Похищенный дирижабль

            В конечном счёте,  мне нужна была только она, она и возможность писать о ней, потому как о чём бы я ни писал, я всегда видел перед собой только её грустное лицо, обрамлённое светло-каштановыми волосами, и её тёмные глаза, устремлённые на меня то с недоверием, то со смутной надеждой, но что я мог ей дать, кроме самого себя, сломленного годами, проведёнными в лицемерной лжи и постоянном страхе за завтрашний день? Денег у меня не было, как и перспектив на будущее, зато был целый набор вредных привычек. Талант может сделать даже пороки по-своему привлекательными, однако яркие картины, встававшие у меня перед глазами, превращались на бумаге в пошлейшую банальность. У меня не было слов. Я повторял, как заклинание, её имя, но попытки обессмертить его были тщетны: мои чувства были обречены на забвение.
          Рассказывая историю своей любви, или того, что, возможно, мне ею казалось, я не хочу делать никаких выводов, ибо выводы - дело бесполезное. Я прожил жизнь неправильно, но даже при таком способе существования, как мой, я познал истинное счастье. Счастье было в ней: в её улыбке, в её слезах. Счастьем для меня стало сознание того, что она есть, что она живёт под одним небом со мной и, может быть, иногда тоже вспоминает обо мне.
         Я хочу подробно описать день, когда мы познакомились. Было это за несколько месяцев до моего сорокатрёхлетия, в хмурый осенний день конца октября, когда дул ветер и серое небо над городом обещало безнадёжно-холодный дождь.
        Жена, жившая с детьми у тёщи и время от времени заглядывавшая ко мне, чтобы я не забывал о её существовании, на этот раз пришла довольно рано - около восьми, но, как всегда, начала с упрёков и кончила истерикой:
             -   Денег на детей у тебя нет, а на выпивку почему-то находятся!
         Опишу женщину, которая в течение двадцати лет считала себя моей женой: маленького роста блондинка, с не очень хорошей фигурой, но очень красивыми зелёными глазами, она когда-то привлекла меня кротостью характера и отсутствием претензий к моему образу жизни. К сожалению, с годами претензий становилось всё больше, кротость характера превратилась в агрессивность, а в красивых зелёных глазах появилась решимость матери, обязанной во что бы то ни стало сделать своих детей не добровольными, как я, изгоями, а людьми, вовлечёнными в орбиту элиты независимой Грузии. Это подразумевало приобретение дорогой одежды из модных магазинов, посещение престижных молодёжных клубов (непременно с мобильным телефоном новейшей модели в руках) и, вытекающую из духовной скудости, практичность в выборе будущих спутников жизни. Женихи моих дочерей должны были соответствовать установленным женой критериям: наличие богатых и влиятельных родителей, квартиры с евроремонтом, а также автомобиля высшего класса было обязательным.
             Наблюдая за своими дочками двадцати и восемнадцати лет, я приходил к довольно-таки неутешительным выводам, касающихся нравственного облика молодого поколения: Руставели они считали смешным, Галактиона - старомодным, а о Достоевском не слышали вообще. Их кумирами были женоподобные солисты популярных среди молодёжи музыкальных групп, а заветной мечтой - подиум с его математически-материальными представлениями о женской красоте.
         Итак, зачин был сделан: деньги на выпивку у меня есть, а на детей - нет.
         Накинув халат, я потянулся за сигаретой.
             -   Вижу, что ты не изменяешь своим привычкам, - скривив губы, с ухмылкой произнесла жена, - куришь, пьёшь, и в холодильнике у тебя куриные окорочка, яйца и даже горчица.
             -   Что же мне, раз ты от меня ушла, с голоду помирать? - пытаясь сохранять спокойствие,  парировал я.
             -  Откуда у тебя деньги, ведь ты не работаешь? -  её привычка кусать губы с заискивающим блеском глаз, когда-то казавшаяся мне милой, сейчас выглядела невыносимо жеманной.
             -   Мне помогают друзья.
             -   Кто?
             -   Ну, зачем тебе это знать?
         Стараясь не замечать её присутствия, я сварил на плите кофе.
             -   Вот, и кофе пьёшь! - покачав головой, гневно заметила она.
             -   Отстань, ради бога, - мне захотелось исчезнуть, раствориться в воздухе, включить жизнь на быструю перемотку. -  Кофе, что я пью, стоит столько же, сколько ты потратила на маршрутку, чтобы приехать сюда для скандала.
             -   Я? Приехала для скандала? Ты ещё не знаешь, что такое скандал! Другие бы на руках носили такую жену,  как я, а ты - трус, пьяница и бездарь. Я весь день кручусь,  как белка в колесе, не знаю, за какую работу взяться, куда ещё пойти, чтобы заработать лишнюю копейку, а ты тут кофе пьёшь и сигареты раскуриваешь. Хорошенькое дело! Как будто эти бедные дети  не твои и только я несу за них ответственность!
             -   Ты же знаешь, что я не могу найти работу.
             -   Два  года,  целых  два  года!   Я  устала  тебя  содержать  и  давать деньги в  долг.  Запомни:  даже моё ангельское терпение может лопнуть. Как миленький продашь эту квартиру - гордость твоей покойной мамочки, и отдашь деньги детям.
             -   Где же я буду жить?
             -   У тех друзей, что тебе помогают.
             -   Не говори глупостей.
             -   Ах,  я  ещё  и  глупости  говорю?  Если  ты  такой  умный,  то  почему сидишь без работы? Я у тебя, кажется, спрашиваю? Почему тебя не берут на работу, если ты такой умный?
             -   Я не умный, я  дурак, что женился на тебе.
             -   Наконец-то,  его прорвало, наконец-то, он признался! Так мне и надо! Те, кто  не  знают  цену  моей  любви, ещё пожалеют, и ты в том числе. Мелочь, что на столе, я забираю, ты всё равно потратишь её на водку. И передай всем, кто распространяет обо мне глупые сплетни, что я подам на них в суд.
             -   Кто распространяет о тебе сплетни?
             -   Я знаю, кто.
         Последняя фраза была произнесена уже на лестничной клетке. Любопытная соседка наблюдала за сценой из дверного глазка напротив - пора ей уже было знать, что глазок, когда в него смотришь, меняет цвет, превращаясь из солнечно-белого в мутно-коричневый.
         Съев половину окорочка с горчицей и серым хлебом, я закурил сигарету и побрился. Надо было торопиться: вчера вечером мне позвонил дядя, попросив купить ему картошки и подсолнечного масла.
         Бабушка дяди Шота и бабушка моей мамы были родными сёстрами. Как-то мы принялись с ним выяснять, в каком мы находимся родстве, но пришли к выводу, что это пустое занятие. «Главное не то, что мы - дальние родственники, а то, что мы близкие друзья», - сказал дядя.  Несмотря на разницу в возрасте - дяде Шота было под семьдесят, мы действительно были друзьями по духу, что не исключало, впрочем, некоторых разногласий по поводу невыносимой лёгкости человеческого бытия.
         Причина, по которой дядя Шота стал инвалидом - ему ампутировали правую ногу, была весьма прозаической: перекрёсток, мокрый асфальт, неожиданно выскочившая из-за угла машина, пьяный водитель, авария. Случилось это год назад, и с тех пор моей если не ежедневной, то достаточно частой обязанностью стало посещение прикованного к постели и с трудом передвигающегося на костылях дяди. Внукам он оказался вдруг не нужен, жена его умерла восемь лет назад и,  хотя сын, работающий в России, присылал время от времени отцу деньги, жил дядя Шота, главным образом, за счёт того, что сдавал жильцам вторую несмежную комнату своей квартиры. Кухня, туалет и душ были у него хоть и отдельными, но на общем с соседями открытом длинном балконе, выходящем во двор.
         Пересчитав деньги, я убедился, что их хватает только на два килограмма картошки, а подсолнечное масло никак не получается, поэтому перед тем, как нанести визит дяде, я отправился на Сухой мост узнать, не продалась ли хрустальная ваза, украшенная гравировкой, которую перекупщик оценил в пятьдесят лари. Ваза не продалась, но я выклянчил у перекупщика часть денег, пошёл на базар, где купил и картошку, и подсолнечное масло, и бутылку пшеничной водки «Гоми».
         Дядя Шота встретил меня в дурном расположении духа.
             -   Моя  квартирантка  собрала  вещи  и  переселилась  в  другое  место, поближе к своему институту, - мрачно сообщил он. - Правда, обещала прислать подругу, но обещанного, сам знаешь, три года ждут.
             -   Три  года  это  слишком  много,  -  заметил  я.  -  Надо  дать  объявление  в  газету  и расклеить листочки на столбах.
         Дядя Шота только рукой махнул, а я, наполнив миску водой, принялся чистить картошку, собираясь пожарить её так, как любил дядя: с луком и томатом.
             -   Давай  выпьем  по  пятьдесят  грамм,  чтобы  тебе  работалось  веселей, - предложил он. - Мне вчера соседка занесла баночку с солёными огурцами, достань-ка её из холодильника. Кстати, а откуда взялась водка? Ты продал вазу?
             -   Взял аванс.
             -   Ну, будем здоровы!            
         Закончив чистить картошку, я отправился на кухню и столкнулся на балконе с какой-то девушкой, которая, оглядываясь по сторонам, растерянно стояла у лестниц.
             -   Где здесь сдаётся комната? - спросила она  у меня таким  печальным голосом, словно хотела услышать, что комнаты в этом дворе не сдаются и никогда,  во всяком случае в обозримом будущем, сдаваться не будут.
             -   Сейчас покажу, - почему-то сразу обратив внимание на медовый оттенок её кожи, ответил я. - Только поставлю сковородку на плиту.
         Она пошла следом за мной.
             -   Это, как вы понимаете, кухня, - объяснил я. - Здесь имеется всё необходимое для  того, чтобы чувствовать себя комфортно: разного размера сковородки, кастрюли, чайник, кофеварка. Правда, воду иногда отключают, но к этому можно приноровиться. Если комната вам понравится, я расскажу обо всём поподробнее.
             -   Квартира, значит, ваша? - недоверчиво поинтересовалась она.
             -   Моего дяди, - я закрыл кран холодной воды, с шумом льющейся в раковину, - но я здесь бываю довольно часто.
             -   Почему вы не подождали, пока она нагреется? - осмотревшись вокруг, девушка коснулась мизинцем пористого чугуна сковородки.  -  Картошку надо жарить на раскалённой посуде.
             -   Я думал, вы спешите.
             -   Я не спешу, сегодня у нас занятий нет. Думаю, комната мне понравится, жила же в ней Лали.
             -   А,  так вас прислала предыдущая квартирантка?
             -   Да.   Здесь   хорошо,  только  двор...  какой-то  очень  грустный.  И  солнце,   наверно,   сюда   никогда   не заглядывает.
             -   Октябрьское  солнце  светит  другим  дворам  в  других  странах.  Пойдёмте,  посмотрим  комнату, заодно и с  дядей вас  познакомлю.
         Двигалась она чуть подпрыгивающей походкой, как будто слегка пританцовывая, но выглядело это очень грациозно. Высока и стройна. Светло-каштановые волосы были стянуты на затылке розовой лентой, что вполне гармонировало с розовым же жакетом и небесно-голубыми джинсами.
             -   Меня зовут Нино, - сказала она, протягивая мне после секундного колебания узкую тонкую  ладонь.
            - Мне этот двор тоже навевает грусть, - словно стараясь подбодрить её, произнёс я.
         Ах, душа моя, знал ли я, мог ли подумать, сколько раз я буду вспоминать эти минуты в одиночестве своей холодной квартиры? Мог ли я тогда знать, чем станет для  меня этот обычный разговор на кухне, сущая безделушка, превратившаяся в мучительный процесс припоминания малейших деталей, ничтожных чёрточек?
         Дяде Нино понравилась,  Нино понравилась комната и она поехала за вещами.
             -   Сегодня гуляем,  -   радостно   произнёс   дядя   Шота,   берясь  за  костыли. -  Девочка  заплатила мне за месяц  вперёд, когда ты помешивал картошку.
             -   Где она учится? - спросил я.
             -   В педагогическом институте, на третьем курсе.
             -   Что ж,  дядя,  давай выпьем за Нино.  У неё очаровательная улыбка и очень печальные глаза.
             -   Прекрасный тост. И картошка у тебя сегодня удалась на славу: похоже Нино приносит нам удачу.
             -   Ну, уж прямо и удачу! Она всего лишь принесла деньги. Вот найду работу, тогда и будет удача.
         Картошка была съедена, бутылка «Гоми» почти пуста, когда в окне, выходящем на балкон, мелькнул розовый жакет.
             -   Мне  так  неудобно  вас  беспокоить, - смущённо произнесла Нино  после робкого стука в дверь, - но моя сумка набита книгами и очень тяжёлая. Вы не могли бы помочь мне поднять её? Извините, ради бога... сумка внизу, у лестниц.
             -   Конечно, - я с готовностью поднялся с места.
         Сумка на самом деле была слишком тяжела для хрупких рук Нино, и я удивлённо спросил:
             -   Как же вы донесли её до ворот?
             -   Я  приехала  на  такси  и  водитель  был  столь  любезен,  что  помог мне, - ответила она, улыбаясь. - Ещё и дождь, как назло, зарядил на весь день, совсем как у нас в Батуми. Не очень удачный день для переезда на новую квартиру.
         Прибивая в её комнате полку для книг, я выяснил удивительные вещи (я стоял на стуле с молотком в руке, она же подавала мне гвозди, одновременно придерживая раскачивающийся стул). И я, и она родились в Батуми. У нас один и тот же знак гороскопа. Улица в Батуми, где я вырос, и её улица - сопредельны. Как и я, Нино любит поэзию Ладо Асатиани. И это двадцатидвухлетняя, как я выяснил позже, девушка, почти ровесница моих дочерей и, стало быть, представительница поколения, казавшегося мне потерянным для поэзии. Её любимый писатель - Достоевский.  Поразительно, но мой  тоже. «Правда?», - она зачарованно смотрела на меня снизу, позабыв о гвоздях. Спросила, женат ли я. Отойдя на несколько шагов назад и приглядываясь, ровно ли прибита полка, поинтересовалась, в каком именно институте преподаёт моя супруга. Растерянно пробормотала: «Не может быть...» и присела на кровать: «она же мой научный руководитель». Совпадения были почти мистическими.
             -   Научный  руководитель, - машинально повторил я и задумчиво повертел в руке молоток. - И как называется тема, над которой вы работаете? Что-нибудь из этнолингвистики?
         Нино кивнула. Ей почему-то сделалось грустно. Цепь случайных совпадений некоторым из нас навевает мысли о вовсе не случайной предопределённости событий в нашей жизни, поэтому грустно стало и мне. К тому же я явственно ощутил себя человеком, стоящим на обочине и молча, ни во что не вмешиваясь, созерцающим вечное движение жизни. Кто-то пишет тему, кто-то тяжёлым трудом зарабатывает себе на хлеб насущный, а чем занят я? Тем, что жарю картошку на чужой кухне и прибиваю полки в чужих комнатах?
             -   Вы работаете? - словно отгадав мои мысли, спросила Нино.
             -   Пока нет, - ответил я, перелистывая «Белые ночи» Достоевского. - Я пишу рассказы и стихи, которые никто не хочет печатать, да и мне самому они нравятся не очень, но это как дурная привычка, от которой и хотел бы, да не можешь избавиться.
             -   А может, всё не так уж и страшно, как вам кажется? - задумчиво спросила она. -  Не нравится вам - вовсе не значит, что это плохое.
         Мне нечего скрывать: я знаю о своих недостатках больше, чем это, возможно, дозволено знать простому смертному, но даже погружаясь в затягивающую тину самобичевания я не мог предположить, что со мной произойдёт такое. Как я мог влюбиться в эту девушку? Разве я мог сметь о ней думать? И какое место она должна была занимать в моих невообразимых мечтах? Место жены? Я был женат, хоть и формально, но был. Пошло и глупо, да и какой с меня муж, если я самого себя прокормить не мог? Может, место возлюбленной, «дамы сердца», как в средневековых рыцарских романах? В моём возрасте даже думать об этом было смешно. К тому же я ничего о ней не знал: в моём ослеплённом внезапно вспыхнувшим чувством мозгу даже предположения не было, что у неё может быть «друг», любимый, или, не приведи господь, жених.
         Дядя Шота дал мне денег на тушёнку, водку и пиво.
             -   И  купи  что-нибудь  сладкое,  -   бросил он мне вдогонку, - пригласим Нино, отметим её новоселье.
         Спускаясь по мокрым деревянным ступенькам, я со всей остротой почувствовал, что жить мне осталось совсем немного. Она никогда, никогда на свете не сможет быть рядом со мной, а я без неё жить не смогу. Мысленно обращаясь к моим предшественникам, которые испытывали то же самое в различных уголках земного шара на разных этапах развития человеческого общества, я понимал, что буду одним из многих, но это меня ничуть не пугало. Я испытал такое счастье, полюбив её, что всё остальное, включая смерть, казалось мне пустым и вздорным.
         Покупая выпивку, я сделал комплемент знакомой продавщице. Из-за Нино. Я был полон любви до самых краёв и не знал, как мне с этим быть: мне хотелось творить добро, а продавщица просто попалась под руку.
         Для Нино я купил рулет с фруктовой начинкой.
             -   Возьми вот  этот,  - посоветовала  продавщица,  с  изумлённой  улыбкой  поглядывая  на  меня:  она приблизительно знала наши с дядей вкусы, ограничивающиеся крепкими напитками и нехитрой закуской, а фруктовый рулет этим вкусам никак не соответствовал. 
         Нино уже переоделась и, когда я приоткрыл дверь её комнаты в ответ на приглашение «войдите», предстала передо мной в домашних тапочках с искусственным мехом по бокам, в юбке из сине-красной клетчатой ткани и чёрном свитере с выпуклыми продольными полосами. Русые волосы стягивала на лбу чёрная бархотка.
             -   Мы  бы  хотели  пригласить тебя, - в первый раз у меня вырвалось это «ты» и я немного смутился, чувствуя, однако, глупую радость от того, что она в домашнем и, значит, уже никуда не уйдёт. Да и куда ей было идти? На всём белом свете шёл дождь и укрыться от холода можно было только здесь, в этой квартире с двумя отдельными комнатами и скользкой мокрой лестницей, ведущей в другой мир.
         Нино. Если бы моя жена знала, какая у неё студентка! Я терялся и путался в ассоциациях и снова думал о странных совпадениях. Нино, почти каждый день общающаяся с моей женой, в полуторамиллионном городе находит себе комнату в квартире моего дяди  и любит те же стихи, что и я. Влюблённым свойственно преувеличивать силу совпадений, я это знал, но последний штрих доконал меня окончательно. Заручившись согласием Нино присоединиться  к нашему скромному застолью, я уже собирался было уйти из её комнаты, когда увидел слева от дверей, в углу между книжной полкой и стеной,  висящий на гвозде сувенир: небольшой, похожий на раздувшуюся сигару в оперении зеленовато-серый дирижабль.
             -   Что это? - с удивлением и замиранием сердца спросил я.
         Нино подошла к дверям и таинственно улыбнулась.
             -   Это талисман, - сказала она. - У нас остались гвозди, вот я и прибила... Знаете, это что-то такое, смутно-тревожное, из умерших времён. Тупик в развитии воздухоплавания - слишком много громких катастроф, но для меня это просто символ, символ тщетности мирской суеты.
             -   Да? - я вспомнил кадры старой кинохроники: дирижабли, висящие в небе, как призраки, бодрые лица давно умерших людей, лучи света, бьющие в небо и пересекающиеся где-то на самом краю горизонта. Ощущения Нино были очень похожи на мои. И, - в этом я признался ей через минуту, - свой первый рассказ я написал в девятилетнем возрасте сразу же после какого-то фильма по телевизору о мальчиках и девочках, улетевших на необитаемый остров на похищенном ими дирижабле. Подобные мелочи тешат души влюблённых, создавая иллюзию предрешённости человеческих судеб. Создателю зачем-то понадобилось устроить наш брак с Кетино, чтобы спустя двадцать с лишним лет познакомить меня с Нино.
         Дядя Шота был в лирическом настроении (о себе я уже умолчу). По его просьбе я достал из глубины заваленного старыми вещами стенного шкафа проигрыватель, о котором в течение многих лет никто не вспоминал, но который, тем не менее, исправно работал. Нашлись и пластинки: они были ещё старее, чем царапины на матово-прозрачной крышке проигрывателя; позабытые всеми ансамбли, квартеты и солисты из прошлого столетия пели о чистой, немного наивной и часто безответной любви, что было вполне созвучно моему настроению:

                Анжела, ты одна, одна на свете,
                Анжела, в добрый час тебя я встретил...

         Или же совсем старая песня, звучавшая ещё под небом с дирижаблями:

                Ах, эта девушка, меня с ума свела,
                Разбила сердце мне, покой взяла.

         Нино смеялась над моими комментариями.
             -   Сейчас так не любят, - заметил я.
             -   Почему же? - возразила она. - Любят всегда одинаково.
             -   Вы - молодые, - почему-то сказал дядя Шота. - Вам ещё любить и любить.
         Это «вы» хорошо было сказано, клянусь лишним двадцати одним годом своей жизни!
         Итак, мы сидели за низким треугольным  столиком (углы были круглыми), ели жареную картошку, тушёнку, разогретую с томатом и специями, солёные огурцы и, в качестве десерта, фруктовый рулет. Нино пила чай, я и дядя Шота - пиво. Время от времени я наливал в рюмки водку и говорил обычные, нескладные, выученные наизусть тосты. В состоянии опьянения мне стало казаться, что у нас с Нино всё получится. Мы будем вместе. Она не будет снимать комнату и будет жить у меня. Фрагментарность воспоминаний, вынесенных мной со второй половины этого вечера, была связана не только с опьянением: разговор за столом действительно был отрывочный, без какой-либо внутренней идеи. Мы перескакивали с одной темы на другую и с одинаковой живостью обсуждали как сексуальную ориентацию известного певца, так и причины возникновения чёрных дыр во Вселенной.
             -   У вас очень умная и милая жена, - уверенно произнесла Нино. - На нашем курсе её прямо-таки обожают.
         Дядя Шота хмыкнул и выразил удивление, но я ему объяснил что к чему.
             -   Надо же, - воскликнул он. - Милая жена! Дело в том, дорогая Нино, что вы об этом знать никак не можете.
             -   Почему? - спросила Нино, явно не понимая к чему клонит дядя.
             -   Потому, что женщина может быть хорошей и всеми любимой преподавательницей и не быть хорошей женой. Во всяком случае, не нам с вами об этом судить, выводы вправе делать только муж.
         Нино смущённо опустила глаза:
             -   Наверное,  вы  правы.  Просто я  думала, что... -  Тут наши взгляды встретились и она раздумала продолжать фразу.
        Я вовсе не хотел обсуждать тему Кетино - научного руководителя и Кетино - жены, тем более, с её студенткой. Студентка жила в другом мире - мире белых ночей, скользящих в пасмурном небе дирижаблей, грустных дворов и не всегда понимающих её подруг, с которыми можно разве что посплетничать, но никоим образом не поговорить об истории искусства или о творчестве Ромена Гари.
         Несмотря на свой интеллект и обширные познания из самых различных сфер деятельности на земле человека, Нино оказалась очень наивной и, я бы сказал, недалёкой девушкой во всём, что касалось её прямого соприкосновения с настоящей, а не выдуманной жизнью. Я чувствовал себя развратным стариком, предлагающим сожительство ничего не подозревающей девочке. Моё признание, если бы таковое когда-нибудь состоялось, могло вызвать у неё шок. «Противоестественно» - слово-то какое, словно нарушаешь незыблемые законы природы и противишься заложенному в тебе естеству! Она так складно обо всём рассуждала: вне всяких сомнений ей не было равных в институте в знании правил, как грамматических, так и иных, но она была ещё слишком молода, чтобы проникнуться сутью исключений, а поскольку исключения стали для меня своего рода правилом, я вряд ли мог рассчитывать на понимание с её стороны.
         Обо всём этом я думал, возвращаясь домой. Выводы были малоутешительны. Моё чувство было столь безнадёжным, что я даже рассмеялся. С самого детства, со школы, даже с детского сада меня всегда окружали женщины, вернее, правильнее будет сказать, что рядом со мной всегда были представительницы женского пола, начиная с пятилетней Маико и заканчивая сорокапятилетней Кетино, однако, все они были мне ровесницами и разногласия, случавшиеся между нами, не относились к противоречиям, возникающим из-за несходства во взглядах между людьми разных поколений. Я досматривал концовку фильма, который Нино только начинала смотреть; конечно, я мог ей рассказать краткое содержание середины, чтобы ей стало интересно присоединиться ко мне в зрительном зале, но это, скорее всего, было бы эрзацем и далеко не безобидной халтурой. Каждый должен обжигаться на своём молоке. Впрочем, выход, наверно, был: даже учитывая впечатлительно-поэтическую натуру Нино, любые натяжки были легко устранимы при помощи определённых материальных средств, а их-то как раз и не было.   
         На три лари из десяти, которыми меня ссудил дядя (деньги Нино...), я купил хлеб, кофе и два куриных окорочка. Дождь прекратился, но резко похолодало. Поднявшись по лестницам впотьмах (отключили свет), я с трудом отыскал в ящике комода кривую свечку. Безжалостная память услужливо предоставила мне один, казалось, ничего не значивший эпизод моей жизни: красавица - однокурсница (которая, правда, мне никогда не нравилась) рассказывает о том, как в неё влюбился доцент нашего университета, казавшийся тогда нам, студентам, глубоким стариком, хотя, по всей видимости, ему вряд ли было тогда больше сорока пяти лет. Гримаса на лице однокурсницы и её презрительный жест комментариев не требовали. «Я представила себе его бледные, худые, прикрытые старым халатом ноги - и меня чуть не стошнило». Мы все тогда от души посмеялись, но мне сейчас было не до смеха. В собственных глазах меня оправдывало только одно: Нино понравилась мне вовсе не из-за того, что была молода и бесу захотелось кольнуть меня в ребро, но... кто мог знать об этом, кроме меня?
         Ночь была невыносимо длинной. Я был в отчаянии, близким к помешательству, поняв, что уже не смогу по-прежнему ходить к дяде, потому что не смогу видеться с ней, не выдавая своих чувств. И утром, таким же дождливым и холодным, как вчерашний день, я снова испытал чувство удивления: как же это я не умер?
         Настойчиво звонили в дверь. Кетино, едва взглянув на меня, сразу же прошла на кухню.
             -   Где ты её прячешь? - спросила она, попеременно заглядывая то в холодильник, то в шкаф.
             -   Кого - её? - я привык к выкрутасам жены, но на сей раз мне показалось, что даже она хватила лишку.
             -   Водку. Я же вижу, что ты вчера снова выпил.
             -   Я был у дяди.
             -   Твой дядя - пропащий человек. И хочет сделать из тебя такого же.
             -   А чего хочешь ты?
             -   Чтобы ты вспомнил, наконец, о семье и начал работать.
             -   Могу стать научным руководителем Нино Цискаришвили (какой чёрт дёрнул меня за язык?).
         Кетино трудно было чем-либо удивить. В отличие от меня, у неё на всё всегда находилось объяснение, но сейчас, похоже, она немного удивилась.
             -   Откуда вы знаете друг друга? - резко спросила она. - Вот уж не думала, что Нино ходит по забегаловкам и пивным барам.
             -   Мы с ней летели в одном дирижабле, - обречённо проговорил я.
             -   У тебя белая горячка?
             -   Пока ещё нет. Просто Нино - новая квартирантка дяди Шота.
             -   Ах, вот оно что! Ничего получше она найти не могла?               
             -   У Шота вполне приличная комната, да  и от института не так уж далеко.
         Кетино взглянула на меня с неприязнью:
             -   Я поговорю с ней об этом. Квартира, в которой постоянно происходят пьянки, не место для моей студентки.
             -   Мне  кажется,  что  это не  твоё  дело.  Двадцать  два  года  -  достаточно  зрелый  возраст  для того, чтобы принимать решения самостоятельно.
             -   О,  тебе  и  возраст  её известен? Может, она и стихи тебе читала? И про видения свои рассказывала? И про шестое чувство, про умение предчувствовать беду?
             -   Ты не должна иронизировать по поводу таких вещей.
         Её взгляд упал на листок, который я не успел убрать:
             -   Нино... что? Что здесь написано?
             -   Стихи, вернее, наброски.
             -   Что за Нино?
             -   Художественный образ.
             -   Так  я  тебе  и  поверила!  Совсем  с  ума  сошёл?  Оставь девочку в покое, иначе я расскажу ей всё о твоих, мягко говоря, нездоровых наклонностях и привычках. Стихи он, видите ли, пишет! Ты бы лучше о детях подумал, которые тебя и за человека-то не считают: живёшь в каком-то нереальном мире, где вместо событий - строчки, а вместо людей - привидения. Опустись на землю, я нашла реального покупателя на квартиру, и будь любезен вечером никуда не отлучаться.
             -   Квартира не продаётся, я же сказал. Она и так будет вашей, когда я умру.
             -   Завещание написано на тебя.
             -   Это ровным счётом ничего не значит: мои дети являются моими наследниками.
             -  Деньги  мне  нужны  сейчас,  а умирать ты пока не собираешься. Займи деньги у знакомых, у друзей, у кого угодно - у наших детей, если ты о них ещё помнишь, масса запросов, а от тебя они в последнее время не помнят и копейки.
             -   Ни  у меня, ни у моих друзей нет таких денег, чтобы удовлетворить запросы наших детей. Нельзя продавать дом для того, чтобы купить пару юбок или модную куртку.   
             -   Хочешь, чтобы дело дошло до суда?
         Существуют на свете места, вызывающие у меня панический страх: суды, тюрьмы, полицейские участки, больницы - они сковывают мою свободу и относительную независимость, они кричат о своей правоте, заглушая мой тихий оправдательный шёпот. К сожалению, то же самое я мог сказать и в отношении женщин, с той лишь разницей, что обойтись без них я не мог, но как только оказывался в их власти, чувствовал к себе брезгливую жалость. Женщины снисходили до меня, всегда требуя взамен того, чего я им дать не мог. С позиции несостоявшегося художника и несостоявшегося мужчины всё это выглядело до смешного трагичным. А может, мне просто не встретилась та единственная, которая мне была нужна? Впрочем, кому она вообще, за редким исключением, встречается? Десятки, сотни тысяч несчастливых супружеских пар отравляют жизнь друг другу и собственным детям, утешая себя мыслью, что семью нельзя разрушать даже тогда, когда от неё осталось одно название. Стерпится - слюбится. Однако терпеть порой становится невмоготу, а любить - тошно.
             -   Скажи, на что ты хочешь потратить свою долю? - спросил я.
           О суде не могло быть и речи.
             -   Деньги должны работать, - ответила Кетино почти примирительно. - Я вложу их в дело.
             -   В какое?
             -   Пока не знаю.
             -   Где мне жить? Только не повторяй глупостей насчёт друзей.
             -   Купишь себе что-нибудь. Зачем тебе двухкомнатная квартира?
             -   Может, я собрался жениться?
             -   Ты?! Да кто за тебя пойдёт? Разве что шлюха какая-нибудь.
             -   Вчера мне прекрасно беседовалось с одной девушкой.
             -   С кем? Уж не с Нино ли? - она презрительно фыркнула. - Только о тебе она и думает!
         Кетино, хоть и не обладала развитой интуицией, присущей большинству женщин, но на этот раз почувствовала серьёзность ситуации и в её глазах промелькнуло что-то похожее на уязвлённое самолюбие.
         Она ушла, а я стал ходить по квартире, заглядывая в каждый угол, открывая и закрывая дверцы шкафов, комодов, ниш в стене. Здесь прошли тридцать с лишним лет моей жизни, здесь жила моя мать, здесь я бывал счастлив и здесь в первый раз мне пришла в голову со всей очевидной реальностью мысль о самоубийстве. Могла ли мне хоть чем-нибудь помочь Нино? Вправе ли я был вообще ожидать от неё помощи? Как мы мало знаем о наших чувствах! «Почему-то», «зачем-то», «вдруг» - случайные и неверные слова. В глазах у Нино светился огонь, зажжённый тысячелетия назад, и я не мог этого не заметить - какое уж тут почему-то! Я всю жизнь прожил с чужими людьми, чужими по духу - как мне было вынести слезинку, блеснувшую в её глазах в ответ на мою цитату из «Белых ночей: "Да будет ясно твое небо, да будет светла и безмятежна милая улыбка твоя, да будешь ты благословенна за минуту блаженства и счастия, которое ты дала другому, одинокому, благодарному сердцу!
       Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?.."
         Я знал, что был болен, но ничего не мог с собой поделать. Приоткрыв окно, я вдохнул свежего воздуха. Что за наваждение влечение одного человеческого сердца к другому? Где его истоки?
         Чтобы хоть чем-то заняться, я принялся ворошить кипу тетрадей, блокнотов, папок с рассказами, стихами, «зарисовками». Строчки звучали зловеще и убивали, как медленнодействующий яд. Пять, десять, пятнадцать лет назад я писал о Нино. «Я верю, что ты мне встретишься» - милые строчки, учитывая, что были они написаны на третий день после нашей с Кетино свадьбы.
         Выбрав с десяток стихов и рассказ с символичным названием «Ученица» (конечно же, о нас), я пошёл было к дяде Шота, чтобы оставить ему всё это для его квартирантки, но с полпути вернулся обратно. Я не был уверен, что не встречусь с Нино: день склонялся к вечеру, а она в это время должна была возвращаться с лекций.
         Около семи пришла Кетино и привела с собой лысого мужчину, у которого бегали глаза и от умственного, видать, напряжения морщился лоб.
             -   Квартира неплохая, - констатировал он, - но в запущенном, как вы понимаете, состоянии. Сколько вы за неё хотите?
         Я кивнул на Кетино:
             -   Она в этом разбирается лучше.
         Они сели в зале, долго спорили о цене; мужчина проверил состояние санузла, стучал по стенам,  глядел на потолок, где с люстры свисали паутины и трещины разбегались по углам. Под конец он произнёс, напрягая лоб и брови:
             -   Желающих  может  быть   много,  а  покупатель у  вас уже есть.  Я даю вам приличную сумму:  квартиры, правда, подорожали, но могут и подешеветь.
         Мы обещали подумать. Мужчина ушёл, а Кетино задержалась на некоторое время:
             -   Тебе бы я посоветовала как можно быстрее подыскать себе подходящую квартиру.
             -   За  те  деньги,  которые  ты  мне  милостиво  отдаёшь,  я  смогу   купить   либо   захудалый   гараж,  либо благоустроенный сарай, но спасибо и на том. Надеюсь, когда всё закончится, я избавлюсь от твоих претензий.
             -   Не надейся. Отец должен заботиться о детях всю жизнь.
         Чувствуя в себе спящих демонов и, в определённом смысле,  дурную наследственность по обеим родительским веткам (промышленник, покончивший с собой; поэт, любивший вино и женщин; адвокат, проигравший громкий процесс; спившийся художник), я никогда не хотел иметь детей. Я боялся, что из моего нутра выплеснется муть, которая, помноженная на врождённое нахальство Кетино и её уничтожающую всё вокруг непосредственность, может привести к плачевным последствиям. Так оно, в общем-то, и получилось: демоны проснулись и они не сомневались - никогда и ни в чём. Прадед - промышленник писал стихи; предок - поэт рисовал картины; пьяный адвокат, дед моей бабушки, писал стихи, а двоюродный дядя - художник проигрывал один судебный процесс за другим. Гены, смешавшиеся в реторте моей несбыточной тяги к художественному осмыслению действительности и железной воли Кетино сделать своих детей «не хуже, чем другие», принесли результат с точностью до обратного. У двух вполне привлекательных девушек не было ни поэтического восприятия мира, ни рационального подхода к путям достижения собственных целей: всем заправляла Кетино, а я вносил в её стерильно-дальновидную стратегию защиты  «жизненных интересов детей» столь необходимые для нормального мироощущения бактерии скептицизма.
             -   Ты виделась с Нино? - спросил я, когда Кетино уже стояла у входных дверей.
         В глазах у неё мелькнула злоба:
             -   Опять за своё? Почему это тебя так интересует? Ты ведь даже ни разу не спросил о детях.
            -   Как они, я знаю. Я даже могу предвидеть, когда они объявятся здесь: как только я продам квартиру и у меня заведутся деньги.
             -   Ты всегда был плохим отцом.
             -   Я всегда был бедным отцом, а не плохим. Жаль, что ты не понимаешь: это не одно и то же.
             -   Это почти одно и то же: ты не имел права быть бедным, имея двух дочерей, о себе я уже не говорю. Вместо того, чтобы строчить свои дурацкие рассказы о таких же неудачниках, как ты, и стихи, посвящённые недосягаемым красавицам с туманом перед глазами, занялся бы делом: мужчина ты в конце концов или нет?
             -   Рядом с тобой трудно быть мужчиной.
              -   Да  у   тебя и  с  другими никогда ничего не получалось, мой дорогой. Женщинам нужна сила, а не слабость: именно поэтому твои дети инстинктивно тянутся к власти, к богатству, к преуспеванию. Им надоела твоя нудная рефлексия  и показная честность
         Я уже принял решение, ещё до того, как Кетино скрылась в темноте подъезда и я захлопнул показавшуюся неожиданно тяжёлой дверь. У меня был шанс, один из миллиона, но был. Я не знал, нужно ли мне любой ценой цепляться за жизнь; я не знал и не мог знать, как отнесётся к моему признанию Нино; я не знал также, могу ли я ставить эту девочку перед таким страшным выбором и как это отразится на её дальнейшей судьбе... но в ту минуту я не мог поступить иначе. Прежде всего, я  проверил срок годности белых таблеток в серебряной упаковке, которые мне прописал для совершенно иных целей заслуживающий доверия врач. Затем проверил и  положил на стол договор о приватизации квартиры, квитанции, чеки, доверенности и прочее. Побрился и принял душ, после чего, положив в пакет со стихами несколько выбранных заранее рассказов, вышел из дому. Было около девяти часов вечера.
         Дядя Шота дремал у включённого телевизора.
             -   А, вот и ты, - обрадовался он, протирая заспанные глаза. - Вот хорошо, что ты пришёл! Какие новости?
             -   Ничего значительного, кроме того, что я влюбился.
         Дядя Шота выключил телевизор и присел на постели:
             -   Я не ослышался?
             -   Нет.
             -   И что, она... отвечает тебе взаимностью?
             -   Она ещё ничего не знает.
             -   Тогда скажи ей.
             -   За этим я и пришёл.
         Я старался не видеть мелочей. Я боялся, что они помешают мне осуществить задуманное. Мне надо было забыть о сочувственном взгляде дяди, об улыбке Нино, о дирижабле, висящем в углу соседней комнаты, о стуке дождя по красно-коричневой крыше дома, где имелся самый грустный на свете двор.
             -   Она дома, - задумчиво произнёс дядя Шота, - но как же так? Так... сразу?
             -   Иногда бывает и сразу.
             -   А ты... не боишься её любить?
         Я  ответил не сразу:
             -   Нет,  дядя  Шота,  скорее я  боюсь её не любить, а всего больше боюсь того, что она меня никогда полюбить не сможет.
             -   Чего гадать? -  вздохнул он, описывая рукой замысловатую дугу по  направлению  комнаты  Нино. - Иди уж,  ответ там, за стенкой. И не принимай ничего близко к сердцу: ни «да», ни «нет».
         Почему, ну почему в жизни редко бывает так, как мы задумали, запланировали, решили за других? Наделяя окружающих нас людей своим видением мира, мы почти всегда ошибаемся, даже тогда, когда речь идёт об очень близких людях. Моё сердце колотилось так, что я ощущал физическую боль от каждого его удара.
             -   Вам нехорошо? - спросила Нино, когда я вошёл и встал у стола, покрытого зеленой скатертью с бахромой. -  Вы очень бледны, садитесь, прошу вас...  Может, принести воды?
       Не в состоянии вымолвить ни слова, я выпил воды из пластиковой бутылки и услышал её испуганный шёпот:
             -   Что-то случилось?
         Молча протянув ей пакет со стихами и рассказами, я опустился на стул.
             -   Что это? - она опасливо покосилась на дверь и заглянула в пакет.
             -   Это всё я написал для тебя, - кажется я сказал что-то такое.
             -   Для меня? - она листала блокнот. - Здесь же совсем другие даты, а мы познакомились только вчера...
             -   Ты поймёшь, когда прочитаешь. Это недолго. А я подожду за стенкой, так будет лучше.
         Дядя Шота был удивлён:
             -   Что-то быстро... ну, как у вас там?
             -   Пока  никак.  Я оставил ей свои стихи.
             -   Ты пишешь стихи? Вот уж не думал! Поэзии-то в твоей жизни было не так уж много.
         Он встал на костыли и прошёл к холодильнику:
             -   Ты сегодня какой-то странный. Может, выпьем?
             -   Я не могу, дядя Шота.
             -   Ну, вот ещё! Почему? Это иногда помогает.
             -   Знаю, но не могу. От Нино сейчас зависит слишком многое в моей жизни.
             -   От этой  девчонки?  Не  смеши  меня:  что  от  неё может зависеть? Обыкновенная, каких тысячи. Успокойся и возьми себя в руки: ни одна женщина на свете не стоит наших переживаний.
             -   Нино  совсем другая.
             -   У тебя уже была одна такая и тоже казалась тебе «совсем другой», а что вышло на поверку, ты знаешь не хуже меня. Выпьем, мой милый, потому что ты окажешься прав в любом случае: если она тебе откажет - значит, переживаешь, не откажет - значит, выпил, так как нервничал в ожидании ответа.
         Он рассмеялся:
             -   А для чего, собственно, ты пишешь стихи? И о чём они?
             -   Разве можно рассказать содержание стихов?
             -   Я  в молодости тоже читал стихи девушкам, но им больше нравились подарки, которые я им покупал. Может,  и тебе подарить Нино что-нибудь, красивую безделушку, например, но обязательно с намёком.
             -   Какие уж тут намёки, дядя! Ей и так всё должно стать ясно после того, что она прочитает.
             -   Если ты пишешь о любви, то совсем не обязательно, что это любовь именно к ней.
             -   Нет, это любовь именно к ней. Слишком много намёков, совпадений, предсказаний.
             -   Ты написал эти стихи сегодня?
             -   Пять, семь, одиннадцать лет назад, я уже не помню. 
             -   Как  же  так?  Не  зная Нино,  ты  писал о ней? Что-то  я  не  совсем тебя понимаю...  ты  веришь в предчувствия?
             -   Я верю в предназначение.
             -   Ерунда.  По-твоему, мне было предначертано судьбой попасть в аварию и потерять ногу? Послушайся моего совета: выбрось эту девчонку из головы, она тебе не пара, и не только из-за возраста.
         Ожидание становилось невыносимым. Я вышел в коридор и, остановившись у дверей Нино, прислушался: ни звука, ни шороха, ни скрипа стула.
             -   Нино, - шёпотом позвал я.
         Никто не ответил. Приоткрыв дверь, я заглянул вовнутрь: в комнате никого не было и, как я почти сразу заметил, на месте, где висел сигарообразный дирижабль, сиротливо болталась зелёная ниточка, стихи же, в целости и сохранности, лежали на стуле под книжной полкой.
             -   Куда она могла уйти на ночь глядя? - удивился дядя Шота. - Странная девушка!
             -   Это уже не имеет значения, - сказал я. - Мне пора, дождёмся завтра.
             -   Чего тебе спешить? - недовольно пробурчал он. - На работу, что ли, вставать?
             -   Просто я сегодня устал, да и спать хочется.
             -   Ты не очень-то  похож на человека, который сможет сегодня уснуть. 
         Ночь была холодная и беззвёздная. Магазины уже закрывались и только один, на площади, ещё работал, бросая мутный свет на не успевшие подсохнуть лужи. Я не знал, как поступают в подобных случаях другие: я же купил пачку хороших сигарет и бутылку водки. Трудно было сказать, что я нервничал. Света дома не было - на сей раз отключили из-за неуплаты, и только это вызвало у меня лёгкую досаду. При тусклом мерцании свечи я высыпал таблетки из серебряной упаковки в высокий бокал для шампанского. Я редко его употреблял. «Вот и пригодился», - усмехнулся я, считая таблетки, выглядевшие в покрытом резным узором бокале неестественно плоскими. В другой бокал я налил водки, но, прежде чем выпить, решил написать письмо. Так было порядочнее: и перед детьми, и перед женой, и перед друзьями. Как пишутся подобного рода вещи, известно: «В моей смерти прошу никого не винить», но мне хотелось оставить что-то и для Нино - намёк, пожелание, полупризнание, что-нибудь такое, что бы не уязвило её чистую душу, не оставило бы трагический след в её ещё только начинающейся жизни. Меня стали одолевать сомнения. Больше всего я боялся её грустных глаз, её слёз, её боли: разве я был в состоянии вынести это, даже после смерти? Взяв свечу, я подошёл к зеркалу: на сумасшедшего я не был похож, хотя мне казалось, что я явно схожу с ума. Интересно, а как выглядят сумасшедшие? По-моему, их не всегда-то и отличишь от нормальных людей.
         Я поднял бокал с водкой. Куда же всё-таки подевалась Нино? Нет, чем больше размышлений, тем больше зацепок за жизнь. Стрелки часов приближались к двенадцати. «Ненавижу это время, - говорила одна моя одноклассница. - Час злых духов». Ещё одна зацепка, что за напасть! Надо подождать: двенадцать, наверное, на самом деле не лучшее время... Я закурил и вышел на кухню за пепельницей. Отключить ли холодильник? Нет, ещё окорочка, чего доброго, протухнут... А я сам? Меня стало слегка подташнивать. Всё-таки водку следовало бы чем-то закусить. «Трус, - сказал я самому себе, - теперь ты ищешь предлог, чтобы оттянуть время: лишний час, лишние полчаса...» Я снова выпил: для храбрости, как я себя уверял. Потом решил подложить под дверь соседки - той самой, что любила   подглядывать - записку: «Пожалуйста, немедленно позвоните моей жене». Я не хотел, чтобы меня обнаружили на второй или третий день, а Кетино приходила ко мне то каждый день, то исчезала на неделю. Осторожно открыв дверь, я услышал лёгкий стук от какого-то предмета, упавшего к моим ногам. Опустившись на корточки, я нащупал что-то круглое, с мягким ворсом и, как только опустил свечу пониже, увидел дирижабль: ниточка, за которую он был подвешен к дверной ручке, оборвалась и тоненьким волоском струилась по половику у входа в квартиру. Я сел на пол и заплакал. Мне казалось, я понимал, как выглядел первый день творения. И мне предстояло прожить бесконечно долгую ночь.
         Положив дирижабль на стол рядом с бокалом, в котором серебрились овальные таблетки, не закрывая дверей на ключ, я выбежал на улицу и уже через десять минут был у Нино. В комнате ничего не изменилось: по-прежнему горел торшер у кровати и отсутствовал плащ на вешалке. Краска стен казалась тусклой, зато блестели позолоченные цепи телефонной тумбочки и разевающие пасть бутафорские львы на фигурных ножках кресел.
          Дядя Шота, несмотря на поздний час, не спал.
             -   Ты,  как я погляжу, всё-таки не лёг спать рано, - недовольно заметил он. - Да и выпил порядочно. Где тебя, интересно было бы знать, носит?
             -   Я ищу Нино.
             -   Ну, вот! Он ищет Нино в час ночи! Выспись, а завтра она объявится сама.
             -   Я не могу спать, дядя Шота. Мне очень нужно с ней повидаться.
             -   Среди ночи?    
             -   Да.
         Дядя Шота пожал плечами:
             -   Ты говоришь: её комната не закрыта?
             -   Нет.
             -   Посмотри, нет ли там какого-нибудь блокнота, записной книжки. Хотя, по мне, так это верх легкомыслия.
             -   Как звали её подружку... ну, ту, твою предыдущую квартирантку?
             -   Лали.
             -   Может, Нино у неё?
             -   Зачем твоей Нино надо было снимать у меня комнату, если она собиралась ночевать у Лали?
             -   Сегодня  был необычный случай: наверное, ей было необходимо с кем-то поговорить, поделиться...
             -   Всё равно нового адреса Лали я не знаю... хотя, постой, у меня  где-то  должен  быть  записан  телефонный номер подруги Лали: как-то она звонила и просила ей перезвонить... И успокойся, ради бога, не веди себя как мальчик.
         Водрузив на нос очки, дядя Шота перелистал блокнот и протянул мне какой-то номер с припиской: Анна.
             -   Нарываешься  на  неприятности,  -  заворчал  он,  - а  если  трубку  возьмёт  отец  этой  Анны?  Что  ты ему скажешь?
             -   Не возьмёт, - с уверенностью возразил я. - Отцы в это время спят.
         Трубку, по счастью,  взяла сама  Анна.
         Я попросил прощения. Я сказал, что я родственник Нино из Батуми: приехал только что, мне негде ночевать, а Нино дома нет. Вы ведь её подруга? Может, вы знаете, где она? У меня только и есть, что ваш номер...
             -   Странно,  -  удивилась  Анна,  - мы вообще-то не в таких близких отношениях... Но я попытаюсь вам помочь. Обзвоню своих знакомых. Может она у Байи? Как вас зовут?
             -   Я перезвоню вам, если можно, минут через десять.
             -   Хорошо.
         Дядя Шота фыркнул:
             -   Тоже  мне,  Шерлок  Холмс!  Ищи иголку в стоге сена... Что она вычитала такого в твоих стихах, что ушла из дому?
         Через десять минут Нино позвонила сама:
             -   Я знала, что вы там.
             -   Где ты? - я захлёбывался от волнения и счастья.
             -   Я была у вас, но никого не застала дома.
             -   Откуда ты знаешь, где я живу?
             -   Заносила пару раз учебники госпоже Кетино.
             -   Почему ты не постучалась, я был дома.
             -   У вас не горел свет.
             -   Мне нужно срочно с тобой повидаться.
             -   Уже поздно...
             -   Нино, мне очень нужно.
         Пауза.
             -   Я знаю, что вам очень нужно... иначе бы...
         Она назвала адрес: это было совсем рядом, и я обещал ждать её у подъезда через двадцать минут.
             -   Я тебе дам ещё денег, - сказал дядя Шота. - Мало ли что... Но может ты объяснишь мне в чём дело?
             -   Потом,  дядя Шота, всё потом... Сейчас я спешу.
         Чудо взаимности - одно из самых главных чудес на земле. Почему мы никогда не хотим верить, из каких суеверных предубеждений, что нас, никчёмных, недостойных, заслуживающих презрения, тоже могут понять и полюбить? И неужели всегда надо стоять на краю пропасти, чтобы познать настоящее счастье? И, когда фигурная ручка подъезда дёрнулась и Нино встала под мерцающий свет фонаря, я с удивлением обнаружил, что мне снова хочется жить - дурная привычка, от которой я тщетно пытался избавиться.
         На улице Марджанишвили есть небольшой подвальчик, откуда торгуют вином, уксусом и фруктами. Читатель, кто бы ты ни был и если ты сейчас влюблён, не потеряй, не замутни в себе этого чувства! Мы стояли, обнявшись, тесно прижавшись друг к другу, словно боялись, что кто-то отнимет у нас эту невероятную возможность быть вместе. Спустя несколько минут мы пошли вверх по улице и я сказал:
             -   Всего этого могло не быть.
             -   Нет, - ответила она. - Нет.
             -   Что с тобой сегодня произошло такое?
             -   С  одними  это  происходит  раньше,  с  другими позже.  Я  ушла  потому,  что  мне хотелось побыть одной, подумать... и занести вам этот дирижабль: мне казалось, вы всё поймёте. Почему вы пишете такие странные вещи?
             -   А разве жизнь вокруг нас не кажется тебе странной?
             -   Многие привыкают...
             -   К этому невозможно привыкнуть.
         Перед моим подъездом мы остановились.
             -   Мне сказать вам, что девушке не пристало ходить ночью в гости к одинокому мужчине?
             -   Я  не  сомневаюсь,  что  ты  об  этом  знаешь. К тому же эти слова уже набили оскомину даже у самых ярых поборников нравственности.
             -   А что бы вам хотелось от меня услышать? Госпожа Кетино...
             -   Не будем об этом. Госпожа Кетино давно уже мне не жена.
             -   Я знаю.
             -   Тогда в чём дело?
         Нино с грустью взглянула на меня:
             -   Возможно, не все условности хороши, но существуют и такие, нарушать которые мне бы не хотелось.
         Но она всё же поднялась ко мне:
             -   Вы всегда не запираете  дверь на ключ?
             -   А ты?
         Я зажёг свечку:
             -   Не думай о плохом, Нино.
             -   Как можно не думать о плохом в этой страшной комнате?
         Она кивнула на бокал с таблетками.
             -   Это всего лишь лекарство от кашля.
             -   Я... не совсем в этом уверена. Лучше эти таблетки выбросить.
         От усталости я валился с ног, поэтому согласился с ней: «давайте обо всём поговорим завтра, хорошо?» Проводив её до ворот дядиного дома, я вернулся к себе и заснул, как убитый.
         А назавтра около часу пришла Кетино:
             -   Ты, я вижу, в хорошем настроении? Сделай одолжение, пойдём к нотариусу: переоформим квартиру на моё имя.
             -   Зачем?
             -   Я ведь знаю, как ты не любишь  ходить  по всяким  там  конторам и  учреждениям.  Продажей  квартиры  я займусь  сама.
         Я подумал, что она, возможно, права: где мне было беседовать с чиновниками с моей новой и истинной любовью?
         Дело в нотариальной конторе было улажено довольно быстро. При расставании Кетино спросила:
             -   Как прошёл вчерашний вечер, вернее будет сказать, ночь?
             -   Почему ты спрашиваешь?
             -   Зная   твои  суицидальные   наклонности,  я   попросила   Нино   приглядеть   за   тобой   и она,  правда,  не очень охотно, но согласилась. Ей нужны хорошие оценки, чтобы продолжить учёбу за рубежом: кстати, вместе с женихом. По счастью, ты не умеешь скрывать своих чувств  и я сразу поняла, что ты пойдёшь к ней со своими стихами и любовными признаниями. Неужели ты хоть на миг мог подумать, что она ответит тебе взаимностью?