de omnibus dubitandum 1. 274

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ (1572-1574)

    Глава 1.274. ПРОСЛУШАЕТ ДЕСЯТУЮ ЗАУТРЕНЮ — И ЧАС ТОГДА ПРОБЬЕТ…

    21 ноября 1529 года

    Медленно движется печальный поезд. Василий в каптанке едет, уложенный на мягкой постели. Повернуться он сам не может. Курлятев и Палецкий едут с государем, помогают ему.

    Везде по пути рыдают люди, узнав, кто этот умирающий боярин, которого везут на Москву.

    Скорей бы можно добраться туда, да приходится остановки частые и долгие делать. Дороги еще не установились. Как осторожно ни едут кони, а все потряхивает больного. И он мучительно страдает.

    Только 21 ноябрём в год от сотворения мира 7037-й (1529) к Воробьевым горам дотащились.

    Здесь два дня пришлось переждать. Митрополит Даниил к государю пожаловал помолиться о его здоровье и дать свое благословение… И владыка Вассиан Топорков Коломенский, друг царя… И попы, и бояре: Шуйские, Воронцов Михаил, Петр Головин, казначей верный царский… Слезы, рыдания раздаются… Лекари прямо всех попросили уйти и не тревожить больного.

    Но сам Василий удержал главных бояр.

    — Мост на реке строить велите… Тута вот, прямо у спуска с гор с Воробьевых… К завтрему ночью чтобы и готов был… Ночью я в Кремль проеду, чтобы не знал никто… Народу тьма кругом, послы у нас ждут чужеземные… Негоже будет, если днем поплетемся… Дела у нас теперь с чужими государями немалые… Посланцы-то ихние, поганцЫ, — что вороньё, сразу учуют: плох старый государь! Ваня мой — мал… И подумают: самая пора пришла поживиться на Руси… Сейчас своим государям отпишут: «Собирайте ратных людей. Помирает старый государь. Легко можно у малолетки и у вдовицы-государыни из вотчины чего оттягать!..». Знаю я их… Да и свои люди не должны в гнусе таком видеть меня… Так пригоняйте, чтобы нам в глухую ночь, в самую полночь Москву миновать, до Кремля доехать…

    Закипела работа на реке. Лед еще не окреп. Рубят его, наскоро сваи, как раз против спуска с горы, вбивают в дно речное, балки кладут, доски стелют… Хоть и не в субботу ночью, но к воскресенью на рассвете мост был готов.

    — Так, с Богом, везите меня! — приказал Василий, когда ему доложили о том.

    Скользит с горы тяжелая каптанка, влекомая гусем восьмеркой крупных, сытых лошадей, по две в ряд. Передовые вершники туго держат вожжи. Рынды царские, молодые парни, боярские дети и княжата голоусые, по десять человек с каждой стороны у каптанки идут, поддерживают в опасных местах, на поворотах и косогорах. Двое на передке каптанки уселись на всякий случай. Заартачится первая пара лошадей — удержать бы их было кому, окроме вершников…

    Все шибче и шибче по раскату скользят полозья, как ни сдерживают возницы могучих лошадей. Те уж совсем на задние ноги осели, сползают, хвостами снег метут… фыркают, головами мотают. Дивятся, что им ходу не дают… Вот — последний перевал. Там и на мост надо въезжать… Дорога здесь поровнее… Шибче пошли лошади, завизжали, заскрипели полозья по цельному, плотному снегу…

    Сразу первых четыре могучих коня-санника на мост вбежали, копытами грянули раз, другой… И только эти две пары оказались на мосту, подальше от берега, зашаталось все под ними… Одна свая наклонилась, другая за ней…

    Наспех строенный мост так и стал валиться на лед, увлекая царских лошадей за собой… А за лошадьми — и сани царские мчатся туда же, в хаос обломков, на лед, который трещит и ломится под ударами копыт тонущих лошадей, опутанных гужами и постромками… Вот уж не больше полуаршина отделяет тяжелый возок от воды…

    В это самое мгновенье двое рынд, с обеих сторон, вынув свои ножи, сумели обрезать гужи у задней пары лошадей, а остальная молодежь, напрягая последние силы, прямо на руках успела поднять и остановить тяжелый возок, нависнувший слегка над водою… Василий видел всю опасность, но не растерялся.

    Он уж давно готов к смерти. А все-таки вздох облегчения вырвался у него, когда дверца раскрылась и Курлятев, выглянув наружу, сказал:

    — Все слава Богу, государь… Только кони утонули… Не все… Четверо вон убежали… А четверо — под воду пошли.

    — Вижу, вижу… Спаси вас Бог, детушки, орёлики, за помощь да службу верную… Тебе, Курбский, тебе, Шереметев. Всем вам… Не забуду… А теперь где бы нам перебыть, пока рассудим: что теперь начать?..

    — Гляди, государь: монастырек невелик виден… Туда не снести ль тебя?..

    — Ин, ладно… А кто мост-то строил такой надежный для государя своего?

    — Да уж не гневайся… Наспех… Приказчики городовые: Митька Волынский да булгарин с ним, Ассей Хозников… Взыщется с них, государь, строго взыщется…

    — Нет, нет, не надо… Оно всегды так: скоро, да не споро!.. Мороз, где тут мосты мостить… Чай, руки зябли на воде… Столбы вбивать… доски стлать оледенелые… Пожури от меня обоих… А наказывать — не смей. Бог спас, милосердный. Будем же и мы милостивы…

    — Слушаю, государь! — отвечает Шигоня, внимая непривычно кротким речам господина…

    Царя осторожно, на постели на его, к монастырю недалекому, скромному, так на руках рынды и понесли…

* * *

    С самого утра плохо больному Василию. И тряска, и волнение тяжелое унесли остатки сил этого могучего всю свою жизнь человека.

    — Как можешь, княже? — осторожно подойдя к ложу, на котором лежит, полузакрыв глаза, великий князь Василий Иванович, спрашивает ближний его боярин, давний друг и тезка, князь Образцов-Сицкий.

    Зимний, короткий, но ясный и морозный день совсем уж догорел.

    В маленькое, слюдой затянутое оконце кельи подгородного Данилова монастыря, где сейчас лежит Василий, глядит пурпурной полосою потухающий закат.

    Неугасимые лампады теплятся у икон… Светец на столе не зажжен еще. В покое, низеньком, тесном и бедно убранном, царит полумрак. Пахнет особенно, по-монастырски: сушеными травами, росным ладаном, лампадным маслом… Но все перебивает тяжелый запах, который несется от лавки, застланной тюшаком (тюфяком).

    Сверх тюшака перинка положена, покрыта белым, чистым холстом. На мягких подушках лежит больной Василий Иоаннович, царь московский, первый принявший этот титул.

    Поверх одеяла теплого шубой на лисьих черевах накрыт. А всё знобит больного. Мысли то просветлеют, то замутятся, словно забытье находит на него.

    Лежит он в одежде. Только исподнее на левой ноге разрезано. Обнаженная больная нога перевита повязками.

    Запах тления от язвы, зловещий этот запах, растет все и растет. Теперь, сдается, он проникает даже сквозь деревянные, ветхие стены скитских построек и отравляет кругом чистый, морозный воздух лесной.

    Сам больной задыхается от этого тяжкого духа.

    Лицо у него осунулось, помертвело, приняло совершенно землистый вид, губы посинели… Десны вздулись, и зубы, словно готовы все выпасть из своих гнезд.

    — Страшен я? Скажи, Ваня? — обратился он еще днем, задыхаясь от усилий, к Мстиславскому.

    — Нет, княже. Известно: болен человек. А болезнь не красит. Домой бы тебе скорей. Дома и зелья добрые найдутся, и все… Дома, княже, знаешь: стены помогают…

    — Да… Домой, домой… Только ночью… Как я сказал… Чтобы Ваня, сын, не видал… Испугается отца… Мне больно станет…

    — Вестимо, государь! — ответил Мстиславский и вышел распорядиться, чтобы к ночи носильщики были… И гонцов послал к митрополиту, к Елене.

    Люев и Феофил заявили шепотом боярину, что очень плохо царю… Гляди, до утра не доживет…

    — Так надо звать всех навстречу князю… Сыну хотя даст свое благословение… Разве же можно?

    И шлет во все стороны гонцами вершников и детей боярских князь Мстиславский.
А Сицкий, заметив, что Василий смежил глаза и затих совсем, так и насторожился. Неужто умирает? Нет, вот снова из-под тяжелых, медленно поднявшихся век проглянул тоскливый, свинцовый взгляд недужного царя.

    И воевода князь Сицкий тихонько окликнул царя:

    — Как можется, царь-государь? Не лучше ли тебе?..

    — Лучше? — вдруг раскрыв широко полузакрытые до этого глаза, переспросил Василий. — Верно, друже, скоро полегчает мне… Совсем!

    — Что ты, государь? С чего взял?.. Тебе ли, при мощи твоей и годах непреклонных, язвы ножной не снести! — стараясь ободрить и успокоить больного, убедительно заговорил воевода.

    — Нет… молчи… Слушай, что скажу… Трудно ведь и… говорить-то мне, не то что спорить. Прошли споры мои с вами… с боярами. Всю ведь жизнь… как отец мой еще наказывал, не давал я воли вам. А теперь — буде… Ныне отпущаеши…

    — Да что ты, княже! И не думай про…

    — Говорю: молчи… слушай лучше… Сейчас видение мне было…

    — Господи, сохрани и помилуй!.. — неожиданно вздрогнув, произнес Сицкий и осенил себя широким крестом, чуя, что мороз пробежал у него змеей по спине. — Видение, княже?..

    — Да… Удостоил Господь… Вы тут стоите да шепчетесь с лекарями… А я все слышу… Все ваши речи… И вижу, хоть глаза совсем прикрыты у меня, — а вижу, как в дверь кельи, вот как она заперта сейчас, ее не раскрываючи, прошли два инока лучезарных. Только… в скуфейках домашних… И подошли к ложу. И узнал я их, святителей присноблаженных: Алексия да Петра…

    И говорит один к другому: «Час, что ли?..»

    А другой отвечает: «Скоро! Прослушает десятую заутреню — и час тогда пробьет рабу Божьему князю Василию Иоанновичу. И многогрешному… и препрославленному… И вся сия — на детях его… Сказано бо есть: до седьмого колена…»

    Глядь, и растаяли в воздухе. И нет ничего. А ты тут пристаешь все: как мне можется? Да легче ли? Слышал: одиннадцатой заутрени не услыхать уж мне… Готовиться надо… Шли еще гонца, следом за Мстиславским… Пусть уж и сын встречает… Не хотелось мне пугать младенца… Да пусть уж! Теперь все равно… как мертвый я…

    — Княже, родимый… Государь милостивый… Греза то была сонная… Что к сердцу брать? А потом и так скажем: я тоже… Василий Иванович, хошь и негоже мне с государевым именем равняться. Может, мне и сулили святители; и скоро кончина моя, а не твоя. Я же хошь и немного, а постарше тебя…

    — Да и поглупее, вот вижу я! — вспылил, несмотря на страдания, Василий. — В самом деле, не вздумал ли равняться со мной? Как же: боярин ближний! Да нешто святители придут блаженные с твоей смерти пророчить? Довольно с тебя будет и иной приметы какой, полегче. Да не толкуй зря. Когда можем мы к городу доспеть?

    — Да с тобой, княже, часа через полтретья к Боровицким подойдем…

    — Ну, так берите меня, несите… Поторапливайтесь… Много еще перед смертным часом поговорить да наладить надо…

    И, снова закрыв глаза, Василий умолк.

    А новый гонец — вершник уж сломя голову скакал на лучшем аргамаке в Москву, упредить великую княгиню Елену и митрополита Даниила.

    Час спустя из ворот монастыря показался весь княжеский поезд, среди которого четверо здоровых парней бережно несли широкие, мягкие носилки с великим князем и царем всея Руси, лежащим в полном забытьи. Медленно подвигалося печальное шествие в печальных сумерках зимнего дня…

* * *

    Протяжно, глухо с другой стороны Кремля в морозном воздухе прозвучало и донеслось до Боровицких ворот девять ударов башенного часового колокола на Фроловских воротах, что ныне Спасские.

    В это самое время шествие с больным князем миновало неширокий в этом месте пригородный посад и подошло к Боровицкой башне, ворота которой, несмотря на такой неурочный час, были раскрыты. Подъемный мост тоже опущен.

    Всадники с факелами, составлявшие свиту больного князя, едут тихо, без говора, соразмеряя ход коней с шагом носильщиков, несших князя; но обитатели посада, собравшиеся было уже на покой, услыхали необычный шум, легкий лязг оружия, мерный топот десятка-другого конских копыт по мерзлому насту зимнего проезжего пути.

    Наскоро накинув тулупы, иные отмыкают калитки, выбегают на улицу поглядеть: что случилось? Кое-где выходят на улицу оконца изб и домов, затянутые пузырем в жилищах победнее или слюдою у тех, кто побогаче.

    Жадным, пытливым взором обладатели подобных оконцев приникали к этим отдушинам на свет Божий, теперь полузанесенным снегом, полуокованным льдом. И, напряженно вглядываясь в ночную тьму, старались разгадать напуганные посадские: что значит этот кровавый, зловещий свет факелов, которые медленно движутся по дороге вместе с тенями многочисленной толпы конных и пеших людей?.. Почему ночью, в такое непогодное, позднее время кто-то приближается к «городским», кремлевским воротам. Ведь в крепость, какою служит для Москвы Кремль, кроме великого князя, святителя-митрополита да семьи княжой, и не пустят ночью никого. Кто же эти ночные странники?