Гл. 26. Восьмая заповедь

                Отец Игнатий, приехав к нам, подходит к окну.
                — Смотри, — указывает он вниз. — Моя новая карета.
                Внизу я вижу японский внедорожник, стоящий на краю дворовой площадки.
                — Хорошо живёте!
                — Да уж! Злым языкам теперь есть работа. «Поп на иномарке» — стало притчей во языцех. А разве у меня хватило бы денег на такую машину! Сам знаешь, неоткуда их взять даже на старенькую, если и очень захотеть. Москвичи подарили. Приезжал один генерал с Никитой Герасимовым, разговорились; он и предложил: «Отче, новую иномарку себе покупаю, а старую девать некуда. Она ещё вполне послужит. Тебе весьма пригодится. Не сдавать же в металлолом родимую. Какой кавалерист сдаст своего коня на колбасу! А машина — тот же конь. Прими Христа ради». Вот так и досталась. Любимовские мужики не верят.
                — Неужели думают, что вы украли?
                — Упаси Бог! Восьмую заповедь я не нарушал.
                — Вообще-то, машина ещё те виды видывала!.. Генерал на ней, наверное, воевал.
                — Вдвоём с Глебом Овелиным мы основательно потрудились. Кое-какие детали Глеб заменил, днище подварил. Иначе долго было бы не проездить. Осталось покрасить кузов.
                — Для деревни хорошая карета, слов нет: и проходимость превосходная, и вместительность багажника не та, что у «Запорожца».
                — Бог послал.
                — Но я слышал, что скоро запретят священникам ездить на иномарках.
                — Господи, помилуй! Ты шутишь?! Кто?
                И я вспоминаю историю, записанную мной от руки в Любимовке, когда отцу Игнатию Бог послал и нечто другое…
                Делюсь ею с читателем.

     Март доживает свои последние дни. Клочковатыми сугробами вдоль дороги и рваными простынями на северных склонах холмов лежит ноздреватый снег. Хрусткими сделались лужи, затянутые по утрам тонким льдом. Ледок ломается под ногой и становится похожим на осколки стекла.
     Отец Игнатий решил наведаться в теплицу — щедрую кормилицу прихода, — проверить её состояние после долгой зимы и наметить план первоочередных работ.
     День выдался мутно-серый.
     Март на излёте необычайно интересен. Природа ещё вроде бы спит, но совсем не крепко, и ты становишься очевидцем её неуловимого перехода от пробуждения к бодрствованию. Этот величественный храм под названием «мироздание» начинает наполняться первыми литургическими звуками весны. Вот уже побежали талые ручейки. Прилетели первыми грачи и затевают на деревьях свой гай — картавый многоголосый хорал. Берёзы, даже не освободившись от сосулек, принимаются гнать сквозь себя соки. Там и сям появившиеся подснежники пробуют бросить вызов слабеющим, да всё ещё цепким морозцам… Словом, природа, отоспавшись за зиму, притаилась и ждёт последнего выдоха зимы, видя на пороге весну-красу. Кажется, и у людей тогда горячая кровь чаще бьёт в голову.
     Идя по дороге, отец Игнатий уже почувствовал недоброе.
     Издалека виднеется лишь остов теплицы. Где стёкла? Неужели разбиты?
     Сердце напомнило о себе громким стуком.
     Опять бесовское нападение. Знамо дело: Великий пост…
     Священник ускоряет шаги.
     Подойдя ближе, он действительно находит лишь один каркас теплицы. Нет ни одного стекла. Внимательно осмотрев, понимает, что стекла не разбиты (отсутствуют осколки), а сняты (следов хулиганства не обнаружил). Украдены… Тогда отец Игнатий, вспоминая свои навыки охотника, начинает внимательно изучать отпечатки обуви, оставленные на остатках снега и на мокрой земле. «Знать зверя по когтям, знать и по копытам…», — рассуждает про себя священник. Кто-то отметился в мужских резиновых сапогах. Один. Их обидчик. Причём топтался совсем недавно.
     А ведь действительно обидел… В придачу и наказал! И как наказал!! Теплица кормила весь приход и его гостей. Потеря существенная. Это — что умыкнуть у кавалериста коня, о котором говорил генерал, даря машину: куда безлошадному потом деваться? С саблей в окопах не сидят.
     Кто же этот новоявленный Иуда? Во все времена русский народ справедливо считал: грех воровства и грабительства особенно тяжек в отношении церковного добра, поэтому называется святотатством. Ведь украсть у церкви — всё равно что украсть у Христа. Неужели у вора в душе ничего не шевельнулось? Он же знал — теплица церковная. Не мог не знать: она внутри и снаружи вся в крестах.
     Ещё немного походив вокруг теплицы, отец Игнатий отправляется домой. По дороге его все время будоражит мысль о том, что любой другой грех, кроме воровства — это всего лишь иное обличье воровства. Ну и дела…
     По краям поля валяются камни — память о леднике, которую крестьяне время от времени выворачивают из пашни. Камни, камни…
     А ведь, действительно, стоит вспомнить Заповеди на каменных скрижалях, с первой и до последней, чтобы подумать над ними.
     Как ни думай, а всё сводится к воровству…
     Прямо навязчивая идея.
     Кирзовые сапоги отяжелели от налипшей почвы. Но основная тяжесть давит на сердце.
     Что же выходит? Если предпочитаешь другого бога, а не Творца мира — ты уже сотворил себе идола, который может быть только ложным. И кому сделал хуже? Нет, не Господу, а себе, ибо ты обокрал именно себя.
     Смирнов ладит на крыше своей дачи новую телевизионную антенну и приветствует отца Игнатия взмахом руки.
     Думаем дальше. Если не посвящаешь Богу одного дня в неделю, то ты не прибавил к своим делам ничего, а убавил от них, стало быть, обокрал опять же себя.
     Михаил Александрович что-то кричит священнику, но звук рассеивается в поле и ничего из слов нельзя разобрать.
     Если не почитаешь своих родителей, то ты обокрал свою старость, ибо твои дети не станут относиться к тебе лучше, чем ты к родителям, поскольку у них нет другого примера, а, значит, ты обокрал своих детей и их старость.
      Возможно, Смирнов видел вора?
      Если ты убиваешь человека, то, значит, воруешь его жизнь, крадёшь у жены мужа и у детей отца.
      Отец Игнатий поворачивает к даче Михаила Александровича.
      Если изменяешь жене, то ты украл любовь не только к своей жене, но и к мужу той, с которой прелюбодействуешь.
      Поздоровавшись со Смирновым, священник с лестницы подаёт старику упавшую отвертку. Сразу же спрашивает:
      — Вы, случайно, не видели, кто снял стёкла с моей теплицы?
      — Нет, дорогой! — отвечает с крыши Михаил Александрович. — Я только сегодня утром вернулся из города. Но кричал как раз о том, что кто-то решил, видимо, устроить вам сюрприз к 1 апреля.
      Трудно было понять: шутит Смирнов или говорит серьезно? В любом случае сейчас не до этого.
      Попрощавшись, отец Игнатий продолжает свой путь.
      Итак, на чём он остановился? На заповеди о прелюбодеянии… Особая заповедь. За нарушение её большинство душ на мытарствах и гибнет. Безумцы…
      Если ты оклеветал своего друга или любого другого человека, то сделал только одно — украл доброе имя у оболганных тобою людей.
      Если ты не можешь справиться со своей завистью к жизни ближнего твоего, то знай, что крадёшь собственный ум: тебе ничего не мешает построить жизнь лучше, чем у твоего ближнего, кроме недостатка ума — ума, который ты украл у самого себя и выбросил его прочь.
      Священник вдруг слабо, почти незаметно улыбается. Ему на ум приходит мысль: «Вообще-то, со Смирновым счёт получился один-один. Забавно. Сначала должны были погибнуть мои пчёлы, а погибли его; теперь, по идее, должны были ограбить его дачу (там есть чем поживиться), ведь хозяина не было дома, а стянули стёкла с нашей теплицы. Каково?».
      Всё-таки хорошо, что беда прошла мимо старика. Он и без того потрепал нервы, судясь с колхозом. Тем более возраст Михаила Александровича уже совсем на закате. Но гвардия не сдаётся. Молодец: смог забраться на крышу.
      Жаль, что так и не идёт в храм…
      Мысли о грехе воровства возвращаются к отцу Игнатию вечером в храме. Уже после субботней исповеди и проповеди засобиравшимся домой прихожанам он говорит:
      — Не знаю, кто именно украл стёкла с нашей теплицы. Знает Бог. Но передайте всей деревне: за такое святотатство у человека, сделавшего это, отсохнут руки.
      Дома подступила неуверенность в том, что нужно было подобное говорить. Ведь отец Леонид Шведов предупреждал: священник имеет власть одним словом даже умертвить человека, ибо бес с удовольствием поспешит исполнить это слово. Поэтому священнослужитель обязан быть весьма и весьма осмотрителен. Прости, Господи! Теперь сказанного назад не вернуть.
      Но каков выбор?
      Разве лучше заявить о краже в милицию? Мало будет радости, если кого-то из односельчан упекут в тюрьму или подвергнут крупному штрафу. Этих денег на стёкла не дадут, а человеку основательно испортить жизнь можно. Ведь долг пастыря не судить, а спасать людей.
      Однако и прощать вору кражу нельзя. Ненаказанное зло станет усугубляться.
      Прошло три дня. К концу обедни прибегает деревенский выпивоха по кличке «Наливай-разливай» (он ещё молод, но дурная слава идёт впереди него). Лицо испугано, маленькие глазки совсем провалились, голос дрожит.
      — Батя, руки не хотят слушаться! Я, я украл стёкла! Так-перетак. Но, поверь, они целы. Лежат в нашем сарае. Можешь забрать! Наливай-разливай, перетак-так и вообще никак! Только ради Бога расколдуй меня поскорее!
     Отец Игнатий долго пытается заглянуть в его глаза и не может этого сделать. Не потому, что они мелкие, а потому, что они бегают из стороны в сторону, не находя покоя. И бегают вовсе не из-за угрызений совести, а просто по причине опасения остаться инвалидом.
     Священник произносит:
     — Ты уже давно инвалид.
     — Нет, у меня только сегодня утром отнялись руки, туды-растуды их.
     — А душа?
     — Батя, не мучай меня! Разливай! Расколдуй, ёлы-палы широкие шпалы!!
     Отец Игнатий разочарованно разводит руками.
     Не понимает человек своей вины. Хоть тресни его! Что, собственно, изменилось с библейских времен? «Огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули». До сих пор они верят в сказки про колдунов.
     — Теперь давай договариваться, — обращается иерей к пришедшему «Наливай-разливаю». — Я, конечно, помолюсь за тебя, но ты должен обещать: если руки отойдут, то до единого стёклышка вернёшь всё на место. И сделаешь это очень бережно. Разобьёшь хоть одно из них — вырежешь новое за свой счёт. Работу на теплице буду принимать сам. Понял? Срок на всё про всё — неделя. Нам трудиться нужно, весна на дворе.
     — Ты жестокий человек, батя!
     — Коль не хочешь или обманешь, то у тебя отсохнут не только руки…
     — Хорошо, хорошо, будь по-твоему. С меня причитается, ёшкин кот и сбоку фиолетовый бантик!
     Что толку объяснять слова Экклезиаста рьяному любителю заглянуть в бутылку: «И если какой человек ест и пьёт, и видит доброе во всяком труде своём, то это — дар Божий». Не поймет он их. Он даже не извинился.
     Однако у отца Игнатия всё-таки теплится светлая надежда, что пьяный не мёртвый: когда-нибудь да проспится; когда-нибудь достучится Спаситель до сердца этого человека и ему подобных. Чему в свою очередь сам священник всячески постарается содействовать… Пути Господни неисповедимы.

                Алексей, прочитав этот рассказ, назвал его «ветхозаветным».
                Но я не разделяю его мнения. Жизнь сложнее тех схем, в которые мы пытаемся её втиснуть.
                И пусть читатель нас здесь рассудит.