каким кажется. Ничто уже не меняется долгое время. И мать, и я в безопасности. Те немногие, кто знал правду, их нет». Надо оставить всё как было только в голове.
Я не осознавал, какую помощь оказали мне слова матери, какое облегчение от них. Больше всего на свете желал бы, чтобы мать жила долго-долго. Я вот жил-жил, предчувствовал: чему-то конец, а чему – не понимал. Всё перепуталось. А я предпочитаю думать, что наконец-то правда открылась. Какая же это правда, если прошлое перемешалось с настоящим?
Нет, нельзя забывать о противоречивом смысле во всём. Смысл всегда нащупает слабое место в человеке, он в состоянии пустить злобные намёки. У меня наконец-то забрезжила надежда, что ничего страшного по отношению к Нине не было. Я поверил в эту надежду.
Чувствую себя вконец измученным. Ощущение такое, словно воз в гору тащил, все силы выложил, чтобы сохранить душевное равновесие.
Какое к чёрту равновесие, того и гляди агрессия полезет.
А всё-таки, кое-что меня не удивляет. Пройдёт какое-то время, привыкну и перестану мучиться. Только предзнаменование, думаю, не отпустит. Мне стало безразлично, как оно будет дальше. Мать, наверное, толком не помнит, когда в её жизни что-то было правдой. Ощущение у меня такое, словно что-то раскрылось во мне, что до сих пор оставалось скрытным. Мне ведь раньше удавалось создавать с людьми кое-какие отношения.
Залетевшая до дождя муха оцепенело застыла на потолке.
- Как запоют песню: «Не для меня…» - по-волчьи завыть хочется. Суки проклятые!
Вот уж такой оборот не готов был выслушать от матери.
Меня поразила ненависть, зазвучавшая в её голосе. А во время рассказа мать гляделась беспомощной, такой…
Нет, время ненадёжное звено, куда ни вставь его, в прошлое или настоящее, оно не сыграет спасительную роль посредника. Время замкнуться должно на человека.
- Чего глядишь? – горько усмехнулась мать какими-то показавшимися мне тонкими пепельными губами и как-то вдруг бесшабашно тряхнула головой. – Ничо! Худо-бедно жизнь прожила. Не хуже других. И вы хорошими выросли. И не надо теперь опасаться, что за «слово» посадят.
Собственной истории у меня нет. Слишком поздно родился. И всё ж я совиноват в чём-то. Раз совиноват, то и размышлять не стоит. Героизм сейчас не в моде. Ложь и тогда и сейчас необходима для выживания.
Во взгляде матери появилась растерянность, опровергавшая всю браваду. Растерянность была неподдельной. Ничего от моего взгляда не ускользало.
А меня поразила внезапная мысль: как всё просто у жизни, как близки между собой жизнь и смерть, ненависть и радость. Невыносимая жизнь переходит в «ничо», когда худо-бедно можно жить. Земное, то есть жизнь, перевесит все неурядицы. Трагедии вмиг забываются… И всё же, кого хоть раз жизнь поймала в свои силки, тому не уйти и не забыть ничего.  А забывается ли всё? Особенно, когда жить захочется по-новому?
Взаимная зависимость человека и времени – залог счастья. Каждый знает: человек – время, время – человека. Такое переплетение не для простых душ. Я не могу воспрепятствовать тому, чтобы время и жизнь начинали раскручивать всё назад.
Забавно рассуждать об этом. Забавно вмешаться. Где-то в пустом пространстве памяти копятся воспоминания о несбывшимся. Эти воспоминания помогают скоротать время на пути к выбору: или отдать себя на волю судьбы, или заявить что-то своё.
Боюсь пошевелиться. Мысли рождались сами по себе, без моего участия. Рождались из редких, чуть слышно стукавшихся капель дождя по подоконнику, из начавших выползать сумерек из угла за телевизором. Из ниоткуда они являлись и уходили в никуда, во мглу завтрашнего дня. Кто знает, каким он будет?
А если дурное вернётся? Вернётся то, что пережила мать? Если даже, пусть, даже не таким, всё одно нужно оружие, чтобы противостоять.
Жизнь любого соткана из множества решений, из недоговорок, из попустительств, и все они принимаются от чистого сердца, приноравливаясь к отведённой роли, согласно проживаемого времени. В ожидании главного события в жизни.
Собственно, мне всё равно. На мой век хватит пережёвывать услышанное. Что услышал, что меня постигло, это приравнивает меня ко всем что-то пережившим. Чуть ли не ликование из-за этого. Нечего сожалеть. Пора забыть все призраки. Любые призраки исчезают со временем.
Смотрю на мать и чувствую, что мы очень близки. Это и неудивительно. Я – часть её.
Никто не властен над своей судьбой. Существуют силы, которые никому не подчиняются. Есть силы, в руках которых закон. Есть силы, которые ненавидят. Есть силы, которые заставляют на карту ставить всё. А уж положиться или отмести, это зависит от себя самого.
Хорошо бы научиться подслушивать сквозь расстояния, улавливать колебания воздуха. Хорошо бы палкой стукнуть по злу, прикончить его, чтобы не плодилось. Хорошо бы не искушать судьбу. Хорошо бы жить без укоров, чтобы всё было понятным.
Всё я уже слышал и видел, только сообразить не могу, где и когда. Может быть, в далёком беспамятном детстве, а может, слова и картинки в крови каждого, чьи родители пережили трагедию…
Ничего не видно, ничего не слышно, будто лечу куда-то – ни земли, ни неба, и нет прошлого. Прошлое заволакивает звёздная пыль космоса. Пыль космоса – это из чего складывается наша жизнь.
- При немцах мы, конечно, бедовали, как все, но из-за того, что мы были как бы пострадавшие от Советской власти, то корову немцы у нас не забрали, так мать молоко на хлеб меняла. Не знаю, как уж она сговорилась с немцем: оставляла в дупле дерева жбанок с молоком, а немец буханкой хлеба делился… Моя работа в заключении на кирпичном заводе на пользу пошла, как-то свод печи у нас в доме нарушился, кирпич выпал. Так я сама разобралась, что и почему, сама исправила, и другим помогала печи перекладывать.
А потом наши пришли. Отца твоего прислали, в сельсовете работал. Нас судьба и свела.
И снова мысли, мысли…
 Нужно, нужно человеку, чтобы его кто-то понял. Человек больше всего страдает от отсутствия такого понимания. Прошлое, что, прошлое – больной зуб, который время от времени щупаешь-щупаешь, а пойти и вырвать, - не хватает решимости. Впрочем, наплевать, что с кем было! Какое дело? Я не собираюсь снова оказаться в той ситуации – за сто шагов буду обходить сухостоины берёз. Я так решил, решил ещё тогда, когда очухался.
Снова осознал своё раздвоение. Один я думал и хотел одно, второй я – хотел другое. Другой я, двойник, до тонкости хотел во всём разобраться. Свербели у него «почему?», наружу просились.
Что, в сущности, я знал о матери? Ничего. Мать, она мать! Не из-за этого ли безмерная растерянность охватывает. Я, вечно мятущийся, с отсутствием особых дарований, я, который не оправдал надежд, я теперь что-то хочу понять.
Борюсь я с оцепенением. Признаки тщеславия исчезли. Всё, что может получиться, не имеет никакого значения.
На что ведь не пойдёшь, чтобы выжить. И гульнёшь, и ляжешь в кровать с немилым. За предоставленную жизнь надо как-то отработать. Может, из удовольствия, а может, потом противно станет.
Нет, нельзя чтобы на волю вырвались сомнения второго я. А впрочем, трёп помогает забыться. Быть всё время начеку трудно.
Мать задумчиво глядит куда-то, и, как всегда, по лицу её было не понять: заговорит она снова, заплачет или выругается. Я чувствовал, что матери надо побыть в одиночку.
Эх, взять бы и швырнуть изо всей силы всю несправедливость мира на землю, швырнуть и затоптать. Несправедливость ни понять, ни принять, ни объяснить, ни одолеть в одиночку невозможно. Невозможно, так зачем заводить себя? Отвернись и плюнь.
Нет, обломок берёзы точно кляп выбил. На ум приходит всё непотребное, о котором я не подозревал. Лежало оно где-то, ну, и пусть бы лежало до скончания века. Ещё не хватало, чтобы всё перевернулось с ног на голову. Нет, не с проста хочется видеть мир, каким его в книгах описывают. Действительность не такая. В действительности нет ни у кого прав не соглашаться. Не будешь соглашаться, силой заставят. Так и право жить отвоевать надо. Смотреть надо, как живут и действуют другие, и лучше стараться быть.
Лучше, хуже… Каким родился, таким и пригодился. Человек такой, каков он есть. Его не переделаешь. Перекраситься человек может. А нутро всё одно проявит себя. Речку как ни засыпай, всё одно она где-то новое русло пробьёт, не в ту, так в другую сторону.
Разглядываю жизнь как бы в новом ракурсе: то полное безразличие, которое обостряло пробудившуюся тягу к справедливости, то отторжение странной новизны, которая укоряла за бездеятельность меня начинало мучить.
В горле пересохло. Маска, маска на лице каждого. Маска ревностного желания жить. А кому-то и жизнь обрыдла, кому-то тошно жить. У кого-то вытравлено это желание жить, вытравлена надежда, вытравлено живое человеческое любопытство, оставшийся слабый интерес не зажигает огонёк в глазах. Интерес не сам по себе возникает, его надо зажечь. То, что под маской, оно разве может притянуть?
Не понять, чем жизнь притягивает. Живя, слишком многое теряешь… Но ведь что-то и приобретаешь, получаешь недоступное другим.
Мысли тихо стукались одна об одну. Я и не хотел, чтобы от них стук шёл. Мне трудно отказываться, мне хочется найти довод, который всё объяснит.
Жизнь – это когда человек знает, что получит то, что хочет. Всё остальное – прозябание, маета. А, если человек знает, что пшик в результате будет, тогда и речи нет о жизни. Тогда жизнь – не жизнь.
Впрочем, настоящая жизнь только в книжках. Большинство лишь воображают, что живут, по-настоящему любят, что у каждого что-то действительно своё. Что-то такое, такое – во что стоит вложить душу и силы. Всегда ведь кто-то должен смеяться. А почему бы и нет!
Почему бы нет? Короткий смешок, на который возражать бесполезно. На короткий смешок ответно последует чей-то лёгкий смех, готовый уступить.
Все воспоминания в мешок, не утрамбовывая, не запихаешь. И записать всё происходившее с тобой за день – не запишешь. Гору бумаги израсходовать придётся. А зачем? Никто не поверит. Нынче такое время – заранее не угадаешь, как что повернётся и как откроется. Больно много под грифом «секретно» скрыто. Задумал одно, получается совсем другое… Вот и скитаются мысли по градам и весям, не получается положить им конец. 
Всё ж хорошо, когда остаются очевидцы несуразностей жизни. По крохам можно сложить картину. Правда, ввиду занятости и лени, мало кто сейчас отваживается шевельнуть рукой, чтобы содрать давно обращённое в плотный сгусток пыльное от времени покрывало памяти.
По сути, все мы пассажиры в одном вагоне, каким-то ветром заволокло и меня в давным-давно происходившее, меня – «грешнаго»... так пишут по церковно-славянскому. Мне думается, пока каждого из нас этот поезд судьбы тащит до своей станции назначения - это по обыкновению холмик на погосте - всегда есть выбор: можно разглядеть по пути красоту жизни за окном и найти в попутчике если не соратника, то благодарного собеседника... а если тот не только напоследок махнёт рукой раньше, мне выходящему, то я сохраню в памяти сокровенное от него - это уже неплохо.
«Не нервничай, не нервничай, - сказал сам себе. – Хорошо бы закурить… Раз многое не понимаешь – закури. Жизнь всё одно не переделать, и по новой не прожить её»
Голос долбит и долбит одно и то же.
Давно разъяснилась взбаламученная тьма на небе. Дождь кончился. Снова сияет солнце. Десять минут дождя… Прошла целая вечность. Сколько мыслей–приключений прошло. Целая вечность переживаний, целая жизнь по богатству пережитого.
Перебирая в памяти пережитое, прожитое, услышанное, пожалуй, не мог вспомнить одно – миг, когда стал задумываться. В одну всеобъемлющую фразу-истину запрессовать знания нельзя. Да и не стоит. Это ведь хорошо, что каждый раз что-то забывается, к этому надо привыкнуть, забывается, чтобы потом вспомнилось.
Голова от разнообразия мыслей превратилась в капустный кочан, отделить вчерашние листья-мысли от реальности теперешнего было трудно. То, что видел, помнил в подробностях. Такое во второй раз не проживают.
Отстранённая невозмутимость матери, - она выработалась мучительным трудом. Теперь понятно стало, почему мать кажется холодной. Не холодная она, а настоящая и живая. Я как бы заглянул ей в душу, заглянул краем глаза. Очень редко такое удаётся. То, что было раньше, оно ведь постепенно отодвигается в прошлое и там умирает. У кого-то сразу, у кого-то напоминает снами. Приснится и начинаешь бояться во сне, потому что вдруг кошмар снова повторится.
А можно заставить себя не бояться? Наступит же такая минута, когда будешь знать, как это не бояться?
Нет, наверное. Не всегда получается выбирать. Настоящий выбор, как и желание заполучить всё – на это рассчитывать бесполезно. Я и не рассчитываю. Я рад тем крохам, какие получил от жизни. Всё ведь оплатил переживаниями. Пусть и минутными. Переживания – дорогая цена, пришлось отказаться от многого чего хотелось.
Наверное, меня жизнь случайно загнала в угол, заставила узнать больше, чем на что я способен. К чему пустые рассуждения.
Люблю, когда всё просто и ясно, когда всё разложено по полочкам, когда знаешь, на какой странице, что написано, когда везде закладки, когда можно заранее всё рассчитать.
Все эти утверждения приходят откуда-то издалека, то громче слышатся, то тише. Когда тише звучат, я как бы засыпаю, когда громче – тревожно становится. Тревожно и слёзы подступают. Слёзы подступают, потому что люблю, наверное. Ненормальный я, наверное. И всё же, когда люди хотят и могут, могут говорить друг с другом откровенно, это что-то да значит.
Мелькнувшая первой мысль, прокладывает дорогу многим суждениям. Она зачастую прозорливая. Стоит суметь её понять, как найдёшь ответ на многие загадки, сколько всего откроется.
Мать как-то обмолвилась, что во многом виновата сама, что с ней всегда так, вечно она всё портит. Хотя слабости других не одобряет, но сама часто позволяет себе быть слабой. Слабость иногда становится достоинством. Слабость становится силой.
А откуда мне знать. что бывает иногда? Может, я в очередной раз хочу обмануться! Может, горожу нелепицы одна хуже другой.
Мстительно ухмыльнулся, почувствовал, как лицо сжалось, морщины собрались вокруг рта. Не знаю, но почему-то почувствовал ненависть к тому, что когда-то было. Я много раз сталкивался с ненавистью, по- разному люди её проявляли. Одни открыто, другие – оскалом или фырканьем. Разной она осадок оставляла, но с такой столкнулся впервые.
Сейчас самое время перестать быть выпотрошенным и наполниться новым содержанием. Надо перестать гоняться за открытиями. Толку-то, ну. узнаешь что-то, а оно тебе нужно? Я ведь не психопат в критическом возрасте, не идеалист. Я не в состоянии изменить мир, я не хочу раздаривать себя. Нет у меня закромов, из которых любовь и всё остальное можно черпать бессчётно. Если я сам не знаю, что по-настоящему можно достать из закромов, то откуда другим знать?
Всё начинаешь понимать так как надо, когда это «всё» уже случилось. Ни раньше и не позже.
Почему-то почувствовал себя виноватым. Сердце как бы окаменело – стало таким, как я хотел. Внутри рос комок тошнотворной слабости. Я не знаю, сколько раз умирает мужчина, выслушивая откровения, и умирает ли вообще, может, такое нам не дано, но в этот раз что-то во мне заглохло. Я был сам по себе, все другие были – другими.
Снова спросил себя, почему мать всё это держала в себе? Почему люди вообще не умеют разговаривать друг с другом? Почему говорят не то? Почему копят, копят, а когда накопленного станет чересчур, исправить уже ничего нельзя?
Мельтешат перед глазами картины, не успеваю всё схватить целиком, отдельные детали запоминаются. Не проходит беспокойство. Чудно, как будто только сейчас доходить стало, что жизнь разная. И тянет, и хочется, взгляд норовит соскользнуть куда-то в сторону.
Чуть-чуть утихла глухая боль. от которой немело нутро. В первый раз такое было, чтобы боль из головы спустилась до самого желудка, сжалась в комок, давила тяжестью. Мать своим рассказом сделала попытку примирения, то, что возникло, это разрушить нельзя. Она ответно ждёт, я должен… А что я должен?
Тесным стало вокруг меня пространство: не хватает воздуху, как ни пошевелю руками, они упираются во что-то, будто нахожусь в ящике. И не расслабиться.
И такое состояние, что и обвинить некого. Систему винить бес толку. Знал бы, что так будет, лучше бы напился вчера, шестерёнки-ролики во временном механизме системы этим если бы и не остановил, то перестали бы они болезненно тереться, сегодня не наступало бы. В одиночку перевернуть мир нельзя. Мир – это, когда ты всем нужен, а в первую очередь себе. Если бы всё было по-другому, я. может быть, и не жил уже.  Я, может, и не вернулся бы оттуда. Мне сейчас необходима и мать, и Нина, и всё-всё. Надо любить жизнь, через час, день, год может всё измениться. За себя не могу поручиться. Дрогнуло что-то во мне. Что-то ушло из души.
Как после всего поверить, что жизнь не такая? Как заставить себя? Как отрешиться от мужской философии с её скотскими мыслями, с представлениями, с обсуждениями и сравнением, кому лучше, кому хуже? А если я не буду нужен жизни? Мужик в голове всё время держит пословицу, что дыма без огня не бывает.
Можно себя обманывать какое-то время. Убеждать, что наплевать на всё, что живу не хуже других, не последний кусок доедаю, что могу позволить себе в отпуск съездить, что на работе на хорошем счету… А почему тогда грызёт червячок? Что ему надо, этому червячку? Чем набить его рот, чтобы затих?
Будто на крючок попал, хочется дёрнуться, да боюсь боли. Хочется что-то сказать, а слов нет.
А всё из-за глубоко запрятанного самолюбия, которого до чёртиков у меня. Разговаривая с кем-то, норовлю самолюбие прищемить. И ещё пришло в голову, что я никогда не видел мать такой уж весёлой и счастливой, чтобы она от души засмеялась, чтобы танцевать ни с чего принялась, чтобы как-то проявила себя неуёмными ласками. И я такой же.
Заумь, льющуюся из меня, надо прервать. Прервать надо непрерывную цепь надежд, попыток разобраться во всём. Череда надежд слепа. Ну, узнаю я о Нине ещё что-то? И что? От этого мы не станем ближе. Наоборот. Лучше всего рвать цепь в слабом звене, - пусть она так и останется двоюродной сестрой.
Дурацкое решение, принял его, не принял бы, весёлая уверенность не придёт. Мысли, не переставая клубились, норовя проникнуть в тёмные провалы. Всё, что ни делается, всё к лучшему.
Как же мне не хватает рядом жены, уж она, одним словом, мою маету прервала бы. Спустила с небес на грешную землю. Надоело самобичевание. И это я, не ведающий ни зла, ни добра.
И там, и здесь я был всегда. Где-то есть другой мир, где-то другой дом, где-то текут реки с кисельными берегами. Всё. что я должен знать, я знаю. Враждебность отступила. Никто никого не обманывал. Видения прошлого, предшествовавшие теперешнее, проносились перед взглядом. То, что происходило сейчас, перекликалось с тем, что было когда-то.
А глаза матери что-то выпрашивают. Когда наши глаза встретились, снова на миг появилось ощущение, что мы с ней одно целое.
Что на самом деле выпрашивают глаза матери? Может, чтобы я перестал расспрашивать?
Глаза продолжают молить. Они стали совсем грустными, они печальны и беззащитны.
Улыбка медленно-медленно растаяла, и лицо стало пустым, ничего не выражающим, ничего не говорившим. Мать устала, сейчас ей всё безразлично. Лежит она молча, неподвижно, уставившись в далёкое далеко. Она в сознании, но это сознание совсем не осознаёт меня. Её сознание - всё равно что находиться в обмороке. Она исторгла из себя всё, что можно исторгнуть. Внутренний нарыв прорвался, наконец-то с болезненным облегчением она провалилась в тишину сегодняшнего вечера.
А я чего-то боюсь. Слово «боюсь» вызвало приступ страха. Всё разгулявшееся воображение. Даже задрожал от холода. Нет, тишина непредсказуема.

                45

Воображение разыгралось. Я один из многих, никому нет дела до меня. Смешно подумать, что кто-то озаботится, если ему рассказать, мои мысли. И то, что я выходил из своего тела, и то, что тонул в прошлом, и то, что воспарял к потолку и смотрел оттуда на происходящее. Просто смешно предполагать, что кого-то интересует моё приключение, я ведь никого не спасаю.
В животе кисло, хотя, хотя и не сплю вроде. Должна быть какая-то версия событий, в которую я сам должен поверить, какой-то способ всё правильно объяснить. Поэтому роюсь в памяти. Удивительные способности у меня проявились.
За несколько часов всё переменилось. Теперь мне не надо ждать, не надо выбирать, примериваться: странно или необычно всё, моя жизнь или не моя. Нормальность меня не интересует. Скрывать от меня нечего.
Чтобы сохранить рассудок, мне нужно равновесие сохранить. Пару раз сделал попытку забыть, какой странный оборот приняли события, но не получалось пережить что-то внутри себя. Это совершенно естественно, такое больше ни у кого не повторится. Никакие часы не будут отсчитывать то, моё время. Там я не знал, что готовит будущее. И теперь не знаю. Надо просто верить, что будущее есть. Есть у каждого.
Звук! Надсадный, стонущий звук! Так звучит мелодия судьбы. Чьей? Эта мелодия вселилась в меня в тёмном переходе. Тогда мелодия предвещала смерть. Тогда она обрушилась на меня извне, а теперь появилось желание насвистать мелодию, так как она родилась во мне самом. Сонм беззвучных звуков возникал из глубин памяти, оживал сам собой, то ли предвещал опасность, то ли предвосхищал освобождение.
Звуки гремели во мне. Ритм передавался рукам. Мой крошечный мир, с крошечными заботами, с насочинёнными проблемами и в этом мире мне надо было подняться над… А не всё ли равно, над чем подниматься? Человеком в первую очередь надо быть.
В этом вся разница – тот, кто верит, что можно подняться, тот не упадёт низко. Мне почему-то не хочется подниматься. Подняться, значит, снова побывать там. «Там», - куда оно приведёт, зачем?
Из возникшей тишины могла произрасти ненависть. Я не мог понять, почему так. Одни вопросы будили другие вопросы. Я не осознавал, почему не находилось веских доводов на вскрывшиеся подробности. По логике вещей у меня должны быть прекрасные отношения с жизнью, меня ведь оберегали от всяких неурядиц, но, наверное, что-то я выбрал не сам, не по своему желанию, что-то мне всучили, навязали, раз никак не избавиться от сомнений.
 Жил, жил, а настоящим в жизни не обзавёлся, не нашёл своё настоящее место. Молчу, выигрывая время. Чудак человек, разве можно мериться жизнями? Все, каждый, живёт свою жизнь.
- Я столько сам о себе не знаю… но хочу узнать.
- Понимаю, о чём.
- Ещё есть время…
При этих словах что-то типа электрического разряда стукнуло в грудь. Представил себе, что нахожусь не в комнате. Выпал из настоящего. Мне восемьдесят восемь лет. Хорошо, что не сто.
Прошли всего лишь сутки. Целую вечность эти сутки тянулись. Я в это время не принадлежал ни к той жизни, ни к этой. Ни по ту сторону не находился, ни по эту. Ну, и плевать мне, столетнему, с высокого дерева на всё. Я жил, надеясь связать себя с жизнью, в которой всплески милосердия не имеют ко мне никакого отношения. Я был одиночка, я искал выгоду.
Куда безмятежность делась? Под ногами пугающая бездна: а что, если снова повторится такое, что было с матерью? Как я поведу себя? Неужели и у меня в глазах поселится тихая ненависть, которая будет выжигать нутро, та ненависть, которую подсмотрел, уловил, мигом выхватил из глаз матери?
Я много раз сталкивался с ненавистью, но материнская тихая ненависть поразила. Выпотрошенная физически, мать не потеряла смысла жить. Она не просто поддерживала видимость необходимости семьи, а семья наша была на хорошем счету. Не верю, что, отдавая Нину, мать заключала взаимовыгодный союз с жизнью. Кроме жизни есть ещё и обстоятельства. А что если только так, так решили тогда обстоятельства, тогда можно было выжить? Мой метод мышления говорил об этом. Я кому угодно могу это внушить.
Понадобилась целая секунда, чтобы продвинуться в мыслях дальше, чтобы понять, что имею в виду.
Стою, подбираю слова с намеренной тщательностью, боюсь, что сам себя не пойму. Можно человека напугать голодом, сказать, что если он отступится от своих принципов, то получит послабление, можно пригрозить тюрьмой, можно пригрозить смертью… Ведь оно так, в чьих руках власть, тот должен быть жестоким. И что? Любые ведь неприятности переносятся легче, если знаешь, что кто-то, кого любишь, ценишь, кто страдает за тебя, переживает вместе с тобой боль. Правда, такое редко: все слишком заняты собственными переживаниями, страдать за кого-то – зачем?
По мере того, как всё больше доводов приходило в голову, полнился каким-то воодушевлением. Страх, что всё может измениться, прошёл.
Не самого страха надо бояться, а последствий, которые ждут своего часа. Я, что, я сам с собой разберусь, а Нина? Зачем она раз за разом вытаскивает на божий свет пережитое?
Поморщился, нижняя губа задрожала, стиснул кулаки.
Когда от тебя зависит спокойствие, всё и вся, поневоле станешь циничным до мозга костей, тут не до ответственности, груз прожитого и пережитого давит изнутри. Тут одновременно будешь и жёстким, и мягким, кислым и сладким, трусом и храбрецом. Всем сразу. Всем и никем.
Тихо. Не шумит ветер, не стукают капли о подоконник, молчит телевизор. Неприятная и непростая минута тишины. Слышу только размеренные, бесстрастные удары сердца. Сердцу вроде бы и наплевать, что я думаю, а вроде бы, как и нет. И сердце работает ровно, и дыхание ровное. А вот если бы каждого человека подключить к усилителю, какой бы шум был бы?
Если и есть на лице улыбка, то она чтобы скрыть озабоченность. Улыбка для придания весомости.
Что-то всё это из области фантастики. Один «я» стал видеть точно такого же «Я», соединённого с матерью пульсирующим шнуром. Сделал шаг в сторону – шнур не порвался, только маленькое пятнышко чёрного цвета, за спиной маленького «я» увеличилось. Для интереса ещё на шаг передвинулся – пятно стало ещё больше.
Что ж выходит, шнур не рвётся, а пятно, желаю того или не желаю, долю чего-то регулирует. Каждому на долю выпадает только то, чего он сам желает. Не моля у бога на коленях, а испрашивая в определённой ситуации. Ведь понимание зависит от ситуации. Спешить и волноваться бессмысленно. Спешка убивает чувство.
Жил, жил себе тихо и спокойно, ничего не требовал, старался не совать нос куда не надо, вроде никому не мешал, а получилось в результате, что до половины увяз в каком-то болоте. Сам не знаю, как туда попал. Вроде полная свобода выбора, а выбирать не из чего. Жил, жил, а тут как бы и умер. Не было меня – это как бы и странно. Должен я знать, почему так, иначе, - возня какая-то получается. Как бы эта возня серьёзными последствиями не обернулась.
Взгляд затуманился, словно всё потерялось в воспоминаниях. Ощутил укол совести, что ли. Скорее, устыдился: имею же право вспоминать и чувствовать, переживать и отметать пережитое. Сравнивать прошлый мир с настоящим.
Странно, как разум со всем этим справляется? Сам бы я никогда не сшил всё это вместе. Отказываюсь выбирать лучшее.
С вознёй я вправе сам покончить. Возня принадлежит мне, она моя собственность. Моё неотъемлемое право, не согласуясь ни с кем, убить в себе маету и сомнение. Я свободен распоряжаться своей судьбой, это право никто не может отнять.
Любое право имеет цену. За всё надо платить. Например, необратимостью и неотвратимостью.
Мать не повернула голову в мою сторону, но мне показалось, что она глядит на что-то сквозь меня. И это, на что она глядит, помещается в чёрном пятне за моей спиной. Чёрное пятно – оттуда звенящая тишина расползалась. Вот и улыбка на её лице сделалась скорбной. Ничего общего с той привычной улыбкой, какая почти всегда меняла выражение её глаз при разговоре.
Всякий раз, когда клянусь не говорить то-то и то-то, не повторять старых ошибок, обязательно принимаюсь за старое. Старое, новое – не всё ли равно. Бурных ссор, мелких споров, разве что, маленькое идейное расхождение, как жизнь прожить спокойно, между мной и Ниной не возникало. Мы не старались друг дружке что-то доказать. Чужие, а вроде, как и не чужие.
Последствия всего теперешнего, могут быть серьёзными. Такое бесследно не пройдёт. Нина подчинила свою жизнь идеи: мать должна ей объяснить, почему она так поступила? Заплатить объяснениями. Дурацкая идея, с дурацкими последствиями, от которых не спрятаться. Она превратила свою жизнь в довесок к собственным измышлениям.
Не выходит ли так, что и я стану довеском к её идее? А оно мне надо?
Мои колени стали вытными, я зажмурил глаза: будь что будет – только бы не смотреть в прошлое. Вокруг ни души. Сгрёб бы кто меня в охапку, как в детстве…
Почему ледяной холод проникает до самого сердца? Мне хочется, чтобы стрелки часов матери начали отсчёт в обратную сторону, чтобы они замедлили ход, чтобы она ещё пожила долго-долго…
Само по себе многое не имеет значения, важны внутренние мотивы произошедшего, важно, как в нашем запутанном мире происходит то либо иное событие и почему оно происходит. Ведь если внешнее не совпадает с внутренним, то для большинства ничего как бы и не было, увещевания повисают в пустоте, в сфере неопределённого.
Прожил, между мной и матерью, между мной и Ниной не возникало бурных ссор, ни даже мелких споров, потому что изначально было какое-то соглашение. Я ничего особенного не просил, и они от меня ничего не ждали. Ни они жертвовать чем-то не намеревались, ни я ради чего-то не пыжился, выходя из себя.
Будущее было слишком сомнительно, чтобы рассчитывать на поворот к богатству. А раз так, то, чего вкладывать в него весь свой капитал, заработанный тяжким трудом, будущее само должно решить, каким ему быть. Будущее – оно не только моё, оно слагается из будущих всех людей. которые меня окружают. Пошло оно к чёрту! Мне бы разобраться с тем, что есть, чтобы, что есть, оно длилось вечно. Как бы обрекая себя на понимание, как бы не пришлось бы маяться. Выяснять отношение с женщинами – себя не уважать.
Намного было бы проще, если б что-то узнавать пришлось у мужика. Сели бы, поставили на стол бутылку, положили бы два огурца, кусок сала, по краюхе хлеба, и разговор был бы сердечным… А то – слабый пол, слабый пол! Этот слабый пол, пока докопаешься до истины, мозги все вывернет, он нарочно ведёт себя так, роль женщины играют слабых, подчинённых существ, маскируют свои устремления. Им во всём разъяснения нужны. Женщины – интриганки. Заведётся иная, выложить всё скопом норовит.
Щёлк, - мысли переключились. Удержу им нет, куда захотят, туда и поведут. Потрясённо осознал, что что-то кончилось, но что-то и началось. Ощущение было не новым, но, захлёстывая, оно придумывало уготованное испытание.
Через два дня вернётся Нина, поехала проведать знакомую. Вот тогда я ждать не буду, я расспрошу её, заставлю испить чашу до дна: зачем она мать волнует, зачем обижает? Что за нужность такая появилась?
Мысли мои споткнулись, когда мать обмолвилась первый раз об отце. Признание – штука нелёгкая, только в определённом состоянии человек на него способен. Если жизнь не состоялась, не такой была, как хотелось бы, многое пришлось утаивать в силу тех или иных обстоятельств, то, понятно, многое мать таила от нас, но и от себя пыталась скрыть, когда поправить что-то ещё было можно. Получается, она была участницей обмана. По-человечески это понять можно, она – жертва времени. Нелепо требовать, чтобы мать это признала, но ещё нелепее требовать от неё разъяснений.
Чтобы родить, любви огромной не надо. Для чего-то рожают. Хотя бы, чтобы привязать или самой привязаться. Чтобы свить воедино разрозненные ниточки двух жизней.
Неукротимая бешеная злоба наполнила меня на тех, кто посмел обидеть мать. Дьявольски изощрённо я бы выпытал у того следователя, за что, руководствуясь чем, он исковеркал судьбу двух женщин, за что на мне чёрное пятно?
Сухо улыбнулся, подобная мысль никогда бы не пришла в голову, хотя, кто знает, в общем, мысли всегда неожиданны.
Сейчас любые признания ничего не изменят. Глупо жить будущим, когда откровения могут завести в такое болото, из которого не выберешься. Нет, я не против того, чтобы мечтать, я против строительства планов. Эти чёртовы планы могут заслонить то, что можно взять сейчас. Что сейчас имею, этим рисковать нельзя. Пожертвовать настоящим во имя химеры будущего, - такое не для меня.
Поставили меня когда-то в колею, я и шёл по ней, шёл своим путём. Прямо или зигзагами, спотыкался или крепко на ногах держался, с этим я сам разберусь. Мать оберегала, как могла. Я не отрекусь от того представления, какое однажды в детстве сложилось, какой она всё время была в моём воображении. Она имела право быть такой, какая она есть.
Легко сказать, что нужно жить сегодняшним днём. Жить сегодняшним днём для мужчины и женщины не одно и то же. Мужчина не рожает, ему не надо вынашивать девять месяцев ребёнка, не надо беспокоиться, чем его накормить. Живя сегодняшним днём, муж считает, что жене не обязательно знать всю правду, он рассказывает ей ровно столько, сколько считает нужным…Так и жена не ангел! Она и так и так жалит, и с одного боку, и с другого, и каждый раз больнее. И секреты появляются. И пропадает у неё восхищение, что муж надёжный и стойкий. Куда всё исчезает? И мысли, что муж самый заурядный появляются. Вот и моя где-то в доме отдыха веселится. Надеюсь, её провидение не посещает.
Сознание, что я в чём-то неправ, а в чём-то прав, уничтожает меня. Нет ничего ужаснее, чем это сознание. Я казню себя, что не защитил мать у следователя. Там я потерял всё. Тогда её и моё счастье переросло в несчастье. Общее счастье ничем не заменить. Даже если то счастье на поверку обернётся… моё нынешнее состояние в действительности есть осознание неспособности принять жизнь, какая она есть на самом деле. Беспощадно состояние действительности.
Поэтому и грусть возникает, поэтому и хочется оглянуться назад. И мать хочет забыть пережитое, и я многое не вспоминал бы, но не способен на это. Всё, что запечатлелось в моём мозгу, что будто вчера происходило, я это отчётливо слышу и вижу. Я слышу звуки голосов, вижу взгляды, улавливаю движения. И мать ничего не забыла. Она столько лет молчала об этом.
Я, допустим, никогда не захочу вернуться в то прошлое, которое меня предало. Так почему Нина ломится в него? Нет у меня никакого чувства к прошлому. У меня гордости хватит, проглотить обиду.
И всё же жду сочувствия, жизнь должна проявить сочувствие. Не бесчувственное оно же существо. Негодование оттого, что никто никого понять не хочет. А если негодование перейдёт в трагическую скорбь, как у Нины, для которой всё осталось непонятным?
Мы с ней абсолютно разные, но в то же время одной крови. Об этом бессмысленно спорить и объяснять. То хотел пояснений, то стало почти всё равно. Так жаждал, всё предпринял ради раскрытия тайны, ради этого разговора с матерью, а вот когда он состоялся, наступило разочарование. Острота притупилась. Как же, вид у меня, наверное, будто принёс огромную жертву, будто переполнился счастьем. Переизбыток не на пользу.
Не помню точно, но слышал такое выражение, что, если человек любит Бога, это не значит, что и Бог любит человека. Хотел подноготную знать, а лучше бы ничего и не знать. Стою и гляжу как бы в конец тёмного прохода, будто в чём-то себя убеждаю. Жил, старался делать то, чему учили. Мне пытались втолковать простые и понятные вещи, но иной раз выходило так, что я брался делать что-то не с того конца, портил, что ли. Вот и теперь мне показалось, что в своей жизни никого толком не любил, и не надо было начинать этот разговор. В этом-то и есть моя беда. И никуда мне от этого не деться.
Я искал что-то всю жизнь и ищу до сих пор то главное для себя, чего найти не получается. Может, и находил, но не понимал, что именно. Всё слишком абстрактно, всё расплывчато.
По правде, всё может, могло быть было в сто раз труднее и хуже, совсем не так. Многое, что вспоминается матерью и Ниной, было мираж, иллюзия, заблуждение или – того хуже – интрига кого-то против кого-то, но пока не подозреваешь об этом, во всём есть доля счастья.
И это естественно. Возможное почти беспредельно, оно не требует накрутки, а действительное строго ограничено, потому что лишь немногое, одному случаю из ста, дано воплотиться в действительность.
Действительность у матери – это я. И Нина. И прошлое.
Мать никогда не ходила в церковь. Она говорила, что верить – это не ставить свечки и просить всяческих благ. Верить – это благодарить и помогать всем, кто нуждается в помощи. За эту веру надо держаться обеими руками, чтобы ни случилось, и не важно, взаимна эта вера-любовь или нет. И если в этой вере что-то убьёт, умирать надо, до последней минуты благодарить за помощь и за жизнь.
Так-то оно так, а если все нуждаются в помощи? Меня не крестили, поэтому многое не доходит до меня. Что поделаешь, если так устроено, что тот, кого любишь, всегда чуточку непонятен.
Конечно, это сентиментальная чушь. Но такая чушь часто приходит в голову.
Я, второй я, который живёт во мне и движется вместе со мной, оба мы движемся в сторону смерти. И происходящие вокруг перемены мы не в состоянии измерить обычными мерками, их можно лишь ощущать.
Презрительное выражение сошло с лица, даже улыбнулся, прося не понятно у кого прощения. И улыбка была новая, незнакомая, совсем не та, какая была недавно.
А ведь, по сути, не мать жалеть надо, а меня – бедненький, сколько натерпелся, сколько свалилось на меня?
Закрыл глаза, потом приоткрыл и стал глядеть в щёлки вежду веками на пробивающийся свет. Множество неповторяющихся узоров составляли разные вариации. В картины всё это не переходило, наверное, усилий не хватало, чтобы иллюзия стала явью. Если я мог бы сберечь понравившуюся иллюзию, то не гнался бы за тенями прошлого.
Нет, мой взгляд не замер в пустоте. Я рассматриваю историю: годится она или нет. Скажи сейчас слово, в голосе не будет ни самодовольства, ни признания вины, ни капли обвинения. Констатация, не больше. Что ни возьмусь разбирать, всё боком выходит. Так всегда. Почему – не могу знать.
Как мать сказала: «В ссылке было проще, там надо было выживать. Кто над тобой, того надо было ненавидеть, я могла их ненавидеть сколько душе угодно. И презирали мы друг дружку, и поддерживали. И цель была – выжить. И отгораживала прозрачная стена отстранённости нас от них, и не было возможности разбить её. Знаешь, сын, я за себя не стыжусь. Стыд не сам по себе возникает. Если человек соображает, что надо делать, что он делает, для чего делает, стыдно не будет. От судьбы не уйдёшь. Что кому на роду написано, то и будет. Ни я не виновата, ни - кто-то. А что жаль поселилась, – так это оттого, что поздно всё переиначивать».
Как окружающие ощущают время и перемены? Скорее всего на молниеносной скорости, бурлением внутри. При бурлении справедливость теряет смысл, обращается в фарс. А фарс множит вопросы.
Неподвластная мне тишина заставляет чувствовать себя постаревшим на десяток лет. По возрасту сравнялся с матерью, может, даже стал старше. И не она, а я неожиданно переполнился жалостью.
Мать молчит. Я оглядел её. У неё за плечами была целая жизнь, и у меня за плечами не только моя жизнь, но и часть её жизни, и это тоже целая жизнь. У меня создалось ошибочное представление, что, рассказывая, мать сама себя как бы не понимает. Она снова и снова пытается найти рациональное объяснение чему-то иррациональному, когда поведение не зависело от разума, оно силе подчинялось.

                46
    
Говорят, есть какой-то закон удачи. Для всех он или для избранных – об этом молчат. Тогда, наверное, есть и закон о смысле жизни. Там, наверное, прописано, что смысл жизни в самой жизни, а не в оправдании извне. Молчу, потому что должен подумать.
А вот матери не получилось схватить удачу на лету, не получилось удержать, жертвой сделала её жизнь, выместила на ней все скопленные несправедливости и унижения. И никто не протянул ей руку помощи. Даже я, когда попал в прошлое, стыдливо отводил глаза. Я, теперешний, не нашёл силы помочь хотя бы ей одной. А ведь она там подавала мне какой-то знак, хотя мне казалось, что происходящее тогда не имело ко мне никакого отношения. А ведь там создавалась наша зависимость.
Досадливо потоптался на одном месте: час или меньше назад думал совсем другое. Мол, ради правды стоит попытаться… А что попытаться? Может, лучше предпочесть забыть, лишь бы не знать ничего? Трудно предсказать, что из всего получится.
Или? Может, можно предсказать? От меня это зависит.
Хочется закричать в мутные глубины прошлого, я бы кричал без отдыха. Мне срочно надо остаться одному. Открыл бы окно и кричал, пока не кончится дыхание. Чтобы пелена спала с глаз.
Я не жалуюсь. Правда, не жалуюсь. Мне надобно продумать ситуацию до конца. Может, мне назначили определённый срок?
У каждого своя история. Была или есть, - не всё ли равно. Я, допустим, не готов брать на себя какие-либо обязательства, но если придётся решиться – решусь.
Мысли приходят и уходят. В них неуверенность и притязания. Всё выработано воспитанием. От воспитания никогда не высвободиться. Хотя, ой, да никто не требовал от меня беспрекословного подчинения. Никто не подстёгивал, чтобы я  в гении лез.
Всё хорошо, всё в порядке.
Но ни о каком порядке и речи нет. Чую, в глазах поменялось выражение, совсем не то стало, какое было десять минут назад. Хорошо, что выбор мне делать не надо. Моя жизнь параллельно может существовать.
Сто тысяч объяснений могу выложить, почему так поступил, пытаясь вину и необъяснимое за совершённые ошибки переложить на предшественников. Имею полное право. Ясно, своя рубашка ближе к телу. Вот и надо каждому своей рубашкой обзавестись. Тогда жизнь пойдёт по обжитой колее.
Прошлый мир непонятен, а чем он отличается от сегодняшнего? Сегодняшний мир тоже несправедлив, он – мир выживших, мир приспособленцев, мир собственников, кто выбился в люди благодаря отсутствия способности переживать, кто был не намерен дать себя обойти, кто передряги в норках отсидел. Если и обагрили они свои руки в крови, то и научились их складывать в молитве. Молиться лучше в одиночку, за железной дверью. Появились в доме приобретения, значит, молился не зря.
Впрочем, то, что известно всем, никому вреда не причинит. Что раздобыл, то и получил, и, в общем, не так плохо жилось. А что касается огорчений, то они причиняют неприятности, но лишь в той мере, в какой ты сам хочешь огорчаться. Надо же изредка присаливать жизнь. Для разнообразия.
Конца-краю нет мелочному тщеславию, конца-краю нет честолюбию. И жалость возникала, и цинизм, и страх чуть ли не на колени заставлял падать. Не удаётся мне расслабиться. Не удаётся мне – как ни о чём не думать, так и что-то здравое из мыслей выстроить. Вынужден смотреть сам на себя.
Страсть всему виной. Вторглась страсть, закружила голову, мать сошлась с журналистом, связь не лишена была благородства, но не попала мать в вереницу избранниц, вереницу счастливец. Не рассмотрела впереди трудности.
Вот и теперь она пристально смотрит куда-то мимо меня, словно пытается разглядеть что-то в тумане прошлого.
А я, а я, где-то глубоко внутри знал и предполагал, только не хотел ни во что верить. Родился и уже знал. Постепенно знания вытеснялись. Как бы с крючка соскочил. И, тем не менее, всё время был источником напряжения и страха, которые никому не нужны. Ни матери, ни Нине, ни мне.
Я, вроде как, неподкупный свидетель жизни. Всё вызывает воспоминания. Раз потревоженные, они начинают осаждать.
Может быть, объяснения матери есть не более как предлог, чтобы оправдаться в глазах Нины, меня и времени? Рассказала – освободилась, стала свободной, свободной от собственной воли. Пролистнула страницу.
Мгновенная мысль обдает ледяным холодом. Нет ведь счёта людям, которые исчезли без следа. Страх их вымел из жизни, законы не позволили выжить. А сколько изувеченных ворота лагерей выпустили на свободу?
Такая мысль сверкнула в голове, именно сверкнула, проникла в мозг, как проникает в провода молния перед тем, как сноп искр вылетит из розетки. Никаких других мыслей после этого в голове не остаётся.
Жить надо – ловить удачу, схватил, - держи крепко, не давай собой править. А если править необходимо, сделай так, чтобы ты сам был наверху. Попытайся найти дорогу, тропинку, которая приведёт к светлому будущему.
А разве может быть будущее светлым? Будущее когда-никогда переходит в настоящее, а в настоящем всегда куча проблем.
Кануло в вечность проклятое прошлое, пропали те, кто его составлял. Мир сейчас стоит на крепких рельсах.
И всё же, и всё же… Клейкая полоска памяти совести судьбы удерживает многое. Это многое произрастает из какого-нибудь малюсенького случая, у матери это арест, лагерь, места не осталось для чего-то другого. Нет, любое бремя по прошествии не легчает. Хотя жизнь и переменчива, но не всегда получается примериться к обстоятельствам. Это надо зарубить каждому на носу с самого рождения.
Да, ладно, не все могут удачу схватывать на лету. Тут исхитриться нужно, больно удача скользкая штука. А всё ж, кусочек какой-никакой каждому достаётся – кому с хвоста, кому – с головы, а кто-то и серёдыш прихватит. Главное – не щёлкать зубами, не терять оптимизма. Сегодня ты преуспел, завтра проиграл, главное, что останется в итоге.
Итог у всех – пшик. Я и жду. Ничто в жизни не даётся мне с таким трудом, как ожидание.
Выражение лица матери – непроницаемое.
Сложил ладошки вместе – радость охватила, не всё так уж и плохо, раскрыл их – сплошное разоблачение – все виноваты. А где же тогда родство душ, а откуда тогда получить утешение? Что-то же помогло матери принять решение, что-то же наделило новым смыслом, что-то же уберегло? Никто не слышит её безмолвных воплей. А в чём был замысел жизни, когда она начала козни строить?
Отомстить прошлому нельзя. Да и мать не желает мести. Это я заставил её попятиться в прошлое. Ей не надо было бы это делать, а она сделала. Никто не обязан принимать близко к сердцу вопросы, следовать чьим-то советам, иначе совет превратится в приказ. То, что было, для меня не имеет значения, потому что оно уже было. Что когда-то случилось, его надо отбрасывать, кто не умеет забывать, того начинает съедать злость и обида. Колесо времени никакими палками и подложенными каменьями не остановить. Многое можно испортить нетерпением.
Я пойман. Я вынужден смотреть на себя. Неужели я о чём-то сожалею?
Кто-то, где-то, когда-то… Пока не поздно в дебри домысливания лучше не забираться.
И всё же, и всё же… Счастье без слов немыслимо. И обида в сто раз сильнее, если её замолчать. Выговориться когда-никогда надо. Мимолётное счастье, - его начинаешь испытывать, когда становишься обладателем женщины, когда заимеешь квартиру, когда обрастёшь многими другими вещами. Да хоть корзинкой с грибами. Когда, наконец, придёт убеждение, что станешь тем, чем пока не стал. Одного опасаться надо, чтобы мимолётное счастье не переросло в нечто.
Нечто – это, когда начинаешь догадываться, кем мог бы стать, где бы мог жить, какие несказанные возможности утекли мимо пальцев, какие возможности не сумел довести до конца, что было заложено, то не сумел осуществить. Нечто – это когда становится понятно, что всё кончено. Нечто – это цель, которая ускользнула, не приблизила к сути.
Меня выпустили в мир, не снабдив знаниями прошлого, не наделив умением отличать хорошее от плохого. До сих пор не было у меня точек соприкосновения с плохим. Я воображал, будто я – венец природы.
Венец – это всего лишь ряд брёвен на срубе жизни. Всего лишь ряд, положенный на мох, не проконопаченный, не обмытый дождями.
Без подготовки меня впустили в мир, где царил закон хищных зверей. Я лицом к лицу оказался с теми страстями, которые сформировали эти звериные законы. Я слышал скрип жерновов, которые перетирали людей. Та действительность протащила меня по бурному руслу каменистой реки. Честно скажу, по такой реке я не пловец. Если бы мне пришлось перенести то, что перенесла мать, не стал бы я хищным зверем?
Теперь понял – это не имеет значения. Что было, стало быть, оно было. Было и только.  Что было, оно толкало прочь, требовало, чтобы у меня было своё место. Струйка пота побежала по моему лицу. Стало слишком жарко.
Важны, важны внутренние мотивы и явления, важно, как в моём запутанном мире происходит переосмысливание. Почему оно происходит?
Если бы мать рассказала обо всём раньше, не исключено, в её тайну проникли бы многие. И что?
Всё имеет свой голос и цвет. Крапива жалится, акация колется, облака никогда не опускаются на землю.
На самом деле я счастлив, счастлив тем, что могу просто стоять и дышать, и смотреть, и ощущать внутри невыразимо сладостное состояние, там таял лёд, что надо было узнать – узнал. Мир теперь будет без лишних сложностей. Ничего не надо будет придумывать. Не нужно будет придумывать никакую убедительную ложь. Ложь когда-никогда раскрывается.
Странная жизнь матери и моя нормальная, и Нинина встретились.
Усталость почувствовал. Незнакомое томление обволокло. Гроза ушла. Ни малейшего дуновения ветерка в открытую дверь балкона.
Боязно как-то стало. Пошарил рукою вокруг себя. Что я хотел нащупать, - прошлое время, постыдную череду мыслей, хотел перетряхнуть то, что узнал, чтобы оно легло в удобоваримый слой без всяких тайн?
Моё теперешнее состояние – оторвавшаяся льдина в ледоход. Сорвало льдину, так и будет её нести течением, пока не изломает, не растопится она под лучами солнца. Что-то разбилось внутри меня. Плывут осколки, толкают прочь, всё наводит на мысль, что надо примирить всех, что-то найти, с чем-то определиться.
Неопределённость тревожит, выводит меня из себя. Вот и теперь сердце подпрыгнуло. Я жажду подробностей, но не хочу обобщать. Несомненно, услышанное многое изменит. Вопросы один за другим рождались в голове. Почему?
Если откроется всё постепенно и достаточно мягко, последствия не окажутся тяжёлыми.
Вид у меня скорее всего беспомощный. Я и есть беспомощный, часто оказываюсь в таком положении. Мне не справиться с ситуацией, ибо у ситуации есть намерение, которое она осуществит при любом исходе. А моё намерение состоит лишь в том, чтобы жить в ладу с другими и потому приходится раз за разом уступать.
Вот тебе и отпуск, вот и хороший отдых.
Отдых лишь тогда имеет смысл, когда отдыхаешь от родни, от семьи. От них устаёшь больше, чем от работы. Будто меньше устаёшь от новых знаний…
Ночью лежал и размышлял, кажется, о непреходящности всего. Не болен и не здоров. Страдал. Ноги мёрзли, сердце напоминало о себе, душа была неспокойна. Это состояние укладывается в непреходящность. В непреходящности душа умирает вместе со временем, а, может, время подобно резиновому жгуту растягивается и растягивается?
Я смотрел на лицо матери, как бы изучал его: жестким лицо стало, жестким стал взгляд. «Откуда эта жесткость, - спрашивал я себя, - откуда?» Для всякого другого лицо было обычным преждевременно постаревшим. Для меня лицо было неподкупным свидетелем жизни.
Мать, наверное, чувствует во мне изменения, потребность исповедоваться, потому что взгляд её внезапно смягчился, между нами, снова возник мостик, а ведь в какой-то момент овраг непонимания ширился. Хорошо, когда между людьми мосты есть, пусть и хлипкие, пусть и недолговечные. Трепетные минуты умиления на короткий миг могут расцвести надеждами. Это ничего, что надежды могут быть тщетными, они никого не скомпрометируют, я вслух их не выскажу.
Я смотрел на мать и думал, что возврат к прошлому в тягость всем. Возврат к прошлому – способ угодить всем, выразить что угодно, но выразить так, чтобы за этим выражением ничего не было. И уйма разумных доводов побудит лишь произнести роковые слова, что в прошлом были и счастливые воспоминания.
- Мне иногда казалось, что я причиняю горе каждому, кто слишком близко ко мне приближался, - сказала мать.
И снова я увидел лицо с плотно сжатыми губами. Я чувствую, как она, мы оба смотрим в одну сторону, я могу поставить себя на её место. Не знаю, о чём она думает, не знаю, о чём по-настоящему думаю я, но уверен – мысли наши в одном направлении.
Рассказ её не был абстракцией для меня. Я давно ощущал себя в центре многих событий. Частицей той серой, обречённой на что-то среды.
Моя голова похожа на ту пещеру или лабиринт, в который попал после удара чуркой по голове. Иногда вспышки освещают темноту. Ощупываю рукой землю, мне вдруг снова показалось, что слышу, как лезут корни, как они пронзают слой за слоем. Чмокает сочившаяся вода. Тревожное томление обволокло тело.
Делаю вид, что слова матери о горе не были сказаны, что они означали что угодно, но вообще ничего.
Есть мысли, к которым нельзя слишком часто возвращаться. Они, продумав их всего раз, начинают самостоятельно жить, начинают кружить вокруг по окружности, периодически возвращаться. Они становятся тайной. Без тайны жить нельзя. Без тайны начинаешь скучать. Но ведь есть такие тайны, которые не под силу выдержать. С ними становится скучно только потому, что начинаешь думать, что ты знаешь больше всех.
Знать правду – это не значит устраивать допрос. «Люди» много чего говорят.
Мне хочется чем-то порадовать мать. Она кажется усталой и нервной. Но почему я всегда обрываю эти попытки, почему в этот раз не получается достроить мост понимания до конца? Он так и повис этот недостроенный мост, брошенный мною. И тут до меня дошло, что мать не хотела оставить пятно-след на моём будущем.
Мне никогда до конца не бывают ясны мои поступки. Сейчас мой мозг похож на счётную машинку. Никак не нащупать какую-то важную мысль. Я не знаю, зачем мне она. Я не знаю, какую кнопку давить.
Мать изучающе посмотрела на меня, но ничего не сказала. Потом отвернулась, уставилась в стену. Эта её поза выдавала возраст, выдавала нечто, присущее людям, прожившим долгую, трудную жизнь. Не седина, не морщины, не какой-то особый осязаемый признак старости, а нечто неуловимое, которое было при ней всё время, но я разглядел его только что. Это нечто жило в ней, отражало её внутренний мир. Может, то был взгляд? Или желание оставаться на избранной позиции?
Но до какой степени человеческий взгляд осязаем? Может, поразило меня то, как она сжала губы, сжала с характерной морщинкой у рта?
Я могу кивать головой на всё, что мне говорят, что слышу. На меня нахлынула тоска. Мысли шевелились еле-еле, это создавало непривычное ощущение. Я ослеп. Но я признавал за всеми права на всё что угодно. Признавал права на случай, на проявление сознания, существующего вне меня.
В темноте я всегда решительнее, чем днём. Днём надо действовать. В начале дня есть ещё и утро, утром можно трезво разобраться во всём, а потом предпринимать шаги. Никогда с ходу я не начну ничего. Не один час проведу в одиночестве, в размышлениях и надежде изобрести ответ. То я красноречив, то немногословен, то мрачен, то ни с чего накатит весёлость. То с трудом сдерживаю раздражение, и тогда упрёки вылезают за неуместные вопросы.
Конечно, как и у всех людей, есть у меня заготовки на все случаи жизни. Но сегодня я путаюсь в собственных заготовках, забыл последовательность ходов. Всё переставляю, а это ни к чему хорошему не приведёт. Виновата проклятая привычка объяснять любую мелочь. На кой чёрт это надо. Будто мне нужно прибыть в определённый час в определённое место. Я ведь не поезд, который по рельсам движется и не может свернуть в сторону.
Для меня ясно и очевидно то, что не ясно остальным. А остальные – это кто? Обжигался на обобщениях, но ведь не сгорел до конца. Думается, теперь я хорошенько подумаю, прежде чем начну расспросы.
Тень на стене сделала шаг навстречу. Какая-то скрюченная тень. Будто прислушивается она, ожидая откровений, за что можно зацепиться и проникнуть. И почему тень пустоты всегда искривлённая?
Не примыкал ни к каким союзам, и не примкну. И не нужна мне коллективная память, которая всего-навсего своеобразная форма защиты. Раньше не было лучше, раньше не было хуже. И теперь жить можно.

                47

Жить можно везде. Если не вдаваться в детали. Не для того человеку дают жизнь, чтобы он расковыривал прошлое, вдавался в ненужные подробности. Нечего лишний раз светиться.
Нина ставит меня в тупик. И захотел бы, но не произвожу на неё впечатление. Ничтожные цели у меня в жизни, о банальных вещах мечтал. То, чем нормальный человек восхищался, я это считал тупым. Из-за этого решительно ни с кем не мог толком ни о чём поговорить. Приучил держать свои мысли при себе. А теперь почему-то с необъяснимой уверенностью возомнил, что мне с ней поговорить надо.
У неё наверняка припасено для меня что-то по-настоящему важное, думал я. Возможно. У меня раньше не было времени страдать, а теперь появилось время оплакать прошлое. Дело не в оплакивании, этим я мог и сто лет назад заняться, дело в чём-то другом. Самое плохое уже случилось, я узнал кое-что… Мне остаётся восстановить целый мир.
Нина… Когда она приезжала, видел её всякой. И здоровой, весёлой, когда возвращалась из своих турпоездок, и больной после инсульта, когда начала ходить с палочкой и тащить ногу.
Сколько раз видел её сидящей прямо и неподвижно на стуле, спросишь о чём – едва размыкает тонкие губы. Чувствовал всегда при разговоре какую-то внутреннюю скованность. Будто я сам перенимал её оцепенение.
А то, было, задумывается о чём-то, лицо обращено к потолку, голова склонена набок. Скрестит руки на затылке и расскажет свой сон. Рассказывает сны, если в них что-то её напугало. И всё больше о чём-то жутком: о пожаре, из которого не выбраться, про болото, в которое зашла, из которого никак не вылезти. А то пристально уставится, подастся вперёд, наклонится… Крылья носа шевельнутся – что-то не понравилось. Обхватит лицо ладонями, отчего оно становится совсем маленьким и заявит:
- Люблю вслушиваться в себя, люблю ловить тени прошлых воплощений. Всё хорошо, если б не шорохи. Пугают шорохи, пугают далёкие голоса, представляются чудовища: шаги слышу, стуки разные… - И тут же без перехода объявит. - Мне кажется, ты не такой. У меня ощущение, что я посторонняя.
Говорит это Нина настолько уверенно, что я, умеющий наблюдать, понимать и объяснять людей, отказывался причислять себя к наблюдаемым.
- Всем не по нутру, когда я, посторонний человек, делаю вид, будто я не такая. Мне нравится, когда меня считают выше.
Её «я не такая» означало, что она не доверяет мне. Она, понятно, подчинена своим внутренним ритмам, она меньше зависит от приспособляемости, чем я. Я действую сообразно внешним раздражителям, коим является она, Нина.
Нина обособляла себя, на это были тайные причины. И если недотёпа, вроде меня это не понимает, то пусть пораскинет мозгами, пока не станет таким, как она. Принуждать она никого не будет. Принуждение ей противно Она не желает быть третьей или четвёртой в очередь на любовь. Выдрессировать её никому не удастся, а принудить себя посредством долга и честолюбия – чести для этого много, не выйдет.
Всему своё время. Чтобы добыть ответы, нужно подступиться к тайне. Теперь время пришло.
Моё возникшее дружелюбие должно мобилизовать бдительность, чтобы я не влип в новую историю.
Долг и честолюбие – эти качества мне с детства не даются. Никто меня не дрессировал, не понуждал, поэтому мне стыдиться нечего. Я часто испытываю чувство свободы, когда порядок нарушается. Тогда по моему понятию появляется возможность самоутверждения, что ли.
Чёрт возьми, а не выходит ли так, что наполняющаяся радость может быть как мужество протеста? Как самоутверждение? Наполняющую радость можно сравнить с рефлектором: сколько получил тепла от окружения, столько и излучил. Чего-чего, а вероломства во мне нет ни капельки. Вероломен тот, кого заставили быть вероломным. Я соответствую тому образу, который представляется всем. У меня голова кругом идёт от всех сделанных в течение двух дней открытий – я не вполне готов их с кем-то обсуждать.
Для характеристики своего прошлого у каждого есть свои определения, каждый рисует в воображении свои картины, чтобы жизнь обрела наглядность. Во всяком случае, чтобы пришло понимание, в мыслях надо установить порядок, что если дорожишь собой, то в некоторых случаях нечего лезть на стену, лучше отойти в сторонку. А если наступил тот случай, когда ничего не остаётся, как лезть на стену?
Тот, кто надеется подчинить действительность, часто попадает в сферу, где реальность неотличима от грёз, где желание перевешивает стремление к переменам. Тогда самым грозным становится молчание.
Движения души могут лишить спокойствия. Закроешь глаза, откроешь глаза, перед тобой постоянно одно и то же. Над этим как-то не задумываешься, не ломаешь голову, как возникло и что означает «это» - просто оно держится в памяти, периодически возникает, воспроизводится. Весь в ожидании «той» минуты. Той минутой никак не насытиться, неотвязное видение каждый миг подчёркивает смятение. Стоит взглядом встретиться, как словно молния, вспыхнет проблеск. Тут уж молчание совсем тягостным становится. Оно как бы на целую вечность одного оставляет. Так как слов не находится, вздох испускается. Движение души и имеет целью вздохнуть в конце концов, испытать щемящее счастье.
Всё-таки возбуждает попытка облечь в слова случившееся со мной, только не выбрал пока, кому адресовать эти слова. Матери – нельзя, Нине… Так её нет рядом.
На лице матери написано одиночество. То одиночество, против которого помогает только соприкосновение с другим человеком. Но она в этот момент отвергает всякое сближение.
Нервозность у меня какая-то. Глаза полны тревоги. Точно, вспомнилось, Нина всегда отвечает на вопросы, когда к ней обращаюсь, но отвечает так, будто перед ней чужой человек. Она, отвечая, порывается уйти, чтобы не возвращаться, для видимости подчиняется, но ожидает момента, когда к ней перестанут надоедливо приставать. А я, что, я в те моменты занимаюсь как бы важным делом, я изучаю нос Нины, выступающий из-под бровей, наблюдаю, как движутся губы, слюнку отмечаю в уголке. И мысли лезут в голову, что прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно. Что нет ничего случайного. Что всё зависит от момента времени и точки зрения. Что все находятся внутри своей жизни. И не дай бог выйти наружу, как тут же куча напастей наскочит. Что нырнуть и вынырнуть не одно и то же. И что почему-то всегда надо входить в положение. 
Входя в положение, ты всё более теряешь способность воспринимать что бы то ни было, если это впрямую не касается твоих намерений.
Среди обрывков слов вспыхивает что-то знакомое, сразу же – весь внимание. Делаю попытку соединить воедино то, что разорвано в клочки. Желание прояснить размягчает, освобождает страх в растроганность, что-то умиляет, то, на чём строил доводы, принуждает слушать, оставляя возможность не принимать объяснения.
Да, тут многое зависит, какое перед этим принял решение. Это позволяет слушать, смотреть и тут же забывать.
Помнится, слушая, словно бы плавал в какой-то дымке. Я не готов был осознать тот факт, что о чём она не договаривает и есть самое главное. Теперь у меня не укладывается в голове, почему так думал. Столько странностей находилось у меня под самым носом, а я ничего не подозревал.
Нина никогда не замечала моих усердных кивков. Пропускала замечания, говорила, говорила. Монотонно-усыпляюще воздействовала. Она исходила из того, что мне не нужно знать того, что было между ней и матерью. А я, который до этого твёрдо знал, что хочу услышать, под впечатлением от разговора и предположений, видящий все проблемы лишь с практической точки зрения, со стороны, с трудом подавлял желание возразить. Я бы тоже бессвязно кое-что мог рассказать о себе, о фантомах и привидениях, но от одной только мысли, что это вслух надо сказать, ком вставал в горле.
Не знаю, не знаю, но не встречал пока привидений, и в жизнь после смерти не верю. И в мировую революцию не верю. И ни к чему я не клоню, и не хочу рассуждать о причинах. И не жертва я обстоятельств, не жертва неспособности понять женщин.
К месту или не к месту вспомнилось высказывание матери: «Сын, мы все находимся в одинаковом положении. Воспоминания – это не наша боль, на самом деле все воспоминания общие. И поступки… Кто-то заставил поступить так. Воображаем, что что-то зависит от нас, что сами как бы распоряжаемся своей жизнью… Увы».
Увы! Ногам вдруг стало тяжело меня держать.
Загадок много, но особенно мне хотелось разрешить две: любила ли Нина мать и почему до сих пор выясняет отношения? На эти вопросы нельзя было ответить по отдельности, и они влекли за собой череду вопросов-разъяснений.
Въедливость надоела. Вечно я цепляюсь к словам и всё передёргиваю. Фраза: «Ты не знаешь мою жизнь», не пробуждает надежд. На некоторые вопросы отвечать бессмысленно. Меня раздражает непоследовательность, огромных трудов стоит добиться чего-то конкретного. Как разобраться в столь запутанном явлении? Кого винить? Я ничтожен, я виноват, что разворошил память.
Почему? Хотелось бы знать. Ответ один: потому что я – это я. Но за этим ответом кроется встречный вопрос: почему я – это я? Почему жизнь остановилась на мне, меня сделала ответчиком? Случай? Для жизни это очевидно, почему для меня нет? Так и не ответчик я.
Раньше мог часами пинать опавшие листья, мог ночью под одеялом читать взахлёб понравившуюся книгу, верил и не верил в чушь собачью… Но ведь это прошло. О многом вспоминать стыдно. Но ведь нет сожалений. Отсутствие сожалений указывает, что я трезвый человек. А трезвому человеку, чтобы не свихнуться, нужно хоть раз в стельку напиться.
Я исхожу из того, что в некоторые моменты надо открыть глаза. На это отважиться нужно. И плевать, что упущенная возможность отомстить может, что она может обратить внимание совсем не на то, и что опровергнуть это «не то» не получится. Я умею приспособиться к любому непониманию.
Но как же надоела мне песня: ты можешь! Можешь, но не хочешь!
Мы с матерью иногда достигаем подлинную близость. Такие минуты сопутствуют счастью, помогают преодолеть грусть, неуловимость счастья закрепляют. Ведь порой достаточно взглянуть друг на друга, чтобы понять, что мысли наши об одном.
Об одном, но с начинкой разного. В глазах матери не любовь, а скорее выражение, которое можно назвать печалью, страхом, пережитым горем, упрёком. Не будь прошлого, говорит взгляд, всё было бы по-другому.
Для кого?
Эфемерно наше единение. И что ещё хуже, временами чувствовал отчуждение: шагнул в жизнь с комплексом вины, с грузом обид, с невыясненными проблемами. А как я мог выяснить, если не знал ничего о проблемах? Я как-то иначе представлял состояние, когда открываются подробности – радость, что ли, по поводу достигнутого, полные штаны благодарности, счастье от избавления от многолетнего груза. Вместо этого – новая тревога, беспомощность, испуг.
Мне никто ничего не говорил. Если б не подслушал разговор Нины с матерью, то до смерти не знал бы ничего.
Всматриваюсь в глаза тишины, пытаюсь уловить какой-нибудь знак: подозрительный блеск или досаду. Ничего не вижу. Пелена непроницаема.
Женщина должна чувствовать себя оскорблённой, если её уличат в нелюбви, просто так не оправиться от такого обвинения. А и Нина мать уличила в нелюбви, и мать в чёрствости Нину обвиняет. Полная двуликость.  Вот и разберись в этом: есть доля истины, и та репьём на хвосте виснет.
Щелкнул выключателем. Мать смотрела на меня и улыбалась. Вернее, я сумел уловить кончик уползающей улыбки, которая была секунду назад. Может, мать уловила мою мысль о подлинной близости с ней?
Бывает такое, бывает, что-то заставляет внезапно оглядываться, и взгляд какой-то при этом чувствуешь, и возникшую пустоту хочется чем-то заполнить. Особое это мгновение. Тогда любые мелочи запоминаются.
Картину, которую мать нарисовала своим рассказом, я, собирая факты, подыскивая слова, я, можно сказать, увеличил в сто раз. В своём желании сравнить прошлое и теперешнее, безрадостное и бессмысленное, не помогая вопросами, не жалуясь, что об этом знать надо было раньше, я понял одно, что матери не удаётся, нет, она не жалуется на это, ей не удаётся побыть одной, без возврата к себе самой в прошлом.
Она завидует мне, что я свободен от чувства долга, нет у меня долга перед прошлым. Но она никогда не скажет об этом, потому что чувство долга не даст ей слова сказать. Она бы с удовольствием сбежала бы, потому что тот ад, спустя столько времени, раем не стал.
Страшно это, когда растерянность сменяется гневом. Хорошо, когда гнев рассеивается быстро. Хорошо, когда не остался в дураках.
На секунду я забыл свои сухие расчёты, свои безжалостные выводы, свои сомнения. Взгляд матери говорил о чём-то, что я не мог осознать. Моя привычка сопоставлять слова и факты может завести слишком далеко. Когда дело касается меня самого, всегда найдётся какое-нибудь «всё-таки», какая-нибудь тайна во вред. И не оспорить её.
Нет, всё-таки, выговариваясь, люди снимают тяжесть с души, но возникшее после этого облегчение, ой, как опасно.
Многое переменилось. И перемены не загодя готовились, а сверху, как тот чурбак с сухостоины, рухнули. Мир мечты, живший и имевший отношение к тому, как жил, стал более реальным. Я похож на мать. Она на ощупь искала счастье, и я безмолвного собеседника жду. Я обречён на молчание.
Оказывается, теперешний мир более лжив, в нём нет чёткого разграничение между хорошо и плохо, между чёрным и белым. Горе и счастье плавно переходят одно в другое, - всё к рублю примеряется, а рубль, как известно, не пахнет. Куда ни посмотришь, всюду сплошная безотрадность. Ларьки, вывески, призывы взять кредит. Но почему-то мне жаль стало терять и этот лживый мир мечты.
Проходит минута за минутой, а легче не становится. Пора сказать решительное слово, но я не смею. Никогда этого не умел, есть отчего приуныть. И пропало тщеславное желание стать лучше, и оставшееся время до чего-то важного, теряет свою бесконечность.

                48

Потерял я сам себя, чувствую себя глупо. Грустно на душе и в то же время весело - все живые. Не весело, а вольготнее, что ли, стало. Не способен я делать и поступать так, на что способны другие люди. И вот это новое состояние было одновременно и свободой, и пленом. Но если раньше до сих пор был убеждён, будто достаточно поразмышлять, поломать голову обо всём важном, то теперь обнаружил, что во мне живёт и мечта, про которую я и не знал. И лицо моё, когда вспоминаю что-то неприятное, изменяется, жёстче делается. Такое впечатление, будто завалился на чей-то пир или на чужое свидание.
Всю жизнь был благоразумный, теперь не желаю таким быть. Ненормальным, неразумным, только так, а не иначе. Таким легче. Впрочем, без радости трудно жить.
Можно бормотать одно и то же, но оно не прибавит силы. Во всяком случае, теперь всё будет значить меньше. Чем что меньше?
Этот чёртов укол тоски и непонятного желания стал таким сильным, что впору лечь и умереть. А такая жизнь не по мне. В этом виновато полена, чувство заброшенности, внезапно пришедший страх. Хорошо было жить, когда не ведал сомнений.
Наверное, самое отвратительное занятие – поиск самого себя, потому что раз за разом убеждаешься в своей ненужности. Со мной ли, без меня, всё идёт также, как шло при мне, всё идёт бесперебойно. Никто и не заметил, что выпадал я, может, из приличия кто-то и обмолвился, но только из приличия.
Мешает внутреннее сопротивление. Трогать его никому не позволительно. Хорошо бы, чтобы кто-то сказал что-то ласковое, ткнул пальцем в затылок, кто-то стал бы мне защитой. А время между тем в оглушительной тишине уходило. И вместе с ним понемногу отлегало на сердце.
Стоял и думал: ну не абсурд ли?
Ну, и что мне остаётся делать, - надо сохранять спокойствие, ждать, пока вернётся способность рассуждать здраво, не делать ничего необратимого, другими словами, мне надо выиграть время. Сгладить конфликт между привязанностью и долгом, не усугублять противоречия. Любовь прошлого незачем подробно обсуждать. А что будет, об этом молчать надо.
Я не задаюсь вопросом, как всё обстояло на самом деле, для этого нужно знать всю подноготную отношений Нины, это я должен уяснить. Но Нины нет. Поэтому всё пока не безнадёжно, терпения и ещё раз терпения.
Что я имею? Большую любовь матери, которая закончилась ссылкой, голод, холод, военное лихолетье. Нину, которую отдали на прокорм тётке. Её обида, которая оформилась почему-то на исходе жизни. Обида затуманила способность здраво рассуждать. На первый план выдвинулось: как же, мать её бросила, её никто не любил, она такая несчастненькая. Прожила жизнь и, наконец-то опомнилась, жалостливо глазками хлопает – ах, пожалейте меня!
Стараюсь об этом не думать, но оно само думается. Скопившаяся боль никуда не делась, она вот-вот порог чувствительности перевалит, она достаточно сильная, чтобы не перестать напоминать.
«Что-то между нами не так». Подвернулось это «что-то между нами не так». Слетело с языка. Руки, вроде, готовы раскрыться навстречу, но мне хочется их засунуть глубоко в карманы. Ну не хочу я притворяться. Мгновенным взаимопониманием такое не исправить, так как, наверное, чувствуем друг к другу не одно и то же. В таком случае, кто-то должен уступить. Я могу отступить. Я согласен, чтобы шум тишины непонимания волной прокатился надо мной, лишь бы не смыл.
Может, отец не желал растить чужого ребёнка?
Ничего про это не знаю. Не пытался разузнать. Не знаю, чем объяснить отчуждение. Уверен, существует несомненная связь между поведением Нины и странностями матери. Нужно отыскать в памяти впечатления, которые дали бы право сказать: а жизнь не так и плоха была.
Чувствую и понимаю, в Нине есть что-то хваткое, хваткое без назойливости, а вот застенчивости нет. Да в любой женщине есть поразительная способность к перевоплощению, к вполне внятной смене нюансов чего-то каверзного. Словно она играет. Спектакли устраивает. Зачем?
Наверное, Нина, так она считает, слезами что-то доказать может. Мать плакать разучилась, слёзы давно выплакала. А Нина слезами хочет доказать, что страдала больше всех. Она уродует отношения, чтобы показать матери, какая она плохая. Плача, она сваливает вину, чтобы помучить. Ей и объяснения не нужны.
Стою, не понимаю, что делать. Предыдущее общение как-то не внушало доверия. Спросить бы, да мало тогда знал.
Уезжала Нина сердитая. То ли заедет на обратном пути, то ли нет. С неё станется. По-моему, так любое прощание подразумевает новую встречу, как и всякий конец – новое начало чему-то. А если, не дай бог, привезёт новые обличения? А если так и уедет непонятой?
Эх, старая любовь ржавеет, дружба тоже ржавеет, одно вино со временем делается лучше. Хорошо бы в хорошей компании посидеть. Там не надо тратить время на зряшную учтивость. В хорошей компании от первой рюмки не захмелеешь. Впрочем, первая рюмка никогда не приглушит сильное возбуждение.
У меня не возбуждение, а непонимание. Не маразм у меня, а просто привык «потом, потом». всё на потом откладывать. А это проклятое слово «потом» надо люто ненавидеть. Оно отнимает время у живых.
Никак не выйти из оцепенения, в которое сам себя погрузил. Ужас остался позади. Жить прекрасно, и когда светит солнце, и когда льёт дождь. Радости по этому поводу лучше не выказывать.
По-разному болит сердце. Иногда одного единственного слова достаточно, одно-единственное слово способно сотворить чудо, если его повторить пять раз мысленно и вслух. Это слово надо понимать правильно – «спокойно» это слово. Не нужно нервничать. Когда спокойно, дни походят один на другой.
Проклятые минуты, когда ощущаешь себя никому не нужным. Такое чувство, будто что-то потерял, чего-то не уберёг.
Час назад за окном всё тонуло в дождевом тумане, ветер шумел, рваные серые клочья неслись мимо и мимо, всё, казалось, поглотила серая мгла… и вот, нате же, погода наладилась.
Скоро мир начнёт плавиться вечерним закатом. Закат солнца и облака – это плавка всего происшедшего за день. Каждый вечер всё по-новому: счастье переплавляется в горе, горе - надеждой на выздоровление.
По сути, ничто не изменилось. Ничто не провалилось в тартарары, не смыто потоком воды, не упрятано за решётку. Никто не подозревает, где я побывал, что узнал. Но почему в комнате, где я не один, охватил страх, сродни страху, когда побывал «там»?
Во мне проснулась чувственность, незнакомая мне доселе. Эта чувственность сродни тому гулу, который иногда проникает в уши ночами, когда неизвестно отчего никак не уснуть. Гул, гул, гул. Гул иногда переходит в рёв. Спасу нет. Окна закрыты, а гул слышен. Ничего нельзя сделать. Одуреваешь от бессонницы, впору молотить по голове кулаками, залить уши воском.
Ничто не веселит, а только подавляет и расстраивает. Проследить бы, откуда мысли приходят, и куда улетают. А ведь есть такое место, где кто-то разгоняет тоску, которая скапливается, как пыль скапливается в заброшенном доме. Скапливается, потому что нет сквозняков.
Ну, да, ну, да… пыль ложится слоями, плотная, густая… И паутина по углам… А тоска? Что толку её горстями вычерпывать… И запретить никто не может, и толку никакого от советов. Вот и тянутся шлейфом тридцать лет и три года разных суждений, а я, как тот Илюша Муромец, сижу на печи, жду, предчувствуя что-то. И ничего решительно не делаю.
Вру, принюхиваюсь, как милиционер, глазёнками туда-сюда шныряю. Отлистываю, как в справочнике листы, пытаясь найти нужное. Отлистываю на год, на пятилетку, в прошлое, к тому времени, когда соображать начал. Правды хочу, как ворон крови.
Видок у меня, наверное, тот ещё, какой бывает, когда с креста снимают. Хорошо, что не коротышка, не надо до пола гнуться, чтобы в лицо заглянуть. И шею тянуть не надо, что выглядеть по-царски. Впрочем, у меня всё, как Чехов писал, всё прекрасно: зарплата, квартира… жена. Отпуск не кончился. Осталось историческое предначертание воплотить в ближайшем будущем, - определиться с Ниной.
Нина… Отношения с ней родственно-дружеские и не более. Будучи молекулами одной материи, время от времени мы с ней сталкивались, то есть соединялись в Броуновском движении повседневности. В Броуновском движении родственные связи кое-что значат.
Нина не кочерыжница с колхозного рынка… А хотя бы и кочерыжница! Мне-то что? Я с ней никогда не откровенничал. Причины не было. Интересно, а вот бы я сказал: слушай, давай поговорим откровенно, ты расскажешь мне о себе, я тебе о себе, - чем бы этот эксперимент закончился?
Наверное, посмотрела бы на меня удивлённо, - не с дуба ли рухнул? С чего это откровенничать? На откровенность причина должна быть.
Родная сестра она, двоюродная, а что, собственно, изменится, если она перейдёт из одного состояния в другое? Я видел её жизнь как бы за стеклянной непроницаемой стеной, но мне дела не было до того, как она живёт. Знать, что она есть – это одно, но мы не ели из одной тарелки, не были биты за одну шалость, не стояли по углам, выпрашивая прощения. Не было у меня желания по-настоящему к ней прикоснуться. Мы прожили каждый свою томительную жизнь рядом, но как бы по отдельности.
Вошедшие в гон мысли не хотели слышать ни один вариант оправданий. У каждой мысли были свои личные интересы, свои огорчения и заботы, и всё было неприкосновенно. Будто кто-то надёжно защищал возникшее суждение от посягательств со стороны.
Эти попытки прояснить, честно скажу, на исходе жизни, кого угодно напрягут. Жил, ну и живи себе спокойно, доживай отпущенное. Проклятое «зачем»?
Ну не принимаю я практически ни чьей стороны. Не могу с пафосом рассуждать о самых простых вещах. Не могу одних презирать, другими восхищаться. Не кровожадный я. Что с того, что мой взгляд порой смотрит как бы сквозь. Все мы раненые жизнью. Раненый не может быть победителем.
Чего предъявлять счёт, если жизнь так сложилась? Жизнь ведь умнее кого угодно. Жизнь в конце концов проведёт отчуждённым неприязненным взглядом любого, чтобы тотчас забыть и не узнать, если не дай бог, ты снова ей попадёшься при случайной встрече. Нет у жизни повторов.
Меня бесит, что Нина пытается выяснить отношения. Ну, выяснит! И что? Не для того же, чтобы всех уверовать, как ей было тяжело, как ей было одиноко, как её не понимали? Да спроси любого, любой в сто раз больше вывалит своих переживаний. Тётка была бездетная… Ну, записали на неё Нину… Не записали б, так в детдом попала бы, или в какой-нибудь распределитель для детей врагов народа. Там не все выживали.
Легче Нине станет, если мать покается, в могилу радостнее с подтверждённым знанием, что она мне родная сестра, ложиться будет? Вот она сравнивает свою жизнь с жизнью в казарме, называет безрадостной, бессмысленной. Какую-то особую любовь не получила. Жалуется, что её никто не выслушал. Что у матери нет чувства долга. Какого долга?
Отчаянно грустно. Не с кого спросить. С государства? Так государство вклады населения в девяностые годы похерило, а про отношения людские с него вообще спроса нет. У человека, говорят, за семь лет всё меняется. Кровь обновляется, разные клетки. Память за семь лет успевает рассовать по разным углам задумки. Семь по семь прожила Нина, а ума не нажила. У меня нет сил выслушивать такое, а каково матери? Неужели Нина понять не хочет, что «так» было лучше для всех нас? Все живы, никто за решётку не угодил, никому не пришлось оправдываться.
Если сравнивать, то Нине жилось сытнее, в большем достатке, ей не пришлось скрывать от всех, что её мать была «врагом народа». Она жила обычной суетливой жизнью, в которой были и танцы, и поездки куда-то, и мужчины. Она ездила в турпоездки, а я нет.
Воздух сделался какой-то затхлый, пахнуло гнилью. Меня даже замутило. Удивляюсь своей горячности.
Я ничего конкретно не имею против Нины. А откуда тогда тоска? Тоска сменяется беспокойством, ненавистью к самому себе – надо было мне подслушать.
Не в силах я определить причину глухой необъяснимой тоски. Злюсь непонятно отчего. Навязчивая какая-то злость. Направлена она против меня самого. Беспочвенная злость. Злостью будто бы доказываю, что Нина – посредственность, раз на исходе жизни выставляет претензии. Отвратительный день. День такого напряжения, что будто с меня кожу сдирают. А ведь мне что-то надо принять на веру.
Пережёвывая выводы, мусоля заключения, казавшиеся безупречными, решил, что от кошмара освободит только смерть, она будет примирением. Вечное «нигде и зачем» освободит от несправедливости, в которой приходится мириться с несовершенством и муками. Жить и терпеть надо.
Хорошо тому, кто знает такое слово, которое может разрешить все опутывающие недоразумения, которые мешают идти к своему счастью. Без такого слова легко дойти до крайнего отчаяния и погрузиться в омут разборок.
Удивительное чувство: никого постороннего нет, а я ощущаю спиной, затылком, кожей, что кто-то пристально смотрит на меня. Этот взгляд действует на нервы. Минута спокойствия, вдруг обнаруживаешь, что тянущаяся бесконечно долго эта минута приобретает огромную ценность. Не в денежном выражении эта ценность.
Промежуточные события редко задерживаются надолго в голове. Я уже смирился с неизбежным, я намерен вести себя так, будто всё происходило не со мной, с кем-то другим. Рассказ матери воспринял как обычно, я для неё оставался прежним. Я её не осуждаю. Время заколдовало меня специально, чтобы я понял это. Время не выказало ни малейшего злорадства.
Раздвоение сознания часто бывает виной ужасных событий. Одна сторона моего «я» призывает к спокойствию, другая сторона уличает и громоздит вопросы. Одна сторона побуждает «заткнуть рот» Нине, чтобы она не волновала мать, другая нашептывает, что во всём надо разобраться. Хрупкий, духовный, качающийся мостик, соединяющий нас всех, может рухнуть навсегда. Один «я» противоречу второму «я». Который умнее?
Впрочем, каждый по-своему с ума сходит. Один «я» строю планы, другой «я», вроде как, и забыл, как это ставить перед собой грандиозные цели. Скромная у меня жизнь. Принимаю покорно всё, что мне уготовлено. Не раз слышал, что у каждого человека есть ангел хранитель. А я даже не интересуюсь, кто он, кто тот, кем всё уготовлено. Нормальному человеку, я таким себя считаю, чего бояться препятствий на своём жизненном пути, - всё разрешается само собой.  А чтобы загодя готовиться к тому или иному препятствию, для этого подключиться надо к голосам прошлого и различать намерения, чуточку дальше видеть. Уготовленное, оно входит без стука, не спрашивая разрешения. Нет для него ни дверей, ни запоров, которые удержат.
Не может так быть, чтобы пришло «завтра», и вдруг стало возможно всё начать как бы сначала. Ни новая жена не появится из ниоткуда, ни новыми восторгами и песнями не наполнюсь. Для этого состояние должно возникнуть. «Вчера», пережитое, за плечами так и будет маячить. Это у птиц всё как бы заново, они в год проживают целую жизнь, а для человек год – всего лишь отрезок жизни. Не наделён человек великим счастьем ежегодного обновления.

                49

Хорошо, когда всё вовремя. А как быть тому, у кого вся жизнь построена на нюансах? Упустил свой нюанс, другой может не подвернуться. Но ведь от иного нюанса… да лучше мыла наесться, от мыла пузыри пускать легко. Нюанс руки связать может.
Мозги сохнут от мыслей. И улыбка у меня какая-то двусмысленная, глумливая. Есть отчего: зуб недавно выпал. Нет бы пойти вставить, нет, улыбаясь, этот досадный пробел губами стараюсь прикрыть.
Вообще-то чудно. Моя ошибка в том, что я рассчитываю на везение, что когда-то решил, будто смогу снова и снова попытаться и мне повезёт. И всё из-за уязвлённой гордости, что ли. И чем больше думаю об этом, тем отчётливее сосредотачиваюсь не пойми на чем.
 Наконец-то узнал, кто я! Обнаружил странность в самом себе. Вот бы записать все мысли, которые приходили в голову хотя бы за один день. Толстенный том получился бы. Половина мыслей вообще ни о чём, не связана друг с дружкой. Вот и сейчас, не пойму, с чего подумал, отчего мамонты вымерли? А чёрт их знает, отчего. Самому бы уцелеть. Прикрыться как-то от всех напастей.
Плечи поникли, лицо вытянулось – это говорит о раскаянии и стыде. В чём мне раскаиваться, за что стыдно? Давно пожалел о том, что и в лес пошёл, и подслушал то, что моих ушей не должно было касаться. Попытки оправданий ни с чьей стороны не приветствуются.
Хорошо бы любой изъян можно было бы чем-то прикрыть. Все эти видения, проявления бредового сознания, всё ведь это существует вне меня. Спасительные те видения, предупреждающие, - длятся они недолго, роковые ли те мгновения – всё абстракция. Они всего лишь проявление воспалённого сознания. Свои страхи я извлекаю из небытия, меня там нет, но есть чьи-то слова, звуки, замыслы и они касаются, есть выражение меня самого. Я должен… А что должен? Надо мной тяготит вина перед тем поколением, которое пережило ужасы.
Раз они сумели пережить ужасы, нечего носом тыкать в своё пережитое. Помнить надо, что назад свои слова взять не получится. Допустил ошибку – жди, когда по спине холодок пробежит.
А не для того ли мои мысли, чтобы кто-то сумел их прочесть? Я их не буду в слова переводить, а кто-то без слов всё поймёт, как надо?
Не принимаю ли я видимость за сущность? В эту минуту как бы переполнился ощущением близости ко всем, к тому, к чему никогда не удавалось приблизиться. Видимость, близость - они как тот не ограненный бриллиант, который ещё до ума доводить надо.
Чушь собачья, если мне предстоит выбор, занять чью-то позицию, то... Токай не токай, а толку никакого. Как это - принадлежать одной стороне, на другую даже не поглядывать? Полная дребедень. Этому состоянию не подобрать название. Это состояние – утраченное чувство восприятия действительности, которое только гонит вперёд, не затрагивая душу.
Время уставилось на меня. Не отрываясь, смотрит. В глазах времени равнодушие ко всему. Тем не менее, оно провело чем-то холодным по коже – мурашки побежали.
И тут же пришло в голову, что толку спрашивать свой внутренний голос, не он принимает решение?
В мыслях что-то сверкает. Перебрать эти искорки не получается. И в промежутке между вспышками нет возможности высказать свои чувства – слов не находилось. Застрял в горле комок.
Принятое решение – ответственный шаг. А вдруг за ним последует неприятие, изгнание или что ещё хуже? Искомое близко, но попробуй, дотянись до него. Без дурного умысла навязал себе на шею желание разобраться.
Не всё так просто в жизни. Существует какая-то сила, которая удерживает равновесие, разводит зло и добро по разным клеткам. Меня не будет, а всё останется по-старому. По-старому, да не так. Жизнь избавляется от того, что ей мешает.
По-старому, без меня не может быть. Плюнуть надо на изыски. Был – не был, есть – нет. Какая разница! Клади в чашку больше сахару, подслащивай жизнь. Жизнь как будто смеётся в лицо, городя вопрос за вопросом. Придых слышу, голос как будто взмывает к потолку, а потом опускается на пол.
Во всём корысть, даже если она и не проглядывается, то копни глубже, - в каком-то слое её откопаешь. Всё не просто так. И живут люди не просто так, а для престижа, ради цели, чтобы кто-то одобряюще в ладоши похлопал.
Вот и любят не просто так, а за что-то. Любовь приносит какую-то выгоду. В любви должно быть что-то подлинное, которое подкрепляет… А чем подлинное должно подкрепиться?
Нет управы мыслям. Свернули они в сторону. «За что-то», «зачем?» Да всё потому, что хочется получить что-то. Защищённость, достаток, удовольствие… Любить кого-то, не что иное, как хотеть чего-то! В каждом возрасте свои хотелки. Я, может, помолодеть хочу. Но так, чтобы сохранился нынешний ум, без переживаний.
Я почти всё в жизни прохлопал.
Комар жужжит над ухом. Вот и комары стали жить в квартирах.
Помнится, Нина собиралась в отъезд, так полдня шарохалась по комнате: приоделась, сразу было видно, что в боевой готовности она: плечи новомодной кофты торчали, как крылья летучей мыши, вся причепурилась. И палка её по-особому стучала по полу. Не лыком шита, позволить может себе выглядеть независимой красотулей. Всё, чтобы жалость вызвать. А я, помнится, с молодых лет, перед тем как открыть калитку, новые ботинки пылью натирал, чтобы они вызывающе не блестели. Я бы рубаху с плечами летучей мыши не надел. В этом мы разные.
Меня мать всё детство наставляла: держись в серёдке, не высовывайся. Не лезь в отличники. Ничем не выделяйся. Где какой кипеш, - отойди в сторону. Не дай бог что, заступиться будет некому.
Ну, до отличника мне было далеко, все эти синусы-косинусы, усечённые пирамиды, грамматика и правила английского языка, - всё это давалось с трудом. Тем не менее, школу закончил не хуже всех. И техникум за плечами. И не на плохом счету на работе. Конечно, не передовик, на работу не набивался, но от работы не увиливал. Тянул лямку как все.
«Как все», правда, в большинстве своём только одно и знали: работа, работа. Выпивкой разбавляли будни, некоторые в тюрьму угодили. Из этого «как все», я черпал силу, разменивал день за днём, не мучился необходимостью ежеминутно делать выбор. И оптимизм мой был каким-то бесцветным. И долго-долго не осознавал я, как обрыдла такая жизнь.
А всё-таки с годами немного умнеешь, только что это даёт? Зачем это, если всё равно никто не слушает? Вот и получается: кто-то кого-то ругает – ты поддакиваешь, потому что им надо, чтобы я соглашался. А потом меня обвиняют, что я соглашался, своё слово не вставил.
Ну, и к чему эти мысли, пришедшие ниоткуда и пропадавшие в никуда? Неположенное это дело, чтобы всё оставалось без объяснений, эти угрызения совести, донимающие с детских лет.
Внезапно родилась мысль, а ведь если здраво рассудить, то Нина - государственный ребёнок, не в своей семье воспитывалась. Её вина, беда, называй как хочешь, что она родилась во времена перемен, не у той матери, в этом её несчастье и ущербность. Не детдомовская, но и не «родная». Детское её время выпало, прервалось, а теперь она восстанавливает в памяти всё, что с ней было. Было что-то нелицеприятное.
Да этого нелицеприятного у любого, покопайся, воз и маленькая тележка откроется. Всё кажется слишком просто.
На этих мыслях на лице застыло выражение бесконечного презрения к неумехам. Всегда кто-то в выигрыше, а кто-то – в накладе.
В моём положении легко смотреть со стороны, вообразить себя на месте любого. В моём положении верить о родстве душ трудно.
Если бы прошлое само пришло к Нине, а то её «прошлое» - всё отражение, что показывали в кино, что вычитала в книгах, что нашептали злопыхатели и доброжелатели, её прошлое привнесённое. Как бы там ни было, не в детском доме росла, у своих. Если бы Нина выкричалась в своё время, отпоили бы её водой, научилась бы она свою тоску переламывать, то и не изводила бы мать. Успокоилась бы и жила. Лучше один раз переболеть разлукой, смириться с неизбежным, а так она подвергает себя этой боли каждый приезд. И движет ею не запоздалое желание любви, а эгоизм чистой воды. Она тоскует по детским переживаниям, облегчает перебранкой своё страдание.
Я понимал, что в чём-то неправ, но сформулировать этот ускользающий нюанс не мог. Получается, и я думаю только о себе. В этом вся беда. Но ведь это свойственно не только мне одному. Неоплаченный долг – это всё, и смятение, и тоска, и любопытство. И бесконечные «почему».
Я бы предпочёл вообще ничего не знать, не ходить по краю пропасти, я бы плыл и плыл по течению. Но вслух не скажу это. Буду о непостижимом рассуждать про себя.
В моей тяге к одиночеству нет гордыни. Много чего у меня нет. Да и сейчас не принято говорить о мужестве. А мужество необходимо, по крайней мере чтобы взглянуть на самого себя. Вот и идёт всё вкривь и вкось. А вот когда на себе аукнется, тогда волосы на голове рвать начинаешь.
Послышался короткий смешок. Засмеялся тот, кто что-то имел в виду, но никогда не поделится своим знанием.
Все эти годы я жил в своём замкнутом мире, который был в свою очередь замкнут в мире семьи, а семья была замкнута в общем мире, а общий мир тоже в чём-то был замкнут. Один в другом, другой в третьем и так до бесконечности. Одна матрёшка в другой – до двенадцати матрёшек друг в дружке. Я, наверное, последняя, самая маленькая. Но почему мой мир больше того мира, что находится снаружи? Мне поэтому и тесно.
Не знаю, но мне кажется, у Нины отложились в памяти причитания, которые напоследок, перед тем как оставить дочь у сестры, шептала мать, что-то типа такого: «Как ты теперь будешь жить? Увидимся ли? Бедный ребёнок! Прости меня беспутную. Я тебя люблю, я знаю, что у тебя всё будет хорошо. Я знаю, что бог не оставит тебя. Расти скорее. Чтобы никогда с тобой этот ужас и кошмар не происходил…»
Далось из раза в раз переживать чувство вины… Всё это ожидание искупления… Зачем?
«Зачем» рождает подобие примирения. Может быть, Нина и мать спорят и выясняют, потому что они теперь дальше друг от друга, чем были раньше, когда были близкими?
Мать жива и Нина жива. В жизни не всяк жив, кто шевелится. Я вот тоже думал, что живу, но жил как-то не так. Так не так, хорошо тому, у кого всё позади.
Хочу что-то сказать, но в голову не шло ни одного уместного данному моменту слова.
Ясно представил, как мать рассказывала про то, как ей после голодных дней представилась возможность впервые поесть. Как она увидела три картофелины, как ощутила запах, как язык прилип к дёснам, как уткнулась лицом в покарябанную миску и начала есть, есть ту картошку прямо с кожурой. Хватала её ртом…
Всего один раз она упомянула о своём пропавшем ребёнке… Беда не оставила места для сомнений. Может, это объясняется тем, что жизнь, какой бы она ни была трудной, хочет заставить отказаться от бессознательных ожиданий, а продолжить жить? Груз веры огромен, но вера не защитит.
Будто плыву в тумане. Никак не получается расслабиться. Впору дурным голосом заорать. Того и гляди кошмары полезут, накинутся на меня с кольями и дрючками все несогласные со мной, - как я против них выстою? От всех и не убежишь… Ноги ватные…
Страсть какая-то появилась сводить свои убеждения к какому-нибудь мотиву… Что за мотив?
Разве с ватными ногами я в состоянии прочувствовать все женские уловки, которых в каждой женщине предостаточно? Им так называемые «принципы» заменяют всё: они рта раскрыть не могут, чтобы кого-то не осудить, а то и пригвоздить к позорному столбу. Для женщины ад должен существовать, иначе некуда будет отправлять мужиков. Понятия справедливости у женщин и мужчин разные.
Стою, глядя на мать, словно бы совершаю путешествие во времени, добираюсь до самого начала. По крайней мере мысленно я ни от чего отрекаться не намерен. Но поскольку меня стали мучить сомнения относительно так называемой правды, то волей-неволей приходится уповать на то, что всё само собой как-то разрешится.
Подкрепляю свои доводы глубоким вдохом. Вроде и не ссорюсь, а как бы и выясняю непонятное. Должен же я во что-то верить. Впрочем, надуманные искания всё равно что тьфу… Как-то так!
Воинственного тона у меня нет.
Женщину женскими уловками не обманешь. Тут сколько угодно можно городить забор из череды перечислений: во-первых, во-вторых, вязать его воедино гибко-осторожным проявлением нравственности - в-третьих, предлагать услуги, советовать, деланно соглашаться, - всё это ничем не закончится. Проявление нравственности лучше всего погасить хорошим матерком. Брань, если она по адресу, самое вразумительное, тоже проявление нравственности.
Не буду же я сам себя материть. Когда-то слышал, что не надо лишать людей их страданий.
Ну, обзову дураком, потрясу в воздухе лапищами, понимая свою правоту и неправоту одновременно и что?
Вот именно, это «и что» без пол литры не раскусишь. Как тут не вспомнить Лёху Спиридонова, с которым вместе работали. У того всё просто, была бы бутылка, а фужерчик он запросто из половинки огурца выколупывал, мякоть пальцем выскребал. Да уж, мог Лёха закусить если не половинкой конфетки, то двумя семечками. И никаких проблем. А почему никаких проблем, так Лёха рассказывал, что отец его как мужика воспитывал, мол только в драке можно через кулак своего добиться.
Ещё Лёха говорил, что всякую проблему «заершить» надо – в кружечку пива плеснуть граммульку водки и залпом выпить. Все проблемы сразу перестанут шуршать.
Мистика какая-то. Помнится то, что и помнить не надо. Всё пустяшное лезет в голову. Лезет без очереди, отталкивает друг дружку. Тут бы хорошо сесть, покурить, обдумать неспеша. Есть ведь обычай: перед дальней дорогой присесть на минуту на чемодан, оторвать ноги от земли, исподволь вымогая себе послабление и удачу. Труда никакого, задержаться на минуту. А я? Я всю жизнь куда-то спешу. Из-за этого и выходит всё сикось-накось.
Медленно меркнет день. Нет у дня ни восторга, ни следа волнения, ни какого-нибудь возбуждения. День – полная удовлетворённость, а раз так, то возбуждение и не надо. И, тем не менее, день тоскливо отъединял от чего-то, обособлял, делал опустошённым, сытым какой-то мёртвой сытостью.
Оторван и далёк, одинок я, как ещё никогда в жизни. Замурован в себе. Случившееся выпустило меня в обычный мир с чувством отчуждённости, обратившимся в муку.
Жаль до ума не довели строительство коммунизма. То-то было бы счастье. Вот тоже, - каждый по-своему понимает, что такое счастье, а обрисовать – тямы не хватает. Принцип, от каждого по возможности, по дороге к коммунизму утеряли.
Не надо мне никакой возможности, никакого коммунизма. Я – трезвомыслящий человек. Может, слишком трезвомыслящий.  Скорее промежуточный. Между коммунизмом и демократией.
Между всегда что-то сверху плавает.
 Мне бы прижиться там, где всё дают. Сыт по горло лозунгами про счастье, про дорогу, про светлое будущее. На веру, как попка, приучали нас всё брать. Меня не возбуждают собственные речи.  Мне плевать на демократию и социализм, на все ярлыки. Нас вели к светлому будущему те, кто вовремя просёк, что жизнь одна, что будущего у человека нет, что хрен без соли есть неинтересно, что надо брать от жизни сейчас. И пусть дураки ищут в жизни место подвига, пусть гуртом едут на стройки коммунизма. Те, кто нас вёл, они знали, что никаких мест подвигу в нормальной жизни не должно быть. Они рискнули, и у них получилось, у всех теперешних миллионеров и миллиардеров.
А я рискнул и оказался «там», в прошлом. Своим существованием я напоминаю прошлое. Мне в ответ одно презрение.
Может, рисковать я не могу? Бывают же моменты, когда рискнуть надо. Что для всех ясно и очевидно, на этом я часто обжигаюсь, и наоборот, что ясно мне, то не очевидно всем. А уж после того, что видел, попав в переход времени, то теперь хорошенько подумаю, прежде чем рискну объяснить или оправдать ту или иную точку зрения. Лучше отмолчаться. Мания это, - пускай, будет манией. Она теперь имеет глубокие корни.
Шаги слышу. Весь в напряжении ожидания. На миг оно ослабло. Тут же опять натянулось почти до предела. Напряжение зашло за предел. Расширил зрачки, раскрыл губы.
Я – муравей. Выполнил свой долг, можно и умирать.
Оснований более чем достаточно и у Нины обижаться, и у меня – вертеть носом, тем более, у матери, которой пришлось пережить без репетиций столько передряг.
Это теперь, когда столько открылось, можно нафантазировать, отрепетировать, до мельчайшей подробности продумать, как можно использовать ту или иную информацию. Труднее всего начать разговор, и не стать при этом чужим.
Как, как найти слова по-настоящему пронзительные? Можно ли сказать нечто, когда итогом будет ничто? Когда рядом сплошь недоверие, то и сам начинаешь всем не доверять.
Мои умозаключения служат лишь плохонькой заменой чего-то другого. Чего именно? Вот об этом я хотел бы поговорить с Ниной – вернее, послушать, что она скажет. Умственный избыток вызывает часто сознательную слепоту. Что-то просится наружу, хочет проясниться, но что это, я не знаю.
Что меня часто маета одолевает, так это из-за проклятой привычки объяснять любую мелочь. Удержался, ума хватило, не рассказал матери про случай в лесу. Минутное затмение, а ведь оно могло из меня судью сделать: стать между. Нелеп расчёт в такой ситуации остаться «хорошим» и той, и той стороне.
Кто-то третий должен быть. Не спорю, третий в некотором роде преимущество, им не стоит пренебрегать. Но как найти этого третьего.
Стою, изобретаю бесчисленные ответы, размышляю в надежде, что всё как-то само разрулится. Сдерживаю раздражение на возникший совсем уж глупый вопрос, толком не понимая, где вопросы умные, а где глупые. От вынужденных провалов становилось совсем тошно. Тут же начинаю ругать себя.
Утром, днём я всегда нерешителен. Ночью почему-то отчаяние заставляет принимать более решительные меры. Ночью отчаяние толкает в крайности, которые восстановить утром трудно.
Спроси кто, зачем мне нужна правда отношений матери и Нины, не ответил бы. И в самом деле, зачем? Никогда прежде не задавался этим вопросом, лишь подчинялся необъяснимому инстинкту. 

                50

- Я ненавидела его… Я всех ненавидела.
Это были первые слова Нины, когда я спросил у неё, почему она так несправедлива с матерью. Сначала было молчание. Нина опустила глаза, но раньше я успел заметить, что в них потух огонёк, булавочные головки зрачков сначала расширились, потом сузились, лицо перестало что-то выражать. А у меня проснулась чувство, похожее на страсть криминалиста: сейчас всё узнаю. Сейчас оборонительный вал рухнет. Сейчас я прочувствую всё сначала. Видения посетят. А что видения – они возникают в памяти как немые свидетельства минувшего. Ни в одном нет того, что воскресит чувство, как было. Видения предполагают предполагать.
- Худшее – лишиться того, во имя чего ты живёшь. Это, во имя чего, у меня не было. Я хотела дожить и доказать. Всем, тебе, матери… Богу.
Это Нина сказала, не глядя на меня. А что доказать, если со временем любое доказательство теряет свою сущность? Хранимое где-то под спудом годов, оно утрачивает то, что под ним подразумевалось.
- Никто и ничто не вернёт мне того, что я потеряла. Лишиться жизни не самое страшное, что может случиться с человеком. Поплакал и продолжай жить. А вот когда…
Нина не досказала. Она потянулась рукой куда-то на край скамейки, подёргала планку. Мы сидели на скамейке в парке. Вчера Нина вернулась из гостей и сразу же засобиралась домой.  До автобусной станции от матери всего ничего, - рукой подать, но ведь предстояло купить билет на автобус, сумку донести. Я предложил свои услуги, мол, мне сбегать на автостанцию, купить билет заранее, труда не составит, но Нина сказала, что у неё есть деньги, сама купит билет. А сумку, что ж, сумку донеси. Она поняла, что мне нужно с ней поговорить наедине.
Отъезд – всегда суета. Какие-то воспоминания не к месту, пожелания. В последнюю минуту обычно что-то оказывается невыполненным, что-то не куплено, что-то надо подремонтировать. Какие-то обиды забываются, выяснение их откладывается до другого раза. Времени на них не хватило.
Мать отговаривала Нину, мол, поживи ещё, тебя никто не гонит. Когда ещё снова так соберёмся вместе, толком не поговорили, не обсудили дальнейшие планы.
То, что между мной и матерью был какой-то разговор, касавшийся её, Нина, наверное, поняла, как только приехала. И я слишком уж участливо, с деланным восторгом открыл перед ней дверь, и мать засуетилась, пошла ставить чайник, начала готовить яичницу, - как же, голодная приехала, устала. «Как там тётка?»
А что там тётка, - тётка как тётка! Что с ней сделается. Тётка внука ждёт. Тётка давно никуда не ездит.
Вот и сидели мы на скамеечке в парке возле автостанции.
После моего вопроса Нина долго смотрела на меня непонимающим взглядом, будто пыталась ухватить смысл моих слов. я ни разу не видел её такой. Она вдруг показалась совсем чужой. И я ей показался чужим, когда она сидела, прищурив глаза, смотрела на меня. Ответ я прочёл в её глазах раньше, чем услышал. «Да не лезь ты в наши отношения. Тебе это не нужно. Не тебе ворошить прошлое… Как же, так всё и выложу, как же, так и расскажу, как на духу… А впрочем, расскажу, только ты, не дай бог, не перебивай».
Я давно уяснил, если кого-то сильно любишь, не всегда так же будут и любить тебя. Наполовину прикрыл глаза, стараясь сосредоточиться и понять, что уже услышал, и что дальше последует.
«Это же надо, - подумал я, - таким взглядом только испепелять».
Мыслей толковых в голове нет, горло сдавила судорога, грозя задушить. Трудно спрашивать, а каково отвечать? Лучше бы…
Лучшее то, что тебе не принадлежит или не досталось при раздаче, или то, что имел, но забыл об этом. Лучшее контролируется расстоянием друг от друга, так называемой социальной дистанцией, которая в разных случаях разная. Метр, три метра – всё насколько ситуация позволяет. Я себя комфортно чувствую, если меня хотя бы метр отделяет от собеседника. Особенно я это почувствовал теперь.
Вдруг почудилось, будто вокруг никого нет, ни единой живой души. Есть мы и фон, глушивший разговор.
С трудом поборол чувство, что будто проваливаюсь куда-то. Не глазами, а внутренним зрением увидел, что Нина наклонилась вовсе не для того, чтобы лучше слышать – в таком положении она всё как есть попытается сохранить.
Внутренне оставаясь холодным, я был по-своему благодарен Нине за желание кое-чего прояснить.
Нина перестала смотреть на меня как одурманенная. Как и всякая женщина, она пропускала многие слова мимо ушей, подтекст не воспринимала, молчание понимала, как молчание. Она и начала разговор так, как будто ей было не очень интересно, о чём я спросил. Как бы невзначай она окинула взглядом площадь, автобусы, спешащих людей с сумками и чемоданами, глаза сделались безразличными, даже скучными. Она ворохнулась, ссутулила плечи, уперлась подбородком на палку, но по-прежнему сидела без скованности, не чувствовалось в ней напряжения.
Усмешка чуть тронула лицо. Но усмехнулась она не только моим словам, но и на что-то, что сидело в ней, что чего-то дожидалось. Усмешка её саму озадачила.
Ей хотелось, чтобы всё поскорей то ли осталось позади, то ли чтобы вообще никакого разговора не было.
Потом она закрыла глаза, сглотнула и вздёрнула плечами. Когда открыла глаза, смеха в них не было, и на губах усмешка пропала. И во взгляде твёрдость и бесшабашная отчаянность запроглядывали.
В происходящем не было ничего необычного – сплошная непредсказуемость. Никак не удавалось сосредоточиться, как вести беседу, на возможную реакцию Нины. Меня стало раздражать, что я слишком неотрывно наблюдаю за мимикой лица Нины, пялюсь напропалую, а когда пытаюсь отвести взгляд, мне это даётся с трудом.
На лице же Нины не отразилось ничего сверх того, что должно было отразиться. В перемены она не верила, мифов наслушалась, вела себя так, как человек, вынужденный в силу своих знаний и занятий повседневно сталкиваться с ложью, который научился её распознавать. Игра это была, правда или что-то ещё, - не знаю. Тут и болезнь ещё наложила свой отпечаток.
Время текло медленно. Но и не настолько медленно, чтобы до отхода автобуса главное можно было уяснить.
Чего я жду? Радио на небе не заговорит, бутерброд не свалится в рот. Учит каждый день жизнь уму-разуму, а избежать разочарований, если нет надежд, не получается. Нина уверена в своём праве на счастье, поэтому ищет, но вместо счастья получает новые страдания. А у меня вопросы множатся.
- Ну я его ненавидела, - повторила Нина. – Ненавидела твоего отца. И тебя одно время ненавидела. Вы отняли мать у меня.
Она это не повторила, а прокричала. Но прокричала так тихо, что крик был едва слышен. Но в этом крике было всё – страх, надежда, желание любви и ещё что-то. Она походила на обиженную школьницу. У меня от этого крика дёрнулась кожа на голове. И то, что зовётся душой, то, что было намозолено многими и многими размышлениями, покрыто корой многих и многих лет напластований, съёжилось в игольчатый комок.
Этим «ну» она не всё сказала, в две буквы она большую часть своих переживаний вложила. Я додумал недостающее, сопоставив слово, интонацию, выражение лица с тем, о чём уже начал догадываться.
Трудно доходит смысл отдельных слов, если его надо связать с только что услышанным, когда жгучая горечь пульсирующей болью торкнулась в голову.
Говоря «ну», на протяжении этого короткого «ну», глаза Нины не оторвались от моих глаз. Ни единым движением она не показала, что её нервирует присутствие других людей, что её отвлекает шум автобусов. Она смотрела в моё лицо с тем упорством, с которым дикарь смотрит на появившийся дымок перед тем, как вспыхнет огонь на кончике крутящейся палочки.
- Ну, - сказал я, повторяя и интонацию, и придых, и всё-всё из того, что только что услышал.
-«Ну» - легче всего сказать, - ответила Нина. И она, и я враз почувствовали себя чужими, «ну» усилило презрение и усугубило предубеждение против всего, что в свою очередь родило чувство одиночества и чуждости. Из боязни наткнуться взглядами на неуважение, мы скоро перестали смотреть друг на друга. Это могло бы быть смешно, но смеяться не хотелось.
А потом она стала говорить быстро-быстро. Она говорила и говорила. Десять минут, полчаса. Сыпала словами, останавливалась, если я перебивал, отмахивалась… (Ты ничего не знаешь, не понимаешь), но сворачивала в нужное мне русло. Рассказ был путаным, местами нечленораздельным, но дышал болью, обидой. Нина пыталась высказать убедительно свою почти правду.
- Я ведь совсем кроха была, но всё помню. Я ведь помню, как она (Нина мать назвала «она») оставила меня. Обманула, сказав, что «только сходит в магазин», «конфетку купит». Поход в магазин на долгие-долгие годы растянулся. Когда я спрашивала, когда мама придёт, мне отвечали «скоро», потом добавляли, что теперь моя мама тётя Оля. Когда я заводила разговор с тётей Олей о матери, она отмалчивалась. Подожмёт губы и отвернётся. А то достанет из сахарницы конфетку и скажет: «Нам ведь с тобой хорошо? Скушай конфетку и не плачь».
При этих словах Нина вежливо улыбнулась, как будто сообщённая новость её мало касалась. При этом, мелькнувшая в глазах тень, могла выражать всё, что угодно. И разочарование, я ведь не удивился вслух услышанному, и обиду: я ведь не поддержал Нину словесно. Старые слова, новые - всё воспринимаю равнодушно, с какой-то неохотной отчуждённостью. 
«Мать в это время сухарь в теплушке сосала, а ты конфетку, - почему-то подумалось».
- Мне было не плохо с тётей Олей. Очень даже хорошо, но мать забыть не могла. Почему – не знаю. Тётю Олю скоро стала звать мама-Оля, при этом не забывала свою мать, которую про себя называла – Она. Она ушла в магазин, Она скоро приедет. Она вовсе не плохая.
Тётя Оля меня не ругала, ни разу не замахнулась, не шлёпнула полотенцем, не поставила в угол. Но она и ни разу не проявила бурных восторгов, зацеловала чтоб, или заругала, чтобы я вину почувствовала… Ой, давай поговорим о чём-нибудь другом. Не буду я больше ничего выяснять, не буду.
Будто от толчка проснулся. Пытаюсь унять дыхание. Состояние, какое бывает при не запомнившемся сне. Сердце колотится. А пришедшая в голову мысль угнетает: и молчание чернит отношения, и выяснения ничем не лучше.
- Ты мать возненавидела?
В наступившей тишине слышно было, как кипела жизнь на автобусной станции. Там подходили и отъезжали автобусы, там люди спешили на встречи друг с другом.
- Возненавидела? – переспросила Нина. – Нет, не то слово… Просто мать стала в моём представлении другой.
- Какой – другой?
- Ну, не знаю… Нехорошей. Какой я не хотела её видеть… Даже карточки её у меня не было… Потом поняла, что все фотографии уничтожили и не для того, чтобы я её вспоминала, а чтобы разговоров не было. Мне ведь не говорили, что она была арестована, что и отец тоже был арестован… У меня украли всё, что должно было принадлежать мне.
Не знаю, правда ли, собственная жизнь приобретает иной масштаб, если сравнивать её с тем, с чем пришлось столкнуться? Наверное, собственная беда блекнет по сравнению с чужой бедой?
И тут на губах Нины загуляла улыбка, тень перемежалась со светом, будто неисправная люминесцентная лампа никак не могла загореться.
Нина посмотрела на меня, в глазах её как будто запорхал снежок.
- Не могла же обида всё время сохраняться? Время тяжёлое было, все выживали. Теперь-то ты это понимаешь?
- Обида и не сохранялась, она периодически возникала… Особенно, когда мать вернулась, когда ты родился, когда я приехала к вам «погостить». Тут всё вспомнилось. Вспомнилось, что недополучила. Тут вот я и возненавидела твоего отца. Он, он окончательно отгородил меня от матери. Хотя, мать я старалась никак не называть. Обходила как-то слово мама в обращениях.
- А что тебе отец сделал плохого?
Нина как бы удивилась этому вопросу, как будто такая мысль ей вообще в голову не приходила.
- Ничего не сделал… Даже поддерживал, особенно когда я родила. Плохо тогда мне было. Ты что, мне не веришь? Не каждому человеку дана способность любить. Кто-то может забыть и любить. Кто-то может выучить, как любят другие, выучить всё: жесты, слова, последовательность процесса… Дурачить этими навыками, а я не могу. Зачем напрягаться, если мне такое не знакомо.
- Что, и ни разу не посмотрела на себя в зеркало, когда всех ненавидела?
- Чего смотреть, чувствовать всё чувствовала, а мозгом не воспринимала. Когда твой отец умер, я почувствовала, что что-то изменилось у меня к нему. И знаешь почему? Потому что у меня повод исчез его ненавидеть, на свою жизнь посмотрела под другим углом зрения. Если раньше предполагала увидеть только то, что хотела, то потом пожалела о многом.
- Что, и теперь ждёшь, чтобы со смертью матери понять, что она тебя не бросила, а спасла? Чего её изводишь? Ведь всё прекрасно понимаешь. Что было, то было.
- Лишить ребёнка счастья – это, по-твоему, не самое страшное, что можно сделать с ним? Меня лишили самого дорогого, ради чего человек, собственно, живёт, - лишили любви матери.
- Классно сказала.
- Дурак…
- Выходит, что мы оба дураки. Можно открыть клуб дураков.
- Не смешно.
- Не заводись.
- Не заводиться? Да мне плакать хочется! Если бы всё было так просто.
Нина говорила так, будто всё её нисколько не интересовало, - просто хотела мне разъяснить некоторые очевидные истины, я ведь не с её планеты, я – иностранец, который вообразил, что ему надо узнать то, что на своей планете он не переживал. В её ответах скрывался вызов. Мол, я жил с закрытыми глазами, видел лишь то, что хотел видеть
Плохо, что я знал Нину только по рассказам. И она меня, в общем, оценивала наездами. И этот разговор, он как бы насмешливый отзвук былого, захотелось узнать-поделиться, - и ничего более. Не было, между нами, откровенных разговоров. поговорили раньше бы, не возник вопрос, ради чего и чем жить? Я склонен объяснить это моим пережитым, Нина, скорее, обидой. Да и что выяснять, когда всё изведано, пережито. Здраво рассудить - всё отболело.
Но это объяснение полностью не удовлетворяло, какая-то тайна не раскрылась до конца, остались тревожные догадки, а то, что мысли о былом повторяются, это подтверждает какие-то опасения.
Как будто в моём мозгу кто-то обыск произвёл, всё переложил с места на место, всё свалил в одну большую кучу, и теперь мне снова надо всё упорядочить, разложить, как было. Даже не как было, а с новыми догадками. Новые догадки – новые ловушки.
Никак не получается прочувствовать, как это складывать камень на камень, городя и неприязнь, и ожидание любви, скрепляя всё обидами. И всё ж картина складывалась отчётливая. И не причём тут перепады настроения.  Перепады настроения, как дорога, которая ведёт то вверх, то вниз, но никак та дорога не приводит к началу. Обрывается на подходе к чему-то важному.
Держись-ка лучше в стороне, заявляла по такому поводу, жена.

                51

Я почувствовал, что Нина мне доверилась и я доверился ей. Есть всё-таки в нас способность спокойно смотреть, как жизнь катится сама собой. Куда катится – не понять, но если ты всё равно не в силах чему-то воспрепятствовать, то ныть нечего. Нытиков и так достаточно, особенно тех хватает, кто своим нытьём застраховаться желает.
Мужественный я или нет, стойкая Нина или превратилась в сплошную обиду, - не было у меня желания пытливо вглядеться, нынче пропала привычка пристально вглядываться в лица, изучать друг друга.
Представления, какие они были неделю назад, на то новыми глазами смотреть надо было, но не хотелось. Смотри не смотри, успокоить то, что узнал, не могло, оно возымело какую-то насмешку над собственной тревогой. Был укор и тут же поблёк.
Даже если бы мы просто сидели друг против друга, даже если бы мы разговаривали ни о чём… и тут я споткнулся. Всё было совсем не так, всё было мираж, иллюзия, заблуждение или - того хуже – выгодная сделка. Для меня приподняли на чуть-чуть укрывающий полог, я краем глаза заглянул под него, успел что-то рассмотреть. Теперь могу сетовать, что имею какое-то представление о событиях былого, от которого был далеко. И что?
Чтобы ответить на это «и что?», надо последовательно и заблаговременно придумать план действия. Всё в жизни повторяется, всё, что уготовлено судьбой. Мало кто смыслит, что по-настоящему происходит кругом. Для этого ведь нужна известная доля ответственности, честности в отношениях с людьми. Мне не хватает честности.
Признание – штука нелёгкая, не сразу получается выслушать и воспринять сказанное так, как надо. Нина теперь была не такой, как мне казалось. Она соучастница чего-то страшного. Дело и в том, что страшное не осталось где-то в прошлом, ей изжить его не удаётся. Поэтому, нелепо требовать от неё, чтобы она боготворила мать. Как можно боготворить, если она ни разу не ставила себя на место матери? Так и я не ставил себя… В той темноте лишь наблюдал со стороны. Пальцем не пошевелил. Вот и обернулась жизнь не так, как задумано было вначале. Жизнь не любит оправдываться. Жизнь лишь способна обвинять. А нам, что, лично мне всё время надо быть начеку.
Не знаю, побледнел я или покраснел, но с моим лицом что-то произошло.
Выходит, мать когда-то сделала ошибочный выбор… Что-то в этом роде. Присутствие чего-то стало неприятным. «Чего-то, что-то» заполнило пространство вокруг, оно задавало вопросы, оно обвиняло. Стало противно находиться рядом с этой сущностью. Досада родилась от совпадения некоторых мнений, эта досада порождала ненависть к себе и ко всем.
Нет, в прошлое надо во всеоружии являться. С пулемётом, пистолетом, с гранатой, наконец. Чтобы там выполнить то, что назначено. А иначе, ради чего жить?
Не знаю, ради чего я живу. Вот застопорилась жизнь, и всё кажется бессмысленным.
- Знаешь, в школе меня не любили. И не переросток, и не своя. Неразговорчива была, нелюдима. Твой отец «нахратой» меня назвал. Я в словарях искала, что это значит – не нашла. Полудурок или что-то подобное? Теперь-то знаю, слово означает упёртая, со своим мнением. Не ругательное слово. А тогда обиделась. Я ведь на каникулы к вам приезжала. Приезжала, когда малость успокоилась, нутро как бы заледенело, болеть перестало. Когда повзрослела.
- Ты жестокая, ты не любишь людей.
- А за что их любить? Я родилась, чтобы жить по-другому.
Нина помолчала.
- Дура упрямая была. Мне лишь бы на своём настоять. Как бык в землю рогом упиралась. Никогда ни с кем не откровенничала. Никого близко к себе не подпускала. Стеснялась, что ли, что живу у тётки. Плохого тётка мне ничего не делала… куском не попрекала. Одевала, обувала, голодная не ходила. Не в шелках красовалась, но и не в обносках после кого-то. Такая я уж, наверное, уродилась. Вспомню мать, - сердце жечь начинало. Может, не сердце болело, а злость копилась. А потом мать приехала… Чужая тётя. Платье привезла… С тобой приехала.
- Не помню.
- Откуда тебе помнить, года два тебе было. Ходить толком только начал. Ленивый был, всё на заднице ползал. Штаны протирал. «Какой Олежек у нас хороший. Олежек кушать хочет», - передразнила Нина чей-то голос. - А у меня о-огромное желание было, столкнуть тебя в пруд. Пруд был недалеко от тёткиного дома. А чего, и столкнула бы…
Трудно понять людей, которые не то, что жалуются, а непонятное говорят.
- Говорить не хочу, как переживала. Не могла смотреть, как тобой умиляются.  И слёз ведь не было, заплакала только, когда мать уезжала… за автобусом бежала, как последняя дура. Я слышала, как тётя Оля матери говорила, чтобы та не приезжала, девочке, то есть мне, тяжело всё видеть. Без неё я спокойнее. Семилетку кончила, в техникум поступила. И мечтала, мечтала… Дура… Мечтала о красивом белье, о том, что всем докажу… А спроси, что доказать хочу, не ответила б. Всю жизнь приспосабливалась. Силён был во мне ребяческий дух противоречия. Сильно было стремление добиться успеха. Я ни с кем никогда не спорила. Не спорила, значит, не соглашалась. Мне, трёхлетней, любой пригорок казался горой, а теперь… Да ничего не изменилось. Всё так же болит.
- А отца-то чего ненавидела? Он-то, что плохого сделал? – снова спросил я.
- А не было б его, мать тебя не родила, меня бы не бросила. Забрала бы… Впрочем, мне с тётей Олей хорошо было. Ну и что, что считали копейки. Все так жили.
- Ты ведь знала, что мать посадили? Тебе об этом говорили?
- Ну, знала… Только не понимала… Написать письмо она ведь могла. Когда выпустили, не ко мне поехала. Да ладно, чего уж об этом теперь. Я благодарна матери, что когда родила, когда край как плохо мне было, тётя Оля сильно болела, мест в садике не было, тогда вы забрали к себе моего сыночка. Год роздыху мне дали.
Нина помолчала.
- Знаешь, я сама не понимаю, чего хочу. Всё делаю наоборот. Не ребёнку мать судить… Впрочем, это о мёртвых или хорошо, или ничего… А она живая. Выяснить мне хочется, почему меня оставила?
- Тебя ж не сдали в детский дом.
- Может, и лучше было б, если б сдали, - буркнула Нина. - А ты, что, правда не знал, что мать в лагерях была? Во, дела! Я только не понимаю, почему она никуда не напишет, не добивается, чтобы её признали пострадавшей от режима. Архивы где-то же хранятся. Носила бы на груди медаль пострадавшей от сталинизма. И нам деньги какие-нибудь выплачивали. Благородство проявляет. Нимб святости, того и гляди, вокруг головы вспыхнет. А по мне, - положено – отдай. Я б нашла, куда деньги вложить, как дочь репрессированной. Не делает так, видно, нагуляла она меня, я как бы ни в каких списках не числюсь. Сколько говорила ей об этом…
Что-то ничего не понял я из последнего монолога Нины. Противно стало. Презирает она мать. Впрочем, не побывав в её шкуре, не осознаешь её боль. Нина, в чём счастье, - не представляет. Живёт она в недобром своём мире и не желает ни прощать, ни жалеть. Злопамятная, непогрешимая дамочка. Прочно она удерживает в своей памяти прошлое, которое другие, что естественно, давно бы выбросили из головы.
По моей спине полз холодок. В запасе у меня есть немного времени. Серые глаза Нины, будто дула двустволки, нацелились на меня, вот-вот выстрелит новой порцией.
«Бесчувственная колода. С такой, не приведи господи, мериться болью. Ну, почему всё так?»
Для человека главное – надеяться. Толку-то, разговаривать самому с собой. В этих разговорах всё не имеет начала и кончается без конца.
Мне бы отвлечься, мне бы восхититься, что Нина хорошо выглядит, мне бы не корить её мысленно, мне бы тактично не заметить её раздражения – не выходило. Мне надо было как-то скрасить минуты прощания. Может, всё не так и существенно. Но откуда в Нине эта неутомимая страсть прочувствовать всё сначала?
Не дано мне взять на себя труд спасти отношения Нины и матери. Что бы ни говорил, всё не то. Поэтому и молчу.  Ужасные грехи, которые Нина приписывает матери, грехи только для неё. Если любой грех попытаться рассмотреть под микроскопом, то он и не грех получится – недоразумение. На недоразумение можно списать всё, что угодно. Впрочем, молча винить – это одно, а когда словами – слова пугают. Непристойно обвинять того, кто тебе дал жизнь.
Несправедливость обычно бесит меня, на несправедливость фыркаю и злоблюсь. Не уяснил пока, что является причиной страха – расплывчатые тени, неизвестность, опасность потери перед неумолимой смертью. Перед смертью дверка для спасения должна быть открыта.
Как не восхититься теми людьми, которые не чувствуют за собой вину, что бы не случилось. Всё хранимое под спудом годов постепенно утрачивает то. что подразумевалось когда-то.
Скачут мысли, перепрыгивают с одного на другое, перевёртывают всё вверх дном. Становятся опасными для жизни.
Мне бы подняться и уйти. Я имею на это право. Билет куплен, автобус вот-вот вырулит на остановку. Долг велит проводить до конца. Долг. Я в долгу перед Ниной: как же, из-за меня мать её отвергла.
Как она сказала: «Зажилась я здесь… Устала чувствовать себя приживалкой. У родной матери, а хуже, чем у чужой».
Мне такое ощущение неведомо.
Вела бы себя попроще, и проблем было бы меньше. Покориться не хочет.
Я её знал как двоюродную сестру, жила и жила, а потом в новом обличье, как мышка, вылезла из своей норки и, нате вам, - родная сестра. Позднее преображение для меня – сплошные вопросы. кажется, я пытаюсь найти тайную закономерность в путанице происходящего.
На лице Нины отрешённость. Обида, чувство долга всё куда-то отодвинулись.
Будто что-то оборвалось внутри, порвалась последняя, натянутая до предела струнка. Мыслишка делает свою работу: не лучше ли вести себя так, чтобы во всём и всегда избегать кривотолков?
Я досадовал на себя за излишнюю мысленную резкость: какого чёрта вмешиваться в чужие отношения. Взрослые люди, за плечами прожитые жизни, хорошее и плохое. Может, правда, всё дело в деньгах, не получает Нина компенсацию за… А за что?
Детдомовским, за потерю «домашнего счастья», квартиры дают… Так и она не под кустом живёт. У тёти Оли квартира и дача. У самой Нины квартира… Сын её устроен. Если жизнь у кого-то замерла на месте, хуже того, если она поползла вспять, мне-то какое дело? Не мне, им в этом жить. Мне бы не забыть того, что довелось пережить, что услышал. А уж если приспичит, если станет невмоготу, если закрутит, затошнит, черноту из себя под любой кустик исторгнуть смогу. Впрочем, легче – хуже, какое это имеет отношение к матери?
Нина не соответствует моему представлению, но в этом её вины нет. Лишь приняв всерьёз её слова, можно отыскать мотив её неприязни. Чем более обоснован мотив, тем злее обвинение, чем осознаннее говорятся слова, тем меньше всему оправданий.
Она знает, понимает меня лучше, чем я знаю себя. Наш разговор шанс, это есть то, что мне нужно. То, что случилось когда-то, та действительность, в общем известна, а была ли возможность как-то иначе всё провернуть?
Возможное беспредельно, оно ничем не ограничено. Из многих возможностей надо было выбрать одну, одну воплотить в действительность. Наш разговор – переосмысливание действительности. Ну, ей – ладно, а мне на кой чёрт это надо?
Не перестаю удивляться способности Нины мгновенно стереть улыбку с лица и запрятать куда-то глубоко, чтобы при случае снова ею поманить.
От Нины исходит, чёрт побери, неприязнь, впору самому уверовать, что доброе и прекрасное замазано липучей заразой. Липучую заразу давно надо было соскрести. Я – реалист, я не верю, что бывают абсолютно счастливые люди. Сорви с человека другую наклейку – ого, что откроется! Но и беспросвет не вечен.
Мне что и нужно, так, чтобы прошлое было наверняка переосмыслено, без поспешности, чтобы было достаточно оснований для этого. Мне духу не хватает отчасти признать благоразумие в словах Нины и матери, мне никогда не смириться, что я не герой. И всё ж не понять, почему Нина распаляется? Она в два раза старше, чем была мать в годы репрессий.
Нет, но как это так получилось, что никто не выведал, не выспросил, не укорил мать брошенной дочерью? Специфика полу деревенской нашей жизнью, где утаить ничего ни от кого нельзя, противоречила этому. И тем не менее…
А впрочем, всё хорошо. Живы, поговорили, что-то выяснили. Разъедемся, а там будет видно.
Жизнь, понятно, взяла меня на заметку. Но из-за этого меня совесть не жжёт. Ничего определённого по этому поводу не скажу, но выходит, что куда ни ткнусь в своих размышлениях, всюду подстерегает опасность новых откровений. Раз взят на заметку, рискую всем. В первую очередь – спокойствием.
Непроизнесённые, но выпущенные сознанием в мир слова, всё названное своим именем, отдавало враждебностью. Уговаривать себя, всё равно, что убаюкивать.
И снова, и снова один и тот же вопрос: «Чего она хочет?»
И, будто подслушав, Нина, покачав головой. произнесла:
- Да ничего я не хочу. Чем я хуже тебя, например? Ты купался в любви, а я… Бесит меня, мать, вот, овечкой прикидывается, отмолчалась все эти годы, вины за собой не чувствует, а ведь из-за неё моего отца арестовали… Я папу смутно, но помню. Он большой был. А мать, что, влюбилась, видите ли, в партийного, опорочила мужика своей любовью. А ведь знала, что лишенцы они, вся семья – лишенцы, вот и надо было вести соответственно…
- Как это – соответственно?
- Тихо жить, не лезть никуда. По себе дерево рубить надо, даже в любви. Вот и осталась я сиротой, без отца… и без матери.
- Ну, если бы они не встретились, тебя бы не было…
- Я б всё равно родилась, другая, но родилась. Родилась бы у той, кому была бы нужна.
- Не, Нин, ты чокнутая…
- А и ты не лучше… Зачем полез выяснять? Мериться надумал, что и почему… Я ведь с матерью не ругаюсь, так, накипит-накатит, выскажусь… и снова живу. И она так. Больше к вам не приеду. Ты встрял между.
Встрял… Не допускала Нина меня к себе. Слово «встрял» впустило в меня что-то новое. Вместе с моей кровью это «что-то» зациркулировало по организму. Взамен меня собственного. Хорошо бы и Нине кое-чего заменить… Мозг, память, душу почистить… Сдать бы нас обоих в химчистку… Половину страны в таком случае сдавать пришлось бы.
Мелочи вспоминались из давно забытого. Важное почему-то не помнится, а ерунда – вот она, и напрягаться не надо. Никогда ничего не получается так, как хотел бы. Нельзя ничего вырвать из взаимосвязи.
Подумалось, Нина никогда не смирится, что она брошенный ребёнок. Она так и будет протискивается сквозь ряды пострадавших. В этом она беспощадна. И ей плевать, будут её считать нормальной или ненормальной. 
Странное чувство. Будто попробовать чего-то хочу, кусочек намереваюсь отщипнуть. Но ведь от текучего времени или чего-то подобного, от чужой жизни или чужого настроения, щипай не щипай, прибавление не озолотит. Зыбкость отношений устойчивости не добавит. Никак не удаётся уловить смысл в происходящем: зачем всё? Она выясняет, а мне это зачем?
Любое время продлевается мечтой, мечтой и смыслом человек живёт. Мне даровали один смысл, ей – другой. Кто бы ещё ответил на невысказанные вопросы.
Кроме мечты надо представлять, куда идёшь, держаться выбранного направления. Не выбиваться из рамок, внутри которых собственные законы позволяют развиваться.
Время скалы в песок перетирает, время сначала входит памятью, а потом всё стирает. Что интересно, временные воспоминания всегда окрашены в разные цвета. Лживо время, становясь частью сущности.
Почему все мы в жернова времени попали? И она не такая, и я не такой. Не такие, какими должны быть, не в ладах с настоящим, осуждаем то, к чему принуждены обстоятельствами, но и не делаем то, что делать необходимо. Жить нас не научили. Если и делаем что-то, то наполовину, на треть, да и то против воли.
Не жалуюсь, не хочу затевать ссоры, но ведь ни разу от души не рассмеялся, ни разу горько не заплакал. И возражение редко когда с губ срывается. Обычный я маленький человечек.
Не знаю, как реагировать. Сбит с толку. С удивлением воззрился на Нину. Досада захлестнула. Думал, что разговор станет временем великого очищения, а он смутное недоверие вызвал, хорошо, что своими вопросами не вынес скоропалительный приговор. Защитная реакция пробудила лишь раздражение.
За мгновение до того, как подняться и с сумкой направиться к автобусу, установилась особая тишина, с особой чувствительностью, аромат чего-то проник в ноздри. Только тут заметил, что уже несколько минут над площадью и над сквериком повисло предотъездное ожидание. Тишина этого ожидания не свойственна нашей жизни. Случайным взглядом, минутной неуверенностью, непонятно чем делаются такие открытия. Тут же в репродукторе что-то щелкнуло. Скорее всего дамочка, которая объявляла прибытие и отправление автобусов, переключила тумблер, и с середины зазвучала песня. Голос, голос певицы завораживал.
… Не для меня цветут сады,
В долине роща расцветает,
Там соловей весну встречает
Он будет петь не для меня…
-  Не для меня, - повторила Нина три слова, - как слышу эту песню, так плачу.
- Не для меня, - повторил я вслед за ней.
- Меня не было всего несколько дней, и эти дни я жила и не жила, радости не было. Как всё изменилось.
Первый и самый простой способ утешиться – наставить кучу вопросов. Чёрт возьми, для кого же все эти прожитые и непрожитые бесконечные дни, недели и годы?
Меня ничто не удерживает, я могу трезво мыслить и принимать решения, которые меня устроят.
Начала не помню, и никто не помнит, чем кончится всё – тоже не знаю. Подглядывать за собой, а что толку, каждый человек самого себя видит насквозь, каждый когда-никогда противен самому себе делается. Сострадать Нине, её горю – это ломать комедию. И мне от этого скоро станет противно, и ей. Что и остаётся, так продолжить жить, находясь в зыбкой раздвоенности, не замечая обмана, всё ведь не для меня. Не для нас. И всё же я обязан жизни всем, что имею. Жизнь одним днём не заканчивается.
Боровичи. 2023 год.















 ---------
-