из мастера и маргариты

Иногда наступает такое состояние, когда не хочется ни о чем думать.
Голова становиться пустой и гулкой, как барабан.
В той голове теперь уже точно никто не живет.
Не хочется думать о боли, обо всём таком: о проблемах, о жизни.
Хочется стать никем, раствориться в течение, плыть по нему, ничего не делая, пуская воздушные пузыри по водной глади.
Хочется улететь, утонуть, разбиться, спрыгнуть с крыши, хочется всё, — лишь бы от меня отстали.
Мне больно, больно, больно, больно, больно, больно, правда, умоляю, прошу, отпустите, отпустите, отпустите, отпустите меня…!!!
Отпустите меня, прошу, услышьте меня..…
Кричу безмолвным бесконечным криком.
Я кого-то молю, чтобы от меня забрали эту невыразимую невыносимую боль, освободили от нее, наконец.
И чтобы я ушел: то ли вверх, то ли в низ.
Хотя какая есть в этом разница.
Это было тогда, днем, 14 числа, месяца Нисана, накануне праздника Пейсаха, возле Ершалаима.
На той самой горе.
В неё уже были заранее вкопаны деревянные основания.
Там уже сновали помощники Каифы, из Синедриона, подготавливая место казни и саму процедуру.
Приговоренных, положили на землю, где уже были приготовленные бруски.
Развели  руки в стороны, кисти рук гвоздями прибили к ним.
От этого раздавались протяжные стоны, вопли, проклятия.
Затем на веревках, подняли тела наверх, закрепили к основным столбам. В них были вбиты  специальные железные крючья, позволяя навесить брусок с прибитым  человеческим телом.
Я  подошел к главному кресту, закопанному в гору, где висел он, в распятом положении, прибитый гвоздями, с гнусной табличкой на груди, с символами, означавшими насильника и убийцу.
Затем спросил у него:
— Тебе больно?
Он прошептал еле слышно, через запекшиеся губы:
— Пить…
Я дал знак, и Лонгин, с копьем, намочил клубок шерсти, сильно намоченной в воде с уксусом, из стоявшего рядом ведра.
Затем подал на острие копья, тот ком, истекающий влагой, к лицу и губам, тому мученику, чтобы он мог попробовать попить.
Прошло время, наступил вечер
Они всё ещё были живые, все трое.
Казмос, Десмос, и этот, как его, — Га-Ноцри.
— Афраний, что дальше?
Ко мне подошел центурион Лонгин, спрашивая какую-то деталь, видевшейся сейчас таким пустяком.
— Афраний! Там это, Крысобой, стал беситься без дела.
Бьет всех подряд плеткой. Что прикажете делать, господин?
Пора заканчивать, решаю я, поднимая голову к хмурому небу.
Когда же это всё прекратиться?! —  с тоской думаю, отдавая последний приказ своим подчиненным.
Стая воронов, летавших рядом с местом казни,  уже с утра  почуяла лёгкую добычу.
Ведь Понтий Пилат,  как с утра, давно вымыл руки над Чашей правосудия.
А я как же? Что будет потом со мной, с человеком, который привел напрасный приговор к исполнению.
Что будет после?
С Афранием, сыном Секста Бурра Афрания, римского знатного военачальника, который сам дослужился до главы тайной стражи, при прокураторах Иудеи.
Наверно ничего, или полнейшее забвение.
Умирать страшно, только в одном случае….
Хотя выход есть.
Ржанье лошадей, карканье, капли дождя, какие-то чужие люди, которых я уже не знаю и не помню.
Я спешился с коня, укрепил меч между камней, чтобы он глядел прямо в небеса.
— Афраний!
Прозвучало в тот момент, когда копье Логина пронзило ребра Га-Ноцри по отмашке Марка Кентуриона, вонзаясь ему в тело, взрезывая ему едва бившиеся сердце  наконечником, и тогда я упал на острие меча, сцепив на затылке руки, чтобы не передумать в последний момент…
И это был уже не я.