«Настоящий художник всегда передаёт
своему произведению часть своего я»
То ли сам придумал, то ли где-то прочёл
Пролог
Он шагал осторожно, на ощупь, вдоль стенки. Ступни выворачивались, когда он наступал на крупные обломки кирпича, каждый сустав отзывался болью. Глаза постепенно привыкали к темноте, которой попадающий через разбитые окна свет полной луны придавал серовато-синий оттенок. Но глазу было зацепиться не за что, и он продолжал идти вдоль стены.
«Ну, где же ты, покажись! – человек почему-то не рисковал произнести это вслух. - Или я зря трясся в поезде почти двое суток? Да ты по прежнему боишься? И это правильно».
Он подошел к лестнице, которая вела на второй этаж. Деревянные перила мало на каких участках сохранились и потому по ступенькам он поднимался, тоже опираясь одной ладонью о стену.
«Ну конечно, ты там, в своей комнате. Точнее, в моей комнате – человек продолжал мысленно говорить сам с собой. – Это действительно самое подходящее место для встречи».
В это время он услышал резкий шум, который испугал его. Возможно, человек своим приходом потревожил птицу, устроившуюся здесь на ночлег или какую-то другую живность. На мгновение он оторвал ладонь от стены, потерял равновесие и дабы удержать его второй рукой попытался опереться на остатки перил, но прогнившее деревянное ограждение сломалось и вниз оно полетело вместе с человеком, который хотел обрести в нём опору.
Рано утром, вместе с первыми лучами восходящего солнца в дом ворвался ветер. Он закружился волчком и затянул в свое вращение кирпичную пыль, пластиковые стаканчики, одноразовые шприцы, куски картонных коробок от пиццы, весь мусор на своем пути и через дверной проем главного входа вынес всё это на улицу. И в числе прочего – пару листочков бумаги, которые выпали из кармана мужчины, который уже несколько часов лежал среди этого мусора с широко раскрытыми немигающими глазами.
Глава первая
Если каких-то десять лет назад в разговоре между жителями областного центра произносилось слово «дом» без указаний адреса или других идентификационных признаков можно было смело утверждать, что речь шла именно о нём.
Это нелепое сооружение располагалось почти в центре запущенного то ли большого сквера, то ли небольшого парка на юге Левобережья. По довоенному генплану города именно сюда должен был переместиться административный и культурный центр областной столицы. Старый купеческий центр, микс особняков конца девятнадцатого – начала двадцатого веков и индивидуальных домов с палисадниками и огородами, был не к лицу индустриальному социалистическому мегаполису. И этот генеральный план начали реализовывать во второй половине сороковых, почти сразу после Победы. Распланировали улицы, разбили парк, главная аллея которого должна была выходить на новую набережную, начали строить новые дома по индивидуальным проектам на северной границе парка. Тогда же построили и этот дом. И не просто дом, а дом коммунистического быта – ДКБ. Восточным помпезным фасадом он напоминал дворец культуры, северным крылом – заводской цех, южным – двухэтажное общежитие.
Но в начале пятидесятых в городе задумали строить новую ТЭЦ (мощностей старых многочисленных котельных для растущего как на дрожжах областного центра стало катастрофически не хватать) и строить эту гигантскую кочегарку было лучше всего именно на южной городской окраине: она была выше остальной части города и роза ветров была такова, что большую часть года дым от сжигаемого угля относился бы далеко в степь. И от идеи строительства здесь нового городского центра отказались,новый центр построили на Правобережье только в конце 70-х годов.
Пока в ДКБ кто-то жил за парком кое-как, но ухаживали, но в середине 80-х оттуда съехал последний жилец, дом опустел и стал постепенно разрушаться. Парк тоже пришел в запустение. С началом приватизации его облюбовали бомжи, те, кто легко избавился от своих приватизированных квартир и оказался на улице, но почему-то в нём не прижились: отопление и электричество в доме отключили с отъездом последнего жильца, оконные рамы и двери растащили жители соседних домов. Кроме того, где-то в начале 90-х в доме произошел пожар, его быстро потушили, но трое временных жильцов выбраться не успели.
Было непонятно, почему в ходе кампании по переходу всего и вся из государственных рук в частные ДКБ не обрёл хозяина. А возможно и обрел, но у нового хозяина либо внезапно кончились деньги, либо его отправили на тот свет конкуренты или кто-либо ещё.
Забор, которым десять лет назад огородили ДКБ, не был непреодолимым препятствием ни для детей, которые устраивали здесь разного рода игры, ни для наркоманов, ни для алкоголиков, которые иногда устраивали здесь свои вечеринки.
Местные жители обходили и дом, и парк стороной, не из-за какой-то там их дурной славы, просто время было такое. Без лишней нужды в такого рода зелёные городские зоны соваться не стоило.
Глава вторая
Никита Седых, студент третьего курса журфака местного университета кое-как устроился на неудобном стуле в дальнем углу «дежурки» Южного РОВД областного центра и читал. Не то, чтобы чтение детектива серии «Мировой бестселлер» доставляло ему удовольствие (сюжет книги был закручен лихо, а вот образы у автора получились шаблонные, а диалоги – вообще полный отстой), но больше заняться было нечем. Молодой человек подрабатывал в молодежной газете, писал материалы для популярной рубрики «Криминальная хроника». Он регулярно проводил здесь ночи как в расчете на то, чтобы первым поведать читателям городских газет о каком-то громком преступлении или происшествии, так и для погружения в материал (он хотел сам написать детектив и для того изучал работу милиции изнутри).
За год с небольшим Никита стал в отделе милиции почти своим. Тому способствовали не только его коммуникабельность, но и тот факт, что его отец был очень известным и очень влиятельным в области человеком (с ним читатель познакомится позднее), находящимся в почти приятельских отношениях с начальником областного милицейского главка. После звонка последнего Никите позволили коротать ночи с дежурной оперативной бригадой и даже выезжать с ней на происшествия. Но расположить к себе милиционеров Никита сумел уже сам. Он стал для них компанейским парнем, который регулярно по поводу и без повода «проставлялся», кому-то даже ссужал небольшие суммы денег,благо они у него были: стипендия, гонорары от различных изданий, с которыми он сотрудничал (он даже писал сценарии миниатюр для местной команды КВН, которая целый сезон продержалась в высшей лиге) плюс спонсорская помощь отца, от которой он не отказывался.
Ночь двигалась к рассвету, его ночная смена – к завершению, и эта смена была явно неурожайная: в обезьяннике сидели домашний дебошир (его привезли часов в десять вечера и сейчас он спал), две девушки с низкой социальной ответственностью (их задержали за занятие непрофильной деятельностью, они пытались обчистить карманы пьяного клиента, уклонившись от исполнения основных обязанностей, но нарвались на патруль), и два парня, у которых не оказалось при себе документов (их оставили в отделении до утра, так как ночью некому было заняться выяснению их личностей). Последние оживленно, но не шумно о чём-то беседовали со жрицами любви.
Дежурные на пульте тоже о чём-то негромко разговаривали. Оперативная бригада сидела в смежной комнате, дверь в которую была открыта и было видно, что мужчины рубились в карты, а врач-криминалист что-то вязала.
На пульте раздался звонок, дежурный поднял трубку и представился. Человек на том конце провода оказался немногословным и уже через пару минут разговор закончился. Нажав на кнопку громкой связи, дежурный прокричал: «Застава, в ружье!» и подошедшему к нему со словами «да не ори ты так, жильцов соседних домов разбудишь» капитану Евсюкову сообщил уже не так громко: «В ДКБ опять жмурик. Вот адрес звонившего, это вроде бы в доме рядом».
- С собой берёте? – бросился Никита вслед за оперативниками.
- Без вопросов – любезно согласился капитан Евсюков. - Только место займешь сам знаешь где.
- Без претензий – обрадовался Никита. И пятнадцать минут до места происшествия трясся в заднем отсеке милицейского уазика, предназначенном для транспортировки задержанных.
Глава третья
- Должен вас разочаровать, товарищ журналист, труп не криминальный.
Евсюков стоял на выходе из ДКБ и укладывал в папку какие-то бумаги. Пока бригада работала внутри, Никита обследовал дом снаружи, и не только дом, но и прилегающие к нему тропинки парка. Он сам не знал, что именно искал, но осмотрел местность очень внимательно.
- Никаких следов насилия на теле. Он упал с уровня второго этажа, с каких-то четырех с половиной метров, но упал крайне неудачно, ударился затылком об обломок какой-то бетонной конструкции.
К дому подкатил автомобиль, из которого вышел средних лет мужчина в плаще, накинутом на прокурорский китель.
- Категорически приветствую надзирателя за исполнением российских законов. Приехали зря, тривиальный несчастный случай. Немолодой уже человек неудачно упал вниз головой.
- Привлеку за ложный вызов, - криво ухмыльнулся прокурорский, - до десяти лет лишения свободы. Протокол мне выслать не забудь.
- Обижаете, гражданин начальник, - они снова пожали друг другу руки, и следователь укатил на своем «жигулёнке».
- Когда он умер?
- Если верить лучшему судебному медику нашего района (он кивнул в сторону нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу у "уазика" врача-криминалиста) Татьяне Федоровне Макарчук, а ей можно верить, то что-то около полуночи.
- Ну скоро вы там? - подала голос лучший судебный медик района. Её смена закончилась почти час назад, а еще нужно было вернуться в отдел и заполнить необходимые документы. У неё не было никакого желания из-за какого-то старика (да упокой Господь его душу), который ночью поперся на место, которое и днём то следовало обходить стороной, чтобы найти там свою смерть, лишнее время проводить на работе.
Мимо Никиты санитары пронесли к труповозке черный пластиковый мешок.
- Слушай, дежурный сказал, что это уже второй труп в этом доме…
- Не второй, а опять. Этот – уже четвертый за два года. Все – жертвы несчастного случая. А этот, кстати, только вчера вечером приехал в наш город из Ростова-на-Дону, у него в кармане обнаружился железнодорожный билет, —сказал Евсюков уже на пути к машине.
— Это облегчит идентификацию трупа?
- Ну, об этом покойный позаботился основательно, - капитан протянул Никите паспорт.
Молодой криминальный репортер пролистал его и вернул Евсюкову.
- Интересно, и чего ему вдруг захотелось почти сразу с поезда направиться именно сюда?
- Мне – абсолютно не интересно. Мне интересно, кто квартиру профессора Торопова обчистил на прошлой неделе и кто замочил Петьку-баяниста в эти выходные. Это же интересует и моё начальство, и оно настоятельно требует, чтобы я его любопытство удовлетворил и как можно быстрее. Залезай на свое место.
- Спасибо, но мне отсюда до дому десять минут пешего хода.
- Ну как знаешь. Бывай.
Глава четвертая
Никита Седых жил в городской квартире отца в одном из домов так и не состоявшегося нового центра города. Седых-старший останавливался в ней во время приездов в областной центр на разного рода конференции, пленумы, активы и по другим делам. Конечно, проблемы с поселением в гостиницу для него, члена бюро областного комитета КПСС, не существовало, в отличие от обычных советских граждан, но он не любил казённое жилье.
В детстве и ранней юности Никита иногда жил в ней с матерью, она привозила его в областной город для походов в театры, на разного рода выставки или в городской парк культуры. В его родном городе был свой парк культуры, но всё же здесь было больше разного рода качелей-каруселей.
Со своими сверстниками – соседями по двору он часто устраивал вылазки к ДКБ и в окружающий его парк. Там находился детский городок, почему-то заброшенный, в котором они устраивали свои игры. Здесь же они часто дрались с ребятней, которая жила в ДКБ и которая считала это место своим и оберегала его от набегов чужаков.
Когда дом расселили Никите стукнуло уже пятнадцать, однако он успел со старыми дружками один раз залезть внутрь и побродить по опустевшим помещениям.
За последних три года жизни в отцовской квартире в статусе студента он ни разу здесь не был, но довольно часто был свидетелем того, как во дворе мать отчитывала маленького сорванца, который с приятелями совершал вылазки в заброшенный дом. «Вот придавит тебя там чем-нибудь, - пугала мамаша своё дитя, - и ты даже не сможешь ходить в школу». Угроза, с точки зрения Никиты, была так себе, тем более что он ни разу не слыхал, чтобы кто-то из ребятни – любителей поиграть в заброшке, действительно там покалечился.
Спать не хотелось. Никита настучал на портативной пишущей машинке небольшой репортаж о ночных происшествиях в районе и направился в редакцию "Молодёжки". Там он надеялся встретить одного человека. Этим человеком был Антон Сергеевич Пронин, корифей областной журналистики, поработавший во всех печатных изданиях областного центра, а сейчас осевший в областной молодёжной газете. Он был автором массы репортажей с ударных строек, портретов и молодых передовиков производства, и ветеранов, за что и был удостоен множества журналистских наград. Он даже был лауреатом премии Ленинского комсомола. С наступлением перестройки и гласности начал писать о сталинских репрессиях, о произволе, чинимом партийными и советскими чиновниками. Причем его творения и советского, и постсоветского периодов были одинаково хороши с точки зрения журналистского профессионализма.
Никита попросил его стать руководителем его дипломной работы. Будущую акулу пера не смущала резкая смена человеком своих политических взглядов, это в то время мало кого удивляло или смущало, а вот профессионалом он был высочайшего класса. Пять или шесть лет назад он даже баллотировался на должность главного редактора «Молодёжки» (тогда главных редакторов избирал трудовой коллектив редакции), но проиграл молодому коллеге, который поставил ему в вину хвалебные оды партии и комсомолу. Впрочем, когда через пару лет после этих выборов газету после акционирования купил со всеми потрохами столичный медиамагнат – бывший инструктор одного из отделов ЦК ВЛКСМ, редактор не подал в отставку в знак протеста, а стал служить верой и правдой новому хозяину.
Антон Сергеевич возглавлял отдел «Политика и общество» и пользовался в журналистском сообществе, члены которого регулярно устраивали между собой перепалки по политическим вопросам, порой доходящие до драк, почётом и уважением. Может потому, что в этих массовых драчках участия не принимал, парил над схваткой.
Никита знал, что Пронин собирал материал для большой книги о земляках, которые подверглись репрессиям, но на какой стадии находилась работа понятия не имел.
Отдав свой материал ответственному секретарю, Никита заглянул в журналистский бар. Так называли столовку на первом этаже Дома печати, где утром сотрудники разных газет и полиграфического предприятия выпивали по чашечке кофе. Там одиноко сидящим за столиком и читавшим какую-то газету он и нашёл Антона Сергеевича.
- Приветствую вас, надежда российской журналистики, - в ответ на стандартное «доброе утро» Никиты ответил руководитель его дипломной работы и открыл папочку с одним из готовых разделов этой самой работы. – А пока я наслаждаюсь написанным вами, испейте чашечку фирменной бурды, которую здесь почему-то называют кофе.
Сказанное не было преувеличением или придиркой ценителя настоящего кофе. Здесь действительно на импортной кофемашине умудрялись готовить напиток, именуемый кофе без всякого на то основания.
Тем не менее Никита заказал чашечку и начал отпивать принесенное ему пойло мелкими глотками. Нужно же было себя чем-то занять.
- Ну что ж, неплохо, - Пронин закончил чтение и снял очки. – Очень неплохо. Есть некоторые не столько замечания, сколько пожелания, я позволил их написать карандашиком на полях. И вот ещё что: мне конечно льстит, молодой человек, что вы переняли мой стиль, но пора начинать работать над своим.
Собирая листки обратно в папку, Никита спросил:
- Антон Сергеевич, что вы знаете о ДКБ, Доме коммунистического быта?
- Да не больше, чем вы найдёте в старых газетах. Я родился спустя пять лет после того, как его построили. Знаю, что один из авторов проекта, не помню его имени, проходил по делу преподавателей вузов города, по-моему, английских шпионов. Получил то ли пять, то ли десять лет лагерей. А чем вас заинтересовал этот объект?
Никита рассказал о том, что ночью там нашли труп, и уже не первый.
- Всего-то делов? Сколько этих трупов находят сегодня почти ежедневно? Кто-то сам покидает этот мир, кому-то помогают это сделать.
_____
После редакции Никита зашёл в университет. Делать ему там было особенно нечего: все зачёты он получил автоматом, курсовую работу защитил ещё в апреле. Он заглянул в библиотеку и на кафедру, поболтал с однокурсниками и отправился домой. По дороге Никита пообедал в кафе (студенческую столовую он не то чтобы совсем игнорировал, но старался питаться там как можно реже), и потому уселся за свой рабочий стол сытый и довольный.
В голове его, хотя и смутно, уже вырисовывались контуры детективного материала. Ну не могли четыре человека за каких-то два года прийти в заброшенный дом, чтобы там умереть своей смертью. Зачем они туда приходили? Что их связывало? Наверняка какая-то общая тайна. Тема сталинских репрессий не особо интересовала Никиту, сегодня об этом писали все кому ни лень, но вот сюжетная линия с репрессированным автором проекта этого дома могла стать неплохим «гарниром» к основному блюду, актуальным и острым.
План действий в голове Никиты уже был готов и он заправил в машинку листок бумаги.
Самый главное — это сбор максимально возможной информации о погибших. А так как он понимал, что сбор таковой может занять много времени, то решил параллельно заняться и приготовлением «гарнира». И пальцы его застучали по клавишам.
Ближе к полудню Никита уже сидел в читальном зале областной библиотеки и листал подшивку одной из газет за 1947 год.
Глава пятая
Пора познакомить читателя поближе с главным героем.
И так – Седых Никита Ильич, младший сын генерального директора и основного владельца крупнейшего предприятия области – металлургического комбината имени Серго Орджоникидзе, третьего по объему выпускаемой продукции в стране. Отец его участвовал в строительстве комбината с первого колышка, приехав на стройку по распределению после окончания инженерно-строительного факультета областного вуза. Работать начинал с заключенными, пригоняемыми на смену из лагерей, а после смены отгоняемыми обратно. Потом зэков заменили молодые люди, прибывающие по комсомольским путёвкам и оргнабору. Уже в первый год работы Илья Седых понял, что он, что называется, прикипел к этому месту и закончив заочно институт в Магнитогорске и получив диплом инженера-металлурга перешёл на работу в первый из запущенных в эксплуатацию цехов комбината. Путь от дежурного инженера смены до генерального директора занял у него десять лет. Он был дважды Героем Социалистического Труда, лауреатом Государственной премии, заслуженным металлургом СССР.
Свою будущую жену он встретил там же, на стройке. Она тоже приехала работать по направлению после окончания медицинского техникума. Первый ребенок в семье родился, когда Седых-старшему было уже тридцать лет и он работал заместителем главного металлурга, а вот Никита, появившийся на свет почти через семь лет, с первых дней был сыном генерального директора. Позднее рождение детей во многом объяснялось тем, что своим старшим сыном Илья Николаевич Седых считал комбинат и о других детях задумался лишь тогда, когда старшее дитя встало на ноги.
Детство и юность наш герой провёл в городе, который вырос вокруг комбината в начале 50-х годов и был не самым крупным, но самым благоустроенным и комфортным для проживания городом области. В школе Никита любил такие разные предметы как математика, история и литература, был равнодушен к биологии и географии, на дух не переносил физику, а позднее, и астрономию. Он не мог понять и принять основные законы существования материального мира, интуитивно предполагая, что что-то не так с ними, ну то есть с этими законами. Однако отличная память помогала ему получать оценки не ниже 4-х и по последним двум группа предметов, а уж по любимым он успевал только на «отлично».
С пионерских лет он увлёкся журналистикой, редактировал школьную стенгазету. Став постарше, начал писать материалы для городской газеты (фактически – заводской многотиражки) и для областной «Молодёжки». Пара его очерков (о комсомольско-молодежной бригаде и о том, как комсомольцы города помогают ветеранам) были даже напечатаны в «Комсомольской правде».
Получал он удовольствие и от занятий физкультурой и спортом. В секцию спортивной гимнастики при комбинатовском дворце спорта он записался сам, а вот на занятия боксом его привел отец. Илья Николаевич справедливо полагал, что мужчина должен уметь постоять за себя не только в словесной дискуссии, но и в кулачном поединке. Он вырос на рабочей окраине крупного промышленного города и о тех временах напоминал безобразный шрам от ножевого ранения чуть ниже левой ключицы. И хотя в гражданской жизни умение боксировать Никите не пригодилось, во время армейской службы оно оказалось очень востребованным.
Известие о том, что сын хочет стать профессиональным журналистом не обрадовало родителей, но и не особо опечалило. Старший брат Иван готов был продолжить дело отца и заканчивал московскую «бауманку». Так что никто не стал чинить препятствий выбору Никитой профессии по призванию.
Вступительные экзамены на факультет журналистики в МГУ он не то чтобы завалил, а не сумел набрать проходного балла. Второй раз штурмовать крепость на Ленинских горах он не стал. Отслужив два года в армии, он поступил на журфак местного университета, полагая, что главное – природные способности и настойчивость в овладении профессией. Для проживания отец предоставил ему свою квартиру в областном центре. Наличие даже у директора крупного предприятия двух жилищ во времена советской власти не предполагалось, но какой-то выход был в свое время найден.
Пара слов о внешности членов семьи Седых.
Охарактеризовать внешность Седых - старшего можно одним словом: монументальная. Впрочем, автор монумента забыл детально прописать отдельные элементы, особенно это касалось лица. Массивный лоб, прямоугольный подбородок, плотно прижатые к черепу уши, глубоко посаженные глаза, широкий нос – все это наводило на мысль, что скульптор не стал доводить свое творение до совершенства тонкими резцами, как бы в расчете на высокий постамент и созерцание фигуры издали.
Мать его хоть и писала во всех анкетах, что происходит из рабочей семьи (что было верным: её отец и мать работали на камвольно-суконном комбинате, отец-слесарем, мать-мотальщицей), но тонкие, можно даже сказать аристократические черты лица давали основания полагать, что её более дальние предки не стояли у станков. У неё был прекрасный вкус во всём: от выбора книг для чтения, до фасонов одежды, которую чаще всего она кроила и шила себе сама.
Старшего брата Ивана нельзя было назвать точной копией отца, но при первой встрече в нём сразу признавали сына Ильи Николаевича.
И наконец, Никита Седых. Он больше был похож на мать, причём черты его лица никак нельзя было назвать женственными. Возможно, с возрастом отцовские гены отразятся на внешности, но сегодня у него была гимнастическая фигура: широкие в меру плечи, довольно тонкая талия и стройные ноги. И что-то мальчишеское в лице, хотя ему было уже двадцать три года
И оба сына унаследовали от отца густую шевелюру слегка вьющихся волос. Только младший светло-каштановых, а старший – почти черных.
Глава шестая
Стол для семейного обеда был накрыт в кухне-столовой их «фамильного гнезда» как называла его мать Никиты. Фамильным гнездом был один из двух десятков одинаковых кирпичных коттеджей поселка «Инженерный», который одновременно с комбинатом строился в полутора десятках километров от него в живописном сосновом бору. В нём жили специалисты, приехавшие для работы на комбинате из Москвы, Свердловска и других городов, и руководство комбината.
Коттедж генерального директора ничем не отличался от других. Это было фактически служебное жилье, которое уезжающий на другое место работы жилец освобождал для того, кто занимал его должность. Так и отец с матерью Никиты въехали в этот дом, когда его покинул уехавший в Москву предшественник отца.
Просторная гостиная, кухня-столовая, две спальни, одна из которой выполняла функцию детской, в которой два брата прожили вместе вплоть до отъезда Ивана на учебу в Москву. Еще была гостевая комната, в ней размещались родственники, которые наезжали в гости не потому, что сильно скучали по жильцам этого дома, а чтобы отовариться в городских магазинах, продовольственных и промтоварных. Город металлургов снабжался очень хорошо, в отличие от подавляющего большинства населенных пунктов Союза.
В центре стола торжественно установили объемную супницу китайского фарфора, приобретенную во времена, когда русский и китаец были братьями навек и комбинат поставлял в Поднебесную стальной прокат. Из-под неплотно прикрытой крышки по комнате расплывался аппетитный запах фирменного борща хозяйки дома. Вот красная с фиолетовым оттенком жидкость с плавающими в ней овощами и кусочками мяса разлита по тарелкам, туда же добавлена маленькая ложечка желтоватой деревенской сметаны, с аппетитным хрустом разрезана на куски свежая булка хлеба из комбинатской пекарни. Глава семейства берет запотевший графинчик и всем, кроме жены, наливает в хрустальные рюмочки водку. Пожелав другу другу здоровья мужчины выпивают и закусывают, кто упругим соленым огурчиком или маринованным помидорчиком собственного посола хозяйки дома, а кто-то и кусочком копченого сальца, поставляемого на кухню генерального директора вахтером комбинатовской проходной со своей домашней коптильни.
Когда борщ съеден под вторую рюмочку водки на столе появляются тоже фирменные хозяйкины котлеты из трёх видов фарша с жареным картофелем на гарнир.
Чай пили на веранде. Весна в эти края приходила чуть позже, чем в областной центр и даже после полудня было довольно прохладно. Накинув пиджаки отец с младшим сыном отправились к садовой беседке. Здесь Седых-старший закурил и спросил первым:
- С чем пожаловал? Только не говори, что соскучился. Кстати, может это и хорошо, что ты не пошёл по моим стопам. У тебя многое читается по лицу, что недопустимо при деловых переговорах.
- Ты же учился в своё время в нашем местном инженерно-строительном институте?
- Да. Но ты же это знаешь, а если и забыл, то мог просто позвонить, совсем не обязательно было ехать за двести километров.
- Ты не помнишь такого студента Алексея Ворожцова?
- Нет, не припоминаю.
- Он учился на архитектурном факультете.
- Ну с архитекторами мы не очень знались. И мы, и наши педагоги считали их парящими в небесных высях фантазёрами, рисующими свои картинки и клеящими свои макеты без понимания того, как это можно и можно ли вообще построить.
- Он автор проекта ДКБ, Дома коммунистического быта.
- Ах вот ты о ком.
Отец сделал одну затяжку, другую и не торопился продолжить разговор. После третьей он загасил окурок и глядя в упор на сына сказал:
- А чем тебя так заинтересовал этот человек? Я заканчивал первый курс, когда его арестовали как врага народа, занимающегося пропагандой чуждого нам буржуазного стиля в архитектуре. И вроде делал он это в сговоре с некоторыми преподавателями факультета по заданию какой-то иностранной разведки.
Тут он встал, заходил по беседке и заговорил вроде как не по теме:
- Ты не обратил внимания, сколько у советской власти оказывается было врагов и недоброжелателей, внутренних диссидентов, одним словом. Некоторые были так глубоко законспирированы, что вплоть до конца 80-х и сами об этом не знали, не подозревали, как сильно они ненавидят кровавый коммунистический режим. Как жгли им грудь или ляжки партийные билеты. Как противны им были награды и звания. В дальних ящиках стола у каждого уважающего себе писателя, лауреата Государственных, Ленинских и даже ещё Сталинских премий оказывается в ожидании своего часа лежали свои «дети арбата» или «новые назначения».
Тут он остановился и посмотрел на сына пристальным обжигающим взглядом:
- Хочешь тоже получить свою толику славы, разоблачая культ личности Сталина?
Никита давно не видел отца в таком состоянии. Это тем более было для него удивительным, что сегодня отец слыл одним из богатейших людей области и входил в первые две сотни богатейших людей России.
- В ДКБ последние два года стали регулярно находить трупы, вроде как без признаков насильственной смерти. Но мне это кажется странным. Хочу написать материал о Доме коммунистического быта и тех, кто его проектировал и строил.
Отец успокоился, сел и снова посмотрел на сына.
- Смерть всегда вещь и тривиальная, и странная одновременно.
И сменил тему:
- Ты же не покинешь нас раньше завтрашнего вечера?
И получив утвердительный ответ торжественно закончил:
- Отлично. Значит имей в виду, что завтра мы обедаем впятером. Иван пригласил свою девушку для знакомства с нами.
«Давно пора», - подумал Никита.
Глава седьмая
Дверь Никите открыла немолодая уже женщина. Ответив на приветствие и взяв в руки его визитную карточку, она через просторную прихожую провела гостя в гостиную.
Планировка квартиры полностью совпадала с той, в которой жил Никита: огромная (по советским меркам) гостиная с эркером, из которой выходили две двери в смежные комнаты. Из прихожей минуя гостиную можно было попасть на кухню, в ванную, туалет и в еще одну жилую комнату.
Обстановка говорила о высоком статусе хозяев и их неплохих заработках: румынский мебельный гарнитур, сервант, забитый хрусталём и фарфором, полные собрания сочинений разных авторов на книжных полках. На полу – ковровое покрытие из натуральной шерсти от стены до стены.
Никита присел на стул, очень похожий на один из двенадцати стульев мастера Гамбса из известной кинокомедии.
Хозяин вышел из двери одной из смежных комнат. На вид ему было около семидесяти, он был одет в домашнюю шёлковую курту, подпоясанную плетеным шнурком, брюки и обут в мягкие шлепанцы. Редеющие и седеющие волосы были аккуратно подстрижены. От него исходил аромат иностранного парфюма.
Отец Никиты по дому любил передвигаться в штанах-трениках и в майке, гостей и посетителей принимал в лучшем случае в брюках и рубашке. Так как времени на визит в парикмахерскую у него как правило не было, грива густых седых волос выглядела неопрятно. А вот мать его даже готовить завтрак на кухню выходила с прической и фартук был надет поверх отутюженного платья.
Александр Климентьевич Бортко был кандидатом архитектуры и до выхода на заслуженный отдых почти тридцать лет бессменно возглавлял местный институт Гражданпроект. Впрочем, никакие интересные проекты за ним не значились, его ведомство занималось в основном привязкой на местности типовых домов, школ, дворцов культуры, кинотеатров и заведений общепита.
В конце сороковых он заведовал кафедрой современной архитектуры в инженерно-строительном институте. Во время войны на фронт его не призвали по состоянию здоровья, он остался в тылу и все пять военных лет проработал на стройках области. Судя по количеству полученных им наград, работал хорошо. При этом Александр Климентьевич учился в институте, сдавал экзамены экстерном. Его оставили работать на одной из выпускающих кафедр, где за пять лет он сделал блестящую карьеру, в двадцать семь лет став заведующим кафедрой.
Пожав гостю руку и расположившись на диване напротив, хозяин поинтересовался:
- Вы случайно не сын Ильи Николаевича Седых?.
Хотя Никите не хотелось в этом признаваться, да и врать он умел, но, впрочем, не любил, он всё же ответил утвердительно. Его выдавало отчество, указанное в визитной карточке, и враньё бы вызвало недоверие при разговоре, для которого молодой журналист и заявился в гости к старому архитектору.
-Прежде чем начнем, - продолжил хозяин, - хотел бы уточнить: это будет интервью?
Услыхав ответ «нет», Александр Климентьевич сделал удивленное лицо, на котором отразилось разочарование.
Тут Никита взял инициативу в свои руки и сообщил, что он специализируется на уголовной хронике, и что пишет материал о странном сооружении под названием ДКБ. Там стали находить трупы совершенно не связанных друг с другом людей. У него есть информация, что автором проекта дома был студент архитектурного факультета инженерно-строительного института.
Упоминание трупов не очень то заинтересовало хозяина, но вместе с тем в выражении его лица почувствовалось какое-то напряжение. Никита поспешил его уверить, что всё, что он напишет, по крайней мере со ссылкой на него, он непременно предварительно согласует. И хотя Александр Климентьевич не очень-то поверил журналисту, он всё же великодушно согласился ответить на его вопросы и пообещал рассказать всё что знает об истории появления этого объекта.
Сразу после войны областная столица начала бурно развиваться, к заводам, эвакуированным сюда в годы войны, и которые было решено оставить здесь и после её окончания, прибавлялись новые. Город стал крупным транспортным узлом.
Было решено начать реализацию разработанного ещё до войны генплана с новым центром города. Его планировку, а также проектирование основных общественных и жилых зданий, осуществляли московские и ленинградские институты, но в областном комитете партии решили, что хотя бы одно здание в новом центре должен спроектировать местный автор, тем более, что инженерно-строительный институт выпускал в год по десятку архитекторов. Объявили городской конкурс на проект ни больше, ни меньше, а дома коммунистического быта. В конкурсе приняли участие что-то около десятка дипломированных архитекторов и студентов старших курсов архитектурного факультета.
Победил, с точки зрения Александра Климентьевича, далеко не лучший проект. Этакое эклектичное сооружение, склеенные в единый объём Дом культуры, маленький дворец спорта и общежитие.
- Его автор был откровенно плохим архитектором, - авторитетным голосом отметил кандидат архитектуры.
Хозяин смог и объяснить такой выбор жюри. Во-первых, оно состояло в основном из чиновников, мало чего понимающих в архитектуре. Во-вторых, это был, пожалуй, самый скромный по сравнению с остальными проект, который к тому же можно было быстро построить, так как предполагалось использование широко распространенных узлов и конструкций.
И что самое странное для тех времён, его построили и построили очень быстро.
Нет, фамилии автора он не помнил. Да он учился у них на кафедре, но особыми способностями в выбранной им профессии не отличался.
Тут оба вспомнили о чае, который им принесла жена хозяина. По сравнению с той травой, что заваривали в кафе напротив университета, это был просто божественный напиток. До двери Александр Климентьевич проводил гостя сам.
Глава восьмая
Человек, на встречу с которым пришел Никита в середине следующего дня, учился с Алексеем Ворожцовым на одном курсе и вроде бы даже в одной группе. Звали его Константином Овсянниковым. Сейчас он был владельцем и генеральным директором архитектурного бюро, специализирующегося на проектах загородных домов и коттеджей для состоятельных горожан. Всё его бюро размещалось в одной комнате на первом этаже жилого дома, в которой раньше располагался приемный пункт городского Дома быта.
В комнате все было завалено чертежами: развернутые листы ватмана или свернутые в рулон лежали на четырех столах, двух подоконниках, были закреплены на двух кульманах и даже валялись на полу. У стен разместилось несколько подрамников с натянутыми листами чертежной бумаги, на которых были нарисованы разные коттеджи.
«Вот это – отметил для себя Никита, - дом на водопаде Ллойда Райта только без водопада. А это замок Нойшванштайн, равнинный вариант».
-Что, нравится? – услыхал он за спиной голос генерального директора проектного бюро. Тот встретил посетителя еще в вестибюле, но в коридоре он задержался, заговорив с какой-то дамой, и указал Никите на нужную дверь.
- Меня не покидает ощущение, что я где-то это уже видел.
Хозяин добродушно расхохотался.
— Это верное ощущение. Наши заказчики из тех, кто не может себе позволить заказать проект своего фамильного особняка у модных столичных архитекторов и уж тем более у барона Нормана Роберта Фостера. Они приносят нам фотографию и говорят: «Хочу вот такой, но размером поменьше. Или побольше». И мы производим доводку творений звезд мировой архитектуры до кондиций, приемлемых для заказчика, а также производим его привязку к местности. Заказчикам наши работы нравятся, на отсутствие таковых не жалуемся.
Внешний вид говорившего не выдавал в нем человека преуспевающего, но судить художника по одёжке было делом заведомо проигрышным.
- Вы работаете один?
- Нет, мои ребята работают в основном дома, а здесь тружусь действительно я один. Так чем могу быть вам полезен?
Никита коротко рассказал, какую пользу он ждёт от этой беседы. При этом он также упомянул о своей встрече с Александром Климентьевичем Бортко и изложил содержание их разговора.
- Лешка Ворожцов… Отличный парень. А чего это вдруг вы им заинтересовались?
Никита счел излишним раскрывать все причины своего интереса к этому человеку. Сказал только, что интересуется им как автором проекта ДКБ.
- Чаю не хотите? – спросил Константин.
Никита чаю не хотел, потому что догадывался, что ему предложат стакан кипятка из-под кипятильника, в данный момент находящегося в стоящей на подоконнике банке, в котором замочат чайный пакетик. Но согласился: совместное чаепитие делает беседу более задушевной, а собеседника – более разговорчивым
- Лёшка-Лёшка, - продолжил хозяин, проводя чайную церемонию на подоконнике. – Помните у Градского: «Такого друга как ты, дарит жизнь только раз». Причем не всем. Это был отличный парень - честный, надёжный, бескорыстный, всегда первым подставлял плечо, готов был помочь любому, кто в этой помощи нуждался. Заводной был с пол-оборота, в дискуссию мог вступить где угодно, когда угодно и с кем угодно. И по любому вопросу.
- Кстати, могу я обращаться к тебе на ты и называть просто Никитой? – и получив разрешение в виде кивка головы хозяин проектного бюро продолжил. - Тогда и ты зови меня Константином.
Поскольку стаканы с чаем поставить было некуда, их пришлось держать в руках, постоянно меняя руки, благо что стаканы был гранёные, из толстого стекла.
- В то время в городских вузах работало много преподавателей, приехавших туда из Москвы и Ленинграда во второй половине тридцатых годов. Они покинули столицы дабы где-то отсидеться, спастись от сменяющих одна другую волн репрессий. Заведующий кафедрой современной архитектуры Лев Самуилович Кофман был из их числа. Отличный дядька, доктор архитектуры, написал несколько книг по истории градостроительства. Его статьи до войны печатали в Европе, в основном в Германии, Австрии и Италии. Лёшка часто спорил с ним на лекциях, семинарах. Лев Самуилович считал, что современная советская архитектура должна базироваться на традициях русской и мировой архитектуры, Алексей Ворожцов считал, что изучать эти традиции нужно, но лишь для того, чтобы их ломать. «Раньше строили для кого? Для аристократии и буржуазии. А мы строим для рабочих и крестьян. Для них на первом месте – простота и удобство, а не внешний антураж».
Свой проект Дома коммунистического быта он считал образцом архитектуры для трудового человека. Алексей под одной крышей собрал жилые комнаты, столовую для жильцов дома, зал для совместного просмотра кинофильмов и выступлений самодеятельных творческих коллективов, спортзал для совместных занятий физкультурой и спортом, детские комнаты.
На публичном обсуждении представленных проектов Кофман высказался о проекте Ворожцова так: «Для того, чтобы склеить вместе клуб, спортзал и общежитие, украсив это массивным портиком, не обязательно быть архитектором». Алексея это конечно задело, но победа в конкурсе заставила забыть обиду на своего педагога.
- Но дело в том, что тогда опять начались кампании по разоблачению врагов народа, - продолжил Константин Овсянников. – Гонениям подвергались деятели науки, литературы, культуры, военные.
А у нас кто-то решил раскрутить дело преподавателей высшей школы, разоблачить, так сказать, шпионскую сеть в вузах города. В число подозреваемых попал и Лев Самуилович Кофман. И главным организатором травли его в нашем вузе был как раз удостоившей вас аудиенции Александр Климентьевич Бортко, тогда заместитель заведующего кафедрой, исполнявший обязанности заведующего, так как его шеф слег с инфарктом после беседы со следователем госбезопасности. Он был инициатором проведения разного рода собраний, где клеймили позором Льва Самуиловича, подписания писем в разные инстанции с требованием убрать из института пропагандиста буржуазных направлений в архитектуре. Пришли с таким письмом и к Алексею, а он его подписать отказался. Более того, он потом публично на комсомольском собрании сказал, что не во всем согласен с заведующим кафедрой, но врагом его не считает и тем самым подписал себе приговор. Теперь уже на собраниях клеймили его как приспешника врага народа, требовали исключить его из комсомола, писали коллективные письма куда следует с требованием проверить, не является ли он сам врагом народа.
Когда кампания еще только разворачивалась и с главными обвиняемыми до конца ещё не определились закончилось строительство жилого блока ДКБ, его заселили. Алексею, который жил вдвоем с матерью, отец его погиб ещё в первый год войны, там тоже выделили комнату. Целиком дом в задуманном Алексеем виде так никогда построен и не был, почти все помещения по мере сдачи их в эксплуатацию разгородили на жилые комнаты, получилась огромная коммуналка.
Из этой комнаты в ДКБ зимним вечером его и забрали. Следствие и суд были скорыми, на скамье подсудимых рядом с ним сидели пять преподавателей разных вузов города. Все свою вину признали и Алексей – тоже. Процесс не получился громким, так как Лев Самуилович до суда не дожил, в камере у него случился второй инфаркт, тюремные врачи ничего сделать не смогли, хотя и пытались. Он должен был стать главным обвиняемым на суде как организатор шпионской группы. Преподаватели получили по десять лет лагерей, Алексей – пять.
Его мать почему – то не выгнали с работы и не выселили из занимаемой ими комнаты, на что очень надеялись соседи, рассчитывавшие улучшить свои жилищные условия. Ходили слухи, что её не стали трогать потому, что за неё вступился заведующий центральной городской больницей, где она работала педиатром. Тот всю войну прошел фронтовым хирургом, был тяжело ранен в апреле 45-го года. Он якобы взял бутылку коньяка, пришел к начальнику городского управления МГБ, тоже фронтовику и задал вопрос в лоб: «У тебя есть маленькие дети или внуки? Знаю, есть. А у меня всего один хороший врач-педиатр. Ты хочешь, чтобы их лечил хороший врач?»
Чай давно остыл, но Константин Овсянников не сделал ни одного глотка. Он увлекся рассказом.
- Ты был его другом?
Собеседник тяжело вздохнул.
- Я не подписал ни одного из писем. Не потому, что храбро отказался это сделать, просто кампания оказалась скоротечной, и я то сам прикидывался больным и не появлялся в институте, то рванул к якобы тяжело больной бабушке. Я не рискнул после ареста и суда зайти к его матери, но и не переходил на другую сторону улицы, когда видел её идущую навстречу. Она рассказала мне, что власти от неё отстали, но не отстали соседи, строчат жалобы, доносы. «Я даже ночевать часто остаюсь в больнице», - призналась она мне.
Она получала от Алексея письма, редко, но получала. – собеседник встал и отнес оба стакана с остывшим чаем обратно на подоконник. - Он писал, что всё у него хорошо, что он здоров и еды ему хватает. Она, конечно, не верила ему и жила надеждой дождаться его возвращения, пять лет это ведь не так долго. Она сломалась, когда кто-то сообщил ей, что дело сына пересмотрели и добавили срок- десять лет. Я встретил её за пару дней до её смерти. Марию Анатольевну было трудно узнать и меня она не узнала, не останавливаясь, прошла мимо. Хоронили её больничные. Приехавшая из деревни её сестра нашла в их комнате новых жильцов, вещи лёшкиной мамы или растащили, или выбросили на улицу.
Информация о том, что Алексею добавили срок, оказалась ложной. Фальшивый приговор сфабриковал кто-то из соседей, кому досталась комната Ворожцовых, с помощью своей знакомой – делопроизводителя городского суда. Освободившись, Алексей ненадолго заезжал в родной город, но я тогда его не увидел. В институт он не зашел, побывал только в больнице. С кем-то из коллег матери посетил её могилу. Навещал ли он своё детище или нет не знаю.
А увидел я его что-то около трех лет назад. Он неожиданно появился на пороге моей квартиры. Мы долго просидели с ним, почти всю ночь. Алексей рассказал о том, как живет сейчас, но о лагерной жизни не сказал ни слова. А также сказал, что обошёл тут кой кого, и много чего узнал о тех, кому обязан за пять лет лагерей. Что поработал в архивах и даже показал мне папку с какими-то документами. На предложение остаться у меня и поспать хоть немного, ответил отказом. Утром он улетал обратно. Выглядел он неважно, но на вопрос о здоровье коротко ответил: «Для моего возраста всё нормально». На прощание мы крепко обнялись.
- Он не оставил адресочек?
- Оставил. Я где-то записал его, - он выдвинул ящик письменного стола, где в абсолютном беспорядке расположились канцелярские принадлежности, какие-то бумаги разного формата, несколько записных книжек. Адрес был записан в первой из вынутых, как показалось Никите наугад, записной книжке.
- Но здесь указаны только край, район и название населенного пункта.
- Он сказал, что там его любая собака знает.
«А если письмо писать, то какой из собак его адресовать», - усмехнулся про себя Никита. Но Константину по этому поводу ничего не сказал и переписал адрес в свой блокнот.
- У него была девушка?
- Да, была, и звали её Сталена. Её родители решили объединить в имени дочери фамилии двух вождей мирового пролетариата, Сталина и Ленина. Она одной из первых подписала коллективное письмо студентов с призывом покарать врагов народа и на комсомольском собрании именно она выступила с предложением исключить Алексея Ворожцова из комсомола.
- А как так получилось, что в голодные послевоенные годы вдруг проводят конкурс на Дом коммунистического быта и даже строят его по проекту врага народа?
- Ответ на первую часть твоего вопроса я не знаю, в те годы происходило много такого, что мы с позиции сегодняшнего времени считаем нелогичным и даже преступным. А вот то, что дом всё-таки начали строить и в конце концов построили имеет простое объяснение. Проведенный конкурс был соревнованием фактически эскизных проектов, архитектурно-планировочных решений. Доводила до ума лёшкины картинки вторая мастерская Гражданпроекта. Она и значилась в итоги автором проекта. Причем строительство первой очереди начали, когда документация на весь проект ещё не была готова.
Константин проводил гостя до вестибюля и пожимая на прощание руку вдруг сказал:
- А ты знаешь, в чем прав Бортко? В том, что Алексей был плохим архитектором. Он был талантливым рисовальщиком с натуры и отличным портретистом.
Глава девятая
В прихожей задребезжал телефон, и Никита поднял трубку аппарата параллельной линии, установленного в гостиной.
- Примешь на ночлег? – раздался в динамике голос отца. И не дожидаясь ответа Седых-старший продолжил:
– С харчами у тебя так понимаю не густо, так что провизию и напитки привезу сам.
И положил трубку. Отец был прав, холодильник на кухне у сына был девственно чист и пуст. Питался Никита в столовках, кафе и прочих забегаловках.
Седых-старший нечасто докучал младшему сыну с визитами. Наезжая в областной центр он как правило управлялся с делами за день и вечером отбывал обратно. Иногда изрядно груженая разного рода провизией в гости наезжала его мать. Та могла задержаться и на пару-тройку дней, она скорее не гостила, а наводила порядок в квартире и в личных вещах сына.
Вот и отец появился на пороге квартиры с двумя увесистыми пакетами: в одном была бутылка водки «Никита» («Привез тебе тёзку, - с порога вместо приветствия сообщил он. – Единственный продукт из новых, который достоин употребления»), несколько видов сыра и ветчины, овощи, в другом – ресторанные стейки, салаты и гарниры.
Съесть всё это за раз они при всём желании не смогли бы, значит отец выполнял поручение матери и снабдил «голодающего» сына продуктами на неделю. Сервировка стола не заняла больше получаса и вот отец и сын уже сидели друг напротив друга за столом на маленькой, но уютной кухне. Выпив первую рюмку водки отец, принялся за еду, но вдруг остановился, налил вторую, выпил и занюхал куском хлеба.
- Чего не ешь? – поднял он взгляд на сына – Мне предстоит отчет держать перед матерью о твоем внешнем виде, здоровье и не пропал ли у тебя аппетит. Не хотелось бы кривить душой.
- Да я уже поужинал.
Это было правдой. Отец приехал довольно поздно, и Никита уже успел умять пару бутербродов, купленных им еще днём в универсаме напротив.
- А где Петруха? – спросил он. Отец приезжал в областной центр на служебном автомобиле и Петруха был его водителем, точнее, водителем и телохранителем в одном лице.
- А у него завелась здесь пассия, которую он просто не мог не навестить.
Не обладающий внешностью громилы, среднего роста коренастый Петруха служил срочную в ВДВ, прошел Афган, занимался каратэ и к своим тридцати пяти годам семьей так и не обзавелся. После «горячей» точки он не мог найти себя на гражданке, начал пить, попадал в разного рода некрасивые истории. В драках, в которые ввязывался, он неизменно выходил победителем, а вот унести вовремя ноги с поля боя не успевал и потому был частым гостем городской КПЗ. Его отец всю жизнь проработал на комбинате и Седых-старший хорошо знал их семью.
Как-то он устроил Петрухе экскурсию в детскую воспитательно-трудовую колонию под областным центром, а по возвращении привел в комбинатовский дворец спорта и сказал директору, что вот тебе тренер подростковой секции по самбо. На растерянное замечание последнего, что такой секции у него нет, ответил: «Уже есть. С сегодняшнего дня». А еще он взял его водителем на свой служебный автомобиль, сменным водителем. А через пятёрку лет он стал водителем фактически бессменным.
Отец молчал, но Никита понимал, что это молчание-пролог какого-то серьёзного разговора. За собой он поводов для такого разговора не находил, значит беседа коснется того, ради чего он приезжал в область. Отцу иногда очень нужен был собеседник для откровенного разговора и нужен неотложно. И в этом случае в качестве такого подходил и младший сын.
- Они учили меня как нужно вести дела, - спокойно начал Седых-старший, - эти мальчики в коротких брючках и кургузых пиджачках от модных итальянских модельеров. Рассказывали, как это хорошо привлекать новый капитал путем выпуска дополнительных акций и продажи их (тут отец попытался скопировать голос одного из своих «учителей») неограниченному кругу покупателей.
- Знаю я этот неограниченный круг, - распалялся отец всё сильнее. – Лично отгонял их от своих работяг, когда они пытались купить у них акции комбината, доставшиеся при приватизации. Ментам платил вторую зарплату, новые автомобили им купил и снабжал бензином, чтобы те не пускали в город разного рода бандюганов и помогали мне отбиваться от рейдерских захватов.
- «При выходе ваших акций на биржу вы получите доступ к практически бесплатным ресурсам в любых количествах», - отец опять передразнил кого-то из мальчиков в модных костюмах. – Это вы получите столь желанный вами доступ к завладению комбинатом. Вот вам!
Перед лицом Никиты нарисовался увесистый кукиш. И пусть предназначался он не ему, парень ощутил некоторый дискомфорт.
- А как твои дела?
Никита понял, что отца интересовала не учёба. Он и мать никогда не интересовались учебой сыновей и не из-за равнодушия, просто те не давали им повода ею интересоваться.
- Узнал много интересного о ДКБ и его творце. Интересная личность, типичный представитель того времени. Лез в разного рода дискуссии, не мог публичную критику оппонентов отличить от доноса за что и поплатился, попал в сталинские лагеря. Одна из многих жертв бесчеловечного режима.
- Бесчеловечного, говоришь… Вот только этот бесчеловечный режим за полтора десятилетия восстановил разрушенную войной страну, строил заводы, электростанции, школы, больницы. А демократический и человеколюбивый нынешний президент только и знает, что разбазаривает то, что было создано до него, объявляя преступной идеологию, которой верой и правдой служил десятки лет.
- Победа демократии освободила народ от страданий. И уж не тебе пенять на нынешнюю власть
- Страданий?! Да что ты знаешь о страданиях! Да, я купил комбинат. Где взял деньги – не спрашивай. Я хотел сохранить жизнь своему детищу, своему «старшему сыну». Для себя, для тебя, для Ивана, для тех, кто работает на комбинате, для их детей.
Ты думаешь, коммунистов свалили все эти писатели, журналисты, рок-музыканты, которые блеяли под бездарную музыку непонятные тексты, в которых публика узревала глубокий подтекст? Как бы не так! Система пала, потому что её падения желали генералы экономики, «красные» директора. Многие из которых и понятия не имели о том, что такое экономика. Заводом Химпром руководил бывший первый секретарь горкома комсомола с базовым педагогическим образованием, заочно закончивший высшую партийную школу, комбинатом строительных конструкций – инструктор отдела пропаганды областного комитета партии, твой коллега журналист по профессии, чей дальнейший рост по партийной карьерной лестнице стал невозможен после того, как жена застукала его в постели с любовницей. Да и зачем им была нужна экономика? Их задача – выполнять планы, директивы министерств и указания партийных комитетов. Сырьём и другими материальными ресурсами их гарантированно обеспечат, кадрами – тоже, всё, что бы они не произвели, гарантировано купят. Ну а не выполнят план – так есть же объективные причины: смежники подвели, сорвали сроки поставки. У смежников были свои смежники. Замкнутый круг.
И вот эти персонажи стали выезжать за рубеж, кто – по обмену опытом, кто – в туристические поездки. Там они увидели, как живут местные директора и хозяева предприятий. Было бы удивительно, если бы им не захотелось такой же жизни. Подрастали их детки, выпускнички спецшкол с разного рода уклоном, студенты МГИМО и аналогичных инкубаторов для выращивания с позволения сказать элиты.
Их время настало с приходом к власти одного болтуна и популиста, а расцвет наступил с приходом другого. То, что буквально вчера вроде как принадлежало всем, уплыло в руки немногих. Вот только новоявленные рокфеллеры и форды вдруг с удивлением обнаружили, что никто их сырьем снабжать не обязан, а уж тем более не обязан покупать их продукцию.
Самые умные тут же избавились от своих заводов, домов, пароходов и уехали на ПМЖ в теплые края. Многие из новоявленных капиталистов с ужасом обнаружили, что миллионерами не стали, а очень немногие, как я, действительно пытаются спасти и свои производства, и свои коллективы. Кто-то поплатился за упертость жизнью. Кстати, ты знаешь, что последние пять лет Петруха мой служебный автомобиль ставит на ночь не в комбинатовский гараж, а во двор дома своих родителей, где он живёт, и выпускает в этот двор пару злющих псов? А если в течение дня и оставляет автомобиль где-то без присмотра, то потом тщательно осматривает его внутри и снаружи?
- Однако, наша беседа затянулась, - вздохнул отец. -Давай спать. Завтра Петруха заберет меня в шесть утра.
Глава десятая
На сбор информации о погибших в ДКБ и его создателе у Никиты ушло два с половиной месяца. Всё это время он почти каждый день с кем-то беседовал или глотал пыль в архивах и читальных залах библиотек. И вот перед ним на столе лежат плоды его титанического труда – несколько листов машинописного текста.
Меньше всего времени потребовалось, чтобы узнать имена всех четырех лиц, завершивших свой путь земной в этом заброшенном здании, все необходимые данные он нашел в Южном РОВД.
А вот дополнительную информацию пришлось собирать по крупицам. О двух жителях областного центра он делал это сам, в разработке двух иногородних потребовалась помощь. Побольше узнать об одном, прибывшем сюда из Екатеринбурга, как и последний пострадавший только для того, чтобы умереть, взялся помочь его однокурсник и приятель. Он после сессии на летние каникулы как раз уезжал домой и дом этот находился в столице Урала.
А в Ростове-на-Дону у Пронина жил его студент (Антон Сергеевич когда-то преподавал в универе на журфаке, правда недолго), у которого он тоже был руководителем дипломной работы, и который после завершения учебы сохранил с ним хорошие отношения. Они переписывались, часто встречались на разного рода журналистских конференциях. Он согласился помочь Никите в сборе информации о ростовчанине, которого нашли в доме последним в середине мая.
Урожай был хоть и не богат, но позволял выстроить некоторую версию причин всех этих смертей.
И так, первым почти два года назад в ДКБ нашли труп Игнатия Павловича Голубкова. В его случае было проведено даже некоторое расследование и заведено уголовное дело, над которым работали пару месяцев. Причина заключалась в том, что он работал в органах: с середины сороковых до середины 50-х – госбезопасности, а потом – внутренних. После объединения МГБ и МВД и сокращения численности сотрудников первого, Голубков перешёл на работу в следственный отдел городского УВД. На новой работе не только боролся с преступностью, но и регулярно стучал на своих начальников в вышестоящие инстанции, что начальникам его конечно не нравилось, но поделать они ничего не могли: у Голубкова была высокая раскрываемость, хотя почти все знали, что раскалывал он подследственных традиционными энкавэдэшными методами. В начале семидесятых его каким-то чудом умудрились отправить на «повышение» начальником городского управления вневедомственной охраны, а в 90-м – на заслуженный отдых.
Его жена умерла в конце 80-х от целого букета болезней,детей у их не было и последние годы жизни он жил один.
Как выяснило следствие, в день смерти он получил заказное письмо. Живущая этажом выше соседка как раз проходила мимо его квартиры, когда почтальонка стучала во входную дверь. Когда она спустилась на этаж ниже, то услышала, что дверь открыли и почтальонка, поинтересовавшись фамилией открывшего ей дверь мужчины, сообщила, что ему заказное письмо и он должен расписаться в получении. Но никакого письма ни при нём, ни при обыске его квартиры, найдено не было. Его труп пролежал в ДКБ почти неделю, когда его нашли мальчишки, решившие поиграть в развалинах. Испуганные, они прибежали в дворницкую ближайшего дома, а дворник уже вызвал наряд. Поскольку вскрытие показало, что умер он от черепно-мозговой травмы, полученной при падении на голову бетонной перемычки, и эта перемычка упала вследствие разрушения конструкций, её поддерживающих, дело закрыли. От кого письмо выяснять не стали, так как никто смерть Игнатия Голубкова с этим письмом никак не связывал.
В архивы КГБ Никиту, конечно, не пустили, но на официальное письмо, написанное по его просьбе ректором университета, ответили, что дело преподавателей-шпионов вели несколько следователей, в том числе и младший лейтенант МГБ Голубков.
Следующей свою смерть в ДКБ нашла Ефросинья Макаровна Ананьева, пенсионерка, при двух живых детях проживавшая в доме престарелых. Она всю жизнь проработала в судебных органах, но так как высшее юридическое образование получить так и не смогла, вершиной её карьеры стала должность делопроизводителя городского суда. Тут Никита вспомнил слова Константина Овсянникова: «Фальшивый приговор сфабриковал кто-то из соседей, кому досталась комната Ворожцовых, с помощью своей знакомой – делопроизводителя городского суда». Дело преподавателей вузов-шпионов рассматривалось как раз в городском суде, где тогда работала Ефросинья Макаровна.
В день смерти ей тоже принесли заказное письмо, об этом Никите рассказала её соседка по комнате:
- Откуда-то из Сибири. Когда она читала письмо, я была в комнате, и прочла адрес отправителя на конверте, который лежал на её прикроватной тумбочке. Прочитав письмо, она оделась, положила письмо в ридикюль и куда-то ушла. Обратно она уже не вернулась, а через пару дней нам сообщили, что она умерла. Сердечный приступ.
Да, так было написано в свидетельстве о смерти, которое Никите показал её сын, к которому он пришел, чтобы расспросить о матери поподробнее. Сын оказался не больно разговорчив, ограничился демонстрацией официального документа.
Осип Аполлинариевич Мендельсон на встречу со своей смертью приехал из Екатеринбурга. Он тоже находился на заслуженном отдыхе. Всю свою жизнь он посвятил журналистике и литературе. Он уехал на Урал где-то в начале 50-х, где проработал почти сорок лет редактором книжного издательства. А в середине 40-х он был корреспондентом местной городской газеты. Никита вспомнил, что находил в подшивках старых газет продукты его творчества. Он освещал судебный процесс над преподавателями вузов и в своих материалах требовал приговорить их к максимальным срокам и сетовал, что смертную казнь год назад отменили.
Отдельный материал он посвятил единственному студенту на скамье подсудимых. «Подонок, пресмыкающийся перед пропагандистами буржуазной идеологии, крысёныш, готовый за хорошие отметки в зачетке продать Родину», - так характеризовал Алексея Ворожцова журналист Мендельсон.
Труп его нашли зимой. Он зачем-то полез на чердак ДКБ, а оттуда – на крышу, с которой, поскользнувшись, сорвался вниз и свернул себе шею.
Однокурсник Никиты встретился со вдовой, которая тоже сообщила, что муж получил письмо из Сибири, откуда точно она не запомнила. Прочитав его, он сказал ей: «Дорогая, я должен ненадолго уехать. Обнаружились некоторые незавершенные дела в моем родном городе». Они поужинали, утром следующего дня она проводила его на вокзал, и он уехал. Домой он, конечно, не вернулся. Через тройку дней к ней зашли из милиции и сообщили, что он погиб. Через неделю она привезла труп в Екатеринбург для погребения.
Последним в ДКБ нашли труп ростовчанина Егора Васильевича Марченко. Бывший студент Антона Сергеевича Пронина выполнил просьбу Никиты и переговорил со вдовой. Её муж тоже получил какое-то письмо.
- Мы вообще-то письма получаем иногда от разных родственников, которые якобы по нам скучают. И таких скучающих родственников стало у нас гораздо больше после того, как мы перебрались сюда и купили домик на берегу Дона. Все норовят навестить нас летом, - рассказала вдова. – Но это письмо было откуда-то из Сибири, где никаких родственников у нас нет. Егорша мой не стал сразу читать его, отложил до вечера. А как прочёл, так изменился в лице, забегал по комнате и приговаривал: «Ну молокосос, я тебе устрою. Я с тобой поквитаюсь!». Но когда я задала ему вопрос, о ком это он, вдруг резко успокоился, сел на диван (мы телевизор смотрели) и сказал: «Да так, об одном старом знакомом». А утром он уехал в город и позвонил дочке нашей на работу, чтобы доехала до меня и передала, что он ненадолго уедет.
Егор Васильевич Марченко с семьей заняли комнату, которая освободилась после смерти матери Алексея Ворожцова. И это он с помощью фальшивого приговора ускорил её смерть.
И так, всех погибших связывало то, что они как-то были причастны к драматической судьбе Алексея Ворожцова, автора проекта ДКБ. Все они накануне гибели получили письма откуда-то из Сибири, можно предположить, что из поселка, где жил Алексей Ворожцов. Но ни одно из этих писем обнаружено не было.
Очевидно, он под каким-то предлогом назначал им встречи в ДКБ и там убивал.
Но идти с этим к своим приятелям в РОВД было глупо, многое притянуто за уши. И Никита решил, что все точки над «и» он сможет расставить после разговора с самим Алексеем Ворожцовым и разговор этот должен быть неожиданным для последнего.
Утром он позвонил матери и сказал, что часть своих летних каникул хочет провести в Сибири.
- Тебе двух лет армии не хватило для того, чтобы насладиться местными красотами, - взволнованно произнесла мать (Никита проходил срочную под Красноярском). – Это последние твои каникулы перед выпускным курсом, езжай в Крым или в Сочи.
- Я всего на неделю, максимум на десяток дней. Так что успею в Адлер или в Ялту в самый разгар «бархатного» сезона.
А через день он уже сидел на борту самолета, летящего в Красноярск.
Глава одиннадцатая
Никиту подвел охотничий азарт. Как заядлый охотник взяв след крупной дичи он упорно шёл по нему, не задумываясь о том, что в конце цепочки следов найдёт не саму добычу, а её начавшую разлагаться тушу.
Сразу по приезде он узнал, что Алексей Ворожцов умер три года назад. Чувство досады и злости на самого себя было столь велико, что полдня по приезде на место назначения он бродил по таежному поселку и обзывал себя последними словами.
Печальную новость ему сообщила девушка в почтовом отделении, к которой он обратился с просьбой помочь найти дом, где проживал Алексей. Она же и рассказала, что работал он в поселковом клубе, точнее Доме культуры лесокомбината, а жена его – в фельдшерском пункте.
Детективная линия задуманного произведения зашла в тупик. «Ну что ж, постараемся добавить новые краски к портрету страдальца от сталинского режима. – резонно решил Никита. - Тем более, что до обратного вылета три дня».
Дом культуры оказался ближе, чем фельдшерский пункт, и Никита направился туда. Согласно табличке на фасаде, клуб принадлежал профсоюзу работников лесной и деревообрабатывающей промышленности. «То есть приватизация его еще не коснулась», - отметил молодой журналист. Заведующего он нашел в его кабинете. Внешностью Михаил Фролович Устинов мало напоминал деятеля культуры: широкая кряжистая фигура, рост выше среднего, цепкая рука и полное отсутствие волос на черепе от лба до затылка. Кабинет был обставлен мебелью под стать его обитателю: массивный диван, покрытый кожзаменителем, прикрепленным к основе гвоздями с фигурными шляпками, большой письменный стол с крепкими ножками, явно не фабричного изготовления книжные шкафы во всю стену. За стеклянными дверцами книг не очень много, но много каких-то кубков, альбомов, статуэток.
- Садись на диван, - предложил хозяин гостю. – Секретарши у меня нет, кофий готовит некому, так что угощу-ка я тебя нашим фирменным кваском.
Михаил Фролович ушел в соседнюю комнату и вернулся через пару минут с большим запотевшим стеклянным кувшином, наполненным жидкостью тёмно-янтарного цвета.
- Начало лета в этом году выдалось сырам и холодным, зато сейчас солнце шпарит, - он разлил напиток по большим стаканам и один передал Никите.
Квасок был очень хорош, тем более что на улице действительно стояла жара, а в кабинете – духота, от которой не спасали настежь открытые окна.
Узнав о цели приезда журналиста (Никита назвал в качестве таковой интерес к ДКБ и Алексею Ворожцову как автору его проекта) заведующий клубом залпом допил квас из своего стакана и начал рассказ:
- Я с Алексеем познакомился, когда мне было семнадцать. Я только закончил десятилетку в райцентре, и мы с матерью вслед за отцом, которого перевели на работу в леспромхоз начальником участка, переехали сюда. Специальности у меня не было, но со своей десятилеткой я считался человеком образованным и год перед армией проработал заведующим хозяйством в клубе. Тогда Ворожцов ещё сидел в лагере.
Как я позже узнал от него самого, первые два года он, как и все зэки, валил лес. Но потом дежурный по лагерю заметил, что Алексей в редкие свободные минуты что-то рисует, отнял эти рисунки, а самого отправил в карцер на пару суток. Уж не знаю как эти рисунки попали к начальнику лагеря полковнику Калядному, Царствие ему небесное, но они его заинтересовали, он их оценил и Алексея стали реже отправлять на лесоповал и оставляли в лагере для как тогда говорили художественных работ по оформлению наглядной агитации. Ну там стенды на плацу оформить, стенгазету нарисовать, задник на сцене подновить к очередному торжественному собранию или концерту. А когда выяснилось, что Ворожцов хорош и по столярному делу, его приписали к лагерному цеху и на лесоповал уже не отправляли вовсе.
Начальник лагеря даже дал Алексею задание нарисовать портреты всех своих офицеров для какого-то стенда. Но тут конфуз приключился: портреты настолько походили на сами объекты, что многим это не понравилось. Полковник вешать эти портреты на стенде не стал, а рассмеялся и поместил в сейф со словами: «Отправлю в кадры для приобщения к вашим личным делам. По ним сразу видно, кто есть кто».
Калядный был из хохлов, причем западных, но бандеровцев ненавидел лютой ненавистью. Они в годы войны уничтожили всю его семью и потому он устроил им в лагере особые условия содержания, которые мало кто из них выдержал.
Они с тогдашним завклубом приятельствовали. Полковник частенько захаживал к Платону Васильевичу и они душевно беседовали под рюмочку самогоночки. Поэтому начальник лагеря иногда направлял Алексея для выполнения разных работ в клуб. Здесь мы с ним и познакомились.
Когда начались амнистии и лагерь закрыли, полковник Калядный сдал все положенные в этом случае документы в край и застрелился из табельного оружия.
- Куришь? – поинтересовался завклубом у Никиты. - Нет? А я закурю.
Сделав пару затяжек, он продолжил:
- Когда я вернулся со срочной, Алексей уже освободился и работал в клубе начальником оформительского цеха, была у нас такая должность. В цехе кроме начальника штатных единиц не было. Ворожцов работал и художником, и столяром, и плотником и даже кружок изо вёл в детском секторе. Я вернулся на свою должность. Мы встретились как давние приятели, он тогда ещё жил бобылем, как и я, в комбинатовском общежитии (родители мои к этому времени из поселка уехали). Это он уж позднее к фельдшерице нашей перебрался. Мы и после того часто встречались на работе, да и после работы иногда пивком баловались.
- Я поступил на заочную форму в культпросветучилище в краевом центре, на народные инструменты, больно хорошо я на баяне играл, сам научился. А только закончил, завклубом на пенсию засобирался, здоровье у него было слабое. Вызвали меня в профком комбината и предложили принимать хозяйство, образование мол у тебя позволяет, опыт работы с людьми какой-никакой есть. Я тогда был наглый и самоуверенный, ну и сходу согласился.
Михаил Фролович тяжело вздохнул, что могло означать, что он впоследствии не раз сожалел о принятом тогда решении.
-Он что-нибудь рассказывал о своей жизни до лагеря?
Оказывается, почти ничего. Был студентом, что-то там отказался подписать, кого-то отказался осудить. Родственников никого не осталось: отец погиб на фронте, мать умерла, когда он сидел в лагере. Была тетка, сестра матери, но где она и что с ней он не знал.
- К нему кто-нибудь заходил на работу из приезжих?
- Нет. А местные часто захаживали, в основном безмужние бабы с просьбой что-то починить во дворе или в доме. Да и мужикам из тех, кто не больно рукастые, пособить он не отказывался.
- А письма кому-нибудь писал?
- На работе не замечал, а про дома нужно у Маргариты поспрошать. Он вообще редко чего писал. А вот рисовал часто, больно хорошо это у него получалось. Вы в фойе на стенах посмотрите его карандашные зарисовки бытовых сцен нашего поселка. Дома какие или природа у него тоже хорошо получались, но он больше любил писать портреты поселковых. У нас почитай в каждом доме на стенах его картинки увидеть можно.
Выйдя из клуба, Никита направился к поселковой доске почета. Там в застеклённых рамах висели написанные Алексеем Ворожцовым карандашные портреты передовиков. С них, даже изрядно пожелтевших на солнце, на Никиту смотрели живые люди. И оживляли их не тщательно прописанные детали одежды, прически и выражения лица. Художник разглядел в каждом что-то индивидуальное и смог отразить это на бумаге.
Глава двенадцатая
Маргарита Захаровна, женщина, с которой Алексей Ворожцов прожил около сорока лет, заведовала поселковым фельдшерским пунктом, куда Никита и пришёл для разговора, однако поговорить им не удалось.
- Видите этих, - указала она на очередь из пяти или шести стариков, сидящих у её кабинета. – С ними я вряд ли управлюсь до конца дня.
- Такие тяжелые больные? – поинтересовался Никита.
- Очень, - с серьезным выражением лица ответила Маргарита Захаровна. - У них хроническая и неизлечимая болезнь стариков – одиночество.
Вечером он сидел в просторной комнате большого дома. «Как они именуют их: зал или горница? Ну не гостиная же?» - размышлял молодой журналист.
Меблировка и декор помещения говорили о том, что либо у хозяйки напрочь отсутствовал вкус, либо просто эта тема ей была глубоко безразлична. Здесь гэдээровская стенка соседствовала с книжным шкафом, явно произведенным в мебельном цехе местного лесоперевалочного комбината, большой обеденный стол с изящными гнутыми ножками и зеркальной столешницей, явно иностранец, - с нашими стульями, плательный шкаф явно из какого-то импортного гарнитура - с отечественным массивным раскладным диваном. На полу перед диваном и на стене над ним – одинаковые ковры фабричной работы, точно такие же можно было ещё встретить в домах и квартирах по всей стране. На тумбочке в углу стоял японский телевизор, увенчанный короной в виде рогатой антенны. При этом на всех поверхностях не было ни пылинки, хозяйка была явно последовательницей культа чистоплотности.
«Может это идет от профессии?» - подумал Никита.
А вот в одежде хозяйки читались и стиль, и вкус. Маргарита Захаровна встречала гостя в хорошо скроенном платье с глухим воротником, подчёркивающем её стройную фигуру и хорошего размера грудь, которых годы почти не тронули. Цвет платья, темно синий с едва читаемой клеткой цвета «бордо», тоже был ей к лицу.
А вот к самому лицу годы оказались менее снисходительны: количество морщин на нём явно соответствовало числу прожитых лет.
- Располагайся, где тебе удобно, - предложила хозяйка.
Понимая, что сидеть будет одинаково неудобно что на стульях, что на диване, Никита всё же выбрал последний.
А в это время Маргарита Захаровна разлила кофе в маленькие изящные чашечки чайно-кофейного югославского сервиза «Мадонна», мечты многих советских хозяек.
Никита сделал комплимент предложенному напитку и комплимент вполне заслуженный.
- Презентовал один из пациентов, настоящая арабика, - то ли похвалилась, то ли извинилась хозяйка. - Мы, местные, любим чай из самовара с домашним вареньем, но вы, москвичи, предпочитаете кофе.
Никита осторожно уточнил, что он не москвич и на этом обмен любезностями закончился.
Не поинтересовавшись, а чего это у гостя возник интерес к её мужу, она начала рассказ. По ходу его Никиту не покидала мысль, что и этой женщине, как и её престарелым пациентам, тоже одиноко и иногда хочется перед кем-то высказаться.
Она увидела Алексея, когда он пришёл к ней на прием, тогда при оформлении на работу необходимо было пройти медицинское обследование. Для человека, который провел пять лет в лагерях, он был на удивление здоров. А о главном его недуге она узнала позже, и не в ходе медосмотра.
Потом она встретила его в детском саду, куда пришла за Алёнкой, дочкой. Да, к этому времени, Маргарита Захаровна уже успела побывать замужем, развестись и родить дочь. С первым своим, впрочем, и единственным законным мужем, она встретилась на большой стройке здесь же в крае. Сильный, волевой, энергичный двухметровый красавец не мог не обаять девятнадцатилетнюю девчушку, только что закончившую медучилище. Они пошли в загс после месяца знакомства и первые полгода совместной жизни Маргарите казались раем. А потом он ударил её. Просто потому, что она запоздала с подачей обеда на стол. Она понимала, что причиной была не её нерасторопность, а то, что возглавляемая им бригада не выполнила план. Он встал из-за стола и ушёл из дома. Вернулся только под утро, ничего не объясняя и даже не подумав извиниться ушёл на работу, а вечером как ни в чем не бывало шутил, обнимал её и был очень энергичен в постели. Ситуация повторилась через пару месяцев. Причина была другая, а повод тот же: голодный муж-кормилец вернулся с работы, а на столе ничего нет.
Третьего раза она ждать не стала,перебралась к подруге в общежитие, а через месяц уехала сюда, в этот поселок. Уволилась Маргарита Захаровна без проблем, благо училась она не по направлению, и место работы выбирала сама. О том, что здесь есть место в фельдшерском пункте, узнала от той же подруги, здесь работал её дядя. Муж никаких попыток её поиска не предпринимал, хотя знал, что она ждет ребёнка. Согласие на развод она направила ему по почте, дочь родила уже здесь.
Алексей в детском саду оформлял рисунками групповые комнаты. Они перебросились парой слов и тогда же она пригласила его в гости. Приглашения повторились раза три или четыре. А потом Маргарита оставила его ночевать и через пару месяцев после их первой ночи вместе он перебрался к ней из общежития.
- Он был полной противоположностью моему мужу: среднего роста, щуплый, молчаливый, бесконфликтный. Хотя я чувствовала в нём какую-то внутреннюю энергию, однако он никогда не давал ей пробиться наружу. Сыграл свою роль и здравый расчет, - усмехнулась хозяйка, - растить дочь в одиночку было трудновато, а Алексей был непьющий и работящий, мастер на все руки. Хоть и зарабатывал на основной работе он немного, но брался за любую работу на стороне. Сначала рассчитываться с ним пытались нашей основной валютой, бутылкой водки или самогона, но от такой оплаты он отказывался. И тогда с ним стали рассчитываться продуктами: кто шматом сала, кто окороком домашнего копчения, кто куском мяса, кто овощами, так что голодать нам не пришлось. Но многим он помогал за бесплатно.
- И еще у него было просто золотое качество, - уголки губ Маргариты Захаровны слегка поднялись в улыбке. – Он никогда со мной не спорил, даже когда явно не соглашался.
Она, наверное, хотела сказать «даже когда я была не права», но сказала так, как сказала.
- К тому же он очень любил Алёнку, так некоторые отцы не любят родных детей. И она его тоже любила. У него была (тут хозяйка назвала болезнь с труднопроизносимым названием, которое Никита тут же забыл), подарок от пяти лет лагерей, и отцом он стать не мог, поэтому общих детей мы так и не нажили. С ним я сорок лет прожила в атмосфере семейной теплоты и покоя. А за год до смерти у него диагностировали рак.
Никита отметил, что она не сказала «в любви».
- Он писал кому-то письма? Получал их от кого-то?
- Нет. Родственников у него вроде не было. Была одна тетка, сестра матери, но связь с ней он потерял, когда попал в лагерь. Однако он попросил Алёнку после его смерти отправить адресатам несколько конвертов, которые оставил в нижнем ящике стола в своей мастерской. Возможно, это были письма тем из своего прошлого, кого он встретил на родине во время последней поездки.
- Он что-нибудь рассказывал вам о жизни в лагере и о том, за что туда попал?
- Нет. Но оказывается он писал свои воспоминания, Алексей показал их нам с Алёной лишь узнав диагноз, точнее, догадавшись о нём. Потом он сказал, что очень хочет навестить могилу матери, попросил у меня денег на поездку. Своих у него не было, всё, что зарабатывал, от отдавал мне, в семейный котёл. Я понимала, что эта поездка будет для него тяжелым испытанием, но впервые за годы совместной жизни навязывать ему свою очку зрения не стала. Он отсутствовал пару месяцев и вернулся он немного другим. Раньше в нем чувствовалось какое-то напряжение, а теперь – только умиротворение.
- А вы дадите мне прочесть эти его воспоминания?
- Конечно. Но читайте здесь. У меня всего один экземпляр и я не могу себе позволить его лишиться.
Она вышла из комнаты и вернулась с двумя папками. В одной лежали не сшитые между собой листы желтоватой бумаги, исписанные красивым почерком. Во второй – какие-то документы.
На вопросительный взгляд Никиты хозяйка ответила:
- Вторую папку он привёз из своей последней поездки на родину. Ещё кофе?
- Не откажусь. Только можно в чайную чашечку? - попросил Никита и перебрался на стул у стола.
Глава тринадцатая
По возвращении в свой номер в поселковой гостинице, которую местные именовали Домом приезжих, и где он был единственным жильцом, Никита сел на кровать и погрузился в свои грустные мысли. Он вынужден был с прискорбием констатировать, что те ожидания, которые он связывал с этой поездкой, не оправдались. Да, у него есть материал для портрета одной из жертв сталинских репрессий, но не для этого он ехал в такую даль.
«А для чего, собственно? - ехидно спросил он самого себя. – Ты рассчитывал здесь найти убийцу ну или организатора этих убийств? Кто-то всем жертвам присылал письма, после которых они на ночь глядя пёрлись в ДКБ, чтобы найти там свою смерть. Причём кое кто для этого преодолел путь в пару тысяч километров. Завтра, возможно, я узнаю, кому Ворожцов написал свои предсмертные письма. Но те ли это письма? А даже если те? Он умер за год до того, как в ДКБ нашли первый труп».
Чтобы чем-то занять себя, он начал перебирать бумаги из второй папки, что показала ему Маргарита Захаровна. Она разрешила ему взять её в гостиницу, даже особо не оговаривая обязательность возврата. Там не было ничего особенно интересного: копии приговора суда по делу преподавателей вузов, каких-то протоколов, писем, донесений (точнее – доносов). Вот протокол коллективного письма комсомольского актива строительного факультета: осуждаем, требуем сурово наказать. Сердце у Никиты вдруг застучало чаще. Подписи активистов на двух страницах. Всё ещё надеясь на что-то, он отогнул первый лист. На втором предпоследней в списке подписантов стояла подпись Седых И. Н., секретаря комитета комсомола первого курса инженерно-строительного факультета.
______
В поселке не было переговорного пункта и междугородние разговоры заказывали в почтовом отделении.
- Ваш номер ответил, молодой человек, - сказала сотрудница и протянула Никите трубку через низкую перегородку, отделяющую работников почты от посетителей.
- Добрый день, Никита Ильич – прозвучал в трубке голос многолетнего секретаря в приемной его отца. – Как погода в Сибири? Скоро ли обратно?
Задав все полагающиеся в таких случаях вопросы и выслушав короткие ответы, она соединила его с отцом.
Не поприветствовав его, Никита выпалил:
— Это Илья Седых, секретарь комитета комсомола первого курса инженерно-строительного факультета? Тот, что за компанию с другими секретарями и комсоргами требовал сурового наказания для врага народа, студента четвертого курса архитектурного факультета Алексея Ворожцова?
Он не знал, какого ответа ждал от отца. Если бы тот стал говорить ему, что тогда время было такое, что он искренне верил в виновность обвиняемых, что считал подписание этого письма своим гражданским долгом, он бы принял такой ответ и поверил. Но отец сказал совсем другое:
- Сынок, когда тебе стукнет столько, сколько мне сейчас и ты сможешь не кривя душой сказать себе, что за всю жизнь ты никого не предал, не оболгал, и вообще не совершил ни одного поступка, за который тебе по-настоящему стыдно, тогда у тебя появится полное право прийти и плюнуть на мою могилу.
И положил трубку.
______
На поселковом кладбище Никита довольно легко отыскал могилу Алексея Ворожцова, накануне Маргарита Захаровна довольно подробно описала дорогу до неё от входа. Скромный обелиск-пирамидка, сваренный из листов железа и покрашенный синей краской. На лицевой грани – православный крест и фото в рамке. Никита с удивлением отметил, что впервые увидел, как выглядит человек, в биографии которого он копался уже несколько месяцев. Точнее выглядел, фото, очевидно, было сделано для паспорта лет за двадцать до смерти человека, на нём запечатлённого.
Открытое лицо, зачёсанные на косой пробор темные волосы, выражение лица скорее растерянное, чем официально-документальное. Светлая рубашка с застегнутым воротом, тёмный пиджак. «Неужели он не сделал ни одного своего автопортрета, что на памятник поместили это казённое фото?» – удивился Никита.
Проходившая по тропинке между могил старушка вдруг остановилась и спросила:
- Ты не местный? – и получив утвердительный ответ продолжила. - Я так и поняла, что не местный. Не похож ты на наших, местных.
Никита не стал интересоваться, чем же он не похож на местных, тем более что старушка продолжила:
- Хороший был человек, Царствие ему Небесное. Всем поселком хоронили. Помню, небо было серое, дожжик моросил. Верный признак, что и природа по нему плакала. А ты родня ему?
Но получив второй отрицательный ответ, не стала расспрашивать, кто он и откуда, а перекрестилась и пошла дальше, тяжело опираясь на палку.
Глава четырнадцатая
Дочь Маргариты Алёна была последней, с кем перед отъездом планировал встретиться Никита. Она назначила ему встречу в поселковой библиотеке, где работала заместителем заведующего и библиотекарем по совместительству. Разместились они друг напротив друга за столом в маленьком читальном зале, где в тот момент не было ни одного читателя.
Выглядела Алена моложе своих лет, ненамного, но моложе. Внешне на мать она походила мало, очевидно больше влияния на её внешность оказали гены отца. Фигуру её нельзя было назвать идеальной, но походка отличалась грациозностью. Она была замужем и была разведена, в одиночку воспитывала дочь, то есть в чём-то повторяла судьбу матери. Но с отцом своего ребенка связи не рвала. Работал он трактористом на валке леса, часто навещал дочь, привозил подарки, регулярно высылал деньги, хотя на алименты она не подавала. Повторно он не женился, да и Алёна, в отличие от матери, не нашла своего Алексея Ворожцова. Он узнал эту историю от Маргариты, её дочь и зять любили друг друга, но вместе жить не смогли, и причиной развода не была чья-то измена.
«Интересно, а вот почему люди, любящие друг друга, иногда не могут жить вместе? - подумал тогда Никита. Он знал такие примеры и среди друзей их семьи, и среди своих сверстников-студентов. - Когда-нибудь я напишу об этом книгу».
- Да, желающих почитать книги прямо здесь, в библиотеке, немного, - начала она разговор, оценив тот взгляд, которым Никита окинул помещение. - Но на абонементе у нас записаны почти все жители поселка. Конечно те, кто умеют читать. Ты спрашивал по телефону, кем он был для меня? Отцом. Даже больше, чем отцом, он был мне другом, человеком, которому я доверяла самые свои сокровенные тайны. Он не оформил отцовства по двум причинам: нужно было согласие моего биологического отца, найти которого было сложно, и ещё потому, что до конца дней в нём жил страх того, что старые времена вернуться, и родство с врагом народа может мне повредить. Поэтому же, мне кажется, он не оформлял брака с моей матерью, то есть они почти сорок лет сожительствовали.
Матушка моя, если ты обратил внимание, отличается железной волей, несгибаемым характером и нетерпимостью к чужому мнению. В любом споре, в любой ситуации она всегда права и поэтому часто незаслуженно обижала меня. Кстати, я, увы, унаследовала некоторые присущие ей черты.
Обычно обиженные дети бегут жаловаться на матерей бабушкам, но моя жила за три тысячи километров от нашего дома и я бежала к Алексею. Да, я с самого раннего детства звала его просто по имени. Он никогда не жалел меня, не гладил по головке, он просто рисовал для меня какие-то забавные картинки. Слезы высыхали, я начинала смеяться и забывала про нанесенную мне матерью обиду. Когда она, заслышав мой смех, заглядывала в комнату, то садилась рядом и мы смеялись уже все вместе.
Я росла, мои стычки с матерью становились серьезнее, а нанесенные ею обиды больнее. Алексей уже не успокаивал меня смешными рисунками, он рассказывал мне разные истории, то ли реальные, то ли выдуманные. Они всегда были о том, что даже если ты абсолютно прав в споре, не стоит рвать с близкими и друзьями, хранить на них обиду. Не то, чтобы я была с ним согласна, но сам рассказ действовал на меня умиротворяюще, и я шла просить у матери прощения, абсолютно не чувствуя своей вины.
Я любила захаживать в его столярную мастерскую, где он проводил много времени. Здесь он своими руками сделал всю детскую мебель и для меня, и для моей дочки. А каким он был дедушкой! В мастерской у него постоянно жила какая-нибудь собачонка, подобранная на улице. Наших дворовых собак, помесь дворняг и немецких овчарок, он побаивался, и потом заходил во двор и выходил из него через калитку за домом, хотя собаки вроде как его не трогали. В нашем поселке вообще дворовые собаки выполняли роль не сторожей, а дверных звонков. Подойдет гость к калитке, пнет её, собака залает, хозяева выглянут в окошко и выйдут ему навстречу.
- Он рассказывал вам о своей жизни до того, как познакомился с вашей мамой?
- Очень редко и крайне неохотно. При этом примерно за год до того, как у него диагностировали рак, он начал писать что-то типа воспоминаний. Когда закончил, показал их мне и маме. Это был очень жесткий рассказ о детстве, студенческих годах и времени, проведенном им в лагере. Прочитав рукопись мать сказала, что сейчас об этом пишут все, кому ни лень, и те, кто был в лагерях, и те, кто только слышал о них. Он передал мне эти слова матери и добавил: «Я написал это для тебя».
- Да, ваша мама дала мне прочесть то, что он написал.
Во взгляде Алёны промелькнула настороженность:
- Вы тоже считаете, что он умом тронулся? Это не так. Он говорил со мной за несколько дней до смерти. Речь была осознанной, он даже шутил. И просил меня после похорон отправить адресатам несколько писем, которые хранятся в тумбочке его стола в мастерской.
Удивленный взгляд Никиты сначала ещё больше насторожил Алёну, но потом она усмехнулась:
- Ах вот в чем дело. Мать вам показала не всю рукопись. Впрочем, она и не могла этого сделать, последние пару десятков страниц он написал уже после возращения из поездки на родину. Хранятся они у меня, мать не захотела оставить их у себя и приобщить к тому, что он написал ранее.
-И что же он там написал?
- У вас автобус до краевого центра завтра утром? Загляните вечером ко мне домой, напою чаем и покажу то, что Алексей дописал.
____
Никита пребывал в растерянности и даже в состоянии легкого шока:
- И прочитав все это вы отправили те письма?
- Во-первых, мать нашла рукопись, когда стала разбирать его вещи и наткнулась на папку с надписью «Для Алёны» уже после того, как я отправила эти письма. Во-вторых, я должна была в это поверить? Вот так запросто? Это был жест отчаяния мужчины, который стоя на краю могилы понял, что не сделал ничего, чтобы отомстить за пять лагерных лет и раннюю смерть своей матери. И он мог покарать виновников этого только так, в своих мечтах, изложенных на бумаге.
Взволнованный рассказ Никиты о трупах, которых стали регулярно находить последние два года в ДКБ, принадлежащих именно тем людям, смерть которых Алексей описывал в своей рукописи, и погибавших именно так, как он эту гибель описывал, не произвёл на Алёну ожидаемого эффекта.
- Чего только в этой жизни не случается. Вы пейте чай, он остывает.
Глава пятнадцатая
Трубку поднял капитан Евсюков, весельчак и балагур, любитель чёрного юмора и отец двоих сыновей-близняшек. Никита был с ним чуть ли не в приятельских отношениях.
- Привет, журналюга! Мы уж тут почти соскучились по тебе, - вместо приветствия начал разговор милиционер, - давненько коньячок не пили. Как там сибирские девушки? Холодны и суровы или пылки и податливы?
Он расхохотался
- Завтра вылетаю домой. Слушай, Николай, у меня важная информация. Она покажется тебе невероятной, но отнесись к ней серьезно. Нужно предупредить людей, которых я тебе сейчас назову, о грозящей им опасности.
- Подожди, возьму ручку и карандаш для записи. Кстати, твой ДКБ опять подарил нам жмурика, некоего Александра Климентьевича Бортко. Готов записывать. Ну давай же, диктуй, чего молчишь?
На какое-то время Никита перестал слышать то, что говорил ему капитан Евсюков. А когда возобновил разговор, то каким-то не своим голосом, который к тому же постоянно срывался почти на крик.
_______
Никите досталось место у иллюминатора. Он смотрел в него, но не видел ни белоснежной пены облаков, ни лучей догоняющего самолет восходящего солнца, окрашивающего эту пену в золотисто-багряные цвета.
Раньше он часто встречал выражение «мир перевернулся», но даже представить не пытался, как это может происходить на самом деле, а сейчас это случилось с ним. Раньше в его мире всё было расставлено по своим местам, и вдруг в один момент всё перемешалось: добро и зло, правда и ложь, фантастика и реальность.
Его отец, бывший для него образцом честности и стойкости в отстаивании своих принципов, сорок лет назад подписал письмо с требованием жестоко наказать людей, которые тоже отстаивали свои принципы.
Алексей Ворожцов, безобидный и добрый человек, предчувствуя свою близкую смерть, возвращается в родной город, чтобы узнать имена всех тех, кто был виновником его сломанной жизни. Он идёт в Дом коммунистического быта, единственное свое детище, то, что останется после него, и рассказывает бездушным камням историю своей жизни, в которой упоминает поименно их всех.
Потом он возвращается домой, пишет заключительную часть своих воспоминаний, а также письма всем тем, кого считает своими врагами, в которых назначает встречи каждому из них в этом самом доме. Не известно, что он им там пишет, но все они приходят. И находят там свою смерть.
«Бред! Бред!!Бред!!!, - стучит в виски Никиты эта мысль. – Этого просто не может быть: к моменту обнаружения в ДКБ первого трупа Алексей уже год как лежал в могиле».
В голове вертелись разные рациональные ответы на вопрос, кто это мог сделать. «Он мог имитировать свою смерть с помощью жены и её дочери, а потом тайно приехать в наш областной центр и убить их всех. А куда он девался потом? И к тому же последние два месяца свой жизни он не мог подниматься с постели. Он мог нанять киллера (сейчас с этим проблем нет) во время своего последнего приезда. Но откуда у него деньги для оплаты семерых жертв? Да, жертвы не особо сложные в плане организации их ухода в мир иной, но тем не менее. Откуда у него была уверенность, что заказ будет выполнен? Тем более после его смерти? А может у него был идейный сообщник, который уничтожал верных слуг кровавого режима: гэбистов, их добровольных помощников и просто доносчиков? Конечно Алёна была не совсем честна, когда говорила, что отправила все письма одновременно и сразу после смерти Алексея. Ведь приходили они адресатам в разное время с разницей в год или два. И что из этого?»
При всей их реалистичности он не мог принять ни одну из этих версий. Потому что все их решительно расталкивала и выбиралась на передний план версия абсолютно не реалистичная: это сделал, как Алексей и написал в своей рукописи…
«Но этого не может быть!» – протестовало рациональное начало внутри Никиты. Он не был убежденным материалистом, почитывал книги по мистике, оккультизму и прочим, входящим в моду тематикам, но принять такую версию не мог. Пока не мог.
Что он сделает в первую очередь, когда вернется? Конечно, капитан Евсюков ему не поверил. Его появление и изложение его версии смертей в ДКБ в отделении милиции встретят дружным хохотом, в лучшем случае всё ограничится шутками, в худшем ему скажут, что он перетрудился, перечитал разных нелепых книг и посоветуют отдохнуть или даже обратиться к врачу. Если он пойдет по домам оставшихся двух потенциальных жертв, то в этом случае тоже два варианта развития событий: либо его просто выставят за дверь, либо вызовут наряд милиции. И тогда ему поездки в «дурку» не избежать.
Эпилог
Никита стоял посреди большого помещения на первом этаже ДКБ. Наверное, это был вестибюль. Обломки битого кирпича впивались в кожу через тонкую подошву модных мокасин. Он смотрел по сторонам, словно искал кого-то. Кого? Да и можно ли было увидеть этого «кого-то»? Да и был ли он вообще?
- Ты меня слышишь? Да, я знаю, ты меня слышишь. Твой «отец», Алексей Ворожцов, умер. Он прожил достойную жизнь и он мог желать смерти тем, кто засадил его в лагерь, кто стал виновником смерти его матери, кто отнял у него пять лет жизни и лишил возможности стать отцом. Он мог даже живописать их гибель, но он бы никогда не поднял руку на человека. Не оскверняй его светлую память.
Прошлое умерло. Хватит искать виновных, устраивать их линчевание и самосуды над ними, иначе эта война никогда не закончится и преждевременная смерть ждет всех нас, и правых, и виноватых.
Наступила тишина. Даже эхо не ответило ему, не пожелав повторить окончание его страстного обращения, адресованного неизвестно кому. Постояв еще немного, он вышел из дома. И уже за своей спиной услыхал сначала сухой треск, а потом грохот рушащихся конструкций. Когда он обернулся, на месте ДКБ лежала груда кирпича, бетонных перемычек, балок, плит и кусков монолитного бетона с торчащими из него обрывками арматуры, окутанная облаком пыли.
Никита опустился на колени, потом обхватил голову руками и заплакал.
Фото Н. Асессоровой, Дзен
ДКБ Дом коммунистического быта
© Copyright: Алексей Фёрст, 2024
Свидетельство о публикации №224012900672
Свидетельство о публикации №224012900672
Рецензии