Бобровая падь... Глава 4

Запоздалое прозрение.  -  Змеиный выдох.  -  Надо петь, орать, свистеть.  – Квадрат гипотенузы.  – Начинаю  долбить туннель               

В ночной тишине, замкнутом пространстве, в полном одиночестве картины прожитого дня вырисовываются пёстро, рельефно и впечатлительно. Своим воображением «забавляюсь», как управляемой цветной кинолентой. Прокручивая её с разными скоростями, или, вообще, останавливая на «стоп-кадр», самокритично признаю: дарованный мне Богом прекрасный августовский день прожит мною не по-божьи. Факты – налицо. Странно только, почему порочность своих грехов серьёзно осознаю только сейчас. С утра они казались допустимыми. Вот, заботясь о состоянии тела, я делаю физзарядку. Отжимы от пола, сгибы, разгибы, повороты, правильное, ритмичное дыхание… Делаю все старательно, по установленному для себя порядку. Но вот, тщась о душе, исполняю молитвы, о которых уже рассказывал, и тут всё иначе.  Молитва молитвой, а в глазах то белый гриб, то осиновик, то масленок. Тороплюсь, сбиваюсь, поглядываю на часы и на снаряженный рюкзак, который, кажется, сам по себе уже готов бежать в лесные дали… «Да, -  раскаиваюсь теперь, с запоздалым прозрением, - это была, скорее, не молитва, а обман самого себя и Бога. Ведь перед Богом «должно стоять благоговейно, оставив все земное». И обращаться к нему надо, как говорится, со вниманием сердечным. Стыдно, неловко от самообвинений, но ничего уже не изменишь.

Ну, а что же поутру было дальше?  «Стоп-кадр» с внешне ехидным, но в сущности порядочным и беззащитным Виленом Никодимычем. Он ищет общения со мной, а я к нему – со скрытым, под маской приличия, высокомерием и «благопристойными» отговорками. И переходя болото, нехорошо думал о нём. «Э-эх, - вздыхаю в потёмках, - взял бы Никодимыча, всё могло бы сложиться иначе. Может быть, и в яму-ловушку не попал бы. А если бы кто из двоих попал, то оставшийся наверху жердину бы вниз, пострадавшему подал. Да и, окажись оба в яме, две стариковские силы они, конечно, не две лошадиные, но все же больше, чем одна человечья…».
Думы, типа «если бы…», терзают теперь душу, рождают все новые и новые укоры в свой адрес: «Если бы не забыл компас…, если бы не мой авантюрный  способ…, если бы не моя самонадеянность…».  Закрыв глаза, утонув по макушку в мешанине своих рассуждений, опять вижу тех бедолажных старика со старухой, которые чуть свет приковыляли на вырубку за прибавкой к своему, надо думать, небогатому стариковскому столу. Припоминаю мои глупые мысленные потешки над ними. Припоминаю другие свои поступки, недостойные дела и думы, не исключая тех, потаенных, которые прячутся в самых дальних закоулках моей души и которые бывает так стыдно извлекать наружу для показа своему, освободившемуся от маловерия взору.

Исказнив самого себя собственными  разоблачениями и раскаяниями,  без того издерганный и уставший, я, в конечном счёте,  чуть ли не в исступлении, но честно восклицаю:
- Да, было, было, за что наказать меня, Господи! Да, грешен я, окаянный, на исходе дня. Грешен во дне вчерашнем, - продолжаю уже сдержаннее и умоляюще. – Грешен во всей моей жизни. И благодарю тебя, Боже, - шепчу тихо и повинно, - что ты не обошел меня своим строгим Отеческим взором. Но, наказав, прости и пощади!..

Взволнованная искренность моей исповеди горячей волной отдаётся в груди, стучит в висках, увлажняет слезами глаза. Вытерев их вынутым из кармана платком, чувствую странную отрешенность от всего и от самого себя. Хотя нет, не отрешенность. Скорее, столь желанное внутреннее облегчение. И успокоение. Благость. Будто совсем не было и нет страха перед грозящей мне опасностью. Будто возможность зря погибнуть здесь, в пещере, под тяжелым обвалом или умереть мучительной голодной смертью навсегда уже исчезла. Вот-вот я узнаю, как выбраться и  непременно выберусь на спасительную поверхность. Через вот тот щербато-рваный лаз, в который так сочувственно мигает мне далёкая, голубовато-яркая и неизвестная мне звезда.
 
*                *                *   

Просыпаюсь от тупой боли теперь уже в правом боку. Отлежал, наверно. Пощупал – точно: под боком грубый выступ. В других местах тоже давит. Тонкий слой мха и травы под накидкой – постель не очень удобная. Надо что-то придумать. Рыпнулся было приподняться – чуть не задохнулся от горячей, подкатившей к самому горлу волны. Ломит, саднит также в другом боку. А приподняться  надо, чтобы проверить: не поджидает ли меня на полу та, ползучая тварь? Осторожно разминая тело, поглядываю в прореху. Небо играет, золотится от восходящего солнца. В голове – все то же: как выбраться? Пробую спрогнозировать развитие событий.
Жена Инна теперь в Риге, у подруги. Пробудет там еще дней десять, если не больше.
- Не звони мне. Деньги сразу слетят по роумингу, с моего и твоего телефонов! - обдала она меня на перроне  холодком своей корыстной обеспокоенности.

Но через миг,  холодок из её,  всё ещё молодых, прекрасных, «Ининных» глаз, исчез. Они посветлели, повеселели и стали такими, какими больше всего и нравятся мне. Сразу ощутил  грусть разлуки с нею. Она же, помахав ладошкой из окна тронувшегося вагона и наигранно хохотнув, попрощалась заимствованным у кого-то глупейшим словосочетанием:
- Пока-пока!..
В итоге получается:  связаться с нею я бы не смог, даже если бы сейчас вдруг ожил телефон. Младший сын Максим, неизменно корпящий над компьютером, научными и прочими трудами, разрывающийся между двумя работами, привык дорожить своим и чужим временем. Звонит редко и всегда осторожно спрашивает:
- Пап, не помешал?..
А вот старший сын, Дмитрий, звонит чаще. Правда, не дозвонившись, сразу может и не обеспокоиться. Подумает, что я опять случайно телефон отключил или не подзарядил его. Однако, не дозвонившись, раз, другой, - точно, встревожится. Соседи в Москве и по даче к моим частым и нередко долгим отлучкам привыкли. Это их, по-сегодняшнему говоря, не колышет. Значит – надо полагаться на самого себя. И на Бога! Вот  сейчас же встану и исполню утренние молитвы.

Медленно, кряхтя, поднимаюсь на полусогнутых руках, поджимаю колени… Слава Богу, сижу. Осматриваю с постели углы, пол, стены. Пресмыкающейся вражины нигде не вижу. Слезаю. Разминаюсь, теперь уже стоя. И не без достижений.  Могу даже присесть, осторожно нагнуться, разогнуться, не говоря уже о перемещении по этой, моей, задарма полученной жилплощади. Четыре шага в длину, три в ширину. Да еще можно на четвереньках под наклонную стену подлезть, где ядовитая квартирантка приютилась. «Вот же пакость!» - вмиг порчу себе настроение.
Отогнав поганые мысли, ориентируюсь на восход и смиренно встаю перед Всевидящим Богом. Начинаю благоговейно, сосредоточенно. Однако на очередной, положенной по правилу молитве, механизм памяти сбивается и помимо воли выдает то, что впечатлило меня  со вчера: «На аспида и василиска наступиши, и попериши льва и змия…».
- Господи, прости меня окаянного! – злюсь на себя и, взяв с «лежанки» не догоревшую накануне лучину, зажигаю ее и наклоняюсь в опасном углу
«Змий» лежит на том же месте, только свитой в расслабленные, чуть вытянутые кольца. На яркий свет реагирует бесшумно поднятой головой, с широко распахнутой, розоватой пастью:
- Ххха-а-а…

И хотя других угрожающих порывов змеина не выказала, мурашки по моей спине, от  этого её, зловеще-предупредительного «Ххха-а-а…», бегали еще долго. Даже лучина, как мне показалось, погасла от этого жуткого змеиного выдоха.
- Господи, спаси и помилуй!  - осеняю себя истово крестным знамением и сызнова начинаю утренние молитвы.
Они успокаивают и обнадеживают. Сильных болей, вроде бы, нет. Давление и пульс, надеюсь, в норме: как и в рекламе одного надоевшего телешоумена. Хотя…  В животе некий дискомфорт. «А-а-а! – догадываюсь, - есть хочу». Достаю пакеты с провизией. Осматриваю и прикидываю: при небольшой экономии хватит дня на три. При «блокадной» - на неделю. «На не-де-лю? - напрягаюсь  внутренне и наружно. – Это ж на что я себя настраиваю-обрекаю? Нет, так не пойдёт. «Не пайдёть» - как говорят у нас на Кубани. Надо действовать. На Бога надейся, но сам не плошай». И съев бутерброд с кружочком колбасы, запив его парой глотков воды, вновь сантиметр за сантиметром изучаю, ощупываю пол и своды. У стены, напротив «лежанки», натыкаюсь на поддающийся лезвию ножа  суглинок. Подумав, решаю выкопать в нем что-то вроде пресловутой параши. Какой же я узник без параши. Ковыряюсь между каменными плитами. На глубине по локоть нож упирается тоже в камень. На том и заканчиваю. Сметаю веником в яму, то, чем меня вчера вытошнило, присыпаю землей. Поразительно: разогретый работой, я почти перестал ощущать свои недуги. Только в висках кровь стучит.
- И боль,что-о сквор-чё-ё-н-ком сту-ча-ла в вис-ке-е,- слышу вдруг свой, прорезавшийся песней, голос.

Страшно пугаюсь: не «крыша» ли моя поехала? И не рано ли? Поехала? И тут же обрадованно спохватываюсь: да-да, надо петь, орать, свистеть, иначе как еще дать о себе знать тем, кто может оказаться поблизости наверху? Людям, которые начнут искать меня? Или обычным грибникам, к примеру? Смотрю на часы. Около семи часов утра. Вряд ли кто в такую рань здесь грибы собирает. Но если собирает, наберёт много. По своему опыту теперь знаю! Прислонившись спиной к грубой  стене, медленно оседаю на пол. «Костерок зажечь бы, - мечтаю, - чтоб дымом из дыры обозначить своё нахождение». Но что жечь? Веник да корзину? Огонь их в минуту проглотит. А вот петь, кричать обязательно начну. С полудня… А, вообще-то, не переношу эти истошные крики в лесу: «Ва-ся, я гри-и-иб наш-ла-а… Черви-и-вый!..». По-моему, шуметь по всякому пустячному поводу в лесу также кощунственно,  как и в храме.

 *                *                *

Отдохнув, перемещаюсь к намеченному вчера месту в наклонной стене.   Начинаю долбить, на уровне моей поясницы. Шурша сыплется сухой, пепельно-серый грунт. Спустя час под ногами уже солидная горка. Обозначенный долбёжкой вход в будущий тоннель выбран мною такого размера, чтобы по нему можно было бы выбраться вместе… с корзиной и оставшимися в ней грибами. Вот оно мелочное, человеческое скупердяйство! Впрочем, в моем понимании – это уважение к своему труду. Долблю, а то и копаю, скребу, под прямым углом к наклону свода. И снова вспоминаю далекое, школьное: «Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов». На глаз же до поверхности, если она плоская, метров шесть. Если  впадиной – меньше. Если бугром -  больше. А еще вырисовался опять комично-потешный образ все того же экс-профессора Никодимыча.

Странные, иногда просто хохмаческие  у нас с ним отношения. На улице, на людях, он приучил меня к тому, к чему сам давно приучился: обращаться друг к другу культурно и вежливо на «вы». Дома же, у него или у меня, - с грубоватой фамильярностью на «ты». Войдя однажды в переднюю моего дачного дома, Никодимыч искоса взглянул на икону Спасителя, весь передернулся и, скоморошничая, загнусавил:
- Ве-е-ру-ую во единого-непонятного-о-о…  Или, как там у вас, верующих?
- Не груби, Никодимыч, - осаживаю его. – Сам-то во что или в кого веришь?
- В силу точных наук! – вздёрнув жесткую подкову бороды, - отвечает он горделиво, даже с хвастовством, и плюхается в кресло.
- В математику, например?
- И в неё, родимую!
- В то, что дважды два четыре, а квадрат гипотенузы?..
- Да-да-да! – закивал, задакал гость и уже спокойно, буднично просит: - подавай-ка, гой-еси Иван Васильевич, свою фирменную наливку, иначе общего языка   не найдём.

Медленно, с наслаждением вытянул из рюмки крепкий, рубиново-красный, тягучий напиток и уставился в меня через свои очки: еще, дескать, вопросы будут.
- А вот скажи, уважаемый гой-еси Вилен Никодимыч , - спрашиваю его, - почему  то, что в свое время открыл и обосновал в геометрии грек Евклид, почти полностью опроверг и по-своему истолковал наш русский математик Лобачевский? Взять хотя бы теорему о сумме углов треугольника? Евклид утверждал…
- О-о-о! – удивленно вскинув брови, воскликнул Никодимыч и лицом стал похож на это самое вытянуто-округлое «О». –  Затем как-то потух, сник и, встряхнув поседелой, полу-плешивой головой, спокойно ответил: - Видишь ли, Васильевич, всё очень просто. Науки с истечением времени корректируются.
- Уточняются?
- Ну, да.
- Так что же это за точность, которую со временем уточнять надо?
Теперь мой собеседник посмотрел на меня уже не с интересом,  а, скорее, - с досадой.  Уклончиво-шутливо он забубнил о том, что, мол, предмет спора очень серьезный. И, чтобы разобраться, нужно до полуночи нам за столом просидеть. Выпив,  одним махом, еще рюмку наливки, он ушел.

*                *                *   

За воспоминаниями не замечаю ни времени, ни своих «ударных» успехов в проходке тоннеля. Между тем втискиваюсь в него уже с головой и плечами.  Интересует вопрос: если пустота в пещере образовалась за счет выгоревшего торфа, то где образовавшаяся при этом зола? Следы ее, правда, есть в облюбованном змеёй углу, но это всего лишь горсти.  А так на полу, на выступах стен лишь тонкая, затвердевшая пленка черной копоти. В общем, вид такой, будто кто-то здесь бьющей из пожарного ствола струёй поработал. Ну, да ладно, с золой. Важнее сейчас то, что выработав, примерно, полуметровый участок прокаленного огнем грунта, я к великой своей радости пробился к  податливой породе.
- Слава Богу!..  Благодарю, тебя Боже! – горячо бормочу я и с многократно возросшей надеждой, новым запалом энергии работаю руками, ногами, спиной и даже – головой, которой упираюсь в стены проходки.
Дело налаживается, убыстряется еще и потому, что выработанную породу легко спихивать вниз, по наклону тоннеля. «Если и дальше так пойдет, - предполагаю с зыбкой надеждой, - дня через два выберусь на свободу. К солнцу, траве, деревьям и звёздам!».
- Пусть всег-да-а  бу-у-дет солнце, пусть всег-да-а  бу-у-дет небо, - ору я нараспев истошным, хрипловатым от напряжения голосом, - пусть  всег-да-а  буду я!..