Третий побег Часть вторая 6 глава

Глава 6. Госпиталь
Когда вернулся из лесов белобрысый ястребок, я так и не узнал. За успешное внедрение в логово врага меня отправили учиться на диверсанта или разведчика. По моей схеме с каждым поездом, смешавшись с репатриантами, входили в доверие к таким вот Ганкам и Галям «беглецы» из якобы бывших военнопленных, внешне более пригодных для бандитских набегов, тем более легенды все были типовые.
Учиться приемам рукопашного боя, приемам конспирации было интересно. Но я с трепетом в душе засматривался на самолеты, в программе прыжки с парашюта были обязательными. И готовить нас начали с изучения устройства парашюта, теории восходящих потоков. Стократно сложенные парашюты пахли моим потом и предвкушением новой жизни.
Мой первый прыжок даже инструктор похвалил:
– Афонасий, молодец, ты будто всю жизнь летал и прыгал, такой пружинистый, как мячик.
Ну, где прыгать пришлось, я помалкивал, нос особо не задирал перед сослуживцами, а усиленно крутился на турнике, лазал по канату с упоением. Да и кормёжка позволяла тратить силы на физподготовку.
Кругом отличник, кроме грамоты.
Чёрт меня будто подталкивал вставить то латинскую букву, то совсем не ту… Вот и считать до ста наконец-то научился, надо для дела. Читать вот тоже не читалось, только по слогам, но фамилию свою выводил красиво. И,  получая довольствие, даже отцу успел отправить несколько переводов на уплату налогов или облигаций займов, которые принуждали выкупать в сельсовете. Отец в коротких письмах передавал, что мать молится день и ночь, мол, дура-баба сон дурной видела, наказывал учиться крепко, чтоб польза от меня была в доме…
Господи, да откуда тут хороших снов с голодухи можно увидеть!
За четыре месяца разведшколы я вроде даже вырос, сбросил наконец Машины ботики, подобрали мне и сапоги, и ботинки с высокой шнуровкой. По ленд-лизу много чего полезного и качественного поступило в армию. Кроме обуви, я оценил преимущество плащ-палатки. На стрельбах я тоже быстро оказался в любимчиках у старшины и поварих.
Зачем так интенсивно нас готовили, вроде всем было ясно, что кругом враги, хоть война и кончилась…
Всем, но не мне, но поговорить об этом я мог бы только с отцом, а вот он так ничего и не узнал о моих друзьях, где они обретаются, домой они не писали давно. Это немного тревожило, но время такое было, что только успевай поворачиваться.
Ветреный был день, хоть и не морозный, а промозглый, да еще и небо серое. Учебные прыжки всё откладывались, пилот то курил, то матерился, то вновь заводил мотор. Я спокойно ждал, мне нравилось смотреть в иллюминатор, видеть как на карте землю, угадывая, в каком направлении родной дом, Марыся… Может, она на каждый гул самолета выходит на крыльцо и смотрит в небо, как всегда делал и мой батя…
Так, размечтавшись, я не расслышал команду на построение. Всё это время с раннего утра я был упакован в парашют, готовый к прыжку. Инструктор всё бубнил о поправке на ветер, про восходящие потоки, ну и чтобы не вильнуло.
Курсанты поднялись на борт, расселись, взлетели. Я любовался белым полотном, расчерченном на дороги и леса, а вон та стрелка, терявшаяся вдали, вела к дому.
Как же я соскучился по родным – не передать…
Я получил тумака в спину, чуть замешкавшись в мечтаниях своих. Парашют раскрылся штатно, я парил, управляя стропами, чтобы попасть в обозначенный квадрат на полигоне. Приземлился, с трудом погасил парусность шелка на сильном ветру, вроде просто чуть оскользнулся от усилия, рванул левую ногу из ямки, свалился на задницу, сминая, стягивая к себе метры шелка в ком, но вновь встать уже не смог. Ботинок неестественно свернулся вовнутрь, я попробовал поправить и взвыл от боли.
Наши все отпрыгались, меня не потеряли, конечно, приземлился я точно в заданную точку. Но тут такая досада, никто не ожидал, что может быть перелом. Я сам думал – просто вывих, как и все. К вечеру ногу разнесло, старшина, почесав затылок, вызвал санитарную машину, спиртом дело не обошлось.
В медчасти предположили, что всё-таки перелом со смещением, нужен рентген, надо везти в город, в госпиталь, подвязали дощечку, обмотали теплым платком. Ночью добрались с грехом пополам до городка. А доктора ждать до утра пришлось, дали таблетку, только боль никуда не ушла. Больше ничего дежурный врач сделать не мог.
На снимок я доскакал каким-то чудом, вспоминая мать и ее вещие сны…
Меня на каталке вернули в палату, утренний обход хирурга начался только после срочных операций почти перед обедом. Я проваливался в беспамятство, было не до еды…
Я очнулся  от дикой боли, усталый мужик в белом халате, поглядывая в снимок, покручивал мою стопу, меня уже успели прикрутить к постели, чтобы особо не дергался.
– Ну, вроде на месте, давайте гипс, – распорядился он медсестрам.
Нога оказалась в сапожке гипсовом с перекладинкой под пяткой, чтобы не крутилась вбок нечаянно или во сне.
Когда шухер в палате кончился, сознание немного прояснилось, казалось, что и полегчало.
Догадливая нянечка с удивительно бархатными глазами без слов подсунула судно под простынь, кивая и подбадривая:
– Давай, внучок, пора уж помочиться, стесняться тут не надо, все здесь такие.
Сухая высокая старуха в старомодном белом фартуке и косынке, в юбке до пят, перешла к другому солдатику. И нас таких было полных пятнадцать коек и две еще пустовали. Она сидела в профиль прямая как струна и терпеливо кормила увечного без обеих рук с ложечки, бормоча что-то ласковое.
Тут и гадать нечего – она из бывших… не иначе сестрой милосердия была в Первую мировую. У меня сердце ёкнуло, как теперь молодому парню жить-то безруким, ежели и поесть не может. Слева и справа постанывали, кто-то шкрябал кашу в миске, кто-то пердел и храпел. Воздух был тяжёлый, зловоние пахло карболкой.
Обойдя больных, она вернулась ко мне, глазами спросила, есть ли чего забрать, я покраснел, она аккуратно вынула судно, понюхав мочу, спросила, не надо ли мне по-тяжёлому.
– Я доскачу если что… – я еще больше смутился.
– Нет уж, скакунок, меня позови, голова закружится, упадешь, а мне уж тебя одной не поднять, да и мне попадет за халатность.
Довод серьезный, я пообещал, что позову, но так как не ел двое суток, то пока и не надо.
– А ты поешь, я тебе принесу, теперь уж не вырвет… Ведь полегче стало?
– Только что полегче, но я терпеливый, матушка, – вырвалось у меня.
– Я не монашка, не попадья, – улыбнулась она материнской улыбкой, согревающей душу, словно луч солнца пробился в чисто вымытое окно.
Незабываемый живой взор, обещающий жизнь и радость. Так ободряюще по-доброму смотрела и Маша, что я сразу вспоминал матушку родную. От взгляда нянечки меня пробило на слезу, она мимоходом погладила по голове, покивала и добавила:
– Хорошо пахнет… здоровьем, – пояснила она и понесла судно с гордо поднятой головой.
Походка совсем не старческая, не крестьянская, словно на цыпочках уплыла, а сама вся седая...
– Наша Верочка… княгиня, – кто-то шепнул сбоку, я с трудом повернулся, сосед собирался вставать на костыли, вместо правой ноги сквозь бинты кровила культя.
Он выглядел довольным, чем еще больше шокировал меня. Мужик собирался на перевязку.
Я в ужасе зажмурил глаза: «Нет, я не хочу так!»
Вроде я не кричал, но Верочка была уже рядом, гладила по голове, другой рукой умывала меня мокрой марлечкой, что-то мурлыча. Потом взбила, поправила подушку, перевернула другой прохладной стороной, поставила плошку с краюхой хлеба на подносе, дала ложку в руку.
– Вот, дружок, хлопни рюмочку.
Верочка что-то подперла под спину, чтобы было удобней держать спину. Микстура была чуть сладковатой с тонким незнакомым запахом и отвратным вкусом лекарства. Впервые я ел безо всякого аппетита, каша была пшенной с добавлением жиров, но комом вставала в горле.
 Верочка всё делала не торопясь, но успевала всех обиходить до того, как ее грубо окликали из коридора, упрекая, что держат ее при госпитале только из милости.
Бывшая… ага, классовый враг, о котором втирал политрук.
Наутро Верочка поставила корзинку с сочными яблоками, вероятно, из своего сада сохранила в подполье, раздав нам, перешла в следующую палату. Как мне поведали соседи, делала она тайком, до прихода начальствующих сестер.
Нельзя сказать, чтобы девчонки были стервами, нет, просто еще молодые… комсомолки. Кто постарше побывал на войне, те были и добрее и опытнее на перевязках, по словам раненых.
Через неделю я доскакал на рентген самостоятельно. Смотрел снимки уже другой хирург, хмыкал и не верил, что срасталась кость правильно. Это обнадеживало, но меня сильно беспокоил зуд под гипсом, и казалось, что сапожок очень сильно давит.
– Терпи, солдат, считай, повезло. Вшей-то терпел, и это перетерпеть надо.
Когда обход закончился, осторожно зашла Верочка, откинула простынь, глянуть, что там под гипсом, затем осторожно надрезала скальпелем верх сапожка.
– Так не давит? – шепотом спросила она.
– Уф-ф, вроде легче…
– Афоня, ты только на пятку не наступай, если оступишься, то лучше на задницу падай, да и сейчас ногу кверху задирай.
Она наладила мне пару скаток из одеял, пояснив, чтобы шел отток крови.
Еще через неделю терпения моего уже не было никакого, меня лихорадило, икра немного покраснела и опухла, вываливаясь из сапожка. Дежурный врач посмотрел на ногу, на снимок и снимать гипс отказался – еще рано.
Не-ет, такого зверства я терпеть не смог и начал сковыривать кусочки гипса. В палате нашелся ножичек, мне передали без лишних советов. Здесь не считали, что доктор всегда прав, каждую смерть долгожители вспоминали и виноватили коновалов, конечно.
 К утру я закончил раскурочивать сапожок, освободив голень до щиколоток, дальше не решился, потому что уже значительно полегчало. Наконец-то я смог уснуть.
На обходе лечащий доктор поднял скандал, в палате провели шмон, но ножичка так и не нашли, здесь лежали раненые, но не дураки. На визги сестер пришел главврач и другие хирурги. Стали смотреть, щупать сине-багровую опухшую ногу, сестрички морщили нос от вони.
– Может быть гангрена… – проворчал старичок главврач.
– Может и не быть, – возразил тот коновал, что накладывал гипс. – Надо промыть-посмотреть.
– Давайте гипс снимать, по снимкам-то костная мозоль уже есть, если осторожно будет лежать, авось и обойдется.
Меня, наконец, тут же над тазом распаковали и ахнули. В сапожке хлюпало от зловонного гноя, Верочка принесла кувшин и поливала, сестра-фронтовичка обмывала ногу. Кожа почти слезла от воспаления, военврачи только цокали языками, заглядывая под руки медсестре.
«Залечили, суки», – скрежетал я зубами и вдруг увидел гипнотизирующий взгляд Верочки, даже легче стало.
К вечеру меня перестало знобить, но ногу, обложенную мазями и марлей, основательно дергало, а гной всё подтекал и подтекал. Дня через три кожа вроде и зажила струпьями под икрой, а вот свищ из зарастающего перелома лишь увеличивался, и краснота поднималась выше, хоть и немного, по сантиметру в день, но такой поворот очень раздражал моего коновала, как его прозвали в палате…
Каждый поход в туалет меня страшил, вдруг упаду и вновь сломаю ногу, но Верочка настаивала и провожала меня. Иногда я выходил в госпитальный сад, усаживался на лавочку, вытянув ногу.
Больница была старой, вернее, это целый больничный городок за каменным забором с железными пиками, сторожкой у кованых ворот. Пригревшись на первом солнышке, зажмурился, убеждая себя, что всё это закончится… когда-нибудь. Мимо торопливо прошлепала пара ребят в калошах, кальсонах и наброшенной фуфайке, такие можно было взять для прогулки. Я смотрел им в спины и не понимал, куда тут можно спешить, только круги нарезать вдоль ограды…
Но я ошибся, ребята вдруг исчезли из поля зрения.
И куда?..
Пачкать чистую портянку на сломанной ноге не хотелось, лужицы еще подернуты льдом, хоть раскрошенными редкими следами гуляющих. Перед подъемом на крыльцо я прислонился к парапету перекурить напоследок и заметил, что последняя секция между кирпичными столбушками была закрыта посеревшими досками, видать, бомбили, да и не все корпуса госпиталя работали, осмотреться-то я не мог с таким ненужным переломом…
Вдруг одна доска отъехала, просунулась забинтованная голова, оглядевшись, солдатик пролез сам и придержал доску для товарища. Рожи у них были довольные. Я решил дождаться и спросить, как они безпортошные гуляют по городу.
– А чё такого? Мы ж сразу за угол и к частникам, не гулять, а за самогонкой.
– Так что, никто не знает, что есть дыра в заборе?
– Прям не знают, местные так и лазиют, чтобы грязь не месить в обход квартала.
Мужики подстраховали меня на ступеньках, спасибо двери придержали.
Я скинул фуфайку на лавку, поскакал в постель, что-то устал сильно от свежего воздуха.
В ночь у меня поднялась температура, говорят, я бредил на немецком и куда-то хотел убежать. Мне сделали укол, чтобы спал.
Так я и проспал до самого обхода. Врач посмотрел-посмотрел, вздохнул и вышел.
Где-то через час подошел главврач, тоже хмыкнул и проворчал:
– Я же говорил, что будет гангрена! Раньше надо было, теперь по колено резать надо.
Я даже не сразу понял, что это мою ногу отрезать хотят…
Коновал чуть наклонился ко мне и объяснил:
– Понимаешь, боец, гангрену надо иссякать с запасом, а то поздно будет, а там заражение крови, и конец… А так еще поживешь, девки любить будут, ничего страшного…
Какой хрен – ничего страшного! Когда это девки калек любить стали?!
– Не хочу! – завопил я дурным голосом.
– Никто не хочет, – возразил старичок, похлопав меня по плечу, и повернулся к медсестре: – Записывай на 10:30 к Коновалову, ну и вечером не кормить, как обычно.
Процессия двинулась к следующей койке,  я открыл рот, но увидев глаза Верочки, понял, что лучше помолчать сейчас.
И действительно, раздав утки нуждающимся, она подошла ко мне, поправляя взбитую подушку, шепнула в ухо:
– Не бойся, я тебя вылечу, – затем погромче спросила: – Замотать тебе ногу? Гулять сегодня пойдешь?
– Да, выйду на улицу покурить.
– Вот это правильно, а то тут уж не продыхнуть, ладно, лежачим некуда пойти, а вам полезно двигаться.
В вестибюле она зачем-то стала застегивать пуговицы на фуфайке, прошептав адрес, пояснила, что ключ в кармане, что за углом по улочке за поваленным забором стоит хатка, одна такая без собаки, но с будкой, там и калитки нет, мол, не ошибешься.
– Сейчас уходи, лазейку знаешь, не говори только, кто помог…
Она развернулась и стремглав уплыла в ближайшую палату. Это хорошо, нас никто не видел.
Как я решился, как я поверил, что она вылечит, я сам не понял. Словно кто-то настойчиво вел меня и поддерживал в пути от скамейки до скамейки, где я всякий раз выкуривал по папиросе. Здесь уж сигарет было не достать…
Как-то я умудрился перекинуть ногу больную  между двух разъехавшихся досок, нигде не стукнувшись. Сидя на каменной приступке, вытянул здоровую ногу, забрал костыли и, встав на них, поправил доски, как были. Еще чуток посидел, собираясь с духом. Вроде надо вниз проулком, там стоят избушки, туда все бегают за самогоном.
Я ни на шаг не ошибся, вот честно, словно меня кто под руку привел, да и оказался в хатыночке Верочки очень быстро. Зашел и повалился на лавку под иконы. Печь почти выстыла, но мне не привыкать, раздеваться я не стал.
Почти стемнело, когда неслышно вошла хозяйка, завесила окна солдатскими одеялами как в войну, затопила печь.
От таких крутых перемен я, видно, задремал и очнулся, когда стало жарко. Огонь из русской печи плясал на стенах, по высокой кровати с вышитой подзориной и горой подушек на постели, на белой скатерти, и моих горячих щеках.
– Ну вот и молодец, сам очнулся. Зови меня Варвара Александровна, я тебя смогу вылечить, травами всю дрянь вытянет. Вот для начала попей отвара.
– Почему Варвара… Александровна? – опешил я, принимая железную горячую кружку из ее рук.
– Хозяйка этой хатки была Верочка, так я по ее документам и живу. Батька Махно оставил меня у нее, можно сказать, что спас, когда к красным подался. А вот в войну эту Верочка не убереглась. Ты же понимаешь, что нельзя было тебе из госпиталя уходить, что будут допытываться – кто лечил, молчи Христа ради.
Варвара Александровна всё рассказывала, копошась с ухватом и чугунами, казалось, что ей вовек не наговориться, не излить наболевшие годы. Потом как-то разом она перешла к процедурам.
Мне сначала показалось, что больную ногу сунули в кипяток, но, потрогав рукой, понял, что кажется, приятно пахнущая вода очень теплая. Когда одно ведерко остывало, перекидывал ногу в другое. Варвара Александровна и без часов знала, когда пора отвар менять на свежий.
Я тоже дал волю словам, рассказал всю подноготную своей семьи. Хоть я и не застал николаевских времен, но судя по тем николаевским бабкам, жизнь была мудрее, осмысленней, что ли. Затем я поделился, что видел в Европе, как мусьё Жан, Мишель и Маша спасали нас, с кем  ума-разума набирался, и что об этом тоже никому нельзя говорить…
– Бывали мы там, – оживилась Варвара Александровна, не переставая колдовать у печи с травами-отварами, – и в Париже, и в Берлине муж мой учился, здесь вот на фабрике инженером работал. Отец-то мой из Львова и на эту больницу тоже денег давал, не жалел… А жили то в Москве, то в Киеве… А тут война, сын с мужем на фронте, дом опустел, ну и я с фельдшерскими курсами в санитарном поезде каталась. То красные нас захватят, то наши… то банды какие. Не убивали докторов, всем лечиться надобно было. На постое я Верочку-то с мальцом вылечила, да и сама свалилась с тифом, так вот только и осталась – оторвалась от махновцев. Когда красные заняли, так Верочка меня за свою сестру выдавала, а вот в эту войну не убереглась, – сетовала старушка.
– А как же нацисты-то вас не тронули? – я так изумился, что перестал замечать, что промывания-то вообще-то были болезненные порой до тошноты. Тогда Варвара Александровна давала мне новую кружку отвара, пот с волос и по спине катился градом, она переодевала меня в сухую рубашку, отправляя мокрую сушиться на печь.
– А что им меня трогать, я по-немецки чисто говорила с берлинским акцентом, вроде как застряла тут с Первой мировой. Я ведь и тогда работала в больнице этой, все разбежались, а я мою себе полы, жду немцев. Влетают  с автоматами, а я им, а ну-ка ноги вытирайте, здесь всё стерильно… Подумали, наверно, что санитары уже расположились раньше штурма, главного позвали, доволен чистотой остался. Да, я тоже работала на немцев, а где еще лекарств было взять, да и подучиться всегда полезно.
– Да… Если бы не сердобольные старушки, так много раненых погибло бы, – стал я понемногу догадываться, как порой люди выживали.
– Ох… если бы всех успевали распихать по местным, так ведь тяжелых таскать некому, когда бой уже приближается… а там расстрелы, добивали на наших глазах, кричи-не кричи… Так, всё на сегодня. Не свалишься с лавки? Ночью потеть будешь, всё равно пей, хоть и остынет отвар.
Лавка была широкой, перина тоже нашлась, я не заметил, как провалился в сон, прошептав, что починю печку, как на ноги встану…

31.01.2024