Глава 2. Отшельник

Лежал он во поле, на почве сухой, солнцами великими выжженой, ногу на ногу забросив да положив под голову руки, в небо летнее таращился зенками синими. И не мешали ему крылья вырванные, оставили палачи бездушные лишь рубцы старые на спине костлявой. Колосья травы сухой, золотом освеченные, с соломенными волосами отшельника путались,  ветр, ласковый совсем, теплый да мягкий, травы ерошил ладонями, летней ласки полными, колосками сухими шуршал, в степи примостившимися. Эндаргом же бескрылый в небо пялился, глаза синью запредельной выжигая, да улыбался странно, думы свои думая сокровенные: счастлив был он жизнью странной, что текла рекой нескончаемой. День за днем, ночька за ночькой - мало что менялось тутова, на краю степи для отшельника, своим народов изгнанного, крыльев лишенного в наказание за грехи несовершенные.
Хибарка малая у краю лесу, речушка под окнами из пузырей бычьих, мельничное колесо кружившая, пчелы да стадо мало послушных стрекоз - что ещё надобно ему было для счастия душевного? Он не гадал да и не ведал. Боженика его был рядышком, будто брат али отец родной, в молитвах нескончаемых, в труде ежедневном, в летички жарки да в зимы студены, не просил иного эндаргом изгнанный.  И даже увечье страшное, жизни после коего не было, нонче уж не нагоняло печали на душу его. Чуждо ему было Уныние смертное, покудова не отсутпался от него Бог великий.
Его кликали ФеОрусом когда-то давно, когда жил он ещё среди народа своего. Теперь же бытовал он совсем один - изгнали его эндаргомы. За что? Да за веру. Изгнали из зависти, ведая о пламенных проповедях его, слушать кои приходило куда больше мирян, чем на слова сухие, не из сердца шедшие, но из разума, что еарУл проповедовал старый. Главным был еарУл ДиэгАн средь ордена монахов, в Бога истинного верующих, Господину НИльвиуру поклоняющихся, да стар он был, лжив. За власть данную ему произволением божиим цеплялся, веры же не имел в сердце своем.
Феорус же монахом был тогда, в те времена, кои уже упомнить не мог, да не скучал он ничуть по толпе гудящей верующих, хоть читать проповеди и было призванием егойным. Тишь изгнания, ему суженная, была по душе ему, Боженика был рядом и в степи пустой, и в храме Стеклянном.
Невзлюбил монаха скромного еарУл старый да в колдовстве поганом обвинил. Не было страшнее приговорира на земле Вирдэпольской, коль ведьмаком слыть. Суд судили над монахом-проповедником да постановили крылы ему оторвати да изгнати из Рильвиима стольного, лабы умер он в глуши, зверями дикими разодранный али Унынию покорившийся. Ведали палачи, что нет жизни эндаргому вольному без крыл широких, как нет человеку житья без ног али рук. Судили. Крылы приэндаргомьи оторвали, толпа же на защиту проповедника своего не стала, да и семьи не было у ФеОруса, дабы защитить от участи горькой. Ушел он из Рильвиима стольного града да поселился на краю земли Вирдэольской.
Попервой нелегко ему было, да снес все Феорус без ропота, за что и награждён был днём каждым бытия своего. Лежал он да не мечтал ни о чем, лишь Бога за все благодарил - за ветр, за солнцев свет, за сводобу души, что дал ему Нильвиур великий, Свободы повелитель. Забыл народ Вирэпольска гнесинства о выгнанном сыне своем, ни души не пришло на край степей за годов уж одиннадцать прошедших, и не о чем было просить Феорусу Бога своего. Всего-то ему было вдосталь, всего-то хватало. Счастлив был он в тиши своего изгнания вынужденного.
"Пришла пора подниматься,"- молвил в себе монах: дела ждали, нехитрое хозяйство заботы требовало. Наста время сгонять стрекоз, дабы собрать с них дань в виде сладких жуков-цветников да горьковатых тлей, из молока чьих сыр себе на пропитание варил отшельник. Молитва молитвой - тело еды просило грешное.
Но другой замысел был у Бога, и времячко пришло выйти отшельнику из заточения его. Сел он в траву, руками о землю грету опершись, да увидал схождение с небушка фигур сильных, крылатых - нарушено было уединение его, пришли к нему гости нежданы из самого Рильвиима стольна да зашагали сквози травы чахлы, степью кое-как взрощенные.
Усмехнулся Феорус, помыслил в себе, како божии пути неисповедимы, да не стал вставать навстречу: не было чинов здесь, каждый как к равному брату приходил, да и сословия земные власти над ним больше не имели. Уважения же к своим палачам не ведал отшельник.
Те не узрели его, соломенноголового сходу, закрались, точно воры в чужом домУ, грубый быт оглядывая с презрением на лицах холеных. Что им, градским, было знать о жизни на опушке леса? Во удел изгнания пришли двое - друзи ближайшие еарУла ДиэгАна, что за изгнание проповедника ратовали всех яростней. ГулииИм и ВрИэдэрн - рослы, бородаты, телом крепки да духом… красавцы писанные, женихи первые гнесинства Вирдэпольского, они правосудие совершили надо Феорусом, крылы ему оторвали ручищами своими - хватило им силушки на злодеяние.
Узрели злодеи хозяина, двинулися к нему, на мирок уж не глядя: по душу его они пришли, дела им до другого не было. Феорус же с места не двинулся, глазами ясными, цвета небесного сильнишими лишь глянул на них. И не было в нем ни гнева, ни злобы - ничего, улыбался он, будто старых дрУзей встретил, будто не помнил обиды старой - все возможно простить было, да не простил он, не пустил им вины. Беден был он, одежды не имел, шитьем да каменьями расшитой, руки его в мозолях закостенели, ноги струпами покрылися, лики светлые гости кривили, на его нищенство глядя, сапогами красными землю вминая.
-Гой тебе, Феорус, -  Вриэдэрн молвил, да приближаться не стал ко бедному брату своему, нос поворотил, - долгий путь проделали мы, дабы сообщить тебе прискорбную весть: скончался еарул ДиэгаАн вместе со гнесом храбрым ЭнИиганом.
Голос его, злобою полный, тишь степную вырвал да растоптал с корнем, песнь ручья жалкую заглушил. Вскинул брови отшельник, да кроме удивления на лице его не выразилось ничесоже: дела ему не было до чуждаго горюшка. Не простил он обид старых, с народом своим боле не хотел иметь общего.
-Полно те. Неужто в один день? - вопросил он, глаза его голубые смехом затуманились: будто в легенде старой - жили-были да умерли в один день…
Да не зрели пришедшие монахи в том ничего забавна, не смеялись, его же смеху злобой ответствовали:
-Али понять не можешь, кая Беда пришла? - ГулиИм рек, брови темны нахмурил, будто грозным стал пред лицом монаха беспечного, брата своего бывшего.
- А мне что? Изгнали меня вы, нет мне нужды до ваших Бед, - отвечал ему Феорус. - Мое дело тут нынче, ваше - в стольном РильвиИме.
Ведал он их давно уж, Гулиима да Вриэдэрна: первый - хмурый да скрытный, другой - торопливый да горячный, да умом его Бог обделил, вот и впадал он во всякое каждый раз, как нос за ворота сувал.
-Вера пала в народе, Бог отступился, сил не даёт, - затряс головой глупый Вриэдэрн, бородой закачал козлиною, губы поджал тонки, на смех брата сетуя да кипятясь по своему обычаю. - Без гнеса мы проживем, да не будет жизни нам без господина НИльвиура…
-И потому здесь вы стоите? Ко мне пришли, коего сами изгнали? - вопросы спрашивал Феорус да все больше смеялася душа его. - Неужто вы позабыли, кто я есть? Неужто забыли вины, кои вы на меня возложили? "Отступник, ведьмак!" - руками взмахнул он в жесте прискорбном, воздел ладони к небушку вольному, над обидчиками своими насмехаяся.
Колдуном, ведьмаком объявили его тогда, одиннадцать зим назад, перед народом добрым опозорили, рясу содрали. Мол, не пристало эндаргому честному колдовством темным пользоваться, то отцами и дедами запрещено, то греховно и похотливо. Законы имел Вирдэполь, сторги законы, взашей ведьмаков гнали отсюда, гневили они Бога и саму жизнь. Молиться следовало да на гнесову дружину полагаться, как на защитников верных да храбрых. Али же нет… быть тому с позором изгнанным. Да не колдовал Феорус, не имел он силы ведьмарской, лишь молитвою стяжал он себе мощь велию, за общение с силами темными принятое. Не мог он колдовать, да был обвинен завистию, оторвали ему крылья при народе, прочь выгнали, на смерть отправив верную, да Боженика не отвернулся. Ведал Нильвиур честный, невиновен был слуга его.
Замялись гости, со злобою на своего бывшего брата глядя: страшились они его, босоногого, страшились всемогущества его, за спиною его изуродованной сам Бог стоял, от них самих отступивший.
-Даруй мне двух терпения и кротости… - губами взмолился Феорус, подняли его воздушные потоки, на ноги поставили, слабого снаружи, стального сердцем внутри, колоски из волосьев соломенных выпутали. - Смирение привело вас во обитель мою, не в моей власти противиться воле МОЕГО Бога, - молвил он, да засмеялись глаза его неба синейшие над злобою их неприкрытою, над Бедой, что сами они призвали в гнесинство свое.
Потешался он над ними, прикрываясь лаской да смирением, язвительность его, на врагов направленная, гневила их, не терпели они его, за оружие хватились бы да не могли - последним, с кем Бог слово молвил, был Феорус проклятый. Отрешенный в молитве, был он умен да хитер, остер на язык, горд, ни днем, ни ночью не покидала его злая смешливость, невыносим был отшельник, но к народу добр. Злобу же затаил он в сердце против своих супостатов. И по велению судьбы лишь с ним Бог говорил, потому Гулиим с Вриэдерном и притекли сЮда, покорные решению монахов, притекли, чтобы призвать проклятого изгнанника на место еарула. А тот все ведал и без слова реченного: больно умен был, да свет души  его восторжествовавшей горел все ярче - отомстил Бог позором за позор его, перенесенный зимы назад.
-Пойдешь ли ты али нет? - молвил неуверенно Вриэдэрн.
Глаза прикрытые прожгли тело его до души самой.
-Кто я, чтобы противиться воле моегО Бога? - молвил Феорус да улыбнулся, ямочки щечные показав гневному брату своему.
Торжество злое охватило душу его: и вправду Бог только его был, только ему волю свою молвил, лишь с ним остался великий Нильвиур. Просьбы смиренно просить явилися враги отшельниковы, позор терпели они, изгнанного умоляя воротиться.
"Ты покарал их, ты отомстил за стыд стыдом им, - молвил в себе изгнанник, да улыбался Бог его за спиною худою стоя, задрожало тело жалкое, чуя божие присутствие, возрадовалась душа.  - Благодарю тебя, Боже милосердный, да клянуся, ложь, в храме Стеклянном расползшуюся, искоренить силою твоею да рукою моею слабою, душою мою клянуся, не будет тебе позора в Рильвииме боле.”
Внимал Бог да улыбался в сини небесной, за плечом, улыбался светлым небом и колыхающейся травой - повсюду был он, милосердный, в самом воздухе, коим жили все Зетта твари.
-Тогда в путь дорогу пора, тела уж трупными язвами покрылися, обряда похорон ждут, в гнезда пора им родовые, - злобу скрыть пытаяся, Гулиим молвил, да зубы сжал: ненавистью полнилось сердце его.
Власти жаждала душа его ненасытно, да не было на то божиего благословения, ускальзывали бразды правления из рук его жадный, ко врагам его переходя, и черная зависть расцвела цветом пышным в сердце отравленном. Поднялся с земли отшельник, одежу свою отряхнул от земли сыпучей да руки протянул - не мог он лететь сам, шрамами да рубцами спина изуродованная вместо крыльев отяготилася. Подхватили его монахи со двух сторон, от земли оторвали да понесли, долю свою горькую проклиная в сердцах своих. Над лесом Ягодным, над полем Рожным, понесли еарула Богом суженного к Рильвииму стольному, себе на упозоривание.
День встал душный да летний, жарой полный невыносимою, солнца в пике поднялися, когда прибыл отшельник на родину свою потерянную.  Шумел город беспечный, смехом полнился да радостию - не в челядские домы пришла Беда, чего было жителям до горюшка, в гнесинство погостить пришедшее? Что им было до безверия? До смерти государя-гнеса?
Взирал Феорус места на родные, давно оставленные: все изменилося за годы утекшие, теремки хрупкие, бревенчатые, словно сахарные, казалось, выше стали, пестрели и бликовали ставенки резные под светом милостивых светил. Ленты да флажки цветные меж крышами повисли, многоцветьем изворотливые улочки узкие заполнив. Толпа ж пестрая, на площади кружилась у терема гнеса великого да к воротам храма Стеклянного не приближалася - дела не было челядским до веры. Цветасты, шиты сарафаны да красны кафтаны, платки да ленты в косах девушек-молодок в глазах отсветы оставляли - им, челядским дитям жилося и без гнеса неплохо, и без веры. Али не ведали они, сколь хрупок да ненадежен был их мирок? Али о Смерти забыли неминуемой? Жили они в Снави-мечтави, в мире грез своих сладких, да забывали Бысть, покудова Беда порога не переступала.
"Беспечные," - молвил внутри себя Феорус, вИся в объятиях крепких палачей своих. Слышался ему серебристый женский да раскатистый мужской смех, дитяти, едва летать научившиеся, резвилися неуклюже, взмахивая крошечными крылами, отроки камнем к самому лону земли-мати падали, похваляяся мастерством друг перед другом, да рискуя шеи свернуть на виражах крутых .
Таков Рильвиим был стольный, град главный гнесинства Вирдэполя, царства людей крылатых, эндаргомов прозванных гномами Тааронскими, соседями ближайшими королевства Степного. Люб здесь был смех да яркие кафтаны, а службам в храме Стеклянном празднества предпочитали, маскарады да ярмарки, чтили зде Бога Свободы, да поклонялись ему неохотно, жили зде счастливо, да не долго счастью оставалось править, ибо Беда уж встала у порога самого, и мертвые пешешестовали пред нею - гнес да еарул. Тьма раздоров была готова прийти на землю, божьего благословения лишенную, и лишь поэтому возвращен был  изгнанник.
Не обратил град стольный внимания на сынов своих пришедших - пришли и пришли, всяко бывает, и двери храма Стеклянного затворилися за спинами их. Опустили монахи ношу свою назем, пошел Феорус по невесомому полу прозрачному, стопами грязными по хрусталю Гномьих гор ступая. Ни единой души в храме не было - лишь два гроба рядышком стояли, да стражи при них не выставил Рильвиим: знали Вирдэпольски эндаргомы честные, не любо мертвым нарушение покоя их да глумление над телом в Быти оставленным, трепетно к Смерти относилися, ведая ожидание ее. Ко всем приходил Смерть безликий, хоть Старости под руку и не приводил.
Храм возведен был из хрусталя тонкого, свету подобного, да стекла,  сила Боженики над землёю держала его, устремляя в небо, туда, где летела Свобода сама со небесною тканею. Сочился свет, воде подобный, сквозя цветны витражи, пятнами клался на грОбы открытые. Частенько Феорус здесь хаживал, покуда не был оклеветан да изгнан, рой забытого поднялся в душе его гордой: припоминал он все, день каждый, сквози пальцы утекший здесь. Како рукополагали его у алтаря самого, како судили у закрытых врат, како праздники шумели да како в тиши службы пустых дней уносилися прочь. Како на молитве был только он, монах, да Бог. Его жизнь повязалась со храмом Стеклянным, да изгнание разлучило его с домом божьим… ныне же вернулся он, и ждал сан еарула его, не молившего о милости таковой.
-Молись, Феорус, время не терпит. Скоро обряд начнем, - шепнул Гулиим, да растворился куда-то, но отшельник не внял его словесам: молился он лишь по велению сердца, не слушая приказаний того, от кого отступился Бог великий.
Отворотился он  от монахов, пошел к гробам раскрытым: тление и вправду на телах поступило - лето стояло, жара мертвую плоть сжирала, будто огонь ярый воск свечной. Гнес лежал в парфире багряной, с венцом тяжелым на голове, в  чертах осунувшихся сила его прошлая угадывалась мельком - могуч был гнес, не ведал Феорус, како Смерть по душу его пришел. Видал гнес Не Таори мальчиком, много зим правил он, Старость не коснулася его, хоть зим на нем было больше, чем на любом другом в народе его. Русый, высокий да весёлый - теперь он, гнес лучший, справедливейший, Светоликим прозванный, на небушке был, в Снави-смертной, не ведал он боле горюшка земного. Ведал Феорус, как мудр был гнес - не стал он в дела церковные глядеть, не знал и о расправе над монахом, обиды в душе не хранил отшельник божий, лишь жаль ему было Светлоликого.
-Гой тебе, государюшко, - приложил руку к сердцу Феорус да поклонился низко, пальцами земли коснувшись. - Доброго пути тебе, добрый гнес, достиг ты свободы своей, иди к Богу безо страха. Я уж за тебя замолвлю словечко, слово тебе четснОе даю.
Молвил, да ветер взметнувшийся почуял: здесь еще душа гнеса Светлоликого была, не успела уйти, неотпетая. Склонил голову Феорус пред мертвым да ко второму гробу повернулся, что в себе тело вразя еарула хранил.
-Ждал ли ты, отче, что вернусь я во славе? Али нет? - молвил монах, да в ответ ему запела тишина зыбкая. - Не ждал… Боженика милостив, он восставил меня недостойного, а тебя унизил праведного. Унизил за гордость твою, за зависть твою, на мя павшую. Милостив Боженька, не я тебе судия, а он. Иди же к нему и моли о милости, а я помолюсь о твоей каре.
Зашипел вокруг воздух злобою - здесь был гнес, здесь же - еарул  покойный. Загневился мертвый, да власти его не было в мире Быти нонче, не сумел бы он и живого коснуться. Не боялся его Феорус, спиною ко гробу повернулся, на колени пал, руками по полу простерся, молитву тайную творя к Богу, защитнику своему:
"Боже милосердный, помоги мне на том пути, что ты ниспослал мне, - душою самою взмолился отшельник, - простираю тебе всю мою душу и вручаю в руку твою все помышления и словеса мои. Направь мя, сжалься над безверным народом моим…"
Так молился он, понимая, сколь тернист ждал его путь еарула в гнесинстве, гнеса лишенном, в гнесинстве, веры лишенном и религии, в гнесинстве, что из зависти изгнало самого его прочь. Молился он, и сердце оттаивало от страха зимнего, разум вдаль возносился, ввысь, куда путь держала чистая душа гнеса, куда закрыта была дорога старому еарулу. Молился Феорус да не видел, как подняли его, на руках отнесли в комнаты заалтарные, как обмыли высохшее, покойничье тело, как облачили его в белу ризу да обратно вывели в храм Стеклянный, где уж собралися верующие. Не слышал он и звона звона, созывавшего народ на молитву и рукоположение, не слышал, как зашептались в рядах первых: бескрылый, безбородый… ведьмак! Как прошел стон по земле и плач великий: на кого ты, Боженика, народ покинул, в руки отступника нас вручил?
Не слышал того Феорус, изгнанный еарул, лишь чуял Бога рядом. Тот, осязаемо-видимый, близкий-близкий, в свете стоял растворенный за распахнутыми алтаря воротами, и никогда ранее не был он так ощутим, яко нонче. Да и не важно остальное было для бескрылого еарула, оторвался он от Быти и перенеся в смертную Снавь, обиталище душ и мечтаний, мир, где были все из него народа: кто мертвый, кто заснувший в мечтах… только рядом с ним Бог был сам. И зыбь мира чуждаго не была страшна монаху. Стоял он пред алтарем во одеянии белом, точно невеста пред женихом, и сердце его трепетало от страха.
"Приими мое благословение, сыне, - светом великий Бог молвил, - и принеси славу имени моему."
"Да будет по слову твоему,"- губами одними Феорус молвил да с колен поднялся.
-Как имя твое, еарул? - зашептал на ухо Гулиим, и священник безымянный очнулся ото сна своего, упал с седьмого небушка на землю, в храм Стеклянный, где самого его рукополагали в сан, им не прошенный.
-Имя, назови имя, -  забормотал пугливо Гулиим, гулкую храма тишь слушая.
Задумался еарул на мгновение единое, а затем тихо-тихо, будто ветр слабый, да твёрдо, как ему и подобало теперючи, вымолвил:
-Имя мне СераАфим.
Не ответил ему никто - замер народ, словеса его услыхав, замер в страхе да изумлении великом. Один лишь Вриэдэрн проклятый, горячий да не умный, возопил гласом велиим:
-Не бывать бескрылому СерафИмом!
Заволновались монахи, взглядами, смущения полными, его речи поддерживая, вопрос спрашивая: да како возможно подобному быти? Как попустил Бог богохульство сие?
-Не можета имя СераАфим имати! - голос закричал сзади из толпы безликой. - Бескрылый!
Сущность их в вопле смельчака проявлялася, мысли тайные явными становилися: не желали они зреть его еарулом своим, лишь как птица подсадная понадобился он, править же они сами удумали, власть к рукам жадным прибрать. Да другое поручение было дано ему Богом Нильвиуром, и священнослужитель новоявленный поворотился к толпе, замершей за спиною своею. Поворотился без гнева, без строгости грозной, но с кротостью бесконечною, сломить которую ничто не смогло бы.
-Бескрылый? - только и молвил он и узрел, како на лицах враждебных удивление поступило, потом же страхом сменилось. Страхом великим, хранящим в себе восторг и ненависть к нему, бескрылому.
Толпа назад отшатнулася, почуял смутно Феорус, что Бог знамение дал великое сквози него. Тишина гробовая камнем ухнула в храме Стекляннном, задребезжала в хрустале Тааронском, на всех лицах отразилася, и стоял еарул, кроткий да могучий, и зрети на него невозможно было, а за спиной его изувеченной трепыхались едва шесть крыл из горящего полотна небесного, в видимо-осязаемом облике показавшегося. Не был бескрылым он, Бог был крылами егойными, и знаменье не давало в божественной воле усомниться: избранный благословлен самим Богом был. Охровые линии узором распустилися на безбородом, юном лице его, да глаза затуманились: не зде был он, а на небушке дальнем, вместе с Богом самим.
-Имя мне СераАфим, - повторил еарул, и спорить никто не осмелился.
-Да здравствует Владыка СерАфим! - голосом звонким крикнули из задних рядов, и понесся вопль, из храма выплеснулся, растекся по толпе, перекинулся дальше и дальше да колоколом зазвенел по всему граду стольному. Стоял Феорус, СерАфимом нареченный, реву внимая тех, кто крылья оторвал ему, внимал и мыслил о жизни, впереди грядущей. Жизни, что со смерти началась гнесовой да еарульской.
***
Едва лишь кончилось рукоположение да крики толпы ликующей отремели в дали степной, едва лишь слух о чуде великом разнёсся по всей земле, как радость горюшком сменилося да отпевание началось, прощание с мертвыми.
-Небо велие, отозовися на плач скорбный! - добрым гласом возопил еарул новоявленный,  да потекла служба последняя, прощальная.
Заплакал с хоров небесных голос запевалы, высшим гласом мелодию одинокую затянувшим, подхватили его и другие - да жалок был хор монашеский. Не таким помнил его Серафим, Богом положЕнный на правление, сам запел он, рукам к небу простерся, с самим Господином Нильвиуром разговор разговаривая. Не ведал он, в отшельничестве зимы долгие проведший, откудова слова службы строгой помнил, не часто отпевали в Рильвииме стольном, да не было ошибок в служении его.
Не ждал он помощи от монахов, братьями ему назвавшихся, да злобу в сердцах сокрывших. Сам себе кадило благовонное подносил, сам фимиам вкладывал да звенели бубенцы стальные на кадильных цепях. Сам пел он, на возгласы отвечая, сам между гробами хаживал, защитны символы на гнеса накладывая, еарула же старого стороной обходя: не ведало прощения сердце его гордое.
-Светом Свободу покажи душам, от оков телесных свободившихся, - пелось в словах горьких, в молитвах терпких, да душа еарула новоявленного вместе с гнесом преставлялася.
Помнил он гнеса Свелоликого, смерти не желал ему, жалость в сердце породилась, не мог он глядеть на лик преставившегося.
"И на кого оставил ты нас, мудрый государь? - думалось ему, да молчал помертвелый гнес. - Освободил тебя Боженька, за меня помолись с небушка."
Ведал Серафим, душа гнесова стояла подле гроба, да коли закрыть глаза, увидеть ее можно было в свете солнц клонящихся, в дыму густом кадил, в пении ангельском жалких голосов на поднебесных хорах. Да нельзя было мертвых видеть, времечко кончилось их в Быти бытовать. Встреча же была назначена лишь чистым сердцем.
Пролетела служба долгая, кончилася, радостно голоса хоровы зазвенели, свободу оповещая душ ушедших.
"Али не увижу тя боле, али буду мир жить без лика твоего?" - вопросил в себе Серафим, опустил на аналой кадило истлевшее, повернулся да к гробам двинулся, целовать покойников. Сжалося сердце его, грустью глаза подернулись: дорога ему душа стала гнесова за службу краткую. Не ведал он жизни грядущей, да знал о тяжести выпавшей доли его. И не было гнеса рядом, руку подать, что на ноги встать помогла бы, орден злобный смирить да веру в народ вернуть. Мудр да тих был гнес ЭнИиган Светлоликий, каков же преемник его… не ведал того ерул новоявленный.
Склонился Серафим над гробом, дабы честь последнюю целованием лобым отдать почившему гнесу, да так и замер, заколотилось сердце его, видя чудо: глаза голубые, ясные, раскрыты были да смотрели живо, будто бы и не умирало светло солнышко. И кожа мертвенность свою потеряла да потеплела, губы порозовели, смертная печать сошла с лика гнесова - воскрес он, и не было в том сумнения. Миг прошлый плакала душа еарулова, теперь же возрадовалась велико: всемогущ был Бог его, в чаду кадильном скрытый, улыбался он светом солнечным, лучами ясными, на гробу живого сошедшихся.
-Жив ты, добрый гнесушка…? - прошептал еарул, все еще не веруя в совершенное. - Жив, цветик степной…?
-Жив, - немногословно молвил гнес и сел в гробу, опершись о стены да скинув с себя саван похоронный.
Ахнули эндерагомы честные, отшатнулися назад, смолкли певчие, и тишь воцарилась над храмом Стеклянным, тишь страшная. Не веровали крылатые в воскрешение, все им мерещились сказки темные да страшне про покойников, из могил вставших, про упырей да кровососов ночных, но жив был гнес, воля Божия была на возвращение гнесово, и Серафим ведал то и не сумневался. Выпрямился он да руку гнесу подал, помогая из гроба выбраться, и сошел тот на пол, опершись о руку еарула бесстрашного.
-Али не рады вы? - трубным гласом возопил священник, и глас его полетел над землею, властный да могучий. - Воскрес наш гнес, взошел месяц красный, Бог чудо творит вам, а вы боитеся!
Молчали крылатые ему в ответ: страшно было им поверить в то, чего не могли они помыслить в душе своей. Даже монахами не нарушалась тишь храма хрустального, лишь изгнанный еарул не страшился чуда совершенного да за руку держал гнеса. Ведал он, верующим все возможно было. Бог сквозя них чудеса велие творил.
-Что вы, как дети малые? - голосом охриплым молвил гнес. - Боитесь как будто. Живой я, что вы трясетесь?
Молвил, но ему лишь молчание ответило звенящее да народ стал поглядывать странно, а кто-то и вовсе к выходу заторопился. Говорил он по иному, языком жестким, грубым, угыловатым, точно проклятым языком Крепости. И нечто страшное было в нем, нечто чуждое, будто демон поселился в душе его да тело поднял. Глянул на него еарул, нахмурился:
-Странно баишь ты, государюшко. Помолчи лучше, после разберемся, народ ты пугаешь, - шепнул тихонько Серафим да двинул гнеса за себя, дабы оградить от толпы, коли ужо что. - Язык твой будто закостенелый, не по нашему молвишь.
-Али не демон он? Словно бы вид у него другой стал! - зашепталися среди народа и головами закивали бабы, покачивая цветастыми платками. - Ох, горюшко, ох лихо накатилося… изыди, изыди демон!
-Да како ты не зриши, нечистый он, нечистый, подь от него, батюшка еарул! Подь, покуды не тронул он тебя! - возопил кто-то, да стража загремела латами, сквозя толпу пробираяся.
-Подь, родненький, подь, родимый! - запричитали бабы, но не двинулся Серафим с места своего.
Не двинулся да дальше за себя воскресшего пустил, спиною бескрылой закрывая.
-Гнес он ваш али Богу не верите? Али волю мою под сумнение ставите? - возопил он грозно да зыркнул глазищами синеогненными на народ свой.
Како они не ведали воли божией, како не веровали во чудо, умом своим мирским да порочным обдумывая веление божие? Все им западня чудилась да опасность нависшая, да не было ее, потому что Бог молчал. Он рекл бы, коли было б чего страшиться, Серафим не мыслил иного, потому веровал в воскрешение без оглядки. Како уж такое возможно было - не его разума разумением ведалось, в пути божьи не заглядывал он, ведая, что то выше его земного разумения, но народ… магия Дома да наемных ратников развратила умы да души, заставила чернь во всемогущество колдунов да ведьмаков поверить, заставила забыть о вере истинной. Теперючи они и боялися, наслушавшись баек о душах мертвых да демонах-пересельниках. Было такое на свете, не отрицал того Серафим, бескрылый еарул, да разве в храме Стеклянном возможно то было? Не было, божия сила хранила место сие колдовских наемников да ведунов надежнее. Жив был гнес, хоть по утру и лежал хладным трупом.
-Да как же то возможно, пресветлый еарул? - Гулиим выдвинулся изо толпы, плечом могучим раздвинув стражу. - Неужто Богу и Царство Снави подвластно?
- Али сумневаешься? - отвечал Серафим, да стали в его голосе могли позавидовать рудокопы Тааронского царства. - Не то важно, како чудо совершено, а то, что Бог даровал милость. Вы притекли ко мне с плачем о смерти безвременной гнеса да еарула, еарул я теперючи, гнес воскрес. Почему не вижу я радости на лицах ваших? Почему не слышу восклицания велего? - отворотился он от Гулиима да обернулся к толпе, взмолившись о помощи в душе своей: сложно начинался его путь служения, сложно да тягостно, и молвить ему надо было так, чтобы никто не посмел усумниться. - Безверные! Видеть видите, да разумом не понимаете! Мало вам знамения, сквозь меня явленного? Забыли вы, как могуч Бог наш, забыли его, забыли мир Быти, все по Снави-мечтави блуждаете, души неприкаянные, да зло творите. Грозен будет час расплаты. Бог вам знак дает - вы не видите, молвит: здесь я, здесь сила моя - вы сумневаетесь. Когда же чудо на глази ваши совершает - вы боитеся, точно дети малые. Мир Быти, мир Снави-смертной - все ему подвластно, да вы не ведаете того. Забыли вы его, малодушные, вы праздники да ярыморки предпочли вере истинной!
Молча слушал его народ, словеса горькие, силы полные, над головами летели они по всему гнесинству, да никто не мог слова в ответ вымолвить, только стыд разливался по душам пробуждающимся, а еарул вещал, Богом своим окрыленный:
-Распустил вас покойный ДиэгАн, пустил на хлеба вольные, вот вера и угасла в вас. Не таков я, душу свою обещал отдать Богу, лишь бы вернуть вас ко вере законной и праведной. Слушайте, слушайте меня, эндаргомы вольные, слушайте да запоминайте тщательно: нет Беды неотвратимой, все подвластно великому Нильвиуру, стоит лишь попросить в смирении о помощи его. Он знамение дал, вывел гнеса из Снави-смертной, он отворотил Беду, на порог ступившую. Все еще не веруете? Милостив он, прощение показует, милосердия объятия открывает, да вы все поджидаете, все спрашиваете: демон ли он али гнес воскресший? Нету хода демонам да упырям в храм Стеклянный, запомните то хорошенько, нету хода тьме во обитель Света незаходимого, Света вечного, превыше солнечного. Коли знать то не хочите, так убиратеся вон из обители божией да возвращайтесь лишь одумавшись, не буду с вами я тетешкаться, не мать я вам, а еарул ваш. Кто же верует мне, верует Богу, сквозя меня идущему, тот пущай останется да мир душевный понесет в дом свой.
Так говорил Серафим, но не зрел отклика на ликах опущеных: глубоко было безверие народа его, и мало было знамений закостеневшим сердцам. Мир разума, что колдунами принесен был, укоренился прочно в душах да расцвел цветом пышным, притеснив веру безсомненную.
-Не о чем мне с вами беседовать боле, - головой покачал Серафим, - идите в домы ваши да подумайте, что я рек вам. А ты, светлый гнесушка, со мной иди, помогу я тебе воротиться разумом к нам, в Быть грешную.
Отворотился  он от толпы да пошел сквозь тайну дверицу в покои свои, где жил он теперючи, воскресший же за ним двинулся, на народ свой глянув недобро да настороженно. 
Затворилися двери за спинами, гул голосов затих, и еарул скинул маску гордую, снял ризу тяжелу да опустился на скамью, жестом гостю предложив присоединиться. Сел гнес воскресший, нахмурился бровями светлыми, да глаза серые все смотрели мутно, словно не пробудился разум ото сна Снави-смертной.
-Как звать тебя, государь-батюшка? - вопросил Серафим, глядя ласково на гнеса непробудного.
Не ответил тот ничего, будто бы язык проглотил, помолчал, потом головою качнул русою:
-Я ничего не помню. Я не помню, кто я. Я не помню, где я. Я не могу говорить по-вашему.
-Како не помниши? Гнес ты наш, батюшка, гнес Энииган Светлоликий, ты во граде стольном Рильииме, во гнесинстве Вирдэполе, ты наше светло солнышко, мудрый управитель, государь наш.
-А ты тогда кто? Я не помню тебя.
Усмехнулся мягко Серафим, еарул новоявленный:
-Имя мне было Феорус ране, был я монахом, проповедывал, да изгнали меня зависти ради.
-И крылья оторвали? За что?
-Али не разумеешь? - молвил Серафим. - Зависть сердца поглотила, проповедовати - дело моея души, не желал того покойный Диэган, вот и вырвал крылья, надежду в сердце тая, что Уныние обретет мя. Да вера сохранила.
-Вера спасла тебя от Уныния? Разве… от него можно защититься? Это же Безликая Сила… как?
-Все возможно верующему, токмо не все могут веровать, - отвечал мягко еарул. - Что же ты, батюшка, ничего не помнишь? Странно мне все это. Язык твой словно деревянный, глаголет вещи неясные. Что делать будем с тобой, государюшко? Напугал ты народ.
-Я не знаю. Изгонишь меня?
-Отсохни язык твой такое глаголати! Как я могу воле Бога, тебя восставившего, противиться? Чудо мне дадено было, опора великая - ты поднятый, - гласом воскликнул еарул. - Нет, государь ты мой, память вернется к тебе, вспомнишь ты все, дай время. Чужак я для народа, ты же свой, я проклят, ты благословлен, ты гнес, я же монах смиренный. Нужен ты народу, защитник наш, нужен мудростию своею да разумом мирным, не погоню я тебя, Бог меня избави от глупости сей! Лишь о помощи молю: буди мне братом явленным, буди дрУзем искренним. Беды пришли на землю нашу многострадальную, на тя надежду возлагаю.
- Но я ничего не помню, я даже семьи своей не помню, как я помогу тебе?
-Вспомнишь, гнесушко, я помолюся, ты возвратишь память сонную, рука об руку мы пойдем сы тобой, народ поведем к силе и славе. Ты - яко воин да защитник, я - яко помощь твоя и вера истинная. Даровал нам Бог силу велию, неужто воспротивимся мы воле его? Не бойся, чадо, но упование на него обрати. Нету страха, вера есть да разум твердый. Благослови тебя небушко, воскресший, будь путь твой светлее месяца звездного. Останься у меня, коли хочешь, передохни всласть да поспи, я постерегу твой сон. Я да Бог мой великий.