Голландская печка

Господи, неужели это было! Почти полвека назад – в доисторические времена ! Вспоминается, будто обрывки сна.
     Над детской его кроваткой висел эстонский коврик. В левой половине крытый соломой домик в лесу, колодец, у колодца со стекающей из крана водой эстонская девушка кормит пучком сена косулю. А в правой половине коврика – сосновый бор с другими косулями и в самой глубине, в сумраке чащи прорисовывался красавец олень с роскошными рогами. Над ковриком в золотистой раме – картина девушки на камне, печально глядящая в воду пруда – «Алёнушка» Васнецова. На диване напротив под большим узорчатым ковром на диване ночевала няня, Полина Ивановна, а короче «Ба»…
     Представление о жизни у него было ниоткуда взявшееся, но определённое, исключающее смерть: пока он маленький родители взрослые, а вот когда вырастет, то будет наоборот – они станут маленькими, а он их будет воспитывать, и так, очевидно до бесконечности. Уже в позднем возрасте он прочитал об особом явлении бессмертной медузы: достигая зрелого возраста, способном давать потомство, она начинала инволюционировать в ранние стадии и так до бесконечности… Но за свойство бессмертия природа отняла у этого вида способность к эволюции.
Нет, о Таллинне он никогда не забывал, несмотря на переезды и, в конечном итоге, большей части жизни в подмосковном Подольске и в Москве.
Хотя бы раз в три года он хотя бы на два-три дня выезжал в Таллин, где отдыхал душой и непременно посещал инкогнито финский двухэтажный домик, где на втором этаже у них располагалась квартира. Проблемы где остановиться не было: няня жила в комнате с русской печкой за городом, в Пирита рядом с устьем одноименной реки и совсем рядом с морем – всего-то перейти дорогу и пройти десять-пятнадцать минут через сосновый бор с кустарниками малины (в том месте у самого пляжа возник двухэтажный ресторан Пирита).
     Утром в коридоре купейного вагона пахло мылом, туалетной водой и резиной, слышалась громкая эстонская речь. Затем слева появлялась гладь большого озера, как предвестие моря с каким-то вечно недостроенным индустриальным корпусом. Затем справа начинали мелькать улицы, звучала эстонская музыка и появлялся Вышгородский замок с башней Длинный Герман, над которой развевались флаги – раньше красные, а потом синечёрнобелый эстонский.
 В этом первом шаге на платформу было что-то особенное для него. Напротив, как сказочная декорация, высились стены, шпили Вышгорода.
И первые глотки воздуха – влажного с примесью мазута и уголька то-ли от вокзала, то-ли с моря, чайки и голуби на клумбах перед зданием вокзала, зеркало пруда – старинного рва со свисающими к воде длинными серебристыми листьями ив, а вдоль дороги с вокзала в Старый город весной и летом цветочный рынок - ряд с мимозами, тюльпанами, розами и гладиолусами, астрами, хризантемами (в зависимости от сезона). Когда запах цветов заканчивался его сменил запах печенья из вентилятора кондитерской фабрички. Пройдя между косулей справа и «Линдой» слева, входил в Старый Город, где почти сразу на пути возникал знакомый кохвик, на заострённом углу квартала, будто на носу корабля. И в каждый приезд он был по новому оформлен и с новым ассортиментом, но кофе и пирожные были всегда. Здесь всегда можно было легко позавтракать после приезда.
      Он был здесь чаще одинок, да и никто ему не был нужен в его прогулках по городу с его воспоминаниями.
Двухэтажный дом совсем не менялся – и та же липа на заднем дворе, с которой во время цветения, собравшиеся вокруг неё жильцы двора, эстонцы и русские собирали ароматно-медовый цвет для чая. Только в начале 80-ых в глубине заднего двора, где был крутящийся деревянный стол на железной оси, на котором он как-то скатал пластилиновую красную колбаску, которую хотел превратить в корабль, втиснулись два частных гаражика. А с правой стены дома цвели разные цветы – астры, гладиолусы, пионы, хризантемы и никто их не рвал!… Там ещё зелёная лавочка стояла, на которой он посидел минут 15 и ушёл. А с улицы было видно широкое окно их бывшей гостиной, прикрытое ветвями клёна, и он вспомнил как они царапали стекло, когда был ветер. С годами ветви стали настолько густыми, что, видимо закрывали свет днём и в комнате горел свет, и он смог ясно увидеть в её глубине гладкую стену салатово-зелёной печки тепло и гладкость которой с детства помнила его щека.
    Печка топилась коричневыми коричневыми брикетами торфа, которые к осени привозила трёхтонка - их сваливали на заднем дворе рядом с липой, и взрослые уносили в подвал под нашим домом. Заслонка находилась в комнате родителей, рядом лежала чёрная кочерга, а брикеты горели голубым пламенем.
     А однажды в моей комнате с дружественной зелёной печной стенкой случилась неприятность. Отец посадил его на плечи и стал носить по комнате. Он почувствовал тепло, исходящее от лампочки, показавшееся дружественным, потянулся к ней и прикоснулся щекой. И тут же ударил молнией ожог, от которого взвыл. Потом на щёку лили холодную воду, посыпали стрептоцидом, чем-то перевязали, а наутро, умываясь, он вдруг почувствовал, как легко и без боли слезла обожжённая кожа, открыв новую свежую. Кажется, именно тогда они появился оранжевый абажур с кисточками.
     Однако в следующий приезд года через два он не обнаружил старого клёна – дерево детства было спилено под самый корешок и в тёмных окнах уже невозможно было ничего разглядеть.