Посвящаю этот роман моим друзьям, которые больше, чем просто друзья, и моей дочери, Ярославе.
Сны, которые в тебя не помещаются, становятся кусками жизни
Жаркое лето 1979 года. Колхозный пасечник Василий Лопатин, становится случайным свидетелем аварии в чащобе смоленского леса странного летающего объекта и спасает раненого пилота, оказавшегося обершарфюрером СС Юрием Кудашевым. Кудашев, в мире которого история ХХ века идёт совершенно иным путём, нежели в нашем мире, с ужасом понимает, что застрял в чужом мире. В мире, где до сих пор существует СССР, а вот родная Германии, была повержена в мировой войне и разделена на два марионеточных государства.
Ведомый призрачной надежной всё же вернуться домой, Кудашев, с помощью новых друзей, Лопатина, его дочери Марии, друга погибшего на военной службе сына Василия Лопатина, сельского милиционера Сергея Горохова и его жены Лены, пытается разобраться в новой реальности.
Появление неопознанного объекта в Европейской части СССР, не остаётся не замеченным спецслежбами Советского Союза и нашему герою дышат в затылок сотрудники КГБ и засекреченной службы, берущей начало ещё с 30-х годов ХХ века.
Между Юрием и Марией Лопатиной, всё более явственно укрепляются романтические отношения, причём обершарфюрер понимает, что добром они в его ситуации не закончатся, но так же ясно молодым людям, отношения эти, сильнее всех разумных решений.
Тем временем, в другой реальности, там где родился и вырос Юрий Кудашев, предпринимаются все мыслимые возможности, что бы вернуть молодого пилота обратно.
Том первый
Часть вторая
Глава 1. Рейхсфюрер
Окно башни было и высоким, широким, и из него открывался прекрасный вид. Он сам запретил ставить в старинных замковых стенах современные окна. Достаточно, что вставили рамы со стеклами в прежние. Замок был его детищем, его любовью. Он как-то сразу проникся его суровой красотой, когда в холодный и ветреный ноябрьский день Вайстор привез его в Вевельсбург.
— Смотри, Генрих, — старик поежился на пронзительном ветру и поднял воротник черной шинели без знаков различия. Фуражку он держал в руке, и ветер порывами трепал его седые волосы, то кидая их на высокий, морщинистый лоб, то отбрасывая назад, — там, на севере, в двадцати километрах Падерборн, а там, — он повернулся и вытянул руку в другую сторону, — начитается Тевтобургский лес и в тридцати километрах стоит Экстернштайн.
Гиммлер, стоявший на северной башне рядом с ним, надвинул плотнее на лоб фуражку, которую ветер, что есть силы, старался сорвать с головы, закрыл глаза и прерывисто вдохнул полной грудью промозглый осенний воздух. Даже не дослушав Виллигута, он понял, это то самое место.
— Неужели мы нашли то, что нужно?!
— Я видел этот замок в своих видениях. Но тогда он был иным, не смотри на эти стены и башню, их построили в ХVII веке, но это место намного древнее и сакральней! Тут стояла крепость еще во времена гуннов! Земля пропитана нордической кровью! От древних неведомых воинов и людей, хранивших Знание, что инквизиция казнила на этом месте, до солдат, сражавшихся со шведами на стенах замка в Тридцатилетнюю войну.
— Но какая странная форма, учитель! Не припомню таких… — рейхсфюрер чуть наклонился и посмотрел вниз с башни в крепостной двор.
— Да, Генрих, ты прав, еще один подобный замок есть в Шотландии, его я тоже видел… И еще, такими были замки Чистых в Окситании, таким был Монсегюр! Замок Вевельсбург, мой рейхсфюрер, является единственным треугольным замком в Германии. Он напоминает наконечник копья, вложенный в чашу. Копье и чаша. Ты понимаешь? Символика, говорящая сама за себя! Притом копье смотрит на север, северо-запад если быть точным. И еще, самое важное… Помнишь, я рассказывал тебе древнее вестфальское сказание о Битве у березы? Это именно то место!
Как давно это было! Почти десять лет нет в живых учителя, а серые камни замка будто шепчут мне его голосом. Карл Мария Вилигут, скончался 3 января 1946 года. Он был последним мужчиной древнего рода, ведущего начало от таинственных переселенцев с Атлантиды, последним потомком древней династии германских святых — Вилиготис. Он так много не успел мне рассказать, теперь я вслушиваюсь в шепот мертвых камней и стараюсь в нем услышать его слова. Те самые, не сказанные им.
Генрих Гиммер, вздохнул, он вдруг почувствовал, что его 55 лет, тяжело давят на плечи. А ведь он далеко не старик. Но здоровье оставляет желать лучшего. Только его ближний круг знал, что последние два года, рейхсфюрер, сохраняя прилюдно бодрость и жизнерадостность, боролся с тяжелой болезнью. И всего пару месяцев назад, профессор Август Хирт, облегченно сообщил своему пациенту и другу, что рак окончательно побежден. Гиммлер тяжело вздохнул. Кажется, ему никогда теперь не избавится от привкуса горечи лекарств, которые принимал все это время.
Рейхсфюрер давно уже знал, что судьбе угодно было сделать его не воином, а творцом, созидателем. Первое время, о святая простота, он пытался повернуть судьбу вспять. Когда-то Генрих до слез переживал, что не успел родиться раньше и первая Великая война, обошла его стороной. Но потом судьба подарила ему встречу с великим человеком. Адольф Гитлер перевернул его жизнь и направил по пути, с которого Гиммлер уже никогда не сходил. Когда Фюрер погиб смертью солдата в Берлине, казалось все кончено, что Рейх не сможет оправиться от такой потери. Но старые бойцы, те, что стояли рядом с Гитлером на мюнхенских улицах 9 ноября 1923 года, в том числе он, подхватили знамя, выпавшее из его рук. Он сразу же отказался от места Фюрера. И положа руку на сердце, стоит сказать, он не видел себя на месте рейхканцлера. Его детище, его СС, стало делом всей его жизни. Да, он создал государство в государстве, новый Орден рыцарей, далеко шагнувший из тесных рамок одной страны или нации. Миллионы лучших сынов многих стран с гордостью носят форму с руническими петлицами и мертвой головой. Всех их, немцев, славян, скандинавов, британцев, галлов, и многих других объединяла нордическое прошлое и кровь общих предков.
Где-то над головой загрохотало. Гроза, которую предвещала духота и безветрие, наконец-то разразилась. В сторону Тевтобургского леса ползли над башней, в которой находился его кабинет, сизые тучи. На подоконник, во двор замка и на оконное стекло упали первые, крупные капли летнего ливня. Рейхсфюрер отошел от окна к столу, но на полпути, заложив руки за спину, остановился у большой карты, занимавшей основную часть стены. Если бы кто-то в середине тридцатых, показал ее, он бы не поверил и счел того человека сумасшедшим. Его Германия, преданная, растоптанная и изнасилованная в Версале, воспряла из пепла, поднялась во весь рост и не только вернула себе то, что отобрали у нее враги, победившие немецкого солдата на поле боя, но и обеспечила себя жизненным пространством на поколения вперед.
Большевистский СССР разгромлен, на его месте Рейх получил верного союзника, скрепившего их дружбу совместно пролитой кровью — новую Российскую Империю. Лукавая Польша, портившая кровь Европе последние три сотни лет своими интригами и вздорным желанием построить «Великую Польшу от моря до моря», сжалась до генерал-губернаторства. Впрочем, получив почти полное внутреннее самоуправление, даже своего президента — Леона Тадеуша Козловского. А в кинематографе Рейха наравне с Вилли Фричем, Сарой Леандер, Магдой Шнайдер, Ольгой Чеховой, Марикой Рекк и Хансом Альберсом, блистал поляк Иго Сым. Славяне давно рассматривались в Рейхе как родственный народ и это в полной мере подтвердили десятки тысяч поляков, воевавших как в Вермахте, так и в польской добровольческой дивизии СС «;wi;ty Krzy;» бригадефюрера Антония Шацкого. Вошли в Рейх и получили автономию, народы, которые раньше поляки старались задавить и ополячить. Никого не удивляли больше в Германии веселые кашубские девушки в своих черно-белых национальных платьях покрытых золотой вышивкой с национальными черно-желтыми флагами или танцующие в коло крепкие гуральские парни с топориком-цюпагой, в меховых безрукавках и кожаных постолах-керпцах. Вчера только, он подписал ходатайство на представление бригадефюрера СС Эггерта Ноймана, командира седьмой добровольческой горной дивизии СС «Принц Ойген» о награждении гауптшарфюрера Картоша, из разведывательного батальона этой дивизии, «Рыцарским Крестом». Гуральские горцы, не только плясали хорошо, но и воевали отменно.
Гиммлер сел в привычное, удобное кресло и включил настольную лампу. Гроза за окном, сразу опустила большой зал в полумрак. Он устал. Вся страна устала. Устал от войны, длящейся уже шестнадцатый год, весь мир. Война как прожорливое чудовище из древних легенд пожирала лучших сынов, ведь на войне всегда гибнут лучшие. Но эта война стала другой. В ней гибли далеко не только солдаты на фронте. Война, как страшное чудовище из древних легенд, губило женщин, стариков, детей в городах за многие тысячи миль от линии фронта. Гиммлер опустил голову на руки закрыв лицо ладонями. Говорят, что время лечит! Бессовестно лгут, эти болтуны! Четыре года назад, тут в Вевельсбурге, среди этих стен, умерла у него на руках от лучевой болезни, его «куколка» Гудрун. Никого в жизни он не любил, так как старшую дочь! Выросли другие дети, а его Гудрун, так и осталась — пюппи, куколкой. И осталась в памяти двадцатилетней красавицей с тугими косами. До сей поры, он мучился, корил себя за привычку, бросив все, ехать к дочери или принимать ее у себя. Ведь останься тогда она, в тот сочельник у матери в Баварии… Он разделил свое горе со слезами и мукой миллионов германских, русских, итальянских, японских отцов и матерей. И этот счет, он еще предъявит, мерзким янки и их жидовским хозяевам! В этой, чрезмерно затянувшейся войне, наконец-то произошел явный перелом. Давно поля сражений переместились в глубь Африки и Латинской Америки, но теперь США и ее жалкие пособники, явно надорвались, но чего это стоило…
Генрих откинулся на кресле, некогда предаваться слезливым воспоминаниям и сожалениям, арийца отличает мужество, трудолюбие и целеустремленность! Он придвинул к себе стопку бумаг, которые час назад принес для ознакомления адъютант. Кроме обычной рутины, сейчас предстояло просмотреть сводки по перспективным исследованиям, которые регулярно готовили для него люди группенфюрера Зиверса. Кто бы мог подумать, в далеком 1935 году, что «Аненербе» начинавшееся как созданная для изучения традиций, истории и наследия германской расы, и президентом которого он являлся, а особенно институт военных исследований, станет создателем победы в Великой войне. Кроме исключительных теоретических открытий, способных полностью перевернуть мировоззрение и историю человечества, Наследие Предков давало реальные открытия во многих областях физики, химии, медицине, которые в свою очередь, германский инженерный гений превращал в оружие Победы.
Первая же кожаная папка светло-коричневого цвета, на обложке под имперским орлом со свастикой, раскинуло крону мировое древо. На стол к рейхсфюреру не попадали случайные и малозначимые документы. В совет по научным исследованиям, через администрацию «Oflag V D», лагеря для американских военнопленных в Оффенбурге, поступило заявление содержащегося в лагере техника-сержанта ВВС США Тома Огла. Гиммлер, всегда настаивал, чтобы в документах такого рода, ложащихся ему на стол, специфическая заумность сводилась к минимуму, достаточному для понятия сути дела. Американский пилот, сбитого два года назад над центральной Африкой «Consolidated» В-32 «Dominator» заявил, что может сконструировать двигатель внутреннего сгорания принципиально нового вида. Хм… Уже внимательнее читая предлагающуюся справку немецких технологов, глава СС удовлетворенно кивнул. Теоретически, Огл обещал, что его прибор сможет вывести потребление топлива стандартного двигателя на новый уровень, обеспечив движение на 45–50 км от одного литра бензина! Революционный двигатель, вернее его карбюратор, будет работать по принципу введения бензина под большим давлением в облако пара, которое затем впрыскивалось в камеру внутреннего сгорания. Хм… Отличный результат! Даже если янки приврал, если не 50, а хотя бы 35–40 км, на одном литре бензина, уже стоит того, чтобы попробовать! Легковой автомобиль, на сто километров потратит три литра, грузовик шесть, а танк, всего двадцать литров бензина.
Гиммлер пролистал папку до конца, просмотрев последние страницы улыбнулся. Этот Том Огл, еще несколько лет назад, пытался у себя в Штатах запатентовать изобретение, а потом и запустить новинку в производство, но повсюду, от властей слышал отказ. А потом и угрозы! К Оглу неоднократно стали обращались представители газовых и нефтяных компаний, предлагая деньги за «заморозку» разработки. Однако изобретатель неизменно отказывался и потом, серьезно опасаясь за свою жизнь, завербовался в армию, полагая, что даже на войне выжить много реальнее, чем оказавшись на пути плутократов. Деньги и вся страна в кабале у евреев, ведь именно они печатают доллары. Ради них и их денег Америка ввязалась в эту проклятую войну! Да, поистине, правда, что нет такого преступления, на которое евреи не пошли бы, если что-то угрожает их деньгам и благополучию. А американский солдат, Том Огл, за свое изобретение теперь, всего лишь просит предоставить ему гражданство Рейха и дать свободу. Рейхфюрер, потянулся за ручкой и размашисто написал на первом листе: «Согласен! Перевести из лагеря и дать возможность работать над изобретением, под контролем отдела военных исследований». Потом посмотрел на приколотую к обложке фотографию мужчины средних лет с усталым лицом, в куртке пилота американских ВВС и дописал: «При положительном результате разработок подготовить ходатайство о предоставление гражданства Рейха и обсудить долю в прибыли от гражданской реализации проекта».
Справа чуть слышно скрипнула дверь, и послышались легкие шаги. Не поднимая головы и не поворачиваясь, Гиммлер спросил:
— Успела отдохнуть с дороги?
Не так много было в Германии людей, которые могли вот так, просто, войти к нему в кабинет, без приглашения и доклада. А в замке из них, сейчас был только один, вернее одна.
Среднего роста стройная женщина в фиолетовом платье, скользнув по витому погону на его плече рукой, прошла мимо и села в кресло напротив. Хороша была она очень: платье облегало ее ладную, сбитую фигуру, выгодно подчеркивало грудь и упругие, идеальной формы бедра.
В кресле она устроилась так ловко и удобно, как это могут делать только кошки с любимым местом отдыха. Рейсфюрер поднял голову и привычно удивился ее совершенству. С точеной шеи на грудь женщины опускалась причудливо витая цепь с большим серебряным амулетом в виде черного солнца.
Но самое главное, что привлекало взгляд — волосы, цвета спелой пшеницы, опускающиеся на спину густыми длинными волнами, лишь слегка перехваченные атласной, фиолетовой, под цвет платья лентой. Мария Оршич, будучи ровесницей Гиммлера, выглядела на 35 лет, не больше. Только морщины у глаз выдавали внимательному взгляду ее истинный возраст.
— Ты плохо выглядишь, Генрих! — ее негромкий голос полный мягкими, глухими тонами завораживал, — профессор, рассказал мне о больших успехах в лечении! Тебе просто нужно отдохнуть…
— Нам всем нужен отдых. Стране, миру, но ты же знаешь…
— Я знаю, что, если ты уедешь, на пару дней в какую-то глушь, шале в Баварских Альпах или охотничий домик в Шварцвальде на берегу живописного озера, ничего страшного, уже не произойдет. Ты убиваешь себя, Генрих!
Гиммлер, тепло и сердечно посмотрел поверх очков на свою гостью. Она была из тез немногих, кто мог искренне сказать ему такое, абсолютно без всяких посторонних мыслей, не желая в ответ каких-либо благ или ответной признательности. Их слишком много связывало вот уже тридцать лет.
— Хочешь, мы с сестрами поедем с тобой? И ты заново родишься, мой король…
Она иногда так называла его — мой король. Намекая на древнего германского императора Генриха I Птицелова, к личности которого, рейхсфюрер питал необъяснимую слабость. Каждый год в день смерти легендарного короля, в полночь, в сопровождении факелоносцев, посещал он его могилу в соборе Кведлинбурга. Слишком много Мария Оршич ведала о нем, и слишком мало он знал о ней. Ну что же, не всем дано быть медиумом и общаться с незримым миром.
Гиммлер слабо улыбнулся и отрицательно покачал головой. Мария только почтительно склонила голову. Нет смысла спорить, не первый раз она говорила ему подобное, заранее знала ответ.
— Ты сообщила, что приедешь и была встревожена! Что случилось Мария? — спросил он, отодвигая в сторону свои бумаги.
Гостья, занервничала, положила руку на амулет, а другой поправила волосы.
— Генрих, у меня было… видение. Первый раз с той ужасной ночи, когда горел Берлин! — женщина была сильно взволнована. Зная ее обычную невозмутимость, встревожился и рейхсфюрер. Он встал из-за стола, подошел к креслу, на котором сидела Оршич, взял от стены стул с высокой спинкой, поставил рядом. Сел. Взял ее нежные руки в свои, блестя стеклами неизменных круглых очков, посмотрел ей в глаза.
— Рассказывай.
— Да собственно и нечего рассказывать. Генрих, я была одна, когда начался транс. И на этот раз, первый раз за пять лет, он не имел к Альдебарану никакого отношения…
И чем больше она говорила, тем больше успокаивалась, чему немало помогал сам Гиммлер, внимательно ее слушавший. За долгие годы их знакомства, он привык относиться к словам этой женщины очень серьезно.
— Что-то грядет с востока. Это было необычно, будто смотришь на восходящее солнце, которое слепит глаза, но отвести взгляд от горизонта невозможно… И когда свет уже начинал причинять боль, я видела его… ;bermensch… Того о котором говорили пророки… рождается Сверхчеловек, который воплощает человеческий идеал, дает смысл жизни и побеждает бытие которое как днище корабля ракушками, обросло порочными страстями и еврейской тягой к золоту. Тот, кто стоит над понятиями добра и зла, самостоятельно определяя все моральные правила. Преодолевает все мелочное и прорывается к вершине человеческого духа: «навстречу своему высшему страданию и своей высшей надежде». Он сейчас на грани, в постоянной борьбе и с мужеством смотрит в лицо почти не минуемой смерти. Он был прекрасен, как древний бог или герой, и страшен… Мне было жутко, Генрих. Слезы ужаса и благоговения застили глаза! Я хотела пасть к его ногам и не поднимать взора! И еще… никогда до этого, не испытывала я такого возбуждения… Силы Врил переполняли меня…небывалый оргазм, а потом я увидела его лицо…
Мария замолчала, собеседник ее затаил дыхание, от услышанного кружилась голова. Вопросы переполняли его. Орсич опустила голову, закрыла лицо ладонями и некоторое время сидела так, плечи под фиолетовым шелком мелко вздрагивали, когда она вновь подняла голову на рейсфюрера, он заметил пятнышко крови в углу губ медиума. Он потянулся было к столу, но Мария жестом остановила его, в руке уже был сияющий белизной платок.
— Когда транс закончился, я связалась со всеми Vrilerinnen, весь внутренний круг почувствовал огромной силы возмущение Врил. Но ни у кого не было такого видения как у меня. Даже у Сигрун, а ведь она всегда была лучшим медиумом… И еще, Генрих, его нет в нашем мире, он где-то далеко. И в то же время рядом, и он частица Рейха. Как-то связан со мной, со всеми нами. Мне трудно объяснить, я сейчас, рассказывая тебе, находилась на грани, во мне боролись, раздирая душу благоговейный ужас и страстное желание переживать этот ужас еще, раз за разом…
Гиммлер встал и подошел к окну. Сложив руки на груди, один из самых влиятельных людей мира, пытался уцепить какую-то мысль. Ливень был по-летнему короток и недавно закончился. Брусчатка замкового двора и стены блестели влагой. Скользили по оконному стеклу солнечные лучи. Что-то из слов Марии пробивалось наружу, но никак не могло выбраться, освободиться под грузом наносного.
— Повтори, что ты сказала, будто его нет, и в то же время он где-то рядом! — вдруг спросил Генрих, резко повернувшись и сверкнув стеклами очков.
— Да, я почувствовала, будто он безмерно далеко, и расстояние — это невозможно было измерить куцыми мерками нашего мира. Но одновременно мне показалось, что, если, протянуть руку сквозь пространство и время, я смогу коснуться сверхчеловека. И от одной этой мысли, мои ноги подгибаются, а сердце готово выскочить из груди!
Рейхсфюрер на мгновение замер, будто боясь спугнут озарение. «Сквозь пространство и время», прошептал он, а потом уверенно подошел к столу и, сдвинув несколько листков и папок в угол, выбрал одну. Подошел к женщине, но не сел вновь рядом, а навис над нею.
— Ты ведь помнишь программу проект отдела «Н» по множественности миров? Хотя, о чем я говорю, без тебя, Сигрид и Траут, о этой программе не было и речи…
— Да, и что? — Медиум недоуменно смотрела на Гиммлера.
— Часа через полтора, у меня будет директор Вюст, руководитель проекта, с руководством «Зондербюро 13». На Гельголанде проблема. Пропал хронолет. Маяк второй раз не срабатывает. В таких случаях для экипажа, даже если они выживают, это практически билет в один конец без всяких вариантов. Но на этот раз один из членов экипажа, кажется, может получить свой билет на обратную дорогу! Это справка из главного управления кадров по тому пилоту.
И он протянул Марии Орсич тонкую серую папку с широкой синей полосой.
Она машинально взяла папку и стала читать про себя, шевеля губами, верхние строчки. Но потом перевела взгляд на приклеенную к развороту обложки небольшую фотографию молодого мужчины в форме с петлицами СС. Резко вскочила с кресла. Она стояла напротив рейхсфюрера, грудь ее с вздымалась под тонкой мягкой тканью. Щеки окрасил румянец, а дыхание сделалось прерывистым и неровным. Она не сводила глаз с фотографии пилота.
— Генрих…я… я хочу присутствовать при вашем разговоре! — только и смогла прошептать она.
Глава 2. Дорожная пыль
Одевался Юрий торопливо. Чужая, ношеная, но чистая одежда непривычно лежала на теле. Да что уж там говорить, была не в пример удобней прежней. Светло-голубая рубаха не жала в подмышках, темно-серые брюки пришлись в пору. А самое главное в длину были как по нему сшитые. Только ботинки жали, но тут уж куда деваться.
— Ну, Сергей, даже не знаю, как и благодарить! — повернулся он от зеркала к стоявшему рядом Горохову, смотревшему на примерку.
— Да ладно, что уж там, какая там с самоубийц благодарность, прошелся по мужикам деревенским. Смотрели, правда, как на придурка, но все вот нашлось. Еще раз, прошу, откажись ты от этой поездки, не о тебе отчаянном, переживаю, о Машке…
— Сережа… Я чувствую, а ты мне в этом, надеюсь, веришь, поездка наша будет благополучной, вернемся живы и здоровы. Не изводи себя! Спасибо за все!
Милиционер только обреченно махнул рукой. Делай, мол, что хочешь. Юрий быстро стянул рубаху, которую только что примерял, и в майке, взяв со спинки ступа полотенце, пошел умываться. На кухне уже слышался веселый щебет Маши и хозяйки дома.
Когда сели завтракать, Маша уже обеспокоенно поглядывала на настенные часы.
— Не опоздать бы на автобус! — озабоченно проговорила она, обращаясь ко всем сразу.
— Не суетись, Машуня, — успокоила ее подруга, — Серега сказал, что довезет вас в Шумячи до автостанции. На мотоцикле.
Девушка радостно взвизгнула, вскочила из-за стола и принялась обнимать угрюмо жующего бутерброд милиционера:
— Серенька! Ты прелесть!
Закончив завтракать, мужчины вышли во двор, а Маша осталась с подругой наводить последний лоск. Женская логика. Раз не нужно бежать к автобусу, то можно лишние несколько минут покрутиться у зеркала.
Кудашев присел на корточки у тарахтящего мотоцикла, который Горохов завел и оставил прогреваться. Сергей нервно закурил, сломав пару спичек. Быстро, в несколько глубоких затяжек, выкурил сигарету, потом взял лежащую на сиденье в люльке планшетку из коричневой кожи и достал оттуда сложенный пополам небольшой листок.
— Возьми! — протянул он его обершарфюреру, — пригодится!
Юрий поднялся, развернул листок с синим угловым штампом Шумячского городского отдела милиции и печатью внизу, быстро пробежал глазами напечатанный на машинке текст.
В паспортный стол по месту жительства
Справка
Дана гражданину Кудашеву Юрию Николаевичу 30 мая 1954 года рождения, уроженцу г. Таллин Эстонской ССР, проживающему по адресу: Брянская область, г. Клетня ул. Калинина д.12 в том, что он обратился в Шумячский городской отдел милиции по факту утери им паспорта на его имя и военного билета при неустановленных обстоятельствах.
Исп. 2 экз. Участковый инспектор Шумячского ГОМ
1 — в адрес _____старший лейтенант
2 — в _____дело милиции_____Горохов С.А.
Прочитал и опустил руки с листочном. Дыхание перехватило, слова все из головы как ветром выдуло.
— Сергей! Я… я даже… Благодарю… ты….
— Да ладно тебе, на шею мне еще кинься… Будет! По памяти писал, вроде все верно, адрес, конечно, от балды. Вернее, не совсем. Парень там знакомый живет, служили вместе. И само собой, год рождения изменил. Одно помни… если что, эта бумажка — мне приговор. И не только мне.
Милиционер исподлобья пристально смотрел прямо в глаза Кудашеву. Юрий вдруг понял, что его совсем не заставляет нервничать кокарда с гербом и звездой, на этой фуражке. Дело всегда ведь в людях. А что… Очень многие, боевые товарищи отца, начинали войну под большевистской красной звездой, а заканчивали под русским трехцветным флагом.
Позади, хлопнула дверь. С крыльца спустилась Маша. С рассыпавшимися по плечам русыми волосами с крупными локонами, в пестром платье чуть выше колен, немного свободном. Видимо, принадлежало оно подруге, которая была немного шире в кости. С перекинутой через плечо сумочкой, в развевающемся на ветру платье девушка диво как была хороша. Кудашев залюбовался ею, до того шел ей этот наряд. Маша пробежала к мотоциклу и на ходу, сияя от произведенного эффекта, чмокнула оторопевшего обершарфюрера в щеку.
— Ну что встали?! Едем или нет? — весело крикнула она, устраиваясь в люльке и поправляя на коленях платье.
Мужчины вдруг заторопились, засуетились. Сергей пару раз провернул рукоять газа, мотоцикл отрывистым рыком на это отозвался, плюнув сизым дымом из выхлопной трубы. Юрий уселся на заднее сидение, крепко ухватив руками за ручку спереди. Прежде чем выехать в открытые ворота, Сергей махнул рукой жене, придерживающей воротину, и крикнул, перекрывая треск мотоциклетного двигателя
— К обеду не жди, милая, в районе в отдел заеду!
Утро было чудесным. Жара спала, но начало августа радовало мягким теплом и свежестью, а взгляд притягивали наливающиеся на деревенских деревьях яблоки. Замелькали заборы и палисадники, где из крашеного штакетника, где посеревшие от времени, а где и по-старому — плетни. Потряхивая на небольших ухабах деревенской улицы, мотоцикл проскочил клуб, потом заброшенную церковь с провалившимся куполом, из выщербленного красного кирпича, с когда-то белеными стенами. Сейчас они представляли собой жалкое зрелище. Юрий проводил развалины взглядом, вспомнив, что рассказал вчера в бане милиционер. Дальше по улице, метров через пятьдесят, миновали добротное двухэтажное здание из белого силикатного кирпича, с широким крыльцом и какими-то плакатами рядом на стойках. Перед этим казенным зданием маленькая площадь, с каким-то несуразным белым памятником на высоком беленом постаменте того же цвета. Мужчина в пиджаке вытянул правую руку вперед, а левой держится за лацкан. Уже когда они скрылись за спиной, Кудашев вдруг узнал памятник. Дорогу к большевистскому светлому будущему, черневским колхозникам указывал рукой Ульянов-Ленин. Бланк по матери, Юрий никогда раньше не видел таких памятников, только на старых советских фото и в хронике. Он, крепко держась за ручку спереди, обернулся, но клубы уличной пыли, поднятой мотоциклом, скрыли и памятник, и площадь. Деревня закончилась, и они выехали с проселка на плохо, но асфальтированную дорогу. Мотоцикл разогнался километров до шестидесяти. Встречный ветер свистел в ушах, глаза слезились и смотреть через плечо Сергея вперед, было просто невозможно. Оставалось только рассматривать поля, засеянные пшеницей и овсом, да поглядывать на сидящую в люльке Машу Лопатину, в белом мотоциклетном шлеме с очками-консервами.
Километров через десять, они выехали на шоссе. Горохов сразу сбросил скорость и съехал на обочину. Обершарфюрер почувствовал, как тревожно екнуло сердце. На перекрестке поперек дороги, выехав передними колесами на проезжую часть, чем значительно ее сузил, стоял крашенный в защитный зеленый цвет незнакомый колесный бронетранспортер, задрав в небо крупнокалиберный пулемет на небольшой башенке. Возле него несколько солдат в форме цвета хаки, с зелеными погонами и с такого же цвета околышами фуражек с штурмовыми винтовками, на плече, показавшимися Кудашеву очень похожими на старые немецкие StG.44. Солдаты скучающе глазели по сторонам и явно обрадовались их появлению, как хоть какому-то развлечению. Метрах в двадцати далее по дороге стоял так же поперек дороги большой трехосный грузовик с покрытым брезентом на высоких дугах, деревянным кузовом, тоже явно военный, выкрашенный в темно-зеленый цвет, с такой же кабиной и выдающимся вперед на добрых полтора метра капотом. Грузовик так же частично перекрывал дорогу. И всякий едущий в ту или иную сторону должен был, сбросив скорость, медленно проезжать между броневиком и армейским грузовиком.
У грузовика, метрах в пяти от остановившегося мотоцикла, стояло трое мужчин, двое в такой же серо-голубой форме и фуражках, как и милиционер Горохов, но в погонах унтер-офицеров. А один, лет тридцати, в защитной форме, в кителе с отложным воротником, бриджах с сапогами и перетянутый портупеей с кобурой на поясе, в защитной фуражке с зеленым околышем и такими же погонами обер-лейтенанта, как и у Горохова. Или как тут у них принято, старший лейтенант. К удивлению выходца из военной семьи, Кудашева, двое милиционеров, один из которых был грузный, в возрасте, в сдвинутой на затылок фуражке и с глазами на выкате, при виде офицера вовсе не отреагировали ожидаемым образом. То есть, не оправили форму и не подняли руку к козырьку фуражки, а тот, что постарше, просто лениво помахал Сергею рукой. Тот, что моложе, с простым, рябоватым русским лицом, воскликнул:
— Здорово, Серега! — и пошел навстречу спешившемуся черневскому участковому, фамильярно протягивая руку.
Обменявшись с Гороховым рукопожатием, этот городовой в звании старшего унтер-офицера. Потом Юрий узнал, что в Советской России их называли постовыми. Мужчина приветливо улыбнулся снимающей шлем Маше и перебросился с ней парой слов. Кудашев понял из их разговора, что этот милиционер из соседней с Чернево деревни родом, учился в той же школе что и Лопатины с Гороховыми, только раньше и был с ними хорошо знаком. С Юрием общительный милиционер обменялся улыбками и тоже поздоровался за руку. Полный милиционер с погонами фельдфебеля то и дело вытирал замусоленным платком пот со лба. Выглядел неопрятно.
Сергей прошел к грузовику. Офицер, в котором сразу чувствовалась кадровая выправка, встретил участкового рукопожатием. Отдал честь. Горохов, чуть помедлив, так же взял под козырек, кивнул головой в сторону мотоцикла и пассажиров:
— Ребята вот на автобус опоздали, я их и прихватил до райцентра, как раз в отдел собирался заехать. Что-то начальник вызывает…
Он повернулся уже было обратно, но толстый милиционер окликнул его:
— Горохов, ты там узнай в районе, долго еще торчать нам, на дороге? Уже неделю это усиление, а я с кумом как раз крышу на сарае перекрывать собирался, шиферу достал. А то дожди польют, так и погниет все. Погранцы, вот гутарют, их сменить обещали…
— Узнаю, Максим Петрович, обратно поеду, расскажу, — и Сергей с силой толкнул ногой рычаг стартера. Юрий увидел, что рука милиционера на руле мотоцикла дрожит, а может и показалось…
— Товарищи, ваш человек? Знаете его? — спросил офицер-пограничник милиционеров, пристально глядя вслед удаляющемуся в сторону Шумячей мотоциклу?
— Да, брось ты, старлей, прям, как границу охраняешь! Самому-то не надоело… Это Серега Горохов, участковый местный. — сказал толстяк и, покряхтывая, стал спускаться с обочины в придорожный куст расстегивая ширинку.
— А с ним кто был? — продолжал расспрашивать офицер второго милиционера.
— Да Черневские ребята. Машка Лопатина, она в Смоленске учится в медицинском, видная девка стала… Брат у нее погиб несколько лет назад, на флоте служил, была история, расскажу потом…
— А парень, тоже местный? — не унимался пограничник.
— Местный, местный, успокойся, кому тут еще быть. Я по парням-то не специалист, — милиционер ехидно улыбнулся, — я по девкам привык…Да… Машка-то хороша! Года два ее не видал, поди в Чернево фельдшерицей теперь, после институту пойдет! Ха, надо будет поболеть к ней приехать! Пусть полечит! Ха-ха-ха-ха! — заразительно заржал рябой милиционер.
Шумячи, гордо называвшийся райцентром, был чем-то средним между большой деревней и маленьким городом. Так и назывался — поселок городского типа. Когда-то входивший в черту оседлости с больше половиной населения — евреями и принадлежавший раньше, в царские времена, к Могилевской губернии. Юрий почерпнул информацию эту, мельком пролистав какую-то из книг в Черневской библиотеке, ничего больше примечательного не запомнил. Скорее это была все же большая деревня, а не маленький город. Они проехали через окраину, с промышленными строениями за покрытым въевшейся густой пылью бетонным забором. Как потом упомянула Маша, то был местный бетонный завод.
В центре на небольшой площади, окруженной кленами и кустами сирени, так же задрав руку в сторону светлого будущего, стоял памятник Ленину. Там же, напротив статуи, виднелось полускрытое зеленью панельное здание совдепа, наверно, построенного из продукции местного бетонного завода. В соседнем здании располагалась милиция, тут Сергей попутчиков своих и высадил.
— Ну… Хорошей поездки вам! Путешественники… — Горохов, странно серьезный, поцеловал девушку в щеку, потом крепко пожал руку Кудашеву и неожиданно, к удивлению Маши, обнял парня.
— Ты, Серенька, прям как навсегда прощаешься! — пошутила она, но милиционер, только махнул рукой и, не оборачиваясь, пошел к широкому крыльцу, на котором курили двое молодых мужчин в такой же как у него, серо-голубой форме.
Назвать автовокзалом небольшую площадку на противоположной от совдепа и милиции стороне площади тоже было бы явным преувеличением. На скамейках у остановки сидели женщины с сумками, несколько мужчин с целым набором котомок и баулов. В стороне, позади остановки, виднелись видавшие виды автобусы, покрашенные в блекло-коричневый цвет.
— Вон наш автобус, тот в котором одно окно фанерой закрыто, мы даже рано приехали, еще минут пятнадцать до посадки. — прервала тяжелые мысли Кудашева, осматривающего все это богатство и разнообразие, Маша.
День обещал быть хоть и не изнуряюще жарким, но очень теплым.
— Хочешь квасу? — спросила Маша и кивнула в сторону стоявшей в тени деревьев большой желтой бочки на колесах, к которой выстроилась небольшая очередь. Полная, не молодая женщина, в белом халате и в нарукавниках, сидевшая на деревянном ящике, споро наливала в стеклянные кружки коричневый, пенистый напиток. При виде него, у Юрия сразу пересохло в горле и еще сильнее захотелось пить. Он только и смог что кивнуть. Не прошло и нескольких минут, как они с Машей уже держали в руках по кружке. Квас еще не успел нагреться в бочке, был холодным и бодрящим, а кроме всего очень даже хорошим. Ну, может и похуже домашнего, который готовила Лена Горохова, но очень и очень недурным.
— Пойду к кассе, сейчас билеты будут продавать, вон там, видишь, допивай и подходи. — девушка улыбнулась и, помахивая сумкой, снятой с плеча, пошла в сторону кассы. Кудашев залюбовался. Маша не просто шла, а плыла, покачивая бедрами, ставя стройные ножки в линию, будто на Мюнхенском показе мод. Не сомневаясь, что обершарфюрер не спускает с нее глаз, уже подходя к зданию, она, лукаво улыбаясь, обернулась.
— Вот егоза! — послышалось рядом.
Юрий вздрогнул, и оглянулся. Рядом стоял краснолицый пузатый, низенький мужчина в светлой парусиновой кепке, тоже с полупустой кружкой кваса. Он проводил девушку взглядом и весело подмигнул парню.
— Смотри не упусти, кавалер! — произнес он, широко улыбаясь, в три глотка допил квас, и поставил опустевшую кружку на столик у бочки.
Кудашев поставил свою кружку там же и пошел к остановке. Чуть в стороне белел еще один памятник, поменьше. Юрий, помня, что минут десять у него еще есть, завернул к нему. Метрах в десяти, на широком помосте стояла большая плита, а рядом так же беленая, как Ульянов, фигура солдата в рост человека с винтовкой за плечами, в каске с опущенной головой. Сверху, на плите выбита была большая надпись: «Вечная память воинам, погибшим в боях за нашу Советскую Родину в Великой Отечественной войне 1941–1945» И ниже в несколько столбиков фамилии. Кудашев скользил глазами по строкам. Много…Ой, как много… Что там Лопатин говорил. Двадцать миллионов… Некоторые фамилии повторялись. Не вернулись с войны братья, сыновья, отцы, Тихонов А. Е. Тихонов Т. Е. Тихонов В. А…. Шувалов А. В., Шувалов М. В., Шувалов С. К. Шувалов А. И.
Да… история пошла иным путем. Дома, у нас, тоже крови пролилось много, но тут вовсе уже запредельно. А в результате… в результате имеем то, что имеем. Двадцать миллионов! В голове не укладывается!
Который уже раз, подумалось Юрию, что повезло ему с Лопатиным и Сергеем Гороховым несказанно. В этой реальности, в этом мире, он свалился на голову им в своей немецкой форме и был, пожалуй, изначально обречен. А ведь нет! Не выдали, не сдали. Помогают, как могут, знают ведь, чем рискуют с такой историей… Огромное чувство благодарности, к друзьям переполняло сейчас Кудашева. Не слова Василия, не глупый фильм про войну, в черневском клубе, не книги в сельской библиотеке, а этот памятник в русском захолустье убедил Юрия в том, что пропасть лежит между этими двумя мирами. Том, в котором родился и вырос молодой князь Кудашев и этим, в котором живет его любимая женщина.
— Юра! Я кричу тебе, кричу! — его тронули за плечо.
Кудашев вздрогнул, Маша Лопатина, с тревогой смотрела на него.
— Что случилось?! На тебе лица нет! Опять с головой что-то? — спросила она, дрожащим голосом.
Обершарфюрер встряхнул головой, отгоняя наваждение своих мыслей.
— Не волнуйся, Машенька, задумался просто, воспоминания…
Девушка, успокоившись, потянула его за рукав:
— Ну побежали, а то места все займут, будем до Смоленска все три часа стоять.
Через десять минут, автобус «Шумячи-Смоленск», гремя подвеской и разболтанными сдвижными дверьми, скрылся за поворотом. Стиснув зубы, глядел ему в след с крыльца райотдела старший лейтенант милиции, Сергей Горохов, потом бросил в урну прогоревшую сигарету и прошептал: «Ну, будь, что будет!»
Глава 3. Большие хлопоты
После слов Дубровина в кабинете повисла тишина. Николай Иванович только обратил внимание, как громко идут старые часы у стены… и как раньше не замечал? Полковник Мельгузов, стремительно трезвея, молча переводил взгляд с генерала на этого незнакомого старика, боясь шевельнуться. Человек, только что отпидарасивший по телефону заместителя начальника КГБ СССР, достоин был, чтобы относились к нему, как к смертельно ядовитой змее, с почтением и страхом.
— Ну, что как соляные столбы у Содома с Гоморрой встали, — выдал старик, — ужинать пора, а мы еще и не обедали!
Он поерзал на его, Кожевникове кресле, усаживаясь поудобнее, и вопросительно посмотрел на хозяина кабинета. А Кожевников именно в этот миг подумал, что в кабинете хозяин сменился, не он, генерал-майор Кожевников теперь тут командует, это факт. Молча кивнув, он вышел в приемную.
— И ты, полковник, с нами повечеряй, закусить тебе надо, мне у бойцов светлые головы нужны, а не похмельные.
Пограничник неуклюже сел на краешек стоявшего рядом кресла, как-то скорбно зажав ладони между коленами.
Николай Иванович вернулся быстро:
— Пять минут, повторно разогревают. И тоже сел рядом с Мельгузовым, стараясь казаться уверенней, чем был на самом деле, но не особо получалось.
— Хотя… — начал Павел Петрович, продолжая ту последнюю фразу, — пожалуй, сам себе лукавлю. Вот сказал, что уж и не думал, что еще придется повоевать, а ведь вру. Ждал, я Коля этого с того самого случая в Норвегии. Все думал, когда, ну, когда они вновь появятся! Вот и дождался. Нам теперь ребята нужно ухо востро держать. Два раза они нас переиграли, третий раз обмишулиться никак нам нельзя!
Открылась дверь кабинета. Двое мужчин в белых поварских халатах внесли пару подносов с тарелками. Третий поднос внесла сама Лена. Содержимое подносов быстро составили на стол и быстро удалились. Секретарь, задержавшись у Кожевникова, что-то зашептала ему на ухо. Генерал кивнул и в полголоса ответил:
— Давай и три стакана принеси.
Дубровин окинул взглядом тарелки и удовлетворенно крякнул, пересаживаясь напротив двоих сотрапезников. Две небольшие тарелки с сырокопченой колбасой и тонко нарезанным салом. Какие-то заправленные майонезом салаты, блюдо с маринованными огурцами и помидорами, тарелка с хлебом, три глубокие тарелки с парящим горячим борщом, и по тарелки на каждого с вытянутой желтой котлетой по-киевски и картофельным пюре. Осмелевший враз Мельгузов осмотрев стол авторитетно заявил:
— Под такой стол водки не хватает!
Дубровин только поморщился, но в этот момент вновь появилась секретарь Кожевникова с бутылкой «Столичной» и стаканами.
— Леночка, я, старик, обезьяньи капли эти, давно не пью. Ну раз уж принесла, пусть молодежь потешится, а мне бы кваску, но только хорошего, если есть. Я знаю, ты понимаешь, о чем я. Если нет, то просто воды, свежей, холодной принеси. В графине. А то в той, что на журнальном столике стоит, скоро лягушки заведутся!
Женщина, жутко покраснев, кивнула и быстро схватив стоявший на журнальном столике у сейфа графин, вышла.
Николай Иванович вдруг понял, как дико голоден. Он набросился на еду, полковник, судя по всему на поминках пивший, но не евший, от генерала не отставал.
— Ну что, поглядываете на меня? Давайте наливайте себе, раз уж принесли. — кивнул на не початую бутылку Дубровин. Повторять не пришлось. Первые сто грамм Кожевников с пограничником махнули мигом. Некоторое время только вилки звякали, ели молча. Но к тому времени, когда в тарелке с борщом начало показываться дно, возобновился и разговор.
— У меня, Павел Петрович, все тот хам с заправки из головы не идет. — Кожевников отодвинул в сторону пустую тарелку из-под борща и разлил им с Мельгузовым еще по сто грамм, — и подумать не мог, это ж надо — живой мертвец. Извини уж, что за столом о таком.
Дубровин, разделывавшийся с котлетой, только пренебрежительно мотнул головой:
— Да что там, он и не понял поди, что уже мертвый… Вот, слышал может, жил в Древней Греции Эмпедокл из Акраганта, известнейший философ, врач, жрец, государственный деятель и ученый.
Генерал на мгновение задумался, не прекращая жевать, отрицательно покачал головой, не знаю, мол.
— Ну да можно было и не спрашивать, — улыбнулся старый чекист, — личность хоть и известная, но в узких кругах. А между прочим, незаурядный был человек… если вообще человек. Уже в те времена говорил о том, что свет двигается с определенной скоростью, что Земля круглая, и что воздух, это — субстанция. Но я к тому о нем вспомнил, что есть точное свидетельство, что он поднял женщину, которая уже сорок дней была мертва. Вот это сила!
Кожевников выпрямился и медленно отложил в сторону вилку, сила она может и сила, но вот его поколение, прошедшее войну, да и с такой службой мира, слишком хорошо представлял себе сорокадневный труп. И желание видеть его поднимающимся и что-то там еще делающим не имел он вовсе. Пограничник, которому две по сто на старые дрожжи упали благотворно, раскрасневшись, слушал заинтересованно, приоткрыв рот.
— Вот, не ждал, что это услышу тут от вас, — встрял он в разговор.
Хоть и здоровый вояка, а видно крепко выпил до этого, да и сейчас добавил. Язык немного уже подводил, но видно было, что выговориться хочет. Бывает так, что долго что-то носит в себе человек, тяготит это его, гнетет, покоя не дает. И стоит только начать рассказывать, само с языка слетает, не удержишь.
— Вы, Николай Иванович, и так мое личное дело видели, а товарищу полковнику Дубровину, видно и не такое знать можно! В конце 1975 года, как раз под новый год, отправили меня в составе группы советников в Анголу. Подперли там черномазых братушек португальцы из ЭЛП с одной стороны, сепаратисты из УНИТА и ЮАРовцы с другой. Ну, мы с кубинцами за них и впряглись. Да только речь не о политике. Был у нас из местных, переводчиком Жозеф Нгема. Здоровый верзила, черный как ночь, одни зубы да белки глаз светятся. Толковый парень, грамотный, в Москве до этого учился. А у них в МПЛА, лейтенантом уже был. Пулям не кланялся, с таким, за спину в бою надежно было, да и выпито вместе немало. В начале февраля 1976 года боевые действия на северном фронте шли уже в пограничной с Заиром зоне. Ну и отпросился Жозеф на несколько дней к себе в племя, как раз сестра у него замуж выходила. Он еще смеялся с нами, обещал угощеньем проставиться, по-русскому, стало быть, обычаю, после свадьбы. А вернулся третьего дня сам не свой. Оказывается, чем-то он местному колдуну дорогу перешел, тот вроде как тоже на его сестру виды имел. Наш Жозеф-лейтенант дал колдуну укорот. Пьяным насмехался над колдуном, мол, кончилось их суеверное время, все по-новому будет. Вроде как даже по уху ему съездил. А потом проспался и сбежал. У них колдунов до сих пор жуть как боятся. И как подменили нашего Жозефа, бледный, серый весь. В палатке все сидел и трясся. Я его помню, спросил, что да как. Он и признался, что пока спал пьяный у себя в деревне, кто-то ему прядь волос отрезал.
Все твердил: «Это колдун, колдун! Нет мне спасенья!» Мы уж и смеялись над ним, что в Москве учился, мир повидал, а суеверий своих никак не бросишь. Он только и ответил, что мы, белые, не понимаем ничего в том, что у них тут происходит. Нгогве — колдун по-ихнему теперь получил над ним власть, и кранты, мол…
Кончился лейтенант Нгема, как солдат. Выл днем и ночью, плакал и молился. Однажды ночью, в конце марта 1976 года, мы с Андрюхой Чумаковым, тоже из наших советников, засиделись допоздна. Наша водка от малярии и иных африканских болезней, надо признать лучшее лекарство. Вот и лечились мы. Вдруг переводчик Жозеф к нам на веранду забежал, серый весь, это негры так бледнеют. Трясется, аж подпрыгивает. Губищи, как подметки толстые, ходуном ходят. Голый, в чем мать родила, конец, чуть не до колена болтается! Я, говорит, сегодня умру, нгогве призывает меня, он мою душу сожрал! Ну и всякую другую чушь! И стал просить, чтобы, когда он умрет, мы, прежде чем хоронить, зубы ему выбили, а лучше вовсе голову отрезали и в другом месте закопали, а лучше и вовсе, труп сожгли. И убежал, только его и видели. Мы с Андрюхой, еще дивились, какой дикий они народ, а социализм строят.
И что вы думаете? К вечеру следующего дня, нашли его труп недалеко от нашего лагеря в саванне. На Африканской жаре, он уже вонять начал, да личинки и иная местная живность его в оборот взяли. От чего помер, хрен его знает. Врач осмотрел и сказал, что никаких признаков насильственной смерти не выявлено, о вскрытии и не думали, война, жара…
Но похоронили честь по чести, даже с салютом, все же боевой товарищ. Конечно, мы и не вспомнили про его просьбы голову отрезать и зубы выбить. Дикость какая, суеверия. А на следующую ночь, душно было, мы с кубинцами в палатке спали, я в медчасти задержался допоздна. Там медсестры кубинки, эх и знойные девчонки! Особенно одна, Росита, в общем, за полночь я вернулся. Только в койку влез, засыпать стал, вдруг стали собаки выть. Страшно выть, я такого воя и не слышал никогда. Ни до, ни после этого. Они у нас с саперами работали. Трудяги. И они, и саперы. Мы всегда с уважением к ним. А тут такой вой, что перебудили всех у меня в палатке. Хосе, капитан-кубинец, запалил лампу, и вдруг кто-то в палатку к нам ломится. Вроде и двери нет, а он никак в проем не попадет. Мы подумали, кто-то напился, да по пьяни палатку перепутал, давай его ***ми крыть. А потом все же удалось ему войти. И смотрим, глазам не верим. В желтом, колышущем свете керосиновой лампы вчера похороненный товарищ Жозеф Нгема, собственной персоной. Стоит покачивается, воняет еще пуще, глаза белые и зубы в темноте, потом руки к нам вытянул, заурчал и медленно к нам пошел. Палатка большая на десять человек, высокая. Нас шестеро было. Кто поближе от входа лежал, ломанулись от мертвяка так, что койки перевернули. У меня в глотке вмиг пересохло так, будто песок жевал. И крикнуть хочется, и только сип и какой-то писк. Один Хосе не сплоховал. Кобура у него на спинке кровати висела, он свой Кольт схватил и Жозефу в лоб засветил. Сорок пятый калибр не шутка! Негр так навзничь и свалился, мозги тухлые пораскинул по брезенту.
До утра уже было не до сна. Набежало народу на выстрел. Врач, который перед похоронами труп осматривал, все спорил с нами. Не может этого быть! Это вы придурки, алкоголики, до чего допились, сами его откопали, ничего святого для вас нет. А тело, и правда, на следующий день, от греха подальше сожгли. Как-то само собой, не спрашивая друг друга. Такая история была. Не верите?
Мельгузов, закусив губу замолчал. Было видно, что, рассказав свой случай, он уже в этом раскаивается, предвидя недоверие слушателей. Но Николай Иванович видел, все время, пока пограничник говорил, Дубровин слушал его очень внимательно, даже время от времени кивал головой, будто соглашаясь с чем-то.
— Ну отчего же сразу, не верю, — ответил ему старый чекист, неторопливо отпивая из стакана воду, — как раз твой рассказ, товарищ полковник, доверия достоин вполне. Но вижу пора тебе спать, офицер. Завтра, мне твоя голова нужна свежей. Дальше у нас разговор пойдет о таких вещах, что лучше бы тебе и не знать. Конечно, дело твое, но предупреждаю, обратного пути у тебя не будет и мир, к которому ты привык, изменится для тебя полностью. Выбор за тобой.
Пограничник сидел, чуть покачиваясь, глядя, бессмысленно в угол кабинета. Потом тряхнул головой и ответил:
— Вы правы, товарищ полковник. Не нужно мне этого. Я после той командировки в Анголу полгода по ночам орал и в холодном поту просыпался. Жена даже разводиться хотела, боялась. К матери жить уехала. Хорошо вернулась, передумала. Так что, последую я вашему совету.
— Иди, Борис, ложись спать. У нас казарменное положение, подойди к Лене, она тебе скажет куда пройти, где прилечь, чтобы никто не беспокоил. До завтра проспись, утром ко мне на планерку. — Кожевников поднялся и проводив Мельгузова к секретарше, вернулся к Дубровину.
Старик сидел за столом, задумчиво потирая подбородок, погрузившись в свои мысли.
— А нам с тобой, Коля пока не до сна, — начал он, — дай команду, пусть приведут того майора, что старшим опергруппы, под прикрытием, выезжал на место. Надо с ним потолковать, чую, ухватим кончик ниточки и весь клубок потянем.
Генерал кивнул и позвонив в дежурную часть, дал команду. У него не шел из головы рассказ пограничника, напрочь испортивший аппетит. Ткачука должны были привести не раньше, чем минут через пятнадцать, и в ожидании, Кожевников вернулся к прежней теме.
— Павел Петрович, я уже не берусь спорить о таких материях, но неужели то, что Борис рассказал, могло быть? В наше время, колдуны…
— Хм, Николай, я верю ему на все сто, именно в Африке в наше время это кругом и всюду происходит. Я и не такому был свидетель. Колдуны Африки — особая каста людей. Колдуны, пожалуй, есть в любой стране, но только в Африке их влияние на жизнь обычных, простых людей до сих пор гораздо значительнее, чем где бы то ни было. Вера в магию, Коля, настолько сильна у африканцев, что даже самые продвинутые и образованные из них, ну вот как этот лейтенант из МПЛА, про которого твой пограничник рассказал, могут стать жертвами вековых тайн и традиций.
— Ну… Я уже не берусь спорить, но как-то Петрович, не могу поверить. Ну не укладывается в голове. Хотя бес с ней с этой Африкой и неграми, они далеко…
— Ой, Коля, Коля, как дите малое, право, — перебил его Дубровин, качая головой, — если я про Африку сказал, разве это значит, что у нас такого нет? Хотя с тебя и спрос не велик. Ты еще неделю назад жил в своем привычном мире. Совещания, планерки, рапорта, доклады, время от времени шпионы, диссиденты. Служба, одним словом. Рутина. Обыденность. А тут такое на тебя свалилось. И ты, генерал, положа руку на сердце, хорошо держишься. И знаешь, я почему-то знал, что рано или поздно ты столкнешься с чем-то эдаким. С войны. С нашей первой встречи. Хотя… тут слово знал, применять не верно. Я — ведал. Слышал такое: ведал или ведовство? Нет? Это, друг мой, уже иной уровень знания, более глубокий. Я ведь рапорт писал в Москву, хотел тебя к себе в отряд забрать. И была бы судьба твоя совсем иной...
Кожевников впал в ступор. Который раз за последние дни. Вот так вот, оказывается. А ведь он в феврале 1945 года тоже хотел проситься к Дубровину. На его людей, на его отряд, можно было равняться! Это была настоящая элита СМЕРШа, вернее тогда он думал, что полковник работает на СМЕРШ.
— И что? — оторопело спросил он, охрипшим голосом.
— А ничего, генерал, как написал, так порвал, да выбросил. Почувствовал, что не твое это. Рано тебе еще было, — буркнул недовольно старик, но потом уже спокойнее добавил, — зато жив остался. Половина моего отряда, с которым ты в Восточной Пруссии воевал, до 1946 года не дожила. Сгинули уже после мая, после победы.
— А что случилось? Война уже заканчивалась. Нет, я понимаю, что у нас, чекистов, война никогда не заканчивается, но…
— Ладно, понимающий ты мой, потом расскажу как-нибудь, где майор твой? Любитель рыбалки, который?
Николай Иванович, вышел в приемную, почти сразу в кабинет вбежала секретарь Лена, собрала на большой поднос со стола тарелки, вилки, протерла живо сам стол. Дубровин, чуть улыбаясь и щурясь как кот на сметану, смотрел за ее суетой, на стройные ноги в телесных чулках, с ладными круглыми коленями, на юбку чуть выше колен, на облегающую белую блузку. Хороша, подумал он. Есть своя прелесть в некоторых женщинах, перешагнувших сорокалетний рубеж. Сладкая терпкость, как у выдержанного вина. У вина, которое уже не играет бесшабашной искрой, как молодое Божоле-нуво, но которое истинные знатоки ценят дороже. А Колька-то, не дурак… ухмыльнулся он, провожая женщину взглядом.
Ожидая пока приведут из подвалов Управления майора Ткачука, оба офицера молчали. Кожевников мерял шагами кабинет. Слишком много новой и невероятной информации. Голова готова была лопнуть, как какой-то перезревший плод. Полковник остановился рядом с Дубровиным.
— Павел Петрович, у меня все не идет из головы та история о женщине в Норвегии. Так и не нашли за что ухватиться? — спросил генерал, прервав затянувшуюся паузу.
Дубровин, стоя у окна, темнеющего опустившейся уже ночью, казалось не слышал вопроса. Он, будто думая о чем-то своем, потирал рукой высокий лоб, чуть прикрыв глаза.
— Я про ту…— хотел настойчиво повторить свой вопрос Кожевников, но полковник его прервал.
— Слышу, слышу, Николай. — он повернулся к собеседнику и устало вздохнул. Отошел от окна и сел на стоящий у стола массивный стул.
— Поверишь ли, чем больше времени с того случая проходит, тем чаще о ней вспоминаю. И пусть норвеги ей с нашей подачи шпионаж приписывали, там, чует мое сердце, все намного сложнее было. Хотя…— после некоторой паузы старик невесело усмехнулся, — был некий фарс в той информации, которую мы скормили их контрразведке. Дали им ниточку, ведущую к МОСАД. Пусть поищут среди сионистов нацистку из другого мира! Забавно было бы глянуть в их отчеты…
— Ну а все же? — не отставал от собеседника генерал.
— Теперь вот я думаю, что копали мы то дело усердно, но не в том направлении. Вернее, откуда та тварь взялась, установили, а вот, что произошло, нет. А копать-то нужно, наверняка, было вглубь! Мир древней Скандинавии таит, Николай, много загадок. Женщины Севера в ту пору владели особым видом магии. Да, да, не криви лицо, товарищ генерал, наука наукой, но многое я не могу объяснить с научной точки зрения! Эта магия, подвластная только женщинам, называлась Сейд или Сейдр. Ежели перевести со старо-норвежского, получится что-то похожее на «сеть», «ловушку», ну или «натянутую веревку». Вот и думаю, не в ту ли сеть мы в тот день попались.
Практики Сейда представляли собой особый вид транса, в который входили скандинавские ведьмы. Они отделяли свою духовную сущность — ворд от тела. И она могла путешествовать как в разные места, так и сквозь время и пространство. Вселялась в души животных и птиц, помогая выигрывать войны и сражения. Представительниц этого мистического учения называли «вельвы» или «сейдконами».
Главная черта этого Сейда — это умение предвидеть будущее.
Дубровин протяжно и как-то грустно вздохнул и многозначительно посмотрел на Кожевникова.
— Там, Николай, интересно было. Этот вид магии считался женским. Вроде как мужчинам было зазорно его практиковать. Транс, в который входили носители знания, по мнению северных мужчин, делал их слабыми и беззащитными перед врагом, а значит, типа недостойным воина. Хотя мужчины, практиковавшие Сейд, все-таки были. И называли их «сейдмады», но было их мало, и со временем вовсе мужская линия этих магических практик пресеклась.
Долгое время бытовало мнение, что раз практика сугубо женская, то Сейд был связан с сексуальными ритуалами, которые давали силу своим жрицам и ведуньям. Но тут, Николай, я ничего сказать не могу. Просто не знаю.
Вспоминая, как вела себя та женщина на месте обряда, я теперь уверен: это был особый ритуал. Даже та груда камней, на которую она положила снятые с себя украшения и вещи, не что иное, как «сейды» — колдовские камни. Они бывают большие, даже огромные, и маленькие Такие необычные конструкции и сейчас можно увидеть в разных уголках: в горах Карелии, тундре. Я еще когда в двадцатые с Барченко на севере был, много их видел. А в тот день, словно морок какой на меня навели, будто поглупел.
У нас основная масса женщин-носителей северной магии была уничтожена в XVII веке по обвинению в колдовстве и в преступлениях против королевской власти. Но то у нас…. А у них может и остались. Да и про наш мир кто даст гарантию, что нет где-то уцелевших вельв…. А ты, генерал, говоришь, Африка…
— Ну вот! Оно тебе надо было, расспрашивать, — сокрушенно подумал Кожевников. — Мало тебе колдунов, получи еще и северных ведьм до кучи!
Глава 4. Смоленск
В автобус Лена с Юрием садились уже без спешки, удивительно, но им нашлось пара мест в середке салона. От автостанции он отъезжал даже не полным, по дороге кто-то будет подсаживаться, кто-то сходить. Это обершарфюрер узнал от своей подруги, которая явно чувствовала себя неуверенно рядом с ним и пыталась скрыть это в чрезмерной суете и говорливости. Он же только кивал, слушая ее и вертел без устали головой, впитывая новые впечатления.
Направо от них, по другую сторону от прохода расположились две пожилые женщины с обычными славянскими лицами, ну разве что с неизгладимыми следами постоянной усталости, рано постаревшие. Обе в каких-то невзрачных блузках. У одной — застиранного зеленого цвета с каким-то мелким рисунком, у другой — голубая с набирающими влагой потными подмышками. Были они в похожих, будто одинаковых темных юбках чуть ниже колен. Женщина у окна щеголяла в видавших виды светлых туфлях, а соседка вовсе была в шлепанцах, из которых торчали не очень чистые пятки. Обе везли по нескольку сумок, а та, что у окна еще и корзинку, закрытую беленым холстом. Они оживленно и несколько громко, по мнению Кудашева, разговаривали, будучи, судя по всему, давно знакомы. Через несколько минут он уже знал, что одну из них зовут Любка. А та что у окна — Зойка. Именно так, а не Люба и Зоя, называли они друг друга. Зойка ехала в Смоленск в гости к дочери, и намеревалась остаться заночевать, чтобы хоть немного «отдохнуть от моего пьяного мудака». В корзинке везла внучатам позднюю, последнюю клубнику и переживала, что она в этой духоте потечет, ведь собирала вчера вечером. Любка что-то везла из деревни родственникам в городе, и намеревалась, купив в Смоленске колбасы, успеть вернуться к ночи в Шумячи.
Кудашев, невольно слушая их разговор, про себя удивился, что из села едут в областной центр за колбасой, а не наоборот. Ну кто его знает, может в Смоленске колбаса какая-то особая, сортовая что ли. В Черневском магазине за то короткое время пока там был, он внимания особо не обратил, была ли колбаса и какая. Основное внимание, вполне заслуженно, занимала там знакомая Василия Андреевича. Молодых людей в автобусе было мало, наверное, на работе все. Все больше пожилые женщины и пара мужчин за сорок. Сзади, шумно переговаривались о чем-то своем и задорно смеясь, расположилась группа парней гитлерюгендовского возраста и две молоденькие девушки. Едва мелькнула в голове эта мысль, Юрий усмехнулся. Привычка определять ребят шестнадцати-семнадцати лет по возрасту организации гитлеровской молодежи, была в Советской России дикой, хорошо, что никто не слышит его мыслей. Хотя он вроде помнил, что у коммунистов так же было для парней и девушек этого возраста что-то схожее. Комсомол, про который упомянул вчера Сергей. Ребята или уже окончили школу или учились последний год, да и летом, кажется у них каникулы. Постоянно поворачиваться назад и рассматривать их было неудобно.
К тому времени как видавший виды автобус дребезжа и громыхая на плохой дороге, покинул поселок Шумячи, Кудашев немного неуверенно обнял за плечи Машу молча принялся смотреть в окно. Девушка доверчиво прижалась к нему и положила голову на плечо. И неожиданно Юрий почувствовал, что она задремала под дорожную тряску. Он тихонько уткнулся носом в ее светло-русые волосы, глубоко вдыхая запах ромашки и еще каких-то цветов. До Смоленска было примерно 130 километров, на этом автобусе и по такой дороге, больше двух часов. Автобус приезжает в городской центр, в район железнодорожного вокзала. А ведь я так и не сказал ей куда еду и зачем… Есть время привести мысли в порядок. А они, мысли, скакали неудержимо, с одного на другое.
Они выехали из поселка и сразу замелькали по обе стороны дороги зеленые кусты и деревья с проглядывающими средь них засеянными полями. Время от времени на выпасах виднелись стада черно-белых коров. Идиллия. Казалось, прикрой глаза, а потом откроешь и ты — где-то у себя, проезжаешь по Восточной Пруссии или Швабии, но тут же автобус потряхивал пассажиров на очередном ухабе и вместо схожести сразу бросались в глаза отличия. Вокруг запущенность. Где-то деревья следовало опилить, кусты подрезать. А вот там, вдалеке, страшным трупом с проглядывающими из багрового мяса белыми костями на пригорке мелькнула заброшенная церковь. Ему вспомнилось как они с отцом в пятьдесят первом году делали пересадку на пути в Ростов и Краснодар, где-то на аэродроме в окрестностях Смоленска. Летели они на «Хейнкеле-111», которые давно, как безнадежно устаревшие перевели из Люфтваффе в гражданскую авиацию. Там, чуть переделав, установив удобные сидения и сняв оборонительное вооружение, их с успехом использовали как среднемагистральный лайнер. Несмотря на продолжавшуюся войну, они продолжали нести уже гражданскую службу на территории Рейха и всей Европы с Россией, там, куда не добраться было истребителям янки и их оставшихся прихвостней.
Позади балагурили парни с девчатами, обсуждая какой-то фильм. Справа тетки перемывали кости некой своей знакомой, обсуждая какая она «****ь ненасытная». Сам не заметил, как под мерное тарахтение автобусного мотора Юрий Кудашев заснул, уткнувшись в макушку спутницы.
Проснулись они одновременно от того, что автобус тряхнуло особо сильно. Он уже въезжал на площадь у железнодорожного вокзала. Вот незадача — немного зацепил за бордюр колесом. А, возможно, водитель давал знать, что все, мол, приехали. Юрий переглянулся с Машей, и оба улыбнулись. Он потер занемевшую от неудобного положения шею, а она распрямила спину, запрокинув голову. Ткань платья жадно обхватила грудь, Кудашев почувствовал, как к лицу прилила кровь и вновь, бросило в жар. Щека девушки покраснела там, где она прижималась во сне к его плечу, и наверняка, его лицо сохранило такой же быстро исчезающий след ее макушки.
— Здорово мы с тобой прокатились, — сказал Юрий, продолжая потирать шею. Маша кивнула, словно и не замечая его смущения, но блеск в глазах выдавал ее с головой. Автобус, тяжко вздохнув всем своим металлическим естеством, остановился. Мимо них, пыхтя, пробрались к выходу женщины с сумками и кошелкой, а потом, весело галдя, потянулась молодежь с задних сидений. Судя по солнцу, время уже около полудня, решил Кудашев. Подавал руку спускающейся по ступенькам девушке.
— Ну, какие планы? — поинтересовалась она, поправляя прическу, — мне нужно в наше общежитие заглянуть, тут недалеко, договорюсь, что ты у нас заночуешь. Вообще-то с этим целая проблема, но думаю, все решится. Со мной пойдешь, или встретимся где-то через часик или полтора?
На автостанции было довольно людно, сновали по своим делам пассажиры бывшие и будущие, обершарфюрер растеряно закрутил головой:
— Ну… я бы осмотрелся пока, но совсем не знаю города, даже не представляю, где мы встретимся?
— А ты иди вон по улице в ту сторону, там центральная площадь. Вокруг площади скамейки, вот там и встретимся. По дороге магазинов куча, несколько столовых, так что и не успеешь оглянуться, как час пройдет. Ты только без меня не ешь, вместе, куда-нибудь перекусить сходим. Столовая институтская на лето закрывается, так что обедать будем, чем бог послал, а ужин в общаге приготовим. Там некоторые ребята и летом живут, так что компания будет… — быстро чмокнув немного растерянного друга в щеку и одарив улыбкой, она быстро пошла, почти побежала по улице. На первом же перекрестке, оглянувшись и помахав ему рукой, свернула направо.
Кудашев огляделся по сторонам, с уходом Маши, сразу, благостное настроение улетучилось. Он в чужом городе. У потенциальных врагов. Любое неосторожное слово, действие, чревато большими проблемами, да что там, смертью чревато, и не только ему, а и этой замечательной девушке. Что там сельский милиционер говорил? «У нас теперь все не так…» Нет, Сережа, просто ты тут родился и вырос, для тебя окружающее привычно и вроде как по-другому и быть не может. Нет! Не верю я, что Совдепия и их НКВД так уж изменились. Те же самые упыри с красными флагами у власти. Поэтому нужно быть внимательным и осторожным. Осторожным, трижды осторожным…
Обершарфюрер неторопливо шел по тротуару из плохонького асфальта, вдоль невзрачных домов из силикатного кирпича в указанном подругой направлении. Старался запомнить и проанализировать как можно больше увиденного. Свежий ветер несильно трепал начинающие отрастать волосы. По дороге проезжали незнакомые машины, легковых, очень мало, все больше грузовые, фургоны, автобусы. Несколько раз бросались в глаза небольшие легковушки очень похожие на хорошо знакомый — «Опель Кадет». Странно, но новых с виду автомобилей было мало. Грузовики, из которых так же некоторые напоминали трофейный американский — «Студд», но явно не он, так вообще будто ехали в последний путь, на свалку. Несмотря на то, что Смоленск, большой, областной город, и находился Кудашев почти в самом центре, проезжая часть оставляла желать лучшего. Испещренная какими-то заплатами. Лязг и скрежет от проезжающих машин был похожий на тяжелый стон и жалобу на свою тяжелую участь. Легковушки перед особо выдающимися ухабами сбрасывали скорость и стонали меньше, но, подумалось, что до немецких дорог, да и русских, там… дома… им далеко. Дома… Вот бы закрыть глаза, и, открыв их, оказаться у родительского дома на Мауэрштрассе. Он чуть замедлил шаг, но тут же гудок автомобильного сигнала прервал эти мысли и открыв глаза, первое что увидел Юрий был большой красный транспарант у крыши дома напротив, через дорогу: «Решения XXV съезда КПСС в жизнь!»
Кудашев невесело усмехнулся, тряхнул головой, словно отгоняя наваждение. Так дело не пойдет, нужно собраться с мыслями! Он присел на скамейку, стоявшую под раскидистым кленом, между двумя домами, откинулся на спинку и закинул ногу на ногу. Поморщился… Вот куда и нужно в первую очередь зайти, так это купить новую обувь. Ботинки, оставшиеся на заимке от Николая, как минимум на размел были малы и наверняка, одарили обершарфюрера мозолями. Он скинул обувь, так и есть, стянул носок, да… с этой обувью он не ходок, еще немного и проще будет вовсе босиком ходить. А это точно, до первого милиционера. Решено, цель номер один — магазин обуви. Знать бы, где тут ближайший. Юрий разул вторую ногу и блаженно пошевелил пальцами, прикрыв глаза.
Расслабился, уже привычно унял дыхание до самого минимума и на выдохе распахнул сознание. Тут же в голову ворвался настоящий хаос, стало неприятно, аж до степени острой головной боли. Кудашев тут же закрылся. Большой город, это тебе не лес на краю болота и не село. Что бы вычленить, что-то важное, нужно привыкнуть, научиться. Только времени на учебу и привыкание не было. Пока непосредственной опасности не чувствуется, уже хорошо.
— Эй… эй, парень! Тебе часом не плохо?
Юрий вздрогнул, открыл глаза и выпрямился. Рядом, у скамейки стояла и с тревогой смотрела на него пожилая, плотного телосложения женщина в зеленом не первой свежести сарафане, с цветастой косынкой на голове, повязанной сзади. В руке она держала за ручку большой алюминиевый бидон, литра на три.
— Смотрю, сидишь, разумши, голову запрокинул, глаза закрыты… — уже спокойнее сказала она, видя, что Кудашев подал явные признаки жизни.
— Спасибо за заботу, матушка, присел вот отдохнуть.
— Матушка, — повторила за ним женщина, словно пробуя это слово на вкус, — чудно сказал, так это у попа матушка, а меня тетка Люда, зовут.
Но, видно было, обращение такое ей понравилось.
— Что, ноги стер в штиблетах энтих? — кивнула Люда на покрасневшие суставы кудашевских ступней.
— Да, вот ведь незадача. Пока не сел и не разулся, еще терпимо было.
— Это ты зря, парень, сделал. Теперича и вовсе итить не сможешь, больно будет. — покачала она головой.
— Вы, тетя Люда, мне подскажите, где тут поблизости купить обувь можно? — спросил Юрий.
— Ты поди со станции идешь? Ну да, откель еще, я тут завсегда за молоком хожу. А раньше тебя не встречала… Ты, парень, не дошел метров пятьдесят. — она указала рукой вдоль по улице, — Вона прямо на перекрестке, на улице Желябова и будет магазин. Только…тебе бы на рынок лучше, если деньги есть.
— Спасибо, тетя Люда, куда мне до рынка, мне бы эти пятьдесят метров осилить! В пору босиком идти. — поблагодарил женщину Кудашев.
— Ну, как знаешь, хлопчик! Пойду я, молоко перекипятить нужно, пока не скисло. — она кивнула ему и торопливо зашагала в переулок между домами, переваливаясь и шаркая старыми, стоптанными туфлями.
Юрий принялся обуваться. Не пропаду, думал он, вокруг русские люди, да, изъязвила им советская власть душу, но шестьдесят лет слишком мало, чтобы совсем вытравить все хорошее из народа. Обувшись, пилот поднялся и тут же охнул, опершись на правую ногу. И правда, как только шел до этого? Пятьдесят метров до магазина на перекрестке показались ему долгими словно морские мили, которые он миновал, стиснув зубы. Со стороны просто неторопливо шел молодой парень, а у парня аж испарина выступила. Магазин расположился на первом этаже пятиэтажного здания красного кирпича, старой постройки с вычурными маленькими балкончиками, лепниной и большой вывеской «Обувь». Наконец, Кудашев остановился у большой, красиво оформленной витрины, на которой красовались лакированные женские туфли-лодочки, сандалии, ботинки и сапоги различных фасонов. Юрий рассматривал все эти прелести социалистического рынка, просто стараясь перевести дух и, как можно меньше опираясь на особо сильно стертую, правую ногу.
Рядом, откуда-то вынырнув, оказался вертлявый, сутулый мужчина лет тридцати. Одет он был, несмотря на теплую погоду, в застегнутую на молнию серую парусиновую куртку с английской, кирпичного цвета, полукруглой надписью. Перевел Юрий: «ковбойские джинсы». Внутри полукружия надписи, грубо, по трафарету было намалевано изображение. По-видимому, должное изображать американского пастуха на лошади. Но более всего, оно напоминало странного горбатого уродца на четырех лапах. На ногах у мужчины были синие застиранные на коленях брюки из грубой ткани. Как Кудашев услыхал краем уха, Лена Горохова расспрашивала Машу, «где достала», обсуждая такие же похожие брюки, видимо тут они были популярны. Мужчина был не приметен: худое, угреватое лицо с острым носом, близорукий взгляд, за стеклами круглых очков. Он, бросив мимолетный взгляд на витрину, стал пялиться на обершарфюрера, то ли ожидая вопроса, то ли желая сам спросить, но не решаясь. Чудной какой тип, подумал Юрий и, собрав силы на последний рывок, стал подниматься по ступеням к двери магазина.
Обладатель куртки «Cowboy Jeans» проводил его, каким-то странным взглядом и отвернулся, еще больше ссутулившись, засунул руки в карманы куртки.
Большое помещение магазина, метров тридцать квадратных, почему-то оказалось не соответствующим красивой витрине. По периметру, вдоль стен, располагались высокие полки. В дальней от входа части за большим, остекленным прилавком у кассы виднелась одетая в синий жилет женщина-продавец. Еще одна женщина, в точно такой же безрукавке, скучающе смотрела в окно метрах в пяти от входа. Посреди торгового зала стояли четыре коричневые кожаные банкетки. Светлые, бледно-желтые стены магазина навевали тоску. Еще большую тоску навевал ассортимент, расположившийся на стеллажах. Они отнюдь не пустовали. По правую руку полки были заняты мужской обувью, по левую — женской. Справа, на нижних полках, тесным рядком, как гренадеры в кителях цвета Feldgrau, тянулись ряды русских валенок. Повыше, чернели резиновые сапоги с широкими голенищами. Самую верхнюю полку, занимали черные войлочные ботинки на толстой резиновой подошве с застежкой-молнией. В дальнем углу, ближе к прилавку, чернели какой-то грубой кожей сапоги. Уже немного прихрамывая, Кудашев растеряно рассматривая товар, прошел до конца ряда стеллажа с мужской обувью, сопровождаемый любопытными взглядами обеих продавщиц.
Обратно он вернулся вдоль женского ряда. Конечно, он знал, что в России валенки носят зимой и мужчины, и женщины, но сейчас был разгар лета… к тому же судя по всему, у местных женщин, размер 44–45 был особенно в ходу. Оказывается, у смолянок пользовались популярностью сапоги резиновые, но уже не черные, как у мужчин, а синего, темно-зеленого и ржаво-красного цветов. Кудашев взял один из сапог и прочел на болтавшемся сером картонном ценнике — «ГОСТ 5375-79 Сапоги формовые женские. Завод «Красный треугольник» г. Ленинград, цена — 10 рублей».
Кроме цвета, женские сапоги отличал более высокий резиновый каблук черного цвета и выдавленные на резине декоративные пряжки. В стороне, так же как кожаные сапоги из кирзы, в мужском, в женском ряду особняком, как две буржуйки перед пролетариями, стояли две пары сапожков из коричневого хрома с меховой отделкой на резиновой пористой подошве. Производства фабрики «Парижская комунна» г. Москва. Но цена в шестьдесят пять рублей, видимо, отпугивала покупателей. На обеих сторонах свое почетное место занимали еще и галоши. Вещь, конечно, нужная, иной раз и необходимая, но ему, Кудашеву в данный момент совершенно не интересная. Были и тапочки. Почему-то исключительно белые и стояли они отдельно.
Закралась мысль, что он чего-то не видит или не понимает. Товаров, украшавших витрину с улицы, внутри не было и в помине. Юрий оглянулся. В любом нормальном магазине Рейха, да и любой страны мира, продавец давно бы предложил свои услуги, но не тут…
— Здравствуйте, я хотел бы купить себе ботинки или туфли. Что-нибудь, легкое для пешей ходьбы по городу, сгодятся кожаные туфли или какая-нибудь спортивная обувь, но я не уверен, что она подойдет под эти брюки. Вот, к примеру, эти темно-бардовые туфли на витрине, вполне меня устроят, — обратился Кудашев к продавщице, стоявшей у окна-витрины и указал на одну из пар мужских туфель из тех которые приметил еще стоя на улице.
Продавец, миниатюрная, не лишенная привлекательности брюнетка с явно приличной частью кавказской крови, примерно тридцати годов от роду, украсила себя несколькими золотыми цепочками, словцо цыганка монистами. Небольшие, но красивые серьги в мочках ушей дополняли наряд и не особо соответствовали облику продавца на рабочем месте. Смесь показного благополучия и безвкусия. На обершарфюрера она смотрела несколько ошарашено, будто он не обувь спросил в обувном магазине, а поинтересовался у эскимоса Гренландии как пройти на ближайший пляж. Ответила она не сразу, медленно переводя взгляд с его пыльных ботинок на лицо и обратно. Его облик, по всей видимости работницу советской торговли совсем не впечатлил.
— Извините, товарищ, я кажется не поняла вас — наконец, прервала она затянувшуюся паузу, — вы обувь купить хотите?
— Совершенно верно! Вас это что, удивляет? Не ошибся ли я магазином? — Кудашев, стертые ноги которого начали доставлять ему настоящую, серьезную боль, против воли начал нервничать, — У вас ведь тут обувью торгуют…
У продавца от волнения явственно прорезался восточный акцент: — Да, у нас обувь… вот на полках все, что есть!
— Вы так пошутить решили, верно? Валенки мне предлагаете, но сейчас начало августа, а уж никак не декабрь!
Женщина быстро закивала головой и выдав через силу:
— Пойдемте! Сделала приглашающий жест покупателю и направилась к прилавку, где у кассы с интересом прислушивалась к их разговору вторая женщина-продавец.
Стоявшая у кассы сотрудница, лет на пять постарше первой, явно была опытней. Одета не так безвкусно, даже с намеком на стиль, красивая и уверенная в себе женщина под сорок. Красивая той, уверенной в себе красотой, которая приходит к женщине после тридцати пяти, если, конечно, ее не заездила в усмерть бытовая неустроенность и непосильная работа.
Драгоценным металлом красотка так же не была обделена, но и тут явно всего было в меру. Но во взгляде, которым она окинула чуть прихрамывающего молодого парня, сквозила неприятная смесь наглости и чувства собственного превосходства. Столь свойственного советским людям, имевшим доступ к распределению дефицита или иным благам не доступным остальному большинству.
— Чем могу помочь, товарищ? В чем дело, Кариночка? — голос у второй женщины-продавца, был мягкий, с бархатистыми нотками, которые так любят мужчины, но Юрию сразу почувствовалась в нем неискренность и откровенная фальшь.
— Он…Он с витрины хочет туфли себе, э-э-э… те югославские… — нескладно начала было объяснять ей коллега.
Кудашев тем временем отвлекся. Он сразу и не обратил внимания на содержимое большой застекленной витрины у кассы. А выставлены там были вполне приличные мужские туфли трех видов и пара ботинок. Ценник рядом указывал на наличие его сорок третьего размера и отнюдь не отпугивал стоимостью в 18 рублей за аккуратные туфли из черной кожи.
— Здравствуйте! Будьте любезны, я бы примерил эту пару. У меня сорок третий размер. — он указал через стекло на приглянувшиеся туфли.
— Конечно, дайте, пожалуйста, ваше удостоверение. — кивнула ему старшая продавец, протягивая руку.
— Какое удостоверение? — искренне удивился обершарфюрер.
— Товарищ, тут же черным по белому, русским языком написано, товары пайщикам Смоленского ПОСПО. Предъявите удостоверение пайщика, или не трепите нам нервы! У нас фирменный магазин и высокая культура обслуживания! — бархатистые нотки из голоса дамы за прилавком исчезли, и на их место пришла сварливая интонация.
— Да… я уже заметил, — машинально ответил Кудашев.
— Так, что? Вы не пайщик Смоленского ПОСПО? Может вы работник ГорРАЙОНО, у них на этой неделе талончики на обувь отовариваем? Тоже нет? Так что же, товарищ, нервы нам мотаете?
— Любезная, умерьте свой праведный пыл! Я же не прошу подарить мне эту обувь! Я уплачу указанную цену, без всякого торга. Вы сомневаетесь в моей кредитоспособности? — Юрий достал из кармана Лопатинский конверт и достав купюры с пролетарским вождем, продемонстрировал их продавцу.
Взор работницы советской торговли задержался было на десятирублевках в руках молодого мужчины, но потом она вновь непреклонно ответила:
— Извините, молодой человек, ничем помочь вам не могу. Товар на витрине только пайщикам и по распределению сотрудникам городских служб. Купите себе сапоги. У нас хороший выбор, только извините, вашего размера нет. Остался сорок шестой и сорок седьмой размеры, но, если на теплые носки и со стелькой…. Зато валенки всех размеров.
Кудашев облокотился на витрину, на миг потеряв контроль над собой. Вот он какой, Советский Союз, переживший Вторую мировую войну. Царство красного хама, в котором человеком является только советский бюрократ, а остальные, рабы для ломовой работы и пушечное мясо на случай войны. Он, Юрий Кудашев, может усилием воли сейчас сжечь весь этот вертеп с валенками и этими наглыми людьми, но не может, законным образом купить пару ботинок. В любой стране мира, его мира, это просто немыслимо, а тут реально. То, что он слышал от отца, его друзей, о чем читал в книгах, развернулось во всей скотской неприглядности. Система специальных распределителей для красной элиты и унижение миллионов.
— Так что, молодой человек, будете брать сапоги или валенки? — не унималась продавец.
Кудашев тяжело вздохнул и повернувшись к женщине, пристально взглянул ей в глаза.
— Как ваше имя? Я так понял, вы в этом магазине руководитель?
— Валентина Андреева… Да, я директор магазина, — еще секунду назад, она и не собиралась говорить своего имени, но сейчас не могла отвести взгляда от лица этого молодого парня, усталого и какого-то чужого. Почему она сразу не обратила внимания? Таких лиц она не видела не весть сколько времени, или видела… может, в кино?
— Как же так, Валя? Почему у вас все как в абсурдном, непонятном сне? Почему обычный человек, не может купить, имея деньги, самого простого, ну вот хотя бы эту пару обуви? Как же вы живете таким образом? Вы же обречены! Так не может продолжаться очень долго… в голове не укладывается.
Негромкий голос незнакомца стучал в мозг молотком, забивающим гвозди. Она хотела было ответить что-то, но нужные слова просто не шли в голову и Валентина Андреева, директор магазина «Обувь», что на улице Желябова, округлив глаза, все смотрела, открыв рот на этого странного парня, уже не понимая, о чем он говорит.
Второй продавец, что назвали Кариночкой, испугано выглядывала из-за полки в противоположном конце магазина. Ну… не ходить же босиком, в самом-то деле! А с другой стороны устраивать сейчас погром в обувном магазине, ради пары дрянных туфель, не самый лучший способ поддержания инкогнито.
Неожиданно Юрий почувствовал, что его потянули за рукав рубашки. Позади стоял тот самый мужчина в очках и парусиновой куртке с надписью «Cowboy Jeans» в синих грубых, штанах. Мужчина кивнул ему в сторону входной двери, явно приглашая идти с ним, и сам направился к выходу. Это уже интересно, подумал Кудашев и стараясь не обращать внимания на боль в ногах вышел в след незнакомцу. В конце концов, валенки, калоши и резиновые сапоги уж точно никуда не денутся.
— Ботиночками интересуемся? Туфельками? — встретил его вопросом на крыльце, воровато оглядываясь, мужчина.
Юрий кивнул, сообразив наконец, что носатый очкарик, самый обыкновенный спекулянт. Ведь любой дефицит, рождает спекуляцию. Он выгоден теневым дельцам. По рассказам домашних, такими склизкими типами были полны улицы германских городов, пока Фюрер и НСДАП не взяли власть и не покончили с кризисом.
— Таки они есть у меня! Дорогой, любезный мой товарищ, имею предложить вам отличную пару югославских ботинок и пару кожаных туфель из Румынии, — шептал, обдавая нездоровым дыханием Кудашева, незнакомец, — и всего за жалкие, 30 рублей пара! Ну это же слезы! Исключительно, по причине моего к вам искреннего почтения!
Не прошло и пяти минут, как Кудашев примерял на скамейке в тени большого куста сирени, за домом в котором располагался злосчастный обувной магазин пару приличных туфель, пришедших как раз впору. Вертлявый еврей-спекулянт, сверх пары румынских башмаков добавил еще и пару носков, приговаривая, что у Яши Брыля есть все и недорого и дело он ведет честно, ибо не какой-то шахер-махер. Исчез он такой довольный, что Юрий понял, нагрел его Яша Брыль как минимум рублей на десять.
На душе было противно. После общения с жидом-спекулянтом осталось чувство брезгливости, желания вымыть руки с мылом, а еще лучше, как следует вымыться. Который раз подумалось, что Фюрер, избавивший Европу от их лукавого племени, только за это достоин всяческого почитания.
Валентина Андреева, после ухода из магазина странного молодого парня, никак не могла найти себе места. Слова его никак не шли из головы. Она ушла в подсобку и там металась из угла в угол. «Да кто он такой! Да как он смеет! Кто дал ему право так говорить! Сопляк!» — не унималась она. Ей хотелось высказать ему в лицо что-то обидное и гадкое. Она злилась на незнакомца, на дуру Карину, которую пристроили два месяца назад к ней в магазин по блату, через знакомых с Городянского рынка, вместо местной, русской женщины. Та хоть работала, а эта только деньги получает и тащит бесчисленной родне, все, до чего может дотянуться. Но более всего злилась на себя. Сама не знала почему… Немного успокоившись, села за стол и набрала хорошо знакомый номер телефона.
— Алло! Товарищ капитан? Здравствуйте, Максим Петрович. Узнали? И я рада вас слышать! — голос Валентины вновь ворковал, то повышался до звонких нот, но опускался до томных придыханий.
— Заехали бы к нам. Вчера завезли очень приличные чешские мужские туфли, думаю вам понравятся… Да конечно, оставлю! Сорок четвертый размер? Конечно, есть…для вас. Да… ага. Товарищ капитан, я еще вот по какому поводу звоню. Вы просили, если что. Парень сегодня в магазин заходил, странный. Такого мне наговорил! Нет! Не в женихи набивался… Кажется, мне он по вашей линии. Не наш он, чужой. Нет… вы все шутите! Парашют за ним не волочился, нет… а вот про Советскую власть сказал, что долго мы не протянем, что обречены. Какие шутки, так вот прямо и сказал! Из-за чего? Ну… он хотел туфли купить, а они только пайщикам, ну он и завелся… Деньги? Да, были у него, в конверте, целая пачка червонцев… Какой из себя? Та-ак… чуть выше среднего роста, волосы темные, нет, не брюнет. Телосложение худощавое, но не доходяга. Лицо… усталое какое-то, но вообще, парень красивый. Стрижен коротко. Будто в кино где-то его видела, в иностранном фильме. Одет… да запомнила. Рубашка голубая с закатанными рукавами, брюки серые с ремнем. Да обычно одет, скорее по-деревенски. Нет, не фарца, это точно. Нет, раньше не видела никогда. Его у магазина потом фарцовщик перехватил. Да, я уже раньше про него говорила. Брыль его фамилия… Ну а кто же? Еврей, конечно. Да…да… Рада помочь нашим доблестным органам государственной безопасности!
Валентина откинулась на спинку стула и положила телефонную трубку. Настроение заметно улучшилось. Она выдвинула ящик из стола и достала зеркальце, осмотрела лицо и осталась довольна увиденным, только вот морщинки у глаз становятся все заметней… но и тут есть средства. Она улыбнулась и вновь сняла трубку с телефона, набрала прежний номер.
— Алло! Товарищ капитан? Так точно, опять я! — и тут же добавила совсем другим тоном, — Максим… я та-ак соскучилась! Ну отправь ты свою мымру куда-нибудь в санаторий или пансионат на недельку! Я затрахаю тебя до изнеможения, товарищ чекист…
У прилавка Карина Зайтян, продавец валенок и сапог советским гражданам, тянула шею стараясь расслышать, о чем в подсобке говорит по телефону начальница. Опять эта шалава звонит кому-то из своих любовников! Ничего, нужно только немного подставить эту дуру, и из нее, Карины Зайтян, получится отличный директор магазина. Как раз племянница из Армавира собирается приехать, будет у нее продавцом. А пока нужно подобрать что-то приличное на ноги дяде Аванесу…
Глава 5. Своих не бросаем…
Группенфюрер СС, известный востоковед, доктор наук, Вальтер Вюст, бессменный, с тысяча девятьсот тридцать девятого года директор и научный куратор «Аненербе», всю дорогу лихорадочно листал папку с рапортами. То и дело уточнял какой-либо вопрос то у оберфюрера Рейса, то у научного консультанта проекта «Н», профессора Карла Вигмана. Вальтер, кажется, находился в последней стадии нервного истощения. Он так вымотался за эти дни, что пару раз засыпал, откинувшись на заднем сидении, мягко летевшего по отличной дороге, с двумя машинами сопровождения SD, комфортного полноприводного микроавтобуса «Хорьх», черного цвета. Уже на подъезде к Падерборну, спутники перестали его тревожить разговорами, справедливо решив, что пусть он лучше полчаса подремлет в машине, чем станет клевать носом в приемной Гиммлера.
— Как же так, Зепп, — Вюст не будучи кадровым военным, давно переиначил имя Рейса с Йозефа на привычное баварское Зепп, — мне клятвенно обещали, еще после первого случая, что маяк просто невозможно сломать или испортить! Даже при жесткой посадке, при гибели экипажа он должен был сработать…
— Господин группенфюрер, не имею понятия, что там вам обещали, но фактом является то, что один мой отличный офицер, погиб, а второй… не в сильно лучшем положении. Мы тщательно проанализировали все, что рассказал медиум, и сотрудники разведки утверждают, он там долго не протянет. Спецслужбы красных его вычислят… Я, признаться, удивлен сверх всякой меры, что он до сих пор цел.
— Да, да, Рейс… я понимаю. Надеюсь рейхсфюрер разрешит операцию по эвакуации, но нам нужно знать, где его искать.
— Кудашев сможет! Я общался с его отцом, их порода просто так не сдается! — оберфюрер старался говорить, как можно уверенней, но сам понимал, что никакой уверенности нет и быть не может. То, что предстояло сделать его сотруднику, выходило за рамки обычных человеческих сил.
День неумолимо клонился к вечеру. Где-то в стороне Варбурга, грохотали отголоски грозы, воздух был свеж, порывистый ветер гнул верхушки деревьев вдоль дороги, недавний дождь прибил дорожную пыль, хотя асфальт уже почти просох. Ближе к замку, на полях кипела грандиозная стройка, только недавно возобновленная. Вскоре идущая впереди машина стала притормаживать, близился первый КПП. Минут через двадцать кавалькада из трех машин подъехала к замку. Предупрежденная охрана встретила их и две машины сопровождения отправились в обратный путь. Гаупштурмфюрер, дежурный адъютант Гиммлера, встретил офицеров и профессора Вигмана у ворот. Он приветствовал, вскинув руку, старших по званию и жестом пригласил за собой.
Рейс был в Вевельсбурге третий раз. Замок впечатлял своей необычной архитектурой и каким-то неестественным спокойствием, будто время в нем приостанавливало ход или совсем останавливалось. Особенно заметно это становилось от стройки, преображавшей окрестности в соответствии с давно принятым планом. Когда-то, и он хотел надеяться еще увидеть, весь грандиозный ансамбль Вевельсбурга явится миру во всей красе. Профессор, шедший рядом, шумно зевал, прикрывая рот рукой. Он самым обыденным поведением портил все тревожное торжество окружающего места. В приемной, сопровождавший их офицер, сдал прибывших другому адъютанту. Средних лет военный с петлицами штурмфюрера, Железным Крестом Первого класса и с планкой за компанию в Африке, снял трубку прямой связи:
— Группенфюрер Вюст с сопровождающими прибыл, рейхсфюрер. Так точно, рейхсфюрер!
Офицер положил трубку на рычажки аппарата, поднялся из-за стола и стремительно прошел к двери. Прямая спина, хорошая выправка говорили о старых семейных, военных традициях, которым не помеха столь тяжелое ранение.
— Прошу, господа! — он распахнул дверь и чуть посторонился, пропуская Вюста с подчиненными внутрь небольшого зала в башне замка, служившего кабинетом второму человеку в Рейхе.
Кабинет был знаком оберфюреру Рейсу. Он уже был в нем на приеме у Гиммлера, при назначении на должность. Вюст, бывал тут много чаще по делам курируемой организации. Профессор Вигман, в отличии от своих спутников, в замке оказался в первый раз. Рейхсфюрер при их появлении поднялся из-за стола. Все трое вскинули правую руку, приветствуя руководителя СС.
— Хайль Гитлер!
Гиммлер ответил им тем же приветствием и указал на стоявшие за столом креста, приглашая научного руководителя «Аненербе» и прибывших с ним садиться за широкий массивный стол из темной древесины. Пока они рассаживались, стараясь как можно меньше двигать тяжелые кресла, чувствуя скованность, Гиммлер, внимательно наблюдал за ними, поблескивая круглыми стеклами очков. Рейс не видел рейхсфюрера более года, не считая, конечно, имперской хроники и фотографий в газетах. Он показался ему сильно усталым и больным. Наконец, группенфюрер Вюст, откашлявшись, поднялся. Он держал в руках несколько листов из папки, с которой он вошел в кабинет. Но Гиммлер жестом прервал еще не начавшийся доклад.
— Прошу немного подождать господа, сейчас подойдет еще один участник нашей беседы. Да, группенфюрер, я вижу ваше недоумение, но этому человеку я полностью доверяю. Она хранит секреты и более важные, чем ваши.
Пауза не успела слишком затянуться, в дальнем конце зала отворилась неприметная дверь. Стройная женщина в темном длинном платье, более соответствующему старому замку, в станах которого они находились, прошла к столу. Грациозно расположилась в кресле сбоку, как бы подчеркивая неформальный характер своего присутствия. Все трое, прибывших, встали, приветствую даму полупоклоном. Из них только доктор Вюст узнал Марию Оршич. Он не удивился. То, что он знал о ней, и еще больше слышал от узкого круга посвященных людей, вполне объясняло ее присутствие в этом зале. Рейс и профессор Вигманн с интересом рассматривали красивую, незнакомую женщину с длинными белокурыми волосами, собранными в хвост. Она перекинула тугой хвост волос на грудь полузакрыв висевший на цепочке амулет с Центральным солнцем и кивнула офицерам с загадочной и обворожительной полуулыбкой. Оберфюрер отметил про себя, что первоначальное мнение, о молодости незнакомки, не верно. Он просто не мог определить, сколько ей лет.
— Я готов выслушать ваш, доклад господа! — сказал Гиммлер. Кивнув на свою гостью, добавил: — Как всегда, прошу максимально сократить научную часть, мы с фрау Марией, не специалисты в академической физике.
Группенфюрер Вальтер Вюст, вновь поднялся с кресла, машинально еще раз переложил из руки в руку несколько листов из папки, наконец, опустил их на стол и начал доклад хорошо поставленным университетскими лекциями тоном.
— Господин Рейхсфюрер, фрау Оршич, я не стану делать предисловий, описывая нашу практическую работу «Зондербюро 13» по исследованию рукавов. Нам удалось установить место крушения нашего хронолета из первых серий, в червоточине которой мы дали название Видсид. Это восточная часть Ботнического залива недалеко от северной оконечности Аландских островов, на глубине, примерно 90 метров. Принимая во внимание развитие технологий в исследуемом рукаве, имеется серьезное опасение, что данный артефакт будет обнаружен аборигенами в самом недалеком будущем, что с большой вероятностью приведет к крайне нежелательным последствиям. Мною принято решение, произвести разведку места нахождения хронолета с последующим уничтожением путем бомбардировки управляемыми глубинными бомбами. И вот 27 июля, сего года, для выполнения разведки с базы научно-исследовательский центр «Н» на Гельголанде был осуществлен запуск хронолета. Дальнейшее развитие событий, думаю, более детально доложит оберфюрер Рейс.
Гиммлер, откинувшись на спинку креста, внимательно и спокойно слушал докладчика, подперев скулу правой рукой, а дама на кресле сбоку, наоборот, олицетворяла собой нетерпение и выказывала все признаки, плохо скрываемого волнения.
Доктор Вюст которому хозяин кабинета кивнул, вновь сел на кресло, нервно поправляя воротник форменного мундира. Начавший, вернее продолживший доклад Йозеф Рейс, как настоящий военный, говорил рубленными фразами и короткими предложениями.
— Экипаж хронолета, на базе модернизированного под наши нужды «VRIL-Jager3», в составе командира, гауптштурмфюрера СС Герберта Ролле и пилота-навигатора обершарфюрера СС Юрия Кудашева. Предполетный инструктаж проводился мною в 08.00. Поставлена задача провести разведку и эхолокацию предполагаемого квадрата аварии нашего корабля, а также скрытой установки в положительном результате, радиобуя. На все задание предполагалось от шести до восьми часов. После инструктажа в пункте постоянной дислокации проекта, экипаж, как обычно на геликоптере, был доставлен к месту старта, и в 09.00 27 июля 1955 года, с вверенной мне базы на острове Гельголанд отправился в полет. В 10.30 станцией слежения зафиксирован их переход из нашего пространства по лей-линии ZF-221.
В контрольное время прибытия, 18.00 + 2 часа, хронолет в позывным «шестьсот тридцать один», с указанным экипажем не вернулся. Принимая во внимание особенность выполнения боевого задания, связь с «шестьсот тридцать один» поддерживаться не могла. Работы контрольного маяка, который, как меня заверяли, должен активироваться в случае любой непредвиденной ситуации, не произошло. Место нахождения «шестьсот тридцать один» нам неизвестно».
— Я понимаю, что вопрос мой не совсем корректен, но господин оберфюрер, вы уверены в профессиональной подготовке экипажа? — Гиммлер задал этот вопрос, заранее зная ответ, так как уже со вчерашнего дня, подробно был знаком с личными делами обеих пилотов.
— Так точно, мой рейхсфюрер, это один из лучших экипажей проекта. Совместно работают уже в течении трех лет, уровень взаимного псиконтакта — 95, без сомнения лучший в моей группе. На сколько мне известно, только у экипажа штурмбаннфюрера СС Раушнига, на базе в Новой Швабии, уровень взаимодействия выше.
Рейс чуть повернул голову в сторону доктора Вюста, как бы прося подтвердить свои слова. Группенфюрер утвердительно кивнул, переводя взгляд с Гиммлера на сидящую в кресте и внимательно слушающую женщину.
— Ситуация оказалась патовая. Хронолет с экипажем пропал. Наши агенты в рукаве Видсид отрицают сам вход в их пространство шестьсот тридцать первого. Оставалось предположить только выход из строя хроно-капсулы, но для нас до сих пор их работа за гранью понимания. А если это так…, то… — Рейс замялся, не находя слов.
— Позвольте, господин рейхсфюрер продолжить мне. — Нетерпеливо поднялся со стула профессор Вигман.
Гиммлер кивнул, а женщина в фиолетовом, одарила Вигмана чарующей улыбкой, от которой ему стало невероятно неудобно за не свежий воротник рубашки и мятый костюм. Но чувство это было мимолетным, профессор был настоящим фанатиком в своей сфере и научный интерес в настоящее время полностью отодвигал остальное на задний план.
— Наверняка, присутствующим известно, что происхождение гипотезы параллельных вселенных тесно связано с внедрением идеи квантовой механики в начале 1900-х годов. Поступательное развитие этой сферы знаний, привело к появлению теория двойственности материи, которая была названа принципом неопределенности Гейзенберга… — Карл Вигман увлеченный повествованием, не обращал внимание на то, что из всех присутствующих, понимает его в полной мере только группенфюрер Вюст. Рейс угрюмо засопел, а Гиммлер, переглянулся с фрау Оршич и чуть заметно пожал плечами.
— В наше время, благодаря арийскому научному гению, совместившему теоретические выкладки, профессора Гейдельбергского университета Филипп Ленарда с невероятными открытиями в Тибете и Боливии и используя наработки Альфреда Уоткинса о роли лей-линий, мы полностью подтвердили на практике многие теоретические выкладки. Пока, нам известны два мира, развивающихся параллельно с нашим. Это, без сомнения, известно присутствующим. Но, господа, без всяких сомнений, я убежден в этом, существует гипотетическое множество всех возможных реально существующих параллельных вселенных, включая ту, в которой мы находимся…
— Иными словами, — перебил его оберфюрер Рейс, — мы понятия не имеем где сейчас находится экипаж шестьсот тридцать один, и что с ними произошло.
— Да… именно так, господин Рейс, — профессора просто потряхивало от нетерпеливого желания сказать больше и быстрее, чем это физически возможно, — но сейчас мы подходим к самому интересному, невероятному и критически важному!
Напряжение, вызванное этим коллективным докладом, достигло пика. И если доктор Вюст, оберфюрер Рейс знали все в подробностях, то Гиммлер, помня свою беседу с медиумом, весь обратился во внимание. Мария Орсич просто пожирала взглядом рассказчика. Лицо ее раскраснелось, глаза блестели, а дыхание стало неровным и прерывистым. Рейс отчего-то, совсем не вовремя, наблюдая за ней краем глаза, подумал, глядя на туго обтянутую фиолетовым шелком грудь, что при других обстоятельствах решил бы, что женщина на грани сексуального возбуждения.
— На третий день, когда какие-либо надежды на спасение хронолета, давно пропали, неожиданно, несколько человек связанных прямо или косвенно с проектом «Н», получили ментальный сигнал невероятной силы! Это ваш покорный слуга, фрау Маргарет Ролле, супруга командира экипажа, оберштурмбанфюрер СС, профессор Ханс Шляйф и оберштурмбанфюрер СС Юрье фон Гренхаген и русский военный атташе, полковник Николай Кудашев. Как вы уже догадались, все мы так или иначе связаны с одним из членов пропавшего экипажа — Юргеном(Юрием) Кудашевым.
Оршич порывисто поднялась с кресла и нависла над рейхсфюрером.
— Почему… Почему, Генрих… как так могло быть… 27 июля они улетели, 30 он подал сигнал… но ни я, ни мои девочки ничего не почувствовали.
Все трое пришедших на доклад офицеров и ученых, были поражены этим простым «Генрих», сказанным в адрес одного из самых влиятельных людей Рейха.
— Давайте дослушаем, профессора. Мария, я чувствую, что самое интересное еще впереди. — Гиммлер накрыл ладонью руку женщины, гася ее порыв. Она села, отрешенно глядя в каменную стену замка.
— Продолжайте, господин Вигман, — руководитель СС, снял очки и немного щуря близорукие глаза, достал из ящика стола небольшой, темно-синий платок и принялся протирать стекла очков.
— Да… все мы связаны с пилотом Кудашевым. Я постоянно находился с ним и другими пилотами в контакте на базе. Профессор Шляйф и доктор фон Гренхаген, в числе преподавателей, обучавших курс Кудашева в спецшколе. Фрау Ролле, жена его командира, а вам известно о их сильной ментальной связи и, наконец, его отец. По территории охвата сигнала, площадь очень обширна. Отец, полковник Кудашев, на момент сигнала находился в Нюрнберге, я на базе — побережье Северного моря, фрау Ролле дома в Бранденбурге, профессор Шляйф в Восточной Пруссии, оберштурмбаннфюрер фон Гренхаген, на раскопках в русской Лапландии. И за ничтожным исключением, у всех одно и то же… видение, если желаете так назвать. «VRIL-Jager3» с позывным «шестьсот тридцать один» совершил аварийную посадку, к эксплуатации не пригоден. Командир экипажа гауптштурмфюрер СС Ролле, погиб. Второй пилот, осуществивший передачу, Юрий Кудашев получил травмы, но остался жив. Как вы понимаете, передача осуществлялась не текстом, а мыслеобразами, поэтому толковать их можно по-разному, в силу индивидуального восприятия информации каждым человеком. Но что удивительно, все корреспонденты, схожи в толкованиях. Причем некоторая подготовка в области использования силы Вриль была только у профессора Шляйфа и Юрье фон Гренхагена, ну и какие-то азы у меня. Фрау Ролле и полковник Кудашев даже не имели представления, чем занимаются на службе их родственники. Далее… экстренно было принято решение установить дежурство подготовленного медиума, более того, с разрешения доктора Вюста, мы используем один из боливийских артефактов из экспедиции Эдмунда Кисса, — хрустальный череп.
С тех пор было еще два сеанса. На этот раз уже более сфокусированных, появилась дополнительная информация. Авария произошла в абсолютно незнакомом нам мире, с уверенностью можно сказать, что открыт третий, новый рукав реальности. Географически, крушение произошло на русской территории, ближайший большой город — Смоленск. Самое важное! Пока не известно, как, но экипажу Ролле—Кудашева, удалось не только войти в неизвестный рукав реальности, но и совершить временной переход. Ранее это только обосновывалось на уровне теорий, в практике мы даже не знали, как подступиться к данному вопросу. Не имею понятия как, но в том мире сейчас 1979 год. Поразительно! Ну и как в двух известных нам мирах, история там развивалась своеобразно. Мировой военный конфликт там закончился поражением Рейха, торжеством жидовского большевизма и американской плутократии. Обершарфюреру СС Юрию Кудашеву удалось завязать контакты с местным населением, но судя по всему и НКВД, проявляет интерес к происходящему. Хронолет был уничтожен, как требуют в таком случае инструкции. К сожалению, уровень технологий аборигенов, позволил им засечь выброс энергии при ликвидации аппарата. Пилоту удалось снять с корабля подпространственный маяк, но нет возможности активировать его. Это информация, за которую можно ручаться. Дальше, господин рейхсфюрер, извините, будет что-то, похожее на мистику. Возможно медиум что-то не так понял или какая-то другая накладка, но из второго сеанса связи следует, что Кудашев нашел на месте аварии артефакты древней арийской цивилизации и пользуется помощью каких-то сверхъестественных существ… Я не могу дать, как вы надеюсь понимаете, гарантий точности этой информации, но хотим мы или не хотим, она имеется. У профессора Шляйфа, при этом известии практически истерика случилась… Это же по его, археологической, части.
— Что вы говорите!? Профессор! — Мария Орсич, уже стояла рядом и пожирала его глазами, — ведь именно в этом суть! Вот в чем причина, моего видения!
— Не берусь спорить с вами, уважаемая фрау Мария, я всего лишь филолог, ставший по необходимости разбираться в физике, но могу вас заверить, ситуация экстраординарная! — вступил в диспут, в который превратился доклад о происшествии, группенфюрер Вюст. Не стану скрывать, мы в институте ведем секретные разработки в области телепатии, но до сих пор, похвастаться особо нечем. Даже с использованием передовой техники и артефактов Древних, счет у нас в передачи мысли на расстояние, идет на сотри метров, на километр в лучшем случае. Сам факт трансляции мыслеобразов из другого измерения, кажется немыслимым! Невероятным! Я даже представить не могу, какие силы должны быть в этом задействованы! Почему Кудашев? Мы сразу же навели справки, он был прилежным курсантом с хорошими задатками, все преподаватели схожи в этом мнении, но ничего примечательного в нем не было. Вот! — он вынул из папки листок и потряс им, — Показал отличный результат по основным дисциплинам и выше среднего еще по трем. Таких у нас немало, но он оказался уникальным.
— Так что же нам предстоит сделать в данной ситуации, ваши предложения, профессор? — вступил в разговор Гиммлер.
Вюст положил руку на плечо, хотевшему что-то порывисто сказать профессору Вигману, понуждая его сесть на стул.
— Мой рейхсфюрер, наша группа инженеров, работающих в проекте, выявила теоретическую возможность активации подпространственного маяка. Основная проблема — отсутствие у Кудашева возможности запустить маяк. Он создан как самодостаточный техномагический объект, люди в Лхасе, предоставляющие их нам, отказались раскрыть информацию о конструкции. Но он при активации вырабатывает импульс, способный пересечь пространство и время, мы в свою очередь, способны засечь его и направить по нему хронолет. Энергию на эту дикую мощь маяк черпает из самого себя, полностью разрушаясь, самоуничтожаясь при работе. При этом не выделяется опасных излучений и сверхвысоких температур как при взрыве. Иными словами, можно подать сигнал находясь практически рядом с прибором. Проблема в том, что для срабатывания и начала выброса в подпространства энергии, нужен пусковой, стартовый импульс. На «VRIL-Jager3», импульс должен был дать тахионатор, почему этого не произошло, другой вопрос. Основная проблема, отсутствие у Кудашева этой энергии. Такую мощь не даст даже целая электростанция. Но… Ее способна выдать сама природа. Это разряд атмосферного электричества. Сила тока в электрическом искровом разряде в атмосфере, на Земле достигает 10–500 тысяч ампер, напряжение — от десятков миллионов до миллиарда вольт. Этого более чем достаточно. Нужно только направить эту мощь в маяк, и мы получим возможность найти дорогу в этот мир.
— Это может получиться? — с сомнением поинтересовался глава СС.
— Знаете, господин рейсфюрер, никто не возьмется сейчас судить о том, что может или не может человек, способный послать силу своей мысли в иную вселенную… — вставил реплику Карл Вигман.
— А теперь послушайте меня, — лидер «Общества Вриль» поднялась над столом, оперлась обеими руками в массивную столешницу благородного черного дерева, гордо выпрямилась и стала похожа на древнюю арийскую богиню. Она медленно обвела взглядом присутствующих, — то, что я скажу, тайна пострашней ваших секретов, и только Генрих знает ее. И то, извини, мой король, не всю. У нас была связь с Высшими! Благодаря им многие наши замыслы стали возможны. За многими нашими победами и успехами стоит их помощь. Но эта нить оборвалась после Черного сочельника, слишком многое было связано с Фюрером. И вот недавно, первый раз за пять лет, нам, сестрам внутреннего круга Вриль, был дан знак. Нам сообщили о грядущем сверхчеловеке, который сможет восстановить эту связь. Это он, затерявшийся вне времени и пространства летчик. Я не знаю, что и как вы будете делать, камераден, но его нужно спасти.
Дама в фиолетовом села, Рейсу казалось, что сказанные слова будто состарили ее на несколько лет. Он почувствовал суеверный ужас. Казалось немыслимым, что совсем недавно он любовался ее грудью и крутил в голове весьма нескромные мысли. Мария Орсич повернула к нему голову и невесело улыбнулась, словно прочитала с листа, все его мысли.
Оцепенение спало. Гиммлер, Вюст, профессор Вигман заговорили одновременно, кто-то из них жестикулировал, ученые перебивали друг друга, а оберфюрер Рейс, не мог оторвать взгляда от усталой женщины в кресте у края стола.
«Спаси его, солдат! И ты получишь больше того, о чем можешь мечтать!» — вдруг прозвучало у него в мозгу, словно вспышка озарила изнутри, заставила покачнуться и сдавила грудь, как годы назад, когда молодой лейтенант Йозеф Рейс выходил из пикирования на своей «Штуке», где-то над Россией.
Глава 6. Чужие люди
Ноги в новой обуви как будто сами несли. Пришлось, конечно, поставить в голове блок, уменьшить боль в стертой ступне. И то сказать, пока переобувался на лавочке в кустах, Кудашев умудрился почти залечить мозоли. Что ни говори, а силы, пришедшие к нему, если их пустить даже на такое малое дело, приносили ощутимую пользу. Хотя такое ли уж оно малое? От состояния ног у бойца многое зависит! В атаку идти или в разведку, если кровавые волдыри мозолей полопались и кровоточат, точно невозможно. Сам пропадешь и товарищей погубишь.
На улице Юрий покрутил головой, ориентируясь в незнакомом месте. Ага, немного не дошел до площади. Поторапливаться нужно, оговоренный с Машей час прошел. Он зашагал направо. Крутил про себя все происшедшее в магазине. Рыночный дефицит во всей красе. Кудашев знал его только по рассказам русских, живших в Сталинском СССР. Но в ту пору он еще не развился в монстра, которого он только что наблюдал в магазине. В других, наверняка, то же самое. Не может же такого быть, что бы только в обувной сфере процветало такое непотребство.
Проще говоря, это когда деньги есть, как у него сейчас, желание купить тоже есть, да еще какое, а купить нечего. Ну, если только не валенки летом… Ничего просто нет. В стране у коммунистов господствует плановая экономика, и спускаемый сверху план обязывает производителей выпускать огромное количество товаров, по сути, никому особо не нужных. При этом зачастую необходимые, просто полезные вещи не производились вообще или производились в таких мизерных количествах, что их элементарно на всех не хватало. Это и порождало дефицит. Интересно, какой ненормальный составляет эти планы? Это каким же нужно быть оторванным от реальной жизни. Вот кто высчитал, что нужно такое количество резиновых сапог и валенок? А ботинки и туфли, что, не нужны? Нет, все же странно тут живут!
Кудашев усмехнулся. Кто бы мог подумать, что в России, будет так все плохо, что продукция нищей, мамалыжной Румынии или голоштанной Югославии, попадет тут в разряд дефицитной и горячо желаемой. Да… Видимо, еще многое его удивит в ближайшее время. Одно дело в маленьком селе жизнь наблюдать, а тут город. И большой город. Несколько часов проведенных в черневской библиотеке вопросов не то что не разрешили, а, наоборот, создали еще больше. Вот вроде бы и Югославия, и Румыния под пятой у красных и входят в так называемый «Варшавский договор», союз сателлитов большевистского СССР. Но товары из этих вонючих дыр, ценятся в хозяине — СССР, на высочайшем уровне, а не наоборот. Вопрос, почему? Вспомнился разговор двух теток в автобусе, из которых одна вожделела смоленской колбасой. Неужели и еда тут в дефиците. Юрий вдруг подумал, что совершенно не задавался вопросом, чем его кормили и Лопатин, и Сергей в Чернево. Обершарфюрер, в еде был не избалован, почти всеяден. Вареная картошка, сало, яйца, соления, квас и козье молоко в лесном доме у пасечника шли на ура, казались естественными и вкусными. Гороховы в Чернево, угощали все теми же простыми продуктами, да еще наваристым борщом и запеченной свининой. Все наверняка местное, из подсобных хозяйств. Но поездка из села в город за колбасой… Что-то за гранью понимания. Появилось желание зайти в ближайший магазин, торгующий продуктами и внимательнее осмотреться, но не сейчас… Точность вежливость королей, а он и так задержался, общаясь с продавцами в магазине и с жидом-спекулянта на задворках.
Центральная площадь встретила зеленью сквера, неизменным белым памятником вождю с вытянутой рукой, то ли что-то обещающего, то ли говорящего: «Да пошли вы все!». Солнце перевалило хорошо за полдень, вдруг действительно захотелось есть. Юрий шел мило выкрашенных в зеленый цвет массивных лавок, высматривая Машу. Девушки не было. Ведь не могла она прийти раньше его, не дождаться и уйти по своим легкомысленным делам, оставив человека в незнакомом городе. Скорее всего, все же возникли у нее дела, и задержалась подольше. Кольнула тревогой мысль, что дела то могли и его касаться, с той, неприветливой стороны, откуда приезжали по его душу трое «рыбаков». Но нет, непосредственной тревоги не чувствовалось, только где-то на границе сознания темной тучей клубилось беспокойство. Оно, впрочем, не оставляло его ближайшие четыре дня. Ну, значит нужно подождать.
Кудашев осмотрелся. Почти все лавки были заняты. Где-то молодыми мамочками с колясками, на других — чинно уставившись в газету, сидели пожилые мужчины. На одной из скамеек и вовсе играли в шахматы два старичка, а еще двое стояли рядом, живо обсуждая ход партии. На глаза попался лоток мороженщицы. Сразу, с неудержимой силой захотелось мороженого. Достав из кармана купюру, Юрий подошел к молодой женщине в белом переднике и косынке и, протянув червонец, сказал:
— Будьте любезны…, — он замялся, не зная местных названий, но потом решил, что пломбир — мороженное всех времен и миров, добавил — пломбир!
Продавец улыбнулась ему обворожительной улыбкой, и открыла лоток. Но, увидев протянутые деньги погрустнела:
— У вас не будет помельче, я еще не наторговала на сдачу! Привлекательная улыбка, сменилась немного виноватой. Он достал из кармана купюры и отыскал синюю банкноту с Кремлевской башней достоинством в пять рублей.
— Мельче ничего нет, уж извините. Продавец вздохнула и принялась отсчитывать сдачу, потом достала кошелек и добавила еще две бумажки по рублю. Через несколько секунд, Юрий отошел к скамейке сжимая в руках пригоршню мелочи и мороженное в бумажном стаканчике с деревянной плоской палочкой.
На лавке, где отыскал место Кудашев, примостилась еще влюбленная парочка. Оба милые в своей непосредственности. Он лет семнадцати, коротко стриженный, с торчащим на темени вихром, в спортивных синих брюках и светлой футболке с эмблемой в виде синей буквы Д в ромбе. Его спутница, ровесница, в простом сиреневом ситцевом платье с каким-то мелким рисунком, с забранными в хвост темными волосами. Они держались за руки, сидя в полоборота и что-то негромко говорили. На присевшего рядом молодого мужчину, да и на весь окружающий мир, внимания пара не обращала.
Местный пломбир, не смотря на дешевизну, был отменным. Среди местных оно пользовалось популярностью. То один, то другой прохожий подходил к лотку, часто были мамы с детьми. Потом даже небольшая очередь образовалась. Продавщица, оставившая у Кудашева не в пример работникам обувного магазина приятное впечатление, нет-нет, да и посматривала в его сторону, благо до его скамейки было всего метров пятнадцать. Странно, подумалось ему, вроде никогда раньше столь откровенного интереса у противоположного пола он не вызывал. Он улыбнулся мороженщице, та смутилась и отвернувшись, принялась доставать из недр своего ящика новый стаканчик для мальчугана лет шести, стоявшего с матерью у лотка и с нетерпением подпрыгивающего.
Мороженное, закончилось мгновенно, Юрий с сожалением бросил пустой стаканчик в массивную урну, стоявшую рядом. Невольно засмотрелся на сидящую рядом парочку. Вздохнул. У этих двоих, не иначе первая любовь. Что же, для этих ребят она вполне может перерасти в более тесные отношения. У него же с Машей чем дальше, тем сложнее. Он старался не думать, что с ними будет дальше. Вчера, обняв ее у окна, почувствовав, как доверчиво, с трепетом, прижалась к нему девушка, он узнал одно — она и он предназначены друг для друга. Появилась мысль, а может быть, проведению было угодно отправить его в этот мир только для этого, чтобы вот так он обнял ее. Пусть рухнут небеса, пусть зальет океан землю, а горы выплеснут на землю свой огонь, но они должны быть вместе. И Маше и ему, особенно ей, это создает очень и очень серьезные проблемы. Для него остаться тут, скорее всего, означает смерть. Если появится хоть мизерная возможность вернуться, то он не сможет взять ее с собой. Какой-то зловещий тупик. Нужно стряхнуть с себя это отчаяние, заняться тем, для чего он оказался в Смоленске. Поиском информации. Ну что же, будем решать проблемы по мере их появления.
Однако, как хочется есть! Мороженное только растравило аппетит. Пилот уже собрался вновь подойти к мороженщице, как увидел ее. Маша, уже без сумочки, торопливо шла по аллее, встревоженно крутила головой по сторонам, явно высматривая его. Кудашев поднялся, сделал шаг в сторону подруги, она заметила его, радостно заулыбалась и помахала рукой. Через минуту девушка уже была рядом.
— Извини, извини, извини…, затараторила она, — думала, только сумку оставлю, да с комендантом о тебе договорюсь, да не тут-то было. Как загрузили сразу… будь она не ладна, эта общественная нагрузка! Я уже перепугалась, что потеряемся!
Юрий прижал ее к себе, обняв за плечи, и сразу бросилось в глаза разочарованное лицо мороженщицы в котором легкая зависть перемешивалась с досадой…
— Да, нормально все! Я тоже недавно пришел, вот, обувью новой разжился, — он продемонстрировала новые туфли, чуть приподняв и так коротковатую штанину.
—Ого! Повезло! Это где такие выкинули? Или с рук? — Маша окинула взглядом обновку.
Кудашев озадаченно молчал, что ответить, решительно не приходило в голову. Она что, думает, он со свалки себе башмаки принес? Они же новые совсем, кто такие выкинет? Что-то тут не то… Нужно менять тему.
— Да ладно, подумаешь, туфли! Машенька, дико хочется есть! Я пока тебя ждал, мороженное съел, но только аппетит растравил.
— И то верно! — встрепенулась спутница и глянула на небольшие часики на левом запястье, — пошли, тут недалеко нормальная столовка есть, сразу будет у нас и обед и полдник. Ужин ребята обещали в общаге организовать. Я забегалась, и только после твоих слов почувствовала, как голодна!
Они под руку пошли по скверу скорым шагом, перешли, пропустив не слишком густой поток машин, дорогу, и минуты через три были уже у столовой, расположившейся в первом этаже безликой пятиэтажки. Вывеска с надписью: «Столовая №4» видна была издалека. Занимала она весь первый этаж и, наверняка, была облюбована служащими местных советских учреждений и контор, мимо которых они проходили по дороге. Большие стеклянные окна с нарисованными яствами, широко, гостеприимно распахнутая двустворчатая дверь. Изрядный голод служил причиной, что в столовую молодые люди почти вбежали. В большом зале было много свободных столиков, но кое-какой народ за столиками все же сидел. Они встали в хвост небольшой очереди у стойки раздачи блюд, которую отделяли от зала металлические столбы с деревянными перилами.
Юрий с любопытством окинул взглядом зал, кинул взгляд и кухню в глубине помещения. Успел увидеть женщин в белых халатах и чепцах, что-то мешавших в баках или раскладывавших по тарелкам снедь. В столовой стоял какой-то ровный гул негромких голосов, перемежавшийся звяканьем и кряхтением кассы, и стуком ложек и вилок. Пахло чем-то кисловатым, но он даже не обратил внимания, близость еды вызывала уже спазм в желудке.
Очередь двигалась быстро, вот уже и они с Машей, держа в руках подносы с лежащими на них ложкой и вилкой, продвинулись к стойке с меню. Сказать, что выбор был не богат, было явно погрешить против истинны, он был откровенно беден. Зато и очередь двигалась быстро. Два первых блюда — борщ и суп гороховый. Два вида салата: «Весенний» несмотря на то, что лето перевалило уже далеко за половину, и «Свекольный». На второе курица отварная и котлеты, к которым гарниром шли картофельное пюре и макароны. Довершали это торжество советской кулинарной мысли напитки — компот из сухофруктов и сок яблочный. Маша, которую он галантно пропустил вперед, взяла гороховый суп, салат из овощей и макароны. К гарниру уже хотела брать курицу, но грузная женщина в некогда белом переднике держащая в руках большую двузубую вилку, подававшая тарелки, отчего то сказала с издевкой: «Ходите долго, четвертый час уже, кончилась курица!» — и ехидно усмехнулась. Маша поморщилась, но делать нечего, пришлось обоим довольствоваться плоской котлетой землисто бурого цвета. Кудашев поставил на поднос тот же салат что и его подруга, борщ и макароны, потом подумав, что порции могли бы быть и побольше, добавил два стакана компота и пару кусков мягкого, черного ржаного хлеба. Жарко… лето.
Стоил обед не сказать, что совсем дешево, но и не дорого. Обершарфюрер, совершенно не ориентировавшийся в местных ценах, протянул худощавой, женщине на кассе, с усталым, блеклым, равнодушным лицом, трехрублевую купюру, и не глядя сунул полученную на сдачу мелочь в карман. Сели они за столик, уютно расположившийся в углу зала, у самого окна-витрины. И молчали, пока не утолили первый голод, работали ложками и вилками. Салат «Весенний» советская кулинария трактовала как крупно порезанные, не очень свежие огурцы и помидоры, резаные капустные листья, несколько листиков петрушки и укропа. Основу блюда составляла явно капуста. Все это было сдобрено небольшим количеством дрянного соуса, по-видимому, должного означать майонез. Но как потом заметил про себя Юрий, это блюдо было самым вкусным. Трудно испортить свежие огурцы, помидоры и капусту, даже советским майонезом. Борщ, в который на выдаче сотрудница столовой махнула чайную ложку какой-то белой жидкости, мало по консистенции напоминавшую сметану, был горячим. Это, наверное, было его основным достоинством. Редкие кусочки картофеля, капусты и свеклы, которые ловко убегали от его ложки, не делали это блюдо борщом, похожим на тот, чем угощали его Гороховы пару дней назад. То был Борщ! Именно так, с большой буквы! Это же… доев содержимое тарелки, Кудашев так и не смог понять, был ли он сварен на бульоне или повара не заморачивались такой мелочью, просто использовали воду. Макароны, в отличии от борща были совсем холодными. Сероватые с виду, они, наверно отлично набивали желудок местного пролетариата и советской интеллигенции, не избалованный изысками вроде сочного мяса или осетрины, по какой-то невероятно жестокой глупости нарисованных на больших витринах-окнах столовой. Только вот человеку, пробовавшему настоящие макароны на их родине, в Италии, блюдо становилось поперек горла. Котлета же своим цветом, вызвала у Кудашева крайне неприятную ассоциацию с трупом. Но он ошибся. Мяса в котлете был такой мизер, что даже примерно не удалось почувствовать, свинина говядина, или курица легли в ее основу. Скорее это был мясорастительный продукт, в котором мясной фарш смешали с хлебом в несомненную пользу последнего, к тому же изрядно пересолив. Таким образом, подумал вновь Кудашев, на второе он кушал тесто с тестом, макароны с этой «котлетой». Маша сначала казалась удачливей, она взяла картофельное пюре. Но, посмотрев, как она пытается собрать на вилку растекающееся жидкое пюре, тут же усомнился в своих выводах.
— Ну, как тебе столовка? Мы с ребятами сюда всегда обедать бегаем! — девушка, уже расправившись с котлетой, потягивала сок.
Ну вот что ей сказать? А ведь ответить нужно! Какое странное чувство. Он был уже не голоден, но и сказать, что наелся, не мог. Не иначе, через час-полтора, вновь начнет донимать голод. Он завтракал, обедал, ужинал, в бесчисленном множестве немецких заведений, был в Парижских и Лионских кафе и ресторанах, питался в Российских трактирах и столовых, в той России. Дома. На службе свои столовые, как и в университете и ранее в школе. Дома шла война и иной раз, с продуктами, особенно в детстве, было не все хорошо. Но так как тут… Нет. Так плохо не было. Вспомнилось, как он сопровождал в Африке в полевой госпиталь бедолагу Шульца из второго взвода, которому дико не повезло наступить на американскую противопехотную мину. Сдав, обколотого до бесчувствия обезболивающим солдата в госпиталь, санитары остались там ночевать. Ужинали в их столовой. Тамошняя кухня готовила не только на госпиталь, но и в основном на располагавшийся рядом лагерь военнопленных. До сегодняшнего дня, это было самое плохое что ел, обершарфюрер Кудашев. Но, что интересно, пленных янки с канадцами, кормили не в пример лучше, чем ели за свои же деньги русские в Смоленске, в мире, победившего «коричневую гадину» СССР. Да и порции там были раза в полтора больше. Только вот хлеб тут лучше. Много лучше, чем эрзац из непонятной муки в Африканском лагере.
— Да, неплохо. — ответил он. Чтобы ты ни думал, но сказать этого нельзя. Никак нельзя. Юрий почти залпом выпил один стакан компота. Вот компот был приличный. Сахара маловато, но настоялся он хорошо, засушенные фрукты отдали напитку свой вкус, а главное он был прохладный. Второй стакан, он уже пил не торопясь.
— Ладно тебе, скромничать! Честно, котлеты тут дерьмовые! Мы всегда это знали, старались курицу брать или гуляш. Ну что пошли?
Молодые люди встали из-за стола, отнесли подносы с посудой на столик у окошка с надписью: «Моечная» и вышли на улицу. Судя по солнцу, уже скользнувшему за крышу соседней пятиэтажки, действительно было не меньше четырех пополудни.
Они неторопливо пошли по тротуару, вдоль проезжей части удаляясь от центра. Маша в своем легком платье выступала, грациозно покачивая бедрами и лукаво посматривая на него. Только что, Юрий заметил, что она, сходив в общежитие сменила свои легкие туфли на другие, в тон платью. Они очень шли к ее стройным ножкам, она, несомненно, это знала и старалась еще больше продемонстрировать спутнику. Кудашева обдало волной внутреннего жара. Тепло спустилась откуда-то сверху, горячей волной опустилось по телу к бедрам, оставив после себя дрожь и приятую слабость. Как-то вдруг, сама собой, пришла абсолютная уверенность, что эта красавица, со стройными бедрами, скрытыми под платьем, точеными голенями, тугой, красивой грудью станет сегодня ночью его женщиной. Вот так просто…
Он знает это, чувствует ее желание, столь откровенно кричащее в блеске Машиных глаз, румянце на щеках, в разлете волос, в подрагивающих губах, в жестах, в языке ее тела. Все мысли и сомнения справедливые и серьезные, вся сложность его ситуации осталась позади. Чему быть, тому не миновать!
— Ну, какие планы? — спросила она, — в библиотеку поздно идти, завтра провожу тебя, она недалеко он нашего университета.
— Ты права, милая! — ответил Юрий, почувствовавший, как млеет она от этого слова — милая, — давай погуляем. Веди!
— Пошли в парк! Там летом, по вечерам оркестр духовой играет. Как раз пока не торопясь и дойдем.
Они шли не торопясь, перебрасываясь шутками, в отличном настроении. Кудашев все мысли, которого занимала сейчас его подруга, на время отвлекся от всех не простых дум и тяжких размышлений о будущем. Ему удалось больше слушать, чем говорить. Маша рассказывала о учебе, городе, всяких забавных случаях, которыми так богата студенческая жизнь. Он с интересом слушал и остроумно шутил, и, весело смеясь. Они сами не заметили, как дошли до старого городского парка. На больших часах у входа в парк, стрелки показывали восемнадцать часов и где-то в глубине, среди раскидистых лип, на крытой веранде, оркестр встретил их появление каким-то незнакомым Юрию вальсом.
Вечер обещал быть замечательным, летнее тепло мягко обволакивало все вокруг, старые деревья парка вдоль центральной аллеи роняли тень, почти закрывая синее, безоблачное, еще не начинающее темнеть небо. Вокруг веранды было людно, кто-то стоял, слушая музыку, иные сидели на стоявших вокруг лавках с вычурно изогнутыми спинками. Много пар и детишек. Видно было, что парк был излюбленным местом отдыха местных. Во время вальса, томного, немного строгого, и не знакомого Юрию, несколько пожилых пар кружились в танце.
Маша потянула его в сторону прилавка с газированной водой. Большой металлический ящик со стоящим рядом баллоном с газом и забавной мойкой фонтанчиком, почти скрывался окруженный людьми. Средних лет, улыбчивая женщина-продавец быстро разливала напиток. Сначала сироп из высокой стеклянной колонки, прокручивая ее и находя нужный, потом воду, газированную из баллона.
— Давай газировку возьмем! Пить хочется. Ты какую будешь? — спросила девушка, — я с барбарисом люблю!
— И мне тоже! — не то, чтобы обершарфюрер, предпочитал именно такой напиток, он просто не знал, из чего выбирать.
Не прошло и минуты, как они пили холодную, чуть шипящую, вкусную газировку.
Оркестр, не бог весть какой, играл прилично. Музыканты почти все кроме двух парней, были из мужчин за сорок. Кто в рубашке с засученными рукавами, кто в пиджаке. У некоторых, на груди, слева, Кудашев заметил орденские планки. Два красных флага с серпом и молотом, недвижно свисали в парковом безветрии, высоко по разным концам веранды. По центру, крупными буквами, огибая почти все строение, красовалась надпись строгими угловатыми буквами «Вперед! К победе коммунизма!». Настроение было благостным, и большевистские символы вызвали у него лишь саркастическую улыбку. Ну, ну, вперед, так вперед, подштанники только не потеряйте!
Оркестр, проиграв мелодию, делал паузу в две-три минуты, во время которой музыканты весело переговаривались, а кто-то делал один-два глотка из стакана, беря его со стоящего рядом с пюпитром столика. Потом, седой, представительного вида дирижер с явно военной осанкой, звучно постучав палочкой о подставку для нот, взмахивал руками и вновь оркестр гремел своей медью, чередуя какие-то марши с попурри легких мелодий. Он заметил, что марши удавались оркестру не в пример лучше, чем иные мелодии. Они остановились напротив дирижера метрах в десяти. Юрий обнял девушку сзади за плечи, обхватив за руки спереди, она прижалась к нему спиной. И не только спиной… К стыду своему, Кудашев почувствовал, как в ответ на давление спереди нарастает эрекция. Но в это время, очередной краткий перерыв у оркестра завершился, бравый дирижер с седыми усами взмахнул палочкой и оркестр грянул марш. По тому, как дружно и слаженно оркестранты взялись играть, по их одухотворенным лицам, сразу стало ясно, что эту музыку, это произведение, играют они с удовольствием, любя, с азартом.
Первые такты, увлеченный своими чувствами пилот пропустил, но потом, непроизвольно вздрогнул, будто от удара электричеством. Отпустив девушку, обершарфюрер рванул ворот и так расстегнутой на две пуговицы рубашки, будто задыхаясь. Маша встревоженно обернулась, чувствуя неладное. Юрий стоял бледный, прижав обе руки к груди, подбородок его дрожал, а глада, с расширившимися зрачками, стремительно наливались влагой. Она испугано подхватила его под руку, моментально вспомнив о тяжелой контузии, ставшей причиной их знакомства, и почти потащила парня к одной из свободных лавочек. А вслед им грохотал «Марш Авиаторов».
— Юрочка, что с тобой? С головой что-то? Сейчас, родной мой, сейчас… — шептала она. Усадив его на скамейку, под удивленные взгляды окружающих, она суетливо, не зная, что делать и не понимая ничего, заметалась из стороны в сторону, потом кинулась к продавщице газированной воды.
А обершарфюрер СС Юрий Кудашев, самый одинокий человек этого мира, закрыв лицо руками, дрожа прерывисто шептал в такт музыке, покачиваясь слегка:
Ja, aufwaerts der Sonne entgegen,
mit uns zieht die neue Zeit.
Wenn alle verzagen, die Faeuste geballt,
wir sind ja zum Letzten bereit!
Und hoeher und hoeher und hoeher
Wir steigen trotz Hass und Verbot.
Und jeder SA Mann ruft mutig: Heil Hitler!
Wir stuerzen den Juedischen Thron!
Маша вернулась быстро, растолкав всех, она взяла стакан газированной воды без сиропа и теперь протягивала его своему спутнику.
— Юрочка! Держи стакан! Пей! Это от духоты… Сейчас нормально все будет!
Кудашев убрал от лица руки и посмотрел на нее. Девушка отпрянула. Совершенно чужой человек сидел перед ней. Постаревший лет на десять, с жесткими складками в углах губ и чужими глазами. Она никогда не видела прежде таких глаз, в них, раньше голубых, а теперь вдруг потемневших, будто вечная ночь без конца и края. Но она почувствовала, что готова сделать для этого незнакомца все что угодно, только ради его благосклонного взгляда. Если раньше ее влекло к нему сначала неосознанно, потом страстно, то сейчас она уже не могла дать объяснение своему чувству, это было что-то необычное и страшное. Она поняла, что, если этого странного человека не будет рядом, жизнь ей потеряет всякий смысл.
Он взял из ее рук стакан и, стуча зубами о стекло, не отрываясь, выпил. По мере того как он пил, яснее становился взгляд и разглаживались морщины. Будто грозовые тучи уносит налетевший вдруг холодный, резкий ветер. Кудашев тяжело поднялся и пошатнувшись оперся о ее руку.
— Уведи меня отсюда, — чуть слышно прошептал он.
Оставив пустой стакан на лавке, они пошли прочь провожаемые недоумевающими взглядами гуляк и шепотом: «Больной, какой-то!» Подталкивая солдата СС в спину, звучали последние аккорды марша. Не известно было, кто у кого спер эту музыку, но у Юрия Кудашева, где-то в неизмеримой дали, в его далеком мире, он назывался — «Das Berliner Jungarbeiterlied» или, по первым словам, припева — «Herbei zum Kampf»
Да, выше поднимется солнце,
В наш час, в ваш час.
Когда все падут духом, сожмется наш кулак,
мы будем готовы к концу!
И выше, и выше, и выше
мы набираем высоту, несмотря на ненависть и запреты.
И все бойцы СA вместе прокричат: Xaйль Гитлep!
Мы сметем еврейскую власть!
Уже на входе в аллею, Юрий обернулся на веранду с музыкантами. Уже другими глазами и иными мыслями он смотрел на красные флаги и коммунистические лозунги.
Глава 7. Окно из серых будней
— Вот я и говорю, товарищ участковый, не стану я заявление на Степана писать и все тут! — Фрося Михайлова замотала головой, — он утром проспался, будто другой человек! Сидел молча, голову руками обхватил и что-то мычал. Я спужалась, поперву, можа головой заболел. Ан нет, вскочил, умылся и, не завтракая, ушел. Я думала опять пойдет к этой шалаве бухать, а он вечером вернулся трезвый, на работе, сказал, был. Никитке петушка на палочке из сельпо принес, а меня… ну… не буду в общем никакого заявления писать и все тут!
Сергей устало откинулся на стуле. Михайловские семейные дрязги изрядно бесили последнее время, да таких Михайловых на его территории, кроме Чернево, еще две деревни. Он снял фуражку, положил на стол и потер вспотевший лоб.
Хм… а если наш «фашист», правда, Степку Михайлова от водки заговорил, это здорово! Фроська, тоже на человека похожая пришла. Волосы расчесаны, на животе платье топорщится почти новое, стиранное. Ну, хорошо, если так!
Тут внимание Горохова привлек Михайловский пасынок, которого мамаша всюду таскала с собой, он увлеченно, приоткрыв рот, ковырялся в носу, и доставая из носа содержимое старался щелчком пальцев запулить куда-то в угол. Куда-то? Только сейчас милиционер понял, что мишенью мальчугана был висящий в углу шар — орб. Который явно реагировал на действия Никитки, двигаясь из стороны в сторону, не давая тому прицелиться и переливаясь, слабо набирая лиловый цвет.
После первого шока знакомства с невидимым миром, Сергей старался не обращать внимания на плазмоид, отчего то облюбовавший именно угол его кабинета в старом клубе. Хотя иногда гадал, кто это развоплотился тут, человек или какое иное существо. За несколько дней даже привык, а как-то поймал себя на мысли, что, выходя из кабинета и доставая из кармана бриджей ключи, сказал призрачному соседу: «Остаешься за старшего!» Сейчас, право, его поведение больше всего напоминало игривую собаку.
А ведь он его видит! Черт! Точно видит! Не зря говорят, что у кого с головой плохо, многое иное открывается. А у мальца, увы, наверное, только мать отказывалась это признать, по жизни прямая дорога в дебилы. Эх…бедолага! Как бы и этого ребенка, которого носит, Фроська не сделала дураком! Чертова пьянь!
Михайлова проследив взгляд милиционера, стремительно хлопнула сыну звонкий подзатыльник по стриженной голове, на который он отреагировал жалобным повизгиванием, а плазмоид, отлетев из своего угла закружился вокруг головы мамаши опять меняя цвет, но уже на молочно-белый.
— Так! А ну хватит! — прикрикнул участковый, хлопнув по столешнице ладонью, обращаясь сразу ко всем. И к Михайловым, и к орбу.
— Я тебе, засранец, дома ремня всыплю! Будешь у меня знать! — прошептала в миг замолчавшему сыну, опасливо косясь на Горохова, Фрося.
— Вот что, Фрося, не как милиционер с тобой хочу поговорить, а как сосед и одноклассник. — начал Сергей.
Женщина, тяжело вздохнула, сложив руки на животе, опустила глаза к полу, старательно изучая облупившуюся бурую краску и щели среди досок.
— В том, как живешь, одного Семку винить не нужно! Не стану ****ь тебе мозги, перечисляя все косяки за последние годы! Смотрю на тебя, и узнать не могу девчонку, на которую половина школы засматривалась. Ты не знаешь, где она? Куда пропала? Молчишь? Правильно делаешь… Проблема твоя не в слабости на передок, таких куриц полно вокруг, а в дурной голове! И морали читать не хочу. Тоскливо… Но сейчас внимательно меня слушай! Очень надеюсь, что Семен с пьянством завяжет! Что вытаращилась? Да, может и удивит это всех, но что-то мне подсказывает, что после вчерашнего со мной разговора, он силы в себе нашел. А ты найдешь? Сможешь, из квашни, в которую превратилось за менее чем десять лет, стать нормальной бабой? Такой, чтобы мужика к тебе тянуло! Что б, когда с работы приходит, не к Люське у него желание было уйти, а тебя обнять. Ну сейчас понимаю, на сносях, да тебе, наверное, месяц остался если не меньше, а потом уж налаживай жизнь. Все от тебя зависеть будет!
Из Фросиных глаз текли слезы, она, не поднимая головы, только кивала и шмыгала носом. Было невыносимо жалко себя, свою бестолковую жизнь, сына придурка, накатывал страх за еще не рожденного ребенка, толкающегося в животе и собирающегося в скорости появиться на свет. Никитка, забыв давно обиду, гладил мать по руке и пытаясь заглянуть в низко опущенное ее лицо сам начал тихонько поскуливать. Орб в углу висел под самым потолком, сжавшись раза в полтора и став почти прозрачным.
— Ну все, все! Успокойся! Иди домой, но разговор наш помни накрепко! Тебе же тридцати лет нет, почитай впереди все! И вот еще что, как родишь, зови в крестные. Кто бы ни родился, парень ли, девка. Вы с Семеном мне все ж не чужие!
Женщина вскочила со стула, схватила сына за руку и не смотря на вес и беременность, живо метнулась к выходу. Уже у двери, Фрося обернулась, и всхлипывая сказала: «Спасибо, Серенька!»
Как только дверь за Михайловыми закрылась, Сергей налил противной, теплой воды из графина на подоконнике и выпил. На сердце было тошно. Не было покоя в душе, и уже давно. С того самого дня как приехал к Лопатину на заимку и встретил там незнакомца. Да… вся жизнь теперь делилась на две части. До того дня и после. Сергей задумался: «До… хорошо жил. Здоровьем бог не обидел, жена-красавица, служба ладилась. С детьми вот только… а теперь! А что теперь? Здоров по-прежнему, да еще и видеть могу то, что другим не дано! Надежда появилась у них с Ленкой родителями стать. Вот даже сам не знаю, но даже не надежда, а уверенность! Служба… вот тут что-то не то. Последние дни совсем тошно от нее. Неделю назад и мысли такой не было. А сейчас, как подумаю про местных алкашей, крадунов мелких и дебоширов, аж с души воротит. А хуже всего, мысли так и лезут в голову. Разные… Что и как было, что и как будет! А хуже всего, я понимаю, что просто так, спокойненько, все не закончится. И полетит все вверх тормашками и отцовство, и семейная жизнь, и служба. А ведь уже летит!»
Милиционер уперся лбом в сложенные кисти рук, расставив локти на столе. Ожидание неизбежного, вот что тяжелее всего! «Колька!» — крикнул он, не открывая рта. Отозвалось в голове гулкое эхо. Заколыхался в углу над тумбочкой орб-плазмоид. Вдруг подумалось, а Фроськин дурачок, тоже не упокоенных видит? Батюшку замученного, у церкви? Если да, то жалко мальца, язык за зубами не удержит и прямая ему дорога в областную дурку! Хм. а так рассудить, там, наверняка, много таких. Наших. Хм… Наших… Да и мне там, видимо, место уже припасено, если лишнего болтану.
Сбоку, со стороны стены потянуло холодом что-то сильно. Горохов поднял голову с рук и оглянулся. Побратим заявился не один. Со своей немецкой подружкой… Ну, Колька… Это кто б мог подумать, а хотя кто бы мог подумать вообще о чем-то таком, еще неделю назад?! Точно не он, старший лейтенант Сергей Горохов! Да он бы сам, из амбулатории, в районный психдиспансер звонил, бригаду вызывал. Если только кто ему о видениях таких рассказал. Милиционер откинулся на кресле и в который раз поймал себя на желании протянуть руку чуть мутноватой фигуре в флотской робе, здороваться. Рука уже пошла было вперед привычным жестом, но потом изменила путь, переложив с места на место, на столе планшетку.
— Здорово, брат! И вас, фройляйн, рад видеть! — разговаривать мысленно, не открывая рта, становилось уже привычным. С побратимом после памятного визита на пасеку к Лопатину, с которого все и закрутилось, Сергей виделся ежедневно, а то и не по одному разу. Привыкнуть к такому не привыкнешь сразу, а испарины холодной и дрожи в ногах при его появлении уже не было.
Лопатин младший перешел-пролетел от стены и устроился на краю стола, а неупокоенная подруга его разместилась напротив, где до того сопела и пускала слезу бывшая одноклассница.
— Что, брат, тревожно? — без долгих проволочек поинтересовался Николай, для него, теперешнего, воспринимать чувства близкого человека, стало, как с листа читать.
— Так… вот только сегодня утром уехали они, а мне уже и места нет. Немец-то ваш, наверное, как угорь вывернется, чтобы то ни было, больше всего за сеструху твою боязно. Ну да и вообще... Это же, как кончик у клубка, только ухвати, потянется и нам с Андреичем крышка. Вы там ничего узнать не можете?
Голос немки в голове милиционера, звучал как будто он слышал его ушами, очень женственный, с приятным, низким тембром, не был он ни немецким, ни русским, Горохов просто понимал ее.
— Мы не чувствуем прямой угрозы ни им, ни тебе, живой. Трудно все объяснить о нашем мире, но не можем мы отсюда уйти. Кого-то держит крепче цепей, то как мы умерли, а Николая наследие его рода, он остается членом семьи, только отдален от них не преодолимым обычным людям барьером. Иначе давно бы нашли мы покой в этом мире и раскрыли для себя чертоги посмертья, переступив наконец грань, на которой застряли.
— Да, Серега, она права. Не могу я вот так просто оказаться в Смоленске и узнать, как там у наших дела. Одно скажу точно. Они живы и здоровы, уж если бы что-то случилось, мы бы узнали.
— Добро, хоть это знать и то лучше, чем в неведении маяться, — милиционер встал, одернул форму и взял со стола фуражку, — я со старым Головкиным сговорился встретиться, он место указать должен, где в войну убитых немцев со старостой схоронили. И знаете, только сейчас подумал, что мог бы и у вас это узнать. И как раньше в голову то не пришло…
— Конечно, можем! А старик-то не простой, а Серега? — Николай поднялся со стола, колыхнувшись дымкой, его спутница зябко поежилась при упоминании захоронения и плотнее запахнула шинель, — Ты, знаешь, он ведь нас чувствовать может. Не как ты, послабее намного, но приходит туда часто, сидит на большом камне и разговаривает с дедом Прокопом. Чувствует, что тот его слышит. Вот ведь как бывает…
— Вы со мной? — спросил Горохов, — к деду все же давайте зайдем, еще позавчера обещался я прийти, он ждать будет.
— Ну так ты иди к деду, мы тебя там и будем ждать, на месте, — Николай лукаво улыбнулся, — а то если с тобой, то люди подумают ты идешь и сам с собой разговариваешь. Скажут, милиционер-то наш совсем головой прихворнул.
— Погодите-ка, — упоминание о больном на голову, вернуло Горохова к старым мыслям, — вот объясните мне, сегодня Фроськин дурачок малолетний, у меня тут сидел. И вроде как этот бублик, что в углу висит, видел и даже забавлялся с ним. Это возможно?
Марта, не касаясь пола, скользнула облаком к углу и протянула руку к плазмоиду, который медленно поплыв вокруг ее руки, начав пульсировать ярким белым светом и, увеличившись размером, стал почти с футбольный мяч.
— В нем нет зла, сознания почти тоже, это…это не родившийся ребенок. У вас был голод… задолго до войны, лет за десять. Отчего он тут у тебя, мне не ведомо. Да и не так важно, причин может быть тысячи. — она наконец коснулась орба. Ничего особенного не произошло, только в том месте, до которого она дотронулось пошла рябь, как если бы она коснулась пальцем воды.
— А парнишка тот, вполне может его видеть. Да и не только его, если боги что-то у человека забирают, то чем-то и одаряют, всегда так было. Но они не могут толком с нами взаимодействовать. Оно, наверное, и к лучшему. — вторил ей Николай.
—А как его убрать отсюда? Не то чтобы мешал, но как-то неуютно что ли… — спросил побратим.
Неупокоенные переглянулись. Николай Лопатин переместился к своей подруге в угол кабинета и тоже внимательно осмотрел орб, только касаться не стал.
— А знаешь, Серега, мне кажется, в твоих силах будет помочь ему развоплотиться. Тут ведь какое дело… когда человек умирает, то его душа освобождается от тела и по идее должна отправиться в посмертный путь. Суть на самом деле очень проста — душа должна изменить некоторые свои «качества», чтобы отвязаться от мира живых и привязаться к миру мертвых.
Неупокоенный побратим опять вернулся к столу и вновь уселся на него, положив бесплотные руки на колени. Сергей вспомнил, так любил сидеть Колька Лопатин тогда, давно, увлеченно рассказывая друзьям какую-то занятную историю. Марта стала за ним сзади, положив руку на плечи в синей матросской робе, а второй вороша коротко стриженые волосы. Если бы не их призрачное состояние, ни дать, ни взять, искренне любящая друг друга пара. Эх, Колька, Колька… с горечью подумал Горохов.
— Но в реальности у подавляющего большинства, Серега, есть привязки, мирские зависимости, незаконченные дела, дорогие люди и букет прочих причин, которые достаточно плотненько, держат душу в мире живых, — продолжил рассказ Лопатин младший, — то есть не дают ей в достаточной степени оставить груз, чтобы порвать с этим миром. Но к счастью, почти все, кто дня за три, реже дней за девять, от прежних своих мирских привязок освобождаются и уходят. Наш вот случай особый, мы не смогли… Время идет, силы тратятся, а уйти не выходит. Так и залипает отягощенная привязками душа здесь, не в силах преодолеть рамок отведенной мирской реальности. Наш-то случай, как я сказал непростой, тут ты не поможешь, а вот эти — малые сущности, да те, кто за давностью лет совсем уже слабо в мире держится, тех можешь окончательно развоплотить, помочь покинуть этот мир.
— Это как это? — заинтересовался Сергей.
— Да ничего сложного, если ты можешь, то можешь, тут правда главное помочь сущности покинуть мир, втянув в себя его видимую оболочку, а оставшуюся чистую энергию, саму суть, тогда унесет из явного мира. Но есть опасность, что сущность прицепится к тебе, как банный лист к заднице, и станет тянуть из тебя энергию и питаться твоими эмоциями. Но ты не особо пугайся. Ты сильный! Им ведь главное, чтобы хватило оставшихся сил за человека зацепиться, потому что восполнить их просто неоткуда. Нет такой возможности. А оставшихся капель хватит далеко не на каждого — нужен кто-то слабее этой души. Так что эта твоя неприкаянная гостья в углу, душа эта, без проблем тебе по силам. Тебе достаточно только коснуться его и мысленно представить, что ты пьешь что-то, вот хоть воду, именно пьешь, а не вдыхаешь… Остатки материального ты втягиваешь в себя в виде энергии, а душа освобождается и исчезает из мира живых окончательно. Кстати, поверь, этого они сами желают. Так что дело благое. К тому же для тебя это тоже как подзарядка энергией скажется… Ну в общем я тебе хоть и косноязычно, но как мог рассказал. Это так сказать, изнутри взгляд, ты еще с князем поговори, когда он из Смоленска вернется, он тебе об этом со своей колокольни расскажет. Может, хочешь прямо сейчас попробовать?
— Нет. Может, в другой раз как-нибудь, — несмотря на свой интерес, услышанное милиционера, озадачило, — пора уже к Головкину идти, и так до вечера, наверное, там пробудем, Ленка ворчать будет.
— Ей ли на тебя ворчать! — улыбнулся Николай, постепенно растворяясь и обдавая побратима привычным уже холодом от соприкосновения миров, — папашей ведь скоро станешь, попомни мои слова. Она сама тебе на днях это скажет! Почувствует!
До дома Головкиных, участковый добрался только минут через сорок. По дороге, когда шел мимо правления, какой-то черт дернул встретить у стенда с газетой «Правда» стоявшего у крыльца агронома Маргулиса. Его после памятного происшествия в Правлении уже никто Маргулисом на селе и не звал. Ну, если только официально, да в лицо, а так не иначе как Дрищ, да еще некоторые Дрищ Пархатый.
— Аааа… Здгавствуйте, здгавстуйте, Сергей Иванович. Все собираюсь зайти, узнать, как там заявление мое на этого хулигана Лопатина! — агроном явно обрадовался, увидев милиционера.
— Добрый день, товарищ Маргулис. — в отличии от Дрища, Горохову их встреча радости не доставляла. Он по приезду сегодня в райцентр отнес материал по заявлению агронома к начальнику отдела милиции майору Фролову. С его, Горохова, подачи, начальник ГОМ, не стал передавать материал с протоколом в суд, а своей властью выписал штраф — пять рублей, за мелкое хулиганство и отправил материал по месту работы Лопатина для принятия мер общественного воздействия. Участковый тактично опустил в объяснениях наличие при случившемся у правонарушителя Лопатина оружия, что и позволило не доводить все до уголовного дела. И ведь как знал, что Маргулис не успокоится.
— Решили в районе Лопатина оштрафовать! И материал в товарищеский суд по месту работы передать. — объявил свой вердикт Сергей!
— Постойте, постойте! — взвизгнул Дрищ, — то есть как это — штраф? Таки там же явный состав пгеступления!
— Вы, товарищ Моргулис, смотрите шире! — решил бить заумного агронома его же оружием Сергей, — хулиганский проступок Василию Лопатину с рук не сойдет. Кроме штрафа в пять рублей, его подвергнут на товарищеском суде, у нас в клубе, самому строгому осуждению. И кроме того, премии за квартал как ушей своих Лопатину не видать! А что касается остального, председатель, товарищ Бойцов, решил, что для колхоза, пасечник на пасеке лучше, чем пасечник на нарах. Не вы же поедете в лес, мед у пчел собирать, а на меду колхоз тоже заготовки сдает.
Для сельчан не было секретом, что Дрищ будучи большим любителем сладкого, и меда в особенности, дико боялся пчел, которые по какой-то причине жутко не любили Маргулиса и каждое лето, он не единожды страдал от пчелиных укусов.
Не дожидаясь ответа агронома, Сергей взял под козырек и бодро зашагал в сторону дома деда Архипа.
Глава 8. Охотники
Оставив Дубровина спать в управлении и проследив, чтобы старик разместился с возможном при тех обстоятельствах комфортом, Николай поехал домой. Жена, чувствуя последние дни его нервозность, с расспросами не лезла. Генерал был благодарен ей за это. За долгую совместную жизнь, они установили правило — дома о работе не говорят. Он принял душ и улегся в постель, где проигнорировал не особо настойчивые поползновения супруги к интиму. Отвернулся к стенке и сделал вид, что спит. Но мысли, которыми была забита голова, гнали сон прочь. За пару дней, случилось слишком много необычного. И за годы, да что там, за всю жизнь столько не было. По старой привычке он, закрыв глаза, пытался мысленно разложить все по полочкам, но чувствовал, что полочки эти слишком малы чтобы вместить последние новости. Но зато почувствовал, что засыпает и, наверное, даже уснул крепко, но в полудреме его накрыл дикий, свирепый кошмар, от которого он вскрикнул, разбудив жену, и сел в постели. Приснилось, что он приехал ночью на автозаправку, ту самую. А перед ним открылась дверь, почему-то дверь его квартиры, красиво обитая перетянутым крест на крест, темно бардовым югославским кожзаменителем. На пороге стоял и тянул к генералу Кожевникову руки здоровый полуразложившийся негр с белыми, мутными глазами навыкате. И надо же, ****ь, такому присниться!
Николай Иванович накинул халат и ушел на кухню. Там почти полтора часа усиленно наполнял стеклянную пепельницу окурками, стараясь очистить мозги от всех воспоминаний последних дней. Затем открыл дверку холодильника и достал с дверцы ледяную початую бутылку «Посольской». Налил грамм сто в чайную кружку и махнул залпом ледяную жидкость, которая разлилась в желудке теплом. Завтра, завтра будет день для всего этого, сейчас нужен отдых. Как и следовало предполагать, он дико не выспался.
Наутро болела голова, и в ванной из зеркала смотрел на генерала, коротко стриженный почти седой пожилой мужчина, да что уж там, — старик, с мешками под покрасневшими глазами на морщинистом лице. Жена суетилась на кухне, доносился запах настоящего молотого кофе, который привезли недавно друзья из Никарагуа. Слышалось шипение на сковороде яичницы. Жена ничего не спрашивала, знала, что все расспросы и разговоры ничего кроме раздражения у Николая не вызовут. Но все равно, не выдержала и когда он уже обувался в коридоре, завела разговор о пенсии, о том, что хватит уже, послужил мол… Кожевников, пока она говорил, кивал, ничего не отвечая, потом поцеловал ее в щеку дежурным, ничего не выражающим поцелуем и хлопнул дверью. Уже спускаясь по лестнице, подумал, что жена, возможно, и права на счет пенсии. К тому же заслуживает много лучшего чем, его молчаливая, ровная холодность последние годы. Он попытался вспомнить, когда у них был последний раз секс, полгода назад…нет, наверное, больше. Раньше он находил отдохновение с Леной. Со своим секретарем и другом, он еще чувствовал себя мужчиной, ценил ее искреннюю страсть к нему, но также не смог вспомнить, когда целовал ее податливые губы и ласкал крепкую еще, красивую грудь. Вот она старость, это когда некогда любимые женщины перестают вызывать учащение сердцебиения. Зато, каждый поход в туалет, стал схож с настоящим, затяжным боем.
Как всегда, ждавшая у подъезда «Волга», быстро довезла до здания управления, пройтись пешочком, как еще недавно, никакого желания не было. Вчера они с Дубровиным договорились, что на утреннем совещании он представит оперативному штабу полковника, как куратора из Москвы и они немного приоткроют карты на тему, кого все ищут. Невозможно было и дальше искать «того, не знаю кого», пора, хоть и запоздало, задать поискам конкретику. Это отчасти снимало груз, которым Кожевником мучился все последние дни, общаясь со своими заместителями и другими офицерами Управления. Выслушав в фойе доклад оперативного дежурного о том, что вверенное управление работает в усиленном режиме» и о некоторых незначительных мелочах, генерал дал команду собрать замов у него в кабинете через полчаса и стал подниматься по лестнице.
Уже подходя к кабинету, Николай Иванович услышал раскатистый смех Дубровина и голос своего секретаря. Его гость, а теперь и руководитель всей операции, по всей видимости, заночевав в казенном доме, с утра был бодр и весел в отличии он него самого. В приемной он столкнулся с выходящей из кабинета с подносом в руках Леной, раскрасневшейся, постанывающей и утирающей с глаз слезы. Неизвестно, что рассказывал ей старик, но развеселило ее это до слез, чего Кожевников, отродясь не помнил. Все это до того не соответствовало его дурному настроению, что он даже не поздоровался с женщиной, а что-то невнятно буркнул, окинул ее крайне недобрым взглядом и прошел к себе.
Павел Петрович стоял к нему спиной и, смотря в открытое окно, звучно покряхтывая прихлебывал горячий чай из стакана с серебряным подстаканником, из его, Кожевникова стакана, нужно признать. Мельком глянув на смурное, одутловатое лицо генерал-майора, не переставая пить обжигающий напиток, Дубровин обратился к нему:
— Что, Коля, плохо спал?! Вид у тебя такой, что от него молоко скиснет, ей, ей….
Николай не нашел, что сказать, только махнул рукой, что, по-видимому, старый чекист понял, как подтверждение своих слов. Он сел на стул сбоку от стола и, ослабив узел галстука, нервно закачал ногой.
— А должен я тебе сказать, Николай, — начал Дубровин, наконец отвернувшись от окна, будто продолжая неоконченный разговор, — дурак ты полный!
— С чего бы? — ошеломленно спросил генерал, не понимая о чем речь.
— А с того, что не уделяешь должного внимания такой женщине! — старик кивнул в сторону двери в приемную, не понижая голос и не заботясь, слышно его там или нет, — ты уж поверь мне, старику, стоит она того, чтобы ты, мудозвон, приголубил ее.
— Ты уже знаешь — он понизил голос и из него исчезли нарочито игривые нотки, — я в людях понимаю, мне нескольких минут рядом с ней хватило, чтобы понять, что сохнет она по тебе. Не делай такие брови, и не морщись, я уже понял, что у вас с ней… Все нормально! Ты мужик и мужское здоровье, напрямую на все остальное влияет. Будешь ей ноги раздвигать почаще и глядишь спать лучше станешь, да и жене дома тоже перепадет. Я ж вижу… проблемы у тебя с этим. И давно?
— Да, наверное, с год уже… — неожиданно сам для себя выдавил тихо Кожевников, не спуская глаз с двери. Потом встрепенулся, встал и смущенно стал поправлять воротник, сам не веря своей откровенности.
— Ну… беде этой помочь не сложно, — Павел Петрович неторопливо обошел стол и, приблизившись к сидевшему генералу, как-то нарочито спокойно и неторопливо протянул руку к его груди, а потом вдруг неожиданно и резко ткнул его кулаком в пах, под пряжку брючного ремня.
Кожевников от неожиданности сдавленно ойкнул и уже хотел крепко обматерить разыгравшегося не к месту старика. Но тут же прикрыл рот, прислушиваясь в странному ощущению горячего шара где-то в низу живота, медленно сходившему на нет и оставляющему приятную теплоту.
Полковник тем временем, оказавшийся во главе стола, уже оставил в стороне опустевший стакан и совершенно серьезным голосом сказал:
— Ну, пошалили и за дело!
Вторя ему, зазвонил на столе сигнал селектора прямой связи. Генерал подхватил трубку, выслушал голос секретаря и произнес в ответ:
— Пусть заходят!
В полголоса переговариваясь, из приемной стали заходить офицеры. Шестеро, зам по оперативной работе, со своим заместителем, заместитель по политической работе, вчерашний пограничник Мельгузов в той же, немного не уместной парадной форме, но свежий, будто и не пил накануне, зам по службе, тыловик и связист. Дальше информацию выпускать не стоило. Все расселись на привычные уже места. Только сам Кожевников оказался не в привычном кресле во главе, а сбоку. Да и пограничник явно не был обычным участником совещаний в Смоленском КГБ. На месте начальника Управления, оказался незнакомый пришедшим чекистам, среднего роста, худощавый, лысый пожилой мужчина с морщинистым лицом. Он был в немного мятом дорогом костюме и в рубахе без галстука. Все шестеро, перешептываясь, не спускали с незнакомца глаз.
— Товарищи! Позвольте представить вам полковника Дубровина Павла Петровича. С сегодняшнего дня руководство операцией Москвой возложено на него. С его санкции я уполномочен довести до вас в установленных пределах задачи. — начал Кожевников.
Присутствующие офицеры, сами в званиях полковников и подполковников госбезопасности и уже опытные во внутренних интригах своего управления, смекнули, что раз генералом из Москвы прислали командовать полковника, позиции Кожевникова теперь весьма шаткие. Кто-то быстро взглянул ему в лицо сочувственно, а в других, он чутко уловил хорошо скрытое злорадство.
Дубровин жестом остановил хотевшего было продолжать генерала.
— Позволь, Николай Иванович, дальше мне. — полковник выдержал паузу, неторопливо оглядывая присутствующих. Вчера он бегло просмотрел их дела и уже представлял, кто есть, кто.
— Все вы, товарищи офицеры, уже знаете, что несколько дней назад из Москвы генерал Кожевников получил документы особой важности и самого высокого уровня секретности. До настоящего времени его действия вполне соответствовали поставленной задаче. Но сейчас обстоятельства вышли на новый, более серьезный уровень, что и послужило причиной моего тут появления. Сразу скажу, что информацию к моему великому сожалению, я вам предоставлю дозировано, в рамках ваших допусков.
Кто-то из присутствующих заерзал на стуле, иные встревоженно переглядывались, на их памяти, такого не было.
— Итак, товарищи, перейду к самому главному! Имеются все основания полагать, что на территории области, а если быть точнее на юго-западе, на границе с Белорусской ССР, потерпел крушение летательный аппарат вероятного противника. Не простой, самолет, а экспериментальный, который нам не удалось засечь при пересечении государственной границы. Уже одно это позволяет вам судить о экстраординарной ситуации. Вероятный противник, соответственно, делает хорошую мину при плохой игре, считая, что данный самолет, назовем для простоты его так, разбился, а мы ничего не сможем доказать. Но по имеющейся информации это была аварийная посадка, экипаж остался цел, пилотам удалось полностью уничтожить свой аппарат. Вот этих пилотов или пилота, мы, товарищи, должны поймать!
Ценность их, как источника технической информации и политическое значение, надеюсь, всем присутствующим понятна. Нами обнаружено место аварии в ходе проведенной операции, и было установлено, что пилоты уцелели. Говорю пилоты, но не исключаю, что пилотировал самолет противника один человек. Известно, что это не профессиональный разведчик, а скорее всего, просто летун, что упрощает нам задачу. Но для более привычного восприятия, станем называть объект — диверсантом, хотя явно организация диверсий не является его задачей. Место аварии случайное, в лесу на краю болота. Диверсант на незнакомой территории, вряд ли владеет русским языком, у него отсутствует гражданская одежда, деньги, продукты. Казалось бы, что проще? Поимка такого диверсанта, а по сути дела — белой вороны, представлялась делом пары дней… Кроме всего прочего, авария самолета в лесу, скорее всего, подразумевает получение серьезных травм экипажем. Вообще удивительно, что кто-то выжил, да и еще смог принять меры к столь серьезной рубке хвостов, как уничтожение своего летательного аппарата… — Дубровин сделал пару больших глотков из стоящего перед ним стакана с водой.
Отодвинув в сторону опустевший наполовину стакан, полковник продолжил:
— Но до сих пор, несмотря на выставленные блокпосты и задержание всех подозрительных лиц на территории операции, обнаружить диверсанта не представляется возможным. По информации из Центрального управления, в настоящее время, вся агентурная сеть США и НАТО в западной части страны, буквально стоит на ушах. Расконсервируются «спящие» агенты, переданные им еще немцами после войны, все с одной целью, опередить нас с поисками. Уже начались серьезные трения на дипломатическом уровне, хотя наш вероятный противник, сами понимаете, не признает своего участия в инциденте. Такова задача в самых общих словах!
Видя, что Павел Петрович закончил докладывать обстановку и, перехватив его взгляд, Кожевников сказал:
— Думаю, товарищи, все ясно! Какие будут соображения?
Полковник Абрамов, занимавшийся оперативной работой, не удержался первым:
— Товарищи! А почему сразу было не прочесать местность? Привлекли бы милицию, воинские части, наших людей, на пару районов. Это же проще чем перекрывать дороги блокпостами.
— Иван Андреевич, ты, конечно, все верно, говоришь, — Дубровин уже заочно познакомившийся с участниками совещания, ответил, — только не считай себя умнее других, а особенно своего непосредственного руководителя! Да, так было проще, не спорю. Но приоритет у нас и был и сейчас сохраняется — максимальная секретность операции. Политбюро не нужно, чтобы все в мире узнали, что над территорией Советского Союза, можно летать незамеченными, добираясь аж Смоленской области! Почти до центральных районов страны. Поэтому необходимо все силы бросить на вычисление и поимку диверсанта без привлечения к этому внимания, не то что руководство НАТО или наших союзников по Варшавскому Договору, а даже местных колхозников. Деваться ему некуда. Транспортные коммуникации, вокзалы, аэропорт, перекрыты. Пешком он далеко не уйдет, кроме всего прочего, имеется информация, что он не на запад подастся через Белоруссию, а куда-то в нашу сторону. Почему? Не спрашивайте! Напоминаю, что всю информацию, которую я имею, довести не имею права, так что вам придется верить мне на слово.
Офицеры молча сопели, но высказаться больше никто не решился.
— Подведем итог, товарищи. Принимаем все меры, прежде всего оперативного характера к установлению места нахождения диверсанта. Не ожидайте, что он будет, где-то болтаться в летном комбинезоне с волочащемся за ним парашютом, как в том идиотском анекдоте про «Семнадцать мгновений весны». Ищите немецко или англоговорящего мужчину от двадцати пяти до тридцати лет, спортивного телосложения, белого…
— Как понять, белого? — переспросил вдруг замполит, — в смысле из семьи эмигрантов?
— Нет, ****ь! Белого, это значит — не негра! И прошу не перебивать меня! — вдруг сорвался старик, сам не подозревая, что замполит, как никто, очень близок к истине.
— С сегодняшнего дня ориентировать оперативный состав и особенно агентурный аппарат, на выявление любых, подозрительных людей, подходящих под описание! Обращать внимание на любые странности, да, да, повторюсь, на любые странности! Особенно если человек не ориентируется в датах, общеизвестных событиях или людях. Конечно, если он вообще говорит по-русски. А если и говорит, то с заметным акцентом. Все донесения агентов и рапорта при выявлении таких странностей, предоставлять лично мне в самые кратчайшие сроки. И особо важно, прошу товарищи запомнить это как устав Коммунистической партии, и даже еще крепче! Я категорически запрещаю принимать какие-то самостоятельные меры к задержанию диверсанта или диверсантов при установлении их места нахождения! Упаси вас бог, по дури посчитать, что этим вы подпрыгните в должности или просверлите себе дырку под орден или звезду на погонах! Обещаю, все будет полностью наоборот! Сегодня утром, на военный аэродром в Шаталово сел транспортный борт, со спецподразделением, подчиняющимся только мне, предназначенным для задержания диверсантов. Разместятся бойцы частично на аэродроме, частично у пограничников полковника Мельгузова.
Дубровин глянул в сторону пограничника, тот, узнавший с утра о прибытии к нему взвода бойцов, которых дежурный по части, по телефону докладывавший о гостях, назвал — серьезные парни, кивнул в ответ.
Совещание закончилось минут через десять. Кожевников отдал несколько рутинных поручений коллегам, несмотря на все последние события, жизнь продолжалась, как и ежедневная, невидимая глазу простых граждан СССР работа КГБ.
Когда все расходились, Дубровин попросил пограничника остаться. Они еще минут пятнадцать обсуждали передачу отряду, прибывшему к Мельгузову, транспорта и другого имущества. А когда тот уже собрался выходить из кабинета, генерал, пожимая полковнику руку сказал:
— Знаешь, Борис, после твоего вчерашнего рассказа о воскресшем негре, меня ночью кошмары донимали! Вот ведь…
Пограничник стушевался, и даже покраснев немного спросил:
— Не поверил ты мне, Николай Иванович?
— Несколько дней назад, пожалуй, не поверил бы, а сейчас, пожалуй, верю! — ответил Кожевников.
Когда дверь в приемную захлопнулась, Николай Иванович, вдруг почувствовал в кабинете себя совсем чужим, а обернувшись, наткнулся на пристальный взгляд старика, откинувшегося на кресле и положившего подбородок на поставленную на стол локтем, кисть руки.
— Ишь ты… Бедненький! Сны мучают от страшилок… а ты представь только, как мне спалось после того, что повидать пришлось? — негромко сказал он.
— А что такое? Неужто и ты такое видел? — не удержался от вопроса генерал.
— Ты и взаправду знать хочешь? Нужно оно тебе? — вкрадчиво спросил Дубровин.
Кожевников, у которого вмиг пересохло горло, только кивнул.
— Ну… садись… минут пятнадцать у нас есть, расскажу тебе историю одну, но ты уж не обессудь, если опять сны дурные замучат…
Он, покряхтывая, потянул спину уперев руками в бока и уже по-хозяйски сняв трубку телефона, проговорил:
— Леночка, пожалуйста, принеси нам с генералом чайку, да покрепче!
— В тридцать четвертом году, я участвовал в экспедиции на восточное побережье Чукотки и остров Врангеля. Жуткая и холодная дыра, скажу я тебе. Барченко интересовали инуиты, их еще эскимосами называют. Сущие дикари, их в ту пору и оставалось то меньше полутора тысяч. А предметом изучения были шаманские практики. Он давно пытался с кем-то из шаманов свести дело, да эти бестии к себе сторонних людей не особо и пускали. Но жадность человеческая и тут дорогу проложила. Нашли мы шамана. Звали его Кэргын, по-эскимосски это перевести можно как — светлое пятно. Но не иначе, те, кто имя ему дали, издевались. Светлого в том вонючем старикашке не было ни грамма. Одна злость, жадность и лютая ненависть к своим же соплеменникам, которые чем-то ему досадили в прошлом, а он обид не забывал. Он и жил-то один, с тремя женами, от племени отдельно. Остальные инуиты платили ему полной взаимностью, но боялись, как огня, боялись и ненавидели.
Барченко изучал практику создания инуитскими шаманами тупилака — это эскимосский аналог того, что сейчас называют зомби. Только гораздо экзотичнее и, на взгляд любого нормального человека, извращеннее. Если, конечно, этому, вообще есть иное понятие. Когда нам в экспедиции Александр Васильевич рассказывал об этом явлении, мы этой мерзости не верили, матерились, плевались, так с души воротило. Особенно завхоз нашей экспедиции, Клим. Вы, говорит, товарищ Барченко, на всякие глупости деньги Советского государства тратите, не может быть такого и все! Но сами эскимосы в тупилака этого верили свято, рассказывали нам, показывали резанные из моржовой кости статуэтки. Статуэтки те, мерзость настоящая, всякие и одна страшней другой, и чем страшней, тем говорили достоверней. Но каких-либо материальных останков мы никогда не находили, поэтому и веры особой таким рассказам не было. Не знаю, кстати, откуда сам Барченко об этих тупилаках узнал, но верил в их реальность крепко, а я уже в ту пору знал, что раз он говорит, то не пустое это дело.
Тем временем, кого бы из инуитов мы не расспрашивали, как только о этих зомби разговор заходил, сразу же человек замолкал только руками на нас махал, да гнал из чума. Но прознали мы, что тот самый старый пердун Кэргын, мог этого самого тупилака сделать. Это умение являлось основной причиной, отчего Кэргына этого инуиты прогнали из стойбища. Приехали мы к нему и завели разговор. По-инуитски с ним Барченко говорил, да я немного понимал, есть у меня к языкам способности. Остальные только глазами хлопали, да носы воротили. Признаться, вся их шатия-братия сроду не моется, воняют жутко. Этот Кэргын, тот еще был ушлый засранец. И, да и нет не говорил, стал тянуть с нас то одно, то другое, то огненной воды ему дай, то часы ему понравились, что у Александра Васильевича были. Ну вот скажи, зачем ему среди льдов в чуме часы-луковка? Но завелся, дай и все. Пришлось отдать. Он после каждой встречи выклянченной подачки, говорил уходите, и приходите через день, через два, тупилака буду делать. Ну, мы как дураки и ходили. Да, зачем эти самые тупилаки нужны были… У инуитов, Коля, существует важная для шаманизма черта: считается, что у шамана по определению очень много врагов. Вспоминая этого мерзавца Кэргына, охотно в то верю! И он проживет долго, только если будет постоянно сражаться с ними. При этом, никто не утверждает, что шаман сам должен быть хорошим человеком. У них вообще, идеи о том, что священнослужитель, по определению обязан нести добро не существует. Он нейтрален. Для кого-то может сделать добро, для кого-то зло.
Одно из его орудий и самое уродливое и бесчестное — это как раз тупилак, ожившая мертвая плоть, которая служит хозяину. Причем, в отличие от традиции той же Африки или европейских представлений об оживших мертвецах, тупилак не обязан быть более или менее цельным телом. Скорее, наоборот. Шаман должен найти множество кусков различных животных и людей, чтобы его слуга получился по-настоящему завершенным и опасным. Тело тюленя позволит ему плавать, пришитые крылья — летать, копыта оленя-карибу быстро перемещаться по суше. Но главный элемент тупилака — части тела человека, в идеале — ребенка, которые позволят ожившему мертвецу обладать зачаточным разумом.
Задача тупилака — охота на врагов. По заданию шамана ему нужно найти его противника и убить, после чего он сразу теряет свою жизненную силу и снова превращается в то, чем был на самом деле — безжизненным куском плоти, сшитым из множества частей.
Почему, спросишь, для тупилака подходит именно ребенок? Из взрослого получится слишком умный кадавр, а такой слуга — слишком опасен. Шаман делает тупилака на свой страх и риск. Если тот, на кого он натравил мертвого слугу, окажется обладателем большей силы, то мертвец вернется обратно и убьет хозяина.
Теперь сам понимаешь, почему мы не особо в этих тупилаков верили. Одно дело дикари-эскимосы, они в дикости своей, простодушны как дети, но мы то люди двадцатого века…
Но в один из дней, шаман указал пальцем на охотничье ружье нашего завхоза и сказал, что хочет это ружье. Клим, обладатель отличного немецкого Зауэра-Ястреба двенадцатого калибра, ручной сборки, послал старого козла ко всем ***м. Вспомнил все поколения шамана по мужской и женской линии и, продолжая материться, выбежал из вонючего, дымного чума.
— Ай, зачем, зачем, белый охотник такие слова грязные говорит? — загнусавил шаман. — Ты, — он ткнул в Барченко грязным пальцем — их вождь и шаман, верни его назад! Кэргын сделает, что обещал! Кэргын все эти дни искал части для тупилака, а вчера у него появилась главная часть, без которой тупилак был невозможен! Верни своего охотника, Кэргын хочет его ружье! И сегодня ночью, когда духи будут плясать за стенами моего иглу и выть вместе с ветром, я буду делать тупилака на страх своим врагам!
Это было уже что-то конкретное! Сегодня вечером, это уже не «приходите завтра». Не сразу, но удалось уговорить Александру Васильевичу и Клима. Сговорились они с шаманом, что ружье и патронташ с патронами достанутся Кэргыну после того, как он сделает тупилака и что мы сможем увидеть весь процесс от начала и до конца. Старый урод долго ворчал, пытался отговариваться, но уж очень ему глянулось то ружье. Так и сговорились, что придем к нему ночью.
Да, Николай… если мне и хочется что-то забыть в жизни, так в первую очередь, ту ночь. Не холодный подвал в Сухановской тюрьме, не войну, а ту ночь. Жилище шамана было чем-то средним между землянкой и чумом из шкур. Инуиты не делают больших жилищ, их трудно, да и нечем, топить. В своей Кэргын жил как я уже говорил с тремя бабами, такими же страшными и вечно грязными как он сам. До баб, старый хер был большим охотником и откуда-только силы брались? Залазил на них он регулярно, совершенно не стесняясь никого, включая нас. По сколько им было лет, понятия не имею, в тридцать лет, инуитка уже старуха — измученная постоянными беременностями, тяжким трудом и суровым бытом. Может, им было, кому пятнадцать лет, может быть двадцать, а может и все тридцать, кто-то из них был беременной, или две, но детей у шамана не было. В ту ночь он выгнал своих жен к оленям, там был тоже небольшой чум. Первое, что мы почувствовали, откинув полог чума и нагнувшись, чтобы войти внутрь, была непереносимая вонь разлагающегося мяса и протухшей рыбы. Просто с души воротило, особенно принимая во внимание обычную в чуме духоту, запашок потных тел и прогорклого, горящего в светильнике жира. Обычная инуитская вонь, казалась бы нам в тот момент свежим ветерком.
Кэргын велел нам усесться сзади и сбоку и ни в коем случае не вмешиваться в процесс и не перебивать его. Впрочем, из пятерых наших человек, только я и Барченко понимали, что он говорит, остальным мы перевели. Завхоз Клим, помню, все ворчал, что пустая все это трата времени и издевательство над здравым смыслом. Тем временем, старый шаман принялся сидя раскачиваться и напевать неразборчивые заклинания, постепенно впадая в транс. Голос его то усиливался, то почти стихал, а потом в нем стал меняться тембр, мгновение назад голос был мужским, а потом вдруг становился женским или детским. Сказать, что было жутко, Коля, это значит очень смягчить мои переживания! Я оглянулся на своих, у всех на лицах застыло жуткое чувство, смесь интереса и страха. У одного только Барченко глаза блестят, аж подался вперед, не спуская взора с камлания шамана и стараясь разобрать слова заклинаний. А Кэргын, не переставая раскачиваться и петь, подгреб к себе укрытую оленьими шкурами кучу и скинул шкуры. Вонь стала просто невыносимой! Там оказались разлагающиеся части тюленя, оленя, птиц и еще черте чего! Старый извращенец, не прекращая своих напевов, принялся сшивать костяной иглой оленьими жилами все это в одну массу. Что-то он сшивал, а что-то клеил рыбьим клеем. Ни на минуту не умолкали протяжные завывания, которые складывались в непередаваемый мотив, одновременно отталкивающий и завораживающий. Я с трудом отвел взгляд от рук шамана и глянул на наших. Мишка Захарченко, из бывших моряков-балтийцев, уже наблевал перед собой мерзкую лужу, а пока еще обладатель Зауэра Клим, весь бледный как мел, порывался вскочить и свалить. Барченко прижал его рукой за плечо, и почти не открывая рта прошипел: «Не смей! Сиди!»
Я отвернулся и вновь уставился на шамана. Тут уже и я почувствовал, противную кислоту, поднявшуюся из желудка. Некоторое время и с бесполезным упорством постарался удержать ее во рту. Через мгновенье, я уже выблевывал свой ужин на грязный, устеленный старыми шкурами пол и на свои ноги в ватных штанах. На моих глазах, он резал тельце мертвого новорожденного ребенка, отчленяя руку, которую стал приклеивать к своей тошнотворной конструкции. Вот чего дожидался, старый урод! Пока одна из жен родит! Родила ли она живого ребенка или он умер родами, мне было не ведомо, все равно то, что творил Кэргын, было за пределами человеческого восприятия. Не знаю, видели ли это другие. Наверное, тогда Барченко никого бы не смог удержать. Мой шок достиг той степени, когда ноги отнялись, и я уже при всем желании не смог встать, опьяненный пением шамана и обессиленный ужасом.
Сколько все продолжалось, сказать не могу. Понятие о времени в тот момент у нас отсутствовало. Я и сейчас, многие годы спустя вспоминая это, не могу понять, прошли минуты, часы или столетия… Когда шаман завершил свое противоестественное творение, он отодвинул его от себя, и я увидел странное, невероятно мерзкое, создание. Примерно полтора метра в длину из покрытой трупными пятнами туши тюленя опирающейся на оленьи ноги с копытами и заканчивающееся рыбьим хвостом, с боку торчали маленькие человечьи руки, чуть дальше ноги в сверху на спине создания виднелись крылья поморника. Жуткая оскаленная морда тюленя с мутными открытыми глазами будто смотрела на меня. Что было внутри монстра вообще оставалось загадкой. Кэргын принялся трястись, подвывая на разные лады, разными голосами, теперь крякая, воя, мыча, как различные животные. Все эти звуки издавал он, стягивая с тщедушного тела свою куртку-кухлянку, сшитую из птичьих шкурок перьями внутрь. Я, не понимая ничего, не сводил с него зачарованного взгляда.
Оказалось, что самое жуткое было впереди! Он вновь натянул кухлянку, но задом наперед, так что капюшон оказался спереди. Она накинул на лицо и голову капюшон куртки и уже ничего не видя, принялся развязывать тесемки меховых штанов. А потом… а потом он достал ***. И знаешь, он у него стоял. Северные народы вообще не могут похвастаться размерами своих концов, но у старого, мерзкого урода, он был совсем не маленьким. В это время он продолжал петь свои заклинания. Поет и теребит свой итак колом стоящий хуй! Это кем же нужно быть, что бы он у него стоял на это сшитое из разлагающейся плоти и своего ребенка месиво?! Он нашарил руками созданного своими руками монстра, ловко перевернул его на спину умудрившись не обломать пришитые крылья, подтянул к себе и стал ****ь! Ебать это, Коля! Ты представляешь?
Кожевников сидел, приоткрыв рот, тупо смотря в одну точку, бледный, с испариной на лбу. Ничего не ответив на вопрос старого коллеги, он взял трясущейся рукой почти остывший стакан чая. Но дрожь была так сильна, что он расплескал часть напитка и вновь поставил стакан на стол.
— Так получается тупилак… Шаман виртуозно сшил создание, вставив в него часть самки тюленя с половым органом, туда он и… Создатель монстра должен оплодотворить его… Мерзкое зрелище под аккомпанемент протяжных заклинаний продолжалось недолго. Кончал Кэргын бурно и долго рыча по-звериному. Потом он, наконец, замолчал и обессиленно рухнул бесформенной кучей посреди жилища. Мы находились в глубоком шоке и не могли поверить в увиденное. Встать и даже пошевелиться мы так же не имели ни каких сил. Куча на полу зашевелилась. Кэргын поднялся и тяжело дыша сел. В этот момент произошло то, что мучило меня во снах долгие годы! Тупилак вдруг дернулся пару раз и, перекатившись на бок, медленно поднялся опираясь на оленьи ноги. Повернул к своему создателю уродливую тюленью голову и, открыв зубастую пасть, издал рев, полный какой-то совершенно невероятной тоски. В нем слились звуки, передать словами которые, я к вашему счастью, не могу…
Тут, как-то сразу, наваждение бессилия и немощи с нас спало, и все пятеро просто рванули из чума. Я даже не помню, как оказался в снегу на четвереньках, будто по воздуху вылетел. Выворачивало наизнанку меня долго, уже и ничем было, а все встать не мог. Да и всех нас, включая Александра Васильевича полоскало. Главного скептика нашего, Клима Рузаева, так и вовсе пронесло верхом и низом еще в чуме. Никто и не пытался пошутить потом, мол «засранец и зассанец», пытались даже не вспоминать. Он потом, как очухался немного, сам свое ружье шаману к чуму принес, на порог положил, войти побоялся и бегом к нам в лагерь.
— А потом что?! Что с этим тупилаком стало? — спросил ошеломленный услышанным Кожевников.
— А что… тупилака по обряду нужно было в море скинуть, тогда только он в полную силу входит и начинает убивать врагов создателя. Веришь, никто из нас не захотел посмотреть, как шаман своего монстра в море потащил. На следующий день мы все напились до положения риз. Но после пьяного бесчувствия, чуть проспавшись, не могли уснуть по ночам. То один, то другой, бились в истерике от кошмаров. Клим в горячке слег, так потом и не оправился толком, умер через две недели. А мы еще два месяца там простояли лагерем. Барченко настоял. Не знаю, что он уж там Кэргыну наговорил. Но старик эти два месяца учил нашего человека всем заклинаниям нужным, чтобы тупилака поднять. Ты, наверное, уже догадался, кто это был… Память у меня отличная, да и их наречие я понимал уже хорошо в ту пору. Через четыре месяца я в Москву вернулся. А там сам уже знаешь, закрутились жернова, чуть не пережевали меня как Барченко, Бория и других.
— А… а с шаманом что стало? — дрожащим голосом спросил генерал.
— С шаманом? А что с ним должно было случиться? Перед отъездом, зашли мы с Барченко попрощаться, и я этому старому говнюку голову из нагана прострелил. Мозги пораскидал по всему чуму. Знаешь, Николай, это, наверное, единственный раз, когда я убил человека и почувствовал наслаждение от сделанного!
Глава 9. Дежавю
Они шли молча, Маша крепко прижалась огненным, как казалось Кудашеву, боком к его бедру, держала его за руку. К выходу из парка он уже успокоился и даже сам недоумевал, что так резко и неадекватно, отреагировал на знакомую музыку. Диким казалось, что ее играет оркестр в беседке с красными флагами и транспарантом, призывающим строить коммунизм.
— Извини, милая, напугал я тебя сильно, — тихо сказал, почти прошептал Юрий, — вот так бывает… вдруг ни с того, ни с сего, накрывает. Ты… если тяжело со мной, с таким, оставь меня, не обижусь, пойму.
— Дурак! — только ответила девушка, не поднимая головы и еще плотнее прижимаясь к пилоту.
Со слов Лопатиной, до общежития где, их ждал ужин и предстояло переночевать, было недалеко, минут пятнадцать неторопливым шагом. Центральные улицы незаметно сменились менее широкими, безликие похожие друг на друга пятиэтажки соседствовали с более старыми трехэтажными домами, явно знававшими лучшие времена, с массивными стенами и полу обвалившейся со стен лепниной. Солнце уже терялось за крышами, опускаясь все ниже к горизонту. Когда они свернули в один из проходных дворов обострившиеся чувства Кудашева дали сигнал тревоги на пару секунд раньше, чем Маша резко сбавила шаг и инстинктивно сжала ему предплечье, всматриваясь в сгустившуюся после входа в подворотню тень у стены.
— Давай… давай, другой дорогой пойдем, тут можно еще одной улицей…, — ее голос предательски дрожал.
У дальней стены, проходного двора, уже плохо видные в наступающих сумерках, сидели на корточках и курили несколько человек. Еще один, в паре шагов от них, повернувшись спиной, справлял нужду на раскидистый куст сирени в палисаднике. По реакции девушки, Юрий понял, что эту компанию она знает и знает далеко не с лучшей стороны. Их заминка не осталась незамеченной и один из сидевших, резко вскочил и ловко запустил в их сторону щелчком окурок, вспыхнувший красным огоньком.
— Ой! И хто это у нас тут идет? — голос говорившего, был донельзя неприятный, с каким-то непередаваемо мерзким акцентом, явно ненатуральным, а нарочито наигранным.
Маша отпрянула, прижавшись к Кудашеву. Он почувствовал, как девушку бьет дрожь. Она слабо упиралась, но он взял ее под руку и молча, не обращая внимания на подозрительную компанию, сделал несколько шагов в сторону выхода из двора. Но путь им преградили двое мужчин, тот кинувший окурок, сутулый, среднего роста, жилистый, смуглый с острым носом и бегающими глазами, стриженый коротко и коряво. Второй, рослый, скорее грузный, чем здоровый с туповатым лицом полудебила с перебитым носом и слюняво осклабившийся в ожидании потехи. Еще двое, плохо видные в тени стены дома, по-прежнему сидели на корточках, то и дело красными огоньками вспыхивали при затяжках папиросы.
От всей компании, явственно тянуло угрозой. Самой откровенной, животной. Наконец, не торопясь, нисколько не стесняясь невольных зрителей, завершил отправление естественных потребностей, обильно полив сирень, рослый мужчина. Он повернулся, и сразу стало ясно, кто тут шакалы, а кто — тигр. Те двое, отступили на полшага. Подошел парень. Крепкий, коренастый, в надвинутой на глаза кепке, так, что лицо было не разобрать. Только блеснули глаза и сверкнули во рту пара золотых зубов, когда он смачно сплюнул в сторону.
Одет он был, в отличии от своих приятелей, с претензией на некий вкус. В отглаженных брюках, в расстегнутом светло-сером пиджаке, на воротник которого был выпушен белый ворот рубахи, расстегнутой до середины груди, на которой блестела желтым, золотая цепочка.
— Кто тут у нас, Чмырь? — спросил он, хотя и сам великолепно мог рассмотреть в не сгустившихся еще сумерках, молодого, не особо плечистого, худощавого парня и прижавшуюся к нему испуганную девушку с распущенными темно-русыми волосами чуть ниже плеч.
Сутулый, носивший не особо звучную кличку Чмырь, услужливо махнул в сторону парочки рукой и с угодливыми нотками зачастил.
— А… это… Гоша, баба та, из общаги медицинской, я видел ее несколько раз, даже подкатить по весне хотел, и хахаль какой-то малахольный с ней…
Юрий остро чувствовал угрозу, исходящую от этой компании. Тут не нужно было каких-либо необычных способностей. Наоборот, странно было бы, если любой человек не понял, что дело плохо. Но что-то подсказывало, что сейчас, именно в этот момент, ничего серьезного не случится. Такое быдло всегда брало наглостью и нахрапом, стараясь ошеломить испугать с первых мгновений. Но не на тех напали. И хотя Маша, судя по всему, близка была к обмороку от испуга, Кудашевым овладело ледяное спокойствие.
— Мы с вами, граждане, не знакомы и поверьте, желания знакомиться не имеем, поэтому позвольте пройти! — с этими словами, обершарфюрер крепче ухватил девушку под руку, другой рукой решительно отодвинул с дороги Чмыря, но почти сразу наткнулся на тупорылого здоровяка.
— Ты сука, рамсы попутал, не иначе! — взвизгнул сутулый, — Лобан, не пускай их!
Здоровяк, по-видимому, отзывавшийся на Лобана, опять оскалился во всю широкую морду и развел руки в сторону, преграждая дорогу. Он был на голову выше Кудашева и, наверное, за центнер весом, но из всех трех явно был самым неуклюжим и медлительным. Юрий, поддерживая находившуюся в полуобморочном состоянии Машу, сделал обманное движение вправо, а когда Лобан качнулся туда, толкнул его, добавляя ускорение, а сам сделал шаг влево и миновал преграду. Но на встречу, бросив окурки в сторону, поднялись от палисадника еще двое.
— Ловок! Не торопись, пацан! Тебе ведь некуда теперь торопиться! — послышалось сбоку. Явный главарь этой дурной компании, которого сутулый назвал Гошей, неторопливо обошел их и преградил дорогу.
— Вижу, ты не прост. Военный или мент? Хотя мне похуй. Вертел я на конце вашу братию… Давай так! Ты моих корешей растолкал, буром прешь, уважуха! За это выбирай, зубы тебе выбить или сломать что-нибудь? Ну и по****уешь отсюда галопцем. А подружка твоя с нами останется… Глянулась она мне!
— Да вы что творите! — девушка, наконец, обрела дар речи и звонким голосом закричала, — да вы бандиты настоящие! Я вас…
В доме напротив звучно захлопнулась оконная рама, затем еще одна. Местные жители явно не собирались вмешиваться.
— Успокойся, Машенька. Мы сейчас просто пойдем дальше, этим людям не нужны неприятности… — придерживая ее пыл, сказал Юрий, пристально глядя в глаза Гоше.
Возможно, что-то во взгляде этого парня удивило главаря, но он замешкался, а еще через мгновение один из стоявших ближе к выходу из проходного двора хулиганов, издал короткий свист и сдавленно, сипло проговорил: «Шухер, пацаны!»
Со стороны улицы раздались звонкие молодые голоса и под сводами двора зашумели шаги и смех. Компания парней и девушек лет, человек шесть или больше шла им на встречу.
— Ну… ваше счастье нынче! Валите! Только чую, сойдемся мы еще на узкой дорожке… — Гоша вновь сплюнул и засунув руки глубоко в карманы отошел в сторону. За ним, матерясь шмыгнул Чмырь: — Я знаю ее… а пидора этого, первый раз вижу! расслышал Кудашев его слова.
Маша отдышалась только на соседней улице. Ее била дрожь, и Юрию пришлось удерживать ее неспешным своим шагом, иначе она бы побежала.
— Успокойся милая, все хорошо! — прошептал ей обершарфюрер, почти касаясь губами уха. А потом уже в полный голос добавил: — Весело у вас тут!
— Какие мерзавцы! Когда же этому конец придет! Осенью и зимой их ребята из нашей студенческой дружины гоняют, а сейчас, летом, они совсем распоясались! — всхлипывая от возмущения и избытка чувств, выпалила девушка.
— А при чем тут дружина? В милицию заявление напишите. — Кудашев понятия не имел о какой дружине речь, но интуитивно понял, что это что-то вроде отряда местной самообороны из красных активистов.
— Да писали уже… Они поспокойней были, дармоеды эти, а как их главный, этот Гоша, весной из тюрьмы освободился, совсем житья не стало.
****
Общежитие медицинского университета располагалось в новом девятиэтажном кирпичном здании. По причине лета, оно стояло почти пустым, но Машу на крыльце ждали пара девушек и парень.
— Ну, где вы ходите! Мы заждались уже. Ужин, наверное, совсем остыл! — этими словами встретила Кудашева с подругой одна из них, с явным украинским акцентом и голодными глазами.
— Да извини, Оксанка, сами не думали, что так долго! — успокоившаяся Лопатина явно была тут, как дома.
Но добраться до вожделенного ужина оказалось не так просто. В фойе за дверью, среди каких-то плакатов с красными флагами и портретами неизвестных Кудашеву мужчин и женщин, их встретил плешивый, высокий старикан, обутый в старые синие галифе и сапоги, несмотря на теплую погоду. Засаленный серый пиджак украшали наградные колодки в два ряда, выдавая в вахтере советского ветерана, а похожий на картошку, сизоватый нос с прожилками, откровенно говорил, что ветеран большой любитель водочки.
— Та-ак! И кто это тут у нас приехал? — старик упер руки в бока, всем видом своим, показывая, что вахтер тут величина значимая.
— Здравствуйте, Иван Никитич! — Маша улыбнулась старику, не смотря на ее веселый тон, Юрий сразу понял, что не очень она его привечает.
— Ну тебя то, Лопатина, я знаю, а с тобой кто? — вахтер указал сухим, длинным пальцем на Лениного гостя.
— Ну не начинайте, Иван Никитич, я же днем с вами говорила, это Юра, моего брата друг, он на пару дней в Смоленске.
— Не знаю, не знаю… документов о вселении я не видел и вообще… — старик замотал головой, стараясь не встречаться с Машей глазами.
Девушка, отвернулась и прошептала Кудашеву: — Вот гад старый, опять на водку клянчит!
— Ладно вам, ребята, пошли уже, — парень встречавших их махнул рукой и пошел в сторону коридора, ведущего к лестнице — мы все уже приготовили!
Оксана скользнула к старику и что-то зашептала ему, откуда ни возьмись, в ее руке появилась маленькая бутылка-чикушка, быстро перекочевавшая к Ивану Никитичу. Он довольно крякнул, попытался хлопнул Оксану по заду. Она увернулась и засмеялась, а вахтер повернулся к своей комнате, то и дело, оглядываясь на ребят.
— И чтобы последний раз у меня! — послышалось вслед молодежи уже поднимавшейся по лестнице.
К комнате, довольно большой, посреди, стояли два стола составленных воедино и покрытых разноцветными клеенчатыми скатертями. Шесть кроватей отодвинуты по углам, два шкафа и несколько тумбочек, так же убранных, чтобы освободить побольше места. На столе стояло несколько бутылок, большая банка с какой-то этикеткой, приличных размеров кастрюля в центре и здоровенная миска, по-видимому с салатом. Два парня лет и две девушки ждали с нетерпением прихода гостей. Когда Кудашев и Маша вместе с «группой встречающих» зашли в комнату, поднялся сущий бедлам, сначала все окружили Лопатину, девушки с объятиями и веселым гамом, парни более спокойно, косясь на гостя. Потом последовала процедура знакомства, Маша представляла своего спутника, а он немного ошалело, пожимал протянутые руки, со словами: «Очень приятно, Юрий!»
Обершарфюрер не особо старался запомнить имена новых знакомых, суета стала утомлять, и когда, наконец, все расселись за стол к давно ожидаемому ужину, он облегченно вздохнул. Что ни говори, а советская столовая, которую посетили они в обед, давно стала не очень приятным воспоминанием. Есть хотелось зверски.
Студенческое застолье не блистало изысками, но, несомненно, было милей сердцу чем местный общепит. В большой кастрюле посреди стола оказались макароны с тушенкой, в здоровой миске самый простой салат из огурцов, помидор и редиса, с петрушкой и укропом, сдобренный ароматным растительным маслом. Две бутылки зеленого стекла, оказались местным портвейном, и одна бутылка с водкой. В трехлитровой банке, судя по этикетке и цвету, находился яблочный сок. Дружно застучали ложки, молодежь, громко разговаривая и смеясь, потянулась к кастрюле и миске с салатом. Юрий сидевший чуть дальше своей подруги, подал ей тарелку, и вскоре уже накалывал на вилку тонко нарезанные кусочки огурцов и помидор. Подняли граненые стаканы за встречу. Парни разлили себе грамм по сто водки, хотели и ему, но Кудашев потянулся за портвейном. Совсем не хотелось сорокоградусной. Дневная жара еще не совсем сменилась ночной прохладой, хотелось просто пить. Стакан не дурного сока, предшествовал всем остальным напиткам. Зазвенели граненые стаканы. Кудашев пригубил почти красный, чуть в коричневый тон, напиток с резким запахом, содрогнулся, но несколькими глотками допил до дна. Все! Больше это не пить! Он поддел вилкой салат и отправил в рот, другой рукой потянулся за банкой с соком и налил себе в стакан.
Португалия, по меркам его мира, — нищая страна, расположенная где-то на задворках, на побережье Атлантики. Единственное, чем она славилась и что исправно поставляла на европейский рынок и в Рейх в частности, было вино. Не то что бы Юрий Кудашев был любителем вин, он и с Ролле постоянно спорил, оставляя пальму первенства в напитках за немецким пивом. Но с портвейном он был знаком. Настоящий португальский портвейн и белый Ларгима, который пьют только холодным, закусывая мясом с оливками и рыжевато-коричневый Тони с ореховыми тонами во вкусе. Но то что ему налили сейчас, он глянул на этикетку «Портвейн 72», явно не имело никакого отношения к уважаемым португальским брендам вроде «Offley Forrester» и «Smith Woodhouse». Судя по вкусу, советские виноделы, виноградные выжимки смешали с сахаром, этиловым спиртом и черт еще знает с чем, а затем беззастенчиво, нагло назвали получившееся пойло «портвейн». На желтой этикетке второй бутылки, красовалась виноградная гроздь и надпись: «Анапа крепкое». Дегустировать напиток из этой емкости у обершарфюрер никакого желания не возникало. Он отказался от спиртного, уверенно и кратко сказав: «Извините, мне больше врачи не разрешают». Второй тост, за знакомство, он пил яблочный сок. Этот напиток даже советская власть испортить не смогла.
Разговор не затихал и во время еды. Кудашев рассматривал ребят в комнате. Нравились они ему куда больше, чем колхозники в Черневском клубе. Что ни говори, интеллигенция, будущие врачи. Хирурги, педиатры, гинекологи. Когда-то и он хотел стать медиком, но судьба повернула иначе, очень резко повернула. Постепенно, он выделил, что все кроме встречавшей их веселой и смешливой хохлушки Оксаны, разбиты по парам. В глубину их отношений вникать желания не было, но явно трое девушек с парнями состояли в каких то, отношениях, выходящих за дружеские. Простые, хорошие русские лица... Обсуждали каких-то общих знакомых, конечно, ему, Кудашеву, не известных, разговаривали про какие-то университетские дела, кого-то ругали, спорили. Но без какой-то злобы. Спиртное им развязало немного языки и добавило румянца на молодые лица. Заметил Юрий и то, что все смотрят на него с явным интересом. Любопытно, что Маша им про меня наговорила?
Незаметно, опустела тарелка, но вновь наполнилась, Маша ему улыбнулась:
— Ты кушай, не ресторан, конечно, но мы тут частенько засиживаемся по вечерам. Привыкли. Третий тост ожидаемо был за «прекрасный пол» и тоже у Кудашева прошел с яблочным соком. Разговор стал громче и оживленнее, краем уха он услышал, что рядом говорят о нем. Юрий прислушался. Оксана, постреливая из-под красивых черных бровей в его сторону, расспрашивала Лопатину:
— А ты и не говорила, что он такой красавчик! И не пьет почти. По нашим временам непьющий парень нечасто попадается! Машка, вот ты мне честно скажи, у тебя с ним как? Ой, ой…. Да не в жизнь не поверю, что не запала!
— Оксанка, ну перестать, у тебя все мысли о мужиках! — шепотом, смущенно отмечала Маша, — ничего у нас нет, я же рассказала вам! Он друг моего брата, который погиб на службе. Он после ранения в отпуске, и к нам заехал.
Кудашев про себя хмыкнул, то, что испытывала к нему девушку явно далеко переходило грань «ничего у нас нет». Но и то, что не хотела она рассказывать об этом подругам, тоже было вполне понятно.
Оксану явно Машины слова воодушевили. И так, проявляя к нему заметный интерес, она, узнав о отсутствии у подруги видов на парня, стала похожа на охотничьего пойтнера, принявшего стойку. А что, ничего девчонка, подумалось ему… Но не нужна ты мне голубушка, опоздала…
— Спасибо, Машка, мне только этого и нужно было знать! Вот увидишь! Сегодня же заберусь ему в штаны… — Оксана томно улыбнулась в сторону обершарфюрера, полагая что он их не слышит.
Но не тут-то было! Маша, отвернувшись от Кудашева, крепко ухватила подругу за запястье и зашипела: «Вот только попробуй, сучка!»
— Ну чо ты, чо ты… Я же спрашивала тебя! Тю. Дура! Сразу бы сказала! — тихий голос украинки стазу стал расстроенным, — Пусти руку уже!
Их прервал один из парней, кажется Алексей. Спортивного вида, с короткой стрижкой, настоящий нордид, подумалось Юрию, на нем отлично смотрелась бы наша форма, с рунами на воротнике.
— Ребята, уже почти десять, чуть не пропустили! Включайте!
Что не пропустили и что включать, Кудашев сразу не понял. Но когда увидел, что сидевшая на противоположном конце стола пухленькая блондинка с забавными кудряшками щелкнула тумблером телевизора, решил, что дело в какой-то программе.
Он наклонился в Маше:
— А что мы чуть не пропустили?
Девушка посмотрела на него немного удивленно:
— Сегодня же показывают «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады!»
Все повернулись в мерцающему экрану. Телевизор потрескивая лампами постепенно прогревался и серый экран, светлея, превратился в картинку. Наверняка, даже по советским меркам, телевизор был старым барахлом. Юрию не верилось, что подобное дерьмо могли выпускать в их время, одновременно запуская людей в космос. Изобретение Владимира Зворыкина, в мире Кудашева, распространилось быстро и то, что он видел в общежитии советских студентов в 1979 году, с трудом соответствовало уровню его 1950 года. Он тактично промолчал, в его ли положении сейчас обсуждать прогресс.
Тем временем, по стаканам разлили остатки портвейна. Неведомо откуда, появилась на столе еще бутылка, уже без этикеток, с виду водка. На экране что-то напевал по-чешски и пританцовывал средних лет мужчина. Неплохо, нужно признать, пел. Ребятам тоже нравилось. Кудашев хотел было тихонько спросить Машу, что такого в этой программе, что ждут ее так, но не стал. Ответ мог оказаться настолько очевидным, что вопрос, мог вызвать у нее ненужные подозрения. Между вторым и первым номером, они успели выпить еще раз, он уже и не понял, за что пили. Сок в банке почти закончился и судя по всему, о дополнительном запасе никто не позаботился. Не то что о водке! Вторыми пели и кривлялись, какие-то негры. Что-то о Белфасте. Он знал, что это город в Ирландии, столица прежней Британской Северной Ирландии, но о чем песня понять так и не смог. Тупой набор слов. Что-то про то что все люди и все дети и они куда-то уходят… Но студенты явно млели от негритянских песен на английском. Интересно, они понимают, о чем поют эти негры?
Обершарфюрер уже не смотрел на экран телевизора, изучая лица присутствующих, пользуясь тем, что все их внимание поглощено музыкальной программой. Он уже пропустил начало следующего номера, решив, что ничего интересного он не увидит и не услышит. Но при первых же аккордах и звуках высоко женского голоса, коряво звучащего на плохоньком аппарате, вздрогнул и обернулся на экран.
Ti amo
Je t'aime
Ti amo
Je chante
Ti amo
Que je le veuille ou pas
Tout me ram;ne ; toi
Rien qu'; toi
Эту песню на французском он не знал. Не удивительно, у него дома она, наверное, и не написана, и не спета. Он выронил из руки вилку, она звякнула о край тарелки, но никто, увлеченный телепрограммой не обратил на его неуклюжесть внимания. Никто кроме Маши, которая неведомо отчего, обернулась за мгновение от черно-белого экрана на своего спутника.
Я тебя люблю.
Хочу, тебя, люблю.
Когда ты меня не любишь,
Я тебя уже люблю.
Да, уже.
Сколько постелей и женщин
Ты оставил за собой.
Забудь, что я твоя женщина.
Посмотри на меня,
Солдатик
Он узнал ее сразу. Она постарела, ведь прошло, наверное, лет двадцать с того дня. Но не для него. Для обершарфюрера Юрия Кудашева и его товарищей, она месяц назад пела «Melodie aus alter Zeit» в солдатском клубе в Бергене. Не отрываясь, сжав зубы, так что на скулах играли желваки, он смотрел в экран. Машу, не сводившего с него взгляда пугало лицо Кудашева. Почти такое же, как сегодня в парке. Что с ним? Отчего? Почему он так странно реагирует на музыку? Что сейчас у него в голове? Ей давно нравилась Далида, она даже иной раз напевала про себя что-то, не особо понимая слов… Но почему он сейчас смотрит в телевизор так, будто готов встать и выбросить его в открытое окно… или разрыдаться.
А Кудашев не мог отвезти взгляда от скуластого лица с чарующей улыбкой и копной густых волос. Экран черно-белый, но он чувствовал, что они ярко рыжие, как золото Рейна. Хотя он и знал, что природный цвет волос итальянки из Калабрии, родившейся в Каире, Иоланды Кристины Джильотти, черный как вороново крыло. Далила так было написано на немецких афишах. В это время по экрану побежала строка букв, остановившихся в слово «Далида». Ну надо же, почти как у нас…
Ему стало невыносимо душно. Он, не сводя глаз с экрана, в котором звучали последние аккорды песни, протянул руку к бутылке с водкой на столе. Не глядя плеснул в стакан и залпом опрокинул в горло. Дыхание перехватило. Огненный ком встал в горле, а потом реактивным снарядом, в огненных струях слетел куда-то вниз. Студенты по давней традиции пили не водку, а не особо сильно разведенный медицинский спирт. Кудашев, пытаясь отдышаться, тряхнул головой, встретился взглядом с Машей, пошатываясь встал из-за стола и нетвердой походкой вышел из комнаты.
— Видела! Не пьет, не пьет… а спиртяги полстакана махнул как воды выпил, не поморщился! Мужииик! — зашептала Лопатиной на ухо неугомонная Оксана, для которой неожиданных уход приятеля подруги, стал такой же неожиданностью, как и для нее самой.
Глава 10. Тоска
Он закрыл за спиной дверь, за которой шумела молодежь, и прижался к ней спиной. В голове ураганом роились мысли. Кудашев не особо задумывался раньше, что люди, которых он знал, к которым он привык у себя, живут и в этом мире. Эта девушка, еще вчера певшая для него и его сослуживцев, тут зрелая, красивая женщина, но также поет, став известной и почитаемой! Он читал книги по истории в сельской библиотеке, там все не так, но о таких вот, незначительных с исторической точки зрения персонах он понятия не имеет. Сколько таких, больших и малых, знакомых его, он может увидеть тут?! Да, постаревших на двадцать с лишним лет, но живых… Может, не все так плохо, не все так отчаянно чуждо. А вдруг, умерший у него на руках Ролле, жив и здоров… Живет в окружении любящей семьи и внуков? А отец? Ему… ему должно быть сейчас… да 77 лет. Приличный возраст, но все же… а мама моложе его на несколько лет, а вдруг…
Обершарфюрер обхватил руками виски и пошел по полутемному, незнакомому коридору, сам не зная куда. Нет! Не может быть! Вероятность встретить кого-то знакомого ничтожно мала! Папа и мама тут скорее всего никогда не встретили друг друга. Иные знакомые по родному миру, или умерли или не родились вовсе! Тот же Ролле, просто мог не пережить Вторую мировую. А если… если, ему удастся найти отца или мать, увидеть их старыми, почти не знакомыми, не хуже ли это неведения? Для них он никто, какой-то странный, безумный человек. У них свои невероятные судьбы, они окружены другими близкими и родными или вовсе, они поросший травой холмик на кладбище, все что напоминает о них. Нет! Нет! Это слишком! Мне не вынести еще и этого… Тут хотя бы реальность. Девушка, с которой я чувствую себя живым человеком, а не реликтом другой эпохи! Будь что будет, но если и дальше углубляться в дебри таких раздумий, я не выдержу…
Он, в плену своих мыслей, прошел до конца коридора, зашел в первую попавшуюся приоткрытую дверь и сел на пол у стены рядом с дверь. А если все же что-то осталось? Люди, организация… NSDAP была сильна, она, наверняка, и в этом мире имела корни во многих странах. Нет, в Европе искать нечего. Германия до сих пор оккупирована, на западе плутократами, на востоке Советами. Народ разделен на два марионеточных государства. России нет, Советский Союз выжил и захватил всю Восточную Европу. Как там это называется… вспомнил, Варшавский Договор. Информации не хватает, скорее бы завтрашний день. Нужно постараться найти более полные источники, выходящие за рамки школьных учебников. А может, Антарктида? У нас, к 1945 году, Новая Швабия уже достаточно развилась, так что бы в 1947 году отбить экспедицию адмирала Берда и потом нагнать страху на американских жидов Вашингтонской каруселью… Я там был, знаю… Глупец! Что ты знаешь?! Ориентиры для полета или карты глубин, чтобы поднырнуть под ледник на подводной лодке? Нет… не вариант. А что будет с Лопатиным, Сергеем, всеми этими людьми, помогающими ему под угрозой неминуемой расправы со стороны Советов… И что? Ты же не думал тут остаться, вступить в колхоз… грызть семечки и пить говеный портвейн в сельском клубе? От них все равно придется уйти и чем быстрее, тем лучше! Маша! Вот главная причина, держащая меня тут!
А если удастся идея с маяком и наши меня вытащат? Шансы мизерные, но есть. И что тогда с ней? Я же не смогу взять ее с собой, мне не позволят. Эгоист! А о ней ты подумал?! Каков будет ее шок, когда она узнает? Ты для всего мира тут фашист, нацист. Тебе и в голову не приходит, что она просто не захочет бросить свой мир, отца, друзей и подруг. Да, нас дико тянет друг к другу, я знаю ее буквально несколько дней и уже не представляю для себя иной женщины, а что в голове и на сердце у нее? Судя по тому, что я вижу и чувствую, тоже самое. Но покинуть Родину, свой мир?! По силам ли ей…
Постепенно нервное напряжение спадало. Натянутые как струны эмоции, успокаивались. Кудашев прикрыл глаза, и почувствовав огромную слабость. А ведь ты, парень, банально, давным-давно не высыпался. Он расслабился и постарался сделать несколько дыхательных упражнений. Что это?! Он да всеми последними событиями не обращал внимания на свои новые чувства. Какое странное ощущение, будто что-то гнетет издали, как если вдалеке, на горизонте, собираются огромные багрово-черные грозовые тучи. Светит солнце, но гроза неминуема, неотвратима. Его найдут. Те трое чекистов, отправившиеся с его подачи «ловить рыбу» только начало. Весь монстр, называемый тут КГБ, жаждет заполучить его в свои скользкие, ледяные щупальца. И что-то еще… не пойму, на мою силу, находится другая, похожая сила. Возможно ли? А отчего нет?! После древних развалин посреди болота и его обитателей, стоит ли удивляться. Но буря пока на горизонте, она далеко… Найти, узнать и поймать вещи разные. Юрий невесело усмехнулся. Но хуже всего, они, выйдя на его след, без труда просчитают и выявят связи с местными. Вот этого я боюсь больше всего…
Он оглянулся по сторонам, оказывается он забрел в небольшой зал. В дальнем углу темнел помост со стоящим на нем столом, а там поблескивали музыкальные инструменты, Кудашев рассмотрел тромбон, трубу, аккордеон, тубу. В углу, белел большой рояль с поднятой крышкой. Юрий встал с пола, и неторопливо подошел к роялю. О, боги! Это же немецкий Bechstein начала века, такой же, как у нас дома! Тогда, в тысяча девятьсот двадцать третьем, многим в Германии стало не до роялей. Дед купил его в подарок маме на шестнадцатилетие. Отличный инструмент ручной сборки тысяча девятьсот второго года выпуска. За совершенно смешные деньги, всего за несколько триллионов марок. Он обошел рояль, проводя рукой по покрытому эмалью инструменту. Ровесник ли он нашего, моложе ли, старше, но явно этот Bechstein, знал лучшие годы. Царапины, сколы, покрывали поверхность причудливым рисунком. Откуда он тут, чужой в этом советском общежитии, как морская рыба на обжигающем песке пустыни? Из русской дворянской усадьбы, разрушенной остервеневшим быдлом в семнадцатом году? Из ограбленной в сорок пятом Восточной Пруссии или Силезии? Самое главное, что всегда отличало «Бехштейн» — это поистине фантастически красивый звук, насыщенный тембр. Возьмите сто «Бехштейнов», и все сто будут прекрасными, просто они будут разные, плохими — никогда! Кудашев коснулся легко клавиш, погладил, как гладил бы ребенок, по руке мать. Ласково, нежно, немного боязливо. Потом уже более уверенно, привычно, опустил руки на клавиши. Прислушался улыбаясь. Да, это — звук «Бехштейна». Кудашев на слух ощутил его физически. Словно теплый звук, наполненный топленым молоком, и округлый, как красивый воздушный шар. Ни один рояль мира так не звучит.
Обершарфюрер не знал, что во время Второй мировой войны, ближе к концу, американская авиация беспощадно уничтожила фабрику «Бехштейн», сжигая все склады с продукцией. По принципу: лес рубят — щепки летят, война все спишет. Почти никто не сомневался, это был специальный социальный заказ его американского конкурента «Стейнвея», чтобы установить единоличную власть во всем мире. И когда, еще не потерявшие совесть американцы и англичане стали возмущаться:
— Господа, что же это?! Имейте совесть, сколько можно! Чем уж вам «Бехштейн» так сильно насолил, вы что делаете, изверги!?
Президент Рузвельт, выступая по радио, объяснил этот факт уничтожения политической необходимостью, и что, оказывается, еще до войны супруга президенты фирмы «Бехштейн», Хелена Бехштейн, лично спонсировала нацистскую партию Гитлера. И что это было «очень аргументированное, жизненно-важное решение» в целях свержения нацизма. Разумеется, что после войны «Бехштейн» возродился заново, из пепла, как птица Феникс, но сколько всего было утеряно, уехали многие мастера, увезя с собой секреты производства, традиции!
Юрий в полумраке тихонько сел на стул перед роялем, положил руки на него сверху, будто впитывая и пропуская через себя все, что, как человек со сложной судьбой, пережил инструмент. Потом полилась музыка. Тихо и мягко поначалу, она потом разлилась половодьем, то гремя громами, по стихая до шепота листьев на легком ветру. Кудашев играл, закрыв глаза, руки сами находили знакомые октавы. Он, унесся в магии музыки сквозь расстояние, не имеющее измерений. В привычный мир, в свой дом. Он почувствовал в музыке тепло матери, уверенную силу отца, горечь утраты…
Он просто играл, не понимая, что играет. Это играло его сознание, душа. Пальцы бегали по клавишам, звуки неслись по пустым коридорам, вызывая недоумение ребят, услышавших звуки музыки, перебившие хриплый телевизор. Маша первая услышала рояль, сердцем почувствовала, что он. Да кому же еще? В памяти еще свежа была ночь, когда он играл ей на гитаре. Она вскочила из-за стола и метнулась к двери. Участники застолья переглянулись и, не говоря ни слова, сорвались ей вслед.
Михаил Огинский писал в 1794 году свой самый знаменитый полонез ля минор, покидая Речь Посполитую, после подавления российскими войсками восстания Костюшко, в котором он принимал участие. Он назвал полонез «Прощание с Родиной». Именно он звучал в этом маленьком зале с неважной акустикой. Кудашев, проиграв все три минуты произведения, без перерыва, начал его снова, окончив второй проигрыш, замер. За спиной щелкнул выключатель, ослепив светом, гул голосов и настоящая буря аплодисментов. Не поддалась общему восторгу только Маша. Она не сводила глаз с лица Юрия, блестевшего от слез. Поборов секундную оторопь, она бросилась к нему и обняла сидящего у рояля друга. Он спрятал лицо у нее на груди и как-то по-детски, протяжно всхлипнул.
Почти никто не заметил состояние новоявленного пианиста, кроме разве что Оксаны, которая, не смотря на не двусмысленные слова подруги, продолжала вожделенно посматривать на Кудашева.
— И кто тут столь замечательный исполнитель полонезов? — раздался громкий, резкий голос за спинами ребят, обступивших Машу и ее друга.
В помещение музыкального кружка вошла пожилая, сухонькая женщина лет семидесяти, с не по возрасту прямой спиной, строгим морщинистым лицом и собранными в аккуратный пучок сзади, седыми волосами. Держалась она уверенно, по-хозяйски. Не броское, но аккуратное, синее длинное платье под горло, было старомодно, но по-своему элегантно. Видно было, что когда-то, в годы молодости, была она ослепительно красива.
— Это Маши Лопатиной, знакомый. Сегодня приехал, — сказал кто-то из компании.
— Машенька, познакомь же меня с этим талантливым молодым человеком! — обратилась к девушке, старушка, подходя к роялю.
— Юра, это Екатерина Германовна. Она у нас факультатив ведет по музыке, это ее вотчина! — Маша повернулась к вошедшей женщине, — Екатерина Германовна, это Юра Кудашев, сослуживец моего брата!
— Спасибо, голубушка! Екатерина Германовна Берг, будем знакомы, молодой человек! Однако, вы военный?! Вот уж никогда бы не подумала. По вашей игре чувствуется хорошая академическая школа, консерваторская. Кто ваш учитель, юноша? Вы еще на чем-то играете? — заинтересовалась учитель музыки.
Шквал вопросов ошеломил и сбил с толка Кудашева, который и так был изрядно не в себе. В старушке, столь сильно отличавшейся от собравшейся в зальчике компании, чувствовалась порода. Фамилия Бергов, была знакома обершарфюреру. По настоянию отца он изучал историю дворянских родов России. Известны две ветви старого остзейского рода Бергов, хорошо послуживших в свое время России. Но в Совдепе конца семидесятых, одна из них смотрелась так же дико, как африканский страус на антарктической льдине. Я думал, что тут всех «бывших» зачистили под корень, если не в семнадцатом, то уж точно в годы Большого Террора. Тем не менее, старушка, стоявшая сейчас рядом с ним, скорее всего, была именно из «бывших». По возрасту, наверное, если жив отец, они ровесники. Да что там, мелькнуло в голове, у них, дома, посол России в Рейхе, непосредственный начальник отца, — граф Борис Георгиевич Берг. Все это пронеслось в мозгу стремглав, слишком много вопросов она задает, но отвечать придется. Самый скверный вопрос, кто преподаватель… тут врать нет смысла, музыкальный мирок тесный, все имена на слуху. Надо бы как-то аккуратно, уйти от ответа.
— Очень приятно, Екатерина Германовна, — Юрий встал со стула, благодарно кивнул Маше и чуть поклонился старушке. Поймал себя на мысли, что чуть не склонил голову, чтобы поцеловать ей руку. Вот еще, порывы! Доведут ведь они до беды! — Вы правы, я… военный, но, поверьте, люблю музыку. Наверное, в матушку талантами, играю еще на аккордеоне, на гитаре, немного на трубе…
Собравшиеся в зале зашумели:
— Во дает! Машуня, парень то твой, талант! Быть не может! — Маша удивленная, наверное, больше своих друзей, смотрела на Кудашева круглыми глазами, какие еще у него таланты откроются, даже не подозревала.
Берг, покачала головой, не скрывая удивления
— Знаете, молодой человек… Извините, как вас по батюшке?
— Николаевич.
— Юрий Николаевич, если вы и на других музыкальных инструментах так же играете, как на рояле, то вы просто самородок! И простите, мою самоуверенность, просто закапываете свои таланты, служа в Советской Армии, вместо того, чтобы серьезно заняться музицированием.
— Юра, а сыграйте нам еще, ну вот хоть на баяне. — попросил полноватый, русый парень, тот, что боялся пропустить эстрадную программу по телевизору. Он кивнул стол в углу комнаты, на котором лежали музыкальные инструменты.
Кудашев, немного подумав, подошел к столу. Стоявший на столе, не баян, а аккордеон давно не чувствовал на себе умелых рук. Его бардовый перламутр, покрывал заметный слой пыли. «Березка» — прочитал он на правой части корпуса. Юрий взял инструмент, накинул на плечо ремень, вдел левую руку под малый ремень и пробежался пальцами по клавишам. Не «Weltmeister», конечно, но тоже сгодится.
Присутствующие довольно переговариваясь, освободили перед ним пространство побольше. Кто-то присел на стоявшие в помещении стулья, другие расположились у стен. Екатерина Германовна села на кресло рядом с роялем, достала откуда-то очки и протирала линзы платочком. Стоявшая рядом с ней Маша, раскрасневшаяся от волнения, не сводила с парня восторженного взгляда.
Окинув слушателей взглядом, Юрий чуть задумался. Что играть? Но решение пришло само собой, наверное, вспомнив отца играть решил одну из самых любимых его произведений. Когда немецкий ученый-естествоиспытатель французского происхождения, Адельберт фон Шамиссо, в 1828 году написал романтическую балладу N;chtliche Fahrt («Ночное путешествие» или «Ночная поездка»), он и подумать не мог, что в России, песня на его стихи, заживет своей жизнью, будет любима и станет считаться народной, получив название «Окрасился месяц багрянцем».
Пальцы бегали по клавишам вырывая из мехов аккордеона звуки песни, а Кудашев, слегка покачивая головой в такт музыки, нашел взглядом глаза Маши. Она была прекрасна с раскинутыми по плечам волосами, раскрасневшаяся и взволнованная. Он прочитал по ее шевелящимся губам, как она напевает про себя:
Ты правишь в открытое море,
Где с бурей не справиться нам.
В такую шальную погоду
Нельзя доверяться волнам.
Какая страшная буря ждет их? Ведь чем дальше, тем больше и дальше увлекает он ее в какую-то пучину, опасную и неведомую!
Юрий тряхнул головой с последними аккордами, отгоняя мысли, которые и так не давали ему последние дни спать. Не сейчас, не в этот вечер… Восторг присутствующих, аплодисменты, крики.
— Еще! А давай — «На муромской дорожке»! Давай что-нибудь иностранное! А давай еще...
Он улыбнулся, немного поправил на плече ремень и выдал им «Брызги шампанского». Узнали. Судя по реакции, мелодию этого танго знали и тут, ну что же, хоть это… Когда Кудашев закончил играть, повторился восторг слушателей и просьбы сыграть еще то и это. Причем, изрядную часть выкрикиваемых названий, он не знал. Нет, хватит на сегодня. Он снял, и поставил на стол инструмент, не смотря на разочарованный гул слушателей.
Старушка преподаватель, внимательно его слушавшая и весьма умеренно принимавшая участие в общих восторгах, с благодарностью кивнула.
— А у вас, Юрий, очень разносторонний талант! — сказала она и обершарфюрер про себя заметил, что ее голос легко перекрыл шумевшую молодежь, они просто замолчали, как только она начала говорить. Авторитет у бабули был тут явно на высоте!
— Вы одинаково хорошо играете и классическую музыку, и романсы, немного ошиблись с тактами в танго, но, принимая во внимание незнакомый инструмент, не удивительно, — она улыбнулась, — поверьте, давно я не испытывала такого удовольствия от музыки!
Неожиданно Маша выбежала в середину комнаты и повернулась к друзьям:
— Ребята! А как он обалденно играет на гитаре! Он мне недавно играл. Что-то латиноамериканское, это было просто…просто… Бесподобно!
Она оглянулась на него, ее взор сиял обожанием и любовью. Слушатели воспряли духом!
— Юра, сыграй нам, пожалуйста! Просим! Просим! — послышалось со всех сторон. Откуда-то появилась гитара и передаваемая из рук в руки добралась до Кудашева. Екатерина Германовна, снисходительно улыбнулась энтузиазму молодежи, она, судя по всему относилась к гитаре, как к инструменту несерьезному, не идущему в сравнение с аккордеоном, а тем более с роялем.
Юрий повертел в руках гитару, подтянул струны, погладил гриф. Гитара была получше, чем та, простенькая, на которой он играл Маше у ее дома в лесу. Он провел по струнам, прислушиваясь к звучанию. Что играть, Кудашев особо не представлял. То, что Маша описала присутствующим как «что-то латиноамериканское», было просто попурри из испанских мелодий, возникшее у него спонтанно, под влиянием момента. Повторить сыгранное тогда он сейчас просто не смог бы. Вспомнился красавец Альфонсо в их доме… Кудашев ударил по струнам и запел глядя в ночную темноту, сквозь окно:
Cara al Sol con la camisa nueva,
que t; bordaste en rojo ayer,
me hallar; la muerte si me lleva
y no te vuelvo a ver…
Маша, впервые услыхав как ее возлюбленный поет, замерла в оцепенении. Голос Юрия, мягкий, мелодичный, плыл по комнате, а ей казалось, что ее обнимают горячие, сильные руки, распаляя в груди настоящий пожар. Будущие медики завороженно слушали, не сводя глаз с Кудашева, хотя никто из них не понимал испанский. Знакомые слова, вроде «compa;eros», переносили мысленно их, впитывающих как губка советскую пропаганду, в Никарагуа, где бойцы Сандинистского фронта национального освобождения, борются против жестокого режима диктатора Самосы.
Пока все смотрели на обершарфюрера, никто не обратил внимание, на то, что при первых же аккордах и словах песни, улыбка на устах Екатерины Германовны Берг, застыла и стала напоминать оскал черепа. Она слишком хорошо знала и помнила и слова, и мелодию. Никто из ребят не предполагал, что старушка-пенсионерка, свободно говорит по-испански, еще с тех времен, когда в 1936 году, сошла на испанский берег с американского теплохода в Кадисе. Она меньше всего ожидала услышать гимн Испанской Фаланги «Лицом к солнцу» в 1979 году в общежитии Смоленской медицинской академии.
Глава 11. Екатерина Германовна Берг
Всеобщие восторги прервала старушка преподаватель.
— Все, молодые люди! Пора и честь знать! Скоро полночь, утихомирьтесь, наконец. Попрошу вас разойтись по своим комнатам. — она резко встала с кресла с видом, не терпящим каких-либо споров и возражений.
Юрию показалось, что Екатерина Германовна вдруг неожиданно изменилась. Понять, что и как, он не мог, но и взгляд другой стал, колючий, холодный что ли, и резкость в голосе появилась. Судя по тому, как сразу засуетились и потянулись к выходу из класса музыки, студенты старушку или боялись, или она пользовалась непререкаемым авторитетом. Впрочем, когда они с Машей подошли пожелать ей доброй ночи, она заговорила с ним вполне по-доброму, но глаза на морщинистом лице под седыми бровями так и буравили его.
— Не заурядный вы человек, Георгий! — сказала она, назвав его вторым, почти не употребляемым именем, — откуда, вы говорите родом?
Не успел он и рта открыть, на вопрос старушки торопливо ответила Лопатина:
— Екатерина Германовна, Юра моего Коли сослуживец, в отпуск к нам приехал. Товарищи брата, не забывают нас с папой. Он из Эстонии.
— А, вот оно что, да, да, приметила я небольшой акцент у вас, молодой человек, — Берг, кивнула на слова девушки и как бы для себя, но вслух проговорила негромко, — это многое объясняет.
— И как вы умудрились получить столь хорошее музыкальное образование в наше бестолковое время? Не чета, местным оболтусам, которые бренчат тут по вечерам на гитарах, пытаясь копировать неких западных певцов, — слова «западных» в ее произношении резанули слух и дали понять, что не одобряет Екатерина Германовна увлечений своих подопечных.
— Право, гос… простите Екатерина Германовна. Наверное, мне всегда нравилась музыка, мама тоже хорошо на рояле играет, ну а если что-то нравится, то и учить это с желанием, не в тягость. — неожиданно откровенно ответил ей Кудашев, — к тому же учителя были старой школы, еще до революционной.
— Дореволюционной школы?! Да что вам известно о ней, молодой человек, ведь вам и тридцати нет! — удивилась старушка.
— Один из знакомых отца рассказывал историю, — улыбнулся Кудашев, — Одиннадцатилетняя девочка, пансионерка Московской Ржевской гимназии приставала к своему дядюшке с просьбой показать, что у него написано на медальоне, который тот всегда носил с собой на груди. Дядюшка снял медальон и протянул девочке. Девочка открыла крышку, а там ничего не написано. Кроме пяти нотных линеек и четырех нот: соль-диез-си-фа-диез-ми. Девочка помедлила мгновенье, а затем весело закричала:
— Дядюшка. я знаю, что здесь написано. Ноты на медальоне означают «Я люблю вас»!
Вы представляете себе, как учили эту девочку, если она, увидав четыре ноты, пропела их про себя, а пропев, узнала начало ариозо Ленского из оперы Чайковского «Евгений Онегин». Оказалось, что этот медальон — столь оригинальное признание в любви, когда-то получен девочкиным дядюшкой в подарок от своей невесты перед их свадьбой.
Старый преподаватель слушала внимательно, качая головой как бы соглашаясь, охала с удивлением. Потом достала платочек, промокнула уголки глаз, при этом, высохшие ее руки заметно дрожали. Маша так же с интересом слушавшая приятеля, тем не менее, стала тянуть его за рукав рубашки к выходу.
— Ну мы пойдем, Екатерина Германовна, нам вставать завтра рано, а Юре еще нужно комнату показать.
Старушка долго смотрела вслед этому странному парню и его подруге, думая о чем-то своем, кивая головой в такт своим размышлениям, потом вздохнула, одернула видавшее виды, старенькое платье и торопливо направилась к лестнице.
Юрий Кудашев был абсолютно прав, определив в Екатерине Германовне породу, которую не скрыть поношенным платьем, сединами и морщинами покрывшим лицо и руки. Остзейский род Берг фон Шаден известен был с начала ХVI века. Сами Берги приписывали себе родство с владетельными графами Берга в Вестфалии, правда это или нет, то было не ведомо. Но рыцарь Отто фон Берг в начале XVI века уже владел поместьем Бергсхоф в эстляндском Вике. В XVII–XVIII вв. его потомкам принадлежали поместья Каттентак, Луйст, Штейнгузен и Палль в Эстляндии, а также Герингсхоф в Лифляндии. Как и все остзейское дворянство, Берги были воинственны и упрямы. Все их мужчины редко доживали до старости и не умирали в своих постелях в окружении безутешных родственников. Они находили свою судьбу в клубах порохового дыма и падали с палашом в руке, всегда в сторону врага и никогда спиной к противнику. Женщины рода были плодовиты и усердно рожали новых солдат своим повелителям. Берги верно служили Шведскому престолу. Отто-Рейнгольд Берг, шведский майор, убит был русскими в сражении под Нарвой 17 ноября 1700 года. Но уже его потомок, Якоб Фридрих Берг служил в середине XVIII века в русской армии кирасирским поручиком. Русскому императору, Берги служили не менее верно, чем до этого шведскому королю. Слово свое держали, честью дорожили и передавали правило это из рода в род.
Семья Екатерины Берг была неразрывно связана с русским императорским флотом. Дед ее, Вольдемар Куно Берг, кавалер ордена святой Анны Второй степени, командовал корветом «Боярин», крейсерами «Казарский», «Азия» и «Генерал Адмирал», броненосцем «Полтава». Скончался он в 1905 году, когда Катеньке Берг исполнилось всего три года. к тому времени будучи всеми уважаемым вице-адмиралом. Отец, Герман Рейнгольд Вольдемар Берг, к злосчастному 1917 году, дослужился до капитана второго ранга. Семью Катеньки Октябрьский переворот застал в их Петроградской квартире. Матушка, Софья Алексеевна, старшая сестра Полина и она, пятнадцатилетняя гимназистка с мертвящим ужасом наблюдали, как с марта рушится весь их мир — Российская Империя. Разваливалось все, что было привычно и дорого с детства. Ужас происходящего засасывал как темное, смердящее гнилью болото.
По неведомой Кате причине, они вовремя не смогли уехать, в Эстляндию, где в Загнице, была неоготическую усадьба рода Бергов. Построенный в конце ХIХ века из красного кирпича, дом больше похожий на рыцарский замок. Из загаженного облеванного пьяной солдатней и осмелевшими хамами Петрограда, казался он девочке, несбыточной сказкой из читанной в далеком детстве книжки. Катенька, засыпая в холодной Петроградской квартире, укутанная в шаль и накрытая поверх одеяла шубкой, пыталась представить красный кирпичный усадебный дом. Окружают его парк с аллеями, террасами и сетью из пяти прудов, соединенных между собой ручейками. Она вспоминала раскинувший широко ветви двадцати пятиметровый «дуб Петра» в парке, который, согласно преданию, посадил сам царь Петр.
На улицах, заплеванных шелухой от семечек, ветром гонялись обрывки газет и прокламаций, посреди бела дня, какие-то люди в солдатских шинелях убивали офицеров и полицейских. Мама каждый вечер долго молилась… О папе давно уже не было вестей, и страх, от которого сжимало сердце и ноги становились ватными, прочно поселился в квартире Бергов. Они боялись, что он разделил судьбу тех безвестных мучеников, тела которых лежали поруганные и не прибранными на городских улицах. Потом от кого-то Софья Алексеевна услыхала, что в Кронштадте революционные матросы перебили и утопили живьем офицеров на своих кораблях. Слухи о бунте на кораблях быстро распространились по городу. Конечно, все передавалось в сильно преувеличенном виде. К этому времени на улицах началась беспорядочная ружейная стрельба, стали раздаваться дикие крики, с бешеной скоростью носиться автомобили. Эти автомобили, переполненные вооруженным сбродом, прорезывая воздух жуткими протяжными гудками, заставляли всех цепенеть от ужаса. Сопротивление бунтовщикам оказали полицейские, жандармы, некоторые офицеры и юные воспитанники Морского Инженерного училища Императора Николая I на Поморской улице. Они вместе с доблестными офицерами русского флота отдали свои жизни за своего Царя, Родину и Веру... Всего в Кронштадте в эти дни погибло более сорока человек. В воображении семей офицеров невольно стали рисоваться мрачные, безнадежные картины. Казалось — все погибло, и никто из офицеров уже не уцелеет...
Непрерывно трещали телефоны. Знакомые справлялись друг у друга, нет ли хоть каких-нибудь сведений, и друг другу передавали все, что удавалось услышать. Эти разговоры еще больше волновали, семью капитана Берга, еще больше сбивали с толку. Трудно было разобраться, что — правда, а что — вымысел. Вдруг телефоны перестали работать. По чьему-то приказанию они все — выключены. Волнение и тревога достигают апогея. О сне уже никто и не помышляет. Все терзаются мыслями, что происходит там, в порту и на рейде. Живы ли те, которые так бесконечно близки и дороги? Осторожно, чтобы не быть замеченными, и чтобы не попасть под шальные пули, по временам со звоном влетающие в комнаты, дети не отходят от окон, всматриваясь в темноту. В эти сумасшедшие дни марта, Софья Алексеевна, слегла. Что-то надломилось в душе, а, сломавшись, духовный стержень, повлек за собой и телесные недуги.
Спустя некоторое время, из госпиталя, куда стали привозить раненых и тела убитых офицеров, некоторым семьям сообщили, что в числе привезенных находятся близкие им люди. В первые минуты несчастные женщины совершенно теряли всякую способность соображать и, как безумные, метались взад и вперед... Стоны, женские рыдания и детский плач сливались в один безудержный взрыв отчаяния. Неужели, это — правда? Ведь всего несколько часов тому назад он был здесь. За что же могли его убить, когда на корабле его так любили?
Все в слезах, в чем только попало, несчастные женщины бегут туда, в госпиталь, в мертвецкую... Страшную весть получила и Софья Берг. Все-таки, где-то там, в тайниках души, у нее, теплится маленькая надежда, что, быть может, это — не он! Это — ошибка!
Вот, она, с обмершими от ужаса девочками — в мертвецкой. Боже, какой ужас!.. Сколько истерзанных трупов!.. Они все брошены кое-как, прямо на пол, свалены в одну общую ужасную груду. Мирок семей офицеров императорского флота тесен. Все — знакомые лица... Безучастно глядят остекленевшие глаза покойников. Им теперь все безразлично, они уже далеки душой от пережитых мук...
«Это — те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды свои и убелили их кровью Агнца. За это они пребывают ныне пред Престолом Бога...»
К телам не допускают. Их стерегут какие-то человекоподобные звери. С площадной бранью они выгоняют пришедших жен и матерей, глумятся при них над мертвецами. Что делать? У кого искать помощи, защиты?.. Кто отдаст им хоть эти изуродованные трупы? К новым, революционным властям, авось они растрогаются... Скорей — туда! Но там их встречают только новые оскорбления и глумливый хохот. Кажется, что в лице представителей грядущего, уже недалекого Хама, смеется сам Сатана...
Брезжит рассвет, и чудится, что в сумраке его витают зловещие флюиды свершившихся злодеяний. С новой силой встают в памяти кошмары прошлой ночи, и жгучая волна отчаяния опять заполняет безутешные души.
Близится день. Улицы полны шумом, криками, стрельбой. Над Гельсингфорсом встает багровое солнце, солнце крови. Проклятая ночь! Проклятое утро!.. Но тела капитана второго ранга Берга среди убитых не было. Безумная надежда сводила семью с ума, то как лучик солнца пробивалась из-за низко нависших туч, то вновь холодом ужаса обдавала сердца жены и детей.
Воспоминания ребенка не смогли удержать всех подробностей того кошмара. Годы спустя, Катерина Берг, прочла воспоминания чудом уцелевшего в той трагедии флотского офицера с крейсера Новик, и будто прошла все заново, но в ту пору была она уже иным человеком. Дни шли за днями, а от Германа Берга, по-прежнему не было вестей. Мать перечитывала постоянно, омытое слезами последнее письмо от мужа, месячной давности, в котором он видел в происходящем измену и просил их быть мужественными и предать судьбу свою в руки Всевышнего. Всему есть свой предел! От невероятного волнения, постоянного страха за мужа, дочерей и себя, от усталости, рассудок постепенно покидал недавно еще блистательную, женщину, которая стала похожа на растрепанную старуху.
Сестры, обняв друг друга, сидя на кушетке, со смертной тоской, смотрели, как их любимая маменька, ходит как тень по холодной пустой, темной квартире и разговаривает с кем-то невидимым, смеется, потом начинает собираться, «на бал» или «к Лизоньке в гости». Девочки с рыданиями повисали на руках бедной женщины. Раздевали ее, укладывали в кровать. А она злилась, ругала их «несносными девчонками», говорила, что «ждет там ее любимый Герман» и что он «придет с минуты на минуту, нужно велеть прислуге ставить самовар». Прислуга давно разбежалась, прихватив все, что смогла украсть, в том числе украшения и драгоценности матушки, да и то немногое, что было у сестер.
Неизвестно, надолго бы хватило сил у девочек, но однажды ночью, отец действительно пришел. Дверь на лестницу черного хода открылась с противным скрипом, на пороге стоял незнакомец. Дочери не сразу узнали, капитана Берга. В старой, грязной солдатской шинели и облезлой папахе, стоптанных сапогах, смердящий махоркой и потом, худой, с почерневшим лицом, с отросшей, спутанной бородой, потухшими глазами и… совершенно седой. Софья Алексеевна, тем не менее, узнала его сразу, и как ни в чем не бывало, протянув руку для поцелуя, потом обняла и сказала: «Наконец то, милый! Сейчас велю подавать ужин!» Отец обессилено сел на стул у двери, обнял дочерей и уткнувшись в грудь жены, обхватившей его руками, заплакал. Первый и последний раз в жизни. Зло, по-мужски, со скупыми слезами, громко всхлипывая и стоная. Он метался в тот вечер от постели больной жены, к дочерям, будто стараясь отдать им всю любовь, на которую возможно был скуп в прежние годы, гладил их по головам, целовал, старался не отпускать из своих сильных рук их ладошки. Катя и Полина, не отходили от отца, ставшего для них последней надеждой на спасение. Папа вернулся…все наладится… они спасены.
Отец не рассказывал, где он был и что с ним случилось. Только годы спустя, Катя узнала, что капитана Берга убивали вместе с другими офицерами, но судьбы подарила ему еще немного жизни. Он раненный, упал в овраг, покрытый телами в черных офицерских кителях, потом матросы ходили и добивали раненных. Штык винтовки, в неверных руках пьяного матроса в черном бушлате с большим красным бантом, только скользнул по ребрам распоров китель и кожу, а капитан Берг, стиснув зубы, теряя сознание от боли не издал ни звука. Могилу в тот день не зарыли. Никому из матросни не было до этого дела. Причиной тому был дармовой спирт и кокаин. Ночью Герман Берг выбрался из-под тел товарищей и в горячке, шатаясь, опираясь на стены, падая время от времени, брел не разбирая дороги. Иначе как чудом назвать то, что произошло потом невозможно. Раненого моряка подобрала и выходила простая русская семья. Двое стариков, не забывших еще бога, почти немыслимых в окружающем хаосе. Бывший флотский унтер-офицер, старик Семен Родионов после сверхсрочной службы осевший в дворниках и его жена Маруся, дородная, так и не избавившаяся от малороссийского акцента, несмотря на долгую жизнь в Кронштадте. Не ведомо сколько, офицер находился на тонкой грани между жизнью и смертью, метался в бреду, разговаривая с женой, дочерями и погибшими товарищами. Потомок остзейских рыцарей оказался крепким орешком и медленно, но верно пошел на поправку. Долго не мог встать, а потом, встав, шатался на земляном подвальном полу стариковской халупы как на палубе своего крейсера в жестокий балтийский шторм. Более месяца он провел со спасшими его стариками, а уходя, встал перед ними на колени и пообещал отплатить, хотя и не было меры такой, которой можно бы мерять их человечность и доброту. Только добавил, будто знал: «Если судьба убережет и дальше».
Некоторое время прошло в суете подготовки к бегству из ставшего красным от кумачовых полотнищ Петербурга. Но потом все отложили из-за болезни мамы. И отца, и сестер все более тревожило состояние Софьи Алексеевны. Отец приводил попеременно двоих разных докторов которые после осмотра больной по долгу шептались с отцом на кухне и прихожей. Снедаемая любопытством Катя старалась разобрать их приглушенные фразы, но спокойствия это ей не принесло. Слова «чахотка» и «все очень плохо» заставляли девичье сердце сжиматься в страхе за мать. Закушенная губа отца, уходящие врачи, старательно прячущие глаза при прощании с девочками, донельзя фальшиво веселый тон папы у кровати матушки…
На глазах постаревший отец ездил в адмиралтейство. Новые чины флота демократической России, разговаривали с ним шепотом, оглядываясь на нижних чинов, вдруг оказавшихся во множестве в присутственных местах. Дикую вакханалию мартовских убийств флотских офицеров списали на революционные эксцессы. Никто не был наказан и предан суду. Были убиты главный командир Кронштадтского порта адмирал Р. Вирен, начальник штаба Кронштадтского порта адмирал А. Бутаков; 4 марта — командующий Балтийским флотом адмирал А. Непенин; следом за ними комендант Свеаборгской крепости генерал—лейтенант по флоту В. Протопопов, командиры 1-го и 2-го Кронштадтских флотских экипажей Н. Стронский и А. Гирс, командир линейного корабля «Император Александр II» капитан первого ранга Н. Повалишин, командир крейсера «Аврора» капитан первого ранга М. Никольский и многие другие морские и сухопутные офицеры.
К 15 марта Балтийский флот потерял 120 офицеров, из которых 76 было убито (в Гельсингфорсе — 45, в Кронштадте — 24, в Ревеле — 5 и в Петрограде — 2). В Кронштадте, кроме того, было убито не менее 12 офицеров сухопутного гарнизона. Четверо офицеров покончили жизнь самоубийством, и 11 пропали без вести. Более 600 офицеров подверглись нападению. Все флоты и флотилии России потеряли с начала Первой мировой войны 245 офицеров. В России неуклонно нарастала анархия власти и особенно стремительно совершавшееся разложение армии и флота. В начале августа отец подал в отставку, прямо заявив вновь назначенному Керенским управляющий Морским министерством, бывшему политэмигранту В.И. Лебедеву, что Русского императорского флота более нет, а служить с разбойниками и убийцами, он более не намерен. Чуть забрезжила надежда на наведение порядка, со слухами о мятеже генерала Корнилова, но все закончилось ничем. Никогда не интересовавшийся политикой Герман Вольдемарович Берг, крепко сжимал кулаки и с каждым днем ненавидел постигшую Россию смуту все больше.
Наступила осень. Пролетел последними теплыми днями сентябрь, с продуктами стало совсем плохо. Спекулянты взвинтили цены до невероятных величин, а деньги стремительно обесценивались. Оставаться в городе было уже невыносимо, однажды, в конце октября, отец долго отсутствовал, а потом пришел очень нервный и они принялись торопливо собираться к отъезду, благо мама чувствовала себя немного лучше. В ночь в городе стреляли, в том числе из пушек, заставляя девочек замирать в который раз от ужаса, казалось, что это невероятно затянувшийся кошмарный сон, который когда-то должен закончиться. На следующее утро, Катя с тоской оглянулась на дверь их, когда- то милой Санкт-Петербургской квартиры. Суета, стоны мамы, хмурое лицо отца, одевавшего свою старую черную шинель со споротыми погонами, с трудом сдерживаемые слезы старшей сестры, грязные улицы, хамоватый извозчик, в тот день слились в какой-то кошмарный калейдоскоп.
Виндавский вокзал, всегда радовавший сестер своим зданием архитектора Брзжовского похожего на терем из сказки, теперь пугал невероятной грязью и выбитыми окнами. Все заполонили расхристанные солдаты и матросы, которые бестолково суетились, крича и матерясь друг на друга и на окружающих. Отец нашел какой-то закуток и велел им стоять и стараться не разговаривать ни с кем из толпы. Мать обессилено сидела на чемодане, непонимающе смотря на происходящее, дочки прижались к ней, дрожа от ужаса. Минут через десять они увидели, как отца ведут несколько солдат с красными повязками на рукавах и с винтовками, на которых поблескивали примкнутые штыки. Они проходили мимо, но отец окинул их горящим взглядом, как бы говоря: «Не подходите!». Но Софья Алексеевна вдруг, откуда-только силы взялись, вскочила и уцепилась за рукав мужниной шинели: «Герман! Куда ты! Не уходи!»
— А! Стойте, ребята! — остановил всех один из солдат, с неприятным рябым лицом и прокуренными, редкими, гнилыми зубами, — так говоришь, Семеном тебя кличут? Или Германом? Сейчас мы тебя поспрашаем!
— Что вы, ребята, да я не знаю эту женщину! — каким-то мертвым голосом проговорил отец, смотря, куда тот в сторону.
— Кто все эти люди?! Когда подадут поезд, Герман? — не унималась мама, не понимая происходящего.
— Что молчишь?! Вот дамочка, как чисто одета, да девки с ней, а ты в шинельке старенькой? Кого обмануть-то хочешь, офицерик? Да по тому, как ты по перрону шел я сразу понял, что ты за птица! — рябой солдат, сдвинул на затылок папаху с аляповатым красным бантом вместо кокарды и зло ощерился, — у меня на вас, белую кость, глаз наметан! Сейчас выпишем тебе мандат к генералу Духонину в ставку!
Начала собираться толпа. Катя ошеломленно крутила головой, но вокруг мелькали только озлобленные лица, выпученные глаза, ощерившие злым оскалом рты, сжатые кулаки, серо-зеленые шинели и черные бушлаты с красными бантами и повязками. Предчувствие чего-то ужасного и непоправимого в миг ослабило ей ноги, она машинально села-рухнула на чемодан с которого поднялась мать.
Солдат, багровея лицом, отчего то рванул с головы папаху и швырнул ее себе под ноги, а следующим движением с широким замахом ударил бывшего капитана второго ранга Германа фон Берга в ухо. Отец пошатнулся и чуть не упал, но удержался на ногах. Толпа плотоядно взвыла, почуяв готовую пролиться кровь. Софья Алексеевна, с неожиданной силой вцепилась этому солдату в воротник полурастегнутой шинели и удержала его от второго удара. Негодяй на мгновенье замер от неожиданности, а потом, развернувшись, ударил женщину в грудь с ревом: «Ах ты бляяядь!»
Софья Берг, измученная болезнью и стрессом, отлетела к стене вокзала и беззвучно рухнула как сломанная марионетка. Все было так стремительно, что Катенька даже не успевала понять происходящее, только потом это мучило ее в кошмарах. Сестра Полина, бросилась к телу матери, а отчаянный крик отца «Не смей трогать мою жену, мразь!» заставил девочку обернуться.
Рябой солдат вновь замахнувшийся было на отца, замер. Ему в лицо смотрел небольшой бельгийский Браунинг в руке отца. Через мгновение прозвучало несколько выстрелов и голова нападавшего, разбитая почти в упор девятимиллиметровыми пулями взорвалась красным, более красным, чем их проклятые повязки и банты. Он отлетел и упал почти у ног Екатерины, обильно оросив ее лицо, руки и одежду кровью. Она завороженно, смотрела на тело убитого, не в силах отвезти взгляд. А когда все же смогла повернуть голову, то будто в немом кино с замедленными кадрами, видела, как бурлит толпа, вздымаются вверх и вниз винтовки в руках нелюдей еще недавно бывшими русскими солдатами и матросами, круша что тот прикладами, а внизу, на залитой кровью брусчатке дергаются ноги в сапогах какого-то лежащего человека. Она даже не поняла сразу, что это разрывали ее отца. А у стены, какой-то матрос с открытым в беззвучном крике ртом, и расстегнутом бушлате, бил и пинал ногами тело ее матери. Последнее что она увидела, перед тем, как сознание милостиво покинуло ее, были чьи-то грязные руки, обхватившие ее сестру и оттаскивающие Полину куда-то в сторону, и кто-то воровато оглядывающийся и торопливо стаскивающий с безвольной руки матери обручальное кольцо. Сестру Катя Берг больше никогда не видела и не знала, что с ней произошло. Могла только догадываться.
Она не умерла. Пришла в себя девочка от боли… Ее насиловали несколько дней. Сменяясь, обдавая перегаром, раздирая молодое, девичье тело. Она должна была умереть, но отчего-то все еще жила. В измученном, окровавленном, скованном болью теле вдруг проснулась невероятная, дикая жажда жизни. На третий день революционные солдаты и матросы, вдоволь натешившись телом классового врага, продали Катю другим революционным солдатам и матросам за несколько литров спирта. И все началось вновь, но эти были уже более человечными. Иногда наливали ей в кружку обжигающего горло спирта и заставляли выпить. Ей запомнился один, не молодой уже солдат, с простым русским лицом на котором будто застыло постоянное недоумение, в шинели со следами споротых погон. Он, украдкой оглядываясь по сторонам, не видит ли кто, погладил ее по растрепанным волосам и шептал, протягивая кружку: «Ты пей, пей, страдалица, от нее, от водки легче тебе будет…»
Но однажды, находясь в полубреду, она услышала, чей-то резкий, как вороний грай, картавый голос.
— Что тут пгоисходит?! Товагищи! Что же вы делаете! Да за такое я вас пгикажу самих к стенке поставить! Мы должны поддегживать геволюционную дисциплину! А вы тут устроили дикий развгат и непотгебство! — над ней стоял плотный человек в черной кожаной куртке, с большой кобурой на портупее, бледным лицом, пронзительными карими глазами на выкате, под козырьком такой же кожаной фуражки и с небольшой черной бородкой.
Пока какой-то мужик в исподнем, лихорадочно натягивал штаны трясущимися руками и что-то бормотал про «вражину» и «сучье семя», незнакомец подошел к ее распростертому телу и присмотрелся.
— Она же совсем гебенок! — он присел рядом на корточках и впервые за несколько дней ставших вечностью, Катя почувствовала не запах пота, псины и перегар, а забытый уже запах дорогого одеколона. Человек в кожанке взял ее за подбородок, покрутил голову из стороны в сторону внимательно рассматривая Катино лицо.
— Она поедет со мной! Товагищ Максимов, — он поднялся, и чуть повернул голову обращаясь к кому-то сзади, — отведите девочку в машину. А этого мерзавца…, он кивнул на трясущегося насильника, — гасстгелять!
В тот момент, измученной девушке было все равно, кто, куда, с кем, но только трясясь по питерским улицам на заднем кожаном сидении «Форда», она начала надеяться, что кошмар остался позади. Наивная! Автомобиль резко затормозил у красивого особняка, незнакомец в кожаной куртке за руку вытащил Катю из автомашины и махнул водителю. Автомобиль, загремел по брусчатке, удаляясь.
Катю, в сторону дверей, подталкивал в спину этот комиссар. То, что комиссар, она поняла давно, кто еще ходил в те времена в коже, когда-то так одевались шоферы и авиаторы, но теперь, всякий нормальный человек, завидев кожанку, шарахался в испуге и бежал сломя ног. Дверь парадного открыл старый швейцар, конечно не в ливрее, а в поношенном пальто с отодранным воротником, но в старых швейцарах было что-то такое, что ошибиться было невозможно. Старик, подобострастно кланяясь, смотрел на нового хозяина дома с откровенным страхом, а на нее, как-то странно, с жалостью что ли. То, что вошли с главного входа, тоже удивило. Давно уже в Питере нормальные люди пользовались входом через людскую или как его еще называли «черный ход». Меньше внимания старались привлекать. Но новым «господам», эти страхи, похоже были чужды.
— Соломея! Соломея! Посмотри, кого я пгивез! — крикнул незнакомец в кожанке, как только за ними захлопнулась дверь, а старик-швейцар стремительно и беззвучно куда-то упорхнул.
Со второго этажа, послышались шаги, по лестнице, к ним неторопливо спускалась ослепительной красоты, высокая молодая еврейка, в шелковом, красном, китайском, халате расшитом драконами халате, с распущенными ниже плеч черными волнистыми волосами. У Кати при виде халата, заныло сердце, точно такой, но зеленый, так любила мама. Красавица, грациозно качая бедрами, молча обошла девушку, оглядывая ее со всех сторон, потом неожиданно схватила ее за плечи сильными и цепкими пальцами и рванула на себя. Голова Кати запрокинулась, глаза еврейки впились ей в лицо, будто стараясь сжечь, а губы сложились в хищную, сладострастную улыбку блеснув ослепительно белыми зубами.
— Благодарю тебя Мэир, это именно то, что надо! — она повернулась к мужчине и Катя увидела, что от резких движений шелковый пояс халата развязался и он распахнулся. Под халатом другой одежды не было, мелькнула грудь с темными маленькими сосками и кругами вокруг них, упругий живот с полоской темных волос внизу. Ничуть не смущаясь своей открывшейся наготы, красавица обняла мужчину в кожанке и страстно впилась ему в губы поцелуем.
Потом Соломея, все так же с развевающимися полами халата увела свою новую игрушку в ванную. Где все тот же старик, что открывал им двери, стараясь не смотреть на новую хозяйку, налил горячую ванну, несказанную роскошь для Петербурга, где иные этой зимой замерзали насмерть. Он же унес Катино грязное белье, последнюю ниточку к старой жизни, к прежней Катеньке Берг, и она его уже никогда не видела. То, что началось дальше, было для девушки из старого дворянского рода, воспитанной на романах Вальтера Скотта и Виктора Гюго, настоящим адом. Если пьяная солдатня и матросня надругались над ее девичьим телом, то эта пара сделала много худшее, она насиловала душу девушки. Супружеская пара Розенфельдов, несомненно, знала толк в разврате и самых гнусных извращениях. Комиссар Меир Розенфельд, профессиональный революционер, до революции носивший подпольную кличку «товарищ Неистовый», неожиданно сменивший имя на Максима Абрамовича Рязанова, не особо донимал Катю. Его страстью, как она вскоре узнала, были молоденькие мальчики. И преимущественно из хороших, старых дворянских семей, непременно светловолосые и голубоглазые. Не старше пятнадцати лет. Свое положение в новой власти он использовал вовсю и удержу не знал. Он отличался неистовой похотью и жестокостью. Особо нравилось ему душить ребенка при соитии, не отводя своих карих, навыкате глаз от лица страдальца. К женщинам он был равнодушен, но любил смотреть, как забавляется его жена со своей живой игрушкой, теребя при этом вялый член.
Соломея Розенфельд стала для Кати настоящим кошмаром. Не было такой мерзости, которую она не заставляла бы делать девушку. Полностью подавив в ней силу воли и желание сопротивляться, сделала своей вещью, игрушкой в их грязных постельных играх. Оба Розенфельдов плотно сидели на кокаине, которого вдруг оказалось очень, невероятно много в Петербурге, а потом и в Москве, куда перебрались они в 1918 году. У всего имеется свой предел. Через полгода Катя Берг, первый раз повесилась. Умереть ей не дали. Из петли ее вытащил сам хозяин. Хозяйка наказала ее. Она слишком ценила свою игрушку чтобы «портить ей шкурку».
— За тебя, сучка, будут умирать и страдать другие, — сказала она.
«Товарищ Неистовый» привел мальчика лет семи и на глазах Кати, долго насиловал его, а потом Соломея отрубила большим кухонным тесаком ему все пальцы на левой руке. Медленно, один за другим. Больше этого ребенка она не видела, но его крик мучал ее в самых страшных кошмарах долгие годы. Когда она вешалась второй раз, супруги долго о чем-то шептались. Меир — Максим Абрамович, подошел к ней, голой, забившейся в угол и скулящей от ужаса и сказал:
— Ты готова! Прежняя Катерина Берг умерла сегодня. Более тебя никто не тронет и пальцем. Ты красива и молода. Но это красота ядовитой змеи. Ты будешь ядовитым жалом революции. Одевайся. Ты едешь со мной.
Так Екатерина Германовна Берг стала сотрудницей ВЧК с оперативным псевдонимом Кобра. Меир Розенфельд стал для нее не просто начальником и командиром, он стал непререкаемым авторитетом, богом, которого она боялась до ужаса. Она по-прежнему время от времени разделяла с ними их порочную страсть, но со временем, у супругов произошел разлад. Розенфельд-Рязанов весь ушел в работу, ради которой даже поборол свою кокаиновую зависимость, а Соломея, наоборот, скатывалась в пучину наркомании все глубже. Сопровождалось это нарастающей звериной жестокостью до такой степени, что муж был вынужден упрятать ее в закрытую психиатрическую лечебницу, более половины пациентов которой составили такие же «сгоревшие на работе» революционеры. В 1920 году, сердце Соломеи Розенфельд, которой было всего 30 лет, не выдержало и она умерла от инфаркта. Товарищ Кобра не преминула присутствовать при ее последних минутах, молча, не скрывая удовлетворения наблюдая за агонией своей госпожи.
Меир, ставший в ВЧК, а потом и в ОГПУ большим начальником, научил бывшую Катеньку Берг, многому. Душевную пустоту, выжегшую прежнюю личность, постепенно заполнил революционный фанатизм и идеи мировой революции. Красивая и смертоносная, как настоящая ядовитая змея, товарищ Кобра не боялась смерти, но та словно бежала от нее. Используя свой природный аристократизм и внешность, она легко входила в доверие к «контре», и как только очередной «бывший» раскрывал перед ней душу, для него это становилось смертным приговором. К началу тридцатых, за сотрудницей НКВД Берг числилось несколько выявленных крупных контрреволюционных организаций, именно настоящих, а не выдуманных оперативными работниками. А потом, двадцати восьми летнюю красавицу перевели на агентурную работу за границу. Активность советской разведки в предвоенном мире в тридцатых годах, увеличилась многократно, одной из разведчиц, стала товарищ Кобра. Ее хозяин в 1934 году занимал руководящую должность в иностранно отделе НКВД, ставшим пятый отдел ГУГБ НКВД СССР. Успехи у Екатерины Берг были блестящи, чему помогала внешность и отличное знание иностранных языков, одного только она не делала. Постельная разведка никогда не была ее профилем, с некоторых пор, она испытывала нестерпимую ненависть ко всему, связанному с сексом.
В июле 1936 года фашисты подняли мятеж в Испании, а 14 октября первый пароход из СССР с военной помощью прибыл в эту страну. Но уже с мая того года группа сотрудников иностранного отдела советской разведки получила в Испании пополнение. Среди противников левого республиканского правительства Мануэля Асаньи, из числа аристократии и военных замечена была ослепительно красивая и холодная как лед, Росита Карреро, родом из Парагвая, приехавшая в Испанию, на родину предков после смерти дальнего родственника, оставившего ей наследство в Севилье. До самого конца войны, в тылу, самым неожиданным образом умирали церковники, военные, предприниматели из числа сторонников диктатора Франко. Ходили слухи о неуловимом республиканском агенте-мстителе El cobra, за любую информацию о котором франкисты обещали большие деньги в золоте.
В СССР тем временем события шли своим, кровавым, чередом. Оказался предателем и врагом народа генеральный комиссар государственной безопасности Генрих Ягода. А потом в апреле тридцать девятого и сменивший его на посту Николай Ежов, бывший любовником Хозяина Катеньки Берг. Утащил за собой нарком Ежов и Розенфельда- Рязанова, покаявшись в их «контрреволюционной гомосексуальной связи». Ежова расстреляли в 1940 году, а Меира Розенфельда, который кроме педерастии, успел покаяться в работе на полдюжины разведок, осенью 1939. Агента Кобру после победы Франко, через Португалию и Францию вывезли в СССР, где арестовали за контрреволюционную деятельность, чуть ли, не ставя ей в вину гибель испанской республики. От верной пули спасла Екатерину Берг, по старой памяти, Александра Михайловка Коллонтай, подруга и такая же любительница сексуального садизма, как и покойная Соломея Розенфельд. Но то уже иная история.
Сегодня Екатерина Германовна Берг, в которой никому и в голову не пришло бы узнать некогда знаменитую Кобру, многие годы спустя услышала фашистский гимн в центре России. Невероятно!
Но… Бывших чекистов не бывает, не правда ли?
Глава 12. То, что и должно было случиться
По полутемным пустым коридорам общежития Кудашев с Машей быстро дошли до комнаты, в которой начиналось их застолье. Даже если бы и не знали дороги, смех, шум, громкие молодые голоса указывали верное направление. Когда студенты увидели на пороге Юрия с подругой, крики и радостные восклицания только усилились. Откуда-то по рукам в их сторону пошла гитара, при виде которой обершарфюрер почувствовал головокружение. Решительно продолжать гулянку, да еще и играть, сил не оставалось. Напряжение всех последних дней, бессонные ночи, вымотали его невероятно и сейчас больше всего на свете он хотел спать.
— Нет, нет, нет, ребята! — Кудашев крепко сжал плечо девушки, прося поддержки, — Мы с Машей с раннего утра на ногах, уж извините, на сегодня концерт окончен!
— Всем пока! Вам точно покоя нет, дождетесь, придет сейчас — жандарм вас по койкам разгонять! Все! До завтра! — девушка, которой сегодняшний день тоже дался нелегко, была полностью с ним согласна.
Закрыв дверь комнаты с шумной компанией, они рука об руку пошли на второй этаж.
— Маш, а про какого ты им жандарма говорила? — заинтересовался Юрий.
Подруга негромко засмеялась:
— Да это мы так Екатерину Германовну за глаза зовем. Вот точно, если минут через десять ребята не разойдутся, она к ним заявится и разгонит. Бабка — кремень! Вот кого нужно было комендантом тут назначать и вахтером сажать, а не этого старого алкоголика, Никитича!
Дальше шли молча, шум поздних студенческих посиделок оставался все дальше. Они повернули по коридору, и у первой же двери Маша остановилась. Она достала из кармана платья ключ и при тусклом освещении коридора несколько раз промахнулась мимо замочной скважины. Кудашев почувствовал, что ее рука с ключом дрожит. Он прикрыл на мгновение глаза и отпустил чувства, его мгновенно захлестнули ее чувства и эмоции, яркая смесь страстного желания, страха и смущения. Она ждет, что я сейчас уложу ее в постель! Проклятье! Я и сам этого хочу! Но… тысяча, но…
Наконец дверной замок, с которым она так долго копалась, провернулся, и дверь распахнулась в темноту. Щелкнул выключатель, и неяркий свет залил комнату.
Обстановка была явно получше, чем в студенческих комнатах, и вполне могла соответствовать дешевенькому отелю в какой-то дыре, в Румынии или Чехии.
— Это комната аспирантов, нам ключ оставляют, когда разъезжаются… — сказала Маша, видя, как ее спутник крутит головой, осматриваясь. Кудашев про себя усмехнулся, представив для чего скорее всего используют эту уединенную комнату в дальнем конце коридора, студенты-старшекурсники. Что-то в его лице выдало мысли, и девушка, не сводившая с него глаз, смутилась. Угадал!
Комната по советским меркам была роскошной. Светлой, с двумя большими окнами. Стены оклеены свежими салатовыми обоями. Три кровати стояли через тумбочки в ряд. В отличии от студенческих комнат, кровати были не металлические, с сеткой, а деревянными, аккуратно застеленными, с ровно стоящими подушками. Еще двустворчатый шкаф с зеркалом во всю дверь, письменный стол со стулом в углу, комод.
— Ну вот… располагайся, — Маша, замялась, теряясь в мыслях, и стараясь не смотреть на Юрия, — на любую кровать ложись, устал ведь… Завтра утром вставать рано.
Кудашев просто рухнул с поворотом, на ближайшую кровать, так, что пружины в матрасе жалобно заскрипели и потянулся, не спуская глаз с девушки. Она облизнула губы, судорожно поправила волосы и воротник платья.
Он знал, что если он только моргнет или изменит интонацию голоса, она уже не уйдет, оказавшись радом с ним, сжимая в горячих объятиях. И это все намного, намного усложнит.
— Спасибо, Машенька! Я так устал, просто ноги не держат и глаза закрываются! — Юрий постарался, чтобы голос его звучал, как можно более нейтрально.
Девушка, чуть помедлила, продолжая теребить воротник и побагровев лицом, резко повернулась и выскользнула за дверь, громко ею хлопнув.
Дурак! Ой, дурак! Обершарфюрер закрыл лицо руками! Зачем было обнадеживать ее, целовать, шепча какую-то ласковую чушь! Чтобы в такой момент отшить? Ты же сам ее хочешь! Нужно устраивать жизнь тут! Неужели ты, наивный, надеешься вернуться домой? Туда, куда нет дорог!
Кудашев сел на кровати, ссутулившись, облокотившись на колени локтями, положил подбородок, на сжатые кулаки. Допустим, он станет жить с ней, ведь просто сексом дело не ограничится, их непреодолимо влечет друг к другу. Рано или поздно, его, человека чужого всему миру, вычислят и возьмут. И дело не в том, как скоро это произойдет и то, что скорее всего живым он им не дастся. Что ее ждет? Что ждет всех его друзей тут? Юрий очень хорошо, по-своему миру, знал, что такое ОГПУ, даже если оно тут называется по-другому, знал, что такое ЧСИР — член семьи изменника Родины. И пусть эта страна совсем не его Родина, но близость с ним — каиново пятно для всех с кем он сейчас дружен. И для нее. Особенно для нее!
Все верно… но отчего же так паскудно и гадко на сердце!?
Маша шла по коридору. В голове было пусто и гулко как в большом пустом подвале. Вот так значит. Спасибо, значит… Просто спасибо… Гуляй, мол, утром увидимся! А ведь еще несколько часов назад он сжимал ее в объятиях и жарко шептал на ухо всякую белиберду, от которой подгибались ноги, бросало в жар, а внизу живота сладко щемило… Дура! Чертова дура! С него-то, с контуженного, что взять? А ты губищу раскатала до земли, мечта, всей твоей жизни. Раненый герой… Но все равно, несмотря на шквал злости и обиды, ее тянуло вернуться и бросится к Кудашеву на шею. Она не могла винить его, вся злость, переполнявшая девушку, была на саму себя. Не то сказала, не то сделала, не так посмотрела, что сама не поняла, но вот… идет к себе в комнату, а думы, мысли все с ним. Сама не заметила, как оказалась перед дверью их комнаты. Покрашенной белой краской с аккуратно выведенной красным цифрой пять. Чуть постояла у двери, затем резко толкнула ее и вошла в комнату.
В комнате общаги стояло четыре простенькие металлические кровати с сетками, но почти все студенты на лето разъехались на каникулы. Кроме Лопатиной там осталась только задорная хохлушка Оксанка. Она как раз в это время в ночнушке сидела на табурете. Делала важное дело: расчесывала длинные густые темные волосы. При этом смотрелась в стоявшее на столе большое зеркало, которое они с Машей купили вскладчину, предмет зависти жительниц других комнат. Что-то напевала. Она обернулась на звук открывшейся двери, перестала петь, уперлась недоумевающим взглядом в подругу.
— Ты что? Я тебя только к утру ждала? Думала, он уже твои ноги, себе на плечи закинул! — сама не зная, словами этими она окончательно добила Машу.
Та рухнула на свою кровать, с ревом уткнувшись в подушку.
— Тю… Ну и дурак! Ты ж дивчина, каких поискать, первая красавица у нас… Что случилось? А? Машка? — допытывалась подруга, присев рядом и теребя ее за плечо.
— Да ничего! — давясь рыданиями, всхлипывая и размазывая слезы приподняла голову она, — Спасибо мол, устал, мол… до завтра… ааааа… снова взвыла Лопатина, будто прорвав плотину чувств, которую пыталась сдержать, идя по коридору.
— Так это… что, получается у вас ничего не было, разбежались, стало быть? — осторожно поинтересовалась дрожащим голосом Оксана, закусив губу и поглядывая куда-то в окно.
Маша промычала из-под подушки что-то нечленораздельное, что можно было понять и как нет, и как да. Но ее подруге, судя по всему, очень хотелось понять это как — «да».
Оксана встрепенулась, на лице появилось хищное выражение, суетливо вскочив, она бросилась к шкафу. Продолжая скороговоркой комментировать взаимоотношения подруги с новым парнем:
— Хлопчик-то явно на голову слабый! Дурень дурнем, от такой дивчины отказаться, первейшим надо быть дурнем! Да… Стало быть вот оно как… Дурашка какой… Ну ты, Машаня, не горюй! Он тебе надо!? Скоро Максим твой вернется из своей Рязани…
Смена интонации, которая произошла в голосе подруги, а еще больше упоминание Максима Щеглова, которое Маше было, отчего-то страшно неприятно, заставило девушку поднять голову. Всхлипывая и шмыгая носом, она смотрела, как Оксана суетится перед шкафом.
Девушка ловко скинула через голову ночную рубашку, оставшись совсем нагишом. Сложена она была очень гармонично, среднего роста, но немного полновата, на взгляд Маши. Девушка действительна была в теле. Пышная грудь с задорно задранными вверх крупными сосками посреди больших темных кругов. Эх, не одного парня с курса сводила с ума эта грудь. Оксана как раз обхватила, груди обеими руками, сжала их, немного подняла и отпустила, отчего они закачались из стороны в сторону. Сама девушка еще и повернулась, немного не спуская со своего отражения в зеркале глаз и довольно улыбнулась. Упругий, не очень большой зад, небольшой хохолок четных волос внизу живота, четкая, высокая талия. Красотка, что и говорить, но иная, в отличии от Маши, своей южнославянской красотой. Разрумянившаяся, она схватила было колготки, но отбросила их в глубь шкафа и стала стягивать с плечиков халат.
— Ты чего это? — все еще всхлипывая, спросила Маша, чувствуя, как где-то в глубине рождается тревога и неприязнь к подруге.
— А чего? — задорно ответила Оксана, набросив на голое тело халат, — он, конечно, дурак, но не пропадать же добру! Раз у тебя с ним не срослось, я им займусь. У меня, честно тебе, Машка, скажу, при мысли о нем все зудит!
Она бесстыже расставила ноги и прижала ладошку к промежности накрыв лобок, покрытый черными волосами, привалилась к шкафу плечом и демонстративно закатила глаза.
Маше все это казалось каким-то сном, она села на кровать, скрипнув пружинами, и негромко сказала:
— Он же устал! Спать хочет!
Подруга посмотрела на нее с жалостью, как смотрят на глупых малых детей и душевнобольных:
— Ты серьезно? Да, Машка… Ничего! Сейчас устал, а через минуту встал! И звонко рассмеялась.
Мгновение Лопатина пыталась вникнуть в слова Оксаны, повторяя тихо ее фразу, а потом вдруг отчетливо представила, что именно имела она в виду, говоря «встал», и очень красочно промелькнуло перед глазами, как подруга добивается, чтобы он…встал! Что она делает с ее мужчиной!
Машу захлестнула вдруг дикая злость на весь мир и прежде всего на Оксанку. Она вскочила, глаза моментально высохли, подлетев к двери, она уперлась в нее спиной, развернувшись к соседке с перекошенным злобой и ревностью лицом.
— Ага! Щас! Хрена тебе лысого! — выкрикнула она, сжав кулаки.
Оксана оторопело застыла с приоткрытым ртом, испугано смотря на отличницу, комсорга курса Машку Лопатину, которая неожиданно превратилась в злобную фурию. Задыхаясь от гнева, Маша извернулась, распахнула дверь и вылетела в коридор. Быстро пошла, почти побежала в сторону комнаты аспирантов.
Оксана ошарашено привалилась к шкафу, открыв рот, не в силах вымолвить слово. Потом тряхнула головой и крикнула в открытую дверь:
— Это не он, Машка, ****утый, это ты — при****нутая! Оба вы, ****ь, ебанутые!
Чем дальше оказывалась их комната, и чем ближе аспирантская, тем более замедлялся Машин шаг. Лицо продолжало гореть, где-то у горла стоял по-прежнему ком, на смену неистовой решимости вновь пришла робость. Но стоило только представить, как сильные, руки Кудашева сжимают в объятиях подругу, его красивые, длинные пальцы ласкают Оксанкину грудь, так решимость вернулась. Она чуть замешкалась у двери, но потом толкнула створку и вошла. Толкнула не так резко, как дверь своей спальни, а потихоньку, желая только одного, чтобы не было в ночной тишине противного скрипа петель отворяемой двери. В комнате было темно. И только немного черноту летней ночи за окном разгоняли стоявшие через дорогу фонари. Не сводя глаз с одной из коек, в которой была видна лежащая фигура, девушка принялась расстегивать платье. Проклятые пальцы, чтоб их, никак не могли справиться с пуговицами, потом платье упало к ногам. И Маша, сама не понимая отчего, стала медленно складывать его, а потом повесила на спинку стула. Еще труднее оказалось справиться с застежками, импортного, польского бюстгальтера, но и он оказался на том же стуле, поверх платья. Чувствуя, что лицо пылает, девушка смущенно прикрыла руками грудь и опять в нерешительности замерла. Все что было до этого, с Максимом, казалось каким-то не серьезным и давно позабытым, сейчас, именно сейчас, это должно произойти по-настоящему.
Юрий не спал. Как только Маша вышла, он щелкнул выключателем, погасив свет, машинально с пустой головой скинул одежду и забрался в неудобную, чужую постель. Но в темноте все чувства обострились, закружила круговерть самых разных мыслей. Идущую по коридору девушку, почувствовал издали. Ее эмоции, откликнулись в голове, будто фейерверк, рассыпающийся искрами. Заколотило в груди сердце, скрутило, да так, что стало больно разбитому в аварии телу. Ну что же, чему быть, тому не миновать, их тянет друг к другу с первого дня как две половинки магнита. Беззвучно отворилась дверь, ладная фигурка скользнула в комнату и нерешительно замерла, повернув лицо к нему. После недолгой паузы, Маша принялась расстегивать платье непослушными руками, ее волнение передалось и ему. Платье с чуть слышным шорохом упало вниз, она подняла его и, сложив, повесила на стул. За ним последовал и бюстгальтер, качнулись в полутьме освободившиеся груди, которые девушка прикрыла рукой, белизной мелькнули стройные ноги. В груди Кудашев вспыхнул огненный шар, стремительно скатившийся вниз, в пах. Маша медленно подошла к его кровати, чуть нагнулась, не отпуская левой руки от груди и откинув немного одеяло скользнула к нему.
Как только она коснулась простыни, руки Юрия, которые она последнее время так часто хотела чувствовать на своих плечах и не только плечах, обняли ее. Казалось, что объятие это жжет ее невыносимым пламенем. Маша уткнулась лицом ему в грудь и протяжно всхлипнула.
— Прости меня, милая! Прости за все, любимая… — жарко шептал он. Лопатина совершенно не слушала слов. С равным успехом Кудашев мог читать ей сонет Шекспира или пересказывать закон всемирного тяготения, она поняла, что она любима и желанна. Девушка плакала навзрыд, но это были слезы счастья, которого до сего дня в ее молодой жизни еще не было. Юрий целовал ее мокрые щеки, потом они впились в губы друг друга и долго не могли насытиться их сладостью. Поцелуи его спустились к шее, потом к груди, а когда губы коснулись и сжали ее небольшой, но твердый сосок, а руки легли на грудь и живот, Маша, запрокинув голову вскрикнула, сжала в кулаках простыню и перестала воспринимать реальность.
****
Екатерина Германовна в плену своих мыслей медленно спускалась по лестнице. Сейчас, без надзора посторонних глаз, спина ее потеряла вызывающую прямоту. Походка стала старческой: колени болели так, что женщина, проклиная ступени, скорее ковыляла, чем шла. Годы, годы молодые, где вы… Отданы на служение Мировой революции, а эти козлы, все, абсолютно все просрали. Мысли о современной никчемности и предательстве посещали ее давно. После смерти Сталина она с открытым презрением относилась к этим никчемным людишкам. Они еще недавно трепетали от одного имени Вождя, а потом наперебой, брызжа слюной и старались опередить друг друга, обличали, полные желчи, все, что сделал для страны Великий горец. Многих она знала еще с тридцатых. Знала, что они, так же соревнуясь, кто раньше и больше, писали доносы друг на друга, тянули руки, на собраниях осуждая «врагов народа», приветствуя их расстрелы. Она знала их, а они знали, что она знает о них, и тихо ненавидели ее, мерзкой, противной, как холодная слизь, ненавистью. Привыкнув за годы работы в органах, мысли свои носить при себе, много замечать, но мало говорить, товарищ Кобра надеялась умереть, прежде, чем бровастый и вся его шобла окончательно развалят ее страну. Но будь что будет, пока бьется ее сердце, она продолжит служить своим идеалам. Несмотря ни на что, с ее мнением продолжали считаться, не потому что она была заслуженным пенсионером республиканского значения, а потому что те, кому это должно было, знали, что слова ее кое-что еще значат.
В фойе общежития спустилась уже прежняя Екатерина Берг, с прямой спиной, аристократической посадкой головы и твердым взглядом. Она прошла мимо турникетов к комнате вахтера и рывком распахнула дверь.
— У, ****ь! — от неожиданности, Иван Никитич Жабин, вахтер общежития, расплескал наливаемую из чекушки в стопку водку, — вечно ты, Катька, будто крадешься!
— Все бухаешь? — спросила она, хотя и так было ясно. Иван Никитич, такой же как она, отставной чекист, известен был своей пагубной страстью. На службе звезд с неба он не хватал, делал что велят, вопросов глупых не задавал и каких-то угрызений, и сомнений в отличии от Екатерины Германовны не испытывал. Несколько лет назад, получив, наконец, перед пенсией вожделенную майорскую звезду на погон, уволился и пристроился на непыльную должность администратора студенческого общежития. Но с административной работой у него не заладилось, старик периодически запивал и изрядно завалил все, что мог, а ходили среди студентов слухи, что и проворовался. Правда или нет, но памятуя старые служебные заслуги, выгонять Жабина не стали, с должности сняли, но оставили уже вахтером.
Этот тип бывших коллег Екатерина Берг ненавидела до дрожи. Именно такие пропили и проебли великий Советский Союз, свернувший голову коричневой заразе в ее берлинском логове и создавший союз социалистических государств на половину Европы. Хотя и это было жалким подобием Всемирному СССР, к которому стремились настоящие большевики с 1917 года.
— Иди-ка, Иван, покури на крыльцо, мне позвонить нужно, — она отошла в сторону от двери, и выжидательно уставилась на вахтера, уперев руки в бока.
Сам того не ожидая, Жабин попер в дурь. Когда-то он знал Берг как не последнего человека в их службе, не особо помня ее биографию, но робел, подсознательно понимая, что он ей не ровня. Потом, уже на пенсии, не давало ему покоя, что получает она как персональный республиканский пенсионер, целых сто шестьдесят рублей плюс надбавки за выслугу и звание, тоже, впрочем, майорское, как и у него.
— А вот и не пойду! Командирша ***ва, тоже мне нашлась! Завтра позвонишь, все равно ночь уже! Иди, спать ложись! Будь ты, кикимора, лет на сорок помоложе, я бы тебя тут уложил! Кхе-хе-хе! — смех Никитича больше напоминал чахоточный кашель. Был он Екатерине Германовне, противен донельзя с этим хамством, но в то же время жалок. В прежние годы, она бы, не испытывая ровно никаких чувств, пустила бы эту мразь в расход, прихлопнув ровно назойливого комара.
— Все сказал, старый душной козел? А теперь пошел вон! — было в словах Берг, в ее интонации что-то такое, от чего Жабина прошиб липкий пот. Вахтер, продолжая что-то нечленораздельно бурчать, встал, снял со спинки стула свой засаленный пиджак с орденскими планками, махнул залпом налитую стопку, сунул бутылку с остатками водки в карман форменных бриджей и пошел к двери. Уже открыв ее, он обернулся и бросил: «Сука!», перешагнул порог и демонстративно хлопнул дверью.
Она тут же выбросила из головы это назойливое, мерзкое существо, присела к столу, брезгливо отодвинула от себя остатки Жабинского пиршества — разложенные на «Пионерской правде» нарезанные куски сала, две дольки помидора и ломоть черного хлеба. В комнате вахтера было грязно, за ширмой виднелась неряшливо застеленная постель. Кроме того, тут реально пованивало. Туалет находился в конце коридора, и товарищ Жабин, не утруждая себя столь дальним променадом, похоже справлял малую нужду в стоявшее в углу старое ведро. Взяв трубку телефона, по памяти набрала номер. В городе, уже который день царила непривычная, но не особо заметная постороннему глазу суета. Что-то происходило. Слишком богатый у нее опыт, дабы не замечать этого. Ответили быстро, значит, она не ошиблась.
— Доброй ночи! Дежурный, позовите к аппарату, товарища Рыжикова. Конечно, я знаю который час. Кто? Скажите, у аппарата Екатерина Германовна Берг! Хорошо…
Минут пять она слушала в трубке неразборчивые голоса, шорохи, звуки шагов. Сунулся было, приоткрыв дверь, Жабин, но Берг, не говоря ни слова, показала ему кулак, и он скрылся, из окошка вахтерной. Видно было, как он поплелся куда-то в сторону туалетов.
— Алло! Капитан Рыжиков слушает! — недовольный голос сменил шорохи и хрипы.
— Товарищ капитан, это Екатерина Берг, извините за поздний звонок, у вас я знаю усиление, так что надеюсь, не разбудила.
— Разбудили, не разбудили, что сейчас об этом? Что у вас, Екатерина Германовна? — судя по недовольному голосу капитана, все же его разбудили.
— Знаете, Кирилл, — она позволяла себе столь фамильярное обращение, так как знала его еще зеленым лейтенантом, — у меня сегодня состоялось очень примечательное знакомство в общежитии. К одной нашей студентке приехал приятель, хотя, судя по моему опыту, они не просто приятели. Так вот, очень этот молодой человек показался мне подозрительным… Более того, я сердцем чувствую, это враг!
— Екатерина Германовна, опять? — в голосе ее собеседника послышалась усталость, — поймите, сейчас не прежние времена. Не 1937 год! Ну что там, у студентов, опять анекдоты антисоветские?
— Выслушайте, товарищ капитан, пожалуйста, до конца. Он, этот молодой человек… Он, понимаете, очень странный… Великолепно играет на различных музыкальных инструментах, но суть не в этом. Акцент у него легкий, сказал, что он из Прибалтики, но какой-то странный акцент… И самое главное, он под гитару спел на испанском «Cara al sol», причем очень хорошо спел!
— Вы знаете, Екатерина Германовна, сейчас… уже первый час ночи, право, нет у меня желания обсуждать иностранную эстраду, все равно я в ней не разбираюсь, если вам больше не чего сказать…
— Подождите! — торопливо перебила его Берг, опасаясь, что капитан госбезопасности по ту сторону линии положит трубку, — не о эстраде речь, он пел «Лицом к солнцу», гимн фаланги!
— Какой фаланги, — озадаченно спросил голос в трубке, — македонской?
О Боже, она закрыла ладонью лицо, Кобра почувствовала, как на нее нахлынуло отчаяние, ну откуда берутся сейчас такие дураки в службе… хотя… он по-крайней мере знает, что была такая македонская фаланга, может быть не все потеряно.
— Нет, — спокойно и как можно терпеливее ответила старушка, — не македонской, а испанской, это гимн испанских фашистов! Вам не кажется странным, что это сегодня звучало в общежитии Смоленского медицинского университета?
— О, извините, это, конечно, меняет дело, я заеду к вам, и вы все, подробно мне расскажете, договорились? А сейчас, ложитесь спать, товарищ Берг! — раздался щелчок, за которым последовали короткие гудки.
Екатерина Германовна положила трубку на рычажки телефона и устало откинулась на спинку стула. По тону собеседника, она поняла, что он не очень серьезно отнесся к сообщению, она вздохнула и, встав со стула, направилась к выходу. Действительно, очень хочется спать, может быть сегодня она уснет быстро и без снов, главное без снов…
В дежурной части Смоленского КГБ, средних лет капитан с холеным лицом, выругался и спросил:
— Женя, чайник горячий? Раз уж разбудили, пошли чаю выпьем!
Дежурный, старший лейтенант, не вставая из-за пульта, кивнул на замолчавший телефон:
— Что хотела-то?
— Да бред какой-то несла, я и сам толком не понял… — ответил Рыжиков.
— Не знаю, не знаю, кто давно работает, про нее интересные вещи рассказывали, в старые времена она была толковым агентом! — недоверчиво сказал дежурный.
— Да может и была когда-то… а сейчас, похоже пережила бабка свою голову, фашисты ей испанские мерещатся с гитарами в общежитии, и смех, и грех! Ну пошли, угощай чаем!
Глава 13. Тлен
К старому Головкину участковый добрался уже почти к шести по полудню. Как и в многих сельских дворах, калитка была не заперта, и Сергей, отворив ее, прошел во двор. Вдоль палисадника во дворе, мощно — по грудь взрослому мужику — разрослись, кусты черной смородины, которую сейчас обирал давний потомок Деда Архипа — Матвей. Был он уже совсем не молод, наверное, постарше Василия Лопатина, и приходился Архипу, праправнуком.
— Добрый день, Матвей Ильич, знатная уродилась в этом году смородина? — заговорил с хозяином милиционер.
— А! Сергей Иванович! Здорово! На-ка попробуй… — Головкин протянул Горохову в ладони несколько крупных, налитых черным матовым цветом ягод.
Сергей закинул их все в рот, смородина была сладкая и чуть терпкая, с легкой кислинкой. Что и говорить отличная!
— Отличный вкус! Хоть на варенье, хоть в компот, а можно и настойку ставить! — похвалил ягоды милиционер.
Матвей довольно щурясь в улыбке, потеребил рукой седые уже, коротко стриженые волосы и кивнул на стоявший у ног приличный таз в который собирал ягоды:
— Давай угощу! Отсыплю тебе с Леной в кулек… Уже устал собирать, а еще на задах несколько кустов, черной и красной.
— Нет, Матвей Ильич, у самого растет, но, конечно, с твоим вкусом не сравнится! Вот если выкопаешь мне от куста отростки, благодарен буду! Чай сортовая смородина у тебя, не дичка лесная!
Польщенный столь высокой оценкой престарелый отпрыск деда Архипа, слывший на селе заядлым садоводом и огородником, засуетился:
— Да че ж нет-то! Сейчас за лопатой схожу, кусты и так разрослись, мне только в радость!
— Да погоди дядя Матвей, не горит, собери ягоды, а в конце августа я зайду, да выкопаю куст, который скажешь. К тому же по делу я. — остановил его Горохов.
Матвей сразу как-то посерьезнел, хитрые, с прищуром глаза забегали, вспоминал видно свои грешки, явные да не явные.
— А что стряслось-то? — спросил он, изменившимся враз голосом, с легкой хрипотцой, отряхивая перемазанные смородинным соком ладони и вытирая потом их о старые выцветшие штаны.
— Да успокойся! Я до деда Архипа. Дома он? — успокоил хозяина участковый.
— Туточки был с обеда, а что к нему за дело? Случилось что? Он последние дни сам не свой, то еле ходил, а третьего дня, будто лет тридцать скинул, носится по селу, словно реактивный,— озадаченно развел руками хозяин, — на задах он, у бани, корзину плел. Идем…
Они пошли вдоль завалинки в глубь участка.
— Не волнуйся, Матвей Ильич, ничего такого не случилось. Лена попросила с ним поговорить, чтобы в клуб зашел. Решила она, это…как его… краеведением заняться. Кто, как не дед Архип, может историю села рассказать? Что сам видел, да слышал, что по рассказам родственников ваших, помнит. Вот и запишет.
— Это точно! Он даром, что вторую сотню лет разменял, а память у старика лучше моей! — закивал враз головой повеселевший Матвей, — я если от Катьки своей трешку занычу, то потом, хоть убей, не помню, где спрятал. А дед… дед в этом сила! Все помнит!
У старенькой, покосившейся небольшой баньки, из потемневших, хвойных стволов сгорбившись сидел на лавке дед Архип, корзина которую он плел угловатыми, но сильными пальцами, лежала на земле рядом. Старик то ли услышал их, то ли почуял приход Горохова, кто его знает, но уже ждал, когда они подойдут.
Сергей вежливо поздоровался, старик в ответ чинно кивнул. Оба повернули голову в сторону Матвея.
— Спасибо, что проводил Матвей Ильич. Извини что отвлек, еще раз спасибо за ягоды, — сказал милиционер и улыбнувшись, протянул Головкину младшему руку.
Тот почувствовал образовавшуюся неловкость, пожал Горохову руку и вновь вернулся к смородиновым кустам перед домом.
Проводив праправнука взглядом, дед Архип взял прислоненную к стене бани клюку и, опираясь на нее, покряхтывая, поднялся.
— Я думал, ты с утра придешь… ну, да ладно, пошли уже… — повернувшись споро, зашагал согнувшись, не оглядываясь на собеседника, в противоположную от родственника сторону. За баней, в заборе была еще одна калитка, ведущая на огород, и дальше в сторону колхозного скотного двора.
Дошли до коровника скоро. Только одна из сельских старух, жившая в крайнем к скотному двору дому, беззубая бабка Нюра, бывшая, правда, раза в два моложе Архипа Головкина, почтила их вниманием. Высунувшись в калитку, она ехидно поинтересовалась:
— Ой! Ой! Кудай-та, тебя, Архипушка, мильцанер повел? Никак старый хер набедокурил чегой-та!
Старик Головкин степенно остановился, огладил рукой белую свою бороду и крикнул в ответ:
— Вот, Нюрка, дозналась власть, что на коровнике, я доярку обрюхатил! Иду с повинной, под венец предложу!
Старуха поперхнулась заготовленной фразой и взвизгнула. Глаза зажглись торжеством. Она юркнула за забор и в перевалочку метнулась к дому. Этой сплетней с окрестными бабками нужно было поделиться как можно скорей.
— Зачем ты ей так, дед? — осуждающе покачал головой милиционер.
— Ну их всех! Глаза бы не смотрели. Ты вот совсем молодой, Сережка. А я вот чем дольше живу, тем больше дивлюсь, измельчал народишко-то наш. Почитай я ихних дедов и бабок всех знал, люди были, как люди… а эти, будто моровое поветрие какое прошло… плюнуть да растереть! Только языками чесать, а кто помоложе, водку еще пить! — старик махнул клюкой в сторону дома бабы Нюры, и пошел дальше.
Вечерело. В обширных зарослях одичалой ежевики неистово стрекотали кузнечики. За скотный двор сроду никто и не ходил, кусты вымахали, где в человечий рост, а где еще выше. Тропка, по которой они прошли, была почти незаметной, не иначе только старый Головкин, время от времени и ходил тут. Набольшая проплешина жухлой травы, посреди небольшой прогалины и большой, почти в пояс взрослого мужчины, кусок гранита, невесть как оказавшийся тут. Сергей почувствовал, пришли они.
— Вот. Тут их и похоронили. Ишь, и трава отчего-то здеся не растет толком. Тут ведь, паря, когда-то господский сад рос. Эх и добрый, скажу я тебе, сад был! Яблоки да груши были, чисто мед, деверья одно к одному. Барин, сказывали, саженцы привез, откуда-то с Бесарабии, в ту пору с еще турком война была. Вместе с яблонями и турка-садовника добыл. Здоровый тот турок был, черный, как медведь. Боялись мы, ребятня его, страсть! Я еще до того, как на службу ушел, мальцом совсем бесштанным за яблоками сюда лазал. Однажды поймал меня этот турок. Остальные хлопцы порскнули кто куда, а я вишь ли, рубахой за плетень зацепился и повис. Ору, будто режет меня тот турок. А он сгреб меня как кутенка и отнес в дом господский. Я сомлел от страха, думал, кончилась жизнь твоя, Архипка… Конюх там мне розог хотел всыпать, уже разложил, да барыня пожалела, не позволила пороть. Молодая была, красивая. Мне показалось, будто святая угодница с церковной росписи сошла. Как сейчас помню, юбка до пят черная, а по верху блузка белая в кружевах вся и зонтик держит. Спрашивает, как тебя мальчик зовут. А я оробел, будто язык отнялся. Конюх Матвей, как прикрикнул, я только тогда и в сознание пришел. Архипкой, говорю, кличут…
Барыня и говорит:
— Приходи, Архипка, в усадьбу с товарищами своими, яблоками, да грушами я сама угощать буду. А в сад не лазайте, не ломайте деревья.
Да… вот как оно было-то. Барыню-то, потом, как смута началась, мне сказывали, порешили какие-то пришлые. Она совсем уже в возрасте преклонном была. Не пожалели, нехристи. Да и усадьбу спалили. А сад уже наши мужики вырубили! А зачем вырубили, сами потом объяснить не могли. Я, когда домой вернулся, увидал, ахнул. Что ж говорю, вы ироды окаянные наделали?! Зачем порубили сад? Сами бы ели те яблоки. Они все руками разводят, да глаза прячут… Такая вот злость в народе была. Дикая, бестолковая.
Речь у старика лилась гладко и плавно. Он присел на выступ большого камня, видно было, что выемка та, им облюбована уже давно. Он, наконец, замолчал. Сложив руки на клюке, смотрел куда-то в даль. В стариковском глазу блеснула слезинка. Горохов, переступая с ноги на ногу, подумал, что, пожалуй, записать дедовы рассказы о старине мысль, и правда, стоящая, нужно поговорить с женой.
— Всех тут похоронили? И старосту тоже? — спросил уже по делу милиционер.
— Да, всех. Почитай вот тут, от сих до сих, — дед Архип указал клюкой в дальний угол прогалины, а потом ткнул прямо Сергею под ноги.
Горохов сделал шаг назад, прикинул, сколько по времени у них уйдет раскопать могилу, стараясь не поддаваться подкатывающему чувству холодного ужаса. Покойники с его службой, были не в новинку, но выкапывать давно истлевшие останки, все же жутко. К тому же, скорее всего придется все делать ночью, не хватало еще, чтобы днем, принесла нечистая, какого-нибудь скотника в кусты по нужде.
— Ты дедушка видел, как все было? Глубоко зарыли их? — уточнил он.
— Да нет, отколь тут глубокую-то могилу копать? Зима же была, морозы стояли лютые, не такие как в первый-то год войны, но все равно дюжие. Немцы тут, взрывчаткой рванули землю, да потом мужиков местных согнали, те, лопатами воронку и углубили. Те стало быть брезент расстелили, сложили покойников, да другим куском брезента накрыли и засыпали… И Прокопыча, приятеля моего старого с ними. Поперву, не хотели его с немцами класть, но потом ихний офицер, расспросив, что и как было, велел вместе хоронить. По-русски тот немец говорил хорошо, чисто. По возрасту, похоже, был из старых наших, из офицеров лифляндских, наверное. Да… и как все было, тоже я видел. Звери, чистое дело, звери… Всякого я на войнах видел, больше всего зла и страху, конечно в Гражданскую натерпелся, да что уж там, и сам не ангел был… Но то что в ту ночь эти бандиты вытворяли, совсем было диким. Раненых-то они в школе порешили, не на моих глазах, только крики слышал, да потом тела видел. Без глаз, изрезанные, вспоминать и сейчас страшно. Прокопыча, этот еврей ихний, комиссар, из дома на снег выволок, у крыльца и порешил. А уж что они с немецкой девкой сотворили, медсестрой, то, уж, извиняй, парень, я тебе рассказывать не стану.
Голос старика дрогнул, он высморкался и, утерев глаза тыльной стороной дрожащей морщинистой руки, замолчал. Милиционер, внутренний мир которого и так за последние дни трещал по швам, не находил себе места. Вечер выдался душным, но парня бил сильный озноб.
— Но ведь это…. Немцы, они, тоже зверствовали, жгли, убивали, война… — попытался он неуверенно возразить.
Голос деда Архипа был чуть слышен:
— Оно, конечно… Сергей, сука она, война. Ой, какая, скажу я тебе, сука! Может и немцы свирепствовали, но я что видел, то и рассказываю тебе. От немцев в эту войну мы хлебнули лиха, почитай обезлюдило Чернево, поубивало мужиков, поранило. Кто вовсе сгинул, а кто потом от ран и увечий уже дома помер, на перечет все, кто вернулся, а сколько ушло-то…. Да ты, вона, и сам на памятнике, у сельсовета, прочитать можешь, сколько семей без мужиков осталось. Но то на войне, тама или ты, или тебя, что уж говорить, сам служил, понимаешь. А немцы… Что они к нам полезли, то не ведомо мне, сказывали, сам слышал, что если бы не они, то Сталин сам бы войной на них пошел. Но то, опять-таки, бабка на двое сказала, пошел бы или не пошел он на немца войной, а что было, то было. Но что бы раненых, да пленных убивать, то не видал я такого. В первую Германскую, точно такого не было. Там мы своих раненых собирали, и немчуру с ними, и лечили их, разницы не делая, а немцы, наших тоже. Плен-то, он во все времена горек был, но после войны наши мужики пленные от немцев вернулись почитай все. А в эту войну, кто в плену германском цел остался, еще и многие в лагеря угодили, а оттуда, хорошо, если из пяти один возвращаются, уж ты мне поверь, на своей старой шкуре проверил. В Гражданскую… да было…. Озверел в ту пору народ! И у меня на душе грех есть, стрелял пленных. В бою-то сгоряча, когда пули свищут, да пушки палят, и не смотришь, поднял, кто руки или нет. Штыком в живот, да дальше побег! А и потом, злоба была великая, уже и не в горячке, было…убивали… он бывало, на коленях ползает за ноги тебя хватает, Христа с Богородицей поминает, воет, детками и матерью заклинает, а ты ногой оттолкнешь, винтовку вскинешь, и в упор… Страшно было, Сережа, ой, страшно! Не с пустого так, а от того что слепила глаза нам ярость и кровь! Бывало, выбьем красных с городка какого или сельца, находим наших пленных… замученных. У кого погоны на плечах вырезаны, у кого кишки выпущены, а ты с ним, с покойным, третьего дня только из одного котелка ел, махоркой делился. А уж что они с священниками, али с теми же докторицами творили, то тоже, не стану и рассказывать. Поверь уж, после такого я бы и сейчас не сдержался… а немцы… что немцы, мы тут, в Чернево, почитай всю войну жили, от немцев беды не видели. Может, на отшибе село оказалось, но то факт. Может, где-то и зверствовали, но что знаю то и говорю. А то, что Овражки спалили, то, сам понимаешь, отчего приключилось такое. Местные, оно ведь все живы остались, хотя лиха хлебнули полной чашей, в зиму без крыши над головой остаться…
У Сергея внутри, было пусто и темно, в голове шумело, стучала в висках кровь. Он словно не здесь был. Почувствовал, что его теребит за рукав дед.
— Что?
— Спрашиваю, когда теперь за дело возьметесь? Ась? — дед кивнул вниз и чуть в сторону.
В плену своих мыслей, милиционер, не сразу понял, о чем старик спрашивает, потом встрепенулся:
— Завтра Андреич с пасеки приедет, с вечера и приступим.
До дома Головкиных, они добрались в начавшихся сумерках. Во дворе с нетерпением уже ждал Матвей, попытавшийся всучить участковому ведерко смородины, но Сергей, замахал руками и скорым шагом заспешил к дому где, наверное, заждалась жена.
****
Тяжело и хрипло дыша, Василий отвалился на спину, запрокинув на подушке голову подбородком вверх. Вот ведь… не зря говорят: «Седина в бороду, бес в ребро». Переводя дух, Лопатин улыбнулся, оказывается» бес» этот, совершенно необязательно плох, подл и мелок. Несмотря на приоткрытые оба окна, в светлице было жарко и душно. Одеяло давно они свалили на пол, а простыня сбилась в какой-то невообразимый ком. Наташа приподнялась на локте, склонила голову чуть на бок, отчего волосы почти закрыли ее лицо и положила горячую ладонь ему на грудь. А потом, чуть согнув пальцы, как кошка, выпускающая из подушечек когти, легонько надавила на его кожу ногтями. Василий прикрыл глаза и не стал сдерживать протяжный, сладострастный стон. Женщина наклонилась и принялась быстро и жарко покрывать его грудь поцелуями, а потом обхватила руками, закинула ногу на бедро и прижалась к телу щекой. Он опустил голову и встретился взглядом с сияющими глазами любимой женщины.
Что еще нужно для счастья? Самое главное, когда вот так, мягким теплым солнцем лучатся счастьем ее глаза! Подарила судьба на склоне лет радость такую. Андреич, поднял руку, запустил пальцы в густые Натальины волосы. Она как кошка прищурилась и издала похожий на мурлыканье легкий стон. А ведь дюжину дней назад он, наливая очередной стакан самогона, думал сквозь пьяную пустоту в душе, что жизнь окончена. Думал, пойти в сарай, закинуть на балку вожжу и сунуть в петлю, дурную, седую голову! Дурак… где были его глаза, его уши, когда он встречался с ней в магазине? А ведь давно засматривался… По всему выходило, что если бы не последние события, повернувших с ног на голову всю его жизнь, то и этого, запоздалого счастья, не было. С Натахой все было не так, как когда-то с женой. Наверное, потому что молодость их пришлась на трудное послевоенное время. Да и воспитаны были по-старому… Лопатин помнил, как долго ухаживал за Верой, как она первое время их близости дико смущалась и ничего-то у них не получалось. Потом первоначальная страсть, быстро превратилась в рутину, когда главное было сделать все побыстрее, пока дети не проснулись. И сделать «это», без всяких непонятных изысков, когда просто повернуть жену на бок со спины, уже казалось чем-то неестественно новым. Когда им исполнилось уже лет по сорок, жена как-то заявила, что «мы уже старые так часто этим заниматься» и редкая их близость, превратилась совсем во что-то механическое, когда оба получали удовлетворение за считанные минуты и тут же засыпали, отвернувшись спинами друг к другу. Потом страшное известие о гибели сына просто убившее жену, ее болезнь. Тот год, у Василия прошел как в ужасном бреду, когда он метался по врачам и видел, как стремительно угасает Вера. А потом… он заливал пустоту и обиду на судьбу, самогоном. Только одно светлое пятно в жизни, не давали ему полностью уйти в алкогольный мрак — дочка Машенька. Особенно все стало плохо, после отъезда дочери на учебу в Смоленск. Ветшал дом, разваливалось хозяйство, опускались руки.
А потом вдруг все резко изменилось, когда…
— О чем задумался, милый? — Наташа заметила, что его рука остановилась, а глаза погрустнели.
Голос ее, такой глубокий и мягкий, заставлял Василия трепетать и таять, словно пчелиный воск у огня. Рука женщины, скользнула по животу, опустилась ниже по жестким волосам и легла, слегка сжав, на его плоть. Андреич почувствовал, как горячая кровь вновь приливает к промежности и под ее рукой крепнет, наливаясь силой, его мужское естество. Второй раз за ночь. Наташа приподняла голову и впилась в его губы долгим поцелуем, ритмично двигая рукой восстающую плоть, а потом, изогнувшись, стремительно прильнула губами к почти полностью восставшему органу. Лопатин задрожал, в голове шумела кровь, не вся видно ушла вниз… С первой их ночи, Лопатин был поражен ее раскованности и страсти. Дурную мысль, откуда вдова этому всему научилась, он сразу задвинул, куда-то на задворки сознания, оно ему надо? Это знать? Она его женщина, а он принадлежит только ей. Его вполне все устраивало. К тому же, первая робость и мысли, сможет ли он, оправдает ли ее надежды, после той ночи ушли. Смог. Оправдал. Сам себе удивлялся, не ведал в себе таких сил и нежности.
Конечно, основная заслуга была ее. Но оказалось, что после некоторой первой робости, набросились они друг на друга просто неистово. И будто оказались созданными друг для друга, понимали желания не с полу слова, с полу движения. Она направляла его умело. И выходило, будто все само собой. Хорошо, что в доме было темно. Не раз, краска смущения заливала огнем лицо Василия. Он сначала пытался оттолкнуть ее голову, вдруг оказавшуюся меж его ног. Смутился, когда жаркие губы, хрипло от сдерживаемой страсти, шептали: «Я хочу почувствовать тебя… сзади!» Запретов у нее не было, и после первого недоумения Лопатин принял это с радостью, ведомый желанием ответить любимой той же страстью, которую она дарила ему. Да и что может быть лучше глубокого стона наслаждения, когда он первый раз, ласкал ее «там» языком и губами. Он вспомнил, как она, в ту их первую ночь, погасив свет, снимала одежду перед ним, лежащим с колотящимся сердцем, а лунный свет из окна красил кожу женщины в матово-белый. Он не верил своим глазам и своему счастью, глядя, на ее не по возрасту ладную фигуру, не очень большую, но все еще упругую грудь, не знавшую материнства, упругий, чуть полноватый живот, полноватые, но стройные ноги…
Кончили они вместе, оглашая комнату пустого дома слившимся в один звук стоном. Он сильными последними ударами тела, толчками изливаясь в нее, а она, — обхватив его руками и ногами, стараясь прижаться, как можно плотнее. Жена все время боялась залететь, но отчего-то не пользовалась ничем. А со временем это превратилось у нее в настоящую фобию. Но вот сейчас они просто не думали об этом — удовольствию не мешало ничего.
— Я все думаю, за что бог мне тебя дал, за какие заслуги… или мы достаточно настрадались, чтобы и у нас началось что-то хорошее, — обессиленно шептала Наташа, прильнув к нему разгоряченным телом.
— Спи, родная. — Андреич поцеловал ее в полузакрытые глаза, — завтра с утра едем в Чернево, тебе смену принимать, а у меня дела с Сережкой… а еще на рассвете на пасеку загляну, второй улей от леса поправить нужно…
Глава 14. В пыли и пламени
Уснули они, наверное, ближе к рассвету. Ночная тьма за окном уже менялась на серые рассветные сумерки. Но с первыми, ранними лучами солнца, Кудашев проснулся от неясной тревоги. Что-то угнетало и давило на сердце, назойливые, тревожные мысли окутали и, в конце концов, разбудили. Он немного полежал с закрытыми глазами пытаясь вслушаться в свое сознание, понять причину тревоги, но горячее, женское тело рядом полностью владело сознанием. Обершарфюрер чуть подвинул плечо, Машина голова с его плеча скользнула на подушку и замерла на ней с разметавшимися волосами. Он приподнялся на локте, ласково, чуть касаясь, провел по русым волосам. Моя женщина! Все бывшие до нее, просто недоразумение. Она… она теперь для него — все! Другой такой не было, нет, и не будет! Теперь ему нужно заботиться о них двоих. Это делало положение сложнее, много сложнее. Но что сделано, то сделано и нет смысла жалеть. Но, когда она рядом, я не могу ни о чем думать, кроме нее, а мне именно сейчас нужна холодная голова. Юрий опустился и легонько поцеловал Машу в висок и уголок закрытого глаза. Девушка что-то спросонья прошептала и издала легкий стон. Он какое-то мгновенье боролся с желанием вновь страстно прижаться к ней, покрыть все тело поцелуями и ласкать, ласкать… Но, стараясь не разбудить, выбрался из-под одеяла. С трудом оторвал взгляд от оголившегося соблазнительного изгиба бедра, прикрыл Машу одеялом и принялся одеваться.
Чтобы очистить разум, лучше всего годилась медитация, стоило найти укромный уголок, пока все спят и привести сознание в порядок. Последнее время, ему это очень помогало, новые силы и способности, требовали осознания. Юрий не раз добрым словом помянул старичка индуса, казавшегося в Орденском замке в Восточной Пруссии не уместным, как бегемот в Рейне. Но он учил курсантов специальной школы СС, тому, что в индуизме известно со времен Вед и способствовало, по мнению учителей, развитию последней фазы биологической эволюции человека. Интересно, но тогда, во время учебы, он не понимал всего, хотя и находил полезным…
Только чуть не умерев в смоленском лесу, вдруг понял, что это на самом деле. Или он все же, прежний Юрий Кудашев умер, и родился кто-то другой? С такими мыслями он дошел до комнаты, где вчерашним вечером отмечали дружеским ужином их приезд. Неожиданно, из неплотно прикрытой двери послышался негромкий перебор гитарных струн, мелодия была незамысловатой, но брала за душу. Юрий чуть помедлил, а потом вошел в комнату. Там в утренних сумерках, на табурете в углу, прислонившись к стене, с гитарой, сидел один из вчерашних новых знакомых. Кудашев запомнил, что его звали Олегом. Плотный, здоровый с коротко, по-военному, стриженными белобрысыми волосами парень с хорошим, простым русским лицом. Сейчас он был в тельняшке, которая в полумраке, казалось состоящей из одних светлых полос. Он молча кивнул тихо вошедшему парню, и после нескольких аккордов негромко запел, как поют исключительно для себя.
Я в весеннем лесу пил березовый сок,
С ненаглядной певуньей в стогу ночевал.
Что любил — не сберег, что имел — потерял,
Был я смел и удачлив, а счастья не знал…
Прикрыв глаза, Юрий впитывал строки песни, чувствуя, как они откладываются в голове и бередят сердце, особенно последний куплет, «узнает ли Родина-мать, одного из пропащих своих сыновей…»
То как пел ее Олег, заставило Кудашева проникнуться к нему симпатией, видно у человека на сердце боль какая-то. Печаль, которую в песне лучше всего высказать. Ведь в музыке своя магия, она лечит печаль или горе, и многое может. Наконец, он отложил гитару на стол и вздохнул.
— Какая хорошая, песня. И играл ты хорошо, от души… — прошептал Юрий.
— Ну, скажешь тоже, до тебя то, мне далеко, — так же негромко ответил Олег.
— А разве дело в том, что ты, Олег, взял одну или две неверные ноты, — усмехнулся гость, — главное в том, как ты играешь и поешь, ты же душу вкладываешь, вижу. А что это была за песня?
— Не узнал? — удивился парень в тельняшке, — это же из фильма про резидента!
Кудашев, в который раз попал в затруднение. То, что, по-видимому, было очевидно и знакомо тут всем, но не для него, могло с головой выдать. Он смущенно завозился, страстно надеясь, что парень не обратит внимания на сложившуюся ситуацию.
— Да, да, как же… вспомнил… Точно из фильма, — он старался, чтобы интонация его выдала смущения, — но что случилось, Олег, мне показалось, на душе у тебя не ладно.
Собеседник не ответил. Олег поднялся, протянул руку к столу, поднял стоявшую на нем бутылку, взболтнул и со вздохом поставил обратно. Пустая.
— Да, как тебе сказать, — начал он, не повышая голоса, — я ж с кафедры, защита скоро, и все… Окончена студенческая жизнь, здравствуй товарищ военный хирург… Погоны на плечи и все… Распределят в какую-нибудь дыру, в Среднюю Азию или в тайгу. Лапы у меня мохнатой нет, папы-генерала тоже, да и откуда. Я поступал сюда из простого села, из Липецкой области. Нет, ты не подумай, я ж знаю, ты сам военный, Машка говорила, а мне всегда хотелось военным врачом стать, но вот… Марина…
— Что, Марина? — спросил обершарфюрер, вспоминая девушку, сидевшую вчера за столом рядом с Олегом.
— Да вот ночью, наконец-то, поговорил с ней серьезно… — вздохнул парень, — сказала, что в ****я не поедет, ее тут в ординатуре готовы оставить на два года… Я понимаю, что, если уеду, а она останется, это все, конец отношениям.
Сказать Кудашеву было решительно нечего, было жалко этого молодого мужчину, так надрывавшего душу в песне, да и признаться пара они с этой Мариной были хорошая, глаз радовали.
— Жалко, — продолжал Олег, — видно не тот она человек, как я думал, не то, что вы с Машей?
— А что, мы с Машей? — смущенно спросил Юрий.
— Да, ладно… — усмехнулся будущий военврач, — вы ж всей общаге спать не давали, такое просто так не бывает, а мы тут всякого повидали. После ваших криков, Маринка, ко мне и так и сяк, но после нашего разговора, меня как отрубило. Так и отвернулся, сказал: спать хочу.
О как! Подумал Кудашев, неужели так у них голову унесло, наверное, и правда… Воспоминания о Маше, обдало волной жара, и дрожью желания.
— Да даже не в этом дело, — продолжал Олег, — достаточно было вчера посмотреть, как вы за руки держались, как смотрели друг на друга, чтобы понять — это настоящее.
Кудашеву захотелось, как-то поддержать собеседника, ободрить его, всеми обострившимися чувствами, будущий медик был ему симпатичен, но что сказать? Чужая душа — потемки! — Может все не так уж и плохо… — начал он.
— Да ладно, я ж понимал, что к этому все шло… И, честно говоря, даже смирился, но на душе все-таки погано, — не весело усмехнулся Олег и покачал головой, — посмотри в холодильнике, вроде девчонки ночью убирали туда бутылку.
Юрий кивнул, поднялся и подошел к старому массивному холодильнику, на котором сверху блестела металлическая полоска «Саратов». Потянул с трудом дверцу, на что холодильник ответил изменившимся гулом, достал полупустую запотевшую бутылку. Несмотря на приличный возраст, морозил холодильник отлично! Он протянул ее Олегу, отрицательно покачав головой на предложенное жестом приглашение составить компанию. Парень налил грамм сто и залпом, в один большой глоток, выпил, негромко крякнув. Без закуски.
— Ты тоже, брат, военный? Маша вчера днем прибежала, на уши все тут поставила, говорит друг погибшего брата в гости приехал… в отпуске, после ранения. — сменил он тему.
Кудашев с одной стороны рад был, что Олег отвлекся от обсуждения их личных переживаний, но почувствовал, что дальше разговор вступил на очень шаткую почву. Ну, стоит сыграть на проверенной теме секретности…
— Все так, Олег, все так! Только извини, не могу рассказывать, что да как… К тому же с памятью проблемы время от времени…контузия…
Собеседник понимающе кивнул, но все же спросил:
— Африка? Латинская Америка?
Обершарфюрер решил играть на знакомом поле. Чтобы там ни было, какое-то время он в Африке, и правда, служил, если не вдаваться в подробности, может прокатить.
— Африка. — ответил он кратко. Видно, как и в их мире, тут СССР, лез, неся коммунизм во все дыры, кое-что о современной политике он уже узнал из книг в сельской библиотеке.
— Сильно покоцало? — так же кратко, но заинтересовано, спросил Олег.
Неееет… надо разговор этот прекращать, подумалось ему.
— Чуть жив остался, даже сам не знаю, как уцелел, — тем не менее, сказал чистую правду Кудашев.
— У меня, Олег, на все жизнь благодарность к вашей касте — военным врачам! Настоящее мужское дело! Ведь… тех, кто готов дыры в других людях делать, много, а вот штопать нас, не всем дано! Удачи тебе!
Парню явно было приятно услышать такие слова, как-то отошла в сторону тоска от размолвки с девушкой и перспектива дальнего гарнизона. В комнате было почти совсем уже светло и Юрий заметил, что его собеседник слегка покраснел от услышанного.
Но время упущено, подумалось Кудашеву, совсем рассвело, утро… Идти куда-то, медитировать, не стоило. Легко можно нарваться на лишние вопросы. Да и Маша проснется, наверное, скоро. Если его не будет рядом, после их первой ночи, что она подумает?
— Пойду я к себе! Спасибо за отличную песню и добрые слова. Ты не грусти, Олег. Знать лучшие дни у тебя впереди! — он поднялся из-за стола, одернул рубаху и, не ожидая ответа, вышел в коридор.
Маша проснулась в тот момент, когда он тихонько скользнул в комнату аспирантов. Она сладко потянулась, улыбнулась, увидев его, протянула к нему руки. Юрий сел на краешек постели, нагнулся и поцеловал ее в покрасневшую от сна щеку. Тут же руки обвили ему шею, девушка притянула его к себе, он рухнул в постель. Полетела в сторону лихорадочно стаскиваемая одежда и девичье тело обожгло Кудашева будто огнем. Она не спрашивала, куда он выходил, а Кудашев ничего не говорил. Их губы не разъединялись, а руки гладили и ласкали тела друг друга, повторяя при свете начавшегося дня то, что началось под покровом глубокой ночи.
На завтрак почти опоздали. Пару раз, отдышавшись, они уже начинали было одеваться, но вновь падали на смятую постель в объятиях друг друга. Когда все же вышли из комнаты к завтраку, Машины губы припухли от поцелуев, а скулу Юрия украшал весьма подозрительный синяк. И он только радовался, что под одеждой не заметны царапины на спине и бедрах и другие, красноречивые следы их страсти. Маша сияла, время от времени бросая на своего мужчину взгляды, от которых ему было не по себе. Смесь восторга и хищного голода! Девушка сама не ожидала от себя такого темперамента и напора, до такой степени это не походило на ее первый сексуальный опыт. Но у самой двери комнаты-столовой она замешкалась, вдруг вспомнив вчерашнюю ссору с Оксаной. Ой, божечки ты мой, как же стыдно! Хоть бы Оксанки тут не было!
Но не тут-то было. Оксана, по-видимому, пришла незадолго до них и активно намазывала толстый слой масла на кусок белой булки. На звук негромко скрипнувшей двери, все находившиеся в этой комнате, используемой студентами, как столовую, обернулись. Кроме Оксаны, завтракали двое парней, один из которых, Олег, был вновь со своей подругой. Судя по их унылым лицам, отношения между ними оставались далекими от идиллии. Еще один молодой мужчина и девушка, имен которых Юрий не запомнил, о чем-то в полголоса разговаривали. При виде Кудашева и Маши, все замолчали, пристально рассматривая вошедших. Только Оксана, бросив быстрый взгляд на подругу с приятелем, громко фыркнула и демонстративно отвернулась. Неловкая пауза длилась не долго:
— Ну, давайте за стол, герои любовники, мы уж тут думали, вы вовсе к обеду встанете! — улыбнувшись, сказал Олег.
Маша смутилась и покраснела. Хотя студенты-медики, вовсе не были ханжами и частенько, в своем кругу, откровенно обсуждали самые откровенные физиологические темы, но одно дело говорить о ком-то, а совсем другое слышать подобное о себе. Но все разрядилось веселым смехом присутствующих, и они присоединились к компании за столом. Но явно тему оставлять не спешили, оказывается шуму они наделали ночью много, сами того не замечая. Одна Оксана, сидевшая рядом с ними, оставалась хмурой. Лопатина и так переживала за их вчерашнюю сцену ревности, наконец не выдержала.
— Ну ладно тебе! Прости за вчерашнее… Сама не знаю, что на меня нашло! — шепнула она, склонившись к подруге, улучив момент.
Та ответила не сразу, явно делая усилие:
— Ладно…забыли! — А потом, пристально посмотрев на разговаривавшего с парнями Кудашева, так же чуть слышно, спросила:
— Что, так оказался хорош?
Маша, покраснев, не нашла, что ответить и принялась с усиленным рвением размешивать в стакане чай. Только окончив завтракать и вставая из-за стола, нагнулась к самому Оксаниному уху, прошептала:
— Более, чем хорош!
И оставила подругу с завистью смотреть им с Кудашевым вслед.
В коридоре они расстались, договорившись встретиться через пятнадцать минут у выхода на первом этаже. Оба молча постояли, борясь с желанием вновь пойти вдвоем в комнату аспирантов, но победила в конце концов сознательность и предвкушение, что уж вечером они точно все повторят. Вернувшись в комнату и заправляя измятую постель, обершарфюрер вновь почувствовал знакомую уже тревогу и беспокойство. А ведь круги вокруг него все сужаются и сужаются, кроме того он начал чувствовать какую-то противоборствующую силу. Сила эта, чем-то схожая с его, пока не нашла, где он, но само наличие столь неожиданных чувств добавило чувство опасности. В голове будто начал звонить тревожный звонок, пока тихо, на грани восприятия, но он знал, чувство это, будет все расти, а звонок звонить все громче.
В фойе они встретились, как и договаривались, не в привычках Маши было опаздывать. Взявшись за руки, они покинули общежитие Смоленского государственного медицинского университета, провожаемые недовольным на весь мир, взглядом плешивого вахтера.
— Я тебя до центральной библиотеки провожу, покажу куда пройти, а сама с девчонками, поеду к нашим подшефным. В детский дом. Нужно отвезти туда собранные студентами подарки. Давно уже нужно было, да то экзамены, то еще что-то… — говорила Маша. Девушка, весело рассказывала о своих планах, прижимаясь всем телом на ходу к Кудашеву, тревога которого, от чувства их близости постепенно отходила на задний план. Не проходила. Только скрывалась за его ласковой улыбкой обращенной к любимой женщине.
Глава 15. Удавка на шее
Собираясь на службу, Николай Иванович был весел и даже бодр, хотя спать пришлось мало. Небольшой дискомфорт и тяжесть внизу живота, легкая боль в паху вовсе не вызывали тревоги. В ванной, пока брился, удивлялся — смотрел на него из зеркала, да не молодой, с проседью, с покрасневшими, припухшими глазами, но привлекательный еще мужчина. А это еще что? У основания шеи, почти на ключице, багровел самый настоящий, здоровенный засос… Откуда? Хотя ясно, откуда, но от кого? А хрен ли! Не все равно?! Николай Иванович только довольно усмехнулся, вытирая полотенцем гладко выбритые щеки и шею. Насвистывая что-то фривольно-эстрадное и завязывая галстук, вспоминал, как сходил поутру в туалет, будто держал в руках мощный пожарный брандспойт. А ведь еще вчерашним утром, чертыхаясь, выдавливал из себя жалкие капли... Да, Павел Петрович, не только ты кувшины по столам двигать можешь… а и делов всего, что рукой коснулся. Хотя, конечно, понятно, не все так просто…
Уже собираясь вчера домой, вдруг сам не поняв отчего, предложил подвезти Лену. Секретарь, уже начавшая отвыкать от таких знаков внимания, смутилась и покраснела. Все дорогу до дома в машине молчали, а у подъезда, она дрогнувшим, срывающимся голосом предложила зайти на минутку. Генерал кивнул и буркнул водителю: «Я скоро». Пока поднимались по лестнице, Лена шла впереди, покачивая бедрами. К четвертому этажу, у Кожевникова, не сводившего глаз с ее туго обтянутого юбкой зада, так встал, что было уже невмоготу. Казалось, будто пуговицы на ширинке поотрывает и засвистят они, как пули с рикошетом от подъездных стен. В прихожей, как только она, вся пунцовая от предчувствия, повернулась к нему, он сжал в объятиях, покрывая милое лицо поцелуями. А потом взял ее прям там, задрав юбку и нагнув у одежной вешалки. Потом на руках отнес в спальню, они любили там друг друга, изголодавшись, вновь и вновь, как в славное прежнее время. Уже ближе к полуночи он стал собираться домой, когда вдруг заметил, что женщина плачет. Ее округлые загорелые плечи, которые он только что целовал, вздрагивали от рыданий. Николай Иванович обнял ее, притянув к себе покрытое слезами лицо, и только сейчас понял, что это слезы счастья.
Никита, водитель служебной «Волги», завидев вышедшего из подъезда шефа, запустил двигатель как ни в чем не бывало. Будто обещанное «скоро» не заняло три часа. Генерал ценил невозмутимость своего прапорщика-водителя. А гарантией его личной преданности служила осведомленность начальника в некоторых грешках Никиты. Не то, чтобы очень больших, но партбилет на стол можно было выложить легко. От дома Лены до его было менее пяти минут. У дома он отпустил машину и посмотрел в окна. На кухне горел свет. Он представил, как жена, сидит на кухне, поджав ноги и читает что-нибудь из классиков на английском или немецком. Как знать, если бы не выбрала она судьбу жены офицера с постоянным скитанием по временным углам, давно бы сделала карьеру в МИДе.
— Сука ты, Кожевников, — сказал Николай Иванович себе, почувствовав укол совести. Нет, не раскаяния, за проведенный с любовницей вечер, а сожаление за этакий бардак в личной жизни. Услышав открывающуюся дверь, жена вышла навстречу с кухни.
— Здравствуй, Мариша, — дежурно поздоровался он, целуя супругу в так же дежурно подставленную щеку. Она была в не новом уже, но любимом китайском, шелковом, красном халате с взрывом цветов самых причудливых оттенков. Халат был длинный, до середины голеней и подвязанный пояском, четко определял высокую талию. Генерал неожиданно задержался на фигуре жены взглядом, отметив про себя, что если не считать, что она старше Ленки почти на пятнадцать лет, то еще очень даже ничего, несмотря на начинает набирать полноту в бедрах и животе. Марина всегда следила за собой и когда-то серьезно занималась легкой атлетикой, что, несомненно, до сих пор сказывалось на фигуре.
Отдав ей пиджак и распустив галстук, он прошел на кухню, где на столе, у кухонного уголка, лежала обложкой вверх раскрытая книга. Кожевников взглянул на темно-бордовую обложку, Charles John Huffam Dickens «Bleak House». С института, жена боготворила Диккенса. Он наоборот, не то что бы ни любил его, скорее вообще не интересовался классиками Викторианской эпохи, да и литературой вообще. Наверное, оттого, что приходилось в основном читать протоколы допросов, а не труды литераторов. Странно, но именно сейчас вспомнил давние рассказы жены о писателе. Старина Диккенс слыл человеком со странностями. Писатель нередко самопроизвольно впадал в транс, был подвержен видениям и время от времени испытывал состояния дежавю. Когда это случалось, писатель нервно теребил в руках шляпу, из-за чего головной убор быстро терял презентабельный вид и приходил в негодность. Сам Диккенс, говаривал, что его романы ему диктовал, нашептывал, какой-то таинственный голос, он с полной серьезностью рассказывал друзьям и знакомым, что видит призраков и часто жаловался, что не может от них скрыться. Помнится, давно, когда Марина рассказывала ему это, Николай усмехнувшись сказал, что знаменитый писатель был «обычный шизик» и сейчас любой психиатр не затруднился бы с таким диагнозом. Сегодня же, глядя на обложку, вспоминая последние события, думал, а ведь, не все так просто было с этим Диккенсом.
Жена что-то спрашивала, рассказывала, гремела стаканами, ставила на плиту чайник, а генерал, будто не слышал, ее присев на стул не сводил взгляда с лежащей на столе книги. Женщина потянулась за ней и неожиданно пола халата распахнулась, мелькнула белой кожей грудь. Кожевников неожиданно даже для себя порывисто вскочил, выхватил из рук жены книгу и положил ее опять на стол. После этого, молча, не отпуская руку ошеломленной супруги, увел ее с кухни. В спальне, взяв ее за плечи, в тусклом свете ночника, окинул взглядом, будто видел в первый раз. Николай Иванович, рывком развязал пояс халата, легким движением скинул его с Марининых плеч, шелк сам соскользнул к его ногам, оставляя изумленную жену нагой. Ему показалось, что глаза застилает пелена, он жадно пожирал глазами ее побледневшее лицо, чуть обвисшую грудь с крупными сосками, тонкую еще талию, небольшой выпуклый животик, гладко выбритый лобок и чуть расставленные ноги. Жена никогда не любила загорать и ее тело было разительно белым по сравнению с Ленкиным, но она была так же желанна сейчас, как и его молодая подруга. Шокированная столь нежданным порывом мужчины, жена прикрыла грудь руками, лицо ее с испуганными глазами заливал румянец. Кожевников, легко толкнул чуть слышно пискнувшую женщину на кровать и принялся срывать с себя одежду. Прежде всего, вдруг ставшими очень тесными в паху брюки. Следующие минут сорок просто выпали из его восприятия, он делал с женой все то, что любил делать с Леной и никогда не позволял себе дома. Он целовал там, где и в голову не приходило все совместно прожитые годы, переворачивал дико стонущую жену, как только хотел, не желая знать каких-либо запретов. С удивлением он понимал, что Марине это, о чем они раньше и помыслить не могли, безумно нравится. Она отдавалась, будто в первый раз, будто им вновь по двадцать пять лет. И только когда, тяжело переводя дыхание, он вытянулся на их, казавшейся еще вчера постылой, кровати, услышал, как на кухне свистит давно кипящий на плите чайник. На груди тихо всхлипывала, обнимая и целуя его, с мокрым лицом жена. Второй раз за ночь, женщины плакали от счастья, которое он им подарил. Он уснул, даже не поняв, кто выключил почти пустой чайник…
Он вышел из ванны, поправляя воротник рубахи и держа в руке галстук, встретился взором с счастливыми глазами супруги. Мгновение, и ее руки обвили шею и губы впились в него. Она жарко целовала его шепча:
— Милый, Коленька, я так тебя люблю, я хочу опять как ночью, все, все и даже больше!
Дурак ты, Кожевников, вновь поймал себя на этой мысли генерал.
В «Волгу», ждавшую его на привычном месте у подъезда, начальник Смоленского Управления КГБ, садился в отменном настроении. Встретивший начальника дежурный по Управлению, докладывая обстановку за прошедшие сутки и ночь, смекнул, что шеф явно в очень хорошем настроении, чего уже давненько не было. Самое время после пересменки пойти с рапортом на отпуск. В приемной Лена светящаяся, будто новогодняя елка, покраснев слегка и потупившись, поздоровалась:
— Доброе утро, Николай Иванович!
От ее чуть хриплого голоса и всей ладной фигурки, Кожевников вновь испытал неистовое желание и проходя мимо, быстро нагнулся и поцеловал женщину в пылающую щеку. В приемной никого больше не было, но кажется их отношения для многих секретом не являлись.
— Сделай чаю, Леночка! — сказал он, отворяя двойную дверь кабинета.
На пороге он озадаченно остановился. Дубровин уже был там и не один. Он в окружении двух незнакомых военных склонился над столом, на котором среди вороха бумаг с какими-то схемами лежала вчерашняя карта. Сегодня старый полковник был не в своей пиджачной паре, которую сам Кожевников хотел предложить ему сменить, а в полевой армейской форме, в сапогах и портупее с кобурой, в защитных полковничьих погонах, почему-то со связистскими эмблемами в петлицах. Три фуражки лежали на столе подле вороха бумаг. От прежнего старичка не осталось и следа, одна голова, блестящая лысиной, напоминала о том, кто этот незнакомец.
— Аааа! Товарищ генерал, наконец-то, мы уже и заждались, — Дубровин протянул руку, здороваясь, а другой обвел стол и этих двоих военных, — знакомься, Миша и Гриша, мои мозги!
Один из них, пухлый, розовощекий, плотно сложенный, выше среднего роста, улыбчивый, мужчина, лет сорока с коротким седеющим ежиком, в такой же офицерской полевой форме, но с погонами старшего прапорщика, представился как Михаил Забелин. А второй, с холеным, бледным лицом и с тонкой, над верхней губой полоской усов, которые сам Кожевников, про себя, называл «пидорскими», среднего роста, худощавый, майор, протянув руку буркнул:
— Григорий Рощин.
— Николай, — старый чекист, судя по всему, был сегодня очень деятелен и просто кипел энтузиазмом, — распорядись, душа моя, выделить бойцам тут поблизости кабинет со связью, и всю оперативную информацию с сегодняшнего дня пропускаем через них и за последние три дня тоже пусть принесут.
— Павел Петрович, ты представляешь объем работы? Не многовато ли для двоих, давай я… — начал было обескураженный генерал, но Дубровин его перебил.
— Ничего, они справятся, — он посмотрел на Мишу и Гришу, те бодро закивали в ответ, — им не впервой, вот увидишь, если есть что-то по нашему делу, результат себя ждать не заставит.
Пока генерал по внутренней телефонной линии решал вопрос с кабинетом, Павел Петрович с сотрудниками продолжал что-то живо обсуждать, уткнувшись в карту. Когда, наконец, Кожевников положил трубку телефона, он обратился к нему.
— Мы тут с ребятами обмозговали кое-что… — но потом, как-то странно посмотрел на хозяина кабинета.
— Ты, товарищ генерал, эту идиотскую улыбку с лица убери! Вижу, помогло тебе. Давно известно, что у мужика две головы! Одна на плечах, а вторая в штанах. Ты, мил человек, давай-ка, ту, что на плечах в дело включай, а ту что промеж ног, до ночи побереги.
Николай Иванович, в действительности находившийся в отстраненной, благостной прострации, смутился и почувствовал, что краснеет. Более всего неудобно было, что старик ему выговаривает при двух посторонних, которые были в весьма невысоких чинах. Но следует признать, в это время они, видимо, привыкшие к стилю Дубровина, тактично отвернулись, уткнувшись в карту и в лежащие на столе бумаги. Смущение прошло и полковник, пристально смотревший ему в лицо, видимо понял, что слова его проняли генерала, удовлетворенно кивнул головой.
— Вот я о чем… Мы тут с Мишей и Гришей все голову ломаем, а отчего фриц у тебя гробанулся, а не у Никулкина в Белоруссии или еще где? — закончил он свой вопрос.
Это явно застало Кожевникова врасплох. Как-то и в голову не приходило, а правда, почему? Ну в сердцах то он не раз уже, проклинал судьбу за такой «подарок», а серьезно и не думал.
— Да мало ли, упал и упал... а что изменилось бы, если он приложился в Белоруссии, Туркмении или на Камчатке, скорее всего случайность, — пожал он плечами.
Старик усмехнулся, в какой-то мере его гримасу скопировали и оба подчиненных.
— Ээээ, брат, не скажи. Случайностей, вообще не бывает! Все, что ни случается, имеет свою причинно-следственную связь. А так называемая случайность, не более чем наша неосведомленность о этой связи, — наставническим тоном произнес Павел Петрович.
Генерал только пожал плечами и развел руками, не имею, мол, понятия, да и откуда мне, в таких тонкостях разбираться.
— Значит так… Нам нужен, Коля, кто-то разбирающийся в местной истории. Какой-нибудь сраный краевед подотошнее, может что и узнаем любопытное. — он вопросительно посмотрел на Кожевникова.
Ну что же, это уже вполне земной вопрос. Генерал задумчиво потер свежевыбритый гладкий подбородок, обошел стол и присел на стул в простенке между окнами. И его осенило.
— Есть! Как раз кто нужен! — Николай Иванович, подскочил и ринулся в приемную.
Секретарь, деловито перебиравшая почту и делавшая записи в большой журнал, вздрогнула от звука резко распахнувшейся двери.
— Лена, срочно позвони в Университет, узнай, где сейчас профессор Кривицкий. Он срочно нужен! Дежурную машину пусть отправят!
— Но… сейчас же лето, занятий нет, мог уехать… — она озадаченно посмотрела на начальника.
— Не думаю, что он в Ялте или Геленджике, скорее всего пыль глотает в библиотеке или роет землю, где-то в окрестностях. Дозвонись до Курицина, пусть он его найдет. И чем быстрее, тем лучше!
Он вновь скрылся в кабинете, а Лена, отложив почту и журнал, принялась искать в справочнике телефон ректора Смоленского университета, Курицина.
К обеду «мозговой центр» полковника Дубровина в лице двух, неожиданно объявившихся сотрудников, занял другой кабинет неподалеку на том же этаже. Оставшись с Кожевниковым наедине, Павел Петрович, глядя в большое зеркало на стене, одернул новую, не обмятую еще форму и сказал:
— А знаешь, Николай, отвык я от формы. И признаться не думал, что надену ее еще. Привык, понимаешь, к цивильному.
— Хм… а почему связист? — поинтересовался генерал, усаживаясь уже на свое прежнее место во главе стола, в то время как старик облюбовал кресло рядом.
— А зачем нам светиться синими петлицами? Часть всегда была засекречена. Сейчас мои ребята по всем документам числятся как радиотехническая часть в составе Московского округа ПВО. Да и осталась их чуть больше роты. Сегодня должны к вечеру быть тут, а Мишу и Гришу, я сразу вызвал. Они на машине приехали рано утром. Мне заодно переодеться привезли.
— Уж извини, Павел Петрович, за откровенность, не впечатляют меня с первого взгляда твои «мозги», один пухлый как Вахмурка, на сардельку похож, а второй манерный как пидор. — Кожевников не собирался стесняться в выражениях.
— А мне и не нужно, что бы они были красавчиками вроде Джеймса Бонда. Тут главное их мозги и…преданность. Ты прав, Забелин военным никогда не был, прапором уже я его сделал. Из камеры смертников его вытащил. Он тогда еще не был Михаилом Забелиным, но биографию его тебе знать и не нужно. Этот, Вахмурка, провернул аферу с суммой, сравнимую с бюджетом небольшого африканского государства, да так, что и комар носа не подточил бы, но спалился на азарте. Картежник он заядлый. А вот Григорий, тот кадровый служака, даже потомственный. Его я нашел в Западной группе войск, в разведке. Вернее, в военной тюрьме, ему тоже готовились лоб зеленкой мазать. Накуролесил он в Германии знатно. Гриша у нас на передок слаб, причем разницы не делал между мужчинами и женщинами, так что ты отчасти верно ему характеристику дал, но только отчасти. Скандал из-за него был с союзничками изрядный. Так что… формально, его нет, он при попытке к бегству конвоем убит. Все честь по чести. И могила есть… Давно уже это было. Когда их привезли в часть, мы их в соседних камерах держали, присматривались, решали стоит ли к делу допустить, знаешь, что меня убелило? Эти двое сразу нашли друг в друге недостающую половину. В первый же день стали в шахматы играть. Перестукиваясь. В уме… Один другому, говорит к примеру, Е-2 на Е-4, а второй отвечает, мол, мат… Ты представляешь? Я не поверил, когда мне доложили. Специально посадил человека с шахматной достой. Там же прослушка у нас. Так вот он, слушая их, фигуры на доске двигал. И ни один из них, ни разу не ошибся, держа всю партию в голове.
— И правда? И ты решил, что эта банда из сексуального маньяка и афериста может нам чем-то помочь? — удивился Кожевников.
— Давай так, Коля, если завтра они не выдадут на-гора что-то стоящее, я подарю тебе именной Люгер с гравировкой от самого Берии? Да ты не лыбься раньше времени, я уверен, что пистолета тебе не видать, как своих ушей! Ты скажи лучше, что за профессора ты вызваниваешь?
Заинтригованный их пари, генерал довольно улыбнулся:
— Что тебе сказать, Павел Петрович, Кривицкий, и не пидор и не аферист, но твоим запросам вполне соответствует. Местный краевед и кафедра истории у него в университете, а вспомнил я его сразу, потому что он у нас под колпаком как диссидент.
— Так уж и диссидент? — усмехнулся Дубровин, — рассказывай, кто ж диссиденту кафедру даст?
— Ну… да, вьются вокруг него студенты, кто на язык не сдержанный, у кого ветер в башке, те, которым все не так, культ личности, Большой террор… профессор-то у нас сиделый. Его как в 1938 упекли за монархический заговор, так и чалился до 1953 года. Зато теперь что-то типа «узника совести». Да только у него в личном деле столько говна… стучит профессор с самого 1938 года как большой оркестровый барабан! — Кожевников довольно усмехнулся.
— Но дело свое крепко знает и историю любит, музей вот хотим в Смоленске краеведческий открывать, и он в нем за научного консультанта будет числится. Так что думаю, как раз тот, кто нам нужен!
Глава 16. Узнать истоки
До городской библиотеки они дошли минут за двадцать, держа друг друга за руки, весело болтая. У каждого в мыслях была вчерашняя ночь. Юрий чувствовал, его подруга просто пылает страстью, и временами терял нить их разговора, так как то и дело, спонтанно, неосознанно видел проступающее тонкое, энергетическое тело Маши. Энергия обвивала ее позвоночник, пылала оранжевым в области матки, там, где вторая чакра — свадхистана. И это было объяснимо. Вторая чакра отвечает за наслаждение, чувственность и умение получать удовольствие. Если она открыта — женщина способна бесконечно дарить мужчине наслаждение. И не только, кстати, через секс, но и через прикосновения, секс, вкусную еду, теплый дом, заботу и нежность. На уровне сердца Маши брезжил изумрудно-зеленый — анахата светилась. Она отвечает за способность испытывать сострадание и любить безусловно и безгранично, ну и умение заряжать мужчину эмоциями, вдохновением, при этом принимая его таким, какой он есть. Кудашев почувствовал, как тепло ее руки разливается и по телу. Ему подумалось, что, когда отношения строятся на четвертой чакре — то есть связывает не только секс — у них есть шанс быть по-настоящему гармоничными.
Мелькнуло недоумение, откуда взялось в нем это знание? До злополучного полета он имел только поверхностное знание о ведическом учении, даже, пожалуй, названия чакр не помнил. А тут все как на ладони. Юрий усмехнулся про себя, вспоминая свой последний серьезный роман с сестрой друга в Эстонии. Вот бы это умение видеть в человеке скрытое и невидимое. Он отшил бы Вилму с ее замыслами, после первой же ночи! Одно ясно, теперь они с дочкой пасечника связаны накрепко, все бы было хорошо, если бы не было, так как есть. Их любовь — смертельная угроза обоим.
Здание библиотеки, большое, одноэтажное, старой постройки, наверное, ровесник века, красного кирпича с большими окнами-арками и толстыми стенами, укрыто было разросшимися кленами, судя по всему видевшими еще Российскую империю. Интересно, а оно сохранилось в его мире, в его Смоленске? От мыслей таких отвлек девичий голос:
— Ты что, задумался совсем, я тебя спрашиваю, а ты будто и не слышишь! Во сколько встретимся? Сейчас десять, можно было бы на обед вместе сходить как вчера, но боюсь, не успею в интернате с делами закончить.
— А до которого часа библиотека работает? — спросил Юрий, улыбаясь обезоруживающей улыбкой.
— До шести вечера. Да народу тут, наверное, совсем немного будет, у студентов и школьников каникулы.
— Ну мне думаю хватит до шести часов времени, если раньше закончишь, приходи ко мне, а если до закрытия не успеешь, то я тут тебя дождусь, — обершарфюрер кивнул головой на уютно расположившуюся в тени кленов скамейку рядом со зданием.
Попрощались они совершенно бесстыдным, долгим поцелуем, чем вызвали громкое брюзжание шедшей мимо с бидоном тетки, что-то про «бесстыжих», что у обоих вызвало только улыбки. Наконец, Маша скрылась за углом, а Кудашев распахнул высокие двери и вошел внутрь. Небольшой коридор с какими-то аляповатыми стендами на которых, конечно же, красовалось что-то про КПСС и очередную пятилетку. Он прошел глубоко, вдыхая давно любимый запах. Ведь у всех библиотек он одинаковый, будь то коммунистический Советский Союз, Германский Рейх или Российская Империя. Книги пахли одинаково, мудростью и пылью, что в фашистском Риме, что в советском Смоленске.
Приличных размеров зал с высокими уходящими в глубь стеллажами, на которых теснились разноцветными корешками тысячи книг, заставил Юрия остановиться. Откуда, с чего начать? Он заметил справа от входа потемневшую от времени деревянную стойку, из-за которой торчал хвост стянутых резинкой русых волос. Молодая женщина-библиотекарь, худенькая, в простеньких очках, что-то читала с таким интересом, что даже не заметила нового читателя, вошедшего в зал. Кудашев подошел к стойке, стараясь не очень шуметь, заглянул через дубовые перила. Женщина, а скорее девушка, в легкой голубой кофточке была какой-то прозрачной. Такими бывают люди, предпочитающие общество книг свежему воздуху и активному образу жизни. Он положил руки на стойку наблюдая за библиотекарем. Та в это время перевернула страницу книги, которую читала и краем глаза заметила, что не одна. Она вздрогнула, захлопнула книгу и испуганно подняла голову, встретившись своими зелеными глазами с его улыбкой.
— Здравствуйте, извините, я не хотел вам мешать, но мне нужна помощь в выборе книг. — обершарфюрер отметил про себя, что девушке, наверное, лет двадцать. Она даже не привлекательна, а красива, только ей бы на солнышко, позагорать, поваляться на песочке у реки и вообще, провести месяц на природе. Погулять по лесу, покупаться, наверняка, такое времяпровождение пошло бы ей на пользу.
— Ой, извините пожалуйста, летом с утра у нас почти никого не бывает, вот я и зачиталась… — она смущенно покраснела под пристальным взглядом молодого мужчины.
— А что вас так увлекло, позвольте полюбопытствовать?
Рита Доронина, второй год работая в Смоленской библиотеке, выработала для себя оригинальную градацию мужчин. Почти все ее сверстницы прежде всего ценили в противоположном поле внешнюю красоту и физическую силу, а ее интерес вызывали мужчины интеллигентные и умные. Невзрачный очкарик из студентов-филологов, способный оценить прозу Стендаля и стихи Блока, привлекал ее больше чем бравый курсант Смоленского высшего инженерного училища радиоэлектроники войск ПВО с тоской в глазах листающий справочник по физике. Но с такими запросами, в свои двадцать лет оставалась она девственницей, так как к бравым курсантам готовым сожрать ее пылкими взорами, не лежала душа, а задохликов-гуманитариев, с воодушевлением обсуждавших с нею прозу ХIX века, не интересовала она как женщина. Поэтому, когда этот привлекательный молодой мужчина, с каким-то не здешним, отчего-то усталым с утра лицом, поинтересовался ее книгой, Рита смутилась и покраснела.
— Это Оноре де Бальзак, «Шуаны», — она не сводила глаз с собеседника, заранее смиряясь, с его грядущим непониманием и потерей всякого интереса к этой — книжной моли. Но она ошиблась.
— Великолепный роман! Если не ошибаюсь, один из первых романов Бальзака… Мне всегда из его героев был ближе маркиз де Монторан, а вам? Хотя… вы, наверное, не дочитали книгу до конца. — незнакомый читатель, явно знал, о чем говорил.
— Ну что, вы, я его перечитываю уже в третий раз! Вы задали мне не простой вопрос, страшное время там описано, очень жестокое, если из мужских персонажей, то мне более симпатичен командир «синих» полковник Юло, а если из женщин… — девушка потупилась, краснея, — наверное, Мари де Верней».
Мужчина улыбнулся очень доброй, какой-то редкой по нынешним временам улыбкой, Рита почувствовала странную, неожиданно возникшую приязнь к незнакомцу.
— Вы тоже любите Бальзака? — осторожно, стараясь не спугнуть чудесного собеседника, поинтересовалась она.
— Не скажу, сударыня, что он мой любимый французский писатель, но цикл «Человеческих комедий» меня впечатлил. Замечательно описана Франция после Наполеона, к тому же я читал его на языке оригинала… Знаете часто перевод портит восприятие.
Маргарита почувствовала жар в груди и обрадовалась, что разговаривает с незнакомцем сидя на скрипучем, старом стуле, иначе ноги бы дали слабину. Надо же, он читал Бальзака на французском! И «сударыня» в его речи прозвучало как-то совершенно естественно, не вычурно, будто он не из книг это взял, а постоянно, повседневно использовал в своем общении.
— И что же… Что из его книг вам понравилось больше всего? — она затаила дыхание, наслаждаясь беседой.
— Никогда не задумывался над этим. Но с недавнего времени, часто вспоминаю «Полковника Шабера» с его историей пропавшего неведомо где героя, спустя годы возвращающегося в совершенно чужой мир. Вышедшая замуж за другого жена, нет прежних друзей, погибших в походах. Печальный конец, очень печальный. — голос молодого мужчины и стал тише, и грустное выражение его лица показалось Рите очень искренним.
— Но мы что-то с вами совсем углубились в литературу! — незнакомец неожиданно сменил тему, — я недавно в городе, сейчас работаю над некоторыми эпизодами истории ХХ века, поэтому и беспокою вас с утра пораньше. Давайте знакомиться, меня зовут Юрий!
Он, чуть перегнувшись через стойку, протянул руку. Не так как тянут, многие, будто суют в печку дрова, а как-то изящно и с достоинством.
Девушка, чуть помедлив, подала правую руку, не сводя глаз с мужчины почти шепча:
— Маргарита! Можно просто Рита…
Когда их руки встретились, девушку, будто пронзило электрическим разрядом, или ей это только показалось? Потом, она вспоминала с удивлением, что ей, аккуратистке, даже не пришло в голову завести на незнакомца читательский билет, спросив для этого паспорт.
Рита как во сне слушала парня, а у самой, отчего-то сердце билось так, будто хотело вырваться из груди и улететь высоко, в небо, к солнцу в самый зенит.
— Дело в том, Рита, что мне нужна научная литература, по первой половине ХХ века, желательно на английском или немецком, в том числе мемуары и возможно публицистика… Что посоветуете?
Когда разговор вошел в профессиональное русло, молодая библиотекарь приободрилась, все же на знакомом поле играть проще, к тому же с такой милой командой. Рита улыбнулась своим мыслям, сняла очки и по старой привычке потерла переносицу. Что бы ему посоветовать?! И вдруг оказалось, что все намного сложнее.
От книг о Великой Отечественной в центральной Смоленской библиотеке ломились полки. Как и в любой другой, по всему Советскому Союзу. Много было монографий и исследований, в последние годы они поступали в библиотечный фонд в очень большом количестве. Но авторы в подавляющем большинстве, конечно, советские, а вот иностранные… да, задачку он мне задал!
— Я сейчас подберу вам несколько книг, но… у нас нет иностранных изданий. Возможно что-то в переводе. Подождите немного. — девушка поднялась из-за стола, одернула простенькую голубую блузку и отправилась к стеллажам, сама того не замечая, грациозно покачивая бедрами, чего за ней отродясь не водилось.
Кудашев улыбнулся, глядя ей вслед, даже против своей воли окинул ее стройную фигурку, своим новым рентгеновским взглядом! Ого! Какое полезное умение, один такой взгляд дает больше чем длительное общение. Он смущенно потупился, оказалось, что умение его такое же нескромное и предосудительное как чтение чужих писем или сокровенных девичьих дневников. Одно дело Машенька, а другое дело иные. Решено! Без крайней надобности больше не стану…
В ожидании обершарфюрер закрутил головой по сторонам. Наверное, все библиотеки в чем-то одинаковые. Он вспомнил зал библиотеки университета, который так и не окончил, тот конечно был побольше и обставлен лучше. Но очень похоже, если не обращать внимание на то, что вон там, где висел на балке большой красный транспарант с надписью: «Наша цель — коммунизм!», у нас распростер крылья германский орел, сжимающий в лапах венок со свастикой. На противоположной от больших стрельчатых, готических окон стене в его университетской библиотеке висела хорошая копия портрета Фюрера, кисти Карла Треппе с готической вязью под ней: «Государство будет воспитывать в юношестве со школьной скамьи чувство ответственности и готовности отстаивать мужественно свое мнение». А тут, на стене напротив окон, аляповатый плакат в виде негра, азиата, краснокожего и белого, поднявших вместе руки сживающие красный флаг. Плакат, скорее всего намалевал какой-то местный «художник» с партбилетом в кармане. Ну да и ладно… Юрий сам не заметил, как вернулась девушка-библиотекарь, неся, прижимая к груди несколько книг.
— Вы их возьмете для работы или тут будете читать? — поинтересовалась она, по ее тону было понятно, что Рита очень хочет, чтобы он присел за один из столиков библиотеки.
Мужчина кивнул на один из столиков со старой лампой посредине и потянулся за книгами.
— И это все?! — удивился Кудашев, со своим скорочтением, он, наверняка, бы покончил с подборкой этой литературы, за час, — я надеялся, что тут больше книг по моей теме.
— Ну, конечно же, больше! Вам и за неделю все не прочитать, начните с этих, а потом придете еще. — девушка улыбнулась чуть снисходительно.
Юрий не стал спорить, уселся за стол и взглянул на стопку книг. Та-ак…. Что тут у нас…
Все книги, а их было шесть томов, представляли собой «Историю Великой Отечественной войны» изданную институтом Марксизма-Ленинизма при ЦК КПСС в 1960 году. Обершарфюрер хотел было вновь вернуться к стойке с милой библиотекаршей, но решил, все же начать с этих томов. Тошнить начало с первых же страниц… «Великая Отечественная война Советского Союза 1941–945 гг., навязанная нашему народу разбойничьим германским империализмом, является самым трудным и в то же время самым героическим периодом в истории нашей Родины. Ни один народ не перенес таких тяжелых испытаний, которые выпали на долю советских людей в эти годы. В военной буре с новой силой раскрылась мощь страны социализма». Ну а чего он хотел и на что надеялся? Пришлось читать. Кудашев видел, как искоса поглядывает на него из-за стойки девушка, но как ни в чем не бывало, листал страницу за страницей. Это чтиво, забитое большевистской пропагандой, лишь немного дополнило то, что он узнал в сельском клубе Чернево. Через полтора часа, он положил все шесть томов на потемневшую от времени стойку. «Давайте другие книги, с этими все…»
Маргарита смотрела на Кудашева, открыв рот. Она видела, как он быстро листал страницы, только время от времени чуть задерживаясь, будто рассматривал картинки. Все это было до такой степени не серьезно, что она оскорбилась.
— Вы что, смеетесь? Полистали книжки и все?! — кажется, этот странный парень смеялся над ней.
— Ну что вы, Рита, я действительно их прочитал… Ну не знаю… Вы никогда не слышали о технике скорочтения? Не верите? Ну спросите меня о чем-то из этих книг!
Библиотекарь отчего-то, сама не могла понять, ему поверила. Хмыкнув она, ушла к стеллажам и быстро вернулась, держа в руках еще несколько книг.
Юрий, не отходя от стойки, взглянул на названия. Алафузов В. А. «Доктрины германского флота». Анфилов В.А. «Начало Великой Отечественной войны». Безыменский Л. А. «Особая папка «Барбаросса». Ионг Л. «Немецкая пятая колонна во Второй мировой войне». Филатов Г. С. «Крах итальянского фашизма». Были и переводы, Хаффнер С. «Самоубийство Германской империи» и Виллар Ж. «Странная война» и предательство Виши». По сути, все эти книги соответствовали советскому официозу и дополняли первый шеститомник с минимальными различиями. Германия и ее союзники проиграли войну. Без вариантов. Другого исхода и не могло быть. Слишком различен потенциал СССР, Британской империи и США, по сравнению с Германией и иными европейскими странами. Дело времени. В 1944–1945 это неминуемо. Во всем виноват Гитлер и вообще немцы. В 1939 СССР в союзе с германцами разбили Польшу, но во всем советским источникам как-то странно, это называется «освободительным походом». Будто и не было Рижского мирного договора 1921 года, по которому Западная Украина (западная часть Волынской губернии), Западная Белоруссия (Гродненская губерния) и часть территорий других губерний Российской империи с преобладанием польского населения считалась неотъемлемой частью Польши.
Как и после Первой мировой, всю вину за войну взвалили на Германию. Похоже, в ХХ веке это уже стало традицией. Выигравшие войну устроили судилище над побежденными, назвав это «Нюрнбергский трибунал». Любопытно, большевики объединились с западной плутократией… хм… тут явно торчат из всех щелей пейсы. Фюрер погиб. Оставшихся в живых руководителей Рейха победители казнили. Так… это нужно узнать подробней. На ознакомление с этими книгами, ушло примерно два часа. Юрий так глубоко погрузился в чтение, что совершенно перестал обращать внимание на Маргариту, не сводившую с него глаз. Он лихорадочно листал книги, делал на листе из школьной тетради, который попросил у нее, пометки. Только потом заметил, что машинально эти пометки у него выходили на немецком языке. Проклятье, это уже слишком подозрительно, если она увидит. За это время в библиотеку зашли еще несколько человек, но никто не остался в читальном зале.
Сложив прочитанное на стойку, он встретился с круглыми глазами девушки.
— Вы уже прочитали?! Я наблюдала за вами, отрадно видеть такое рвение, невероятно, вы и правда очень быстро читаете… — сказала она.
— Милая Рита, мне действительно очень интересна тема. Прошу, мне нужны материалы «Нюрнбергского трибунала»
— Вы знаете, у нас сейчас обед, но я, как правило, обедаю тут, захватила кое-что перекусить. Можете сходить покушать, через дорогу столовая, и через час вернуться, а если хотите, оставайтесь… угощу вас чаем. — она смущенно улыбнулась.
От чая обершарфюрер не отказался. Несмотря на пустой желудок, вновь опробовать на себе прелести советского общественного питания, к тому же одному, желания не было. Дрянной чай в большой кружке с отколотой ручкой, конечно не насытил, но немного прибил чувство голода. Девушка была действительно отличным собеседником. Их разговор вращался исключительно в литературной сфере и не заставлял Кудашева изворачиваться и врать о себе или отвечать на какие-то провокационные вопросы. Хотя если речь зашла о советских писателях, его несостоятельность была бы очевидна.
Юрий вновь расположился за столом в читальном зале. Три увесистых тома книги «Нюрнбергский процесс», черных с белым прямоугольником, с названием в правом верхнем углу, лежали перед ним.
— У нас еще есть семитомник 1957 года, тоже издательства «Юридическая литература», но думаю, последнее издание вам больше подойдет» — сказала ему девушка, выдавая книги.
Кудашев кивнул, скорее всего, содержимое и семи, и трех томов, можно было кратко охарактеризовать словами галльского вождя Бренна: «Vae victis» — Горе побежденным. Углубившись в чтение, он понял, что был полностью прав. Концентрационные лагеря… уничтожение евреев, военные преступления. Все было ошельмовано и шито белыми нитками. Миллионы уничтоженных евреев, газовые камеры, какой ужас… Как все-таки было право руководство Рейха у него в мире, раз и навсегда решившее еврейский вопрос, несмотря на все трудности и жертвы. Военные преступления, само собой, по мнению победителей, совершали только немцы. Уничтоженные бомбами мирные немецкие города, это конечно не преступления. Один Дрезден чего стоит… Твари!
Юрий, почувствовал, как рождается понимание. Что-то настойчиво рвалось в голову, какая-то мысль пыталась пробиться через нагромождение жидовской лжи. Так… минутку, что же так не дает покоя? Что-то тут не то! Сейчас… сейчас… Давай разбираться. Фюрер погиб в Берлине 30 апреля 1945 года… Геббельс 1 мая тоже в Берлине, Генрих Гиммлер, якобы отравился 23 мая 1945, где-то в Люнебурге. Геринг, приговоренный к смерти, отравился в октябре 1946, остальные… Гейдриха убили в 1942 году в протекторате, Шпейера осудили к двадцати годам заключения и сейчас это дряхлый старик, но хоть жив остался. Борман пропал в Берлине в конце апреля, начале мая 1945. Кудашев листал дальше… Кейтель, Штрассер, Риббентроп, Дениц, бедняга Гесс. А где же, Старый Макс? Почему о нем ни слова? Как я сразу не обратил внимания? Вся эта советская макулатура, пронизанная коммунистической агитацией, упоминает всю верхушку Рейха, но только не его! О Максе Эрвине фон Шойбнер-Рихтере ни слова… Он вновь попытался вспомнить все прочитанное. Так и есть! О одном из самых значимых политических фигур истории ХХ века, нет ни слова. Кудашев вспомнил рассказы отца, перед глазами стояли траурные рамки газет мая 1952 года, когда умер Старый Макс, но что за черт? Отчего нет ни слова о нем, тут? А может…
Юрий порывисто вскочил и почти подбежал к библиотекарю
— Рита, мне нужна одна книга, но я не уверен, есть ли она у вас!
Девушка вопросительно посмотрела на него.
— Мне нужна «Mein Kampf» Гитлера и желательно на немецком! — Кудашев вдруг осекся, понимая, что шансов получить желаемое, почти нет.
Но чуть задумавшись, а потом, полистав какую-то тетрадь Маргарита ответила:
— Да она у нас есть, в спецхране, выдается только по специальному допуску, так что извините…
— Хорошо, хорошо, вот, пожалуйста! — обершарфюрер, лихорадочно принялся ощупывать карманы и, наконец, достал из нагрудного кармана рубашки свернутый вдвое листок. Он положил его на стойку, и когда она потянулась к листку, их руки опять встретились. Мгновенное касание не более, но развернув листок, оказавшийся той самой справкой, что дал ему Сергей Горохов, Рита пристально осмотрела ее, кивнула и записала что-то в той самой тетради. Через несколько минут, Кудашев держал в руках вожделенную книгу. Она была такая же, как и у него дома. Небольшой по размерам, потрепанный томик в портрет Фюрера и красной полосой внизу по диагонали, на которой написано было «Mein Kampf». Не отходя от стойки, он с горящими глазами быстро открыл ее. Пробежав глазами страницу в самом начале книги, Кудашев замер. Библиотекарю, хотевшей было высказать удивление знанию кроме французского, еще и немецкого языка (что в Советской России встречалось не часто), показалось, что молодой мужчина вдруг постарел лет на десять. Она как-то по-бабьи, изумленно прикрыла рот рукой и опустилась на стул.
Обершарфюрер СС Юрген Кудашев, не выпуская из рук книги вернулся к столику где громоздились все эти бесполезные тома и вновь, уже медленно прочитал, беззвучно шевеля губами.
Посвящение
9 ноября 1923 г. в 12 ч. 30 мин, по полуночи перед зданием цейхгауза и во дворе бывшего военного министерства в Мюнхене пали в борьбе за наше дело с твердой верой в возрождение нашего народа следующие бойцы:
Альфарт Феликс, купец, род. 5 июля 1901 г.
Бауридль Андрей, шапочник, род. 4 мая 1879 г.
Казелла Теодор, банковский служащий, род. 8 авг. 1900 г.
Эрлих Вильгельм, банковский служащий, род. 27 янв. 1901 г.
Фауст Мартин, банковский служащий, род. 19 авг. 1894 г.
Рехенбергер Антон, слесарь, род. 28 сент. 1902 г.
Кернер Оскар, купец, род. 4 янв. 1875 г.
Кун Карл, оберкельнер, род. 27 июля 1897 г.
Лафорс Карл, студент, род. 28 окт. 1904 г.
Нейбауэр Курц, служитель, род. 27 марта 1899 г.
Папе Кляус, купец, род. 16 авг. 1904 г.
Пфортен Теодор, судья, род. 14 мая 1873 г.
Рикмерс Иоганн, военный, род. 7 мая 1881 г.
Шейбнер—Рихтер Эрвин, инженер, род. 9 янв. 1884 г.
Стронский Лоренц, инженер, род. 14 марта 1899 г.
Вольф Вильгельм, купец, род. 19 окт. 1898 г.
Так называемое национальное правительство отказало павшим героям в братской могиле.
Я посвящаю первый том своей работы, памяти этих бойцов. Имена этих мучеников навсегда останутся светлыми маяками для сторонников нашего движения.
Адольф Гитлер
Крепость Ландсберг.
16 октября 1924 г.
Глава 17. Пивной путч
Германская республика. Мюнхен. Ноябрь 1923 года.
Низкие тучи, низко опустившиеся над городом, почти касались двух шпилей Фрауэнкирхе. Ветер гнал их над Мюнхеном, но в череде облаков не было разрыва, через который бы блеснул луч солнца, на смену одних над крышами домов появлялись другие. Конец октября 1923 года, в обычно уютном и теплом Мюнхене выдался ненастным и мрачным. Под стать настроению Густава фон Кара, по сути дела диктатора бывшего Баварского королевства. Убежденный правый монархист, фон Кар, тяготился этой ответственностью, тяжким грузом опустившейся на плечи бывшего премьер-министра. Но кто-то же должен спасти Родину! Несчастная Германия! Несчастная Бавария! Последний баварский государь, Людвиг III, умерший недавно на чужбине или наследник, кронпринц Рупрехт, вот на чьих плечах должен лежать груз ответственности, а не на нем.
Миллионы жертв, принесены напрасно! Мировая война закончилась поражением, несмотря на то, что нога врага так и не ступила на германскую землю. Мерзкие предатели, все эти евреи и социалисты, ударили в спину именно в тот момент, когда ситуация начала поворачиваться в нашу пользу. Генеральный комиссар Баварии, глядя в окно переступил с ноги на ногу и поправил по привычке кончики усов. Он вернулся за по-германски большой и основательный, потемневший от времени дубовый письменный стол. Машинально открыл папку, лежащую на столе, взял один из листов с отпечатанным на машинке текстом и тут же положил обратно. Нервы напряжены, как тугая струна, ему не до повседневной работы!
Да, все могло быть иначе…. Завершилась победой война на Востоке. Российская империя пала, разрываемая смутой. Новые хозяева русских, эти пархатые революционеры, подписала в марте 1918 года, тяжкий мир. Потекли в изголодавшуюся Германию эшелоны с украинским скотом и хлебом, а на немецкие заводы уголь и руда. Освободившиеся там войска влились в армии Западного фронта и готовились, наконец, взять Париж. Но не уничтоженная вовремя внутренняя зараза, поразила страну, нанеся предательский удар в спину! Германские солдаты, стойко державшие свои позиции, были преданы, а после этого «перемирия» рухнуло все. И вот — начало конца. Вернее, это начало положено было тогда, в ноябре восемнадцатого.
Огромные, немыслимые репарации, наложенные на Германию в Версале, изначально было нереально выплатить, несчастной, пережившей четыре года военных тягот стране. Подстрекаемые евреями из большевистской Москвы, различный сброд возжелал залить Германию кровью. Удалось отбиться, надолго ли?
Фон Кар снял очки, устало потер переносицу. Горе побежденным! Эта мерзкая каналья, эта подколодная змея Пуанкаре, рассчитал все верно. Платить было нечем. И при возникновении просрочек в поставках или платежах французские войска несколько раз входили на неоккупированные территории Германии. 8 марта 1921 года французские и бельгийские войска оккупировали германские города Дуйсбург и Дюссельдорф, тем самым обеспечив себе плацдарм для дальнейшей оккупации всего промышленного района в Рейнланд-Вестфалии. И вот, в первой половине января 1923 года, пуалю, и их бельгийские подельники, оккупировали всю территорию Рурского региона. Они взяли находящееся там мощности по производству угля и кокса в качестве «производственного залога»! В обеспечение исполнения Германией навязанных ей репарационных обязательств. Оставшаяся зимой без угля Германия умирала от холода. А самое скверное, что защищаться немцам было нечем. Армия, кастрированная до жалких ста тысяч, лишенная артиллерии, авиации, и всего современного вооружения, ничего сделать не могла, даже погибнуть с честью, как Нибелунги!
Правительство во главе с этой политической проституткой, Вильгельмом Куно, повсюду кичившегося, что он беспартийный, призвало немцев к пассивному сопротивлению. И стало только хуже. Пассивно сопротивляющихся немцев, оккупанты морили голодом или сажали в тюрьмы, а то и просто расстреливали. Лягушатники с наслаждением мстили безоружным немцам, за то, что те давали им по загривку все четыре года войны. Правительство Куна рухнуло, а пришедший ему на смену, потомственный торгаш Штреземан, в сентябре принял все требования Франции и ввел в стране чрезвычайное положение. Чертова свинья, со своими узенькими, заплывшими жиром глазками! Как низко пали немцы, что нами управляют эти бездарности. Все таланты этих Куно и Штреземанов, только красиво болтать в Рейхстаге. К счастью, Бавария еще может постоять за свои интересы…
Невеселые размышления фон Кара, были прерваны скрипнувшей дверью. Встревоженный секретарь, бледный и нервно закусивший губу, принес давно ожидаемую весть:
— Господин комиссар, он приехал.
Секретарю не хватало родовой выдержки, его голос к концу фразы, предательски пискнул. Она, эта выдержка, не дается с приставкой «фон» при рождении, она наследуется поколениями предков.
Консервативный баварский кабинет министров двадцать шестого сентября объявил о введении на территории земли чрезвычайного положения и назначил правого монархиста и бывшего премьер-министра Густава фон Кара комиссаром земли Бавария, наделив его диктаторскими полномочиями. Власть была сосредоточена в руках триумвирата: Кара, командующего силами рейхсвера в Баварии генерала Отто фон Лоссова и начальника баварской полиции Ханса фон Сейсера. И сразу Густав фон Кар отказался подчиняться Берлинскому правительству по ряду важных вопросов. Прежде всего, баварцы отказались арестовать трех популярных лидеров вооруженных формирований и закрыть орган НСДАП V;lkischer Beobachter. Эти парни, решил верховный комиссар, пригодятся нам на свободе. Вернее, не они, а тысячи отчаянных, вооруженных приверженцев, прошедших ад и пламень мировой войны. Начальник управления сухопутными силами рейхсвера фон Сект, видя бездействие баварских властей, приказал Лоссову закрыть нацистскую газету и арестовать трех лидеров военных отрядов.
Однако генерал, будучи баварцем по рождению, под влиянием Кара заколебался. 24 октября фон Сект отстранил Лоссова от командования, однако Кар отказался это выполнять. Бавария больше не будет подчиняться диктату Берлина! Он объявил, что Лоссов останется командующим силами рейхсвера в Баварии и, пренебрегая положениями статей конституции, потребовал от офицеров и рядовых присяги на верность баварскому правительству. Это был уже открытый мятеж и в Берлине это расценили как военный бунт. Генерал фон Сект, направил предупреждение баварскому триумвирату, что любое их выступление будет подавлено силой.
Вновь открылась дверь, впустив в кабинет комиссара, среднего роста мужчину в черном полицейском мундире, с короткими седыми волосами, усами щеточкой и крючковатым носом. Фон Кар поднялся ему на встречу:
— Что вы так долго, полковник?
Начальник баварской полиции, Ганс Риттер фон Сейсер, был так же угрюм, как и хозяин кабинета. Он молча пожал руку верховному комиссару, устало снял фуражку и положил ее на стол.
— Господин фон Кар, в этом вопросе пришлось соблюдать всю возможную конфиденциальность, чтобы потом не объяснять Берлину, нашу связь с этим безумцем, Гитлером.
— Все так плохо полковник? — спросил комиссар, поняв по виду и тону полицейского, что его встреча с руководством боевиков, называющих себя национал-социалистами, успеха не принесла.
— Да-с… все скверно! Этот выскочка, бредит «походом на Берлин». Он так и заявил мне, что если это получилось у Муссолини, то можно повторить и в Германии! Гитлер спит и видит себя новым Цезарем вроде итальянца Муссолини. Даже свою свору, назвал «Немецкий союз борьбы», само собой, потому что у итальянцев — «Итальянский союз борьбы». По сути, наш с ним разговор превратился в одну из его речей, в которую мне практически не удавалось вставить ни одного слова. Сплошь трескучие фразы о «национальной революции» без всякой связи с реальностью.
Фон Кар устало покачал головой.
— Свора… — задумчиво произнес он, — эта свора, как вы ее полковник назвали, предана Гитлеру и почти у всех за плечами война. Они не боятся крови и умеют держать в руках винтовку! Опасно недооценивать их!
— У Муссолини, когда он шел на Рим, было, говорят, больше тридцати тысяч этих, как его… сквадристов. А у нашего бывшего ефрейтора, по моим данным, в окрестностях Мюнхена, вряд ли наберется больше трех тысяч бойцов. — фон Сейсер, терпеть не мог Гитлера и не особо скрывал этого. Типичное отношение представителя высших кругов к неизвестно откуда появившемуся австрийскому выскочке.
— Я разговаривал кое с кем из военных, знавших его по войне. Смельчак, хоть и со странностями, награжденный не раз за храбрость… Граф Антон фон Тубеф, который в 1918 году вручал ему Железный крест I степени, говорил мне: — Он был неутомим в службе и всегда был готов прийти на помощь. Не было такой ситуации, чтобы он не вызвался добровольцем на самое трудное и опасное дело!
Он не раз с ним беседовал лично и убежден, что этот Гитлер, беспримерно любит Германию, честен и порядочен в своих взглядах.
Фон Сайсер только пожал плечами. Он твердо составил мнение о Гитлере и не собирался менять его, чтобы ни говорили о бывшем ефрейторе другие люди.
— Но вы правы, господин фон Сейсер, — задумчиво потер лоб фон Кар, — этих трех тысяч достаточно, чтобы развязать мятеж, но недостаточно чтобы победить. А для фон Секта — отличный повод двинуть на нас войска. Что думает генерал-лейтенант фон Лоссов?
— Отто фон Лоссов, явно симпатизирует нацистам. Свою роль тут играет то, что Людендорф близко сошелся с Гитлером, и это привлекает к нему наших военных. Но фон Лоссов, трезвомыслящий человек и не теряет головы, хотя отказался выполнять приказ из Берлина разогнать этот так называемый «Немецкий союз борьбы» и закрыть их газету. Восстания он не допустит!
Комиссар достал из стола массивный серебряный портсигар и протянул его полицейскому. Они закурили. Некоторое время оба молчали.
— Тогда завтра, 8 ноября, вечером, как и было объявлено, мы выступим с заявлением и объясним нашу позицию в «Бюргербройкеллер». Жаль, очень жаль, что у Гитлера не хватает трезвого взгляда на происходящее. — фон Кар, поднялся из-за стола и кивком головы дал понять начальнику полиции, что разговор окончен.
Огромный пивной зал, построенный в Мюнхене на Розенхаймерштрассе, в 1885 году, был рассчитан почти на две тысячи мест, но вечером, 8 ноября 1923 года, там собралось без малого три тысячи человек. В последние годы, «Бюргербройкеллер», стал чем-то вроде клуба и излюбленного места собраний сторонников национал-социалистов, да и всех недовольных политикой Берлина.
Макс Клейн, сотрудник мюнхенской полиции, передернул плечами. Даже в шинели было холодно на пронизывающим ноябрьском ветру. К тому же каска не самый теплый головной убор для такой промозглой погоды. Он обернулся к стоявшему слева другому полицейскому:
— И куда они все идут, Отто? Там же давно нет места!
Его товарищ, Отто Вебер, в отличии от дюжего Клейна, с фамилией которого явно пошутило проведение (Клейн, по немецкий — маленький), тоже мерзло переминался с ноги на ногу.
— Я бы хотел сейчас оказаться внутри, с доброй кружкой светлого! — он с завистью проводил взглядом еще одну группу пестро одетых мужчин с красно-белыми повязками со свастикой, на рукавах.
На улице показалась большая толпа. Глухой ритмичный стук подошв и каблуков о брусчатку, знакомый обоим звук, идущего в ногу строя. Ветер рвал над головами идущих алый флаг со свастикой, а над плечами идущих колыхались стволы винтовок. Полицейские нервно переглянулись, Вебер поднял было ко рту руку со свистком, но потом медленно опустил. Подбежал их унтер-офицер Мюллер, он запыхался, лицо покраснело.
— Господин унтер-офицер, что делать будем? — с тревогой в голосе спросил полицейский Клейн.
— Провалиться мне на месте, если я знаю, но добром это не кончится! — буркнул ему Мюллер.
Почти все в подходившем строю, были в стальных касках и вооружены винтовками, выглядели они совсем не мирно. Но долг есть долг, Мюллер глубоко вдохнул, поправил шинель, одергивая ее под ремнем и резко выдохнув, шагнул навстречу.
— Стойте господа! — он поднял руку, предчувствие было самым дурным.
Но строй и так остановился. Командовал прибывшими, а было их на цепкий взгляд полицейского, никак не меньше сотни, средних лет мужчина в старой шинели. На ней звенели боевые награды, а на левом рукаве – алела нацистская повязка.
Он дружелюбно улыбнулся полицейскому:
— Не волнуйтесь так, господин унтер-офицер, мы такие же немцы, как и вы, а не какая-то рот-фронтовская мразь! Поможем вам тут с наведением порядка.
Не успели трое полицейских опомниться, как нацисты мягко, но настойчиво оттерли их от входа в «Бюргербройкеллер». Но оружие, осталось при них и каких-либо угроз в свой адрес никто из служителей порядка не услышал. Штурмовики были возбуждены, слышались громкие голоса и нервный смех. Макс Клейн вдруг вспомнил, как так же лихорадочно блестели его глаза, а голос был нарочито громкий и беспечный, в феврале 1916 года в окопах под Верденом. Они тогда ждали сигнала к атаке. А эти сейчас чего ждут? Проклятье, ведь наверняка, кто-то из этих ребят был в 1916 году с ним на одних позициях.
Послышался гул моторов. С дребезжанием и лязгом к пивной подъехали три грузовика. Из них посыпались еще штурмовики, а потом стали снимать два станковых пулемета. Полицейские вновь переглянулись, и враз поскучнев лицами, демонстративно отвернулись в сторону.
Гитлер стоял с кружкой пива в руке, прислонившись к стене недалеко от входа. Он сделал несколько глотков, но вкуса не почувствовал. Нервы сплелись в тугой клубок, сжались как пружина. Сегодня это должно произойти! Позор поражения и предательства будет смыт и смыт кровью, если это потребуется! Он оглянулся вокруг. Огромный зал был тесно уставлен столиками. За всеми сидели люди. Многие из них – его люди, камрады. Так же, как и он прошли грязь, смерть, боль, достаточно, чтобы в итоге познать горечь, нет, не поражения, но предательства. Рука фюрера легла на ребристую рукоять пистолета в кармане и погладила ее. Кто как не он и другие простые немцы-фронтовики, спасут Германию от этих болтунов, которые только и могут, что стонать и заламывать руки. Мы свернули шею красным и их еврейским хозяевам из Москвы, но сейчас нужно идти дальше, до конца…
Среди столиков, каким-то чудом протискивались официанты с гроздями кружек в руках, посреди зала осталась небольшая свободная дорожка к помосту, на котором сидели нынешний триумвирата: фон Кар, командующий силами рейхсвера в Баварии, генерал Отто фон Лоссов и начальник баварской полиции Ханс фон Сейсер. Еще недавно у него была надежда на их помощь, но эти люди, оказались слабы и не решительны. Вчерашняя встреча с Сейсером все расставило на свои места.
Мы управимся и без них, а потом события увлекут их вместе с нами. К сожалению, они пока нужны, настоящие гири на ногах, но что поделать…. В зале гудели голоса, Фон Кар что-то говорил сейчас о необходимости сплотиться и выдвинуть свои требования! Его голос, усиленный динамиками с трудом, доходил до дальних концов зала. Оратор из господина верховного комиссара отвратительный… Глупый болтун! Время выдвигать требования на бумаге закончилось! В Берлине тебя не услышат, а в Париже, Брюсселе и Лондоне, вовсе посмеются над этими «требованиями». Время подтвердить свои требования винтовками и пулеметами! Слушатели откровенно скучали. Штурмовики, тут и там сидевшие в зале с нетерпением ждали команды, остальные осоловевшие от духоты, пива и болтовни, находились в каком-то, мрачном отупении.
Гитлер заметил, как справа и слева вдоль стен, медленно, но верно протискиваются вновь прибывшие люди со свастиками на рукавах, их становится все больше. В зале, будто готова ударить молния, для большинства еще не понятно, что происходит. Однако некоторые крутят головами, будто чувствуя что-то необычное. Он вновь оглянулся, встретился глазами с Максом Аманом, стоявшим слева, тот кивнул головой. Все готово. Справа Геринг ответил Гитлеру таким же кивком. Адольф нарочито неторопливо достал из кармашка жилета часы. 20.45… Пора! С грохотом он грянул кружку в каменный пол ресторан.
И все будто застыло. Гитлер, выхватил из кармана «Люгер» и в окружении соратников ринулся в центр зала, кто-то вскакивал со стульев и шарахался в сторону, другие, из тех, кто со свастиками, присоединялись в Фюреру. Народ в зале с недоумением наблюдал за возникшей толчеей, в центре зала. Фон Кар, уже давно говоривший только для себя, осекся и с недоумением закрутил головой. Гитлер вскочил со стула на стол, и подняв руку вверх выстрелил. Все застыли.
— Национальная революция началась! — прокричал он в наступившей тишине. А потом, видя, что некоторые люди вскочили, явно намереваясь броситься к выходу, крикнул:
— Зал окружен шестьюстами вооруженными до зубов людьми. Никто не имеет права покидать зал. Если сейчас же не установится тишина, я прикажу установить на галерее пулемет. Баварское правительство и правительство рейха низложены, образуется временное правительство рейха, казармы рейхсвера и земельной полиции захвачены, рейхсвер и земельная полиция уже выступают под знаменами со свастикой!
Какого-либо сопротивления члены триумвирата не оказали, и их быстро заперли в одной из комнат. Но одно дело было крикнуть и выстрелить в потолок, а совсем иное предварить все в жизнь. Штурмовики под командой Рема занимали тем временем штаб-квартиру сухопутных сил, но войска и полиция не торопились присоединиться к восставшим.
— Господа, как вы не понимаете?! Час пробил! Только национальная революция сможет освободить Германию от позора, в котором она сейчас находится! — Гитлер, размахивая пистолетом перед лицами чиновника и начальников полиции и гарнизона, — я нужен вам, а вы нужны мне! Только вместе мы сможем заставить президента Эберта уйти и оставить Германию в руках патриотов!
Фон Кар с ужасом следил глазами за мелькавшим перед лицом оружием, сжав трясущиеся ладони коленями. Он пытался возражать Гитлеру, но тут же сбивался под его натиском. Сейчас самому не верилось, как еще вчера вечером он пренебрежительно говорил о этом неврастенике. Что и говорить, пистолет у головы, серьезный аргумент, способный радикально изменить многие мысли. И если фон Кар еще что-то бормотал про здравый смысл и ситуацию не в пользу восстания, то генерал фон Лоссов, просто сидел молча, глядя, не отрываясь в темное окно. Начальник Мюнхенской полиции, Сейсер, старался не встречаться взглядами с кем бы то ни было. Он с тоской уставился на устланный паркетом, немного потертый пол кабинета.
Гитлера начинала бесить их несговорчивость, и кто знает, как обернулось бы дело, но в тот момент, вбежавший в комнату штурмовик что-то сбивчиво зашептал ему на ухо.
Фюрер просиял:
— Сейчас, господа, вы наконец, увидите, что есть в Германии люди, не боящиеся взять на себя ответственность за судьбу Родины!
Отворилась дверь, донесся гул голосов снизу из общего зала, в комнату, в сопровождении Шойбнер-Рихтера вошел Людендорф. Генерал пехоты, Э;рих Фри;дрих Вильге;льм Лю;дендорф, «отец победы при Танненберге» и автор концепции «Тотальной войны», в военном, старом, кайзеровском мундире, с «Голубым Максом» на шее, немного ошалевший от происходящего, поздоровался с Гитлером за руку и повернулся к членам триумвирата. Для него выступление национал-социалистов, было неожиданностью. Но военная привычка быстро реагировать на меняющуюся обстановку, и присущая ему смелость с решимостью брать на себя ответственность, быстро помогли обрести уверенность. Кроме всего прочего, Людендорфу были симпатичны взгляды Гитлера. Он сам полностью поддерживал мнение о «предательском ударе в спину» в ноябре 1918 года, презрительно относился к социал-демократам и левым, которых он обвинял в унижении Германии и в заключение Версальского мира. Генерал также обвинял предпринимательский класс, особенно евреев, коих искренне ненавидел, в слабой поддержке. Он считал, что они ставят свои финансовые интересы выше патриотических соображений. В конце войны, когда Рейх напрягал последние силы, Людендорф ужасался проходившими в стране и инспирированными левыми стачками, создававшими «внутренний фронт», разлагавшими боевой дух солдат во время временного отступления. Не удивительно, что они с Гитлером нашли друг друга. Хотя генерал не мог отделаться от чувства, что лидер нацистов, человек совершенно не его круга.
Увидев генерала, фон Кар вскочил:
— Господин генерал! Мы безмерно рады вашему появлению! Возможно, вы сможете переубедить господина Гитлера…
Но он ошибался.
— Господа! Не скрою, все происходящее в Мюнхене для меня неожиданность, но поверьте, иного выхода нет! — перебил его Людендорф, еще немного и Германия рухнет в бездну, которую нам приготовили евреи и социалисты! Гитлер прав! Только Германская национальная революция спасет государство!
— Так вы с ними, господин генерал? — спросил фон Лоссов, так же поднявшись и одернув мундир.
— Да, господа! Полностью и безоговорочно! — генерал, еще раз протянул руку, Гитлеру которую тот, торжествуя, пожал.
Через пять минут, фон Кар согласился на предложенную «Немецким Союзом борьбы» должность регента Баварии, под впечатлением слов генерала Людердорфа, фон Лоссов и фон Сайсер, так же согласились присоединиться к Гитлеру в его грядущем «Походе на Берлин». Предстояло сформировать новое Германское правительство. Гитлер становился в нем канцлером, а Людендорфа ждала должность командующего германскими вооруженными силами.
Но это были уже стратегические планы. На улице, то затихал, то вновь разгорался треск винтовочной стрельбы. Поступали тревожные вести о столкновении штурмовиков с регулярными частями.
— Господин Гитлер, — Людендорф положил ему на плечо руку, — я ненавижу политиков, это на их руках кровь наших солдат. Это они предали нас на пороге победы! Но вы относитесь к малому числу людей в политике, которых я искренне уважаю! Сейчас главное — не допустить того, чтобы немцы лили кровь немцев! Я прошу вас обратиться к вашим сторонникам и не допустить боев в городе между ними и полицией, а также верными правительству воинскими частями!
Поздно ночью, Гитлер с частью штурмовиков вышли из «Бюргербройкеллер», чтобы предотвратить столкновение с регулярными войсками. С вечера, части штурмовиков «Рейхскригсфлагге» под командованием Эрнста Рема, захватили здание штаб-квартиру сухопутных сил в военном министерстве, но ночью здание осадили регулярные войска, верные правительству. Дело дошло до настоящего боя, в котором уже были задействованы пулеметы. Бывшие члены триумвирата разбежались. Фон Кар, перевел правительство в Регенсбург и издал прокламацию, в которой отказывался от всех заявлений, сделанных «под дулами пистолетов», и объявлял о роспуске НСДАП и штурмовых отрядов.
— Завтрашний день решит все! — сказал Людендорф Гитлеру во время ночного совещания, — мы с вами слишком многое поставили на карту, что бы можно было просто разойтись и забиться в щели как тараканы! Утром мы займем верными нам людьми центр города.
— А что делать с армией и полицией? Неужели все же гражданская война? — Гитлер был встревожен. Все шло вовсе не так, как они планировали в начале.
— Я надеюсь, что немецкие солдаты не будут стрелять в своих генералов. Мы с вами, господин Гитлер, пойдем в первых рядах!
****
Утро, 9 ноября, выдалось очень хлопотным. Почти до 11 часов, сторонники НСДАП собирали силы для занятия центра Мюнхена. Гитлер ждал прибытия из Нюрнберга своих сторонников во главе с Юлиусом Штрайхером, но, когда тот уже на Мариенплац присоединился к колонам штурмовиков, оказалось, что ожидаемой помощи не было.
— Проклятые слизняки, — негодовал Штрайхер, — когда дошло до настоящего дела, то они разбежались! Со мной всего тридцать бойцов, Адольф, но на этих парней, я могу положиться полностью.
В 11 часов, колонны штурмовиков с военными штандартами и знаменами со свастикой двинулись к центру города, надеясь снять осаду с военного министерства.
Усиленный отряд полиции, чуть более ста полицейских, вооруженных карабинами, выстроился на Одеонсплац неподалеку от Фельдхернхалле и министерства обороны. До этого малочисленные полицейские отряды беспрепятственно пропускали колонну, многие полицейские явно сочувствовали восставшим, но немецкая дисциплина делала свое дело.
Альберт Штросс в 1915 году попал на фронт восторженным студентом немецкой литературы из Мюнхенского университета. Три года в окопах Западного фронта начисто выбило из него юношескую восторженность и после поражения и возвращения домой, он так и не закончил обучение, не вернулся в Университет. В стотысячном Рейхсвере, несмотря на полученные в Шампани «Железные Кресты» места ему не нашлось. Предложение поступить в Мюнхенскую полицию, Альберт обзаведшийся к тому времени женой и маленькой дочуркой, которых нужно было кормить, воспринял как Дар небес.
Но сейчас, сжимая в руках винтовку, лихорадочно закусив губу, он проклинал день, в который надел форму полицейского. На его глазах, огромная колонна с красно-белыми флагами со свастиками и военными штандартами заполняла Одеонплац, приближаясь к Фельдхернхалле. В грудь вновь стал колотить надсадный кашель. Третьего дня доктор Фитхель, лечивший еще покойную матушку, после долгих пыхтений, наконец, поставил диагноз — туберкулез. Болезнь бедных и голодных. За чахотку следовало благодарить, прежде всего сырые окопы Мировой войны и ранение груди в 1917 году у Камбре, где маленький осколок британского снаряда уложил унтер-офицера Штросса в госпиталь на долгие четыре месяца. Хорошо, что еще не в могилу, как многих сослуживцев. Но теперь война и смерть догоняли его тут в Мюнхене. Чрезмерных иллюзий о выздоровления он не питал. Хотя и смерти бояться перестал еще на войне. Не верилось, что она придет к нему не от пули томми или пуалю, а загнется он с кровавым кашлем, в какой-то вонючей богадельне. Бедная моя Гретель и малышка Эмма… Но хуже всего, было то, что война пришла на улицы Мюнхена. Вместе с этими парнями, идущими сейчас на него под флагами со свастикой, они задавили жидовскую Советскую республику в Баварии, а теперь готовы стрелять друг в друга. Где-то среди них сейчас, так же сжимал в руках винтовку его племянник Макс, сын его старшей сестры, такой же бывший солдат Великой войны. Он почти три года провел на Восточном фронте. Еще неделю назад они с ним пили пиво, слушали этого самого Гитлера. Макс восторженно, а он, мюнхенский полицейский, с пониманием и симпатией. Но присяга есть присяга. И вот теперь… Что будет? Он шептал почти позабытые слова на латыни. Пусть бог не допустит немцам убивать немцев!
Толпа остановилась шагах в тридцати от двух шеренг полицейских. Прозвучала команда. Первая шеренга опустилась на колено и полицейские взяли карабины на изготовку. Полицейский офицер что-то кричал демонстрантам, стоя на несколько шагов впереди строя, ему кричали в ответ.
Раздалась команда, лязгнули затворы карабинов, досылая патрон в патронник. Стоявший во второй шеренге полицейский Штросс, прищурив левый глаз, привычно ловил правым фигуры людей напротив, в прицел. Родные немецкие лица, у многих на груди старых шинелей такие же боевые награды, как и у него, те же, ставшие родными стальные каски на головах. Прямо перед ним, среднего роста плотный немецкий генерал с непокрытой головой и «Вильгельмоскими» усиками. Ветер треплет седые волосы. Фуражку он сжимает в руке. На шее, высшая военная награда Пруссии — орден «Pour le M;rite» — «Голубой Макс». Он узнал, это генерал Людердорф! Если он, герой войны, с ними, этими нацистами, может, и правда на их стороне! Штросс только сейчас понял, что он целит генералу в грудь. Нет! Только не это! Вздрогнув, он перевел прицел на человека рядом, средних лет мужчину в черном пальто, в шляпе-котелке, с небольшими усиками и в очках. Грудь опять начал разрывать подступающий приступ кашля.
Вдруг крики заглушили раздавшиеся выстрелы! Кто начал стрелять, так и осталось непонятным. Полицейский офицер перед строем схватился за бок и рухнул вниз лицом на мюнхенскую брусчатку. Покатилась в сторону слетевшая с головы полицейская каска. Полицейские ответили залпом, потом еще одним и еще. Кашель бил грудь Альберта, и он чувствовал во рту знакомый металлический привкус крови, как тогда в Камбре. Рука всегда бывшая твердой, дернулась от сдерживаемого кашля при первом выстреле и прицел ушел на сантиметры в сторону. Мужчина в котелке и в очках, при первом же выстреле бросился на вниз, вжимаясь в землю, явно тоже бывший фронтовик. А генерал Людендорф, в грудь которому угодила пуля из карабина полицейского Альберта Штосса, медленно опускался на колени, а потом завалился назад в руки пытавшихся удержать его сторонников.
Полицейский Штосс в ужасе опустил винтовку, захлебываясь кашлем и осознанием содеянного. В этот момент судьба смилостивилась над бывшим солдатом, и пуля из чьего-то пистолета ударила его пониже левой ключицы. Уже падая, он подумал, что все же эта смерть достойней воина, чем от чахотки, рядом с плачущей женой.
— Товарищ! Товарищ! — библиотекарь встревоженно теребила Кудашева за плечо, — что с вами? Я к вам обращаюсь, а вы не реагируете совсем! Я даже испугалась! Все хорошо?
Юрий встряхнул головой, отбрасывая столь яркое видение прошлого. Он с трудом улыбнулся склонившейся над ним девушке, и стал подниматься, из-за заваленного книгами стола библиотеки.
Глава 18. То, что прячет земля
Андреич прищурился в свете двух ламп на землю у себя под ногами, примерился, как лучше воткнуть лопату, но опустил ее и посмотрел на Горохова. Милиционер, бывший на этот раз в брезентовой куртке и старых кирзачах, видавших виды, неопределенного цвета застиранных брюках, тоже с лопатой в руке переглянулся с пасечником. Оба, как по команде, повернулись к сидевшему как петух на насесте на большом камне, Архипу Головкину. Старик, сложив руки на своей клюке, казалось, вовсе подремывал.
— Что голубки зыркаете? Копайте уже. Летняя ночь, она короткая, а нам тут посторонние глаза, совсем не нужны! — дед Архип шмыгнул носом и неторопливо высморкался, зажимая крючковатым пальцем сначала одну, потом вторую ноздрю.
Лопатин с силой вонзил в сухую, песчаную землю лопату звучно хакнув на выдохе. Рядом полетела земля в заросли крапивы, с лопаты Сергея.
— Вот ведь дела, Серенька! — не переставая копать, негромко сказал Василий борясь с отдышкой, — скажи мне кто пару недель назад, что буду я ночами могилы раскапывать, вот этой лопатой и уебал бы, без лишних слов!
— И не говори, дядя Вася, а я бы еще добавил! — ответил участковый, быстро работая лопатой.
Лопатина бил озноб. Каких бы открытий для себя он не сделал в последние дни, но страшно было до жути. Слишком хорошо он представлял теперь, что не все умершее, действительно оставили этот мир. И положа руку на сердце, не будь рядом Горохова, бежал бы он до телеги через кусты сломя голову, а потом гнал бы Орлика, боясь оглянуться назад. Сергей, сосредоточенно работавший лопатой рядом, не хотел даже самому себе признаваться, что тоже боится до одури. Стараясь не смотреть по сторонам, не поднимал глаз от все растущей в глубь и ширину яму. Думать старался, о чем угодно только не о том, что сейчас зацепит он лопатой со скрежетом кости, блеснет пустыми глазницами белый череп и поднимется, снизу обретая человеческую фигуру, белая хмарь — призрак. Лопатин не видит этого, лучше бы и мне такого не знать…
С обеда Василий приехал в Чернево. Завез Наталью домой. Ехали они по селу неторопливо, сидя рядом на облучке, ловили любопытные взгляды односельчан. Да и насрать, пусть знают, что они, двое вдовых, теперь вместе. Обедал Лопатин у Гороховых. Лена о чем-то весело рассказывала мужчинам, смеялась, но муж и дядя Вася будто и не слышали, сосредоточенно думая о своем. Сергея хорошее настроение Лены, столь разительно отличающееся от его дум, раздражало. Он с трудом сдержался за столом, чтобы не сказать ей какую-то совершенно не заслуженную резкость. Вчера днем, при свете солнца казалось все таким простым. Откапывают, грузят в телегу… Уехали оба на телеге, запряженной Лопатинским Орликом, сказав, что на рыбалку к Медвежьим озерам. Лена проводила их молча, не зная, что и думать. Оба заядлыми рыбаками сроду не были, да и чувствовала последнее время, что-то с ее мужем и дядей Васей, не то.
Сейчас жуть волнами будто приливала, руки, державшие лопату, дрожали того и гляди уронят ее, вдруг оказавшуюся такой тяжелой. Горохов выпрямился, оперся на лопату, чтобы чуть передохнуть, но почувствовал где-то со спины и левого бока уже знакомый леденящий холод. Не оглядываясь в ту сторону, он вонзил лопату в землю и почувствовал, как она уперлась во что-то. Опустился на колено, пошарил рукой.
— Кажись брезент! Дай-ка, дядя Вася, лампу, посвети… Так и есть!
Брезент за эти годы, только задубел в песчанике, да и темно было чтобы рассмотреть его цвет, а на ощупь, словно кора. Они стали окапывать его со сторон, откидывая землю и стараясь не очень долбить лопатами по брезенту, словно боясь повредить скрытое под старой материей.
Сергей, оставив лопату, выбрался из раскопа и окинул взглядом яму, стараясь определить сколько еще копать.
— Дед, сколько их было то? — спросил он Головкина, стараясь по-прежнему не смотреть по сторонам.
— Так ить… дюжина, да еще фельдшер ихний и медичка, это немцев, ну еще и староста наш. — ответил, чуть оживившийся дед Архип.
— Ясно, метров десять значит, — сказал сам себе милиционер и вновь спрыгнул в яму. Но в темноте оступился на песке и подвернув правую ступню упал плашмя на откопанную уже часть могилы на старый брезент. Почувствовал, как уперся руками во что-то твердое и в панике, матерясь не своим голосом, вскочил, опять не удержался на ногах упал уже на края ямы. Не обращая внимание на боль в подвернутой ногу, осыпая землю бросился выбираться из могилы, как на зло, песок на краю осыпался под его коленями, и он съехал опять вниз. Сверху его за руку схватил Лопатин и вытащил, наконец, наверх, к большому камню что облюбовал старый Головкин.
— ****ь! Да что б… — Горохова трясло, в горле пересохло. Дико хотелось оказаться сейчас дома, радом с Ленкой. Нет, не полезу я туда больше, билась в голове мысль. Две лампы-керосинки, вывернутые на максимум, давали мало света, только чуть разгоняя тьму рядом с собой. Вокруг этих пятен света ночная тьма казалась абсолютно угольно черной. А ведь на небе звездно, и луна почти полная. Ветер нес облака, то и дело закрывая луну, но тьмы такой не должно быть. Ко всему прочему, вдруг показалось, что умолкли обычные ночные звуки. Не кричит птица ночная, умолкли в кустах цикады, даже ветер задувавший со стороны леса, будто стих.
— Погодь, Сереня, — Лопатин, сидевший рядом и тоже не стремившийся лезть в могилу, поднялся и, отойдя на пару шагов за камень, взял сумку, с которой, пришел сюда. После непродолжительной возни, раздался тихий хлопок и Андреич сунул Сергею в руку бутылку.
— На-ка, хлебни! Не зазорно сейчас…
Горохов, не отрываясь, отпил несколькими большими глотками, наверное, с треть. Лопатинский самогон, обжигая пищевод, ухнул внутрь, оставляя во рту привкус меда. Перехватило дыхание, на глаза навернулись слезы. Он протянул бутылку обратно пасечнику. Василий, также в несколько глоткой почти допил пол-литра. Но остановился, молча протянул остатки самогона Головкину. Старик, чуть помедлив, взял бутылку и так же молча запрокинув голову, задрав бороду к самой луне, допил оставшееся. Крякнул, прижал к лицу рукав старого пиджака и шумно втянул воздух.
— Эх и хороша! Всегда она у вас, Лопатиных, удавалась, едрит ее налево!
Молча посидели несколько минут. Василий достал пачку «Пегаса», чиркнув спичкой, затянулся, выдохнув клуб дыма. Сергей, которому Андреич протянул пачку, мотнул головой отказываясь. Стало вдруг легче. Ушел куда-то душивший еще минуту назад ужас. Горохов закрутил головой по сторонам.
— Ну где вы там, что уж… — сам не заметив, что сказал это вслух. Лопатин с дедом Архипом, с недоумением посмотрели на него сквозь ночную полумглу.
Первым Сергей увидел побратима, уже привычно было, потом заколыхалась туманом и обдала холодом фигура старичка, ну, наверное, немногим моложе Архипа Головкина — убиенный староста, понял милиционер. А потом чуть дальше поднялся стеной ряд смутных фигур в чужих, виденных только в кино мундирах. Начавший немного заволакивать мозги хмель, мгновенно улетучился, но и прежнего страха уже не было. Просто язык вдруг присох к небу, хотелось что-то сказать, да не получилось. В голове мелькнуло искрой, все то, что с языка не сошло. Коротко, хлестко, по матушке и так и этак! Горохов знал уже, что на том нематериальном плане, языки человеческие роли не играю, его и так поняли. Он обернулся вновь к Андреичу:
— Дядя Вася, или я тебя плохо знаю или у тебя еще бутылка припасена?! Давай!
— Есть, как не быть, я ж знал, куда и зачем еду, — пасечник вновь нагнулся к сумке.
— И что, взаправду видишь их? — спросил чуть слышно Головкин.
Сергей, потирая ноющую ступню, кивнул. Он уже давно смирился со своей новой способностью, столь опрометчиво приобретенной благодарю Лопатинскому нежданному гостю. А теперь и вовсе понял, что не так страшно то, что глазу доступно.
— Ишь ты… паря, дела… И давно это ты? Ну видишь упокойников-то? — старик аж слез с камня. И опираясь на клюку встал у края разрытой могилы, — и Прокопыча видишь?
— Да вот он, у того краю. Как раз на тебя, дед, пялится. — равнодушно ответил милиционер.
Старик, вдруг снял с головы картуз, и чинно поклонился в указанную сторону, достав рукой до песка, громоздившегося немалой уже кучей. Потом выпрямившись, утер нетвердой рукой лицо. Стариковская слеза застила глаз.
— Видел я таких, кто мог с ушедшими-то знаться, не тут, а Тибете, в монастырях тамошних…Много чего я насмотрелся тама. Не простое-то дело, мне сказывали с таким умением родиться надо. — покачал головой дед Архип.
Тем временем, Лопатин откупорил вторую пол-литровую бутылку. Стаканов не было, и они вновь глотнули из горла, но уже понемногу, а Головкин и вовсе отказался.
— Мне, голуби мои, теперича и наперстка достаточно, благодарствуйте, не стану! — он махнул на них рукой в ответ на протянутую бутыль.
— Так спрашиваю, откель ты этому выучился? Немец этот подсобил, так чую? — вновь спросил он, прислоняясь к камню.
— Он, дедушка! А ведь предупреждал меня, мол надо оно тебе? Да я ведь не поверил ему тогда. Видано ли было, а потом уж поздно… — Сергей почувствовал, что язык начинает заплетаться, самогон лег на пустой желудок легко, ног не подкашивал, но вот язык понемногу связал.
— Значит было в тебе, в роду твоем это. Тут ведь как камень с горы, только подтолкнуть, а там сам дальше покатится, — со знанием дела заявил старик и добавил потом, — ну вы, отдыхать заканчивайте, дело затеяли, нужно сделать, время идет, соколики, месяц вон уже к лесу клониться стал.
И правда, дело пошло споро. Сергей, не смотря на подвернутую ногу, ловко отбрасывал землю, только поругиваясь в полголоса, Лопатин не отставал. Еще пару раз прикладывались к бутылке, самогон будто и не пьянил, только чуть кружилась голова и язык, словно чужой, отказывался выговаривать знакомые прежде слова.
От прежнего страха тоже не осталось следа. Только прихватило у Андреича грудь слева и сперло дыхание, когда увидал он среди белых костей в обрывках чужой формы, чуть видной в свете ламп, прядь длинных белокурых волос и почувствовал, словно легкое касание по щеке и в шуме ночного ветерка в кустах за спиной, послышалось будто голос: «Du bist so ;hnlich mein Bruder!» (Ты так похож на моего братишку!).
Загодя приготовленный большой кусок брезента, уже современного, взятого где-то Сергеем, постелили в телеге и перетащили в нее останки солдат — одни костяки, с полуистлевшей формой. Для этого использовали кусок задубевшей немецкой материи, переговариваясь, что крепкая оказалась и что ей тридцать лет в земле не срок. Орлик дико выкатывал огромные белки глаз, хрипел, а не ржал и вырывался из узды.
— Ишь ты, не зря про лошадей говорят, что чуют они… смерть и этих, вот тех, кто не успокоился на том свете. — сказал Андреич поглаживая по холке коня.
Вдвоем тщательно укрыли свой скорбный груз оставшимся брезентом, еще дома решили, сверху уложить в Гороховском дворе копну сена, чтобы не мозолить случайному человеку на селе, глаза. Уже в серых рассветных сумерках закончили забрасывать землей пустую теперь могилу. Оставалось надеяться, что никто из местных не обратит внимание на потревоженный дерн, а там пара дождей пройдет, прибьет землю. От коровника все же далеко, сюда и прежде никто даже посрать не забирался. Уже у телеги, допили остатки самогона.
Деда Архипа завезли домой, передав с рук на руки ошалелому правнуку. Он не видел, как старик уходил из дому поздно вечером, и даже не подозревал, что того не было ночью дома. И теперь, когда его привели домой на рассвете вдрызг пьяные Васька Лопатин и местный участковый, Матвей Головкин не знал, что и подумать. Только почесывал спросонок, глядя им вслед, то затылок, то муде в широких семейных трусах. Сергея с Андреичем развезло изрядно. Но они загнали телегу во двор, распрягли и стреножили Орлика, и на террасе прилегли оба. Один на старом диванчике, второй, на широкой лавке, подложив на дерево видавший виды овчиный тулуп. Так и уснули на полуслове, оглашая террасу попеременно храпом, да так, что в будке у забора, матерый кобель вздрагивал, поднимал голову и стриг ушами.
****
Лена поднялась, когда солнце уже заглядывало в окошко. Даже не глянув на тикавший рядом будильник, знала, что уже семь часов. В клуб она приходила к девяти часам, а сельчане, кто в коровник, кто в мастерские, и в поле в страду отправлялись уже с первыми лучами солонца. Женщина сладко потянулась, она привыкла спать нагишом, ей нравилось, когда ночью тело отдыхало от всяких резинок и одежды. А уж как Сереге это нравилось! При мысли о муже, она улыбнулась. Сегодня она ему скажет! Могла и позавчера, но решила сама убедиться лишний раз. Теперь уже точно… Лена погладила себя по груди, касаясь набухших слегка сосков, прислушиваясь к ощущениям. Скользнула рукой к низу живота, положив ладошку меж ног, накрыла ими лобок, потеребила курчавую поросль и улыбнулась. Но, продолжать не стала. Чуть помедлив, отбросила легкое одеяло, вскочила с большой их кровати, накинула висевший на спинке стула халат и, напевая что-то веселое, вышла на кухню. По ее расчетам, муж с дядей Васей, отсидев зорьку на озере, должны были приехать уже совсем скоро. Как раз успеет умыться, привести себя в порядок и приготовить что-нибудь на завтрак.
Но выйдя на террасу, она в недоумении остановилась. Сергей и Андреич спали, сопя и постанывая, один на старом диване, другой на широкой лавке у большого окна. Судя по густому перегару, оба изрядно набрались. И когда только успели. Через окно видно было, что телега, на которой они вечером уезжали, стояла во дворе. Никаких следов пойманной рыбы на террасе не было. Лена, чувствуя, что начинает злиться, заглянула под лавки, по углам, вернулась на кухню, улова так и не нашла. Неужели оставили на радость местным кошакам, в телеге. То-то у них сейчас пир горой. Запахнув халат, вышла на крыльцо и спустилась двор к телеге. Но шагах в трех остановилась. Вдруг поняла, что дальше не пойдет. Сама удивилась своим чувствам, не могла разобраться, что и как, но странно… не могла сделать следующий шаг. Просто знала и все тут, не нужно ей заглядывать в телегу. Не в силах сопротивляться странному такому побуждению, Лена медленно повернулась и пошла обратно. Недоумение начинало сменяться глупой, беспричинной злостью. Сейчас только вспомнила, что вчера, какие-то странные были они оба. За своим веселым нравом и предчувствием большой радости, вспомнила, что муж с Лопатиным были смурные, как ноябрьский ненастный день. Отправляясь вечером на рыбалку, отчего-то поехали на Андреичевой телеге, а не на мужнином мотоцикле. А удочки? Она завернула в сарай, прошла в дальний угол. Так и есть, Гороховские рыболовные снасти сиротливо стояли в углу. Выйдя во двор, она вновь взглянула на телегу и заметила торчащие сбоку черенки двух лопат.
Молча, она на кухне принялась готовить завтрак, наливала из ведра в чайник колодезную воду, резала хлеб, а сама, с хмурым лицом припоминала все странности последних дней. А ведь и правда, Сергей сам не свой, места не находит. Дядя, Вася который день трезвый, к тому же главная новость на селе, тут ведь ничего не скроешь, с Натальей у них явно отношения завязались. Оно и хорошо даже, но он тоже последние дни странный. Что-то у него не так. И Машка ей рассказывала, что отец очень изменился. Можно и списать на вдруг наладившуюся личную жизнь, но не то…
В восемь, она растолкала своих «рыбаков». Чем был хорош Лопатинский самогон, все знали, от него поутру голова не болела, но мужчинам явно было трезветь и трезветь еще. Хорошо Сереге в район не ехать! Она пристально смотрела на них во дворе. Как у колодца, голые по пояс, вылили друг на друга ухая и кряхтя по ведру ледяной воды, а потом оба пошли к телеге, где Василий Андреевич поправил край брезента, а муж обошел вокруг, внимательно ее осматривая. Интереееесно…
Завтракали все трое молча. Лена переводила взгляд с одного на другого, подкладывала на тарелки им яичницу, подавала бутерброды, замечала какие-то странные взгляды, которыми обменивались мужчины. Лопатинский самогон еще славился тем, что способствовал дикому аппетиту. А когда оба, поблагодарив за завтрак, встали из-за стола и вышли во двор, она, уже не скрываясь, вышла вслед и наблюдала с крыльца, как она вилами набрасывают в телегу сено и запрягают Орлика.
Уезжая, дядя Вася, попрощался с ней, пряча глаза, а Лена только молча кивнула, долго смотря вслед удаляющейся по улице телеге. Мужа она ждала у калитки. Сергей, все еще полупьяный, с красными белками глаз, вышел одетый по форме, поправляя портупею с кобурой. Она преградила ему дорогу, а когда Сергей попытался обнять ее и поцеловать в щеку, Лена отстранила мужа и сказала строго:
— Сергей! Нам нужно поговорить!
Глава 19. Ссора
Обершарфюрер медленно приходил в себя, возвращаясь из ноябрьского Мюнхена 1923 года, в Советскую Россию 1979. Он привычно уже унял колотящееся сердце и восстановил ровное дыхание. Встретившись глазами с встревоженной девушкой- библиотекарем, попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. Какая-то гримаса больше похожая на оскал.
— Благодарю вас, милая Рита, вы очень помогли мне с книгами! — он посмотрел ей в глаза, девушка, не выдержав взгляда, отвернулась.
Кудашев знал, что видит ее в последний раз, ему вдруг захотелось сделать для нее что-то особенное, хорошее. Какая милая девушка, очень неуверенная в себе, но сама, наверняка, не понимающая, какое она, по нынешним временам, сокровище. За ее скромностью и нерешительностью скрывалась непробужденная пока сексуальность и страстность. Он вдруг улыбнулся своим мыслям. А почему бы и нет?
— Скажите, сударыня, а вам нравятся военные? Вернее, военные медики? — спросил он, пристально глядя ей в глаза.
Рита смутилась и покраснела. Природа последнее время брала свое и все чаще мужчины занимали девичьи мысли в самых нескромных образах. Она создала в своих мечтах идеал, который сочетал мужественность, образованность, чувственность и интеллект. Но понимала в глубине души, что она, самая обычная ничем не примечательная девушка из пыльной библиотеки, скорее всего никогда такого человека не встретит.
— Вы знаете, один мой знакомый, заканчивающий местный университет, будущий лейтенант медицинской службы, как раз собирался зайти в библиотеку. Он передаст от меня привет. Его зовут Олег! Еще раз спасибо, Рита, за помощь! Прощайте! — чуть поклонившись девушке, Юрий повернулся и пошел к выходу.
Маргарита смотрела ему вслед, и отчего-то на глаза наворачивались слезы. Какое странное чувство, будто она соприкоснулась с чем-то необычным, странным, тревожным. Было в этом молодом мужчине, почти все из ее тайного идеала. Его «Прощайте!» резануло девичье сердце грустью и болью. Девушка почувствовала, что готова разрыдаться. Как глупо…
Кудашев вышел на улицу и взглянул на солнце. Наверное, сейчас уже пять пополудни. Нужно привести мысли в порядок. Раз Маша до сих пор не пришла, то, как и договаривались, подожду ее на скамейке. Он присел в тени кленов на старую скамью и задумался. Вернее, сразу почувствовал, что страшно проголодался. И пить хочется, особенно пить. За весь день, кроме чая, которым угощали его в библиотеке, он толком так и не поел не разу. Да, был завтрак в общежитии, от которого в желудке осталось только воспоминание. Есть ли в этой дыре нормальный ресторан? Могу же я сводить любимую женщину в нормальное заведение, а не в ту тошниловку, в которой они были вчера. От денег, которые ему отдал ее отец, осталось после покупки обуви и вчерашнего обеда еще прилично. Может, и правда, сходить.
Он откинулся на спинку лавки и, стараясь не думать о голоде, осмотрелся по сторонам. Шли куда-то по своим делам люди, проезжали в стороне от скверика, в котором он сидел, машины. Вот оно значит, как тут все пошло, думал он. Конечно, можно и дальше читать книги в библиотеках, но это было уже уточнением главного. А главным было то, что у него дома, в родном мире, в ноябре 1923 года во время «Пивного путча» среди прочих, погиб старый генерал Людендорф. Памятник ему в Мюнхене, на сотне открыток и марок по всему миру. А тут, в мире, где живут Маша, ее отец, Сергей с женой, старый Архип Головкин и куда забросило его провидение, был убит не генерал, а — Старина Макс, вернее в ту пору просто Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер, один из ближайших сподвижников Фюрера. И с его смертью, события стали развиваться совсем иначе. В мире Кудашева, уроженец Российской Империи, Шойбнер-Рихтер был сторонником союза Германии с Россией. Его усилиями, созданное для этой цели в Мюнхене в 1920 г. Русско-немецкое общество — Ауфбау, со временем оно превратилось в реальную политическую силу. В итоге именно благодаря ему, в 1940 году, организовано было Русское освободительное движение и новая Русская армия, которая вместе с германскими войсками сломала хребет большевизму и возродила Российскую Империю — самого верного, в настоящее время, союзника Рейха. А тут, после его гибели, возобладало в руководстве Рейха ориентация на Британию, так и не давшая ничего, кроме горького разочарования, а восточная политика, с самого начала войны не опиравшаяся на воссоздание Русского государства, привела к поражению Рейха. Слишком не сопоставимы были людские ресурсы и экономический потенциал у стран Оси и их противников. Поражение Германии было только вопросом времени. К концу войны, в Рейхе одумались и предприняли попытку сделать ставку на русских антикоммунистов, но было уже поздно. Те полумеры, предпринятые поздней осенью 1944, были жалким подобием прорыва, осуществленного Старым Максом и Фюрером, летом 1940 года.
Обершарфюрер, сидел, ссутулившись, положив руки на колени, погрузившись в свои мысли, не замечая ничего вокруг. Теперь он знает, что пошло не так в этом временном рукаве. И что? Делает ли знание — это его положение тут проще? Отнюдь. Да, осознание колоссальной разницы миров налицо, оно столь же приметное, как и в открытых уже ранее, ответвлениях, что же, честь первооткрывателя принадлежит ему, Юрию Кудашеву. Только что она стоит, если не вернуться обратно. Вот, пожалуй, и все. Больше ему в городе делать нечего. Нужно вернуться в эту Смоленскую глушь и попытаться все же запустить аварийный маяк. Он давно обдумывал, те нечеткие, полученные от далекого медиума инструкции, вполне может, при определенной удаче, все получится. Шанс небольшой, но есть. Но на сердце было тревожно. Да не тревожно, следовало самому себе признаться, погано на душе. Если ничего не получится, и он застрял тут надолго, если не навсегда, скорее всего он попадется в сети местных большевистских спецслужб. Он вспомнил блок пост на дороге в райцентр, цепкие глаза офицера-чекиста в зеленой фуражке…. Ведь по рассказам отца, большевистская пограничная стража, тоже была прерогативой НКВД.
Кудашев явственно чувствовал, как сжимается вокруг него кольцо. Иллюзий о своей судьбе в этом случае он не питал. Из него выбьют все, что он знал, и пристрелят. Был ли шанс уйти из этой облавы? Пожалуй… Вот если он сейчас встанет с этой лавочки и уйдет, исчезнет… Есть небольшая сумма денег, какая, никакая справка вместо удостоверения личности или как тут он называется. Главное это новые способности, границ которых он и сам пока не знает. А дальше?! На вокзал, а лучше на перекладных, подальше отсюда, из сжимающегося чекистского кольца. Забиться в какую-то дыру, где не будут искать. Освоиться немного, найти способ легализоваться, некоторые навыки у него есть, учили. А потом выбраться из этого «советского рая». С коммунистами и жидами ему точно не по пути. Куда? Сам понятия не имел. В Латинской Америке до сих пор кое-где идет война против коммунистов, да и в Африке. Юрий не зря провел два дня с книгами, небольшой, но выбор был. Или податься в Европу? Германия в оккупации и разделена на два марионеточных государства. На востоке под контролем красных, на западе управляют плутократы из-за океана. После войны прошло больше тридцати лет. Не верю, что идеи национал-социализма полностью умерли, наверняка, тлеют, как угли прогоревшего полностью костра, под слоем холодного пепла.
Но этот путь ставит крест на робкой возможности вернуться домой. Если он сбежит сейчас, не попробовав активировать маяк, то уж точно останется тут до конца своих дней. Была еще призрачная надежда, что путь в этот рукав реальности рано или поздно нащупают исследователи в Рейхе. Нет, на это надеяться просто глупо. По всему выходило количество ветвлений миров просто бесконечно, и время везде идет по-своему. Если и найдут, что толку! А если пройдет тут лет сто или больше? Но главное… Главное, это Маша! Он представил, как она приходит к библиотеке, крутит головой по сторонам, идет к этой лавочке, на которой никого нет. Спрашивает у библиотекарши Риты о нем. Да, был, ушел… Недоумение, слезы, обида. И это после прошлой ночи, когда он шептал ей, что нет никого дороже. Дома отец ее, только переглянется с Сергеем молча, покачают мужики головами, глядя на ее слезы. Расскажут ли ей о всем случившемся? Нет, вряд ли! И правильно, что промолчат! Глупец! Сам загнал себя в ловушку. Прикипел всем сердцем к ней. Но ведь и правда, между ними такая связь, которая случайной быть не может! Они созданы друг для друга! А если все удастся и за ним пришлют все же спасательный хронолет? Все равно, взять с собой девушку невозможно. Неужели тупик? Нет! Должен быть выход, не могла судьба, сведя их вместе, так жестоко издеваться. Он точно знал, случайностей не бывает, бывают обстоятельства, которые пока скрыты от понимания. Если он проник в этот мир один раз, то сможет сделать это и второй. Но для этого нужно вернуться домой. А если он попытается остаться в этом мире, убежать, спрятаться, то это верная разлука с любимой. Слишком опасно ей будет рядом с ним, это как постоянно носить с собой бомбу с тлеющим фитилем.
Он, погруженный в свои мысли, почувствовал позади Машу, за мгновение до того, как ее руки закрыли ему глаза. Он вздрогнул, а девушка засмеялась, убрала руки и усевшись на скамейку рядом, чмокнула его в щеку.
— Давно ждешь, милый? — щебетала она, — я хотела пораньше прийти, но там, в интернате столько дел накопилось, девчонки просили помочь…
— Да нет, всего минут пятнадцать, — он залюбовался ее раскрасневшемся лицом и сияющими любовью глазами, — ты знаешь, очень удачно сходил, как раз нужные книги нашел и…
Девушка вскочила с лавки и потянула его за собой:
— Ладно, пошли, потом расскажешь, я страсть как проголодалась, хоть и кормили меня там обедом.
Против этого, Кудашев ничего не имел. Действительно, раз уж Маша проголодалась, так что о нем говорить?
— Слушай, ты, наверняка, знаешь, куда тут можно сходить поужинать! Так пошли! Мне кажется… нам есть что отметить! — он улыбнулся девушке так, что она смутилась.
— Юра… как-то неудобно. В ресторане дорого очень, да и ребята ждать будут, я звонила в общагу, они мне все уши про тебя прожужжали, обещают королевский ужин, а с тебя концерт, как вчера. — она выглядела растерянной.
Упоминание «дорого», вдруг оказалось для обершарфюрера, ушатом холодной воды. Действительно, кто он такой, чтобы вот так запросто просадить в ресторане данные Василием Андреевичем деньги. Ведь для него до сих пор, неизвестно, сколько тут, в Совдепии получает средний рабочий или крестьянин, то есть, тьфу, ну и противное слово, колхозник. Судя по тому, что он видел вокруг, живет народ в советском раю для рабочих и крестьян, весьма небогато. По магазинам Юрий не особо ходил, но в Чернево и в обувном магазине Смоленска ассортимент явно не блистал. По всем законам рынка, то чего нет на прилавках, образовывало свой «черный рынок». И по тому жиду, загнавшему ему по несусветной цене пару туфель, которым красная цена пару рейхсмарок, можно предположить, цены там не малые. Решено, возвращаются они в студенческое общежитие. Там хоть и без изысков, но точно лучше, чем в советской столовой.
— Хорошо, милая, пошли! — он обнял ее, почувствовав, как девушка задрожала в его руках, и поцеловал ее, самым настоящим, долгим поцелуем.
— Знаешь, чего я сейчас хочу больше всего? — зашептала Маша, задыхаясь от переполнявших чувств.
Он глянул на раскрасневшееся лицо, приоткрытые призывно губы и ответил негромко:
— Знаю… наплевать на ужин, побыстрее вернуться в комнату и повторить все, что было вчерашней ночью и сегодняшним утром.
Маша не ответила, она обхватила его за руку, прижалась к нему, положив голову на плечо. Кудашев и так великолепно знал ее желания. Признаться, они совпадали и с его.
Они неспешно шли по улице, Маша, сбивчиво рассказывала про проведенный в интернате день, а Юрий, молча кивал, и время от времени, что-то отвечал, но мыслями вновь был далеко. Наконец, не выдержал.
— Маша, милая, давай завтра с утра вернемся к тебе в Чернево!
Девушка чуть сбавила шаг, и посмотрела на него с недоумением: — Мы же на три дня приехали, я тебе столько не успела показать! Вернее, ничего не успела! Я думала, мы завтра в Смоленскую крепость пойдем и в музей! Я уже с Витькой Ружницким договорилась, он лучше всякого экскурсовода, нам все расскажет и покажет…
Кудашев некоторое время шел молча, вполуха слушая, как Маша перечисляет местные достопримечательности, их было столько, что явно одного дня было мало. Но решение принято. Слишком опасно. Он чувствовал, очень четко чувствовал нарастающую опасность. Такими чувствами не пренебрегают.
— Ну что ты, милая, — ответил, наконец он, когда девушка прекратила описывать Смоленские красоты, — можем еще приехать. К тому же… мне с тобой, везде хорошо, а в тишине, у твоего батюшки, в лесу, как-то спокойней. Тут… слишком людно. Большой город. Голова начинает кружиться.
Последнюю фразу, он добавил уже намекая на свое пресловутое «ранение», и это действительно сработало. Лопатина только вздохнула, взглянув на него с тревогой, и дальше они шли молча. Но не долго.
— А какие книги ты в библиотеке искал? Все, что нужно, нашел? Расскажи! — спросила Маша.
Юрий чуть задумался: — Мне давно интересна тема Второй мировой войны… — начал рассказывать он.
Неожиданно их прервали. Сзади послышался шум, сопение и громкий топот. Кудашев обернулся и еле успел отдернуть с дороги Машу. Обогнав их, чуть не снеся с тротуара, мимо, с грациозностью паровоза, пронеслась очень полная женщина неопределенного возраста. Шлепанцы на ее полных, слоновьих ногах, перекрученных в голенях сизыми варикозными венами, громко хлопали по асфальту. Лицо раскраснелось, а полные щеки на бегу казалось, жили своей, отдельной жизнью, прыгая вверх и в низ. Застиранный зеленый ситцевый халат, подвязанный поясом, где-то под необъятной грудью, развивался, нескромно оголяя жирные бедра. В руке женщина держала какую-то тряпку, которой на бегу размахивала, словно лодка, пытающаяся парусом поймать попутный ветер. Картину дополнял несусветный головной убор, как потом Юрий рассмотрел, намотанное на голову с мокрыми волосами большое, когда-то белое, полотенце.
Он с изумлением смотрел вслед этой толстухе, если бы он не отдернул с дороги девушку и не отскочил сам, этот «двуногий локомотив» запросто сбил бы их, возможно, и не заметив этого. Маша испугано ойкнула, прижав руку к груди. Опередив их, метров на пятнадцать, прямо по улице, женщина замедлила бег и повернувшись влево, кинулась в стене ближайшего дома. Остановившись, она с огромной силой заколотила немалым своим кулаком по подоконнику давно некрашеного окна на первом этаже трехэтажки. Жестяной подоконник жалобно гремел о кирпичи, грозя не выдержать напора и отвалиться.
— Маринкаааа! Маринка, сука, открывай!!! — заревела, толстая женщина, и голос ее вполне мог составить конкуренцию паровозному или корабельному гудку. Наконец, окно со скрежетом раскрылось, из него высунулись полные плечи и голова с накрученными на жиденькие крашеные волосы, бигудями. Не смотря на производимый шум и крик, больше похожий на рев, жительница означенной квартиры вид имела скорее сонный и скучающий, чем встревоженный.
— Маринка! Бросай все! В «Тухлом» ребра выбросили! Суки драные, специально под закрытие, а завтра все по своим раздадут! Побежали, там Люська из гальваники, очередь заняла! — выпалила чуть не сбившая ребят толстуха, пытаясь перевести дыхание.
Мгновенно, скучающее и сонное выражение исчезло с лица, высовывающегося из окна, глаза загорелись яростным огнем, а пухлая рука захлопнула оконную раму. Женщина в полотенце, с непонятной неприязнью глянув на Машу и Кудашева, развернулась и стремительно набирая скорость, понеслась дальше в ту же сторону, куда шли они.
Обершарфюрер недоумевающе посмотрел на свою подругу, а она только вздохнула и развела руками, как бы говоря: «Ну что тут поделать!». Юрия с тревогой оглянулся по сторонам, не понимая происходящего. Вдруг что-то стряслось, и сейчас взвоют на улицах сирены тревоги, но тут же понял, что для Маши это если и не обычная картина, то явно, ничего страшного не происходит. Он еще решал, пока они шли дальше по улице, как бы задать вопрос о том, что происходит, и не выдать своего странного для местных, непонимания советских реалий. В это время, проломившись через кусты акации на углу дома, выбежала еще одна женщина, поменьше габаритами, чем первая, но тоже весьма крупная, в которой они узнали ту самую Марину в бигудях из окна. Одета она была примерно так же не броско, только халат был подлиннее и поновее, и на ногах тапочки шлепали не так оглушительно. Она резво набрала изрядный галоп, вслед «локомотиву», чуть было не оторвавшей ей подоконник, и метров через тридцать свернула влево на другую улицу. Когда Маша с Кудашевым поравнялись с этим поворотом, он остановился, с интересом наблюдая, как растущая за счет стремительно стекающихся граждан толпа, окружила отдельно стоящее одноэтажное здание, с большой вывеской «Мясо» над крыльцом.
— Вот всегда так, — как-то устало промолвила девушка, чувствовалось, что ей не нравится то, что они видят, и она потянула его за рукав дальше по улице. Видя лицо Юрия, на котором сменялась вся гамма чувств от недоумения до брезгливости, она спросила:
— Ты хочешь сказать, что у вас так не бывает?
Кудашев не сразу понял, что она имела в виду Прибалтику, откуда он якобы приехал, и не найдя, что ответить, только пожал плечами, дав себя увести.
— Ну я же понимаю, что это неправильно! — говорила девушка, раскрасневшись искренним негодованием, больше для себя самой, — обязательно нужно написать заметку для «Смоленской Правды», или «Комсомолки». Как же надоели эти ловчилы в торговле! И ведь все так! Магазину закрываться время, а они мясо выложили. А завтра, граждане придут с утра в магазин, продавцы скажут, что вчера все продали.
Для обершарфюрера, и правда, картина была дикой в своем варварстве. Одно дело было о чем-то подобном узнать из книг, а другое, совсем другое, видеть в живую. Хотя какие книги? О подобных особенностях советской действительности, он и не подозревал. Признаться, о таком в книгах никогда читать не приходилось.
— А почему «Тухлый»? — спросил он вдруг невпопад.
Маша, не поднимая глаз ответила: — А кто его знает? Я сколько тут учусь, всегда местные этот магазин называют «Тухлый!»
Кудашев больше ни о чем не стал спрашивать, и так было очевидно, отчего магазин «Мясо» мог заслужить столь неблагозвучное прозвище.
Совершенно неожиданно, его стала душить злость! Она застилала кроваво-красным глаза и заставляла так сжать кулаки, что ногти до боли впились в подушечки ладоней. Злость за то, что живет его любимая женщина в таком говне. Что отличные русские люди, ее отец, Сергей Горохов с женой и другие, которых, наверняка, большинство, погрязли в этом советском болоте и даже не понимают какое оно гадостное. Он старался сдержать себя. Молчи! Ради всех богов молчи! Ты сейчас наговоришь такого, что и так все усложнит многократно! Маша, почувствовав внутреннюю борьбу, происходящую в ее парне, не сводила с него глаз. Они остановились.
И Кудашев не выдержал.
— Вот объясни мне, милая. Зачем это все?! Зачем летать в космос и трубить об этом на весь мир, если дома, люди давятся в «Тухлом», даже не за мясом, а за свиными или говяжьими ребрами? Зачем помогать банди… революционерам в Испании, Сельвадоре или в Африке? Если тут, в Смоленске, я не могу выбрать летом в магазине ничего кроме валенок, галош или кирзовых сапог, а для того что бы купить обычные туфли, я переплачиваю какому-то пархатому, в лучшем случае втрое. Вы их спросили? Этих крестьян и пастухов, в Америке и Африке, нужно им такое счастье, чтобы потом давиться в очередях, дабы обглодать кости? Стоило погубить в войну, двадцать миллионов человек, чтобы потом так жить?
Обершарфюрер, говорил громко и с таким надрывом в голосе, что проходивший мимо мужчина лет сорока пяти в очках, пиджаке и в рубашке с безвкусным пестрым галстуком и с портфелем в руках, опасливо оглянулся на них, опустил голову и резко ускорил шаг, еще пару раз обернувшись на них.
Маша не верила своим ушам. Она тоже сжала кулаки, подалась вперед. Ее грудь вздымалась от гнева, лицо покраснело и как-то вытянулось, нос обострился, а верхняя губа приподнялась, показав ровные белые зубки. Она была так прекрасна в этом своем негодовании, что весь гнев Юрия куда-то улетучился, не оставив следа, лишь — сожаление о своей несдержанности.
— Ты что такое говоришь, Юра! Ты же комсомолец! Как ты можешь, это говорить! Ты же военный…, да разве ты не понимаешь! — она захлебывалась негодованием, но так и не могла ничего внятно ответить, столь диким казалось ей услышанное.
Кудашев обхватил ее за плечи, обнял, крепко прижимая к груди, и закрыл рот поцелуем, прервав гневную тираду. Маша вдруг сдулась, как шар из которого выпустили воздух, прижалась к нему и заплакала. Он гладил ее по пышным русым волосам, целовал мокрые от слез щеки. Проходившие мимо прохожие оглядывались на них, стоявших посреди тротуара, а проходившие неспешно в патруле милиционеры переглянулись с ухмылкой. Всем известно — милые ссорятся, только тешатся.
— Ты иногда такой странный, Юрочка, — прошептала, всхлипывая Маша, — такой странный, что мне бывает страшно! Но ты самый, самый, самый любимый!
Они шли потом неспешно, не говоря ни слова, Кудашев обнимал девушку за плечи, а она его за пояс. Неожиданно, Маша остановилась.
— Давай пойдем другой дорогой, — попросила она негромко. Только тут обершарфюрер, обратил внимание, что они подошли к проходному двору, где в прошлый раз им попались бандиты. И хотя он чувствовал, что впереди нет какой-либо угрозы, решил не спорить. Другой дорогой, значит другой дорогой.
Они прошли дальше, не сворачивая в арку. Навстречу судьбе.
Глава 20. Кровь на траве
Дорога, по которой Маша вела его до нового общежития университета, оказалась существенно длиннее. Само общежитие, соседствовало с незастроенным пока пустырем. Дорога, миновав старые трехэтажки и частные домики с высокими, старыми яблонями за облезлыми заборами, шла через какую-то промышленную зону. Опустился вечер, было очень тихо и все еще светло. Где-то за заборами рубили дрова, и кто-то не очень трезвый, сопровождал удары топора, то уханьем, то матерком. Чем дальше они шли, тем тревожнее было на душе у Кудашева. Старой дорогой, все же стоило идти, но что сделано, то сделано, он крепче взял девушку под руку и молодые люди, не сговариваясь прибавили шагу.
Тропинка тянулась вдоль длинного бетонного забора с одной стороны и небольшой насыпи с рельсами поверху. Судя по состоянию узкоколейки, составы по ней не ходили лет, наверное, десять. Чем ближе они подходили к концу забора, тем явственней было осознание опасности. У поворота, Юрий замедлился, подвинул встревоженную Машу себе за спину и решительно шагнул за угол. И чуть не столкнулся, нос к носу, со вчерашним хулиганом по имени Чмырь, прислонившегося спиной к забору и дымящего сигаретой. Маша испуганно ойкнула и ухватила обершарфюрера за плечо. Тот явно ждавший их, дурашливо скинул с головы кепку и гнусаво произнес:
— Здрасте, товарищи дорогие! Заждались мы уже вас, родненькие!
Из-за его спины, выступили двое его дружков, тот самый Гоша, блеснувший в ехидной ухмылке золотыми зубами и еще один, незнакомый, чернявый, похожий на цыгана. Чернявый, демонстративно поигрывал пальцами правой руки с холодно блеснувшим ножом с разноцветной, наборной рукоятью. Сзади, со стороны железнодорожной насыпи, послышался шум осыпающегося гравия. Обершарфюрер сделал шаг назад и быстро повернул голову в ту сторону. На заднице, неуклюже съезжал с насыпи вчерашний здоровяк откликавшийся на Лобана. Их явно ждали, путь назад был перекрыт.
— Ты, Гоша, прошаренный кент. За что тебе и уважуха по жизни, от правильных поцанов! Точно, тут они пошли, как в воду глядел! — сказал Чмырь, отходя в сторону и уступая дорогу главарю.
Гоша, тем не менее, бросил на Чмыря взгляд явно говорящий, что его он к этим самым, «правильным поцанам» вряд ли относит. Главарь неторопливо вышел вперед, не вынимая рук из карманов, чуть ссутулившись. Глаза неопределенного цвета, смотрели холодно исподлобья, что не вязалось с насмешливой улыбкой на его губах отсвечивающей золотыми передними зубами.
— Я же сказал, что мы еще сойдемся на узкой дорожке, гражданин товарищ, уж не обессудь, разговор то наш, не закончен остался. — Гоша явно наслаждался ситуацией.
Кудашев почувствовал, как из глубины сознания, гоня волны адреналина, начинает подниматься бешеная злость. На этот раз, явно мирно им не разойтись. В животе туго сжался холодный комок, а сердце бешено гнало кровь. Проклятье! Как некстати! Страха не было. Он явно знал, что если что и случится с ним, то не сегодня. Но если не было страха за себя, то вот за Машу волноваться стоило. Он оглянулся на девушку. Но случилось странное, в отличии от его ожиданий, она раскраснелась, откинула рукой волосы назад, грудь вздымалась от глубокого и частого дыхания, глаза сияли. Только подбородок подрагивал. Она была прекрасна в этой отчаянной ярости. Маша находилась на той грани, за которой следует или обморок, или бесконтрольная, и от этого глупая агрессия.
— Здравствуйте, ребята! — голос девушки дрожал, — ну все, пошутили и хватит! Дайте нам пройти, нас ждут.
— Эх, хороша! — тоже оценил девушку Гоша, — сегодня ты меня заводишь уже по-взрослому! У меня встал колом, того и гляди твоего малахольного, пуговицами с ширинки застрелю!
Бандит под противный смех Чмыря демонстративно схватил себя за промежность и потряс мотню. Стоявший позади чернявый только осклабился и плотоядно вытер губы внешней стороной ладони, не выпуская из руки нож.
Сразу было понятно, что слова взволнованной и напуганной девушки, подействуют на хулиганов прямо противоположно ее надеждам. Они почувствовали в жертве страх, и он действовал на мужчин опьяняюще. Кудашев осмотрелся. До высокого здания общежития, только показавшегося за какими-то строениями из грязного железобетона, было еще далеко. За забором, к которым их пытались прижать, в глубине двора, высился цех с большими закопченными окнами. В здании, наверное, работала вторая смена. Что-то грохотало, то звонко, то глухо. Время от времени через грязь и копоть окон пробивались вспышки сварки. Без сомнения, людям, находившимся там, в этом гуле и грохоте уж точно не слышно, что происходит на улице, за забором.
Значит, придется драться. Маша, чья отчаянная смелось, уже вышла вся, за его спиной дрожала всем телом, прижавшись в бетонной стене. Юрий быстро окинул взглядом бандитов. Здоровяк с тыла, ему показался наименее опасным. Слишком неуклюж, в групповой драке будет больше мешать своим. Хотя… под его кулак лучше не попадать. По силе удара, наверняка, может состязаться с паровым молотом. Чмырь — типичная тварь, в лоб нападать такие не мастаки, но вот за спиной следить нужно неустанно. Садануть чем-то острым в спину, это у такого типа людей, любимая тактика. Чернявый, которого про себя Кудашев назвал цыганом, то — темная лошадка. Но судя по тому, как крутит в пальцах нож, ловок и явно с острыми предметами, обращаться умеет. Ну а основная угроза — главарь этих ублюдков — Гоша. Насколько обершарфюрер понимал в людях, тертый он жизнью изрядно, и крови не боится. А его, Кудашева, слабина, вот она, за спиной, к забору прижалась. Стоит, кому-то из бандитов к ней пробиться и нож к горлу приставить, все, я уже не боец. Вопрос в том, насколько они готовы далеко зайти? Вряд ли они хотят его с Машей убить, постращать и поиздеваться, пожалуй. Но ошиблись вы, товарищи, ой ошиблись... Не на тех напали! Будь он один, пустил бы в ход свои новые, не понятые еще толком способности, как тогда на болоте, ударил бы так, что только брызги полетели. Но нельзя, тут нельзя, при Маше нельзя… Ну что же, не зря дома учили несколько лет, уж с советским уголовным отребьем, он постарается справиться. Предчувствие не било в голову безмолвным криком о смертельной опасности. Но не вовремя! Хотя… может ли быть что-то подобное «вовремя»?! Как бы то ни было, попробую с этими животными решить дело миром.
Он взял перепуганную девушку за руку, ободряюще улыбнулся ей, гладя в огромные от ужаса глаза и сделал маленький шаг навстречу бандитам.
— Давайте все же не переступать черту, мне это не нужно, а тем более вам. Сейчас мы с моей подругой, пойдем дальше, куда шли, а вы отправитель по своим делам. И вы и мы, вспомним это потом как шутку, а еще лучше, забудем все через несколько минут. — Юрий постарался вложить в голос всю уверенность в своих словах, которую только мог.
Но трое бандитов перед ним, только переглянулись с ухмылками.
— А ты складно лепишь, фраерок! Я признаться, вчера тебя за служивого принял, но ты, уж больно говорлив, не по масти, случаем не поп из церкви?
— Гыыы… — заржал рядом Чмырь, и затараторил, угодливо поглядывая на главаря, — а и правда! У меня в последнюю ходку, как уже мне откинуться, с блатной ратью семинариста пригнали. Чушкан этот, в Загорске в семинарии учился, а там они пидоры все, так и называют их семинарию —«голубятня». Так этот попик, повадился такого же под хвост драть, а тот его! Гыыы… В общем полная братская любовь! А потом, какой-то ихний бугор бородатый в рясе, долбаный архимандрит что ли, у него отбил любовника. А наш педрила заревновал, крышу снесло он и замочил, и хахаля своего в рясе и того поповского бугра. Слух был, что скандал поднялся на всю педрильню! Не потому что попы друг другу дымоход чистили, к этому-то там давно привычны, а потому, что у бугра из-под рясы погоны торчали. Да не туз мышиный, а поболее… Ну я к тому, что тоже говорливый был, но ему в первую же ночь, ***м рот заткнули. Гыыы…
Откуда-то из-за спины ему вторил громкий смех Сопли, надо же, эта обезьяна оказывается, любитель пошлого юморка… ну, ну.
Маша закрыла уши руками и зажмурилась. Ну да, подумалось Кудашеву, то что сейчас будет, тебе лучше не видеть, милая. Жаль, что не получается по-хорошему.
— Ладно! Шутки кончились! Вы сейчас нас пропустите и разбежитесь! Забьетесь в свои поганые, вонючие норы и будете сидеть там тихо и смирно. Или, что было бы намного лучше, исчезнете из этого города!
— Да ты что? — главарь был явно обескуражен напором и резкой сменой разговора, но отнюдь не испуган, — а если мы тебя, такого крутого поца, не послушаемся?
— *** се! Предьява! — вторил ему визгливо Чмырь.
— Я вас уничтожу! — просто и негромко ответил обершарфюрер.
— Тебе, мразь, — он кивнул на Чмыря, — я переломаю ноги и ты до конца своих недолгих дней, будешь выпрашивать кусок хлеба и глоток пойла у вокзальных бичей, прыгая на костылях.
— А ты, собравший вокруг себя все эти отбросы, будешь завидовать Чмырю, потому что, я сломаю тебе хребет, и ты будешь гадить под себя и гнить в этом говне пока будешь дышать. Тоже к счастью, недолго!
— А я? — вдруг спросил до этого молчавший, чернявый хулиган с ножом.
— Тебя я просто убью, потому что ты, по крайней мере, не открывал свой поганый рот! — недобро усмехнулся Кудашев.
Краем глаза он заметил, как рука Гоши скользнула из кармана, и на кулаке блеснул кастет. Да, этот самый опасный, еще раз мелькнуло в мозгу. Юрий сделал вид, что чуть поворачивается в сторону Сопли, не выпуская из поля зрения главаря, отличный момент для удара.
Он не ошибся. Правая рука Гоши стремительно распрямилась и устремилась ему в лицо. Время будто замедлило свой бег в несколько раз, рука двигалась медленно, будто преодолевая какое-то незримое, но мощное сопротивление. Движение Кудашева, наоборот, не только не замедлились, а приобрели не привычную ему самому, стремительность. Он услышал вскрик Маши за спиной, заметил, как она бессильно опадает у стены и подумал еще, что это даже хорошо, но подхватил ее, одновременно укорачиваясь от удара кастетом. Кулак Гоши прошел так близко от скулы, что он даже почувствовал легкое, как ветерок, касание. Оставив девушку лежать у забора, он перекатился, оказавшись неожиданно для нападавших сбоку. По-прежнему, будто в замедленном воспроизведении кинопленки, он видел ощерившийся криком и металлом рот главаря, руку Чмыря, в которой заблестело что-то блинное и острое, то ли заточенный прут, то ли отвертка, то ли длинное шило, налившиеся кровью глаза Цыгана.
Сейчас Гоша оказался чуть позади своих приятелей, они оба постарались одновременно ударить противника, но столкнулись, причем нога чернявого зацепилась за Чмыря, и он чуть не упал, потеряв равновесие. Со спины, паровозным гудком, раздался рев Сопли, несущегося на Кудашева. Юрий, отпрянув в сторону от быстрого, колющего удара Чмыря, и оказавшись сбоку, резко ударил его левой ногой в колено. Правая нога бандита согнулась совершенно под невообразимым углом, он рухнул, оглашая окрестности пронзительным, звериным ревом, в котором ничего человеческого уже не было. А обершарфюрер подкатом бросился под ноги несущемуся с открытой пастью Сопле. Тот споткнулся, перелетев через него, чуть не сбив с ног Гошу, с треском врезался в заросший кустами угол забора. На некоторое время здоровяк явно выбыл из драки, но оставшиеся два противника, набросились на Кудашева с удвоенной силой. Двое против одного, самый скверный расклад. Двое напав, не мешают друг другу, именно у двоих, больше всего шансов против одного противника. Цыган с Гошей, изрыгая проклятия, обходили его с разных сторон, не сводя глаз. Юрий поворачивался, стараясь не пустить их за спину. Чмырь не прекращая орал, лежа у железнодорожной насыпи согнувшись и обхватив разбитое колено. Из кустов раздался треск и сопение, неразборчивая брань и на четвереньках оттуда выполз Сопля. Юрий быстро оглянулся на него, тот явно был обладателем толстого черепа или очень небольшого мозга, крепкий удар головой о бетонный забор, выбивший бы дух из любого другого, только привел его в бешенство. Сопля вскочил и с криком устремился на Кудашева, замахиваясь пудовым кулаком для сокрушительного удара в ухо. Обершарфюрер стремительно сделал шаг назад, упал на одно колено и с разворотом ударил назад локтем левой руки. Бандит, удар которого пришелся в воздух вместо головы противника, сам налетел на локоть, угодивший ему в верх живота, отпрянул назад и согнувшись упал, побагровев лицом, выпучив глаза и хватая широко открытым лицом воздух как вытащенный из пруда карп.
Но удар центнером туши Сопли сбил с ног и Кудашева, он упал на колени вперед, успев выставить руки. Этим воспользовались оставшиеся еще на ногах двое противников. Даже со всей своей новоявленной быстротой и замедленностью врагов, он уже почти ничего не мог поделать. Гошина нога врезалась Юрию в бок, он как мог, старался уклониться, но на излете, все же поймал удар. С другой стороны, мелькнул перед глазами светлой молнией клинок и щеку обожгло будто огнем. Повезло, что Цыган нанес ему режущий удар в лицо, и то пришедшийся в скулу, а не как предполагалось, в шею, но положение явно усложнилось. Кудашев, отлетевший от удара в сторону по-прежнему орущего Чмыря, попытался встать, но не сразу смог. Удар пришелся в грудь. После аварии, в которой он выжил вопреки всему, это вполне могло его добить, поставив точку во всей его затянувшейся, странной истории. Но откуда-то взялись силы и Кудашев, пошатываясь, встал. Его глаза встретились с глазами главаря бандитов, и он вновь смог уклониться, изогнувшись назад от летевшего в лицо кулака с кастетом. Юрий перехватил руку золотозубого, другой рукой схватил его за одежду на груди и что было силы, в развороте, припечатал бандита спиной о лежавший у тропинки угол бетонной плиты, выглядывавшей из земли. Раздался сухой треск, запрокинутое лицо Гоши смертельно побелело, задергался кадык, он захрипел, и остался лежать недвижно.
Кудашев обернулся к оставшемуся противнику. Цыган оторопело смотрел на неестественно выгнувшегося на углу плиты и лежащего без движения главаря. Он попятился, оглядываясь на скулящего у насыпи Чмыря и свернувшуюся калачиком тушу Сопли. Потом, побледнев своим смуглым лицом, бросил на землю нож, повернулся и бросился бежать в ту сторону, откуда они с Машей пришли. Обершарфюрер превозмогая боль, стремительно схватил из-под ног нож Цыгана с наборной ручкой из пластика, подкинул его в руке, мгновенно оценивая баланс и метнул его вслед убегавшему бандиту. С глухим ударом, клинок вошел в основание затылка находившемуся уже метрах в шести Цыгану. Он безмолвно рухнул вниз лицом и замер. Пошатываясь, Юрий сделал несколько шагов к Чмырю который с ужасом, смотрел на происходящее. Он, скуля стал отползать от надвигающегося мужчина с окровавленным лицом.
— Нет, нет… не надо, умоляю… это все Гоша, тварь… — пытался он сказать сквозь громкие стоны.
Кудашев молча, с силой ударил сверху ногой по второму колену Чмыря, тот взвизгнул, закатывая глаза, а обершарфюрер добавил удар ногой по голове. Чмырь затих.
Послышался шум, неуклюже вскочив, упав, запутавшись в непослушных ногах и вновь вскочив, Сопля со скоростью локомотива и грациозностью раненого носорога полез на железнодорожную насыпь и через секунду уже скрылся на другой ее стороне. Преследовать убегающего врага сил у Кудашева не было. Он подошел к забору и опершись на него руками, медленно сел рядом с бесчувственной подругой, а потом рухнул ничком на траву рядом с Машей.
Забытье было кратким. Вновь Юрий почувствовал, как он вбирает в тело силу от земли, казалось, что тоненькие нити похожие на грибницы, стремительно прорастают в его тело, оплетают органы, сердце мозг. Сила волнами захлестывает его тело, очищая разум и загоняя куда-то вглубь, на задворки сознания боль в груди. Утихла, сменившись подергиванием боль в разрезанной щеке. Кровь остановилась. Кудашев потрогал рукой лицо, покрытое запекшейся уже кровью, вздрогнул, коснувшись раны. Судя по всему, быть ему теперь со шрамом. Но живому, хотя и со шрамом. Мужчина сел, опираясь на руки. Время вернулось к обычному течению. Стало почти совсем темно, в серой полутьме виднелись темными безмолвными кучами тела Цыгана и Чмыря. А ведь это был первый убитый враг. Вот так, в рукопашной. На войне, когда стреляешь ты и стреляют в тебя, это одно, а когда видишь зрачки недруга и чувствуешь его зловонное дыхание, это совсем иное. Ничего, даже отдаленно похожего на угрызение совести, или какие-то душевные терзания, не было. Юрий почувствовал, что Чмырь жив, но без сознания. Справа сломанной куклой распростерся Гоша, оттуда слышался хрип и какие-то шорохи… Тоже жив, если это можно так назвать. Ну что же, обещанное они получили. Сопля, при всей своей гадкой натуре, из них был самый безобидной тварью, наверное, поэтому и уцелел. Но как быстро он приведет сюда других своих дружков, вот в чем вопрос. Хотя, скорее всего он загадил себе штаны и вряд ли уже начал сносно соображать. Но лучше им отсюда убраться, тропинка-то хожая, и скоро кто-то наткнется на тела. Дальше закрутится все…милиция, выяснение, кто да что. Наверное, стоит добить эту мразь, подумал он о Чмыре, но вдруг понял, что еще одну смерть сегодня он уже не в силах принести. Даже этому отвратительному выродку. Пора отсюда убираться… Обершарфюрер, прикрыл глаза и собрав все силы послал зов. Далось это не легко. Особенно в его состоянии. Да и получилось ли, не понятно.
Он склонился над девушкой. Да, тут явно не лучшее место, чтобы прийти в себя. Кудашев нежно обнял Машу за плечи. Другой рукой взял под бедра, рывком оторвал от земли, стиснув зубы и замычав от боли в груди. Выпрямившись, он немного отдышался, поправил тело девушки на руках так, чтобы голова в копне русых волос не свешивалась, а покоилась у него на плече. Пошел по тропе в сторону здания общежития. Сил хватило метров на шестьдесят. Он уже в темноте, сойдя с дорожки, сел у какого-то старого дерева, притянул тело девушки к себе и закрыл глаза. Провел правой рукой по лицу, которое стянула засохшая уже кровь. Кровь. Теперь их связывает еще и кровь. Так же как отца и маму. Лишний раз убеждаюсь, что связь с этой чудесной девушкой предопределена ему свыше. Силами, которые выше пониманий большинства людей и которые только начал постигать он.
Маша вздрогнула, приходя в себя, резко оттолкнувшись от обершарфюрер руками, выпрямилась, закрутила головой пытаясь разобраться в темноте, что с ней и где она находится и протяжно всхлипнула.
— Милая, успокойся, это я. Все позади, родная моя! — Кудашев постарался вложить в голос всю любовь и нежность на которые был способен.
— Как? Где? Ты… Где они? — ее голос дрожал и она, не выдержав, зарыдала обвив его шею руками.
— Все, все. Милая, успокойся… — Юрий гладил девушку по волнистым волосам, укачивая в объятиях и целуя ее мокрые щеки.
Маша постепенно успокаивалась, всхлипывая в темноте и потом порывисто поцеловала его лицо и тут же вздрогнув, отстранила его.
— Кровь!? У тебя на лице кровь? — судя по голосу, она вновь была близка к истерике. Она резко попыталась встать, но не вышло, Маша оперлась рукой ему на грудь теряя равновесие. Кудашев сдавленно застонал.
— Что? Что с тобой, Юрочка?! Ты ранен? Тебя нужно в больницу! Ты можешь идти? Нужно вызвать скорую и милицию! — ее голос вновь сорвался, она обняла его, с силой прижимая к себе, доставляя этим еще большую боль, целуя окровавленное лицо парня и заливаясь слезами.
Кудашев отстранил ее, опираясь на ствол дерева, с трудом поднялся на ноги и подняв за руку с травы Машу, обнял ее, всхлипывающую, за плечи.
— Все хороша, родная. Немного потрепало, но где наша не пропадала, — неуклюже попытался он пошутить, — не надо мне в больницу. И милицию вызывать не нужно. Эти твари больше вас беспокоить не будут!
Было в его интонации что-то такое, отчего все незаданные девушкой вопросы, так и остались не заданными. Он оттолкнулся от дерева, чуть пошатнулся, но взял ее за руку и сказал:
— Пошли! У нас с тобой уже нет времени!
Глава 21. Быстрее и подальше
К зданию общежития они добрались уже в полной темноте, наверное, за час до полуночи. Добраться добрались, но силы свои Кудашев явно переоценил. В груди что-то клокотало, будто жило своей, непонятной и явно нездоровой жизнью. Следовало опуститься на землю, отключиться минут на десять и втянуть в себя сил из окружающего мира и из глубин, но вот только не сейчас, не при девушке. Каждый шаг, давался труднее предыдущего и уже на подходах к студенческой многоэтажке, обершарфюрер скорее висел на Маше, которая всхлипывая, поддерживала его, обхватив за торс и шепча что-то про врачей и больницу. Юрий в ответ, сдерживая стоны и хрипы, отрицательно мотал головой и повторял все время:
— Нет, любимая, не нужно врачей и в больницу не нужно. Нельзя мне в больницу…
Неожиданно чьи-то стильные руки подхватили его, Кудашев почувствовал запах дешевого табака, Маша сбиваясь что-то говорила, путаясь и сбиваясь, а потом расплакалась. Он узнал голос Олега из общежития.
— Да что такое, вы же все в крови! Оба! Я покурить на крыльцо вышел, опять со своей поругался, а тут вижу, вы со стороны промзоны идете, сразу понял, что-то не так!
Они усадили Кудашева на крыльцо, оперев на перила и будущий военный врач, стал в тусклом свете горевшей над крыльцом лампы его осматривать. Руки Олега были мягкие, но сильные, настоящие умелые руки, настоящего врача. Маша встав на колени рядом, гладила Юрия по волосам, слипшимся от крови и, сбиваясь с всхлипываний на плач, торопливо рассказывала:
— Мы шли через промзону, а напротив второго цеха, нас поджидали эти гады, Гоша—уголовник со своими…
— А что ж вы напрямую—то не пошли? — спросил Олег, не прекращая осмотра.
— Да вчера там тоже их встретили. Опять он в драку лез. Вот думали сегодня без их противных рож обойтись… а, видишь, так получилось…
— Ладно, вроде ничего серьезного. Но рентген нужен, ногой тебя саданули в бок? Ну я так и понял. Да и скулу шить нужно, располосовали знатно. Отсюда и крови столько. Ну да ничего, такие шрамы мужика только украшают! Сейчас от вахтера Скорую вызову и милицию. Совсем гопота распоясалась! Тут и моя вина, я же командир нашей студенческой дружины, знаю, где эта мразь обитает. У дома Люськи-минетчицы, в Королевке. Вместе с милиционерами поеду.
Кудашев сильно схватила Олега за плечо и придвинувшись к нему твердо и четко произнес:
— Нет, не нужно вызывать милицию. И врачей не нужно, без рентгена обойдусь. А швы ты мне и сам наложишь. Наверняка не хуже, чем у больничных эскулапов получится.
Олег с Машей переглянулись, не зная, что делать. У обоих при его словах, вдруг ушла бесследно уверенность в том, что обязательно нужно звонить в скорую и милицию, обычная у каждого советского человека в таких случаях. Осталась странная растерянность и недоумение. На Кудашева, уже, как всегда после такого, нахлынула слабость, казалось вот закрой только глаза и провалится он в беспамятство. Но только не сейчас! Поддерживаемый с одной стороны девушкой, с другой Олегом, Юрий поднялся, по ступеням, и они вошли в полутемное фойе здания. Но пройти незамеченными, им не удалось. Хлопнула дверь комнаты вахтера, с наброшенным на плечах пиджаком и одетыми на босу ногу тапочками, но в галифе показался подслеповато щурящийся Иван Никитич.
— Вот ведь нажрался, ирод, на ногах не держишься! А еще, поди комсомолец! — начал он, сварливо воспитывать молодежь, но увидев перемазанное в крови лицо Кудашева и платье Маши, осекся и закричал — А ну стоять! Это что такое! Стойте тут, сейчас я милицию вызову!
— Ну вот, этот старый пердун, точно сейчас шум поднимет! Мало не покажется! — обреченно прошептал будущий хирург.
Обершарфюрер остановился, подтолкнул девушку к Олегу, чуть не потеряв при этом равновесия и сказал:
— Иди-ка ты, братец, Машу отведи в комнату. Ей на сегодня нервов хватит, а вахтера вашего, я на себя беру, да не сомневайся, не будет никакого шума, я тоже скоро приду, готовь, что там нужно, чтобы меня подштопать.
Девушка хотела было ему возразить, но Кудашев только решительно мотнул головой:
— Ступай, милая, я скоро…
Вахтер тем временем продолжал что-то высказывать им, заводя сам себя, мол расплодились тут хулиганы, управы на них нет, вот то ли дело раньше… Юрий шагнул к нему и протянул руку сказав просто и коротко:
— Здравствуйте!
Жабин, ожидавший оправданий, просьб и столь приятных ему унижений этих «бездельников и шалопаев», недоуменно приоткрыл рот и машинально пожал протянутую руку. Этот незнакомый парень еще вчера ему жуть как не понравился. В годы молодости, называлось это «классово-пролетарское чутье», вот это самое чутье, не убитое годами и портвейном с водкой, и кричало в полный голос. Но потом неожиданно, неугомонный внутренний голос утих, а что, нормальный парень, свой в доску. С таким и выпить можно! Вдруг Ивана Никитича совершенно перестало тревожить, что на парне донельзя замызганная, рваная и перемазанная кровью рубаха, а бледное лицо и волосы тоже в крови. Ну подрался, ну подумаешь…эх, молодость, молодость!
— Ну пошли, что ли ко мне, — вахтер широким жестом указал на приоткрытую дверь своей комнаты, — пропустим по маленькой за знакомство!
Кудашев, чуть помедлив, еще раз оглянулся в сторону лестницы, по которой ушли Олег с Машей, а потом вошел к вахтеру в гостеприимно распахнутую дверь.
Комната была небольшая и неряшливая, разделенная темной занавеской на две части. За пологом виднелась помятая, но застеленная темно-синим, шерстяным одеялом, в ногах кровать — топчан. Он сел на стоящий у стола колченогий табурет, а вошедший за ним Жабин, по-хозяйски устроился в старом кресле. Но вахтер тут же вскочил и достал из висевшего на стене шкафчика, початую бутылку «беленькой» и кулек из газеты, из которого выглядывали подвядшие перья зеленого лука. С не сходящей с лица туповатой улыбкой, налил себе половину стоявшего на столе граненого стакана, вновь заглянул в шкафчик, повозился в его глубине и достал еще один стакан-близнец. Он зачем-то подул в него, вытряхнул из него мумифицированную большую муху и какие-то крошки и тоже наполнил наполовину.
— Ну, давай, за знакомство! Подружка твоя говорила, Юрием зовут, не Алексеевич случайно? — он приподнял стакан.
Кудашев переборов брезгливость взял свой стакан и ответил: — Нет, Николаевич я…-
Иван Никитич, с глухим дребезгом чокнулся стаканом с гостем и махом опрокинул его в горло, показывая, что вполне соответствует своему виду давнего любителя спиртного. Он на выдохе крякнул и взяв перо лука, макнув его в стоявшую рядом солонку, отправил в рот. Обершарфюрер у которого от слабости кружилась голова, тоже отпил. Водка была теплая и донельзя противная. Закусывать не стал.
— Ты стало быть, военный? Доброе дело, уважаю! Я сам всю жизнь прослужил, хотя не в войсках, а бери выше, — старик воздел вверх палец, — в Органах! В НКВД!
Произнеся НКВД, он сделал паузу и прикрыл глаза, как музыкант наслаждающейся особо удавшимся аккордом.
— Да, вижу по наградам вашим, — ответил Кудашев, кивнув на висевший на спинке креста старый пиджак с наградными планками.
— А служил где? Лопатина обмолвилась, что летчик и где-то за границей и что ранен был. Не в Германии? — заинтересованно поинтересовался вахтер. Глаза его блестели, а язык начал заметно заплетаться.
— Ну, да, в Германии, — решил подыграть Юрий, места все же знакомые, авось сориентируюсь, что ответить, если что буду давить на секретность и присягу. Должен же старик понимать, что это такое!
— Да… был я там под конец войны и до 1946 года. Есть что вспомнить, — Жабин гаденько захихикал и вновь налил себе водки, и тут только увидел, что стакан Кудашева не пуст, — а ты что ж не пьешь, эх ты, малахольный, а еще летчик!
Он тем не менее плеснул немного и его стакан. — Ну а теперь давай за нашу Советскую армию! — тост, скорее всего бывший у вахтера дежурным и одним из самых любимых.
Пить за Советскую армию, у Юрия не было ну совершенно никакого желания, он нервно поерзал, но вышел из положения, ответив:
— Да! За нашу армию! — и опять, чуть пригубив, поставил стакан, в то время, как его собеседник вновь справился с водкой одним большим глотком.
— Да, есть что вспомнить, — вновь сказал Жабин, — говорят сейчас фрицы, совсем там осмелели. Союзники, еби иху мать! А я всегда говорил, нужно это семя звериное было извести под корень! Их мужиков сгноить в лагерях, в шахтах и на лесоповале, а тем, кто помоложе, отрезать к ****ям яйцы, что бы не плодились. Эх, упустили время, гуманисты ***вы… союзники теперь понимаешь, по Варшавскому Договору! Да ежели война опять, эти союзники ****ские что, воевать будут? Да они сдаваться побегут американцам наперегонки, со всякими чехами-венграми, тоже, теми еще гандонами!
Старик явно заводил себя сам этой речью. Видно было, что тема ему близкая, а выпитая водка явно подогревала страсти. Кудашев решил не вступать в разговор, а просто послушать, о чем будет говорить бывалый чекист. Тот уже как соловей, слушал только себя. Он вытряс в стакан остатки водки, уже не обращая внимания, пьет ли его гость, выпил сам, не прекращая своего монолога. Как и все алкоголики, опьянел он быстро.
— Вам, молодым не понять! Какой был подъем, как мы дали немцам просраться! Я в начале 1945 при особом отделе Первого Белорусского был, лейтенантом, а до этого… До этого в Печорлаге в оперотделе, но сам попросился на фронт. Ведь она Германия, одно большое сборище бандитов! Чего их жалеть было?! На фронт через их Восточную Пруссию ехал, сердце радовалось, как города гансовские, да мертвяки вдоль дороги валялись. Пробил тогда час мести! Пробил!
— А что же вы, Иван Никитич, только в 1945 на фронт попросились, по годам-то вам уже лет тридцать было. Что же не в сорок первом, когда немец у Москвы стоял? — не выдержал Кудашев, хотя и давал себе слово просто молча слушать, — про месть говорите, у вас, наверное, в семье многие погибли?
Ветеран замолчал, пьяно ухмыляясь он пытался сфокусировать взгляд на лице собутыльника.
— Ишь ты куда загнул?! В сорок первом, говоришь, на фронт… Ежели бы все тогда на фронт ушли, кто бы внутреннюю заразу искоренял? Кто бы врагов советского народа и товарища Сталина за крепким забором держал и трудом исправлял? Вот то-то же! Молодой ты, не смышленый ище, хоть и военный, да вы все, летчики не от мира сего... а скажу я тебе, Юра, внутренний враг, он опаснее всяких немцев, потому что в спину бьет и вредительствует! Своим, советским притворяется, а в сердце — какой-то троцкист или белогвардеец. Если бы не я, и не такие как я, мно-о-о-ого кто бы немцу помогал, против Советской власти воевать. Про Власова слышал? Вот таких, как он, гнид немало нашлось, если мы бы их вовремя, загодя к стенке не ставили, да по лагерям не рассовали! А про месть? Так я за весь советский народ мстил! Мать моя в Саратове жила, под немца не попала. Братья, один на складах там, в Саратове служил, а второй, как и я в НКВД, конвоиром в Колымских лагерях. Матери помогали чем могли…
Обершарфюрер кивнул, как мог убедительно, ясно мол, попробовал улыбнуться, но не смог.
— Я о чем рассказывал-то? Как в Германии оказался, от всей души немцам дал просраться! Они суки драные, богато жили. Пока мы Советскую власть строили и с врагами боролись, они жирели да богатели! Уууу… твари! Ненавижу! Как вспомню, так просто дух перехватывает и горло сушит, — старик с тоской посмотрел на опустевшую бутылку, — Чистенькие, гладенькие… Это потом уже, после того как война кончилась они научились в пояс нам кланяться и сапоги советскому солдату лизать, а по началу волками смотрели, думали мы не сдюжим, их обратно отобьют. Стреляли по ночам, гранаты кидали, особенно ихний «Вервольф» первое время досаждал. Помню, на выезде, из какого-то городка на колонну нашу напали из кустов, да фаустпатронами подожгли два танка и грузовик-заправщик. Полыхнуло до небес! Мы оцепили тот перелесок, да поймали их, один старик чахоточный да четверо ****юков, лет по 15–16 из этого, как его… Гитлерюгенда, вот. Мы с танкистами им руки связали колючей проволокой, да покидали в горящий грузовик, в огонь! Ох и визжали они! Музыка прям… Да для нас этот «Вервольф», что коню *** в жопу! Чуть что, заложников брали их бывших нацистов, попов, да иных шибко грамотных, и к стенке. Сучки ихние в соплях и слюнях за нами ползут, воют, за ноги хватают. А мы отделение автоматчиков построим и в капусту ублюдков! Так у них «Вервольф» и извели. Да и слабоват немец партизанить…
Кудашев сидя на табурете, расслаблено откинулся на стену, смотрел на Жабина полуприкрытыми от слабости глазами. Не отрывал взгляда от старческой дряблой шеи с выступающим кадыком. Он мог бы свернуть ему шею, легким движением руки. Да что там шею, он мог сейчас распылить гада в мелкую дисперсную кровавую хмарь, вместе с большей частью здания. А вахтер тем временем продолжал, судя по всему подходя к самым излюбленным воспоминаниям.
— А ихние фрау… самая песня, парень. Ты немок у себя в гарнизоне видел, но то сейчас, а то в войну. Ух и отвел я тогда душу на этом сучьем племени! Не одного ублюдка оставил, так думаю! Раньше тоже, не бедствовал по бабам. В лагере за четвертушку хлеба любая была дать готова. Но там вонючие, тощие зечки, а тут поначалу такие красотки были! Кровь с молоком, чистенькие, волосы что лен, грудь с задницей аж лоснились! Как наши части город или деревню возьмут, солдаты кто порасторопней ловили ихних фрау, да в очередь выстраивались. Мы, особисты, конечно, формально должны были им путевку на тот свет выписать. Но все ж понимали, сколько натерпелся наш многострадальный Советский народ! Давали им волю, особенно по первому времени. Ебли мы их, не разбирая на возраст. Всякое было и старухи, и молодухи, конечно, с молодыми-то интересней. Они, ****и, быстро смекнули, что к чему. Стали, кто моложе, мазаться угольной пылью или вовсе навозом да в обноски и рубище одеваться, да разве нашего брата, солдата этим провести! Бывало выстроится пехота в очередь, положат на стол, двое ноги держат пошире, а кто-то наяривает. Не успеет один кончить, его уже отталкивают. А рядом наши девки из связисток стоят, ржут в голос, да норовят немке в глаза заглянуть, орут: «Как тебе, фашистская сука, красноармейский ***?! До горла достал?»
Юрий чуть слышно застонал, нельзя, нельзя… и так к завтрашнему утру вся Смоленская милиция будет на ушах. О, боги! Как же носит их многострадальная русская земля, этих…нелюдей. Вот от какой судьбы спас Фюрер, Германию. Вот ради чего проливал кровь отец и его товарищи, что бы и у нас не прокатился по Европе паровой каток большевизма, ломая и калеча миллионы человеческих судеб. Свернули русские и немецкие солдаты голову жидо-большевистскому хаму. А тут я слушаю совсем иную историю. Да, нужно все выслушать, запомнить, вернуться и сделать все от меня зависящее, чтобы никогда, никогда больше не повторилось это в истории.
— А был у меня еще случай, — со сладострастной дрожью в голосе и пьяной откровенностью продолжал рассказ Жабин, чуть наклоняясь доверительно к Кудашеву, — уже весной, не помню уже что это за городок был, так, скорее деревня большая. Смотрю, два киргиза из тыловиков, тащат из дома в сарай немку с ребенком. Ор стоит, визг, плачь, ну как всегда, дело уже привычное! Баба уж больно хороша, как на картинке, да с девчонкой лет десяти, у обоих волосы светлые в кудряшках, одеты чисто, да дорого, будто и не война. Явно непростая баба. Не успела, видно, сучка убежать. Я хотел было мимо пройти, да заело меня, что этим двум ослоебам, такая баба достается. Вояки-то из азиатов, что греха таить, ***вые, да ты и сам поди знаешь. Сейчас они не лучше, а тогда и вовсе дикари дикарями были, по-русски и то не понимали. Но уж зато пограбить, да до женского полу, они первые. Одно слово — орда! Я велел им оставить немку с дочерью, а они, вы****ки, еще и перечить мне. Один то уже и штаны к тому времени спустил, конец почти до колена болтается, натренировался, наверное, на обозных кобылах! Пришлось шмальнуть вверх из пистолета для порядка, только тогда они поутихли. И то все пытались меня развести, мол: «Ты товарища командира, нам большую баба дай, а маленькая баба себе забирай!» А прошмандовка эта видит, что я офицер, залопотала по-своему, обняла меня за ноги, в глаза заглядывает, слезы и сопли по щекам размазывает. Я по-немецки то в ту пору не сильно шпрехал, но и дураку ясно, что если уж задницу подставлять, то лучше «герру офицеру», чем дюжине азиатов. Надавал я коневодам пинков, а бабу с вы****ком опять в дом загнал. Так и есть, смотрю, на полке у камина портрет в рамке с черной ленточкой, этой немецкой шалавы не иначе муж — офицер-танкист, да с крестами. Порадовался я, что ухлопали этого фрица, да завалил бабу его на стол. Она скулит, мол, «нихт», да «найн», чтобы я девчонку ее из комнаты выгнал, мол не хочет она что бы та, материн позор видела. А меня это только сильнее заводит, говорю, а вот, хуй тебе, пусть смотрит! Да как мог жестами и словами всякими объяснил той фрау, что плохо будет ебстись, то и дочку ее следом разложу на том же столе. Поняла стерва… Ох уж как старалась, ****ина! Ох и старалась! А я ее потом, за волосы, да из дома вытащил во двор, а там уже киргизы ждут. Они ж не дураки, знали, что после меня им тоже обломится.
— Вот вам, говорю, товарищи красноармейцы, трофей немецкий, почти целый!
Они загоготали, и утащили ее. А я, не будь дурак и малолетку фашистскую оприходовал! И тоже обозникам отдал! Аха-ха-ха-ха!
Старый урод развеселился, явно гордился рассказанной историей, воспоминания о этом «подвиге» солдата-освободителя, грели всю его никчемную жизнь и унылую старость.
— А… вспомнил, в Тюрингии это было, то ли Штайнах, то ли Вурцбах…
Опрокинув тубурет, Кудашев резко поднялся, рванул на груди рубаху, так что полетели вырванные «с мясом» пуговицы и, стараясь не смотреть на старика-вахтера, вышел из комнаты. Ненависть, как ни странно придала сил. Его уже не шатало, слабость и боль в груди, отступили, спрятались куда-то вглубь. Тюрингия… Штайнах и Вурцбах, маленькие городки недалеко от его родного Херингена. Перед глазами, которые застилали слезы ярости, встали облик мамы и сестренки. Да, Греттель в 1945 году было всего 6 лет. Боялся представить на месте безымянных страдалиц из рассказа этого нелюдя мать и сестренку…
Офицер государственной безопасности на пенсии, а ныне вахтер общежития смоленского медицинского университета, Иван Никитич Жабин, пожал плечами вслед вышедшему парню. Странный какой… и правда, что это я перед ним распинался, будто он мне родня какая, хотя родне такое я бы и не стал рассказывать. Да…славное было времечко! Эх, жаль водка кончилась! Хотя… малахольный-то этот и не пил почти, ну не пропадать добру, уж точно! Старик быстро, будто боясь, чтобы парень не вернулся, схватил его стакан, быстро, в два глотка выпил водку и потянулся за луком.
Обершарфюрер приоткрыл дверь с импровизированную студенческую столовую и заглянул в комнату.
— Ну наконец то, ты где так долго, чем быстрее швы наложим, тем лучше. Я уже собирался вниз идти, забирать тебя от этого старого козла. Что, настучал он уже в милицию? — Олег, видя Кудашева, привстал из-за стола, на котором стояли несколько пузырьков и всякие отсвечивающие матовым металлом предметы в белом эмалированном лотке.
Он усадил Юрия на стул перед собой, включил в дополнение к лампочке на потолке настольную лампу, направив свет ему на лицо.
— А Маша где? Все с ней нормально? — с тревогой в голосе спросил Кудашев.
— Да, натерпелась девчонка, это точно. Колотило ее так, что аж стул под ней подпрыгивал. Напоил я ее валерьянкой, да отвел в аспирантскую, где вы вчера ночевали. Хотя, конечно, ей бы лучше спирту махнуть грамм сто, но она и так отключилась только до подушки добралась…последствия стресса. — сказал Олег, стоя у раковины и что есть силы натирая руки куском мыла.
— Спасибо, брат! — поблагодарил Юрий.
— Да о чем речь, скажешь тоже — отмахнулся молодой медик.
Он обмакнул кусок ваты в спирт и принялся аккуратно протирать лицо, щурящемуся от бьющего в глаза света обершарфюреру. Олег был до того поглощен своим делом, что закусил нижнюю губу и что-то мычал. Потом вдруг замер и опустил перемазанную кровью вату.
— Что такое!? Ничего не понимаю, ну-ка повернись вот так, — он повернул голову Кудашева и приподнял его лицо за подбородок, — да что за херня?! Я же помню, внизу смотрел, там, конечно, темновато было, но…
Он хмыкнул, почесал себе затылок, а потом потер лоб, всем видом демонстрируя недоумение.
— Снимай рубашку, — коротко сказал он не терпящим возражения голосом, — давай, давай, и бросай ее сразу на пол, все равно ей место только в мусорном ведре.
Кудашев встал, покряхтывая от боли, стянул рубаху. Олег придвинул стул, и внимательно принялся осматривать грудь и верх живота со старым, желтым уже синяком, а также левый бок, который сегодня обзавелся уже новым большим кровоподтеком. Он осторожно касался пальцами ребер, ключицы, что-то про себя невнятно говорил, и чем дольше, тем более удивленным делалось его лицо. Наконец, без пяти минут военный хирург, откинулся на спинку стула и замолчал, пристально смотря в лицо Юрию, тот аккуратно сел на прежний стул и поежился от ночной прохлады, окно в комнате было приоткрыто. Пауза затянулась. Они молча смотрели друг на друга. Кудашев понимал, что сейчас у Олега появилось масса совершенно конкретных вопросов, отвечать на которые было нельзя. Зачем ломать жизнь, еще одному хорошему человеку?
Молчание нарушил студент. Он устало потер лицо рукой, будто пытаясь безуспешно вернуться к реальности.
— Твои травмы, Юра, характерны для сильного удара при аварии. Более того, не просто при аварии, а скорее всего при авиационной, есть свои особенности. И еще, после таких травм, я, конечно, многое бы отдал за рентгеновский снимок, но и по тому что вижу, выжить — большая удача. А ты не только живой, но и довольно бодрый. По цвету и общему виду гематомы, могу предположить, что травму ты получил немногим больше недели назад, а Машка к отцу поехала… точно, пять дней назад. То есть ты был в аварии совсем недавно. Но, по ее словам, ты приехал к ее отцу в отпуск после ранения… Странно, согласись.
Ответить Кудашеву было решительно нечего. Он отвел глаза и смотрел сейчас в ночную тьму в приоткрытом окне.
— Ты знаешь, что такое регенерация? — тихо спросил Олег.
Юрий кивнул и тяжело вздохнул:
— Способность живых организмов со временем восстанавливать поврежденные ткани, а иногда и целые потерянные органы.
— Да, ты и впрямь это знаешь, — медик тоже кивнул и не сводя глаз со своего пациента продолжил, — я все понимаю, Юра, у меня за плечами срочная и пять лет в университете на военной кафедре. Что такое присяга и подписка о неразглашении мне объяснять не нужно. Я кое-что слышал, кое-что читал, остальное домысливаю сам… Ты на службе участвовал в секретных медицинских экспериментах по регенерации. На месте широкого пореза на твоей щеке, через пару часов образовался аккуратный шрам, будто прошло несколько месяцев. А с травмами твоей груди, по хрипам, которые я слышу, могу судить, что другой бы не выжил. Не отвечай! Не подставляй себя! Кто же мог подумать, что тебе встретятся местные гопники и придется попасться мне на глаза. Давай так, я тебя больше ни о чем не спрашиваю, ты мне ни о чем не говоришь?
Кудашев облегченно кивнул. Действительно, намного легче, этому парню, поверить в секретные медицинские эксперименты местной разведки, чем в ту правду, которая была на самом деле.
— Ну и хорошо! Иди-ка ты в душ, смой с себя всю эту грязь, я потом дам тебе свою футболку. Великовата будет, но не ходить же тебе по пояс голым.
Да, верно, подумал Юрий, и надо убираться из города, быстрее и подальше.
Глава 22. Научный подход
Эту «Волгу», медленно едущую по пыльной деревенской улице, Афанасий Филиппович заприметил сразу. Он как раз вышел на открытую террасу дома, позавтракать чашечкой кофе, бутербродами с маслом и полистать черновики своих заметок, когда белая, а вернее серая от пыли машина въехала на улицу со стороны правления. Так медленно, хоть и по отвратительной дороге, едут, когда высматривают номера домов. В Алферово у них номеров домов отродясь не было. Почтальон Дуся, всю сознательную жизнь, ходившая с большой кожаной сумкой, и так знала, кто где живет и в такой роскоши, как нумерация деревенских домов, не нуждалась. А эти, стало быть, высматривают дом по какой-то примете, или дворы считают. Это самое привычное для чужих объяснение: «Зуйковы нужны? Да вот по улице, прямо, от колхозного правления седьмой дом с левой стороны…» Сердце профессора заныло скверным предчувствием. Он поставил на клеенчатую скатерть стола чуть пригубленную кружку с кофе и потер левую сторону груди. И дело не в том, что из местных такой роскоши как «Волга» отродясь ни у кого не было. На всю небольшую деревеньку, в которой, пять лет назад, по бросовой цене, купили Кривицкие дом, все легковые машины можно было пересчитать по пальцам. От председателева УАЗ-469, до вечно сломанной инвалидки одноногого Жорки Мотыгина. Жорка постоянно ремонтировал свой агрегат, но хватало его ремонта только для поездки со страшным треском и дребезжанием до магазина за портвейном.
Отчего-то Афанасий Филиппович, сразу понял, едут за ним.
Враз вспотели ладони рук и колени ног под столом сами собой запрыгали, отбивая пяткой дробь. Не зря говорят, один раз испуганный, всю жизнь боится. Страх, вошедший у советского человека в кровь и в костный мозг, имел у профессора свой резон. Виновата, наверное, была во всем бабка. Старая дура никак не могла забыть, что родилась в дворянской семье. Хотя и России ее, с царем, попами и дворянами давно, к тридцатым годам уже не было. Но старая карга, в то время, когда все умные советские люди постарались забыть о грешках прошлого, спалили в печках старые бумаги и фотографии родственников-буржуев, поступила прямо наоборот. Она собирала всякие старорежимные вещи, знала массу занятных семейных историй и подсадила на страстную любовь к истории внука. Афонька Кривицкий, хоть и был пионером, а потом комсомольцем, любил бабкины рассказы.
— А вот, Афанасий, на этом фото твой прадед, полковник Андрей Андреевич Кривицкий, батюшка мой, в офицерском собрании, после Балканского похода. А вот… орден Святой Анны II с мечами, это за дела на Кавказе в ту войну, под командованием великого князя Михаила Николаевича…
Для комсомольца Кривицкого это было занимательно, но не более. О дворянских корнях своих в ту пору нужно было молчать накрепко и в свое время, мать Афанасия, в бурное время Гражданской войны, откуда-то выправила бумаги, что они из семьи рабочих. И все бы ничего, но сгубила Афоньку, сука-любовь. В институте, где учился в 1938 году студент Кривицкий, свела его судьба с красавицей Розочкой Фишман. Розочка была комсоргом и старостой их группы, многие студенты засматривались на стройную, черноглазую, с копной вьющихся волос цвета воронова крыла под красной косынкой, девушку. Отчего сама она обратила внимание на застенчивого юношу Афанасия Кривицкого, он понятия не имел, да и искать ответов не собирался. В проклятый день, он на всю жизнь запомнил, что было это 18 марта, в День Парижской Коммуны, вечером, он позвал ее домой. Жили они, мать, брат, бабка, в двухкомнатной квартире, что в ту пору было настоящей роскошью, за которую благодарить следовало мать. Вернее, ее сожителя Степана Чижова, когда-то работавшего в ТОРГСИНе. Отца Афанасий не знал, отчего-то говорить о нем в семье, было не принято.
Стараясь впечатлить Розочку, Афанасий, не сказавши ничего бабке, стянул семейный альбом и кое-что из реликвий, устроив затем подруге, целую лекцию. Розочка Фишман, слушала с огромным интересом, задавала массу вопросов, охала и ахала, потом они много смеялись и шутили. Под конец вечера, он проводил ее через парадное, они целовались на лестнице, и Розочка даже дала полапать за немаленькую свою грудь с призывно торчащими сосками. Иными словами, закончился День Парижской Коммуны для студента и комсомольца Кривицкого чудесно. Испортила все бабка, грубо заявившая, увидев на письменном столе альбом со старыми фотографиями: «Ой, быть беде! Что бы этой жидовки, больше тут ноги не было!»
На следующий день, к концу институтских занятий, Кривицкий находившийся в плену любовных грез от загадочных улыбок Розочки, краем глаза заметил в окно, остановившуюся у крыльца старого здания их института черную «Эмку». Трое сотрудников в синих галифе и красно-синих фуражках, окинув взглядом здание, быстро скрылись внутри, еще один остался у машины. В проклятые те дни, могли взять, кого угодно и сам вид сотрудников НКВД, внушал людям ужас. Неизвестно отчего, Афанасий Филиппович Кривицкий подумал вдруг, что идут за ним. В институте, училось несколько сотен ребят и девчонок, не считая преподавательского и административного состава, но он понял, это по его душу. Навалилась какая-то апатия и страшная усталость. Он почувствовал, как глаза наполняются слезами, вдруг стало так невыносимо жаль себя. Нахлынуло неожиданно сильнейшее чувство запоздалой любви к маме, к брату Игорю и отчего-то более всего к Марии Андреевне, бабушке. Дверь распахнулась, вошли те трое с улицы, один, кряжистый со свирепым, грубым лицом, сразу прошел к окнам, а другой, по-видимому, старший громко спросил: «Кто тут Афанасий Филиппович Кривицкий?» Не успел их пожилой преподаватель Дмитрий Карлович, открыть рот для ответа, как вдруг справа раздался звонкий девичий голос: «Вот он!» Вскочившая Розочка Фишман, с торжеством на лице, сияя глазами, указывала на него пальцем.
Ночью, когда Афанасий, грезил перед сном мягкими, податливыми губами Розочки и ее отнюдь не мягкой грудью с большими сосками, сама товарищ Фишман, старательно вспоминая прошлый вечер, писала на него донос, который утром, до начала занятий, успела отнести «куда следует».
И закрутили, завертели студента Кривицкого кровавые жернова НКВД, взяли и мать, и бабку, а брат, как оказался в детском доме, так и сгинул без следа, как ни старался потом разыскать его Афанасий. Бабку тоже не удалось им взять в оборот. На следующий день, после его ареста, пришли к ним с обыском и когда выворачивали шкафы и рвали книги, не выдержало ее сердце и некогда дворянская дочь, умерла, как потом узнал Кривицкий, со словами: «Будьте вы прокляты, иудины дети!»
Нежданно, нагадано, оказался двадцати летний Афанасий Филиппович Кривицкий, студент Смоленского университета, агентом трех иностранных разведок и активным участником белогвардейской подпольной контрреволюционной, монархической организации. Все обвинения свои Афанасий подписал. К тому времени он не особо соображал, что делает, да и перо в руке держал просто чудом, потому что ногти на руке были с мясом выдраны, а суставы пальцев распухли, раздавленные в дверном косяке. Он бы и не такое подписал, лишь бы оставили в покое, дали поспать и не били больше. Каким-то чудом, дали ему десять лет лагерей без права переписки, а не высшую меру. Наверное, кто-то из начальников в НКВД, понимал, что молодой парнишка, вряд ли мог оказаться таким закоренелым врагом, как следовало из материалов дела. Первое время, все было будто во сне. Хоть не били, и то хорошо. Валил лес, возил лес, обрабатывал лес. Грела в холодном бараке, никому не высказанная мечта, когда-нибудь вернуться, найти эту жидовскую суку Розочку и медленно удавить, глядя в затухающие глаза на сведенной судорогой лице. Но потом и это ушло. Всю Великую Отечественную, он, не смотря на заявления о отправке на фронт, просидел и вышел только в 1946 году, согласившись «сотрудничать». А скорее потому, что стал таким доходягой, что какой-то ушлый начальник решил отправить его помирать на волю. Но Афанасий выжил, на вольном воздухе быстро поправился, брали свое молодые еще годы. Потом что-то не срослось, и его, не допущенного к проживанию в Москве и Ленинграде «за 101 километром», взяли второй раз, уже в 1952-ом. Но в марте 1953 кровавого Кремлевского горца, наконец-то, утащили в ад давно заждавшиеся черти. Кривицкого выпустили, сняв все новые обвинения, а в следующем году и вовсе реабилитировали по делу 1938 года.
С тех пор жизнь стала налаживаться. Он закончил университет, потом аспирантуру, в университете, помогала слава «безвинно пострадавшего в годы культа личности». Со временем защитил кандидатскую и докторскую по истории Смутного времени, тут уж сказалась помощь парней с Лубянки, с которыми, с 1949 года, связь не прерывалась. Женился. Судьба даже сделала ему подарок в виде случайной встречи на конференции в Москве с Розочкой Фишман, успевшей к тому времени стать Борисовой. Розочка, заплывшая дурным жирком, сидела с важным видом в Президиуме и даже делала доклад о свободе в СССР и преследовании негров и индейцев на загнивающем Западе. Сучка так умело открывала свою картавую пасть, что ей совершенно искренне аплодировали сидевшие в зале люди, в основном студенты, проникшиеся мрачной картиной зверств заокеанских капиталистов. Афанасий дождался бывшую подружку на выходе из актового зала и от всей души засветил по оплывшей, далеко уже не привлекательной морде, сломав нос, а потом добавил от всего сердца ногой, по жирным бокам упавшей и пронзительно визжащей активистки.
От очередной судимости, на этот раз по хулиганке, спасло то, что новоявленная товарищ Борисова, не захотела поднимать шум и афишировать свое стукаческое прошлое. Писать на него заявление, Розочка отказалась наотрез. Как потом оказалось, основной причиной было даже не это, а ожидание ею, со дня на день, вызова в Израиль. Тягомотина со следствием и судом, к тому же по таким обстоятельствам, гражданке Борисовой-Фишма, была нужна не более, чем палестинцам государство Израиль. Повезло и с седым, пожилым капитаном-милиционером, у которого на груди алел орден «Красной Звезды» явно военный. Почитав материалы дела, он долго молча курил «Приму» исподлобья поглядывая на притихшего доктора исторических наук, ссутулившегося перед ним на табурете, с тоской смотрящего куда-то в пустой угол. Потом капитан встал, открыл стоявший слева сейф, достал оттуда бутылку «Русской» и налил полный граненый стакан. «Пей!» — пододвинул он стакан к Кривицкому. Тот махнул все двести грамм в три больших глотка, задохнулся, выступили слезы.
— Послушай меня, придурок! Четвертый десяток разменял, вот тут написано, что доктор наук, а мозгов нихуя не нажил! Это тебе не книжки ученые читать, это жизнь! Ты своим скудным умишком подраскинь! Жизнь тогда такая была! Каждый старался выжить, как мог. Кто-то молчал в тряпочку и надеялся, что пронесет, а иной готов был, чтобы самому уцелеть, другого утопить! Как твоя жидовка! Если сейчас начнем счеты сводить, это опять Гражданская война! Опять кровь, опять смерть… а ты думаешь, у нашей страны врагов нет? Они только и ждут момента…
Выпитая водка ударила Афанасию в голову, лицо побагровело, вдруг стали душить слезы обиды:
— Вам легко, товарищ капитан говорить, а я лес валил и кровью харкал, пока эта мразь тут ноги раздвигала… И что, оставить ей все это, будто и не было ничего, может извиниться еще?
— Мне легко? — усмехнулся горько капитан, он приоткрыл рот и щелкнул пальцем по передним зубам—коронкам серо—стального цвета, — я в 1937 году, училище закончил, только в часть в Липецк, лейтенантом приехал. А через неделю меня уже в спецотделе мордой о стену возили, а всего-то делов, в курилке анекдот рассказал. И все смеялись, все вроде свои, а потом оказалось, что из четверых кроме меня там бывших, двое заявление написали. Выбили мне все зубы передние… Так и укатали на десяточку, а потом в 1942 году в штрафбат. И только потом уже, как кровью смыл, хер знает какую вину, довоевывал сержантом, а потом и лейтенантом. Так что Афанасий Филиппович, давай с тобой так договоримся. Перед товарищем Борисовой, этой пархатой тварью, ты, конечно, извинишься и забудешь про ее существование. А я направлю материал в твой институт, как там его… не важно, для принятия мер общественного воздействия.
Все это промелькнуло в голосе профессора стремительно и к тому времени, когда автомобиль действительно остановился у его калитки и во двор уверенно вошли двое в штатском, он уже вставал из-за стола на ватных ногах, судорожно сглатывая. Увидав его на террасе, люди «из конторы», —сомнений у Афанасия Филипповича уже не оставалось, — направились к дому, обходя цветочные клумбы. Неприметные лица, спортивные фигуры, один в новомодных джинсах и в светлой рубахе с закатанными рукавами, второй, постарше, в серой брючной паре, но без галстука. Не в синих галифе и в малиновых фуражках, конечно, но сути это не меняло. Они остановились у крыльца, переглянулись и отчего-то молодой улыбнулся напарнику в костюме. Вот ведь гады, еще и насмехаются, промелькнула шальная мысль в голове профессора.
— Доброе утро! — произнес старший и уточнил, — профессор Кривицкий Афанасий Филиппович?
Афанасий мелко закивал, сам ненавидя себя за страх сковавший все его члены, въевшийся столь глубоко, что и рад бы избавиться, на никак не выходило.
— А в чем собственно дело, товарищи? — наконец, выдавил он и с омерзением почувствовал, как дрожит голос, став похожим на козлиное блеяние.
Нежданные и незваные гости, заученным, быстрым и каким-то элегантным движением достали и продемонстрировали ему красные удостоверение с тиснеными золотыми буквами:
— Извините, но вам придется проехать с нами в Смоленск!
— Что там, Афоня? — послышалось из окна кухни. Слегка скрипнув, отворилась дверь и на террасу вышла жена. Кира, не прекращая вытирать полотенцем большое блюдо, с недоумением посмотрела на стоявших внизу мужчин, потом с подозрением на мужа.
— Кто эти люди, Афанасий? — спросила она строго.
Они прожили в законном браке уже более двадцати пяти лет. Кира Семеновна, некогда пленившая будущего профессора, стройной фигуркой, шаловливыми глазками и игрой на пианино, была моложе на пять лет. Но годы не пощадили бывшего преподавателя музыки, а ныне пенсионерку Кривицкую. Легкий и воздушный характер, в котором некогда Афанасий не чаял души, со временем, отчего-то превратился в тяжелый и склочный. Климакс и гормоны сыграли с Кирочкой злую шутку. Они превратили шаловливую певунью в грузную, сварливую, вечно недовольную всем окружающим миром мегеру с басовитым, хриплым голосом. Ко всему в добавок, у нее стали настойчиво пробиваться на верхней губе усы, которые Кира Семеновна, по началу, с дуру, попыталась сбривать, отчего растительность полезла только яростней. Супружница его, бывшая действительно хорошим преподавателем, продолжала давать различным недорослям уроки игры на пианино, гитаре и баяне. Не раз Афанасий ловил себя на мысли, что, когда Кирочка, рванув меха баяна, поет: «Е-е-е-ехал на ярма-а-арку ухарь купе-е-ец…», — напоминает мужика. Но в какой бы усатый, нудный и сварливый колобок не превратилась жена, женой ей суждено было остаться. За эти годы они свыклись друг с другом, нажили двоих, взрослых уже детей, и оба понимали, менять уклад было поздно.
— Так кто, я спрашиваю, эти люди? — повторила Кира Семеновна, отложив на стол блюдо и уперев кулаки в пышные бока.
Комитетчик в костюме вежливо улыбнулся и продемонстрировал удостоверение, даже развернув его.
— Не волнуйтесь, хозяйка, ничего страшного, но нам придется забрать Афанасия Филипповича в город. Служба! — он даже слегка развел руками, демонстрируя, казалось, искреннее сожаление.
Профессор вздохнул. По крайней мере времена действительно изменились. «Эти», в отличии от «тех», вежливы и не норовят сразу дать в морду.
— Та-а-ак! — повернулась к мужу, Кирочка багровея лицом, — признавайся сейчас же, старый ****ун, что натворил, что за тобой люди из Смоленска приехали!
— Ну что вы! — подключился молодой, в джинсах, — Есть всего лишь несколько вопросов, к вашему супругу!
— Знаю я ваши вопросы, — жена всхлипнула от переполнявших чувств, — Признавайся мне сейчас же, что ты, мразь, на старости лет натворил?
При полном молчании сотрудников и переходящих в визг криков супруги, Афанасий, в прихожей обулся, накинул дрожащими руками пиджак и пошел к стоявшей на улице машине. Один спереди, второй сзади, отметил он про себя и усмехнулся невесело. Истерика, закатанная женой, ожидаемо закончилась у открытой калитки обильными слезами. Профессор хотел было сказать жене, что ни в чем не виноват и скоро вернется, но уж очень слова те были банальны. И слишком многие их говорившие так и не вернулись. Он просто поцеловал ее в мокрую щеку и поморщился, уколовшись об усы.
Дорога до Смоленска промелькнула незаметно. Все трое сотрудников в машине профессионально молчали. За всю дорогу только предложили закурить, а когда он отказался, спросили, не возражает ли он, если сами покурят. Афанасий Филиппович, конечно, не возражал. Отвернувшись в окно, он невидящим взором провожал мелькавшие вдоль дороги деревья, кусты и дома. Самое интересное, что профессор не чуял за собой ничего противозаконного, тем более криминального, а уж тем паче того, что могло заинтересовать КГБ. Даже, наоборот, помогал родным органам многие годы, сигнализировал время от времени о слишком говорливых коллегах и студентах. Нет, он не был, конечно же, столь наивным, дабы полагать, будто при желании на него не могут накопать. Вот только, разрази его гром, кому это нужно? В политику Афанасий не лез, более того, питал к среде так называемых «диссидентов» стойкое отвращение. В кругу интеллигентов, с которыми он общался, были несколько, преимущественно евреев, которые постоянно ныли о «отсутствии свободы», выражающейся исключительно в невозможности свалить в Израиль или Америку. Это всегда удивляло профессора, отчего не дать им возможность отвалить на Обетованную Землю? Положа руку на сердце, не считавший никогда себя наследником черносотенцев, Афанасий на дух не переносил эту нацию. Благодарить, скорее всего, стоило Розочку Фишман, пару ссученных «политических» и нескольких блатных из одесского кичмана, с которыми пришлось сталкиваться за долгие лагерные годы. Почитывал Солженицына в самиздате, было дело, но в отличии от многих, ничего для себя в «Одном дне Ивана Денисовича» нового не открыл, а «Архипелаг ГУЛАГ» бросил после нескольких страниц. Слишком тяжело было вспоминать свои мытарства. Он и сам хлебнул лиха по лагерям полной чашей, может и похлеще бы написал, но не чувствовал в себе писательского дара. Да и желания писать о загубленной молодости не было. Вот вроде и все. Анекдоты на кухне, к счастью в наше время, перестали рассматриваться как антисоветский заговор, так… мелкие шалости, подумалось ему.
Афанасий Филиппович вздохнул. Было еще кое-что… Не зря в народе говорят, седина в бороду, бес в ребро. Давно уже питал профессор слабость к молоденьким студенткам второго курса. Отчего именно второго, сам не знал. И слабость эта становилась тем сильнее, чем более пробивались усики и набирался вес у Киры Семеновны. Что уж там, грешен. И так получалось, что, будучи человеком даже в старости интересным, моложавым и отличным собеседником, всегда находил некую взаимность. Начиналось все как индивидуальные занятия по истории, а заканчивалось… обычно легким флиртом. Признаться, в свои года, Кривицкий как мужчина был уже слабоват, но ведь современная молодежь такие затейники, да и многого уже не требовалось. Следовало отдать профессору должное, он действительно вытягивал своих протеже в отличницы. И вовсе не потому, что какая-то шалунья была не прочь потеребить его вялое естество в перерыве между рассказом о татаро-монгольском иге и Семибоярщине. Афанасий Филиппович, и правда, усердно занимался с очередной из своих избранниц по программе университета, и никогда не ставил это в зависимость от интимных достоинств той или иной студентки. Должно быть Кривицкому дана была некая харизма, умел он сохранить отличные отношения со всеми своими знакомыми девушками, не вызывая ревности и взаимной неприязни. Дражайшая супруга, явно не зря величала его утром «старым ****уном», но на сколько профессор знал, в компетенцию КГБ, эти его грехи точно не входили.
Отдался давно и полностью Афанасий Филиппович Кривицкий Отечественной истории. Именно Отечественной, ибо трезво рассудил, что изучать Рим или Великие пирамиды, не имея возможности побывать на месте приложения своих изысканий, смысла не было. И нужно признать — преуспел. Став профессором семь лет назад, вполне был доволен жизнью. Деятельно участвовал в археологических экспедициях по всему Союзу, и вообще не по годам легок был на подъем. Кроме того, больше для себя, собирал весьма нетрадиционные истории, находившиеся между наукой и народными байками. Много сделал профессор Кривицкий и для краеведения, в чем и засветился для генерала Кожевникова, о чем собственно до поры, до времени сам не знал.
Въехали во двор управления КГБ. Афанасий Филиппович, был тут по повестке года два назад. Тогда их аспиранту, умнице и светлой голове, жутко и нестерпимо приспичило жениться на француженке, с которой он неведомо как познакомился в Москве. Сейчас сопровождающий профессора молодой сотрудник, тот что в джинсах, проводил его на третий этаж и усадил на скамью у какого-то кабинета, сам устроившись рядом. Все выглядело не так уж и ужасно. По коридору время от времени проходили по своим делам сотрудники, кто в форме, а кто и в цивильном. Где-то стучали печные машинки, слышались голоса. А пару раз, привлекали внимание Кривицкого и весьма симпатичные сотрудники женского пола. Постепенно профессор успокаивался, и на смену страху пришло жгучее любопытство. Сидели недолго, со стороны лестницы показался не молодой уже, представительный мужчина с седыми висками в хорошем сером костюме. Сопровождавший Афанасия Филипповича молодой парень вскочил, оправляя заправленную в джинсы рубашку. Шедший по коридору мужчина остановился. Лицо умное, мужественное, но усталое. Именно так и представлял себе профессор хозяина данного заведения, он не ошибся.
— Товарищ генерал-майор, профессор Кривицкий по вашему приказу доставлен! — отрапортовал парень.
Профессор тоже вскочил, с тревогой переведя взгляд от удаляющегося по коридору лейтенанта на начальника Смоленского КГБ.
А игра-то, оказывается, идет по-крупному, мелькнула мысль в голове Кривицкого.
— Здравствуйте товарищ Кривицкий! — протянул ему руку генерал, — давайте знакомиться, генерал-майор государственной безопасности Кожевников, Николай Иванович.
Афанасий Филиппович пожал протянутую руку оказавшуюся крепкой и сильной:
— Чем обязан знакомству, товарищ генерал?
— Не знаю, что вы подумали, профессор. Наверное, переживаете, но спешу успокоить, нам потребовалась исключительно ваша профессиональная консультация, — Кожевников улыбнулся, но улыбка была совсем не искренняя, вымученная.
— Прошу, проходите, — генерал отворил дверь, рядом у которой только что сидел Кривицкий и широким жестом пригласил его внутрь.
Они вошли в большое помещение, посреди которого стоял большой, беспорядочно заваленный бумагами стол. Три большие окна давали много света. Напротив окон высились большие металлические шкафы. В углу стояли две раскладушки на которых неопрятно валялись темно-синие шерстяные одеяла и полушки в белых наволочках. У стола, согнувшись, о чем-то оживленно спорили трое военных, в форме, но без головных уборов. В званиях профессор, как человек не служивший и сугубо гражданский, не разбирался. Из троих двое были средних лет, один чуть полноватый с неприметным лицом, а второй яркий красавец со щегольскими усиками. Военный, возрастом постарше профессора, с абсолютно лысой, круглой головой, но с фигурой, не потерявшей силы и ловкости сразу привлек к себе внимание Кривицкого. Генерал, с которым они сюда вошли, излучал властность и уверенность в себе. Но пожилой явно был тут главным, это отчего-то профессор это понял сразу.
— Знакомьтесь, товарищи! Афанасий Филиппович Кривицкий, профессор Смоленского университета, историк, лучше него, думаю, никто нам помочь не сможет! — представил его генерал.
Все трое с интересом посмотрели на вошедших и пожилой военный энергично шагнул к ним на встречу протягивая Кривицкому руку со словами: — Отлично, отлично профессор! Сразу прошу не удивляться, возможно, вопросы мои покажутся вам несколько странными. Но нас интересуют самые неожиданные истории и слухи, имеющие хождение в Смоленской области. Про всевозможные заколдованные и зачарованные места, старинные истории о ведьмах, леших, колдунах, чудовищах, каких-то странных происшествиях…
Первой мыслью, посетившей Кривицкого, было то, что он стал жертвой какого-то розыгрыша своих коллег, постоянно подшучивавших над увлечением Афанасия Филипповича. Он тряхнул головой, но ничего не изменилось. Он находился в кабинете на третьем этаже Смоленского Управления КГБ на ул. Дзержинского и, насколько он знал из жизненного опыта, розыгрышами в этом месте не занимались.
Глава 23. Бежать без оглядки
Кудашев, помывшись и переодевшись, вернулся в комнату, которую студенты превратили в столовую. После всего происшедшего разыгрался зверский аппетит. Организм настоятельно требовал восполнить потраченные калории, да и не мудрено, почитай весь день ничего толком не ел. Олег достал из холодильника миску с заранее нарезанным винегретом, плеснул туда душистого подсолнечного масла, разложил по тарелкам, нарезал на блюдо вареной колбасы и ржаного хлеба. Потом налил из запотевшей бутылки два стакана ледяной водки. Он, несмотря на ночное время, раз уж так получилось, решительно намеревался составить обершарфюреру компанию, чему тот был только рад. Главное, чтобы не лез с расспросами.
С винегретом под водку управились быстро. Перекусили в полном молчании, хотя видно было, что Олега просто распирают незаданные вопросы. Но силы воли парню не занимать, подумал Кудашев с уважением. Но разговор зашел о другом. Кудашев спросил о подруге молодого врача, на что тот обреченно махнул рукой.
— Прошла любовь. Опять поцапались на пустом месте! Она завелась вечером по поводу моего распределения, я не выдержал и наговорил лишнего, да к тому же и грубовато. Маринка ответила тем же, собрала вещи и дверью хлопнула. Знаешь, а мне кажется, оно и к лучшему. Все к этому и шло уже пару недель.
Как-то само собой в руках парней оказалась гитара. Олег не был отличным гитаристом, скорее даже средненьким, но играть любил, заметно было. К тому же гитара была студентами буквально замучена, похрипывала и постанывала, и временами противно дребезжала. Но Юрий слушал с удовольствием. Песни почти все были незнакомыми, но они нравились, бередили душу. Но среди них спел Олег и старую казачью «Любо, братцы, любо», только изрядно переделанную, но не узнать было нельзя.
Жинка погорюет, выйдет за другого,
За мово товарища, забудет про меня.
Жалко только волю во широком поле,
Жалко мать-старушку да буланого коня.
Эти слова будущий военный хирург пел особенно проникновенно. Знать прежние его слова о разладе с подругой были скорее всего лукавством.
Кудашев задумался. Как все же странно. Без пяти минут советский офицер, поет откровенно старорежимную песню о реакционном казачестве. В той Советской России, которую знал обершарфюрер, за такую вот песню, гарантирована была встреча с НКВД, и с самыми безрадостными последствиями.
Потом длинная незнакомая баллада с надрывом и нарочито хриплым голосом:
Сколько веры и лесу повалено, сколь изведано горя и трасс,
Как на левой груди — профиль Сталина,
А на правой — Маринка анфас.
Эх, за веру мою беззаветную сколько раз отдыхал я в аду!
Променял я на жизнь беспросветную несусветную глупость мою.
Юрий, прикрыв глаза, замер, откинувшись на табурете, опиравшись спиной о стену позади. Это был шедевр! Он чувствовал озноб от проникновенных слов и мелодии. Бесподобно! Невероятно! И вновь уж чего, чего, а услышать такое в СССР, было непривычно и странно. А ведь поют! И если поют перед практически незнакомым человеком, стало быть, не все так скверно. Дали слабину… Но в этом-то и коварство. Коммунизм дал вздохнуть людям, чтобы снова ухватить за горло, еще крепче. Выпустили из котла лишний пар, чтобы сохранить сам котел, не дать ему взорваться изнутри. Тут, наверное, дело в так называемой «хрущевской оттепели», про которую он читал. Когда после ХХ партийного съезда, коммунисты постарались списать все грехи и навешать всех собак на умершего Сталина и его окружение.
Как скверно, что не могу расспросить, кто автор этой песни, думал Кудашев, наверняка очень известная тут личность, расспрашивать о таком, слишком подозрительно. У Маши потом узнать бы или у Сергея, должны знать. Наверняка знают! Явно отмеченный Богами человек это написал.
Олег отложил гитару.
— Давай что ли горло промочим, пересохло! Да и на душе что-то паскудно, будто что-то скверное впереди.
Кудашев хотел было отказаться, но не смог. Ведь именно в такой вот тихой беседе, глаза в глаза, как сейчас, как раньше с Сергеем и Андреичем, можно узнать больше чем со страниц сотен книг и десятка библиотек.
— Сыграй и ты что-нибудь, очень прошу. Есть что-то в твоей музыке, в том, как ты играешь… Даже не могу выразить словами. Тебе бы концерты давать! — он протянул Юрию гитару.
Что сыграть, что спеть?! И то — не то, и это — не это, душа требовала чего-то особенного, а не слишком ли это будет тут неуместным?
Руки сами собой тронули струны, мелодичный перебор, негромкий голос
Побатальонно, поротно
Выбыв из строя, смолк
Сто тридцать пятый пехотный
Керчь-Еникальский полк.
Молодец молодца краше,
Пулями мечены лбы...
Не доходя Таганаша,
Вышли из Белой борьбы...
Полк, пробивая дорогу,
В полном составе лег:
Мертвые — прямо к Богу
Раненые — в острог...
Скошен косой пулеметной,
В Северной Таврии смолк
Сто тридцать пятый пехотный
Керчь-Еникальский полк!»
Олег слушал, затаив дыхание, замерев. Как для Кудашева были незнакомо то, что пел его новый знакомый, так и для человека из СССР, были неизвестны песни иного мира. Это написал папа. В память своих товарищей по Первой Гражданской войне, сам служивший в 135 Керчь-Еникальском и чудом уцелевший в бою под Таганашем, князь Николай Всеволодович Кудашев знал, о чем сочинить песню. Сам Юрий знал ту историю со слов отца, а кое-что, о чем отец не говорил, из рассказов его друзей и товарищей.
— Какая… какая замечательная песня! Странно. Я ее никогда не слышал. Это о Гражданской, ведь так? — встрепенулся Олег.
— Да. Ее написал… не важно. Один мой близкий знакомый, вернее его отец. — кивнул Юрий.
Он чуть помедлил, подтянул струны, взял аккорд и вновь запел:
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Все не веря, все не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь все плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо —
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
Это написал уже не отец, а его друг, дядя Коля Туроверов, так же как отец, оставивший часть души в России, которую покинул одним из последних. Его тяжелораненого внесли на носилках на судно в Графской пристани поздней осенью 1920 года, в сопровождении брата и молодой жены. Но они: и дядя Коля, и другие русские все же вернулись в Россию. И вернулись победителями!
Обершарфюрер никогда не забывал, как в марте 1942 года, мама получила от отца письмо, и с радостью в глазах, прямо в коридоре, торопливо распечатывала конверт. Стремительно пробежав глазами строки, вскрикнула, выронила листок и закрыла лицо руками. Папа писал, что под Рязанью, попав с отрядом в окружение, есаул атаманского полка, Николай Николаевич Туроверов погиб. До последнего отстреливался, пока были патроны, а потом застрелился. Красные люто ненавидели своих врагов из бывших, и в плен им было лучше не попадать.
— А я знаю эту песню! — неожиданно сказал будущий военный врач, — вернее не ее, а то, о чем она. Раньше не слышал, но знаю! Признайся, это ты сочинил! «Служили два товарища» посмотрел и сочинил песню! Там же у поручика Брусенцова, того которого Высоцкий играл, конь за кораблем тоже поплыл. Сцена, конечно, в фильме, наверное, самая тяжелая! Я прав?! Только честно!
Кудашев растерянно смотрел на собеседника. Он не знал абсолютно ничего о таком фильме, ему ровным счетом не говорили ничего фамилии Брусенцов и Высоцкий. Проклятье! Это как ходить по тонкому льду, неизвестно, когда и где, но рано или поздно провалишься. Он вздохнул, не весело улыбнулся, взглянул в приоткрытое окно, за которым в ночи стрекотали чуть слышно в дали кузнечики. Медленно положил гитару на стол и поднялся с табурета.
— Пора прощаться, Олег. Спасибо тебе за все. Рад был знакомству. Жаль расставаться, такого друга как ты иметь, это честь!
Олег опешил:
— Как? Куда? Да ведь сейчас часа три ночи! — Он поднялся, опираясь руками на стол, в недоумении смотрел на Кудашева.
— Да, извини друг. Так нужно. Сейчас пойду разбужу Машу и поедем. — невесело усмехнувшись ответил ему Юрий.
— На чем поедете? Ночью же, автобусы не ходят, уж погодите до утра. — попытался удержать его студент.
— Что поделать. Знаю, что ночь. Друг за нами приедет. Проводишь? Буду рад.
Олег все еще с удивленным донельзя лицом, кивнул ему и сел вновь за стол. Посмотрел вслед выходящему из комнаты Кудашеву, зачем-то взял, а потом опять положил гитару. «Какой странный этот парень, — подумал он. — Но отчего-то, сам не знаю, но он мне чертовски нравится. Какой-то не такой как другие, странно, что только сейчас мне так бросилось это в глаза…
****
Юрий присел на край кровати в комнате аспирантов, темноту слегка разгонял свет луны, льющийся из окна, любуясь спящей девушкой. Маша по-детски подложила под правую щеку кулачок и свернулась калачиком. Она тихо, размеренно и спокойно дышала, так что прерывать ее сон было совестно. Но, видимо, сны ее были не так уж благостны, в какой-то момент она вдруг застонала во сне и что-то неразборчиво прошептала. Обершарфюрер мягко, но настойчиво тронул ее за плечо.
— Милая, проснись!
Маша открыла глаза, повернулась на спину и протянула к нему руки, улыбаясь.
— Хороший мой! Извини, я не дождалась тебя, уснула… Такой мерзкий сон приснился…, — неожиданно она резко села на кровати и стала тереть заспанное лицо.
— Боже мой! Юрочка! Это не сон?! Скажи мне милый, скажи мне, что это был всего лишь сон! — ее голос дрожал.
— Хотелось бы, любимая, объявить все случившееся вчера сном, но это была явь. Вставай, одевайся, нам нужно уехать. С минуты на минуту за нами приедет Сергей.
Лопатина вскочила с постели и вдруг смущенно прикрылась руками. Юрий поднялся, отошел к окну и отвернулся, девушка схватила лежащее на спинке стула платье. И тут же вскрикнула.
— Кровь! Все платье в крови! Как же… Юрочка! — она подбежала к нему, уже не заботясь, что из одежды на ней только трусики. Схватив его за плечи, повернула так, чтобы падающий лунный свет осветил лицо друга. Коснулась чуть дрожащей рукой его щеки.
— Как же так! Шрам? Только шрам. Олежка должен был швы наложить, а тут уже только шрам? — чуть отстранившись от него, окинула взглядом осунувшееся лицо Кудашева с темными кругами под глазами.
— Со мной все хороша, милая, — он поцеловал лежащую на плече ее руку, — но нам нужно срочно уехать к тебе, в Чернево.
— Да, да, конечно… — она суетливо заметалась по комнате, потом остановилась, — моя одежда в шкафу, в комнате… а там Оксанка спит.
Юрий молча сдернул с одной из коек простыню, и накинул ее девушке на плечи.
— Идем! — кратко сказал он и прихватил перепачканное в крови вчерашнее платье.
Он остался ждать Машу в коридоре у двери ее спальни. Девушка, стараясь не шуметь, в темноте, нашаривала в шкафу одежду, но как ни старалась, все равно то скрипела дверцей, то роняла на пол вешалку.
— Машка, ну шо тебе покоя нет по ночам? — Оксана приподнялась на койке, сонно щурясь на подругу, — сама не спишь и мне не даешь! Шо ты тут по шкафам шаришь? Иди уже к своему герою-любовнику!
Маша присела на стоящий у шкафа скрипучий стул. Молча и быстро натянула джинсы, накинула первую попавшуюся блузку, схватила свою сумку. Вскочила и, метнувшись к кровати подруги, чмокнула ее в щеку. И так же молча выскочила из комнаты.
— Дура влюбленная! — послышалось ей вслед.
Взявшись за руки, они пошли к лестнице, неожиданно девушка остановилась.
— Погоди! Я только сейчас поняла! Ты сказал, что Сергей за нами приедет… а откуда он тут возьмется?! Мы же должны были завтра на вечернем автобусе в райцентр вернуться или послезавтра с утра. Как он может сейчас за нами приехать?! Юра! Что происходит?
Кудашев тяжело вздохнул. Притянул к себе девушку и обнял. Как же мерзко. Врать ей больше невозможно, а вот если именно сейчас рассказывать все, то неизвестно, как она воспримет услышанное. Да и если уж начинать рассказ, то это надолго. Проклятье, ну только не сейчас.
Он отстранил ее от себя, пристально посмотрел ей в встревоженное лицо и постарался, чтобы его слова звучали как можно более серьезно и спокойно.
— Милая! Да… все очень непросто. Ты даже не представляешь, как непросто! Обещаю, дома я отвечу на все твои вопросы. Все расскажу, обещаю. Но сейчас не время этому и не место. Главное, не место. Ты веришь мне?
— Да. — тихо ответила девушка, зачарованно, со страхом смотря Юрию в лицо.
— Это самое главное! Верь мне, я постараюсь, чтобы все было хорошо, а сейчас пошли.
****
— Ну сколько вот вам, можно говорить?! Мозоли уже на языке! А еще студенты! Нельзя курить тут, иди на улицу и дыми на крыльце. И окурки! Чтобы в банку кидали!
Олег Макаров, ждавший Машу с ее приятелем на первом этаже, с раздражением смял окурок «Пегаса» и бросил в приоткрытое окно, выходящее на пустырь. Он с неприязнью посмотрел на вахтера, который выговаривал ему, согнувшись и заложив руки в карманы старых галифе. Олег улыбнулся. Галифе стильно смотрятся с хорошо начищенными сапогами, и с кителем, а не с голыми ногами в драных тапочках, и в оттянутой застиранной майке на впалой груди, а именно так сейчас являл себя миру ветеран органов, товарищ Жабин.
— Да успокойтесь вы, Иван Никитич! Что не спится вам сегодня? Уже ночь поздняя!
Вахтер неожиданно и сам обратил внимание, что на больших часах над бюстом Ленина в фойе стрелки показывают три ночи, удивился своей бодрости. Обычно он с чувством выполненного долга в одиннадцать вечера запирал двери общежития и, спрятав ключ в карман, ложился почивать, и поднять его стуком в двери было невозможно. Все студенты знали это и старались не опаздывать из кино и танцев, зная, что им светит возможность ночевать на крыльце. А назавтра попасть в докладную на имя декана, которую, без сомнения, напишет по старой привычке Иван Никитич.
— Во! Еще одни полуночники объявились! — Жабин повернулся на шум шагов к лестнице, с которой спускались Лопатина с Юрием.
Не обращая внимания на старика, они втроем вышли на улицу. Лето, давно уже идущее к концу, при жарких еще днях, ночью обдало их прохладой. Заметный ветер, шумевший кустами, гнал вверху облака, то и дело заслонявшие луну и заставил Машу поежиться.
Олег вновь достал из кармана пачку сигарет, и протянут ее Кудашеву. Тот отрицательно покачал головой и в этот момент, где-то вдалеке послышался треск мотора мотоцикла. Он приближался, а потом между деревьями замелькал желтоватый свет фары.
Маша, до сих пор с нескрываемым недоверием относившаяся к словам своего кавалера о том, что их посреди ночи заберет Горохов, переглянулась с Юрием. Он, будто читая ее мысли, только кивнул головой. Меньше, чем через минуту, к крыльцу подъехал желтый милицейский мотоцикл с коляской. Хмурый Серега Горохов, одетый в обычную серую свою форму, повернул ключ зажигания, заглушая двигатель. Стянул с головы белый шлем с кокардой и раздраженно кинул в люльку мотоцикла. Он не торопясь подошел к ребятам.
— Ну что тут у вас за проблема? — тон у него был прямо-таки ледяным.
Сергей вскользь чмокнул Машу в щеку и присмотревшись к изможденному лицу обершарфюрера и его свежий шрам, протянул:
— Краса-а-а-авец!
Тут же он подхватил Юрия под руку и увлек его в сторону от Олега с Машей и негромко сказал:
— Рассказывай!
Кудашев, не вдаваясь в подробности, почти рапортовал:
— Бандиты. Четверо. Знают Машу, собственно до нее и докопались, особенно их главарь.
— Дальше! — требовательно и резко спросил Сергей.
— Один труп, два тяжелых и один убежал! — так же кратко ответил Юрий.
— Бля-я-я-я! — протянул Горохов как-то сразу сникнув. Они отошли еще на пару шагов, и Сергей присел на ступени крыльца, — ты хоть понимаешь, что теперь тебя будут гнать, как зверя уже и за убийство! Сука! Вот знал же, знал, что не нужно было тебе сюда ехать!
— А что мне было делать? У двоих ножи, у одного кастет. Машу бы изнасиловали, а меня убили. Ты же понимаешь, у меня не было выбора!
Старший лейтенант милиции Сергей Горохов, снизу-вверх, пристально и молча смотрел на обершарфюрера СС Юрия Кудашева. Человека из другого мира, с иной историей, который в корне изменил жизнь и его и дорогих ему людей. До сегодняшней ночи он мог сказать себе, что бескорыстно помогал человеку, попавшему в беду. Да, в чем-то, поступая не совсем как обычный советский человек. Да и стал уже совсем не обычным. Но сейчас, он оказался перед выбором. Он офицер советской милиции, а перед ним человек, совершивший убийство, превысив пределы необходимой обороны, спасая Машу и свою жизнь. Но скорее всего где-то недалеко, люди в такой же форме, с такими же погонами, как и у него на плечах, начали расследование преступления. Вот так выбор… И его нужно сделать тут и сейчас. Как сотрудник советской милиции он должен задержать этого человека. А как вновь рожденный, знающий, что происходит, должен спасти его. Обратной дороги уже не будет. Как потом жить с этим? И дело не в том, сможет он совладать с этим загадочным человеком или нет, а в том, как смотреть потом в глаза окружающим. Маше? Андреичу? А своим товарищам из милиции? Он чувствовал, что сейчас, именно сейчас он должен совершить выбор, который изменит всю дальнейшую жизнь. Он медленно поднялся, задерживая дыхание, втягивая воздух сквозь плотно сжатые зубы, машинально положив руку на кобуру с пистолетом. Кудашев тоже молча, исподлобья, не сводя с Сергея взгляда, отступил на шаг назад.
— Машаня! — резко крикнул Горохов, — быстро в коляску! Да, там куртка кожаная моя, накинь, а то продует ветром на ходу, холодно уже ночью! И шлем надень. Сзади возьми, за спинкой.
Он, не глядя на обершарфюрера, пошел к мотоциклу. Трудно было сделать выбор, но приняв решение, стало легче и пусть, обратного пути не было.
Юрий подошел к Олегу, для которого все происходящее было донельзя странным. Мужчины обменялись крепким рукопожатием. Вдруг Олега прорвало.
— Я все понял, Юра! Ты необычный человек! Ты из отряда космонавтов! Вас готовят к межпланетным полетам. Отсюда и все эти способности… Я знал, я чувствовал… — он старался сказать что-то еще, но сбил от волнения дыхание и только открывал рот.
Кудашев, не отпуская его руки, накрыл ее своей второй ладонью и пристально глядя ему в глаза, произнес:
— Прощай Олег! Пусть твоя жизнь сложится удачно! И, пожалуйста, отнесись к моим словам очень серьезно. С утра брось все дела и пойди в центральную городскую библиотеку. Там ты встретишь девушку, сразу поймешь, что это она, худенькая такая, в очках. Рита Доронина. Вы созданы друг для друга!
Юрий, отпустив руку будущего военного врача, не оборачиваясь, пошел к вновь затарахтевшему мотоциклу, а тот, глядя в удаляющуюся спину этого странного парня шептал: «Рита Доронина…»
А из окна, почти прижавшись к стеклу, вахтер, а в прошлом сотрудник всесильных органов, Иван Никитич Жабин с удовлетворением смотрел, как этих молодых хулиганов забирает милиция. Ох! Даже настроение улучшилось! Нужно пойти выпить еще соточку! И спать!
Глава 24. В дебрях познания
Профессор Кривицкий представил себя со стороны и поморщился. Дурак дураком, уже полчаса пересказывал военным и местному начальнику-чекисту какие-то невероятные байки о дурных, проклятых местах, чертовых оврагах и перекрестках. И что самое, на взгляд профессора, важное, общение их началось с того, что ему без особых разъяснений сунули под нос, напечатанный на машинке листок. Буквально вложили в руку ручку. Обязательство о неразглашении полученной информации, которое будет в случае чего, расценено, как государственная измена. Кривицкий, конечно же, под пристальными взглядами присутствующих, подписал чуть дрожащей рукой, там, где ему указали. Но если изначально генерал Кожевников слушал его без всякого интереса, присев сбоку на стул и перебирая какие-то бумаги, только время от времени поглядывая на рассказчика, то военные проявляли искренний интерес. Иногда то один, то другой переспрашивали что-то, причем задавая довольно толковые вопросы. Не будь на них военной формы и заметной выправки, можно было запросто принять за ученых. Уже потом он вдруг понял, что в тот миг ему даже не показалось странным, что люди эти не представились, и он даже не знал по имени тех, с кем разговаривал.
Вот воспользовавшись какой-то паузой в рассказе профессора о привидении в Смоленском костеле и странных письменах на его стенах, тот холеный, с усами, видно в продолжении бывшего между ними разговора, упомянул о рукописи Войнича. Кривицкий моментально сделал стойку, как хороший охотничий пес, затаил дыхание в ожидании продолжения. Но странные военные умолкли, и все трое очень странно посмотрели на ученого.
— Афанасий Филиппович, конечно, истории про привидения украденных и замученных девиц в различных смоленских дурных местах, тема практически неисчерпаемая, — пожилой человек в форме, сказал это без всякого скрытого сарказма, к которому признаться, профессор уже привык, — но нас интересует кое-что конкретное. Вот, к примеру, наверняка, вы наслышаны о теории множественности миров? Да, по лицу вижу, не впервые слышите. Так вот есть мнение, что имеются в различных местах по всей планете, так называемые точки перехода, в которых грань между мирами наиболее тонкая и есть возможность через нее проникнуть. Нас интересует, как вы уже поняли, не дальние регионы вроде Латинской Америки или Азии, а родная ваша Смоленская область. А если еще более сузить границы, то вот, — он пододвинул к Кривицкому большую военную карту и обвел часть ее, используя вместо указки остро оточенный карандаш, — юго-западная часть, скажем так… Рославльский, Шумячский и Ершичский районы, то есть, граница области с Белоруссией и Брянской областью.
Профессор немного попыхтел, собираясь с мыслями:
— Конечно, товарищи, я наслышан о таких местах. В самых общих, конечно, чертах, но кроме постоянных мест перехода, которых в России немного, существует много так называемых «мест проколов», то есть таких, где, в следствии, неких стечений обстоятельств, может такой переход открыться. Это в народе называют обычно местами силы или по общей необразованности и не изжитым еще суевериям, — дьявольскими местами, или — чертовыми местами. Чаще всего эти места отмечены местами древних поселений, языческих капищ и святилищ. Военные дружно кивнули, давая понять, что он верно уловил их интерес. Ободренный Кривицкий склонился над картой и продолжил:
— Что могу сказать… Человеческие поселения у нас в области, прослеживаются с палеолита 12–10 тысяч лет назад. До прихода славян тут обитали племена среднеднепровской культуры или племена шнуровой керамики. Носителей этой культуры считают индоевропейцами. По-видимому, на Верхнем Днепре индоевропейцы вступили во взаимодействие с местными охотничьими племенами, стоящими на уровне технологий каменного века, и привели к образованию древних балтов. К эпохе бронзы относятся могильники скотоводов фатьяновской культуры. Но к сожалению, товарищи, информация о тех временах, крайне скудная. Вот к началу нашего тысячелетия уже можно говорить о интересующих вас местах точнее… Ну сразу назову старое капище на острове посреди озера Дго, о том месте много всяких слухов… Хотя нет, это на Севере, в Демидовском районе. Чертово Городище на берегу озера Велисто, но это тоже на севере. У озера Поганое два кургана с очень, скажу вам, дурной славой, тоже в Демидовском районе.
Профессор задумался, обхватив подбородок, что-то вспоминал, шепча про себя. Военные смотрели на него выжидающе.
— Знаете, как-то в интересующем вас районе ничего примечательного. В районе Шумячей по моей информации какие-то курганы есть, где «черти народ кругами водят», но туда я на добрался еще. Везде, даже при желании, не покопаешь…фонды понимаете, бюджет. Да и места не особо примечательные для археологов. Ведь у нас, где ни посмотри, все городища да курганы по берегам больших рек и озер, а тут на юго-западе, — он указал на карту, леса да болота, ну и речушки, которые больше на ручьи похожи.
— А что вы про болота скажите? — поинтересовался один из военных, чуть полноватый, с простым таким, не запоминающимся лицом, — в народе о них ведь издавна слава дурная.
— Совершенно с вами согласен, товарищ офицер, я, конечно, не гидролог, но болота образуются, как правило, на месте озер. Так знаете, было себе озеро давным-давно, несколько тысяч лет назад. Постепенно зарастало и вот вам, — болото. А что касается дурной славы, так и не мудрено. На болотах, как правило, ягоды лучше всего растут, народ их собирать и идет. Но, сами понимаете, оступиться там и сгинуть без следа, проще простого. Отсюда и суеверия, и дурная слава.
— Вот видите, как раз вот тут, — пожилой, лысый мужчина в военной форме указал на карте место, — есть болото, называемое местными Ведьминым и — Чертовым, довольно большое, подскажите, нет ли информации о том, что раньше тут было озеро или река? Это, если принимать за основу мнение о том, что места силы, как правило, были обозначены курганами или капищами, а те, в свою очередь, основывались на островах или на берегу рек.
Кривицкий, опершись обеими руками на стол, молча склонился над картой, пристально рассматривая топографические обозначения. Многолетняя работа в поле позволила хорошо ориентироваться в картах.
— Думаю, нет оснований полагать тут какие-либо селища, городища или курганы. По крайней мере у меня таких данных нет. — уверенно ответил он.
— Скажите, профессор, а за какое время средних размеров озеро превратится в болото? — задал вопрос третий военный, красавец, с внешностью киногероя-злодея.
Афанасий Филиппович, развел руками:
— Трудно сказать, товарищ офицер, даже при отсутствии стока воды из озера, может пройти очень много времени, тысячи лет… десятки тысяч.
— То есть, — подхватил разговор пожилой, — в период, который практически не охвачен в этой местности археологическими изысканиями? То, что можно смело характеризовать временами до позднего палеолита?
— Совершенно с вами согласен, товарищ! Озеро могло быть, но в те времена в этой области никого не могло быть, кто мог оставить какой-либо культурный слой. К тому же последнее оледенение…
Трое военных переглянулись, и старший, улыбнулся профессору. Кривицкому улыбка не понравилась. Так, с какой-то жалостью, улыбаются малым, неразумным детям или не очень здоровым на голову.
— Так ли вы уверены в своих словах, Афанасий Филиппович? В том, что исторический период на европейской территории нашей страны, ограничен тремя-четырьмя тысячами лет, в лучшем случае поздним мезолитом, а до них по степям и лесам бродили только дикие кроманьонцы?
— Знаете, что меня удивляет больше всего, — чуть помедлив, ответил Кривицкий, задетый за живое словами странного военного, — это то, что мне выговаривает на эту тему, офицер Советской армии, ориентирующийся в эпохах развития человечества, получше некоторых аспирантов-историков. Очень уж странные офицеры, в разговоре свободно и аргументированно упоминающие рукопись Войнича и антикитерский механизм. Возможно, товарищи, стоит раскрыть карты и объяснить мне, что вы ищите? Так будет проще и мне и вам.
Пожилой военный продолжал смотреть на профессора с улыбкой, но она уже перестала быть обидной, а стала какой-то злой, похожей на оскал черепа. Блестящая лысая голова делала это сравнение особенно зловещим. Двое других и начальник местного КГБ с тревогой смотрели на этого человека. Наконец, лысый, перестав улыбаться, расстегнул верхнюю пуговицу полевого кителя и подошел почти в плотную к Кривицкому. Они были с ним почти одного роста, но профессор как-то сжался и смотрел на незнакомца снизу-вверх.
— Возможно, вы правы, Афанасий Филиппович, стоит говорить с вами напрямую, —что-то в его голосе было такое, отчего профессора бросило в дрожь, — и наверняка это будет более продуктивно. Но, извините, мне придется рассказать вам слишком много, за одним словом последует другое, за одной государственной тайной, еще одна. Они создадут в вас критическую массу, которая сделает жизнь такой сложной, что вы воспримете пулю в лоб, которую я вам пущу после нашего разговора с благодарностью, как истинное избавление! Так что? Вы хотите, дабы я, как вы, профессор выразились, раскрыл карты?
— Нет, нет, что вы! — вскричал Кривицкий, который был самым натуральным образом напуган, — я все понял, уверяю вас, как говорится, всяк сверчок, знай свой шесток.
Страх был липкий, противный, затягивал будто трясина. И от того, что лысый старик в советской военной форме говорил столь страшные слова столь спокойно, ничуть не повышая голоса, пробрала настоящая жуть.
— Верный выбор, товарищ Кривицкий, — вновь хищно улыбнулся лысый, — к тому же вы больше ничем не сможете быть нам полезным. Только последний вопрос, что вам говорит фамилия… Лопатин?
Афанасий Филиппович, испуганный так, как, наверное, в молодости, когда сидел в НКВДшном подвале, не сразу понял, о чем старый военный спрашивает. И только после того, как вопрос повторили, понемногу начал соображать.
— Э-э-э… да… конечно… Лопатин… Да собственно, товарищи, ничего особенного. Корни фамилии смело можно вывести из известного шанцевого инструмента. А если рассматривать производное от прозвища, то в основе прозвища могли лежать переносные значения слова, применимые к человеку — например, форма бороды. Ну… еще, возможно, появление фамилии от названия места жительства, но у нас в области не припомню сел или деревень с таким названием. А вот еще что, — углубляясь в свой исторический мирок как рак-отшельник в свою раковину, Кривицкий постепенно успокаивался, — был такой действительный статский советник, Александр Григорьевич Лопатин, губернатор Смоленский во второй половине ХIX века… Добрую память о себе оставил. Да вот вроде и все.
Судя по лицам находящихся в кабинете людей, особенно местного начальника Кожевникова, необходимость в услугах профессора отпала. Они явно они рассчитывали на нечто большее, и Кривицкий даже неуклюже развел руками, мол чем смог, тем помог.
— Благодарю вас, профессор. Николай Иванович, проводите товарища Кривицкого, да возвращайтесь, есть у нас новости, по-нашему… вопросу. — старик уже отвернулся к столу, явно выбросив местного историка из головы.
Неожиданно для себя самого, Кривицкий уже направлявшийся в сопровождении начальника Смоленского КГБ, к двери, остановился. Откуда-только взялась, смелось и решительность:
— Простите, товарищ! Не смею настаивать больше, узнать что-то запретное, но прошу быть ко мне снисходительным, как к ученому, отдавшему многие годы предмету своего интереса. Что-то мне подсказывает, что мы с вами практически коллеги. В чем я не прав?
По лицу генерала Кожевникова, видно было, что он не понял вопроса, а вот трое незнакомых военных как раз сразу уловили суть. Тот, что был низенький и чуть полноватый, одобрительно кивнул, глядя на профессора, а красавчик с усиками даже негромко сказал:
— Молодец старикашка.
Их главный лысый старик повернулся к Кривицкому и пристально посмотрел ему в лицо.
— Ну что же… Вы действительно заслуживаете это знать. Ваша беда в том, что ученые, подобные вам, слишком консервативны. Вы знаете, что такое шоры?
Профессора был озадачен:
— Э-э-э… если вы о предмете конской упряжи, то знаю…
— Да, именно об этом. Шоры ограничивают зрение лошади, не позволяют ей отвлекаться на посторонние предметы, позволяют оставаться ей уравновешенной и спокойной. А в вашем случае роль этих шор играют так называемые исторические догмы. Вам вбили в голову, что чего-то не может быть, потому что быть не может. А тем временем, огромный мир остается вами непознанным из-за этой зашоренности. Вы просто не видите его. Вам, и подобным вам кабинетным сидельцам, в голову даже не приходит сомневаться во многих вещах. Например, в том, что пирамиды на плато Гизы в Египте построены рабами с использованием медных инструментов как усыпальницы для своих фараонов, и история человеческой цивилизации с трудом насчитывает три или четыре тысячи лет до нашей эры и начинается с Шумеров. И отчего, — скажите уж мне, вы, профессиональный историк, — человечество, вступившее в наше тысячелетие с копьями и луком со стрелами, к его концу обладает ядерным оружием? Сколько люди пользуются луком, а? Скажем так, тридцать или сорок тысяч лет. Ведь предыдущие тысячелетия люди оставались все с теми же копьями и луками. Ну разве что додумывались менять на них наконечники, с костяных и каменных на бронзовые, а потом на железные? В наше тысячелетие человечество так же встретило с этим, признаю, довольно эффективным оружием убийства, но к концу тысячелетия, появилось ядерное оружие, способное убивать миллионы одним нажатием кнопки. Что, судя по вашему лицу, вы этим вопросом просто не задавались? А вы попробуйте!
Человечество как современный вид по общепринятой версии существует всего десятки тысяч лет. Возраст цивилизации исчисляется жалкими тысячами, ну а современной высокотехнологичной цивилизации от силы сто пятьдесят-двести лет. Когда же мы изучаем геологическую историю Земли, мы имеем дело с десятками и сотнями миллионов лет, таким образом, получается, что срок существования гипотетической доисторической цивилизации ничтожен и проскочить его — проще простого. Кто может реально опровергнуть версию, что, ну, скажем… в силурийском периоде более 400 миллионов лет назад, не существовала на Земле другая цивилизация? Он длился 25 миллионов лет. Сколько цивилизаций могло возникнуть и погибнуть за это время? Иных цивилизаций, в которых господствовал совсем не человек, а скажем рептилии.
Стоит вам скинуть эти шоры и очистить голову от догм, как информация сама хлынет вам в голову неудержимым потоком. Только… прежде задайте себе вопрос, нужно ли это вам. Не зря царю Соломону приписывают слова:
— И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это — томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.
Я сказал. И вижу, вы профессор, меня поняли. Прощайте!
****
Кожевников «сдал» заметно ошалевшего профессора Кривицкого в дежурную часть. Распорядился, чтобы его отвезли домой и вернулся к Дубровину минут через пятнадцать. Когда он вошел, Миша и Гриша сосредоточенно шуршали бумагами, стоя по разные стороны большого стола. Полковник, сложив руки на груди, смотрел в окно и даже не обернулся, когда хлопнула дверь.
— Что, товарищи, зря выходит профессора с его дачки вытащили? Не особо он помог в нашем деле? — ни к кому конкретно не обращаясь, спросил Кожевников.
— Отчего же, зря, — отвернулся от окна Дубровин, — как раз то, что он него требовалось, он рассказал. На кое какие мысли меня навел.
— Ты, Павел Петрович, еще скажи, что тот деревенский Лопатин, из благородных, от самого Смоленского губернатора, родом! — усмехнулся генерал.
— Полно язвить, Николай, конечно к губернатору наш Лопатин, отношения никакого не имеет. Однофамилец, не более. А вот про места силы, что на островах и берегах рек, тут здравое зерно может быть.
— Так там же болота гиблые кругом, и Кривицкий этот ясно сказал, что болото из реки и озер образуется за многие тысячи лет. Какие еще там — места силы? — Кожевников даже поморщился от недоумения.
— Хм… на тебе, товарищ генерал-майор. Те же шоры, что у лошади и у вашего Смоленского профессора! Тебе-то простительно. Как разведчик ты толковый, а в остальном с тебя и спросу нет. Но тут такое дело… Есть такое собрание древних текстов Авеста. Очень древнее. Там кроме прочего упоминается Ариана Ваэджа — прародина древних ариев. И находилась эта страна далеко на севере. Как раз в свое время с Барченко в тех местах и искал остатки ее. Рассказывал я тебе немного об этом. Арии, представители последней белой расы, создали свою цивилизацию в Арктиде, это материк, существовавший ранее в Северном, тогда еще не Ледовитом океане.
Северный полюс находился в те времена на севере полуострова Лабрадор. Это территория современной Канады, так что в Арктиде был довольно-таки умеренный климат, а на современной территории России были тропики. Умеренный климат был и в Антарктиде.
— Помню, как не помнить, рассказывал, но то в Карелии, Лапландии и на Мурмане, а у нас тут все же европейская часть.
— Я и не утверждаю, что тут центр Арианы. Но империя эта, Коля, как спрут щупальца, форпосты свои раскидывала далеко. А вдруг… и тут что-то было. А времени прошло с тех пор, намного больше, чем нужно, чтобы из реки или озера болото образовалось. Так-то! Это, конечно, домыслы, не более, но в нашем случае и это уже что-то.
— Павел Петрович, оставь эти домыслы и догадки на потом. Что там у тебя накопали ребята? Не томи! — генерал нетерпеливо посмотрел на людей Дубровина.
Старик, хитро прищурившись глянул на Кожевникова и широким жестом указал на стол.
— Не терпится? Оно и верно. Понимаю тебя, понимаю… а ведь ты не верил, что мои бойцы что-то нароют в твоей бумажной помойке. Ну сейчас, сейчас, не злись.
Они подошли к столу, оба аналитика Дубровина выжидающе посмотрели на начальника. Тот кивнул, докладывайте, мол.
Старший прапорщик Забелин придвинул к генералу большую стопку бумаг, потом еще примерно такую же, и еще. Затем положил рядом уже заметно меньшую горку рапортов. И чуть в стороне оставил совсем маленькую кучку бумаг. Кожевников посмотрел ему в лицо и вздрогнул, какие странные глаза…
— Товарищ-генерал, — начал прапорщик, — при разработке предоставленного материала с помощью наших не раз проверенных алгоритмов мы разделили оперативную информацию Смоленского Управления, поступившую после введения в действие мероприятий, по плану «Особой важности» на три неравные части. Самая большая, — категории «0», эта, — он указал на одну стопку поменьше, — по категории «Z» и, наконец, то, что можно охарактеризовать как категорию «Альфа».
Кожевников непонимающе перевел взгляд с Забелина на полковника:
— А теперь еще раз и по-человечески!
— Все просто, Николай, вот эту груду, — Дубровин указал на три большие стопки исписанных листов, — можно смело передать в ваши сортиры, вытирать задницы. Как раз три стопки, на все три этажа хватит. Иными словами, полная чушь, не имеющая ничего ценного. Вот эта писанина, в четыре раза поменьше, уже может тебе пригодится. По ряду признаков тут прослеживается оперативный интерес, связанный с иностранной агентурой. Да, не делай такие круглые глаза, похоже, большая часть иностранных разведок, забросив все иные дела по Союзу, начала проявлять интерес, что там новенького в Смоленске. Что интересно, тут похоже не только ЦРУ и их союзников ушки торчат, что и так ожидаемо, но и наших «друзей» из Польши и, не поверишь, из Румынии. Казалось бы, голожопой Румынии, оно зачем… Но факт, дорогой наш брат, Николае Чаушеску, вот очень интерес к твоей вотчине проявляет. Поручи своим орлам взять на контроль. Можно поднять серьезную дичь, в иное время за такое орден гарантирован. А вот эти листочки, — полковник взял со стола то, что, судя по всему было категорией «Альфа», — и есть искомая иголка в стоге сена.
Глава 25. Возвращение в Чернево
От общежития они отъехали не сразу. Мотоцикл резво откликнулся на толчок стартера и бодро затарахтел, но потом чихнул и заглох. Горохов чертыхнулся и нагнулся, что-то в темноте поправляя.
— Ты как? — спросил Юрий, — ведь часа три ехал, устал. Может, давая я поведу? Уж с мотоциклом-то я точно справлюсь.
— Сиди уж… — ответил тот и добавил, — три с половиной… до Смоленска.
Мотоцикл, и правда, после следующего раза вновь завелся и уже не глох.
— Бензин на заправках говно! — перекрикивая треск двигателя, выкрикнул Сергей, застегивая под подбородком ремешок белой каски, — чуть ли не каждую неделю карбюратор чищу! Наконец, он выжал сцепление, и мотоцикл рывком тронулся с места.
Маша сидела в мотоциклетной коляске, нахохлившись, как воробей на ветке в промозглом ноябре. Она натянула на голову белый шлем и куртку Сергея, казавшуюся просто безразмерной, но оказавшейся теплой. А ночная прохлада давала о себе, напоминая, что лето уже на исходе. Девушка, закусив губу, смотрела направо в ночную мглу, щурясь от встречного ветра. Чувствовала она себя дурой полной. Все события после приезда к отцу на каникулы и знакомства с Кудашевым, представлялись ей сейчас какой-то непонятной чехардой с странностями, недомолвками, страстями, а сейчас и вовсе каким-то паническим, ночным бегством. Причем, чем больше она думала о происходящем, тем более казалось ей, будто все вокруг, и папа, и Сергей, и Ленка, знают, что-то недоступное ей. Хотя, пожалуй, Ленка вряд ли. Подругу она слишком хорошо знала. Та не удержалась бы и выболтала подруге все. Не зря Маша знала такие секреты подруги, о которых даже любимый муж не догадывался. Особенно любимый муж! Но самая странная фигура, вот, сидит на заднем сидении, обхватив крепкий Серегин торс и оперевшись щекой ему в спину. Именно с Юрой связаны все эти непонятки. С самым дорогим для нее с недавних пор человеком. И что странно, поймала Маша себя на мысли, не раз уже хотела с ним откровенно и серьезно поговорить, но все как-то не получалось. То момент не тот, или что-то отвлекало. Ну вот точно, слово себе даю, как домой вернемся, уже не отстану от них всех. От папы, от Сереги, и главное, от Юры.
Поначалу хотелось спать, вчерашние хулиганы погубили отличный вечер, на который Маша с самого утра строила планы. Весьма нескромные, но очень приятные. Поднятая с постели в три ночи, может бы и подремала еще, если бы ехали в машине, но треск мотоцикла, и главное тугой рассветный ветер, бивший в лицо, быстро прогнал сонливость. И выматывала, грызла душу тревога. Вставали перед внутренним взором все вчерашние страхи, связанные с бандитами, окровавленным лицом Кудашева. Что же там вообще произошло? Сейчас, под треск мотора, провожая глазами деревья, кусты и редкие здания вдоль дороги, она вдруг поняла, что эта тревога, подспудное ожидание чего-то не понятного, а от этого еще более страшного, поселилось в ней уже давно. С того самого дня, когда они с отцом приехали на заимку, и она впервые увидела во дворе у большой дубовой колоды незнакомого, голого по пояс парня с топором. Гнетущее это чувство было сродни тому молчаливому отчаянию, как когда узнала она, что у мамы рак.
Светало. Погода заметно портилась. Низко над лесными верхушками гнал ветер серые тучи. Холодный ветер пробирался под милицейскую кожаную куртку. Девушка поежилась, запахнулась плотнее и постаралась, насколько это возможно в люльке мотоцикла, свернуться в клубочек. Посмотрела на Кудашева, а каково ему в одной тельняшке на этом ветру. Мысли приняли вдруг совсем иной оборот. Подумалось вдруг, что как бы сейчас славно было прижаться к его горячему телу, укутавшись, двоим этой казавшейся безразмерной кожаной курткой. А еще лучше, оказаться сейчас под одеялом в аспирантской спальне, как позавчера ночью. От таких мечтаний вдруг стало тепло, почти горячо в груди. Маша улыбнулась и отдалась в плен приятных грез, которым и встречный ветер не помеха.
Кудашеву было не в пример хуже. В дополнение к общей физической слабости после вчерашнего, от которой он боялся свалиться на полном ходу с мотоцикла, терзало душу опасение. Раньше он был для советских спецслужб загадкой, которую они шатко-валко разгадывали и, конечно, через какое-то время на него бы вышли. Но теперь пролилась кровь, и дело вовсе не в том, что он защищался. Это кстати для тех, кто шел по его следу, далеко не факт. Когда они найдут того слюнявого дебила, который вчера сбежал, а в том, что его найдут, сомнений не было, скорее всего он выдаст свою версию происшедшего. В которой он и его ублюдочные дружки, выставляются невинными жертвами, а он, Кудашев, будет во всем виноват. Чекисты явно не такие дураки, чтобы безоговорочно верить словам хулигана. Но теперь будут искать его уже как убийцу. И до этого никакого желания оказаться в лапах НКВД молодой князь не испытывал, а теперь и подавно. Нужно скрываться и как можно быстрее. Сколько у него есть? День? Два? Вряд ли больше двух… Но что будет с этими людьми, с Юрием? С Машей? С милиционером Сергеем и его женой? С Василием Андреевичем? Особенно тяжело будет с Машей… Взять ее с собой? Предложить разделить неизвестность и полную опасностей жизнь беглеца и скитальца. Да и долго ли удастся прятаться, будучи чужим в этом мире. Без документов, денег, навыков, знаний местных реалий. Одному явно надежнее, чем вдвоем. Да, о чем говорить? Неизвестно вообще, как она воспримет его историю.
Уже когда совсем рассвело, Горохов остановился на какой-то захолустной автозаправке и залил полный бак своего железного коня. Бессонная ночь в разъездах на мотоцикле, далась ему тяжело. Под глазами залегли тени, и Кудашеву показалось, что друга слегка покачивает.
— А ну-ка постой, — остановил Сергея обершарфюрер, — ты же еле на ногах стоишь. Ты так в кювет нас завезешь, сомнений нет. Отдохнуть бы тебе.
Горохов остановился, потер ладонями лицо, крякнул и поежился на утреннем холодке.
— Некогда отдыхать, тебя вчерашние похождения, поверь мне, теперь много крови попортят… Да и нам всем! В Чернево будем проселками ехать, больше нам по шоссе не ездить. Ты сам-то, понимаешь, как сужается вокруг нас круг? Тебе этого трупа и двоих покалеченных просто так не оставят!
— Да чай не дурак! Ну что тебе сказать, да ты и сам понимать должен. Я же солдат, или я, или меня, да был бы только я, а со мной она была — Юрий кивнул на Машу, выходящую из кустов с другой стороны заправки и кутающуюся в милицейскую куртку Горохова.
— Солдат, солдат… Это у вас там война, а тут это называется убийством, пусть даже из-за превышения необходимых пределов обороны. Поехали, времени нет!
— Обожди, — удержал его Кудашев, — крепко обхвати мою руку двумя своими и пристально смотри мне в глаза!
Милиционер сжал своими здоровенными ладонями руку Юрия и, как тот и велел, уставился ему в глаза. Голова чуть закружилась и будто нахлынула теплая волна, грудь вздыбилась, будто под давлением в легкие хлынул чистый кислород. Продолжалось это, наверное, мгновение, не больше, потом обершарфюрер выдернул руку. От усталости у Сергея не осталось и следа, только в глубине сознания, будто легкая головная боль, залегла какая-то мгла. А заметно покачивало уже Кудашева, и Горохов подхватил его под руку.
— Ребята, ну вы скоро? — крикнула им девушка, удивленная поведением своих друзей устроивших, ни с того, ни с сего, какие-то странные обжимания.
Когда вернулись к мотоциклу, Горохов толкнул ногой педаль стартера, двигатель затрещал. Садясь в седло, он, глянув на своего пассажира, покачал головой.
— Вот ведь, ****ь! — мелькнуло в голове, — не доедет!
— Маш, там под сидением стропа парашютная свернута, достань-ка, — попросил он Лопатину.
Девушка, путаясь в куртке, завозилась в тесной люльке, нащупывая искомое. Нашла сверток и протянула Сергею. Милиционер споро накинул стропу на Кудашева, пропустил подмышками, прихватил узлом себе на груди, стараясь не смотреть на испуганное Машино лицо. Той стало просто страшно, когда она увидела, как безвольно качнулась Юркина голова, когда мотоцикл рывком рванул с места. Что же происходит с ними? За все свои 23 года она привыкла доверять Сергею Горохову, лучшему другу брата. Он всегда казался ей чем-то, вроде нерушимой скалы, способной укрыть от всех невзгод. Она зажмурилась и отвернулась в сторону опять замелькавших мимо кустов и деревьев. Пусть и сейчас будет так!
А нерушимая Машина скала, в которую князь-фашист перелил свои силы, крепко стиснул руль мотоцикла, прокладывал в уме путь, чтобы объехать проселками, а то и вовсе полями и крепко думал невеселую думу. Кто он теперь? Советский милиционер или предатель? Предатель, помогающий скрыться убившему вчера человека и изувечивший еще двоих, чужаку… Что если окажется за тем вон поворотом неизвестно откуда взявшийся тут БТР погранцов, солдаты махнут приближающемуся мотоциклу рукой, требуя остановиться. Остановится перед ними старший лейтенант милиции Сергей Горохов? Или резко нажав на тормоза, лихорадочно станет выкручивать руль назад или в сторону и жать по газам, вжав голову в плечи, ожидая в спину раскатистую очередь из пулемета КПВТ, способного разорвать в клочья и мотоцикл и его и Колькину сестру, и Кудашева. А, остановившись и сдав им этого странного парня, который и на ногах сейчас не держится, не станет ли он еще большим предателем и не будет ли этот поступок преследовать его всю оставшуюся жизнь?
Сергей, стараясь отвлечься от дурных мыслей, прибавил газу и мотоцикл затрясло на дрянном проселке. Скорее бы добраться домой. При мысли о доме, сразу подумал о жене. Эх, Лена…
****
Вчера, с жуткого бодуна, проклиная приемный день в опорном пункте, Сергей, отправив восвояси Василия Андреича, переоделся в форму и вышел во двор. У калитки, с самым решительным видом уперев руки в бока, ждала жена. Против воли, Горохов залюбовался Ленкой, попытался было, видя ее настрой, протиснуться мимо, чмокнув в щеку, но она преградила ему дорогу.
— Сергей! Нам нужно поговорить! — страшно серьезным тоном произнесла она.
«Бляяя… только не сейчас», — подумалось милиционеру.
Но не рваться же на улицу силой, отталкивая жену. Она-то точно ни в чем не виновата!
Обреченно вздохнув, видя, что этого разговора не избежать, он преследуемый по пятам Леной вернулся к дому и почти упал на стоявший у завалинки большой пень, который кроме колоды служил еще и стулом. Жена нависла над ним, приняв ту же угрожающую позу с руками, упертыми в бока.
— Ты о чем, родная? Может, вечером? Мне в опорный пункт нужно, прием населения по графику, знаешь же. — спросил Сергей, хотя уже знал, о чем будет разговор.
— Нет уж, вечером вы с Лопатиным, может, опять куда уедете, самогон жрать! К тому же сам отлично понимаешь, никто к тебе с утра не придет, да и хорошо! Не придется перегарищем твоим дышать! Да и еще полчаса времени у нас есть, мне тоже в библиотеку идти, вот вместе и отправимся!
Горохов опустил голову, понимая, что на этот раз расспросов точно не избежать. Врать жене не хотелось абсолютно, а сказать правду было немыслимо. Ааааа… Будь, что будет!
— Ну, ты права, дали мы вчера с дядей Васей шороху, признаю, давно я так не набирался. Ты это… принеси воды кружку из колодца. Сушит, сил нет! Будто песку в глотку насыпал!
Лена насмешливо хмыкнула, видно было, что мужу и правда сейчас кружка ледяной воды только на пользу пойдет. Она поднялась на крыльцо, вошла на кухню и взяв большую полулитровую алюминиевую кружку вернулась во двор.
— Ах ты, стервец! — она с силой грохнула кружку о ступеньки. Мужа во дворе не было, только приоткрытая калитка, еще не завершила своего движения, закрываясь на слабенькой пружине. Бросившись к воротам, она выглянула на улицу. Уже метрах в пятидесяти переходил с бега на быстрый шаг Сергей. Опасливо обернувшись, он увидел выглянувшую из калитки жену и вновь перешел на легкий галоп.
Вот еще! Была нужда гоняться за ним по всему селу, народ веселить! Куда ты на хрен денешься, когда разденешься… Сама, не зная почему, Лена не злилась на мужа. Казалось бы, отличный повод закатить склоку с криками, плачем и битьем посуды, чего она отродясь не делала. Но зачем?! Все отрицательные эмоции, вдруг как рукой сняло, осталось только недоумение и тихая радость от ее Новости. Она положила руки на живот и ласково погладила. А ведь хотела ему сейчас рассказать… вот ведь дурак! По сравнению с этим, все его странности просто ничто! Да и чего я взбеленилась? Другой женщины у него нет. Я бы сразу поняла, да и хорошо нам вдвоем, вряд ли может быть кому и с кем лучше. Ну подумаешь, напились с дядькой Василием, ладно бы если часто. Сергей к спиртному был более, чем спокойный, все на селе удивляются, почти не пьющий мужик. Странные они все последнее время. И он и Лопатин. И Машка со своим кавалером. Ну с этой парочкой все и так ясно. Хотя… Этот Юрий Кудашев уж очень непростой тип. Но все же никуда Сережка не денется, все расскажет. Или днем в клубе или вечером, когда вернется.
К девяти часам утра Лена Горохова пришла в клуб. Не заходя в библиотеку, обошла старое здание с торца и подергала ручку опорного пункта милиции. Заперто. Дворник Максимыч, не старый еще мужик, подправлявший рядом забор, громко поздоровался и сказал:
— Нет его, дочка, товарищ милиционер, сказал, что вы придете, искать его будете, просил передать извинение. Сказывал, что вызвали в правление, потом они с председателем куда-то ехать собрались. До вечера не вернется!
Женщина поблагодарила дворника, усмехнулась про себя и постаралась не изводить себя скверными мыслями. Да их и не было, а вот любопытство начало грызть невыносимо. Чтобы унять это чувство, она занялась будничной работой, кое-что добавила в каталоги, потом долго старательно выписывала пером витиеватое в стенгазете, которую просил сделать к скорой уже уборочной Степан Иванович Бойцов. Время до обеда пролетело стремительно. Обедать Лена сходила в колхозную столовую, куда обычно приходили поесть механизаторы и доярки со скотниками. Готовили там по очереди местные женщины, за что получали от колхоза какую-никакую копейку. К тому же местные бабы старались не ударить в грязь лицом и готовили вкусно. Наваристый борщ, салат из своих уже огурцов и помидор с различной зеленью, гуляш с макаронами и компот. Вкусно и сытно. Председатель старался убить двух зайцев, заботился о работниках и надеялся, что мужики не станут, обедая по укромным местам, сдабривать прием пищи водкой или портвейном. С первым «зайцем» все прошло великолепно, даже в областной газете была статья о передовом опыте колхоза «Борец», а вот со вторым — не особо. Дояры, скотники и механизаторы из мастерских повадились принимать на грудь перед самым обедом, и некоторые шли к новому кирпичному одноэтажному зданию столовой уже изрядно не твердой походкой. Но зато хоть закусывали на совесть, а не плавленым сырком или краюхой хлеба с разломанным на две части огурцом из ближайшего огорода.
Ну и, конечно, столовая давала, наряду с местным магазином и клубом, возможность селянам, особо женской части, вволю посплетничать пока обедали. Сегодня главной темой у черневских баб было то, что вечно пьяный бирюк, Васька Лопатин, неделю назад допившийся до чертиков и ловивший с ружьем немецких диверсантов в правлении колхоза, сошелся с продавщицей Наташкой и у них «вроде срослось». Васька уже который день появляется на селе трезвехонький, причесанный и приодетый, а с Наташкиной наглой морды не сходит довольное выражение, и более всего она ныне походит на кошку, вволю налопавшуюся сметаны. При этом смаковались не весть откуда взявшиеся подробности, что мол Наташка, до этого, острая на язык со всеми мужиками, но не подпускавшая никого «до своей манды», ходит теперь чуть ли не в раскоряку. Знать Васька-пасечник, хоть и старше ее лет на пятнадцать, ебырь еще знатный, и с Веркой-покойницей, не было такого, кто бы мог подумать… Лена, работая ложкой, слушала сплетни вполуха и только улыбалась. Чтобы там не было, за дядю Васю она была искренне рада.
С обеда до вечера время прошло в хлопотах, дела по работе, ладились просто на диво. Уже перед уходом попался на глаза Лене листочек в клетку с записями книг, которые брал в библиотеке Кудашев. Перечитав еще раз список, хмыкнула. Не самый интересный по нынешним временам выбор. «История Второй мировой», «Новейшая история». А набрал-то как много, за неделю не перечитать. Картинки что ли смотрел? Странные интересы.
Муж вернулся ближе к восьми, почти в сумерках. Трезвый, уставший. Пока снимал и вешал на крюк фуражку, виновато поглядывал на Лену. Что и говорить, с женой ему повезло. Ни слова упрека, ласковая улыбка, накрытый к его приходу стол. Вечеряли молча, несколько фраз ни о чем, кто чем днем занимался, да как день прошел. За ужином Лена, нет-нет, да поглядывала на Горохова. Тот будто не замечал этих взглядов. Ел он как-то слишком медленно и нарочито не торопливо, хотя заметно было, что голодный. Не-е-ет! Шутишь, теперь не прокатит! Как только муж отодвинул в сторону пустую миску, Лена встала из-за стола, обошла его с другой стороны и, выдвинув из угла табурет, поставила его рядом с мужем. Перекрыла выход в сени. Уселась, все так же молча и пристально посмотрела на мужа.
Сергей, уже давно понявший, что взялась она за него всерьез, тяжело вздохнул. Весь день его мучил вопрос, что ей сказать. Наврать что-то складно просто не хватало фантазии, да и невыносимо противно врать любимому человеку. Сказать всю правду? Да ведь не поверит. А про Кольку что? Да не в жизнь не поверит! Он и сам бы не поверил, если бы Кудашев не показал… Чертов немец! Да и ладно, да и будь что будет!
— Тут такое дело, милая, извини за то, как я последние дни… ну веду себя странно. Дело то и правда необычное, я даже не знаю, как тебе рассказать и поверишь ли мне? Очень все серьезно и не просто… — слова путались в голове, с языка слетало вовсе не то, что хотелось.
— Тебе… тебе, Сережа я поверю! — кратко сказала она, встревожившись, и в миг стала строгой.
Как в омут с головой. Горохов принялся рассказывать жене всю странную историю Кудашева. Про то, как приехал к Лопатину проведать и познакомился с этим странным парнем, которого и быть не могло. Путаясь и сбиваясь в рассказе с одного на другое, пересказал историю знакомства его с Лопатиным и все, происшедшее дальше. Про троих КГБшников, про рассказы Кудашева. Вот только о Кольке, ставшем призраком, и своей новой способности видеть их так и не смог сказать. Сам увлекшись рассказом не сразу заметил, что по началу внимательно слушавшая жена, закрыла руками лицо и ее плечи в простеньком сарафане вздрагивают от плача.
— Что стряслось, Леночка!? Не переживай ты так… — заметил он наконец слезы жены.
Всхлипывая, она отняла ладошки от лица.
— Ты меня совсем за дуру держишь? За что, Сережа?! Лопатин на волчьей ягоде что ли самогон гнать начал? Вы сколько вчера выпили? Он давно чертей ловить стал, сегодня только бабы в столовой вспоминали, как он с карабином, пьяный в правлении народ на войну с фашизмом поднимал! Это что, заразное что-то? Или самогон у него такой? Я тебя серьезно спрашиваю, а ты надо мной издеваться удумал! Параллельные миры, фашисты, пришельцы! Не ждала я от тебя такого!
Горохов бессильно опустил руки, зажмурился и покачал головой. Вот ведь дурак! На что надеялся-то? Да какой нормальный человек в это поверит? Сам и то не сразу убедился, что Андреич с этим парнем не двое умалишенных. А там автомат на столе лежал, документы с фотографиями. Что делать? Что же делать?
Сергей встал со стула, подошел к заплаканной жене, нежно поцеловал ее в лоб и молча развернувшись, ушел в спальню. Разделся, забрался под одеяло и, засыпая, будто проваливаясь в темную пропасть, слышал, как Лена продолжая всхлипывать, гремит посудой, а потом стелет себе в зале на диване.
Не помнил, сколько он проспал, когда его разбудил крик о помощи из Смоленска.
Глава 26. Непростое решение
О том, что рейхканцлер примет его незамедлительно, Гиммлеру сообщил дежурный секретарь, когда руководитель СС вернулся с ежедневного объезда обширной строительной площадки. В нее давно уже превратились окрестности Вевельсбурга. Можно было позвонить ему вчера и самому. Гейдрих, некогда его подчиненный, нежданно для себя ставший рейканцлером после гибели Фюрера, был доступен для бывшего шефа всегда. Но лавина текущих дел просто не оставила времени на личный звонок. Рейхсфюрер привычно поручил согласовать время приема службе секретарей. Считанные минуты ушли на то, чтобы известить о назначенном визите группенфюрера Вюста и оберфюрера Рейса, которые остались в Вевельсбкрге в ожидании аудиенции у рейхканцлера. Гиммлер заранее решил, что для решения вопроса о возможной операции эти двое могут быть полезны и поедут с ним.
До сих пор ставка рейхканцлера из соображений безопасности не была постоянной. По всей территории Рейха было с дюжину резиденций, ежедневно готовых принять руководство Рейха. Вместе с ними несколько полевых ставок от Атлантического вала до Восточной Марки, а еще и в любое время в любом месте мог оказаться железнодорожный состав Рейхканцлера, полностью обустроенный для совещаний в самом широком составе. Это могла оказаться специально проложенная железнодорожная ветка среди густого леса в Саксонском Таухервальде или тоннель в старой серебряной шахте Шварцвальда. Предосторожности эти были вполне оправданы. Недели не проходило, чтобы главное оперативное управление СС и службы абвера, не докладывали о разоблаченных диверсантах или шпионах, активно искавших выходы на людей, обладающих информацией о нахождении и движении «Поезда ставки фюрера». Вот и сейчас надлежало прибыть в Шауэнбург, недалеко от Касселя. Всего два часа на автомобиле.
Несмотря на скорые сборы и недолгую дорогу, к первому кольцу оцепленияу товарного отводка железнодорожной станции Шауэнбурга три машины Гиммлера добрались уже в сумерках. Местные жители провожали недоумевающими взглядами три легковушки с зашторенными окнами. Они и не подозревали, что их городок на три- четыре дня, стал самым важным местом Рейха. Когда-нибудь, после Победы, нужно будет повесить на стенах ратуш этих городков памятные таблички, что-то вроде: «С первого по пятого августа 1950 года, в этом населенном пункте располагалась ставка Фюрера Великогерманского Рейха». Изумлению местных бюргеров, да и бургомистра, не будет предела! Рейхфюрер улыбнулся, подслеповато смотря на улицы в приоткрытую шторку и задумчиво протирая стекла круглых очков.
На улицах городка было довольно людно. Дела всегда много лучше слов. Можно было слушать бодрые монологи Ганса Фриче по радио или читать о успехах в «Der Angriff» и «V;lkischer Beobachter», но лучше всего народ судил о успехах по изменению в реальной жизни. Два месяца назад, было принято решение о демобилизации из армии старших возрастов. Вооруженные силы Рейха отправили домой всех ранее призванных граждан, которые перешагнули рубеж сорока пяти лет. Вернулись домой долгожданные отцы и мужья. А их матери, жены и дети убедились, что победа над врагом уже близка! Уже сейчас вчерашние солдаты, еще не совсем пришедшие в себя после войны, идут под руку с подругами по улице этого городка или сидят с кружкой пива в кругу радостных родственников.
Машины миновали здание местного кинотеатра с небольшой очередью у дверей. Гиммлер подался вперед, стараясь успеть прочесть название на афише. Он вновь улыбнулся. В кинотеатре шел «Арминий». Сьемки фильма закончились год назад, и до сих пор фильм слыл самым кассовым по всей Европе. Самый дорогой в истории европейского кинематографа, немецко-итальянский фильм, два года сьемок, новейшая на сегодняшний день цветная кинопленка «Agfa». Говорили, что Муссолини отказался даже читать сценарий, когда речь зашла о сьемках фильма. Действительно, история о том, как вождь Херусков, Арминий, уничтожил в Тевтобургском лесу римские легионы, совсем не вдохновляла дуче. Но потом, все же ознакомившись с планами сьемок, Бенито остался доволен. Великий Рим в фильме показали с очень выгодной стороны. А сцена гибели знаменитого вождя, «первого архитектора нашей свободы», по словам Фюрера, от рук своих же родственников великолепно была обыграна противопоставлением благородной позиции императора Тиберия, отказавшегося подло отравить своего германского врага.
С охраной, как всегда, проблем не было. Молодой, стройный эсесовец в серо-зеленом мундире лейтенанта охранной полиции в высокой каскетке с большим полицейским орлом спереди и репейком наверху, вскинул в приветствии правую руку, как только увидел, нагнувшись к открытому окну, сидевшего в глубине салона Гиммлера. Взглянул на документы его спутника, сверяясь со списками в папке, которую подал ему вахмистр. Махнул рукой своим подчиненным. Перед эскортом рейхсфюрера открыли шлагбаум. Машины медленно двинулись между поставленными в шахматном порядке бетонными блоками, мимо стоявшего чуть в стороне под маскировочной сеткой бронетранспортера.
Штаб-квартира разместилась совсем рядом с железнодорожными путями, на которых стоял бронепоезд Фюрера со всеми доступными средствами маскировки, со стволами зениток, возведенными в стремительно темнеющее небо. Совсем небольшой домик, в котором раньше жил, наверное, школьный учитель или местный пастор. Хотя почему жил? Наверняка, и сейчас живет. Его, недоумевающего и испуганного, увезли куда-нибудь в Баварские Альпы или в Норвегию, а то и в Рим, на несколько дней вместе с семьей по неожиданно доставшейся путевке, не спрашивая, впрочем, особо желания.
Не прошло и пяти минут ожидания в приемной, в которую превратилась ранее уютная столовая, как адъютант пригласил рейсфюрера зайти. Кабинет — небольшая комната с двумя плотно занавешенными окнами и большим столом. На его краю — скрипка со смычком.
«Наверняка — учитель», — вновь подумал рейхсфюрер о хозяине дома.
Рейнхард Гейдрих встал из-за стола и, хромая, прошел несколько шагов навстречу бывшему шефу. Мужчины крепко пожали друг другу руки, и временный хозяин кабинета широким жестом указал пришедшему на удобный стул напротив своего стола. Без своей трости, ставшей визитной карточкой, как когда-то сигара у Черчилля и курительная трубка у Сталина, рейхсканцлер очень сильно хромал. Став с сентября 1941 года имперским протектором Богемии и Моравии, Гейдрих многое сделал для снятия всех шероховатостей вхождения Протектората в Рейх. Он реорганизовал, взяв за основу немецкий опыт, систему социального обеспечения населения. Повысил зарплаты и нормы питания для рабочих. А еще он стоял у истоков формирования добровольческих частей, влившихся впоследствии в армии Оси. У окопавшегося в Англии, чехословацкого «правительства в изгнании», этого политического трупа, Эдварда Бенеша, он вызывал дикую ненависть, которая, при самом деятельном участии британского Управления специальных операций, вылилась в настоящую охоту за имперским протектором. Несмотря на несколько неудавшихся террористических актов, Гейдрих продолжал ездить в автомобиле с открытым верхом и без охраны. Только с адъютантом и водителем.
В субботу 5 сентября 1942 года, бандиты все же его настигли. В тот день, вечером, в Deutsches Opernhaus, бывшей Пражской опере, объявлена была премьера «Тангейзера» Вагнера. Британские диверсанты, бывшие военнослужащие чешской армии, получили информацию о том, что на премьере будет присутствовать верхушка протектората. Подготовить акцию в самом театре не удалось. И было решено взорвать автомашину Гейдриха на подъезде к театру. По-летнему теплым вечером, в 18.40 «мерседес» Гейдриха выезжал с улицы Виноградской на Вилсонову. Двое террористов, одетых в форму чешских полицейских, активировали фугас, заложенный в стоящем на обочине автомобиле. Их не остановило людное время и место, а также то, что в тот вечер с протектором был не адъютант, а жена Лина и старшие дети, сыновья Клаус, Хайдер и дочь Зильке. Младшая — Марта, которой на тот момент было всего два месяца, осталась дома. В результате террористического акта погибли водитель, жена протектора, Хайдер и Зильке. Изуродованный Клаус скончался, не приходя в сознание через день. Погибли и были ранены двенадцать прохожих, так же взрывом убило одного террориста. Провидение хранило Гейдриха. Он выжил. Врачи буквально вытащили его с того света. Сильная контузия, с дюжину извлеченных осколков и с трудом собранная хирургами нога. Осталась на всю жизнь хромота и боль.
Цели своей бандиты так и не достигли. Изначально ими ожидались карательные акции немцев. По их расчетам, это лишь усилило бы сопротивление властям не германского населения. Операция возмездия, тем временем была хоть жесткой, но эффективной и вовсе не столь масштабной, как ожидали в Лондоне. К тому же гибель при взрыве женщины и детей, а также случайных прохожих, среди которых так же оказались женщины и ребенок, вызвало у простых чехов сочувствие к немцам. Ну и — яростное негодование в адрес бандитов и их еврейских хозяев. В день похорон жертв террористического акта в Праге и других городах протектората прошли многотысячные митинги, в поддержку Германских властей. Люди осуждали бандитов. Фюрер наградил Рейнхарда Гейдриха первой степенью Германского ордена с мечами и дубовыми листьями, отмечая тем самым высшие заслуги, которые немец может совершить для своего народа. С той поры, не было у англо-американской плутократии и их пархатых хозяев более последовательного и жестокого врага чем оберстгруппенфюрер СС Гейдрих. Он сосредоточил в своих руках, как окончательное решение еврейского вопроса, так и операции Главного управления имперской безопасности.
После трагических событий декабря 1949 года судьба возвела Гейдриха не вершину власти Рейха. Это стало для него полной неожиданностью. Еще до этого он отказался от поста канцлера, сразу после гибели в Берлине Фюрера — как чувствовал.
— Присаживайся, Генрих. Я знаю, уж если ты попросил принять тебя в столь сжатые сроки, дело наверняка серьезное, — своим высоким голосом, негромко произнес он. Лицо рейхканцлера, худое, с заострившимся, хищным носом, хранило на себе следы переутомления. Он тяжело оперся о стол, усаживаясь в кресло, стараясь поудобнее устроить изувеченную ногу. Некогда увлеченный спортсмен, пятиборец, лыжник и отличный фехтовальщик сейчас с трудом мог сесть в кресло. Все его спортивные успехи, после 1942 года, осталось в прошлом.
— У нас проблемы в Исследовательском отделе общего естествознания по проекту отдела «Н». Ты знаешь, если бы я мог решить их сам, конечно, решил бы. Не отвлекая тебя, Рейнхард. Но все очень серьезно и напрямую выходит на запрет «Зондербюро 13» — взаимодействовать с высокоразвитыми цивилизациями других измерений. Я могу объяснить все только в самых общих чертах, но лучше тебе выслушать специалистов. Со мной, как тебе уже известно, приехали Вюст и начальник Северной базы «Зондербюро 13» оберфюрер Рейс.
Гейдрих кивнул рейхсфюреру, устало потер высокий лоб, пригладил почти совсем седые редкие волосы. Из приемной вошли два прибывших офицера. Вюст в хорошо сшитом темно-сером костюме и Рейс в обычной, серо-зеленой форме. В маленьком кабинете сразу стало тесно.
Докладывать начал Рейс, которого дополнял время от времени Вальтер Вюст. Когда речь зашла уже о чистой академической науке, основные объяснения давал профессор, а Рейс лишь вставил пару фраз в конце. Глава СС внимательно наблюдал за канцлером. Тот слушал молча, но очень внимательно. Затем Гейдрих придвинул к себе папку с документами бегло пролистал, не поднимая глаз на присутствующих.
— Благодарю вас, господа. — обратился наконец он к Вюсту, — профессор, и вы, оберфюрер Рейс, можете быть свободны. Нам с камрадом Гиммлером предстоит долгий разговор. Обратитесь к коменданту ставки, он разместит вас в спальном вагоне моего поезда и решит вопрос с ужином для вас. Хайль Гитлер!
Оба офицера вскинули руки в партийном приветствии и покинули кабинет. Гиммлер проводил их взглядом, поймав себя на мысли, что тоже не отказался бы от ужина. Будто прочитав его мысли, рейхканцлер, вызвал секретаря и заказал в кабинет чай и пирожные. У Гейдриха не было привычки его предшественника к активной работе до поздней ночи. Но ранее полуночи, а то и часа ночи ложился он редко. Во сколько бы не отходил ко сну, вставал бывший руководитель управления имперской безопасности, всегда в восемь утра. А с девять часов уже с головой погружался в работу. Делал двухчасовой перерыв с двух до четырех часов. Ужинали в Ставке всегда по-разному. В зависимости от планировавшихся заранее встреч и каких-либо мероприятий.
Ожидая заказанный легкий ужин, Гейдрих вновь взял со стола один из листков, а в другой рукой отыскал среди бумаг фото. Внимательно пробежал глазами отпечатанный на машинке текст и всмотрелся в лицо на фото.
— Обершарфюрер СС, Юрий Кудашев… — произнес он задумчиво и негромко, — сын полковника русской службы, князя Николая Кудашева, героя войны, военного атташе дипломатического представительства Российской Империи в Германии.
— Да, отец — незаурядный человек. Фермопилы князя Кудашева будут изучать в военных академиях как образец активной обороны многократно превосходящим силам противника, наравне с Ганнибалом и Наполеоном. К тому же он из тех русских, что последовательно находятся на прогерманских позициях, один из лидеров «непримиримой партии».
— Из того, что рассказали твои люди, Генрих, я понял, что полковник Кудашев в курсе того, что происходит? — спросил рейхканцлер, вернув на стол листок и фото.
Гиммлер кивнул, подтверждая слова собеседника. Для него самого до сих пор не решенным оставался вопрос, чего в факте осведомленности о сверхсекретном проекте отдела «Н», высокопоставленного русского военного и дипломата больше: плохого или хорошего.
— Думаю, младший Кудашев, каким-то немыслимым образом давший знать о себе отцу, был прав. Князь тот человек, которому можно доверять. — так же, негромко, чуть резким своим голосом продолжал Гейдрих, — Настоящий боец. Испания, Русская война. Жена — немка. К тому же, он из тех, как и мы с тобой повязанных кровью. Насколько помню, его дочь и тесть погибли в Берлине?
— Да, ты совершенно прав. Тела так и не были найдены. — ответил рейхсфюрер, и который раз спросил себя, не лучше бы потерять близких так, как Кудашев, чем видеть, как родной, любимый ребенок умирает от лучевой болезни на твоих руках, а ты готов выть от бессилия.
Офицер СС из «Лейбшандарта» с аксельбантом на груди, украшенной колодкой орденов, принес поднос с чайником, двумя стаканами в подстаканниках, сахарницей и тарелочкой с пирожными. Но два самых могущественных человека Европы так к ним и не прикоснулись.
— Нам давно пора было поговорить Генрих, о работе этого твоего исследовательского отдела общего естествознания, проекта отдела «Н» и «Зондербюро 13», — Гейдрих постучал пальцем по стопке бумаг перед ним, — не стану скрывать, я знал, с чем ты приехал. С утра у меня были Оршич с Сигрун. Как я понял, внутренний круг общества Туле буквально стоит на голове. Ты знаешь, я слишком материалист по сути своей, но Мария наговорила столько всего, что голова шла кругом. По ее словам, он этого парня — Кудашева, чуть ли не зависит будущее нашей цивилизации. И прежде всего связь с Альдебараном, прервавшаяся с трагической гибелью Адольфа. Право, я даже не знаю, что сказать. Не верить ей не могу, слишком давно и хорошо знаю, хоть и поверить до конца не могу, настолько все невероятно и фантастично.
Некоторое время рейхканцлер молчал, глядя то в темный угол комнаты, то в приоткрытое окно, за которым чернела летняя ночь, постукивая кончиками пальцев по столу. Потом он неторопливо протянул Гиммлеру один из листков со стола.
— Ты должен это знать. Я затребовал информацию. Не скрою, она меня искренне поразила. Вот, изволь взглянуть на расчеты. В год, на весь проект «Н» и содержание баз на Гельголанде и в Новой Швабии, Рейх тратит средства, примерно равные затрат на всю нашу деятельность в центральной Америке. На действия спецподразделений, поставки оружия и снаряжения местным бездельникам, логистику и так далее. И я слишком хорошо тебя знаю, Генрих. Наверняка, немало денег туда вливается из различных тайных фондов СС! Не слишком ли дорого нам обходится все это? Что нам дает этот ваш исследовательский проект, кроме знания, что существуют другие миры и в другом мире история идет так, а не иначе? Тебе напомнить историю того парня, которого вы вытащили из горящего танка на Восточном фронте в одном из рукавов другой реальности? Тот, который пустил себе пулю в лоб, потому что не смог жить среди нас, в чужом ему мире… Не зря Фюрер запретил после того случая все открытые контакты с обитателями других миров.
— Да, да, — Гейдрих энергично махнул рукой, видя, что рейхсфюрер собрался ему возразить, — можешь не говорить мне о прорыве в академических науках и теоретической физике. Но ты пойми меня. Страна, вся Европа, весь мир, ведет уже почти шестнадцать лет мировую войну. Размаха ей еще не знало современное человечество. Уже почти выросло поколение, никогда не знавшее мира. Не представляющее, как это можно жить без светомаскировки на окнах и бомбоубежища во дворе дома. А мы вливаем безумные деньги в чисто теоретические проекты, не дающие нам непосредственной выгоды. Что толку от осознания того, что наш мир соседствует, с огромным количеством схожих или не схожих с ним миров? Поможет нам это знание, если янки с нью-йоркскими жидами, вновь отправят на Европу армаду Летающих крепостей с ядерными бомбами как в 1949 году? Молчишь? Ну да, что тут скажешь, я прав. Но тут появляются Wril-Damen и убеждают меня, что, возможно, спасение придет от обычного, никому неизвестного, унтер-офицера СС. Пусть и сына русского героя. Как обычно в их словах никакой конкретики. Только горящие взоры и страстные эпитеты… а потом приходите вы с Вюстом, и я узнаю, что надо всего-то организовать спасательную операцию. Не знаю где, неизвестно против кого, в другом мире, который технологически, возможно, превосходит нас… Раз уж календарь там отмотал более чем на двадцать лет вперед. А если мы откроем им дорогу сюда? Вот будет радость американским евреям! Ты представляешь, чем это может грозить?
Гиммлер был смущен подобным напором. Рейхканцлер был прав. И какие-то аргументы просто не приходили ему в голову. И хотя по всему выходило, что добро на спасательную операцию он получит, благодарить за это стоило Марию Орсич. А вот над проектом «Н» действительно сгущались плотные темные тучи. И еще счастье, что Гейдрих, предполагая, что «Зондербюро 13» подпитывается из закрытых фондов СС, не знал о насколько больших суммах идет речь. Может быть, что-то изменится, если им удастся вытащить из той большевистской дыры Кудашева младшего, но судя по всему, придется сокращать проект и закрывать одну из баз.
За оставшиеся полтора часа они допили чай. Так и не притронувшись к пирожным, обсудили кое-какие детали предстоящей операции.
— Генрих, если… когда… все получится, я хочу встретиться с молодым Кудашевым! — сказал рейхканцлер, когда Гиммлер прощаясь поднялся, чтобы выйти из кабинета.
Глава 27. Змея, кусающая свой хвост
Кожевников недоверчиво посмотрел сначала на старика-полковника, потом на его людей, нерешительно взял со стола несколько листков из стопки «Альфа». Мазнул по ним взглядом. Рапорта… Один отпечатан на машинке, второй составлен убористым, аккуратным рукописным почерком с характерным наклоном.
— То, что я за последние дни о вас узнал, Павел Петрович, позволяет надеяться, что это не шутка! — генерал окинул взглядом присутствующих и отметил, что у майора Рощина такие же необычные глаза, как у прапорщика. Тут только понял. Зрачки. У них что-то со зрачками, они просто невероятно огромные! На чем эти двое сидят? Хм… А Дубровин знает?
Старик же, как ни в чем не бывало, кивнул:
— Да уж какие тут шутки. Все серьезно. Проследили практически всю цепочку. Ну, наверное, лучше ребята тебя сами доложат, Рощин, расскажи свою версию товарищу генералу.
Майор с огромными зрачками потянулся к стопке бумаг, достал большой лист, изрисованный какими-то квадратами и стрелками, разложил его перед собой. В это время прапорщик Миша, сопя, выдвинул из угла к столу, ученическую доску на треноге. До этого Кожевников не обратил внимания на эту новую часть интерьера, благо ее в углу было и не заметно.
— Ты, Николай, присаживайся, в ногах правды нет. — сказал Дубровин, придвигая к генералу стул. Николай Иванович кивнул и устроился на стуле.
Майор взял кусочек мела и неторопливо хорошо поставленным голосом принялся объяснять:
— Начнем с абсолюта. С того что нам известно на сто процентов. В определенной точке, в четко определенный день, что-то произошло… с крайне необычными параметрами, в результате чего образовалась воронка и прослеживается появление неизвестного индивидуума.
Рощин нарисовал вверху доски небольшой знак вопроса и обвел его кругом.
— Затем появляется первая вводная — некий постоянно живущий на лесной пасеке, находящейся в непосредственной близости к месту происшествия, гражданин Лопатин. Он с большой вероятностью имеет к пресловутому неизвестному определенное отношение. Назовем, кстати, этого неизвестного — Х для упрощения. И время происшествия обозначим как — 0.
Он нарисовал справа и чуть ниже от кружка со знаком вопроса еще один круг, куда вписал букву — Л.
— Нам удалось навести справки о этом Лопатине. Василий Андреевич, 1930 года рождения, местный уроженец, ранее в поле зрения органов не попадал. Вдовец, жена Вера Никитична, скончалась от болезни пять лет назад. Онкология. Дочь — Мария Васильевна, 1956 года рождения, в этом году заканчивает Смоленский медицинский университет, не замужем. Самые положительные характеристики. Староста и комсорг курса. Сын — Николай Васильевич, 1954 года рождения, военный моряк, мичман, погиб во время прохождения службы, спас судно и товарищей ценой своей жизни, награжден государственной наградой посмертно. Как я уже сказал, ранее ничего примечательного не было. Казалось бы, этот Лопатин В.А. образцовый советский человек. Но… Недавно, в местную милицию, поступило заявление от агронома колхоза «Борец», товарища Маргулиса, котором он просит принять меры в отношении пьяницы и дебошира Василия Лопатина. Как следует из заявления, пришел на заседание правления колхоза пьяный, с ружьем и кричал, что в лесу появились фашисты, эсэсовцы и скоро начнется с ними война. По времени, поступление заявление в милицию — день Х + 2, а события, описанные в заявлении — день Х +1, то есть на следующий день после катастрофы неизвестного летального аппарата в лесу, близ пасеки Лопатина.
С этими словами майор прочертил стрелку на доске от кружка со знаком вопроса к кружку, означающему пасечника Лопатина.
— Далее, в день, условно обозначенный нами — Х+4, когда вокруг, по дорогам уже было выставлено оцепление и блокпосты. В район Х была направлена для разведки специальная группа под руководством майора Ткачука. Под прикрытием. Из рапортов самого Ткачука, а также его сотрудников, известно, что в лесу, недалеко от заимки Лопатина, они повстречали сотрудника милиции, который представился местным участковым и даже помог им вытащить из кювета застрявшую автомашину. Так у нас появляется еще один объект вызывающий интерес — милиционер.
Майор, нарисовал левее знака вопроса, на одном уровне с кружком — Л еще один кружок с буквой — М.
— Нами наведены справки. Участковый инспектор — старший лейтенант милиции Сергей Иванович Горохов 1954 года рождения, уроженец села Чернево, образование среднее-специальное, срочную службу проходил в ЗГВ в составе десантно-штурмовых частей. Характеристики отличные, был рекомендован со службы на работу в органы правопорядка. Из милиции так же самые положительные отзывы. Женат. Жена — Елена Павловна, в девичестве Белкина. Детей нет. Казалось бы, так же самый простой советский человек, даже я бы сказал, из лучших. Но… Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела в отношении Василия Лопатина и его пьяной выходки в правлении колхоза выносил он. Хотя по всем признакам на лицо состав хулиганства, но вместо уголовной ответственности, административный протокол за мелкое хулиганство, незначительный штраф и направление материалов «для принятия мер общественного воздействия» по месту работы Лопатина — в колхоз «Борец». Кроме того, как удалось узнать, Сергей Горохов, был очень дружен с покойным сыном Лопатина — Николаем. Так как пока нет связи с объектом Х. Можно допустить, что нахождение милиционера в лесу недалеко от заимки и слишком мягкое решение по заявлению товарища Маргулиса, продиктована просто личной приязнью участкового к Василию Лопатину, не более.
Рощин, старательно соединил стрелочкой кружки Л и М. Кожевников, внимательно слушавший доклад, про себя отметил толковую работу по добыванию и анализу информации, и вдруг понял, что именного Люгера полковника, ему действительно не видать.
Майор тем временем продолжал, время от времени сверяясь со своими записями:
— День Х + 7 возвращается с операции группа майора Ткачука. Результат — полный провал и потеря драгоценного времени. Собственно, на тот момент очень велика вероятность, что объект Х, будь он инфильтрованный иностранный агент, уже находится за пределами области. Тактика элементарна, пара пеших переходов вне дорог и в ночное время с ориентацией по картам, с целью покинуть зону оцепления и дальнейшее передвижение на общественном транспорте в любую сторону. Но, принимая во внимание возможную личность Х и обстоятельства его появления, идти ему абсолютно некуда, нет денег, нет документов прикрытия, нет вообще понятия о месте, где он волею судьбы оказался. Далее, нам можно сказать повезло. По приказу о спецоперации, приданные в оцеплении сотрудники пограничных войск, ежедневно докладывали рапортами. Мы с Михаилом, — Рощин кивнул на прапорщика, — решили просмотреть рапорта офицеров-пограничников блокпоста, выставленного на перекрестке автодорог, от Чернево до райцентра Шумячи. Как оказалось, не зря.
Майор перебрал несколько бумаг, наконец, нашел нужный листок исписанный, как издали заметил Кожевников, аккуратный почерком.
— Вот… Рапорт старшего лейтенанта погранвойск КГБ СССР Журбина… та-а-ак… «в 08.20 через вверенный мне блокпост проехал на служебном мотоцикле сотрудник милиции, с двумя пассажирами. Он представился мне участковым уполномоченным милиции старшим лейтенантом Гороховым. Документы, удостоверяющие личность, я у него не проверял, так как приданные нам, для несения службы, местные милиционеры подтвердили его личность. Пассажиры, с их слов, так же местные. Девушка и молодой мужчина. Девушку, я видел раньше три дня назад при проверке документов в рейсовом автобусе № 25 «Щумячи — Становое». Паспорт у нее был в порядке, с пропиской в селе Чернево. Запомнил, что зовут Лопатина Мария, учащаяся Смоленского медицинского университета, что так же подтверждается одним из милиционеров, знающим ее лично. Мужчину, сотрудники милиции не опознали, но оба уверены были, что местный.
Дубровин сделал знак майору и тот прервал чтение.
— Вот, Николай, поверь мне старику, этот третий на мотоцикле и есть наш мистер Х, вернее на немецкий лад — герр Х. Ничего странного не замечаешь?
— Что значит, не замечаю? — генерал вскочил и оперся руками в край стола, не сводя взгляда с изрисованной мелом доски, — да тут все для меня странно! Ведь как воспитан наш советский человек?! Да любой гражданин, этого «черта из табакерки», должен был сдать сразу, ну или в ближайшее время! А тут что получается? Трое человек уже с ним связаны, и не то, что не сдали, а и помогают! И не какие-то прощелыги бедовые, а, наоборот, самые что ни на есть примерные, образцовые советские люди, строители коммунизма! Пасечник — бывший партизан, медалью награжденный, воспитавший парня-героя. Закладывает за воротник, но то в нашем деле, грех не смертный! Офицер милиции с самыми лучшими характеристиками, спортсмен, служил в спецназе, с перспективами по службе. Студентка, отличница, не то что комсомолка, а комсорг курса. И вдруг такое…Всем им, несомненно, полагалось сдать немца.
— Ну, будем честны, старик-пасечник пытался что-то сообщить. Может, если бы не приехал с ружьем и вдрызг пьяный, и прислушались к нему в правлении, — задумчиво, негромко добавил полковник, потирая подбородок, — но ты прав, много тут странного. После его пьяного дебоша, с ним имел разговор участковый Горохов. И… вот те на! Оказывается, на стороне нашего объекта. Не мне тебе, Коля, объяснять, дело кажется серьезнее чем предполагалось. Трое — это уже организация. Антисоветская организация!
Дубровин вновь подал знак Рощину, тот поискал какой-то листок, найдя, положил его сверху остальных и продолжил доклад.
— Собственно, дальше уже более наши домыслы, чем достоверная информация. Мы сразу задались мыслью, куда они подались дальше? В этой дыре — поселке городского типа Шумячи, особо делать нашему Х нечего. Самое что ни на есть захолустье. Милиционер к вечеру вернулся в Чернево так же на мотоцикле, но уже один. Но из райцентра ходят автобусы по разным маршрутам, в том числе и в Смоленск. Словесного портрета нашего интересанта составить не удалось, но девица с ним, Мария Лопатина, девушка видная, и есть даже ее фото. Но по фото, никто из водителей автобусов и кондукторов ее не опознали, хотя признаться, местные товарищи не всех опросили, ссылаются на нехватку времени.
Майор, сняв с одного из листков приколотое скрепкой фото, выложил перед Кожевниковым. Тот взял со стола фотокарточку и внимательно всмотрелся. Действительно, Мария Лопатина, имела незаурядную, привлекательную внешность. Фото насквозь помпезно-официальное, по-видимому из тех, что вешают в станах альмаматер, отмечая, таким образом, отличников. Светлая водолазка под горло, подчеркивала не большую, но красивую грудь с комсомольским значком. Смотрит чуть в сторону от камеры. Правильной формы овальное лицо с чуть вздернутым носиком и небольшими ямочками на щеках. На черно-белом фото цвет глаз не разобрать, но, наверное, или серые или голубые. Светло-русые, чуть вьющиеся волосы локонами покрывают плечи. Положив фото обратно на стол, генерал вопросительно взглянул на докладчика.
Рощин чуть замешкался, пробегая глазами по одному из листков в руках, а потом вновь заговорил:
— Далее. Вот… мы перелопатили груду шлака, но вот интересная информация. Рапорт оперуполномоченного капитана Жукова. Два дня назад, в магазин «Обувь» по адресу: ул. Желябова 53, зашел молодой мужчина, чтобы купить себе обувь. С покупкой возникли проблемы, и у него с директором магазина, Валентиной Андреевной Киш, произошло занятное выяснение отношений, в ходе которого неизвестный гражданин допускал антисоветские высказывания и так далее. Особо примечательными мне показались фразы:
— Как же вы живете таким образом? Вы же обречены!
Никакой шпион, как вы понимаете, подобного выражения не допустил бы, а вот наш объект Х, столкнувшись с… хм… некоторыми… временными недостатками общества развитого социализма, вполне мог выдать. И наконец, появилось описание внешности возможного объекта. Директор магазина — агент капитана Жукова, так его описывает: «чуть выше среднего роста, волосы темно-русые, глаза серые. Телосложение худощавое, но без худобы». Лицо с правильными чертами, агент оценила, как красивое, но с признаками усталости или утомления, с характерными синяками под глазами. Короткая стрижка. Одет в голубую рубашку с засученными рукавами, брюки серые с ремнем. Одежда не новая, самая обычная. Теперь очень интересная информация. По-русски говорит правильно, но употребляет непривычные архаизмы, к сожалению, нет информации об акценте. К сожалению, у нас не было времени пообщаться с источником, и составить со слов товарища Киш портрет, но можно это сделать.
Кожевников кивнул, он почувствовал в груди разгорающийся огонь охотничьего азарта. Будто гончая, травившая долгое время добычу чует: загнала в угол.
— Обувной магазин наш объект предположительно покинул с местным фарцовщиком, — майор опустил глаза в рапорт и прочитал — Брыль Яков Самуилович, 1953 года рождения. Местный житель, уже не раз попадавший в поле зрения милиции. Фарцовка, подозрения в незаконных сделках с валютой, но отчего-то до сих пор ни разу не привлекался. Но это второстепенный вопрос. Судя по всему, этот еврей продал нашему Х то, что тот не мог приобрести в магазине «Обувь». С ним так же пока пообщаться не удалось. По месту прописки не застали. Выставлено наружное наблюдение, надеюсь, в ближайшее время объявится.
Дубровин слушал доклад своего человека, слегка прикрыв глаза, чуть кивая в некоторых моментах. Он явно доволен был проведенной работой и тем, какое впечатление она оказывает на начальника местного КГБ. Он чуть прихлопнул Кожевникова по плечу:
— Чуешь, Коля, тепленькими возьмем гадов!
— Далее, информации не было до сегодняшнего утра. Но тут лучше меня доложит старший прапорщик Забелин. — майор сделал шаг назад, а к школьной доске, изрисованной кружками, буквами и стрелками шагнул второй оперативник.
— Сегодня утром, когда я завтракал в столовой, кстати, какао у вас, товарищ генерал, говно полное… — совершенно неофициально и без оглядки на высокий чин Кожевникова, заявил Забелин, — краем уха услыхал разговор за соседним столом. Два местных офицера, просто лениво трепались во время еды. Один из них, старший лейтенант Руденко, как смешную историю рассказывал собеседнику, будто вчера кто-то из стоящих у него на связи людей, про которого он сказал «выжившая из ума старуха», звонила ему поздно вечером. Источник доложил о том, что в студенческом общежитии, кто-то исполнял на языке оригинала, гимн Испанской фаланги. Я остановил этого офицера на выходе из столовой и задал несколько вопросов. Признаться, этот Морозов изрядный хам. Пытался построить, но быстро прикусил язык и теперь, извините за некоторое самоуправство, вашим именем заперт в одной из камер на первом этаже.
Генерал-майор недовольно насупился, этот старший лейтенант Руденко был ему известен. Совершенный бездарь и бездельник, таких к органам и на пушечный выстрел допускать нельзя. Беда в том, что чей-то там племянник, обосрался в Москве на валютчиках. Пристроили его к нему в управление полгода назад по звонку из Москвы, чтобы пересидеть полгодика-год, пока не утихнет скандал.
— Старший лейтенант в нарушение полученного прямого приказа, не отразил в рапорте сообщение агента Кобра о происшедшем, а информация оказалась очень важной.
— Кобра? — переспросил Дубровин, морща лоб и потирая подбородок. Явно что-то вспоминал. Он сам не знал последних новостей, положившись на слова Рощина о успехе.
— Так точно, товарищ полковник, — Забелин скосил глаз на бумаги, лежащие на столе, Берг Екатерина Германовна, 1902 года рождения.
Старый чекист кивнул прапорщику, что-то буркнул в ответ, помрачнев лицом.
— И как вы думаете, где все произошло? — тоном профессионального конферансье произнес Миша и выдержал паузу, — в общежитии Смоленского медицинского университета, который в этом году заканчивает обучение гражданка Лопатина Мария Васильевна. Эта Кобра там что-то вроде преподавателя кружка студенческой художественной самодеятельности. Вот и ответ, где нам искать нашего мистера Х.
— Мы с Михаилом все ломали голову, — перехватил доклад майор Рощин, — где осядет в Смоленске объект. По всему, зная, кто он есть, тащить его в общежитие — полная дурость! Но если Лопатина не знает его тайну, то вполне нормально на день-два пристроить его у себя в общаге. К тому же, складывается у меня такое мнение, что у этой парочки роман.
— Надо брать! — выдохнул Кожевников, судорожно дергая непослушную пуговицу, расстегивая воротник. Его потряхивало от азарта и волнения, как в далекие военные годы, когда молодой лейтенант СМЕРШа поправлял на груди автомат перед выходом на боевое. Он оглянулся на полковника. Дубровин кивнул ему поднимаясь из-за стола.
Зазвонил пронзительно серый, без наборника телефон. Отчего-то от этого звука генерала остро кольнула в сердце тревога. Рощин снял трубку.
— Майор Рощин у аппарата. Да, да… Из милиции? Верно, просил оставлять информацию. Так, так… записываю. — майор взял ближайший листок и стал торопливо записывать карандашом на обороте, — Все? Спасибо товарищ дежурный.
Он положил трубку на аппарат, как-то нехорошо окинул взглядом присутствовавших в кабинете, придвинул к себе лежавшую на столе большую карту города и принялся водить по ней пальцем. Нашел искомое, постучал по карте пальцем и, подняв глаза на Кожевникова, сказал очень спокойным, негромким голосом:
— Кажется, мы опоздали!
— Что такое, Григорий? — почти выкрикнул Дубровин, с силой отталкивая стул.
— Сегодня в ночь, на окраине промзоны, вот тут, — Рощин придвинул по столу карту к полковнику и ткнул в нее пальцем, — произошло преступление. Один труп, двое тяжелых… И убитый и пострадавшие — уголовники со стажем. Милиция предполагает криминальные разборки… Только, вот тут, то самое общежитие, провел он пальцем по карте. Дорога вдоль промзоны ведет, в том числе к интересующему нас общежитию. Совпадение? Ой сомневаюсь!
Николай Иванович схватил трубку прямой связи с дежурной частью и закричал в телефон:
— Макаров, срочно, усиленную опергруппу на выезд! И мою машину! Я еду с ними!
Глава 28. Ждать да догонять…
В коридоре Смоленского Управления КГБ сидевшая на скамьях вдоль стены, под охраной двух угрюмых сотрудников в штатском, кучка студентов совсем скисла. Вечер уже поздний, почти ночь и непонятно, что, почему, когда отпустят, и отпустят ли вообще. Годами взращенный, впитанный с молоком матери страх перед всесильными органами, правого ли или виноватого карающих, заставлял трепетать юные сердца и ждать самого худшего. Вот почти и диплом — мечта студента на руках, а тут такое!
Оксана, дрожа мелкой дрожью, скукожилась и зажала ладошки подмышками.
— Знала, знала я что-то не так с Машкой и этим ее новым хахалем! Не такой он, какой-то! — прошептала она дрожащим голосом сидевшей рядом полненькой с рыжими кудряшками девушке.
Та круглыми испуганными глазами посмотрела на подругу неприязненно:
— Уж ты бы молчала! Сама весь вечер на него смотрела, как кошка на воробья! Только что не облизывалась! Ничего, тут разберутся. Явно ведь, какое-то недоразумение!
Распахнулась дверь, из нее вышел Олег с военной кафедры, и устало сел на скамейку, откинувшись на стену.
— Ну что там? Ну что?! — зашептали ему ребята. Но он только устало махнул рукой и прошептал сквозь зубы:
— Суки! И тут же встревоженно обвел ребят глазками, потом облегченно вздохнул. Похоже, все крутили в головах свои, невеселые мысли и его крамольное высказывание пропустили мимо ушей.
Из кабинета выглянул, средних лет плотного сложения мужчина в форме:
— Следующий… — он сделал паузу, сверяясь с листком, который держал в руках, ребята, казалось, перестали дышать, не отрывая от него глаз, наконец сотрудник отыскал нужную фамилию, — Титаренко Оксана Максимовна! И опять скрылся в кабинете.
— Ой, мамо! — Оксана резко вскочила. Девушка, не зная куда деть руки, сжала их в кулаки у шеи и быстро прошла в приоткрытую дверь. Два охранника, что стояли по разным концам коридора синхронно покосились на ее пышную грудь.
В большом кабинете с плотно занавешенными темными шторами за столом сидел моложавый военный, с тонким, красивым, но несколько слащавым, лицом. Второй, полненький, тот что вызывал ребят, склонился над ним и что-то зашептал на ухо, водя пальцем по листку. Тот что сидел за столом КГБшник указал перепуганной Оксане на массивный стул и, когда она уселась на самый краешек, строгим, неприятным голосом произнес:
— Гражданка Титаренко. Прошу вас ответить на наши вопросы максимально подробно и честно, и предупреждаю, что все попытки ввести в заблуждение органы Государственной Безопасности, будут иметь для вас самые плачевные последствия!
Оксана, которую и так била мелкая дрожь, захлюпала носом, а потом громко разрыдалась. Поплакав для приличия, а потом, еще какое-то время шмыгала носом, и пачкая скомканный носовой платок, девушка немного пришла в себя и вывалила на Мишу с Гришей массу информации. О том, кто из студентов рассказал неприличный анекдот главным героем которого были действующие члены ЦК КПСС, кто, случайно ударившись локтем о угол стола, в сердцах помянул Коммунистическую партию Советского Союза, а кто жаловался в узком кругу за бутылкой портвейна, на низкое качество советской продукции и унылый ассортимент смоленских магазинов. Дубровинские особисты переглянулись, вздохнули и вызвали в кабинет местного опера, который и увел Оксану к себе. В Смоленском Управлении КГБ, появился еще один стукач, получивший агентурное имя Забава. Но к расследованию дела о неизвестном диверсанте это уже не имело никакого отношения.
Этажом выше, в кабинете генерала Кожевникова, который с мрачным видом сидел на своем обычном месте за столом, под большим портретом Железного Феликса, стоял навытяжку и ел глазами начальство молодой, холеный старший лейтенант.
— Ну так что, Руденко! Тебе выходит абсолютно похуй, прямое указание собирать все агентурные сообщения и докладывать рапортом! Что ты глаза выпучил?! — генерал-майор хлопнул по массивной дубовой столешнице так, что стоявший у балконной двери и смотревший в опускающиеся на город сумерки Дубровин вздрогнул и обернулся, — Объясни, почему я должен узнавать важные для расследования новости из доклада прикомандированных сотрудников, услышавших сплетни в управленческой столовой?
Лейтенант пыхтел, краснел лицом и дрожал коленом. Но чувствовалось, что он при всем этом прессе, был довольно уверен в себе и не так прост.
— Товарищ генерал-майор, да я уже не раз с ней встречался. Бабка явно из ума выжила. Голова у нее, без сомнения, во временах Берии застряла. Всюду вредители и заговоры мерещатся. Кто ж знал… Ведь дура дурой…
Дубровин не выдержал, резко развернулся и быстро подошел к молодому сотруднику. Полковника взбесила его смесь наглости и самоунижения. Парень был на полголовы выше старика, но, прочуяв неладное, сник лицом и как-то сжался. Дубровин заложив руки за спину стоял перед ним чуть покачиваясь с пятки на носок, сверля пронзительным взглядом глаза старшего лейтенанта.
— Послушай, сопляк! Я знаю, что твой дядя, плотно сидящая на своей жирной заднице, шишка на Лубянке! Но мне на это насрать! — стремительным движением, старый чекист выхватил из кобуры пистолет. Лязгнул затвор и ствол Люгера уперся лейтенанту снизу в дрожащий подбородок.
Покрасневшее до этого от начальственной взбучки лицо Юры Руденко, в миг стало пепельно-серым. Такого смертельного ужаса он еще никогда за свои двадцать восемь лет не испытывал. Он бросил взгляд на начальника Смоленского Управления, тот так же, побледнев лицом, старательно смотрел куда-то в сторону книжного шкафа у противоположной стены. В Управлении уже ходили сплетни и самые невероятные слухи о группе каких-то странных связистов во главе со старым полковником, которые похоже оттерли грозного Кожевникова от руководства и во всю командуют и хозяйничают в Смоленске. Видно, что это даже самая малая часть правды… Старший лейтенант, к дикому своему стыду почувствовал, как произвольно опорожнился мочевой пузырь и теплая жидкость потекла по внутренней части правого бедра к колену. После досадного недоразумения с группой московских фарцовщиков, дядя Миша, которому мама устроила настоящую истерику, пристроил его в Смоленское управление, как он сказал «на годик-другой, пока все не утрясется». Но ну его нахуй, такую жуть!
— Ты думаешь, твой жирный родственничек сможет мне что-то предъявить, если твои тухлые мозги, сейчас испачкают потолок в Колькином кабинете? ****ый ты ишак! — старик, не убирая холодного ствола от шеи старшего-лейтенанта Руденко, продолжал кидать хлесткие, короткие фразы. Но у молодого офицера немного отлегло от сердца. Хотел бы убить, убил бы сразу. Раз что-то говорит, скорее всего, не выстрелит, — Ты какую школу оканчивал?
— В Особке, в Мытищах…— пролепетал лейтенант дрожащим голосом.
— Ааааа…. Пристроили дурня! Да тебе не то что во внешнюю разведку, тебя вообще к работе с людьми допускать нельзя! — наконец Дубровин убрал пистолет от подбородка проштрафившегося офицера и сунул его в кобуру, висевшую почти за спиной справа. Сейчас так уже никто не носил, подумалось Руденко. Только после этого полковник обратил внимание на мокрые форменные брюки офицера и бросил с презрением:
— Зассанец, ****ь!
Но разбор полетов еще далеко не закончился.
— У вас там историю разведки кто преподавал? А…не важно! Это должно быть в программе. Группа Яши. Слышал о такой? Той самой, что генерала Кутепова из Парижа выкрали?
— Что-то припоминаю… вроде бы, — прошептал срывающимся голосом Руденко. Старик с ненавистью посмотрел ему в лицо: — Припоминает он… сука, ну как, как мы дошли до такого, Николай, — он оглянулся на молчащего за столом Кожевникова, — так вот, зассанец, в этом заслуга товарища Берг. А ты о том, как в июле 1936 года в Мадриде генерала Фанхуля поднявшего мятеж убрали, слышал? Хотя откуда тебе… к тому же официально его трибунал расстрелял. Ага, как же… Тоже товарища — Кобры работа. Да на таких как она, наша разведка в ту пору в Европе держалась. И всю Европу в страхе держала. А теперь иди нахуй отсюда, подштанники меняй!
Старший лейтенант Руденко, четко через левое плечо развернулся и не чуя ног бросился к выходу. Но уже у двери его остановило хлесткое:
— Стоять! Дубровин неторопливо подошел к нему и рывком развернул лицом к себе. Цепко ухватив молодого офицера за предплечье, он, пристально глядя ему в глаза сказал:
— Сегодня же напишешь рапорт на увольнение!
И толкнул к двери.
Старлей, сгорая от стыда, в мокрых, липнувших к ногам форменных брюках, хлюпая мочой в туфлях, глянул на сидевшую в приемной секретаршу, почти выбежал в коридор. В голове билась, затмевая все мысль:
— Нет, не для меня это, сейчас же напишу рапорт и уеду в Москву, правильно мама говорила, нужно было торговый идти!
Где-то далеко мелькнула мысль пожаловаться дяде, но тут же угасла. Ясно было, что не того полета птица этот старик-полковник, чтобы бояться кого-то.
— Что то, Коля, мерзостно на сердце, — устало сказал Дубровин, глядя с брезгливостью на мокрые пятна, запачкавшие застланный бардовым ковром пол, когда за старшим лейтенантом захлопнулась дверь, — Вот попадись мне этот сопляк лет тридцать назад, вывел бы в расход без всяких сомнений! Как мы дожили, до таких вот пидарасов в конторе? А, генерал? И чем дальше, тем хуже...
Кожевников молча завозился в кресте и засопел. Что тут ответишь? У самого за последнюю неделю нервы сдали.
— Что там дальше? — спросил полковник, зазвенев стеклянным графином, наливая в граненый стакан воды.
Хозяин кабинета, вытянул из стопки перед собой листок, заглянул: — Ну, как ты и просил, Берг мы оставили напоследок. Звать?
Дубровин кивнул и добавил:
— Только давай, Николай, я сам с ней поговорю. Чую тут особый подход нужен. Мы с ней никогда в жизни лично не пересекались, но этому малахольному я правду сказал, слышал я о Кобре много. Так получилось, что она почти всегда в заграничной резидентуре, а я все больше внутри страны.
Кожевников снял трубку телефона, коротко дал указание. Через минуту в дверь вошла пожилая, худая женщина, в простом, старомодном синем платье сильно ниже колен, с седыми волосами, аккуратно заколотыми сзади в пучок. Наверное, возраст сказывался кроме прочего и болью в суставах, но держалась она с достоинством, прямая спина, гордо приподнятый, узкий подбородок, прямой взгляд серых, но по-стариковски выцветших глаз. Умением держаться, статью, старушка выгодно отличалась от только что обделавшегося в кабинете молодого наглеца. Порода, подумалось генералу. Лет сорок-пятьдесят назад Екатерина Германовна Берг, была ослепительной красавицей. И смертельно опасной в этой своей красоте. Действительно — как завораживающе красивая, стремительная и роковая змея, послужившая ей агентурным именем.
— Здравствуйте, Николай Иванович, — просто поздоровалась она, остановившись у дальнего края большого стола. К стыду своему, Кожевников знал о ней, исключительно поверхностно. Персональный пенсионер и ветеран ВЧК/НКВД/КГБ, попадалась она ему на глаза, исключительно на каких-либо торжественных и памятных мероприятиях. Но как раз его-то, Берг, наверняка, знала много лучше, чем он ее. Нужно почаще встречаться со старой гвардией, сделал вывод генерал, отвечая ей нейтральным: «Здравствуйте, товарищ Берг.»
Дубровин был уже не тем грозным стариком, который несколько минут назад довел до конфуза проштрафившегося лейтенанта, тыча ему в голову стволом пистолета. В движениях полковника появилась даже какая-то, непривычная галантность, когда он услужливо отодвигал стул, помогая старушке сесть. Для нее он был странным незнакомцем, стариком, пенсионером по возрасту, столь нелепым в форме полковника-связиста. Но предчувствие не обманывало старую разведчицу, она сразу поняла, кто сегодня в этом кабинете главный.
— Давайте знакомиться, товарищ Кобра. Признаюсь, в свое время был весьма наслышан о вас, хотя и не довелось лично встретиться. Полковник Дубровин Павел Петрович. Право, не обращайте внимания на мои петлицы и погоны. Мы ведь с вами, давно знаем, что это не более чем мишура.
Берг пристально посмотрела на полковника и долго не отрывала взгляда от его лица, потом степенно кивнула, молча сложила скрученные артритом кисти на коленях, всем своим видом давая понять, что готова к разговору.
— Екатерина Германовна, вы, наверное, уже поняли по какому вопросу мы попросили вас зайти? — спросил Кожевников, лукаво назвав доставление в Управление в сопровождении двух сотрудников, словами «попросили зайти».
Берг вполне приняла давно известные правила игры и кивнула.
— Что тут не понять, товарищи? С утра, наше почти пустое общежитие перевернуто с ног на голову, ректор Университета, которого в августе никто и не мыслил там увидеть, пьет валидол, хватаясь за грудь. А в коридоре я увидела старшего лейтенанта Руденко с лицом белым, как мел, и как мне показалось мокрыми брюками, который шарахнулся от меня как от привидения. Так значит я права? На счет того странного парня?
— Вот, Коля! Ты видишь, каков настоящий профессионал! — хлопнул Дубровин по столу ладонью, повернувшись к генералу, — и никакой возраст тут не помеха!
Николай Иванович и сам, в душе отдал должное выдержке и опыту старой разведчицы, он кивнул Дубровину, отдавая дальнейший разговор ему на откуп.
— Давайте, Екатерина Германовна, более не вспоминать о этом обделавшемся молодце. Он более никак не связан с Комитетом Государственной Безопасности. Простите, за то, что решение это немного запоздало. — старый полковник брезгливо скривился, — расскажите нам о Марии Лопатиной и ее знакомом.
— Да собственно, товарищи, Лопатина Мария особого интереса никогда у меня не вызывала. Хорошая девочка, отличница, староста курса и комсорг группы. Ни в чем предосудительном ранее не замечалась. Впрочем, как и у всей современной молодежи, ветер в голове и маловато серьезности. Но на общем фоне всегда выделалась, скажем, так в лучшую сторону. Думаю, биографические данные вас не интересуют, вы и без меня их отлично знаете. Сирота, мать умерла несколько лет назад, отец где-то в селе живет, брат погиб на военной службе.
Дубровин внимательно слушал, чуть кивая в такт словам старушки. Действительно Лопатина вполне соответствовала ранее сложившемуся из личного дела впечатлению.
— А вот этот ее друг, Юрий, действительно личность примечательная, — продолжала Берг, и оба разведчика подались к ней, впитывая слова, как губка воду.
— С этого момента, товарищ Кобра, прошу рассказывать с максимальными подробностями! — сказал полковник напряженным голосом, выделив интонацией старый агентурный псевдоним собеседницы, подчеркивая тем самым всю серьезность их разговора.
Легким движением головы Екатерина Германовна, дала понять, что вполне осознает серьезность момента.
— Молодой мужчина, 25–27 лет, вряд ли старше, немного выше среднего роста, хорошо сложен, чем-то напоминает античную скульптуру Лисиппа. Мужественен, но без ныне модной, чрезмерной мускулатуры. Лицо правильное, я бы сказала породистое, сейчас не часто таких увидишь. Ну вы понимаете меня, товарищ полковник… Стрижен коротко, но темно-русые волосы уже немного отросли. Видно, что они слегка волнистые. Что важно, на лице следы недомогания. Тени под глазами. Я бы сказала, немного изможден, но не болезнью, а травмой или ранением. Чувствовалась выправка. Настоящая военная косточка, но, уж извините, товарищи, не наша, не советская. Я бы сказала немецкая, но тоже нет. Скорее что-то от старого русского офицерства, хотя не уверена, поймете ли вы меня. Это на уровне тонких энергий и чувств.
Берг сделала паузу, собираясь с мыслями. Мужчины вновь многозначительно переглянулись, старушка была просто кладезью информации.
— Екатерина Германовна, это очень важно, — постарался направить ее в нужное русло Дубровин, — отпустите подсознание, возможно, он вам кого-то напоминает?
Она чуть задумалась, поправила немного выбившуюся прядь седых, жидких уже волос. Кожевников, не сводивший глаз и внимательно слушавший ее, записывая кое-что, остро заточенным карандашом на листке, решил, что в молодости этот жест, явно не одного мужчину сводил с ума.
— Пожалуй, товарищ Дубровин… я не большой любитель кинематографа, но время от времени в клубе что-то смотрю. Знаете, что-то напоминающее о молодости. Он мне напомнил, артиста из фильма «Пароль не нужен». Знаете, того что играл разведчика Исаева и киношника-подпольщика в «Рабе любви».
— Родион Нахапетов! — подсказал Дубровин, чуть опередив генерала.
Николай Иванович, нажал кнопку вызова на телефонном пульте, в приоткрывшуюся дверь заглянула Лена.
— Быстро! Все что есть о Родионе Нахапетове! — почти прокричал генерал и добавил уже тише, видя изумление секретаря, — Да, да, артисте. И фото, чем больше, тем лучше.
— Извините, что перебил, товарищ Берг. — извинился Кожевников, чувствуя, как захлестывает его волна азарта.
— Разговор у нас, я так смотрю, очень плодотворный, товарищ генерал, не откажите, нам с Екатериной Германовной чайку организовать! — попросил старый чекист.
Минут через десять, уже размешивая ложечкой чай в стеклянном стакане, вставленном в серебряный, потемневший подстаканник, Кобра неспешно, но обстоятельно, продолжала рассказ, время от времени прерывавшийся вопросами Дубровина.
— Она и другие ребята называли его Юрий. Мне показалось, что Георгий подошло ему больше. А фамилия… нет, фамилии не припоминаю. Хотя вроде ее называли разок. Да и сами посудите, студенты... Разве они друг друга по фамилии зовут?! Конечно же, сразу в глаза бросилось, у него с Машенькой Лопатиной роман. Тут сомнений быть не может, вполне взаимно. Достаточно было видеть, какими глазами они друг на друга смотрят, просто книга открытая. Как говорил? Конечно, на русском. Я бы даже сказала, на подчеркнуто чисто русском. Проскальзывали некоторые устаревшие слова и выражения. И интонация… Современные советские студенты, увы, товарищи, время от времени сами того не замечая, заворачивают что-то по рабоче-крестьянской матушке. Но не он. К тому же, ссылаясь, на каких-то знакомых своих родителей, пересказал мне одну примечательную историю начала века. Откуда он ее знает, для меня загадка! Да, и еще у него акцент. Нет-нет, не явный. Знаете, так говорят русские, живущие в Прибалтике. Свидетельство длительного нахождения в иной языковой среде. Но акцент не прибалтийский. У меня, товарищи, богатый опыт в этой сфере. Акцент более подходит жителю Германии, но отнюдь не немцу, хорошо выучившему русский. Так говорят русские из смешанных семей. Когда мать или отец русские, а второй супруг немец…
При этих словах полковник Дубровин нарочито медленно откинулся на спинку стула, отодвинул от себя почти не тронутый стакан с чаем, встретив пронзительный взгляд на генерала, как бы говоря:
— Вот оно что! Вот они ответы на наши вопросы! Начальник Смоленского Управления ответил не менее красноречивым взглядом.
Берг не обратила внимания на обмен взглядами мужчин, она продолжала рассказ, при этом явно было, что кроме недавних событий, отчасти она в плену своих воспоминаний и переживаний.
— Вы знаете, товарищи, у этого молодого человека, исключительный музыкальный дар. Чувствовалась академическая школа. Нет той мертвой шлифовки, которая дается посредственности при длительном обучении. Талантливая импровизация! Свойственная, пожалуй, гениальному самоучке, у которого в семье с детства звучит музыка. Он, к радости дюжины наших студентов, оставшихся на лето в городе, устроил настоящий концерт. А как он играл Огиньского! Вы не представляете! Казалось, у него сердце разрывается! Но абсолютно сразил он меня, взяв гитару. Откровенно скажу, если бы я не сидела в тот момент в кресле, наверное, упала. Мои старые ноги просто подкосились. Услышать гимн испанских фашистов «Cara al sol», с которым у меня связаны самые болезненные и мрачные воспоминания, в Смоленском общежитии, было немыслимым ударом. Собственно, это и послужило причиной моего звонка вашему сотруднику, Николай Иванович.
Екатерина Германовна невесело улыбнулась, видимо вспоминая, как нелепо вышло со звонком в КГБ. Мужчины молчали, переваривая услышанное. Было, о чем подумать. Отворилась дверь в кабинет, подойдя к столу, Лена положила перед начальником стопку журналов и свернутый плакат. Уму непостижимо, цены ей нет, как она смогла найти все за какие-то полчаса! На столе оказались несколько номеров журналов «Искусство кино» и «Советский экран» и даже киноафиша «Рабы любви». Кожевников пододвинул стопку к полковнику, а тот подал их Берг. Старушка чуть дрожащими руками открыла заложенные закладками места (ай да, Ленка, ай да молодец), потом развернула, упрямо старающийся свернуться в трубочку плакат.
— Вы знаете… вот сейчас смотрю на эти фото и даже не уверена. Вот тут и тут, — она указала на одно из фото и плакат, вроде и похож немного, лоб, линия рта, подбородок, а на остальных нет…. Не такие тонкие губы и более сильный подбородок!
— Благодарю вас, Екатерина Германовна. Нет слов, как полезно и плодотворно мы с вами пообщались! Если понадобиться что-то еще уточнить, думаю, увидимся еще. — поблагодарил Кожевников ветерана, поднимаясь из-за стола и давая понять, что они ее больше не задерживают. Полковник последовал его примеру. Обоим не терпелось обсудить новую информацию. Берг поднялась со стула, но замешкалась с явным смущением.
— Всегда рада помочь, товарищ генерал-майор, — она чуть склонила голову и повернулась к Дубровину, — если не затруднит вас, Павел Петрович, проводите меня на улицу.
— Конечно, конечно, — полковника немного смутила эта просьба, но вида он не подал, услужливо открыв двойные двери кабинета и пропуская старушку вперед.
Уже во дворе управления, Екатерина Германовна, решительно взяла его под руку и увлекла в сторону от ворот. Они неспешно пошли вдоль забора. Со стороны просто идиллия, пожилой военный со своей подругой.
— Полковник, мы с вами никогда не встречались. Но я слышала о вас и ваших людях. У меня свои источники информации, за давностью лет нет смысла их обсуждать, но о вас говорили много странного и страшного. Многие не поверили бы в такие рассказы, но не я. Вы не совсем обычный человек, ведь я права, Ферзь?
Дубровин постарался унять волнение, позывной Ферзь знали считанные люди, и со временем их становилось все меньше. Рука все же предательски дрогнула и Екатерина Берг улыбнулась уголками губ.
— Положим, что так, товарищ Берг. Вы явно многое знаете… и при этом так долго живете! — полковник постарался, чтобы голос его остался все так же, нейтрально вежлив и спокоен.
— Полно, Павел Петрович! К чему эти намеки?! И вы и я понимаете, что это совершенно ни к чему. Мы с вами осколки славного прошлого, посреди современной серости и упадка. И вы, и я понимаем, что все это, — она грациозно обвела рукой забор, здание Управления и гаражи чуть вдалеке, — обречено. Этот мир обречен. Он обречен после смерти Сталина, на смену которому пришла череда полных ничтожеств. И агония того, во что превратился наш с вами СССР, становится все мучительнее. Мы скорее всего не доживем до того дня, как прогнивший изнутри строй рухнет. Но вряд ли первое государство рабочих и крестьян, вернее то уродство, в которое оно превратилось, на много переживет нас с вами.
Дубровин выжидающе молчал, не меняя неспешного шага, глядя в сторону улицы на которой уже начали зажигаться фонари.
— Последнее время мне страшно, Ферзь! — с надрывом в голосе, произнесла Берг, остановившись и сильно сжав ему предплечье, — уже не первый год мне не дают покоя сны! Засыпать для меня стало невыносимой мукой, и не помогают никакие лекарства. Все чего я бы желала, это просто спать, не видя снов…
Старый чекист заинтересовано взглянул в ее морщинистое лицо с горящими глазами:
— Что тебе снится? Он специально перешел на ты, показывая этим, что относится к ее словам совершенно серьезно.
— Ты, наверняка, знаешь обо мне если не все, то многое. На моих руках кровь множества людей. Мы с тобой многое сделали для торжества Мировой революции и не наша вина, что судьба распорядилась иначе. Вернее, я стараюсь надеяться, что это не наша вина. У меня ранее никогда не было каких-то терзаний по этому поводу. Мы исполняли приказы, и нас вел наш долг, но… последние пару лет… Мне снится моя семья. Как я их запомнила в лучшие годы. Мама, сестра, отец. Они идут мне на встречу, все в белом сиянии. Мама в бальном атласном платье. Полина в переднике, будто только из гимназии, папа в белом парадном мундире. Они улыбаются и приветственно машут мне руками! Но чем ближе они, тем медленней их шаг, тем большее ужаса в глазах, когда они смотрят на меня. Мама и сестра закрывают ладонями лица, чтобы не видеть меня, заливаясь слезами. Они не могут идти, словно сильный ветер не дает сдвинуться с места. И только папа, склоняясь вперед, будто борясь со штормовым ветром на шаткой палубе своего корабля, может дотянуться до меня и взять за руку. Он шепчет:
— Как же так, доченька?! Как ты могла, превратиться в…это! Что ты сделала с собой?
Я вижу, как его лицо искажается от боли, его рука которая крепко держит кончики моих пальцев, начинает покрываться волдырями ожогов, потом кожа слазит, обнажая чернеющее горящее мясо, но он продолжает удерживать меня, а потом со стоном отпускает. Я просыпаюсь в ужасе. Сердце колотится, как будто готово вырваться из груди. Все время один и тот же сон… Я стала бояться, Ферзь. Я знаю, ты можешь мне ответить. Скажи мне, там… Что-то есть, после нашей смерти?
Она затаила дыхание, страстно желая услышать ответ, но также дико боясь этого ответа. Дубровин положил вторую руку на ее ладонь и улыбнулся как можно более успокаивающе.
— Не мучьте себя, Екатерина Германовна! Старость зорко всматривается в прошлое, вспоминает то, что давно ушло, анализирует, переживает заново. Беда наша в том, что молодость и юность, прошли в огненные и жестокие годы. Не рвите вы душу, голубушка моя! Не забивайте себе голову различными суевериями! Все будет хорошо!
Старушка глубоко вздохнула, будто скинула с себя давний, тяжкий груз. Она улыбнулась какой-то жалостливой улыбкой, столь не вязавшейся с именем «агент Кобра», достала дрожащими руками из сумочки платочек и всхлипнув, вытерла глаза.
— Спасибо, Павел Петрович, — сказала она и, прихрамывая на больных ногах, засеменила в сторону ворот.
Дубровин долго смотрел ей вслед, пока она не скрылась за воротной створкой с большой кованной звездой. Потом он расстегнул ворот кителя и присел на стоявшей поблизости скамье. В жизни ему приходилось делать многое, к чему не лежало сердце, но редко, когда он ненавидел себя так, как в эту минуту. Когда он держал ее руку, то на мгновение скользнул за край, и тут же отпрянул, так там было жутко. Да, он постарался успокоить ее самой обычной и низкой ложью. А что было бы, если он честно ответил ей, что будет там…Да и поняла бы она его? Уж легче ей точно не станет. Менять что-либо, поздно. Есть такое, что простить и исправить невозможно, чтобы там не врали попы, желая слупить с наивных стариков, денежку. Пусть окончит свои дни в неведении. И пусть хоть сегодняшнюю ночь уснет без сновидений.
Полковник поднялся с лавки, вдруг остро почувствовал, что и сам уже близок к концу своего пути. Но он то, не так прост, Ферзь еще даст свой последний бой. Он знает, что будет «там».
****
Олег Макаров, выйдя за ворота Смоленского Управления зябко поежился, не смотря на теплый вечер. На душе было скверно, пожалуй, даже погано. Эти двое, в форме связистов, очень непростые оказались ребята и вытянули из него всю душу. Сам того не ожидая, он закусил удила и не рассказал всей правды о приятеле Машки. Ни о их разговорах, ни о песнях что пели, ни о чудесной способности к регенерации. Выдал только все общее. Да, познакомились, выпивали. Да, встретил их у общаги, когда покурить вышел. Да, видел, что немного побитый был. Почему ментов не вызвал? Да думал, что вахтер вызовет, он на такие дела мастер. А остальное, как говорится, не знаю, не видел, не участвовал. Но ох, не простые эти связисты…
Парень, в плену невеселых своих мыслей шагал в наступающих сумерках, не спеша возвращаться в общежитие. Пришла мысль, на оставшиеся полмесяца поехать к бабке, последнему оставшемуся родному человеку, в деревню. Олег остановился, достал мятую пачку «Пегаса» и захлопал себя по карманам, ища спички. Тут только подняв голову, понял, что стоит рядом с городской библиотекой. По времени, она должна уже быть закрыта, но несколько окон светились и он, удивившись вдруг возникшему порыву, взбежал по ступенькам на крыльцо и рванул на себя ручку массивной двери.
Рита закопалась допоздна. Тетя Ира, пожилая, желчная женщина, второй библиотекарь, уже час как ушла, по обыкновению буркнув что-то невнятное. А она еще собиралась расставить на стеллаж вновь полученные фонды. Как всегда, что-то про войну и какую-то публицистику, про то, как плохо живется в Америке и хорошо в Советском Союзе. Пока внесла книги в каталог, пока заполнила карточки для картотеки, время пролетело быстро. Да и что торопиться домой? Маме давно на старшую дочь наплевать, она живет для сводного братца, которого балует, как только может. От отчима и вовсе доброго слова не дождешься, а еще хуже, стал как-то сально посматривать на нее последнее время. Тяжело вздохнув, она собрала со стола стопку пахнущих свежей типографской краской книг, прижала их к груди, подошла к стеллажу и стала взбираться по старой деревянной стремянке. Тетя Ира боялась высоты, она всегда жаловалась, что даже подняться на несколько ступенек крыльца не может — уже кружится голова. Так что в библиотеке стремянка была уделом худенькой Риты. Эта самая стремянка, потемневшая от времени, благополучно пережила Вторую мировую войну и наверняка родилась в умелых руках плотника еще при Николае Кровавом! Но последнее время, напоминая всем о своем преклонном возрасте, натужно скрипела и потрескивала. Тетя Ира, не раз и не два говорила: «Ой, Ритка, свернешь ты себе шею с этой лестницы!», но другую взять было негде.
Придерживая одной рукой книги, а второй держать за шаткую конструкцию, девушка, осторожно переставляя ноги в простеньких туфельках по ступеням, поднималась до верхней полки. Вдруг сзади скрипнула дверь, которую Рита забыла запереть после ухода тети Иры. Девушка, боясь выронить книги, повернулась всем корпусом стараясь увидеть, кто вошел. В это время старая стремянка не выдержала груза лет, сухо треснула одной их ножек, и библиотекарь почувствовала, что начинает заваливаться назад. Рита вскрикнула, взмахнула руками. Книги, которые больше не удерживали, с грохотом посыпались вниз. Куда-то спорхнули с носа очки, и, как во сне, сопровождаемая треском старого дерева, так и не успев оглянуться назад, она почувствовала, что летит. Даже не успев испугаться, она зажмурила глаза в ожидании удара и неминуемой боли, но вместо угла стойки и твердого, дубового пола, ее тело встретили, сильные мужские руки.
Она открыла глаза, перед ней было встревоженное лицо. Красивое, мужественное, доброе. А руки, успевшие подхватить ее, были такими сильными и нежными. У девушки перехватило дыхание. Олег, не отрываясь, смотрел в милое лицо с огромными глазами.
— Рита… Рита Доронина! — прошептал он, А Рита удивилась, откуда этот мужчина знает, как ее зовут.
Глава 28. Петля на шее
Дед сидел за своим большим, потемневшим от времени старым столом, помнившим еще канцлера Бисмарка, под большим, поясным портретом последнего Кайзера в желтом свете, горевшей на столе лампы, ловко набивал душистым табаком трубку и время от времени поглядывал в его сторону. Юра, будучи совсем маленьким, все ж запомнил ловкие и сильные пальцы деда. Он всегда удивлялся, как он управляется с этим делом одной-то рукой. Дед высыпал табак из большой коробки на подстилку, клал свою трубку на бок и прижав ее запястьем, большим пальцем ловко сгребал горку табака в табачную камеру и уминал пальцем табак. Потом, зажав мундштук зубами, так же ловко прижимал к столу запястьем коробку спичек, умудрялся двумя пальцами ухватить спичку и чиркнуть ей о серную полоску. Все это происходило так быстро и просто, что казалось, было очень легко, но сколько маленький Юрген не пытался фокус повторить, ничего не выходило. Дед, глубоко затянулся, выпустил густой клуб сизого дыма и, вынув трубку изо рта, кивнул ему и сказал:
— Пора, Юрген! Вставай!
Кудашев проснулся резко, будто от разряда электрического тока, и, приходя в себя, повернулся на спину, откидывая с груди одеяло. Дед часто снился ему после смерти. Сколько Юра себя помнил с детства, дед, не чаявший в нем души, всегда был рядом. Ловко подхватив его с пола одной рукой, он поднимал внука, прижав крепко к груди, смеясь щекотал усами и часто приносил к себе в кабинет, где на стенах висели гравюры и картины со строгими мужчинами в военной форме, всадники с палашами на красивых скакунах, и сцены баталий. Старый Дюринг рассказывал маленькому внуку о том, что было изображено на картинах, и это были первые сказки, услышанные мальчиком. Если мамины сказки были о Гензель и Гретель, про Румпельштильцхен и Короля с Золотой горы, то дед рассказывал о героях и боях, о славных победах и мужестве Германского воина. Сказки деда, мальчику нравились больше. Отец постоянно куда-то уезжал, подбросив его на руках и поцеловав у двери, оставляя маму с тщательно скрываемыми слезами. А по сути, детство мальчугана прошло с дедом и матерью. Уже в шесть лет, мальчик впервые узнал, что папа, уезжает не куда-то в соседний город на ярмарку, продавать сваренное делом пиво, а на войну. Что такое война, он тоже узнал от дела, но больше всего запомнились мамины слезы и страх в ее глазах, когда она видела почтальона, идущего к их дому. Юра долго не мог понять этого страха. Ведь почтальон просто носит письма. Но письма тоже бывали разные, это он понял, чуть повзрослев. Потом папа вернулся какой-то потемневший и вовсе не похожий на того, кого рисовали воспоминания раннего детства. Папа больше не поднимал его, прижав к груди на руки, и не потому, что Юргену было уже девять лет, а потом что левая рука отца почти не действовала.
В декабре 1949 года отца, как и всегда, дома не было. Весь ужас известия о смерти деда и сестры она разделили в те дни с матерью. Отец, вернувшийся из России, как только смог, обняв мать в прихожей, рыдал навзрыд. Сильный мужчина в военной форме с орденами на груди, не раз смотревший в глаза самой жестокой смерти, плакал как ребенок, прижимая к себе любимую женщину, потерявшую отца и дочь. Юргену было уже девятнадцать, и он, видя слезы отца, стеснялся их. Только со временем он понял, что слезы мужчины, не повод признавать его слабым.
***
Вместо трех часов, они по проселкам, а где и вовсе по каким-то неприметным тропам, добрались в Чернево только к девяти утра, потратив на дорогу больше пяти часов. Когда, остановив тарахтящий мотоцикл у дома, Сергей открывал ворота. Кудашев еще держался, а уже во дворе, в дали от чужих глаз безвольно осел под Машин крик, завалившись у бревенчатой стены дома. Сердито цыкнув на нее и на выскочившую из дома жену, он подхватил Юрия и, распахнув пинком дверь, на руках внес друга внутрь. Положил на ту кровать, на которой он спал в их доме последний раз.
— Все, успокойтесь! Досталось ему вчера, пусть малость в себя придет, поспит несколько часов. Да не причитай ты! — устало сказал он подвывающей от страха за любимого Лопатиной, — он и скроен ладно и сшит крепко, так что ничего страшного, просто дайте ему немного отлежаться.
Сон разбудил обершарфюрера. Он рывком сел на кровати, потом спустил босые ноги на пол и застонал, потирая разбитую грудь. Кто-то, скорее всего Сергей, стянул с него одежду, которая сейчас валялась на полу. Кудашев постарался унять волнение, сделал несколько размеренных вдохов с неторопливым, медленным выдохом. Прикрыл глаза и, представляя, что сидит у тихого лесного озера в спокойный летний день, пытался восстановить силы. Как всегда, помогло. Боль перестала быть острой и откатилась куда-то вглубь, будто забилась в глубокую нору. Он оглянулся, за окном светло, стало быть, еще день. Сколько он проспал? Три часа? Больше? Перед внутренним взором стоял все еще дед, а больную грудь сжимало, будто обволакивая темной грозовой тучей, предчувствие. Нашли. Тропят. Ищут, будто логово дикого зверя, сужая круги вокруг него и людей, ставших ему близкими.
Нужно уезжать и чем быстрее, тем лучше. Воспользоваться малым шансом, запустить маяк, а там будь что будет. Он знал, что каждый запуск хронолета, это минимум два-три дня подготовки. Даже получив сигнал маяка, взяв засечку координат, по пространству и времени, им не успеть раньше красных. Но от него, ровным счетом ничего не зависело. Нужно сделать то, что должно, а там посмотрим. Будь он один, ушел бы на болото и пересидел там два-три дня, а то и дольше. Но и в голову не пришло, вот так просто уйти, отдав Машу с отцом и Гороховых в цепкие лапы НКВД. Не было сомнений, что чекисты выбьют из них все, что знают и обложат его плотно и с земли, и с воздуха. И уже не дюжиной солдат, а силами посерьезней. И если наши сунутся меня выручать, могут быть большие проблемы. Одним из основных правил, на которых основывалась деятельность отдела «Н», была скрытность. Стоил ли он, Юрий Кудашев, того чтобы из на него начинать войну между двумя противоположными мирами?
Тяжело опираясь на металлическую спинку кровати, обершарфюрер поднялся и потянулся за брюками, но не удержался и чуть не упал, свалив с грохотом деревянный стул. Приоткрылась дверь и в комнату заглянул Горохов.
Спал Кудашев уже четыре часа. Сергей пару раз заглядывал в комнату и тихонько выходил, удостоверившись, что гость спит. И дураку ясно, спать сейчас было некогда, но в то же время, милиционер отлично понимал, что в таком состоянии Юрий был не то что не боец, он даже идти не мог. Признаться, было желание, затолкать его в люльку мотоцикла и ехать на заимку к Лопатиным, но останавливал вопрос, а что это изменит. Сергей уже понял, что на них вышли и время их исчисляется не днями, а считанными часами. Душу переворачивал страх, заставлявший чуть заметно подрагивать кисти рук и нервно дергать щекой. Горохов, считавший всегда себя человеком сильным, впервые проходил через такое, и тихо ненавидел в себе эту дрожь и холод в груди. Хотя понимал, что прежде всего страх этот не за себя и сломанную теперь навсегда жизнь, а за жену, за Машу о которой всегда думал, как о сестре, и за старика Лопатина.
Они втроем сидели в горнице у стола. Маша с красными и припухшими от слез глазами, то вскакивала и ходила их угла в угол, то порывалась пойти в комнату к любимому, Сергей не давал, чуть ли, не хватая за руки. Она пропускала мимо ушей его слова, но вновь садилась за стол. Лена, которой подруга уже пару раз пересказала всю известную ей историю с хулиганами, как могла, пыталась ее успокоить. Она ошарашена на голову свалившимися новостями. Сначала — этим внезапным ночным отъездом мужа, который она обнаружила только после затарахтевшего в темноте мотоцикла. И успела всего лишь удаляющиеся по улице тусклый свет фары и красные отблески задних фонарей. Когда они вернулись, и муж почти втащил на руках полубесчувственного парня в окровавленной одежде, Лена готова была взвыть от страха. Заплаканное, усталое лицо подруги, заламывающей руки и подвывавшей как раненый зверь, только добавило жути. Чтобы успокоить Ленку, пришлось поначалу капать ей в стакан валерьянку, а потом, видя, что толку ноль, заставить выпить ее грамм сто водки. Это помогло. Рассказ подруги немного прояснил дело, но спокойствия не принес. Но хуже всего была перемена в муже. Они до недавнего времени, жившие душа в душу, понимали друг друга, не то что с полуслова, а с полувзгляда и полувздоха. Таким своего Серегу, Лена не видела еще никогда. Он изо всех сил старался казаться спокойным, даже пытался, как-то вымученно шутить, но его выдавала легкая дрожь рук и испарина на лбу. Стало жутко. Ей захотелось подойти, обнять мужа и прижать его коротко стриженную рыжую голову к груди, шепнуть наконец, ему на ухо столь долгожданную новость.
Горохов, внимательно слушавший немного бессвязный рассказ девушки, прерывающийся всхлипами, сопоставляя все со словами Кудашева, выстроил для себя ясную картину происшествия. Все так Кудашев говорил, не было у него иного выхода кроме драки, но кому от этого легче? Теперь на нем покойник висит, а может и не один, если какой-то из раненых гадов окочурился в больнице. За дверью комнаты, где спал Юрий, что-то загремело. Ленка с подругой замерли на полуслове, с тревогой глянув на дверь, а потом на него.
— Так! Сидите… сейчас разберусь что и как! — он встал со стула и, приоткрыв дверь, заглянул в комнату.
— А, проснулся! — сказал Горохов и тут же оглянулся, осаживая строгим взглядом Машу готовую рвануть в дверь, — погодите вы, сейчас оденется и выйдет к вам. Лен, собери по-быстрому что-нибудь перекусить, ребята с вечера ничего не ели!
Сергей вошел в комнату и прикрыл дверь. Маша вскочила и вмиг оказалась рядом с косяком, но не решилась войти. Лена подошла к ней сзади и обняла за плечи.
— Ну что ты, глупая, видишь, нормально же все! Конечно, ужас с этими хулиганами! И что вы в милицию не сообщили? Ума не приложу!
Из-за двери слышались негромкие, неразборчивые голоса, какая-то возня. Потом, видно, мужчины подошли ближе к выходу из комнаты и подруги расслышали как Сергей сказал:
— Шутки, брат, кончились…
— Это и не было никогда шутками, Сережа. — послышалось в ответ.
— Да я понимаю, но теперь на тебе висит труп и двое тяжелораненых, если и те уже в морг не переехали. А это, извини за прямоту, ****ец…
Лопатина отпрянула от двери и почувствовала, как закружилась голова. Она прикрыла рот ладошкой, словно стараясь не пустить, готовый вырваться крик. Лена негромко ойкнула и схватившись за грудь, почувствовала, как подгибаются в коленях ноги. Поддерживая друг друга под руки, они вновь оказались у стола. Маша как куль свалилась на стул, с которого недавно вскочила.
— Как же это…Что же это, Леночка? — сказала она, не сводя взгляда с подруги, будто надеясь, что та как-то развеет ужас, стремительно заполнявший ее душу. Горохова не в силах что-то вымолвить стояла рядом и гладила ее по голове.
Мужчины, выйдя в переднюю и увидев круглые, ничего не понимающие глаза, побледневшей Маши и судорожные движения заплаканной хозяйки дома все поняли.
— Та-ак… — протянул Сергей, — подслушивали, значит? А ну быстро тащи на стол что-нибудь! Просил же!
Лена сорвалась с места и, всхлипывая скрылась на кухне, муж прошел следом, понимая, что ребятам следует остаться вдвоем. Юра, такой странный в этой тельняшке на пару размеров больше, присел на корточки рядом с Машей и взял ее ладони в свои руки.
— Милая моя, любимая… — начал он, но, девушка, плотно сжав зубы, закрутила головой, вырвала у него свои руки, вскочила, чуть не сбив его с ног, стремительно выбежала в сени. Хлопнула входная дверь.
— Иди к ней! Пусть успокоится, потом приходите. — сказал негромко Горохов жене, взяв из ее трясущихся рук нож которым та пыталась резать хлеб. Он проводил Лену взглядом, вздохнул и выглянул в светлицу. Кудашев безмолвно сидел на Машином стуле, опустив голову на руки и закрыв лицо ладонями.
«Ну что, доволен?» — хотел было спросить милиционер, но сдержался. Парень, тут и не виноват вовсе. Несет его по течению, будто щепку в стремительном весеннем талом ручье. «Колька!» мысленно крикнул он. Юрий поднял на него взгляд, покачал головой и с силой треснул кулаком о стол.
Подруги вернулись минут через десять. Обе с опухшим от слез лицами и красными глазами, под которыми залегли тени. Но обе держались за руки и были настроены самым решительным образом. Всем своим видом показывая, что желают получить, наконец, все объяснения. Мужчин они застали сидящими за столом, на котором возвышались стопка нарезанных бутербродов с вареной колбасой, крупно порезанное сало на блюдце, куски селедки на тарелке и отваренная еще вчера на ужин картошка в кастрюле. Кудашев и Сергей, склонив головы о чем-то шептались, и сидели по обе стороны от пустого ступа так, что можно было подумать, будто с ними там еще кто-то есть. В комнате, не смотря пасмурный, но августовский день, отчего-то было холодно.
Женщины переглянулись, словно стараясь набраться друг у друга решительности. Первой хотела что-то сказать Маша, но, только открыв рот, сразу протяжно всхлипнула. Лена крепко сжала ее руку, и сказала, как можно строже, но видно было, что она жутко боится того, что может услышать:
— Хватит ваших секретов! Сейчас же расскажите нам все как есть!
— Юрочка! Ты только не переживай, все наладится! Во всем разберутся! Они же напали на нас первыми! Ведь если бы не ты, эти хулиганы неизвестно что натворили бы! — зачастила Маша, прочувствовав в близости лучшей подруги поддержку. Она вырвала свою руку у Лены и сложила их у груди, смотря на Кудашева с огромной нежностью и тревогой. Ее губы дрожали, а на глаза опять навернулись слезы.
Обершарфюрер, почувствовал, как заныло сердце. Чтобы он ей не сказал сейчас, успокоения это не принесет, наоборот. Пока их не было, мужчины решили, что делать нечего, придется посвятить Лену с подругой во все. Решили только про нынешнее состояние Николая ничего не говорить. Тут проявил твердость Горохов. Сам, получив от необычного пришельца, сидевшего на соседнем стуле, способность заглядывать «за кромку», он не хотел этого «дара» для жены. Не факт, конечно, что у той были к этому природные способности, но рисковать не хотелось. Не тот это подарок, которому можно обрадоваться. Сергей устало вздохнул, и, сложив руки, откинулся на спинку стула, покачал головой расстроено:
— Что знает твоя жена? — спросил негромко князь.
— Да все… — Горохов обреченно махнул рукой и посмотрел в глаза, затаившей дыхание Лене, — только ни слову не поверила, устроила мне скандал со слезами.
— Та-ак… Ясно. Ну раз хотите все узнать, то не стойте, девушки столбами. Тут не на три минуты рассказ. Садитесь. — Юрий кивнул им на стулья с противоположного конца стола.
Лопатина услыхав, что Ленка что-то знает, вопросительно уставилась на подругу. «Не ждала я от тебя этого, Ленка!» — пронеслось в голове. Та, услыхав слова мужа, почувствовала, как закружилась голова и почти рухнула на стул. Она действительно не восприняла серьезно рассказ мужа. Он расстроил ее, ожидавшую услышать логичное объяснение. И, поплакав изрядно в подушку в ту ночь, засыпая она еще дивилась, как заковыристо навешал Серега ей лапши на уши. Это надо же было такое придумать! Иные миры, летающие тарелки, фашисты и русские князья. Под утро, встревоженная неожиданным отъездом мужа, она вовсе постаралась выбросить его рассказ из головы. И только сейчас ужалило в сердце: а ведь он не врал! Стремительно, как вспышки света в ночную грозу, начала складываться в голове из череды непонятных слов и поступков ее близких, странная, но цельная картина.
Кудашев, вздохнул, чуть помедлил, собираясь с мыслями, взял со стола стакан с остывающим чаем и, не отрываясь, выпил до дна. Кто бы мог подумать, как не просто будет ей все рассказать…
— Меня действительно зовут Юрий Николаевич Кудашев. Имя мне было дано при рождении. Но родился я, в 1930 году, в Германской Тюрингии, в семье русского офицера-эмигранта, князя Николая Всеволодовича Кудашева и немки, Эльзы Деринг…
Обстоятельный рассказ, время от времени дополняемый Сергеем, длился минут двадцать. Последние события, в Смоленске, Кудашев постарался описать как можно менее красочно, но все равно, пожалуй, вышло слишком реалистично. Женщины по началу недоуменно переглядывавшиеся друг с другом, потом впали в настоящий ступор, пытаясь осознать услышанное.
— И вот сейчас, я чувствую, что за мной, за нами, организована настоящая охота и времени совсем нет. Единственный, призрачный шанс, это попробовать активировать маяк. Сегодня же….
— И нам придется сейчас уехать на заимку, — добавил Горохов, — я не особо представляю, как Юрка с этим всем управится, но нужно ехать.
С этими словами он встал из-за стола.
Юрий тоже поднялся и сделал шаг к Маше:
— Машенька, милая! Все, что было между нами это самое…
Девушка вдруг вскочила, опрокинув стул, отпрянула от него.
— Нет! Не подходи! Ты… ты… не смей приближаться ко мне!
Обершарфюрер остановился, с болью глядя на исказившееся ненавистью лицо любимой женщины. Лопатина медленно, бешенными, со злым прищуром глазами, окинула взглядом всех находившихся в комнате и бросилась в спальню. С грохотом хлопнула, закрывшись, дверь. Сергей, покачал головой вслед Маше, подошел к все еще сидящей в прострации жене, быстро нагнувшись поцеловал ее в щеку и схватив Кудашева за рукав тельняшки, потянул к выходу.
— Поехали! А они пусть немного в себя придут!
Глава 29. Каждый на своем месте
В гараже управления рычали на разные лады моторами автобус и два УАЗа, суетились нарочито весело, нервно переругиваясь, сотрудники группы, готовившиеся к посадке в транспорт. Кожевников, конечно, решил ехать сам, и, хотя формально руководил операцией полковник Дубровин, вся организация выезда легла на генерала. Старик, вернувшийся в кабинет, после того как проводил Берг, был молчалив и задумчив. Они, азартно споря, обсудили детали, анализируя все услышанное от старой разведчицы.
Наконец-то многое стало на свои места. Оказалось, что чертов немец и не немец вовсе, а вполне русский. Это предположение, не приходившее сначала и в голову, объяснило, если и не все, но многое. Стало понятно, как и почему этот тип ловко втерся в доверие к местным и вертел потом ими, как хотел. Остальное решено было выяснить, крепко взяв фашиста за глотку, в переносном, да, пожалуй, и в прямом смысле. Для операции по захвату, собрали дюжину офицеров потолковей. С ними ехал и майор Ткачук, на нем настоял полковник, да и местность Ткачук уже знал, а более всего горел желанием поквитаться за свой конфуз с «рыбалкой» С Дубровиным из Управления отправлялись Миша и Гриша. Взвод его парней из особого отряда, прилетевшего вчера и остановившихся у пограничников, должен был присоединиться к ним по дороге. Так же, как и разведчики Мельгузова, уже побывавшие на месте загадочного инцидента, и он сам. По мнению Кожевникова пары взводов, было более чем достаточно для поимки этого самого «пришельца». Организовывать чуть ли не войсковую операцию не имело смысла. Большим количеством только наделали шуму на весь район поисков, а как раз шуму и огласки и хотелось избежать. Все решили для непосвященных, как и прежде, обставить легендой о сбежавших уголовниках. Тем не менее, решили ехать срочно, не откладывая ни на час.
Николай Иванович, одетый в полевую форму с начищенными сапогами, нетерпеливо посматривал на наручные часы, и ерзал на неудобном сидении УАЗа справа от водителя, горячил кровь, подзабытый уже азарт охоты и адреналин. Дубровин, наоборот, был хмур и молчалив, раскинув руки на спинке заднего сидения машины, он смотрел в окно как комитетчики, непривычно вооруженные Калашниковыми и отягощенные подсумками, лезут в автобус. Собственно, этот милитаризм был излишен. Им предстояло только перекрыть дороги из села в лес, непосредственно брать диверсанта и его пособников, должны были люди Дубровина при возможном содействии разведчиков-погранцов.
Наконец, небольшая автоколонна начала движение, выезжая во двор управления к воротам. Первый ехавший УАЗ с генералом остановился, чуть не уперевшись стальным бамперов в ворота с красной звездой. Водитель, чувствуя настрой начальства, нетерпеливо ударил по большой круглой клавише сигнала на руле. Из проходной выбежал рябой кривоногий прапорщик-дежурный и что-то закричал, разведя руки и пожимая плечами.
— Что, ****ь, там еще! — выругался Кожевников, открывая дверь. А со стороны крыльца бежал к ним дежурный по Управлению капитан Максимов с раскрасневшимся от волнения лицом.
— Ну что такое? — крикнул ему генерал.
— Срочно… — тяжело дыша, прохрипел дежурный, — срочно к телефону товарища полковника!
Николай Иванович сразу почувствовал неладное и переглянулся с Дубровиным. Тот, чертыхаясь, стал выбираться из машины, вмиг став еще более мрачным.
Старик, одернув форменную куртку с защитными погонами, в сердцах хлопнул тугой металлической дверью автомобиля, пошел в здание, Кожевников за ним. Непонятно отчего, но генерал вдруг понял, никуда они сегодня уже не поедут.
В дежурной части капитан чуть дрожащей рукой, не попадая иной раз по клавишам пульта, соединил Дубровина с канцелярией, благоговейно шепча:
— Из Москвы!
Полковник, взяв трубку, сухо сказал:
— Дубровин у аппарата.
Долго слушал, говорившего на другом конце провода, морщась и потирая пальцами переносицу. Пару раз пытался было вставить, фразу-другую, но не получалось. Устало качал головой, становясь все мрачнее. Под конец разговора все же попробовал возразить:
— Я понял вас, Юрий Владимирович! Но прошу, поверьте, мы только зря потеряем время, ничего из этой затеи… Было слышно, что в ответ начали кричать, перебивая говорившего. Максимов, слыша рев и ругань, чуть слышные из неплотно прижатой телефонной трубки, стал деревенеть членами, вдруг поняв с каким Юрием Владимировичем, столь вольно говорит приезжий старик-полковник.
Наконец телефонный разговор завершился, и Дубровин, под очень крепкое выражение через стиснутые зубы, почти бросил трубку на пульт дежурной части. Он обернулся на встревоженного Николая Ивановича, стоявшего позади и вопросительно смотрящего на него.
— Распрягай, Коля! Приехали! — в сердцах махнул рукой полковник и пошел к выходу. Начальник Управления, быстро отдав Максимову распоряжения о отмене операции, поспешил вслед полковнику. Нагнал его уже у кабинета. В приемную вошли вместе. Николай, как на нож, наткнулся на встревоженный взгляд секретарши. Звонили напрямую в кабинет, и телефон брала, и потом соединяла с дежуркой она. Неизвестно, что слышала, но встревожена была явно. Это мелькнуло в мозгу, как вспышка зарницы. Ничего, в этой женщине он был уверен. Кожевников пропустил вперед старика, а сам чуть задержался у приоткрытой двери в кабинет.
— Лена, ночевать, скорее всего будем тут, — он, глядя на эту женщину, вдруг почувствовал всю двусмысленность слова «ночевать», хотя сейчас явно было не для утех. — сообрази что-нибудь нам на ужин и, пожалуй, выпить.
Дубровин мешком рухнул на ближайший стул и поставив локти на столешницу спрятал лицо в ладони.
— ****ские идиоты! — негромко сказал он, не поднимая головы.
— Что случилось? — спросил Николай Иванович, садясь на стул рядом.
— Ты уже понял, что это Андропов звонил, — скорее утверждая, чем спрашивая, сказал полковник. Кожевников молча кивнул.
— Плохо, Коля, все плохо. Откуда-то пошла утечка. Ночью по данному вопросу срочно, по инициативе Суслова, собрали Политбюро. Наш бесится, откуда тот про операцию узнал. Я и сам не пойму. Но скорее всего кто-то на Лубянке — крыса. Такое признать не просто, вот он на меня и орал, будто это я доложил. Подняли там историю про Кенигсберг в 1945 году, и про Норвежский случай с бабой, решили, что нужно максимальную выгоду получить. Какой-то шибко умный, ****ь, член, подозреваю что Громыко, подал идею поиграть в дипломатию. Мол, если «там», — старик махнул головой в сторону окна, — до сих пор с американцами война, они нам «тут», помогут против НАТО.
— Так как же… — попытался перебить его, генерал, но Дубровин только отмахнулся.
— Приказали приостановить операцию, до прибытия эмиссара, уполномоченного вести переговоры. И самое, сука, интересное, как ты думаешь, Николай, кто станет этим переговорщиком?! Не в жизнь не догадался бы! Эта жирная, пархатая задница — Примаков! Он якобы имеет опыт сложных переговоров на Ближнем Востоке. И ни у кого, ****ь, ни у одного сраного долбоеба, не щелкнуло в мозгу, что они хотят отправить еврея договариваться с фашистом! Фашистом, из мира, где они победили в войне и уничтожили СССР! Это не говоря уже, что переговоры хотят вести не на уровне правительств или каких-то высокопоставленных персон, а с обычным пилотом, хорошо, если в звании лейтенанта, к тому же, скорее всего, застрявшего у нас против своей воли. Который и рад бы отсюда свалить, да не может!
Кожевников ошарашено молчал. Услышанное не укладывалось в голове, казалось диким, иррациональным и просто глупым. Или это только с его, уровнем знания ситуации так выходило? А если в Политбюро смотрели на все шире, имели еще, какие-то не доступные ему сведения? Одно точно, эти новости вносили свои коррективы, и серьезные. Открылась дверь и Лена с подносом бочком протиснулась в кабинет. Составила тарелки на стол, вышла и тут же сразу вернулась с бутылкой «Посольской» и стопками, оставила их рядом с тарелками и вопросительно взглянула на шефа.
— Спасибо, Лена, иди, отдыхай, дальше мы сами, — сказал ей генерал. Секретарь кивнула и молча вышла.
Несмотря на все тревоги и волнения, а может быть и благодаря им, вдруг страшно захотелось есть. Офицеры придвинули тарелки. Ничего особо изысканного, картофельное пюре, по паре небольших котлет на тарелке, миска с салатом, порезанные куски селедки на блюдце. Николай Иванович, распечатал холодную, только видимо из морозилки, бутылку, налил себе сто грамм и вопросительно посмотрел на Дубровина. Тот на секунду задумался, но отрицательно покачал головой, потянулся за стоявшим на столе графином с водой, налил себе в обычный, граненый стакан, стоявший на подносе рядом с графином. Ели молча, каждый думал о своем, поглядывая в окна на опускающиеся сумерки.
Кожевникова одолевали хмурые мысли и самые отвратительные предчувствия. Вот ведь ввязался в историю! Который раз уже, за время всей этой катавасии, с того дня, как нарочный привез из Москвы коричневый пакет, он подумал, как славно было бы, упади и взорвись потом этот проклятый чужой самолет не в Смоленской области, а где-то под Калугой или у белорусов. Это по масштабам Смоленска он, генерал-майор КГБ, серьезная фигура. А в большой игре, которая стремительно развивалась сейчас, после того как к ней проявили настойчивый интерес руководители государства, он был рядовой пешкой. И хорошо если эту пешку, пойди все не так как хотелось бы, просто стряхнут с доски, отправив на пенсию. Но ведь принимая во внимание всю серьезность ставок, могут и некролог организовать в газете, мол, «скоропостижно скончался на посту». Много знаю… да еще и надумают, что знаю еще больше, чем на самом деле. Мне ли не знать, как это делается. Генерал, рот которого вдруг наполнился желчной горечью, отложил в сторону вилку. Аппетит пропал. Вспомнились фотографии офицеров-химиков из личных дел. И те несколько оперативных фото с их похорон. Молодая женщина, в черной косынке, с запрокинутой головой у гроба, которую поддерживают под руки двое военных… жена. Крохотная девочка, с огромными глазами, не понимающая что происходит. Пожилая женщина с отсутствующим взглядом и растрепанными седыми волосами, сидящая на табурете у другого гроба и гладящая по голове мертвого сына. Он вдруг представил на их месте Ленку и свою Марину, а в стоящем рядом офицере, сына. Вот ведь ****ство! Генерал вновь потянулся к бутылке, налил себе полстакана, стараясь не смотреть на Дубровина.
Павел Петрович, жевал так же без аппетита, уставившись в одну точку, ему не давала покоя какое-то смутное чувство тревоги. Не потому что неожиданная задержка увеличивала шансы этого фашиста, как там его звали, сбежать и прочно залечь на дно. И это, конечно, было, но смутную тревогу вызывало что-то другое. Застрял немец тут прочно, как бы не прятался, найдем. Чужак, он и есть чужак. Много ли без документов протянет? Нужно будет, завтра же все автостанции, вокзалы, да что там, все дома, будут оклеены его портретом, нарисованным со слов видевших его людей. Конечно, о секретности придется забыть, но деваться этому «Юрию» точно некуда. Из всего выходило, что наилучшим выходом для пришельца, самому сдаться. Или пустить себе пулю в лоб, если он такой уж фанатик, или удавиться там в лесу, на каком то, особо приглянувшемся дереве. А вот это уже хреново. Нам не его труп нужен, нам нужна информация, которую он нам даст. Уж добывать сведения мы умеем. Какой бы идейный не был, расколем. Как ту бабу в Норвегии.
Воспоминания о норвежском провале окончательно убили у Дубровина аппетит. Он чувствовал, что упускает что-то важное, то, отчего может зависеть все. Но что, что… Вспомнился весь ужас, связанный со смертью женщины в Норвегии. Откуда у нее эти эзотерические знания? Без «Аненербе» там явно не обошлось, а она же на допросе упомянула, что проект связанный с параллельными мирами, изначально курировался «Наследием Предков». А что если и этот тип не так прост? И как я сразу не подумал!
— Николай! — прервал полковник молчание, — ты помнишь, как твой Ткачук, описывал их встречу?
Кожевников, вырванный из плена своих унылых размышлений, не сразу понял вопроса.
— Помню, конечно. Они приехали на пасеку. Там перекинулись буквально парой слов. И все… Дед им самогона дал. Но они, все трое, клянутся, что там, на заимке, не пили. Если ты об этом. Я тоже сразу подумал, что их чем-то опоили. Оказывается, нет. Да и самогон тот они с собой в управление привезли, не много, грамм триста. Наши химики проверяли. Обычное пойло, причем не хуже, а то и лучше магазинной водки.
— Я не об этом, — Дубровин тоже отодвинул тарелку, откинулся на кресте сложив руки на груди и потирая подбородок уставился на потолок, стараясь поймать за тоненький хвостик какую-то важную мысль, — стало быть, пока они ехали туда, они знали, что на задании. А как только поговорили с теми двумя, с местным пасечником и этим нашим клиентом, то враз решили, что едут ловить рыбу и вообще радоваться жизни!
— Ну да, выходит, что так. Это же самое странное в их истории. Кто-то из трех мог головой заболеть, всякое бывает. Но не все же трое. Опоить их не могли или как-то иным образом одурманить. У всех троих мочу и кровь на анализы брали. Не считая того, что они трое суток, пили, все нормально. Странно…
— Странно-то странно… Но есть такая штука, контроль сознания называется…
— Гипноз что ли? — перебил генерал, явно заинтересованный разговором.
— Нет, тут все посложнее будет. Что есть гипноз? Мы в свое время хорошо его изучили. Гипноз, конечно, сопровождается изменениями в работе мозга, но зависит не только от навыков гипнотизера, но и гипнабельности испытуемого. Иными словами, гипнотезер может ввести в состояние гипноза человека, имеющего к этому склонность, но не сможет с равным успехом воздействовать на троих мужчин, разных по возрасту, темпераменту, психическому состоянию. К тому же, загипнотизированные люди сохраняют память, способны лгать, сопротивляться внушениям, гипноз не может заставить людей проявлять несвойственную им физическую силу или делать нехарактерные, или неприемлемые для них вещи. Так что тут не гипноз.
Кожевников пожал плечами, он никогда не сталкивался с гипнозом, хотя и слышал о нем самые разные слухи и сплетни.
— В истории не новость массовые психозы и истерии. Не знаю, известно ли тебе, хотя вряд ли, в Средние века в Германии, Италии и Голландии не редки были психические эпидемии, вроде пляски Святого Витта. Еще вчера нормальные люди внезапно начинали прыгать, танцевать кругами и биться в конвульсиях. Плясали целыми деревнями и городами, пока не падали замертво. До сих пор неизвестно, отчего так было, хотя у меня на это свое мнение имеется… Но ни один массовый психоз не может заставить троих толковых офицеров КГБ СССР, выехавших на задание, забить на все болт и три дня спокойно ловить рыбу и жрать самогон. Есть, Коля, такое понятие, «измененное состояние сознания» по сравнению с ним гипноз, как детский сад с университетом. Не засирая тебе мозги, скажу только, что оно свойственно наркомании, а ты сам говорил, что на наркотики их проверяли… Или той сфере, что принято называть… магией. Это всего лишь искусство манипулирования реальностью с помощью специальных предметов, заклинаний и ритуалов, основанных на тайных знаниях и силах.
Генерал побледнел, мигом вспомнив все рассказы старика и прошептал:
— Вот ведь ****ь, еще проблема!
Дубровин казалось, не слышал последних его слов. Наконец-то он ухватил не дававшую ему покоя мысль. Старик вскочил нервно заходил по кабинету от стола к окну и обратно. Он бормотал про себя, то разводя руками, то сжимая ладонями виски.
— Физический контакт! Ему необходим был физический контакт! Ты помнишь Колька их объяснительные? Этот гад сразу, не говоря ни слова пожал им руки, и только потом они стали разговаривать… До этого момента они ехали с секретным заданием, а после, уже будучи в отгуле на рыбалку! А помнишь этого алкоголика — вахтера в общежитии? Он, увидев парня в крови, которого чуть ли не затаскивали в двери, собирался звонить в милицию! А потом, тоже, после неожиданного рукопожатия с ним, отправился спокойно допивать водку к себе в комнату, уже и не думая звонить куда-то!
Генерал на мгновение задумался. Действительно все так, памятью старика пока бог не обидел, никто до этого на эти обстоятельства внимания не обращал, а оно вот как выходит… Стало страшно. Одно дело ловить не рядового, странного, но все же привычного шпиона или диверсанта, а другое дело все эти жутковатые дела, о которых он узнал от Дубровина за последние дни.
Проклятье! Чем дальше, тем хуже….
От прежней меланхолии старика-полковника не осталось и следа. Он уже вызвал по телефону в кабинет своих аналитиков, судя по всему, не смотря на сгущавшиеся за окном сумерки, работа только начиналась.
— Сейчас привезем сюда и повторно допросим всех, с кем у нашего визави, был контакт. Ткачука, двух других оперативников, вахтера из общежития, продавцов из обувного магазина, — а потом, внимательно взглянув на Николая Ивановича, Дубровин добавил, — а ты езжай Коля домой. Что-то лица на тебе нет. Отдохни!
Спорить Кожевников не стал. Хватит на сегодня нервотрепки из Москвы, диких историй про колдунов и леденящих душу, предчувствий краха. Он вышел в приемную, снял с вешалки пиджак, закинул его через плечо и пошел по коридору к лестнице. Здание к вечеру затихло. Объявленное усиление держало людей на службе до девяти вечера, а кого-то и на казарменном положении. Но сейчас все же уже большинство покинули управление. Четыре десятка, преимущественно молодых и не женатых, разместились двумя этажами ниже в актовом зале и классе службы на двухъярусных кроватях, которые специально имелись на такие случаи и до поры до времени хранившиеся у тыловиков на складе за зданием управления.
Проходя мимо двери в архив, Николай Иванович вдруг остановился. Как раз напротив двери архива, обитой, как и положено толстой жестью, с маленьким откидным окошком, сейчас закрытым изнутри. В комнате без окон, заставленной металлическими шкафами, двумя сейфами с плошками пластилиновых печатей, кроме большого старого стола, в углу стоял массивный кожаный диван. По установленному распорядку Лена, в случае объявления казарменного положения, должна была оставаться ночевать в архиве. На нижнем ярусе шкафа, как помнил генерал, хранилась подушка, темно-синее, толстое, шерстяное армейское одеяло и комплект постельного белья. Но до сих пор, правда нужды переводить всех, да еще женщин, на «казарму» нужды не было. Кожевникову, вдруг невероятно захотелось, чтобы она сейчас оказалась там. Обдало жаром, прилила к лицу кровь, галстук вдруг невыносимо сдавил шею. Он рукой, держащей на плече пиджак, оттянул, освобождая ворот, галстук, а другой толкнул выкрашенную серой краской обивку двери архива. Сам себе не веря, он, почувствовал, как дверь подалась, приоткрылась на ширину ладони и замерла. Моментально пересохло в горле. Рука машинально метнулась к левой груди, где не оказалось наплечной, оперативной кобуры с наградным пистолетом Коровина. Он постоянно носил с собой этот компактный пистолет в наплечной кобуре, но сегодня, собираясь на операцию, оставил его в кабинетном сейфе, получив перед выездом в оружейке штатный ПМ, а сдав его, уже не доставал Коровина из сейфа.
Кожевников осторожно вошел в кромешную тьму архива, закрыл дверь, прижался к ней спиной и уронив на пол пиджак, зашарил левой рукой по стене, ища выключатель.
— Я знала, что ты придешь! — послышался из темноты тихий голос Лены, с чуть хриплыми нотками, так сводящими его с ума.
Глава 30. Попытка
Пока Горохов в наскоро накинутом старом пиджаке пытался оживить свой мотоцикл, негромко матерясь и дергая ногой рычаг стартера, Юрий то и дело оглядывался на крыльцо, ожидая, что, Маша выйдет к ним. Пусть она кричит на него, пусть обвиняет во всех мыслимых грехах, но не пропадает вот так, молча, с ненавистью в зло прищуренных глазах. Наконец, детище советской промышленности зачихало натужно, плюнуло сизым дымом из выхлопной трубы и затарахтело. Сергей протянул спутнику белый пластиковый шлем с кокардой и, догадавшись, о чем тот думает, сказал участливо:
— Да, брат, а ты как думал? И не надейся, провожать нас никто не выйдет, им нужно переварить все услышанное, как водится, поплакать…
Кудашев тяжело вздохнул, кивнул, взял протянутый шлем. Только поймал себя на мысли, что первый раз видит милиционера без формы. Горохов уже привычен был ему в серо-голубой рубахе с погонами, в фуражке с красным околышем, в сапогах и бриджах.
Сергей тем временем открыл ворота, выкатил мотоцикл на улицу и принялся запирать створки. Юрий, застегивая под подбородком ремешок, еще раз обернулся назад и забрался в коляску. Горохов, усевшись в седло, покрутил ручку газа, на что прогревшийся двигатель мотоцикла отозвался бодрым ревом, и рывком тронул с места. Замелькали мимо деревенские заборы, пыль немощеной дороги потянулась за ними плотным шлейфом. Где-то в центре деревни, недалеко от клуба, они издали увидели старика Головкина, шедшего им навстречу. Он, услыхав треск мотоцикла, поднял руку козырьком к глазам, всматриваясь, кто это едет, а узнав их, резво замахал клюкой настойчиво требуя остановиться.
Рядом со стариком Сергей притормозил, и их нагнала поднятая мотоциклом пелена пыли. Старик пискляво, по-птичьи, чихнул, замахал ладошкой, разгоняя клубы дорожной пыли.
— Что тебе, дедушка Архип? — перекрикивая треск мотора, спросил Горохов.
Все-таки старик был из немногих посвященных в их тайны, и раз просил остановиться, хоть и времени не было, игнорировать его не стоило.
— Выключи ты свою тарахтелку, паря, — Головкин махнул рукой с зажатой в ней клюкой.
Не споря, Сергей повернул ключ зажигания и мотоцикл чихнув раз-другой затих.
— Чой-та на вас, соколики, лица нет на обоих? Нешто приключилось что дурное? — спросил дед, переводя взгляд своих небесно-голубых глаз из-под кустистых белых бровей с одного на другого.
— Что, что! Прознали про него…, — Горохов кивнул в сторону князя, — не ровен час, загребут, сам понимаешь, дед, кто!
— От оно что, внучки! — старик покачал головой, — ну, стало быть, и мой час близок! К Ваське в лес едете? Ну-ка, батюшка, светлый князь, вылазь из этой брички, да помоги мне туда забраться, с вами поеду! Только поперед на минуту малую, завезите к дому, нужно простится, да забрать кое-чего.
— Погоди, погоди дед. Ты куда собрался? Давай как-то в другой раз. Нам, право дело, не до тебя сейчас! — Сергей вопросительно посмотрел на спутника, Кудашев пожал плечами.
— Ты помнишь, обещание мне дал, просьбу исполнить? — дед пристально посмотрел в глаза Юрию.
— Да, было дело! — обершарфюрер кивнул ему, — не спорю, обещал. А что нужно, дедушка?
— Все, хватит. Дождался я тебя, пора и мне, старому на покой! Как обещали вы огненное погребение воинам тем и старосте, вот и меня с ними.
Горохов в сердцах ударил по мотоциклетному рулю:
— Ты совсем, дед, умом-то ослаб? Ты как, сам в костер что ли прыгнешь, или нас попросишь тебя туда закинуть, а перед этим… Да ну тебя на ***!
Дед тяжело протяжно вздохнул и опустил голову. Он оперся на клюку, потом дрожащей рукой смахнул с дряблой правой щеки слезу. Повисшую неловкую паузу заполнял только обычный сельский шум. Где-то за заборами, неразборчиво перекрикивались женские голоса, брехала хрипло собака, дребезжал и гремел по ухабам колхозный грузовик. Дед Архип поднял голову и пристально посмотрел на Кудашева. Тому вдруг стало не по себе от выражения лица старика. Невероятная смесь усталости, внутренней боли, страдания и какой-то детской наивности. Он стал выбираться из коляски, вдруг прострелило болью, где-то в груди и в боку, пришлось согнувшись, стиснуть зубы что бы не застонать.
— Давайте, дедушка, забирайтесь... — Юрий поддержал старика, пока тот силился задрать ногу. Потом повернувшись к хмурому Горохову, добавил: — Что нам на улице это обсуждать? Пусть с нами едет, а там видно будет.
Но пришлось еще заезжать к Головкиным домой, высаживать деда и ждать его минут двадцать, потом вновь грузить его, вернувшегося с маленькой котомкой в мотоцикл. Матвей Головкин, вышедший проводить прапрадеда изумленно таращил глаза на участкового милиционера и его незнакомого спутника в тельнике не по размеру, затаскивающих его кряхтящего предка в коляску мотоцикла. Ума не приложить, какие дела у старого последнее время с милицией, но на сердце было тревожно. Прожитые годы твердо вбили мужику в голову, что чем от властей дальше, тем лучше и спокойней. А тут дед не иначе в активисты затесался, будь он не ладен. Ох, дед, дед. Временами Матвей и сам не мог вспомнить, какой родней ему приходится старый Архип. То ли прадед, то ли прапрадед. Самому через месяц должно стукнуть уже пятьдесят шесть, а, сколько с малых соплей помнил себя Матвей, Архип Головкин не менялся. Все такой же старый и морщинистый, сгорбленный и с палкой. Ну может борода сейчас в желтизну, а в военные годы еще белая была как снег, да погуще. И ведь ничего старого не берет. Ни простуда, ни другая какая хворь. Зимой, в мороз лютый, в старом тулупчике, еще, наверное, царей помнившем…. По полдня на улице, летом, в жару, — в застиранной, некогда белой, а ныне серой рубахе, да в картузе, все на ногах. Скольких он своих потомков схоронил, и не счесть. И, хотя мысли эти на Матвея наводили злость и тоску, похоже и его дед Архип проводит на погост. Что-то стало последнее время сильно колоть в боку, аж не продохнуть, не рак ли… Надо бы провериться в район съездить. Но боязно до жути. Ну как и взаправду — рак… а деду хоть бы хны. Последнее время, если кто из стариков на селе помирал, родня шла к деду Архипу с поклоном. Просили дать гробовую деньгу. Хоть страна и коммунизм строила, а народ в их глуши твердо верил, что нужно под гроб, в могилу на старом черневском кладбище, монетку кинуть. Это чтобы старые покойники нового приняли, не гнали. А то, не ровен час, упырем вернется. И причем современные советские пятаки, гривенники и полтинники вроде как мертвяки не признавали. Обязательно нужно было старой царской чеканки монету. И смех, и грех. Выходило, покойники не особо советскую власть жалуют. Хрен знает откуда, но дед Архип кому копеечку, кому еще что с разлапистым двуглавым орлом находил. Одно время Матвея разбирал интерес, откуда у старого хрыча эти монеты, а потом махнул рукой. Ценности этим медякам все равно немного, а выгода есть. Кланялись деду кто куренком, кто дюжиной свежих яиц или куском доброй свинины, молоком да творогом со сметаной. Старик, давно евший не больше котенка, все угощения отдавал Матвею, к чему тот уже и приохотился.
А сегодня дед сам не свой. Приехал опять с милиционером. Как в дом зашел, давай по углам шарить. То в сарай, то в овин, то в баню, то в ледник. Да все покрикивает что-то, да покряхтывает. У самого аж румянец по щекам и будто спина выпрямилась! А потом и вовсе учудил. Позвал в светлицу Матвея, его жену, вечно всем недовольную Светку да внука Матвеева — Ваньку, получается ему, Архипу, прапрапраправнука. Стал дед перед ними на колени, да бухнулся лбом об пол, так что картуз слетел, и посуда в серванте задребезжала.
— Не поминайте меня, родичи, худым словом! — говорит, — пришло мое время!
Светка аж взвизгнула да Матвея, как клещами, за руку повыше локтя ухватила. Шепчет, мол, совсем старый умом тронулся. Дед поднялся, оперся на клюку и с поклоном подал Матвею узелок с чем-то тяжелым:
— Будут люди приходить, не отказывай им…
После этого поклонился каждому углу в доме, и на выход, Матвей узелок тот на стол кинул да за дедом. А сейчас стоял да чесал давно не стриженый затылок, глядя вслед удаляющемуся милицейскому мотоциклу.
Вернувшись в раздумьях в дом, привычно дал внучку, попавшемуся под ноги, сочного леща, прошел на кухню и зачерпнул ковшиком из ведра воды. Пересохло в горле. Не допил еще и половины, как из светлицы услыхал Светкин вскрик. Ну что там еще? Отставил в сторону полупустой ковш и пошел к жене. Светка сидела на скамейке у стола, приоткрыв рот и уставившись круглыми глазами на развязанный кожаный мешочек, полученный от деда. Едва глянув на стол, Матвей присвистнул. Тут же отвесил Ваньке еще одного леща и велел пойти погулять. Внук, которого еще утром за очередную шкоду лишили права выходить из дома, не веря своему счастью, припустил в дверь. Матвей быстро уселся рядом с женой, схватив мешочек, вытряхнул его содержимое на стол. Перед супругами высилась приличная горка монет. Среди различных медяков поблескивали серебряные монеты, а кое-где и выглядывало желтым боком золото.
— Да ты што!? Неужто старый пень клад нашел?! — сдавленным голосом произнесла Светка и потянулась к одному из золотых кругляков. Головкин тут же звонко щелкнул ладонью по руке жены.
— Ага! Щас, ****ь! Руки свои загребущие придержи! И смотри у меня! Чтобы ни одна душа на селе не узнала!
****
На Лопатинскую пасеку они приехали уже после шести. Андреич, возившийся во дворе, услышав треск мотоцикла, вышел их встречать за ворота. По лицу видно было, что уж кого-кого, а старого Головкина ожидал он увидеть меньше всего. Он вопросительно глянул на Сергея с Кудашевым, а потом обреченно махнул рукой, устал уже удивляться.
— Здравствуй, Васька! — прошамкал дед Архип, когда молодежь помогла ему выбраться из коляски, — давно я у тебя на заимке не был, ой, давно. Ты уж извиняй, что я не спросясь.
Лопатин, на памяти которого старик и вовсе ни разу на пасеке не был, только пожал плечами. Ну, приехал и приехал, наверняка, не просто блажь такая у старого, по лесам на мотоцикле кататься.
Головкин по-хозяйски осмотрелся, неодобрительно покачал головой, сразу приметил, что Андреич подзапустил хозяйство:
— Василий! Ты уважь старика, стопи баню. Всегда она у вас, Лопатиных, добрая была! Да не пяль ты на меня бельма, я еще с дедом твоим, Иваном Лукичом, в этой в бане парился!
Лопатин мотнул головой Сергею, и, не говоря ни слова, пошел к бане. Милиционер отправился следом. Юрий, поддерживая под руку старика Архипа, довел его до крыльца.
— Может, пойдете отдохнуть в дом, дедушка? — спросил он, указав на приоткрытую дверь сеней.
— Спасибо, светлый князь, мне ныне нет желания в четырех стенах сидеть, хочу последние часы свои в небо поглядеть да воздухом лесным подышать! Ты-то иди, иди, вижу — не спокойно у тебя на душе. Делай свое дело, на меня, старого, не обращай внимания.
Кудашев усадил старика на ступени крыльца, тот сложил руки на навершии своей клюки, оперся подбородком на них и прикрыл глаза.
Пока Юрий вытаскивал из дома во двор похожую на крупнокалиберный снаряд болванку маяка, умаялся. И как только его из лесу притащили. От бани, из трубы которой уже шел дым, шли Сергей с Андреичем. Судя по растерянному лицу пасечника, Горохов уже рассказал ему причину появления на заимке деда Архипа. Признаться, все трое понятия не имели, что делать со стариком дальше. Но до поры было дело и более важное.
— Помоги, Сергей! — попросил Кудашев и добавил, обращаясь уже к хозяину, — где провода, которые он привез?
Василий вытащил из сарая увесистый большой моток медного провода и протянул им. Обершарфюрер отдал моток Горохову, а сам нагнулся за маяком. Тот, видя выражение лица, с которым пилот поднимает болванку передатчика, отстранил его, закинул на плечо моток проволоки, легко подхватил маяк. Лопатин, так же молча, подал им холщовую сумку, в которой звякали инструменты. Оба парня, оставив за спиной дом и его хозяина, пошли в сторону опушки леса.
Большой дуб на опушке он заприметил давно: сразу после того, как получил известие от медиума о возможности активации маяка от электрического разряда во время грозы. Как-то сразу пришла уверенность, что именно в это дерево ударит молния. К тому же верхушка дуба, потемневшая и свободная от ветвей, кажется, уже имела дело с атмосферным электричеством. Милиционер откровенно не понимал, что они делают. Но без лишних расспросов подсадил более легкого Кудашева до нижних массивных ветвей, подал ему конец провода и разматывал его, задрав голову. С тревогой смотрел он, как Юрий забирается по стволу все выше и выше. Удалось подняться почти до самого верха и закрепить проволоку, обернув ее вокруг ствола. Спускаться было не в пример труднее, чем лезть вверх, но удача его не оставила. Никакой сук не сломался, рука не соскользнула. Юрий спрыгнул, охнул и схватился за грудь. Длины провода хватило даже с избытком. Они поставили передатчик на землю к широкому комлю, отрезав остаток проволоки, которого как раз хватило, чтобы закрепить маяк. Прихватили его к стволу. Обершарфюрер присел у передатчика, озадаченно глядя на круглое отверстие в корпусе размером с десятипфенинговую монету. В хронолете туда вставлялся кабель с фигурным разъемом, ничего похожего под рукой не было и в помине. Кудашев покопался в сумке, достал из нее ржавые пассатижи и загнул ими свисавшую с дерева проволоку под размер отверстия. С усилием вставил эту петлю в отверстие, немного потянул назад, вроде сидит туго. Кинул пассатижи обратно в сумку и подал ее с интересом наблюдавшему за ним Сергею.
— И что? Думаешь, сработает? — с сомнением поинтересовался милиционер, принимая сумку.
— А что мне остается? — устало ответил ему Кудашев, не торопясь подниматься с травы у дуба. — Только надеяться, что все получится! Ты, наверное, удивишься еще больше, но я понятия не имею, как оно работает. Эта штука работает на совершенно других принципах, чем радио или любой другой известный нам передатчик. Я сейчас даже не уверен, что это можно назвать словом «прибор». Ни один известный передатчик не может послать сигнал через пространство и время. Вернее, ни один мне известный прибор. Нам его привозят под серьезной охраной и монтируют на аппараты люди в форме трудового фронта, но все они не немцы, даже не европейцы. Азиаты. Когда устанавливали эти маяки, всем техникам приказали покинуть ангар. Там оставались только они. Ходят слухи, что эти люди из самого Тибета. Так что… мне предстоит запустить не знаю, что и не знаю, как.
— Да… дела! — только и сказал Горохов.
Вернулись на заимку они уже в сумерках. Больше всего хотелось что-нибудь съесть, но идти на сытый желудок в баню не годилось. Решили помыться и уже потом сесть за стол. Баня хоть и небольшая — вместила всех четверых. Как-то само собой, под запах дымка, запаренных березовых веников, горячий пар и ледяную колодезную воду на время забылись тревоги. Василий неистово хлестал веником своих гостей да прикрикивал:
— Терпи! Это там ты князь, а тут в бане, хозяин — я! Поддай, Серенька пару! Баня без пара, что щи без навара!
— Куда тебе, дед Архип, на средний-то полок? Сдюжишь? Ну да сам смотри, мне ль тебя учить? Э-эх, держись…Дух парной, дух святой!
Потом сидели обессиленные в предбаннике и пили квас с мятой. Вот бы и не уходить отсюда, подумалось Кудашеву под заунывный скрежет сверчка, но неожиданно кольнуло сердце. Маша… Расстались они, что и говорить, самым неприятным образом, на сердце лежало многое, что хотелось ей сказать. Но Сергей был прав, на счету каждая минута, а их объяснение просто не могло быть быстрым, особенно для нее.
Ужинали просто, без изысков, но сытно. Хорошо распаренной гречневой кашей с грибами и своей, черневской, говяжьей тушенкой. Что-то похожее в Германии, как и многое русское, вошедшее в моду, подавалось в ресторанах как «Brei auf Kaufmann mit Pilzen». В той Германии, в кудашевской. К каше на столе стояли привычные уже Лопатинские соленья: квашеная капуста, бочковые огурцы, грибы. Пока вечеряли, обершарфюрер пересказал свои Смоленские злоключения. Не все, конечно, и без некоторых подробностей. Андреич, слушая, качал головой и матерился, а дед Архип, почти ничего и не евший, не сводил с рассказчика выцветших глаз, молчал и изредка только кивал каким-то своим мыслям. От самогона Кудашев отказался, не до него было, а Сергей, издерганный самыми мрачными предчувствиями, напротив, выпил полный стакан. Неожиданно, не отказался и дед, чуть не расплескавший в дрожащей руке содержимое стакана. Василий, к удивлению Горохова, только пригубил свой знаменитый хмельной продукт. Милиционер, недавно узнавший на примере Степки Михайлова о способности Кудашева лечить запойных мужиков, уже подумал, что без этого не обошлось. Но оно, наверное, и к лучшему.
— Дедушка, давайте теперь о вас поговорим, — сказал Архипу Головкину Кудашев, когда все наелись и отодвинули пустые тарелки. Сергей же налил себе еще грамм сто крепкой медовухи и потянулся за соленым огурцом.
Старик после бани как-то даже преобразился. На нем была старая, но чистая рубаха-косоворотка из беленого льна и такие же простые льняные штаны. Все это он достал из привезенного им узелка. За ужином непривычно молчал и явно поглощен был своими мыслями. Он медленно окинул взглядом сотрапезников и вздохнул.
— Пришло, сыночки, мое время! Как было заповедано вещим человеком, повстречал я свою смерть, в тебе, светлый князь. И раз собрались вы на благое дело, солдат тех огненному погребению придать, так пусть и я с ними буду! С Прокопычем…
Сергей, толком не спавший последние дни, к тому же изрядно захмелевший, не выдержал и треснул кулаком по столу, да так, что ложки с вилками на тарелках звякнули? подпрыгнув.
— Да ты охуел, дед! К чему нас подводишь, а?! Нам что, пристрелить тебя или придушить? Или сам удавишься? Может живого в огонь кинуть? Да как у тебя язык поворачивается!
Юрий, положил руку Горохову на плечо, стараясь умерить его пыл. Андреич слушал их молча, не встревая. На лице только явственно читалась апатия и усталость от всего случившегося.
— А ты не кричи, молод еще кричать на меня! — старик тоже ударил сухой ладошкой по краю стола, но в отличии от дюжего кулака милиционера, это лишнего шума не произвело, — неужто взаправду решил, что я вас к такому делу постыдному подвожу? Вот ведь дурень!
Дед так разнервничался, что на глазах блеснули слезы. Он трясущейся рукой мазнул по глазам, щекам и бороде, а потом, чуть успокоившись, добавил:
— Не помощники вы мне в этом. Я сам… уйду.
Обершарфюрер кивнул. Он один из троих понял, что старик, сказав «сам уйду», имел в виду нечто большее, чем выход из дома во двор. Сергей, которому вдруг стало стыдно перед стариком, неуклюже извинился.
— Вы что же, соколики, думаете, я боюсь умереть? Да, я ее, смертушку, уже лет сорок жду, как избавительницу. Как жених невесту любимую ждет! Так ее жду… Никому этого не сказывал, только вам вот поведаю. Уж я сколько раз хотел самоубивство сотворить. Топился… не принимает меня вода. Лет пятнадцать назад, ты, Васька, должен помнить, старое гумно под Благовещение сгорело. Думал я: с ним сгорю. Так жуть такая… огонь кругом, уголья алые, а я как в пузыре стою посреди, и даже не жарко. Хорошо, вылезти успел до того, как тушить стали, а то людей бы спужал. Удавиться думал. В сарае на стропило веревку закинул, голову в петлю, сам ногой ушат, на котором стоял, оттолкнул… да и повис. И вешу себе, глазами хлопаю, пенька-то мне даже шею не давит, а спуститься не могу. Страх тут на меня нашел. Да не за себя! А за Матвея. Он в ту пору еще молодой был, только со Светланой своей оженились. Думаю, сейчас войдут в сарай он или баба его, вот крику-то будет! Хорошо веревка оборвалась, загремел я костями вниз. А думал, пойти в лес и на болотах сгинуть, все ж знают, что Ведьмино наше болото не одну судьбишку сгубило. Так по всем хлябям бездонным, как по луговой травке прошел, дажить сапоги не изгваздал. Только страху натерпелся, от энтих…которые на болоте.
Опять один Кудашев уразумел, о каких «энтих» дед Архип упомянул. Василий с милиционером слушали старика, пораскрыв рты. Наверное, сейчас только начали понимать, что не даром наградили его в Тибете, а настоящим проклятием.
А старый Архип продолжал:
— Ну, а как узрел я вашего гостя, да как мальчонка про солнышко закричал в тот день, радости моей и предела не было. Может теперича вы меня, старого, понимаете. Измучился я. Нет радости в жизни, если хвори, да болезни одолевают и конца краю не видать.
Дед замолчал, Лопатин задумчиво качал головой, переглядываясь с полупьяным Сергеем, а Кудашев взял в руки дрожащие ладошки старика, погладил их, и прошептал:
— Все сделаем, дедушка, будь по-твоему.
— Таить и делать-то особо ничего не надо, ты только путь нам открой…, да мое тело дряхлое проводи со всеми вместе. — улыбнулся ему дед Архип.
— Ну да ясно, что дело темное! — встал из-за стола Андреич, — давайте-ка спать, час поздний. Да дел завтра много. А деда положим в Машиной комнате, да я там с ним, а ты тут...
— Погоди, Васятка. Мне еще тебе кое-что передать нужно, — перебил пасечника Головкин.
— Подай-ка, парень, вот мою котомку. Вона, на скамейке у двери лежит, — обратился он к Горохову. Сергей, поднявшись со стула, нетвердой походкой дошел до скамьи, взял стариков мешок и положил его перед ним на стол. Дед Архип, повозившись немного с завязками, раскрыл котомку и достал два мешочка, один побольше холщовый, а второй совсем маленький, кожаный.
— Нищими да голыми мы в этот мир приходим, и уходить из него нужно налегке. Оставляю это вам, робяты, пусть к добру будет, — он придвинул их к Лопатину.
Василий взял холщовый мешочек, взвесил на руке, хмыкнул, и высыпал содержимое на стол. В свете двух керосиновых ламп засверкали разными цветами камни в перстнях и ожерельях, засветилось тускло золото. Лопатин замер, не сводя удивленных глаз с неожиданных сокровищ.
— Ого! — только и смог вымолвить Сергей.
— Откуда это, дедушка? — спросил Юрий, взяв один из массивных перстней, любуясь, то разгорающимся, то гаснущим в свете светильников красным рубином в нем.
Старик тяжело вздохнул, помолчал, будто собираясь с силами.
— Не все я вам, детки мои, прошлый раз рассказал. Как собрался я на Родину из Тибета возвращаться, уговаривали меня монахи там остаться. Да тоска напала по родной земле такая, что сил нет, волком выть готов был. И в ночь, как мне уходить, пришел ко мне в келью, тот просветленный, к которому меня барон прислал. Так, мол, и так, службу ты сослужил честно, и положен тебе от меня дар. Но, прежде чем желание свое сказать, крепко подумай, надо ли тебе это. Я и пожелал. И стыдно мне за глупость и дурь свою так, что и сейчас готов сквозь пол провалиться. Я ведь что подумал, раз мне жить чуть ли не вечно, нужно для жизни материального пожелать. Что, мол, мыкать Мусафуилов век нищебродом. Нет в том радости. Денег просить или иного богатства не стал, сегодня оно есть, а завтра лихие люди отберут. Деньги кончатся, и опять ты беден. И сказал я ему, что хочу клады видеть. Где закопаны и кем. Думал, что уж это мне в жизни сгодится. Выслушал меня святой человек, только головой покачал. Три раза переспросил, точно ли этого желаю. А я, дурень, пустой башкой киваю, да, да, этого хочу! Вздохнул он, ну будь по-твоему. Руку мне на голову положил, я и упал где сидел, уснул замертво. Более я его не видел. Утром проводили меня монахи. Долго ли, коротко, добрался я до расеи, которая стала уже и не расея, а СССР… И с той поры, где бы ни шел, где бы ни был, чуял клады зарытые. И ведал, кем тот клад укрыт. Саженей со ста точно могу место указать, чем дальше, тем хуже ужо, как в тумане. Нужда если была, я себе из земли-то и брал, сколько нужно. Меру-то знал, пелена золотая мне никогда глаз не застилала. Да и клад, кладу рознь. Люди разные сокровенное свое прятали. Некоторые не просто так закапывали, а слово тайное говорили, да защиту накладывали. Так что иной клад лучше и не трогать — себе дороже. Пусть себе в земле лежит. Мне так богатства эти и не принесли пользы. Я говорил, что на обратном пути в Ярославле обокрали меня на рынке. Говорил, да не все. Я дурень, как раз золотых монет откопал горшок. Хотел на рынке поменять, одежду справить да едой запастись. Время-то, сами знаете, было дикое. Бандиты да беспризорники… а на рынке-то и вовсе: на одного торгаша два вора и три разбойника. Заприметили у меня золото, выпасли дурака старого и зарезали в подворотне.
— Как так зарезали? — переспросил аж протрезвевший Горохов.
— Как, как… ножом. Со спины раза три в печень. Да еще под сердце разок. Обобрали, как липку, и оставили валяться в луже крови. Так-то получается, убили. Да помереть мне с той поры уже было не судьба. Но, скажу вам, боль самая настоящая была. Не дай вам такого… Нашли меня там, в проулке, люди. Думали — мертвый. Милицию вызвали, те на телегу закинули и в мертвецкую при больнице свезли. А я ночью поднялся, отряхнулся да ушел оттуда. Доктор тамошний в возрасте уже был. Как увидел, что покойник со стола встает да к дверям идет, так без чувств и грохнулся. Но да не о том речь… Не было мне, соколики, счастья от того золота, да и только первое время оно интересно. Потом, что есть оно, что нет. При новой власти богатым быть нельзя стало. Она, Советская власть, с буржуями да кулаками боролась. Куда мне было золотишком-то светить? И так хлебнул от голодранцев этих по самое горло. А сейчас-то и вовсе без надобности. Вам оставляю…
— Да… ну, дед Архип, удивил, слов нет, как удивил! — Лопатин запустил руку в кучку драгоценностей. Браслеты, кольца, перстни, цепи с подвесами. Почти все инструктированы самоцветными камнями, сияющие в тусклом свете ламп. Под ладонью они перекатывались как речные голыши, казались теплыми на ощупь. Но сердце Андреича хоть и билось, как бешенное, скорее от удивительного рассказа старика, чем от вида этих богатств.
Головкин, не сводивший глаз с пасечника, усмехнулся:
— Знаю, кому оставлять. Ваш Лопатинский род к этим побрякушкам всегда спокоен был. Я знаю, тебе золото голову не вскружит, и тебе, милиционер, чую, верить можно, глупостей не наделаете.
— И вот это заберите, — старик протянул пасечнику маленький кожный мешочек, — тут камни, что мне барон дал. Так и не судьба была их продать. Да и не мог я. Непростой подарок. Сколько меня судьба не трепала, он всегда при мне был. На шее открыто висел, не иначе заговор на нем сильный, всем глаза отводил. Чтобы со мной ни случалось, никто его и пальцем не тронул, будто и нет его при мне.
Архип распустил завязки маленького кожаного мешочка, но не стал высыпать его содержимое на стол, рядом с украшениями, а чуть отогнул кожаный край. В неровном свете керосиновой лампы звездным светом блеснули ограненные драгоценные камни.
— Вот ведь, черт! Глазам не верю! Хотя… я последнее время удивляться уже устал. В привычку входить стало, — Горохов развел руками и повернулся к Юрию, — нет, ты можешь себе это представить?
— Тоже мне, Фома неверующий! — старик прищурился и потер лоб, будто стараясь что-то вспомнить, — Василий, отец твой дом этот на месте старого ставил?
— Да, аккурат за два года перед войной. Старый дом мы раскатали. Бревна частью, что получше были, на конюшню пошли. И на его месте батя этот срубил. А что? — ответил Лопатин.
— А то, внучок, что на кухне у тебя погреб. В погребе, прям по центру, вершках в двух под полом, дед твой, Иван, кой-что спрятал. Да не просто спрятал, а под серьезным словом укрыл. Да таким, что я бы и не рискнул туда лезть. Но — тебе можно. Все ж одна кровь…
Лопатин оторопело встал, окинул взглядом всех в комнате. Хотел что-то сказать, но так и не выдавил ничего членораздельного. Он взял со стола одну из керосиновых ламп и вышел на кухню. Там загремели стулья, скрипнул отодвигаемый стол, грохнула крышка подпола. Горохов встал было, явно желая идти за ним, но обершарфюрер остановил его за руку и покачал головой, не нужно мол. Не прошло и десяти минут, как Лопатин вернулся с высоким металлическим ящиком сантиметров сорока в длину и тридцати в ширину, кое-где покрытым рыжими следами ржавчины. Судя по тому, как он его держал, ящик был довольно тяжелым. Он поставил на стол и спросил деда Архипа дрожащим голосом:
— Можно открыть?
— А ты, Васька, зачем вообще его вытащил? Открывай, конечно! — усмехнулся старик.
Подавшиеся навстречу пасечнику Сергей и Юрий сгрудились у стола. Головкин остался сидеть на своем стуле, единственный не проявляя особого интереса к происходящему. Посредине ящика была замочная петля с ушком, но самого замка не было. Андреич, ожидая, что крышка приржавела, с силой потянул за петлю вверх. Неожиданно легко крышка поддалась и откинулась назад. Все трое вытянули шеи, стараясь скорее увидеть, что внутри. Сверху лежал в промасленной тряпке сверток, занимая почти весь ящик. Лопатин аккуратно вытащил его. Стал раскручивать тряпку, под которой оказалась промасленная бумага. Достал револьвер Нагана и пару картонных коробочек с патронами. Под свертком с револьвером лежала еще жестяная коробка с изображением томно лежащей на тахте восточной красавицы и надписью: «Табачная фабрика Я. М. Серебрякова Омскъ» Василий отложил револьвер в сторону. Вынул коробку, открыл. Фотографии. Представительные пожилые мужчины и женщины. Юноши, военные в форме… Андреич шмыгнул носом, ласково провел пальцами по лицам людей на снимках.
— Дядья… а вот — дед, молодой еще совсем. Бабушка… — голос его дрожал, а на глазах блеснули слезы, — значит, не спалил дед эти карточки, как говорил… а даже отцу сказал, что все сжег. Он вернул приличную стопку фотографий обратно в коробку, положил на стол рядом с револьвером и посмотрел, что еще осталось в ящике. Одну за другой достал несколько пачек еще царских, с двуглавыми орлами бумажных денег, аккуратно перевязанных шелковыми ленточками и разложенных по номиналу. Синие пятирублевые и серо-розовые десятирублевки. Оставшееся место занимали металлические монеты, знакомые и Кудашеву: пятидесятикопеечные серебряные, золотые пятирублевки и червонцы с головой Николая II на аверсе. Монет было много. Наверное, основной вес ящика приходился на них.
— Да-аа, дед…, — протянул Горохов, — уел ты меня с Фомой неверующим, теперь верю! Выходит, дядя Вася, ты и не знал про то? Что у тебя под полом закопано? Что же, твой дед никому ничего не сказал?
— Не успел, стало быть, — негромко ответил вместо него, старик.
Деда Ивана удар разбил неожиданно, когда они с отцом за какой-то надобностью ездили в райцентр. Домой его привезли уже со страшным, искаженным с одной стороны лицом. Он безвольно неестественно лежал на кровати, а вокруг него, плача, суетилась сноха, мать Василия. Умирал дед мучительно и страшно. Все пытался что-то говорить, злился, что домашние не понимают. Ваське было всего десять лет, и он здорово натерпелся страху. Сегодняшняя неожиданная находка в подполе на многое проливала свет. Ивану Ильичу Лопатину явно было, что сказать родным перед смертью.
— Дедушка, а что такого постыдного в этом вашем желании? — спросил старика обершарфюрер.
Старый Головкин некоторое время молчал, опустив голову и теребя подол рубахи, потом ответил:
— А что, сынок, доброго от этого вышло? Да все это — тлен… Мне бы, старому дурню, иного просить… Я уж сколько раз об этом думал. Как закрою ночью глаза, все та мысль уснуть не дает. Спросить бы умение людей лечить или мастерство какое, ан нет, сокровищ подавай…
Андреич опустился на стул и устало окинул заваленный золотом, серебром, самоцветами, коробками и оружием стол. Слишком, слишком много всего за один день. И тут, словно желая окончательно добить его, дед Архип откашлялся и негромко сказал:
— А во дворе, в погребе у тебя, Васька, в правом дальнем углу валун лежит. Под ним, саженях в двух, большой медный котел с ефимками зарыт. Но то давно спрятано, почитай со смутного времени, и за давностью лет не могу сказать — кем. Но точно кем-то из вас, Лопатиных. Вы ж тут издавна жили. Что вытаращились?
Глава 31. Гнев, страх, слезы и немного колдовства
— Гад! Гад! Гад!.. — девушка оторвала заплаканное лицо от подушки.
— Ладно тебе, Машка! Может, врут все! Сама посуди… — но Лена, сидевшая на краю кровати рядом с подругой, была рада, что та не обернулась. Она самым натуральным образом сейчас врала. Она верила. Стыдно было, что поругалась с мужем, обвинив во лжи, но ведь и не мудрено. Но если Машка страдала, потому что ее возлюбленный скрывал от нее то, кто он есть на самом деле, то нужно было помочь как-то… Жена милиционера сама, правда, холодела от ужаса, думая о вероятных последствиях. Само по себе появление тут пришельца со столь странной историей было удивительно и тревожно. А уж после случившегося в Смоленске, ясно стало, что ничем хорошим закончится не могло. И ее Серега, старший лейтенант, участковый инспектор милиции, оказался замешан во всем самым невероятным образом. Горохов отличался редкой честностью и принципиальностью, она уважала мужа именно за это. А сейчас и он, и Лопатин не только покрывали этого пришельца-фашиста, но и активно помогали. Вот куда они ездили позапрошлой ночью и вернулись пьяными? Ведь ясно, что с этим Кудашевым связано, хоть и был он с Машкой в Смоленске. Ой, беда, беда.… А тут еще обмолвились, что КГБ их ищет. И все эти проверки, посты на дорогах именно из-за него…
Лена почувствовала, как холодеет в груди. Что будет-то?! Она уже два дня пытается ему сказать, и все не удается. То одно, то другое. А ведь думала, что по сравнению с этой радостью, все остальное вокруг будет казаться мелочным и не серьезным. Она беременна! Еще позавчера поняла это женским своим естеством. И тогда хотелось кричать от радости! Хотелось повиснуть на сильной шее мужа, прижаться к мускулистой груди… Хотелось закричать и сейчас. Но уже от страха! Что же с ними будет… Обвинят в том, что шпиону помогали. Суд, тюрьма… или еще хуже. Ой! Что же делать! Не выдержав, Лена навзрыд заплакала, закрыла лицо ладошками.
У всех, наверное, есть свои, потаенные с детства, с молодых лет запавшие в сердце страхи. Вот сегодня Машу Лопатину придавил самый большой страх ее юности. Самым привычным и любимым развлечением ее ранней юности был поход в колхозный клуб. По субботам он набивался битком колхозниками с детьми. Старый завклубом, вечно пьяненький дядя Гриша, крутил кино. Маша и не помнила, когда первый раз посмотрела «Сорок первый» Григория Чухрая. Заболела этим фильмом. Отыскала в библиотеке повесть Бориса Лавренева, по которой он был снят, и почти выучила ее наизусть. Просыпающаяся в девочке-подростке женщина по-своему и очень близко к сердцу восприняла трагичный финал любви Марютки и поручика Говорухи-Отрока. Сколько раз, после очередного просмотра, она со слезами на глазах, представляла себя Марией, грезила о такой же любви. Олег Стриженов, в роли белогвардейца, стал ее первой девичьей безответной страстью. Она собирала его фотографии. И они аляповато украшали, несмотря на ворчание матери, боковину шкафа в их с братом комнате. Их же носила в учебниках, приклеивала в альбом. В ее девичьих грезах они вместе спасались в той злосчастной лодке и оказывались не белогвардейцами, а красными. И все у Марютки с Вадимом было хорошо… Но более всего мучал девушку страшный вопрос, а смогла бы она? Смогла бы превозмочь любовь ради долга? Убить, застрелить самого близкого и родного человека? И хуже всего, несмотря на весь гнев и слезы, чувствовала Маша, что просто не может представить себе жизни без этого парня. А что на сердце было после выстрела у Марютки? Жутко!
Подруги, вволю дав дорогу слезам, лежали, всхлипывая. Лена неожиданно поняла, что, если не поделится сейчас тем, что лежит на сердце, просто сойдет с ума.
— Машаня… а ведь я беременна. Маленький будет… — прошептала она.
Лопатина, привстав на локте, пристально посмотрела на нее опухшими глазами и улыбнулась:
— Правда, что ли? Радость какая! Ну хоть кому-то счастье! Видишь, даже к профессору в Москву ехать не пришлось…
Маша принялась целовать подругу в заплаканные щеки, глаза им лоб.
— Серега знает?
— Нет! Да пусти, задушишь, ведь! Я сама это поняла пару дней назад. Все собиралась сказать, да не получалось…
— А как это? Узнать…
— Ой, Машка, даже самой странно… знаешь, сколько я всего про это прочитала, страсть как много, а все оказалось по-другому. Недавно еще месячные были, и вдруг утром просыпаюсь и чувствую…все иначе, я уже не одна… — Лена прикрыла глаза рукой и протяжно вздохнула.
— Дура! Ну что ты вздыхаешь-то?! Сама об этом мечтала сколько, а теперь вздыхаешь! — подруга, отвлеченная от своих тягостных мыслей новостью подруги, с недоумением посмотрела на нее и села на постели.
— Это ты дурочка легкомысленная! Меня теперь гложет, что с нами будет! Если так все серьезно с этим Кудашевым! И КГБ, и оцепление на дорогах, и это происшествие в Смоленске. Получается, мы помогаем ему. А Серега — больше всех, он же милиционер, ему бы следовало первому…задержать этого…твоего… а он наоборот, ему главный помощник. А ведь и так ясно, чем закончится! А с нами что будет? С Сережкой? Ведь это тюрьма… — голос женщины вновь задрожал.
— А еще, не говорила тебе… сон мне перед этим за пару дней приснился странный. Коля приснился. В какой-то серой робе и в тельняшке с номером на груди. Разговаривал со мной ласково и по голове гладил. Про моего ребенка сказал, что вся беда, в том, что я виню себя в его смерти. Это мешает нам с Сережей детишек завести. Что это не так все. И женщина с ним была. Красивая, молодая… с белокурыми волнистыми волосами и тоже, вроде как в военной форме. Смотрела на меня ласково и как-то… как на малого ребенка. Сказала, что у меня будет четверо детей…
Маша не нашлось, что сказать. Некоторое время подруги молчали. Маша глядела в окно, оперевшись на стену, а хозяйка дома шмыгала носом, уткнувшись ей в бедро. Первой не выдержала Лопатина.
— Та-а-ак! Ленка! И что мы тут в слезах и соплях лежим? От наших страданий никому лучше не станет! Беги в правление! Тебе не откажут. Попроси подводу, наври им что-нибудь. В конюшне всегда есть свободные. Поехали к нам на заимку. Неизвестно, что они там делают!
Жена милиционера, рывком села уставившись в лицо подруге:
— И что мы там будем делать? Я просто не знаю…
— Я тоже не знаю! На месте и решим. А тут сидеть уже мочи нет!
****
Андреич, у которого эмоции вечера отобрали все силы, с трудом поднялся из-за стола, сказал, что пойдет спать.
— Пойдем, дед, постелю тебе. — позвал он Головкина.
Но тот неожиданно отказался:
— Ты иди, Васятка, ложись. Я уже давно почти не сплю. Да и последнюю ночь хочу под звездами провести, под небом.
Лопатин, ничего не ответив, ушел в дочкину комнату и плотно прикрыл за спиной дверь.
Вниманием Сергея завладели лежащие на столе предметы. Он взял револьвер, отщелкнул барабан, убедился, что он пуст, посмотрел через ствол на лампу, удовлетворенно хмыкнул, отложил оружие в сторону. Покрутил в руках пачку с патронами, вытащил один, осмотрел не спеша со всех сторон и убрал обратно. Потом открыл коробку из-под папирос, принялся внимательно разглядывать, перебирать незнакомые, пожелтевшие фотографии. Прерывать его Юрию не хотелось. У самого было чем заняться. Маяк они установили, но это только малая часть. Нужна гроза, нужен разряд молнии в тот дуб. А там…может быть и сработает. Только гроза когда будет… Что будет, то факт, но может разразится и завтра, и послезавтра, и через неделю. Чутье со всей ясностью подсказывало, что местные чекисты явно не собираются ждать, как он, капризов погоды. И так неимоверно везет, что удалось вернуться из Смоленска.
Кудашев вышел на крыльцо и поежился. Начало августа, лето на исходе. Будут, конечно, еще жаркие дни и теплые ночи, но сейчас дул холодный пронзительный ветер, гоня по небу плотные облака. Через них изредка проглядывали яркие августовские звезды, да где-то над лесом то и дело мелькала луна. Жара, изматывавшая всю вторую половину июля, отступила, сменилась той летней порой, когда пасмурные дни то и дело «радуют» обильными дождями. Позади скрипнула дверь. Обершарфюрер оглянулся, кряхтя и опираясь на свою клюку, шел дед Архип.
— Я туточки посижу, на крыльце. Ты, паря, внимания-то на меня не обращай. — проскрипел дед, с трудом опускаясь по ступеням и усаживаясь на нижних.
— Не холодно вам будет? — участливо поинтересовался Юрий, пропуская старика.
— Да вот, Васька, ватник старый дал, подстелю да укроюсь. Хочу тут посидеть, можа и до рассвета. Думы подумаю да с белым светом попрощаюсь.
— Вы точно решились?
— Точней некуда, князюшка, точней некуда. Ты меня в отличии от энтих, — дед качнул головой в сторону входа в дом, — понимаешь.
Кудашев кивнул, но так и не понял, обратил ли старик на его кивок внимание в темноте или нет. Да и вряд ли тому сейчас до этого дело. Сам он, осторожно ступая, что бы не задеть Головкина спустился с крыльца во двор, растеряно покрутил головой и, отойдя в сторону, сел на низенькую скамейку для ведра у колодца.
Не успел усесться, как почувствовал несильный толчок в голень. Юрий глянул вниз, с трудом рассмотрел изрядно подросшего за несколько последних дней маленького кота. Хоть и знал, что это не совсем кот, но перестать думать о нем, как о обычном зверьке, не мог. Призывно похлопал по бедру, и повторять приглашение не пришлось: котенок запрыгнул к нему и ткнулся мокрым носом в ладонь.
— Вернулся, наконец! — послышалось в голове, — что так долго?
Интонации были, как и прежде. Этакая забавная смесь наглости и ворчливости.
— А ты соскучился будто? — в тон ему с улыбкой ответил пилот. Он предпочитал негромко отвечать, хотя они великолепно могли общаться, не открывая рта.
Мишка, удобно устроившись на ногах собеседника, угнездился. И под громкое мурлыкание подставил ему под руку плотно набитый живот. Обершарфюрер, неторопливо стал поглаживать маленькое мохнатое тельце.
— Да-а-а-а.. здорово у тебя получается! — мурлыканье стало громче, — да как тебе сказать… не то, что соскучился, поболтать хочется. Я вообще на тебя злой был! Почто не сказал хозяину про корову?
— Ну, извини, не до того нам сейчас! Василий Андреевич весь изнервничался, придется повременить тебе с молочком.
— Да знаю я о ваших проблемах! Чую… Все из-за тебя, колдун! Как ты появился, началось не пойми что!
— Думаешь, я хотел этого?
— Это верно, не хотел. Да ежели бы в жизни все по хотению случалось…
— Погоди, — перебил его Кудашев, — а почему ты меня колдуном назвал?
— А кто ты есть? — фыркнул кот и даже на мгновение перестал урчать, — колдун, ты и есть колдун! Давно я вашего брата не видел… Последний раз… даже и не помню, когда, наверное, лет сто пятьдесят назад! Конечно, в прежние года, таких побольше было. Хотя может и сейчас где есть. Я-то, как приставлен за этой семьей доглядывать, в других местах и не бываю. Так… по окрестным деревням если только.
— А кем приставлен? И прочему именно котом?
— Вот все тебе, колдун, знать нужно! Кем надо, тем и приставлен! А вообще… я не всегда котом был. Бывало и волком. Но котом мне больше всего нравится…
— Да как -то… Михайло, не особо ты впечатляешь, в кошачьем обличье. — усмехнулся Юрий.
— Да, колдун… учиться тебе и учиться еще! Ведь нашему брату все равно, в каком виде явлену быть. Силы Боги дают не по размеру, а по естеству! Я много что умею, но…ленюсь. А лениться в кошачьем облике намного приятней и естественней чем, скажем, в волчьем! Ты вот не слышал историю, как два волка студеной зимой себе *** отморозили?
— Нет! — Кудашев засмеялся, — расскажешь?
— Отчего не рассказать, расскажу…, но потом как-нибудь! Я вот думаю, у тебя поважнее дела сейчас есть, чем о волчьих ***х сказки слушать! Притащил ты моим Лопатиным беду на хвосте! Придут за тобой сюда, и им, Лопатиным, мало не покажется. А ты хоть знаешь, кто за тобой сюда придет?
— Прав ты мохнатый, не до сказок сейчас, — Кудашев сразу стал серьезным, — местные власти крепко за меня взялись. В Смоленске понимаешь…
— Ой, вот только не нужно мне еще раз все это рассказывать! Я под окном сидел, слышал все. Да и знал, что добра от твоей поездки не будет, еще когда ты только туда ехать собрался. Но самого важного и не знаешь. Тот, кто придет за тобой, он… вроде тебя, но не такой как ты. Фу, всю голову изломал, не могу объяснить! А что с моими будет? С Василием? С Машей? Да… на счет Машеньки! Я ведь чую, что между вами было! Шло к этому с вашего первого дня! Оно и хорошо вроде, от могучего колдуна понести, любой женщине честь! Да вам бы еще в живых остаться…Я ее больше всех люблю!
— Ну… вот так получилось…, — Юрию самому было странно сейчас оправдываться перед этим наглым комком шерсти, — помог бы лучше, и так на сердце тошно, ты еще пилишь.
— Чем я тебе помогу? Ты вон с Серегой штуку эту к дереву привязал, ждешь что заберут тебя отсюда, а что с моими людьми будет? Тоже с собой прихватишь? Ага…чую, что нет! Хорошо, что утащил эту жуть из дома, а то как подумаю о ней, так шерсть дыбом!
— Так чтобы забрали, еще включить ее нужно, я вот голову изломал как. И с чего у тебя от передатчика шерсть дыбом?
Кот завозился и сел на коленях Кудашева, зевнул и перестав мурлыкать, пристально уставился большими желтыми в лунном свете глазами ему в лицо.
— Дурак! Вот как есть — дурак! Уж прости за грубость! Какой ты на хрен колдун? Что дите малое. Силы в тебе немерено, мне аж страшно сколько, но пользоваться ты ей не умеешь. Учиться тебе еще и учиться! Она же живая та штука! Ну или не то что бы живая. В нее сила заключена, да поболе моей.
— Пусть так, наверное, ты прав! Но мне теперь нужно, чтобы молния в дуб ударила. И этот передатчик, чтобы он не представлял из себя, — сработал и моим товарищам, указал время и место где меня искать!
— И всего делов? — кот лениво потянулся, припав грудью к коленям обершарфюрера, вытянув вперед лапы, и закогтил ими, — в прежние-то времена любой самый хилый колдун мог дождь и грозу вызвать! А тебе и вовсе повезло, погода испортилась. Не завтра, так на днях итак гроза будет, уж поверь, я точно чувствую.
— Да в том-то и дело, что мне ждать нельзя ни до завтра, ни тем более до третьего дня!
— Верю! Но помочь не могу, для этого слова заветные знать нужно и произносить их особо. А я даже если бы и знал их, кроме «мя-я-у-у-у», сказать ничего не могу!
— Слова… наверное, ты прав, — Кудашев задумался, — ведь то, что называется заклятием, это вид ритуально-магической речи, произнесенной с особой интонацией.
— Мудришь ты что-то… но вроде понял. Да, и слова-то эти на особом древнем языке нужно знать. На нем говорили в ту пору, когда еще вашего народа и не было. Эти…, — кот мысленно указал в сторону болота, — должны были знать, но за давностью лет все позабыли.
— А ты и про них знаешь? — удивился князь.
Кот опять совершенно по-человечески фыркнул, казалось даже, — с пренебрежением.
— Ха! Мне ли с ними не знаться! Я сколько тут уже обитаю… Хоть они и старше меня, но суть у нас одна. Они служат, и я служу! С той разницей, что мое дело — оберегать поколения этой семьи, а их дело — прошлое. Их создали и бросили, податься им некуда. Привязаны к тому месту крепче, чем цепями. Я с ними не особо лажу… Их дело — болото, а мне там делать нечего. Грязно, сыро и воняет!
— Что же мне делать? — сокрушенно спросил Юрий.
— Как что? Ты же неупокоенных можешь видеть! Вот как сына моего Василия — Кольку! У них и спроси. Не у него, конечно, это тебе нужно найти какого-то колдуна посильней, из древних!
— А ты знал таких?
— О! Мне ли не знать! Если вспомнить… самый старый, кого я знал, это… Да точно! Всеслав Чародей! Его еще Всеслав Вещий звали — Всеслав Брячиславич, князь полоцкий. Что мордой крутишь, не слышал про такого. Да откуда вам… а ведь великий был колдун!
— Да мне то что от того, слышал, не слышал? Как мне грозу вызвать, да с молниями?
— Это как… ну вот как тебе объяснить? Попробую…смотри.
Неожиданно на сознание Кудашева словно опустилась тьмы, скрыв мелькающий в разрывах облаков лунный свет. Пропал порывистый холодный ветер, перед глазами будто замелькали все быстрее и быстрее страницы книги, закружилась голова, и постепенно стало приходить знание. Не о том, как вызвать бурю с дождем и грозой, а о том, как то знание получить!
Наваждение оставило его так же неожиданно, как и нахлынуло, оставив после себя головную боль и знание.
— Кажется, понял! Ай, спасибо, котейка! — он потрепал по ушастой маленькой голове кота.
— За спасибо молока не купишь, колдун! И смотри у меня, если с Машей что-то плохое из-за тебя случится! Я и за гранью тебя найду, морду исцарапаю и в башмаки нассу!
Обершарфюрер рассмеялся. Какой он все же забавный. И хоть в народе и называется малой нечестью, а если служит тебе, вернее защитника не сыскать!
— Успокойся, Михайло! Будет тебе корова. Повремени немного, все к тому, что у Василия Андреевича, похоже, теперь новая хозяйка в доме появится. А там и до коровы дойдет. Если…если живы останемся.
Что за спиной кто-то стоит, Кудашев почувствовал за пару мгновений до того, как раздался голос Сергея.
— И давно ты с Лопатинским котом разговаривать начал? Вот не знай я ничего, точно сказал бы, что в дурдоме самое тебе место. Ты еще мне скажи, что этот мелкий засранец, тебе отвечает!
Котенок недовольно зашипел и спрыгнув на землю, скрылся за колодцем.
— Передай ему, что он сам засранец! — мелькнуло напоследок в голове.
Юрий улыбнулся, поворачиваясь к почти не видному в темноте Горохову:
— Он просил передать, что ты сам засранец!
— Аха-ха-ха! Ага, ну типа я поверил! — милиционер, совсем уже протрезвевший, пристроился на скамью рядом с пилотом.
— Время уже, наверное, за полночь, что не идешь спать? — спросил он.
— Да вот… думаю, как бы грозу с молниями организовать, не ждать же когда она сама сподобится?
— Даже так? Сможешь? Хотя… знаешь, устал я удивляться. Да и от всего остального устал. Страшно устал. И боюсь. Не за себя, за Ленку, Машу, за Андреича. Это я так, душу изливаю. Знаю, что тебе сказать нечего, хоть ты всему причина, но не виню. Понимаю, что сам ты попал как кур в ощип, хуже нас всех. Ведь, положа руку на сердце, даже если долбанет молния в этот дуб, даже если сработает та болванка, ведь не прилетят за тобой. А если и прилетят? Когда? Наши, чекисты, не завтра, так послезавтра уже тут будут и всех загребут…
— Послезавтра… это, пожалуй, вряд ли. Это, друг Сергей, был бы просто подарок судьбы. Нет, завтра к вечеру, надо ждать. Итак, мне просто невероятно, дьявольски везет! Сам посуди, первым человеком, кого я тут встретил, кто меня нашел у нашего корабля, оказался дядя Вася, а если бы не он, то и по-иному все пошло. Тебя вот встретил, а если бы другого кого? Тоже неизвестно, что и как было. А в Смоленске? Все могло быть и много хуже и намного лучше. Не встреть мы с Машей тех бандитов… Да что теперь голову ломать, что и как могло быть? Все так, как есть и не иначе. Я просто чувствую, что мне невероятно везет, но любое везение рано или поздно заканчивается. Если это просто везение, а не чья-то воля…
— И что будешь делать? — спросил Горохов, положив руку на бедро собеседника и смотря ему в лицо сквозь ночную тьму.
— Ну… все же попробую грозу вызвать, — обершарфюрер решительно поднялся со скамьи.
— Можно…. Можно мне посмотреть? — нерешительно спросил Сергей.
Кудашев пожал плечами, поднялся и пошел в сторону леса. У самого забора сел на траву. Расслабился, прикрыл глаза, почувствовал снизу через выпавшую уже ночную росу, землю. И провалился в глубь сознания, словно в колодец, у которого недавно сидел.
Сергей проводил взглядом князя, и принялся лазить по карманам в поисках сигарет, а потом и спичечного коробка. Видел, как Юрий сел у забора лицом в сторону темневшего вдалеке леса, не сводя с него глаз. Затем начал разминать в пальцах сигарету, зажал ее в зубах и чиркнул спичкой. И забыл о ней. Вокруг почти невидного в темноте Кудашева ночной воздух стал клубиться туманом, который все ярче наливался молочно-белым светом, обволакивая тело пришельца в матовый кокон. Обожгла пальцы спичка, милиционер бросил ее под ноги. Автоматически достал еще одну, чиркнул о коробок, закурил, глубоко затянувшись. То ли казалось, то ли на самом деле, фигура Кудашева оставаясь сидеть, чуть приподнялась с земли и колыхалась, качаясь на ветру. Сергей, против своей воли научившийся видеть существ иного мира, уже начал понемногу к фокусам таким привыкать, но тут выронил из приоткрытого рта святящуюся багровым огоньком сигарету. То, что он поначалу воспринял как матовую сферу, заключившую в себя Юрия, теперь, он четко видел, включала в себя бесчисленное множество бестелесных фигур, и не только человеческих. Все эти не пойми кто кружились вокруг Кудашева. Нахлынул дикий всепоглощающий ужас. Горохов вскочил и шепча про себя:
— Ну на ***…, — быстро пошел, почти побежал, натыкаясь в темноте, то на ведро, то на колоду, то на сидящего на ступенях деда Архипа.
В комнате, не зажигая лампу, скинул рубаху и рухнул на кровать. Укрылся с головой одеялом и моментально уснул. Только потом, спросонок, поднял голову от подушки, слушая громовые раскаты. Услышал и первые удары дождевых капель о подоконник, которые сменились шумом настоящего ливня. Но тут же голова поникла, и он уснул опять, на этот раз до утра.
Глава 32. Женщины
К утру у обеих решимости ехать в лес на заимку только прибавилось. Хоть и уснули за разговорами поздно, Лена с Машей с первыми лучами солнца уже заняты были сборами. Ночью, со стороны леса гремела гроза, а под утро пошел хоть и не долгий, но сильный дождь. Видно, грозовой фронт обошел село стороной, зацепив краем и проливным дождем. Заметно похолодало, Лена дала легко одетой подруге свою теплую кофту. Позавтракали на скорую руку бутербродами с маслом и чаем. Лена ушла в колхозную конюшню просить лошадь с телегой. Как и все, выросшие в деревне, обе женщины к гужевому транспорту были привычны. В Смоленске, Маша окончила и водительские курсы, получив права на вождения автомобиля. Зачем? И сама не знала, была возможность — вот и пошла учиться, а вдруг пригодится в жизни.
Вчера вечером спать легли подруги вместе, обнявшись и вновь поплакав. Но если Ленка уснула моментально, к Лопатиной сон не шел долго. Был момент, начала задремывать. В полудреме пришла приятная мысль о ласковых и сильных руках Юры, умело ласкающих ее тело. По не сильно задремавшее еще сознание, тут же взбунтовалось и победило подсознание. Всколыхнувшееся негодование прогнало сон и вернуло на глаза слезы. Девушка отвернулась к стенке, прижавшись спиной к спине подруги, закусила губу и долго прокручивала в голове все происшедшее. Вся ее жизнь, учеба в университете в том числе, казалась ей сейчас тусклой, скучной и глупой, ровно до того дня, как она, сидя с отцом в телеге, увидела во дворе этого парня. Несколько дней знакомства, страстная ночь, да такая, что вспомнить — дрожь пробирает… И тут же перед глазами — Марийка, целящаяся из винтовки в спину своему Вадиму! Маша вновь представила себя на месте героини, а Кудашева — белогвардейским поручиком. Ледяная игла заколола сердце, дыхание перехватило. Успокойся, дура! Попробуй рассуждать спокойно! А вдруг все не так. История, рассказанная мужчинами, начинала казаться невероятной. Ну, скажите на милость, какие параллельные миры, какие фашисты, какие летающие тарелки и тайные задания? Но чем больше думала она, вспоминая подробности рассказа, тем более пугали ее совпадения со своими неосознанными наблюдениями и догадками. Уж больно многое из ранее непонятного, та история объясняла. Да, объясняла самым невероятным образом, но многое сходилось как кусочки мозаики, выстраивая из отрывочных картинок, недоумения и догадок, странную, но целостную картинку.
Маша любила читать. Да что там, читала страстно и запоями. В детстве в школе, и в свободное время от учебы в Смоленске. Не сказать, что фантастика была излюбленным жанром, больше нравились исторические романы, но она с удовольствием сопереживала героям Жуля Верна, братьев Стругацких и Александра Казанцева. Но особый восторг вызвало коммунистическое будущее Великого Кольца из «Туманности Андромеды» Ивана Ефремова. Ну вот, как бы славно было, окажись Юрка Кудашев пришельцем из мира Великого кольца! Мира победившего царства свободного труда и счастья! Маша всхлипнула от мимолетного чувства восторга, сменившегося горьким разочарованием. Нет… ну почему, самый желанный теперь для нее человек из мира, где фашисты уничтожили СССР. Какая жуть! Уснула девушка глубоко за полночь.
Все это занимало и сейчас Машу. Кутаясь в кофту, которая была немного великовата, шла к сельскому магазину на центральной улице. Там договорились встретиться с Ленкой, которая должна была подъехать из конюшни. У лабаза Лопатина оказалась раньше. Посмотрела вдоль улицы, телега еще не показалась. Вздохнув своим невеселым мыслям, девушка поднялась по старым выщербленным ступеням на крыльцо. У прилавка две пожилые женщины, тетя Глаша и тетя Нюра, громко делились меж собой последними сплетнями. Главной темой всех последних слухов были посты на дорогах. Тетя Нюра в красках описывала товарке, как вчера, когда она возвращалась вечерним автобусом из города, милиционеры и солдаты ссадили какого-то очкарика.
— Здравствуйте! —Маша, скользя взглядом по прилавку, дала о себе знать.
— А! Машенька! Здравствуй! — с новыми силами, перебивая друг друга, всполошились селянки, — как отец поживает?
Обе исподволь покосились на продавца Наташу, которая в это время большим жестяным совком отсыпала на весах сахарный песок в огромный холщовый мешок. Наталья сделала вид, что не слышит, но явственно покраснела. Ну что же, деревня она и есть деревня, и откуда-только узнали.
— А верно говорят, что ты, Машуня, к нам в амбулаторию теперь работать приедешь? — поинтересовалась тетя Нюра и запричитала, — ой, совсем давление изводит, голова болит день и ночь, день и ночь…
Тетя Глаша, тем временем запустив руку куда-то под старую выцветшую юбку, достала грязный носовой платок, использовавшийся вместо кошелька, и стала развязывать его скрученными артритом пальцами. Завязан платок был крепко и в ход пошли остатки зубов. Наконец, дело пошло на лад, и бабка принялась отсчитывать деньги за сахар. Она исподлобья поглядывала то на продавца, то на девушку. Ко всем Лопатиным тетя Глаша испытывала давнюю и искреннюю неприязнь. Причина была стара, как мир. Она являлась самой известной на селе самогонщицей, постоянной головной болью Сереги Горохова. Но ее мутный и вонючий первач не шел ни в какое сравнение с медовухой, которую гнал Андреич. Выручало старуху исключительно то, что Лопатинский самогон, был воистину штучным продуктом и почти не составлял ей конкуренции. Хотя всякий, попробовавший напиток Васьки Лопатина, а потом пойло бабки Глаши, признавал, что жадная до денег старуха, гнала редкостное говно, от которого на утро дико раскалывается голова. К тому же Лопатин никогда не гнал пойло для продажи, а исключительно для собственного употребления. Попадал он в другие руки лишь в статусе «жидкой валюты». Первейшее средство для расчета за всякие хозяйственные надобности. Сейчас, стреляя глазами и фальшиво улыбаясь, тетя Глаша старалась не выдать своего отношения. Еще бы, не хотелось портить отношение с этой ****ищей, сельской продавщицей — новой бабой Васьки, и его дочкой, будущей местной врачихой.
Наконец, кудахчущие бабки ушли. Маша проводила в окно магазина взглядом старую деревенскую бутлегершу, с трудом взгромоздившую на закорки тяжеленный мешок с сахарным песком, и обернулась к прилавку. Они встретились с Наташей глазами. Обе потупились и отвели смущенно взгляды. Продавец сделала вид, что ей срочно что-то нужно записать в ледащий на столе толстый и потрепанный гроссбух. Мария взяла стоящий в стороне на прилавке кирзовый сапог, наверное, сорок шестого размера, зачем-то перевернула его и принялась самым внимательным образом осматривать подбитую желтыми гвоздиками подошву, чувствуя себя при этом, полной дурой. До этого они заходили в лабаз вместе с отцом, еще тогда их изменившиеся отношения бросились в глаза. С одной стороны, девушка была рада за отца. Ведь после смерти мамы он сильно сдал. Спиваться начал. Связь с этой женщиной явно благотворно сказалась на лесном затворнике. Но в глубине души, сама зная, что не права, Лопатина не хотела, чтобы эта моложавая и по-своему привлекательная женщина заняла место ее покойной матери.
Наташа, для которой связь с пасечником стала глотком свежего воздуха, была смущена не меньше. На селе за ней давно укрепилась слава конченой стервы, морочащей голову местным мужикам, причем всем, от семнадцати, до шестидесятилетних. Но на самом деле, для молодой еще вдовы, было это не более чем защитой и спасением от тусклой беспросветности, и — одинокой старости. С Василием, которым вновь дал ей почувствовать себя желанной женщиной, было просто, а вот с его повзрослевшей дочкой, ой как все сложно…
— Здравствуй Маша. Что-то нужно? — первой не выдержала Наталья.
— Здравствуйте, тетя Наташа! Да… вот зашла… еду сейчас с Леной на заимку. Нужно… да, керосина для примуса купить нужно. — неожиданно для себя выдала девушка.
— А-а-а… ну, понятно. Что же ты не взяла, во что налить? Ну да ничего, у меня там есть пара литровых бутылей, я тебе в них налью. Потом привезете. Пошли. — улыбнулась продавец, довольная, что тягостное для обеих, смущенное молчание закончилось.
Керосин отпускали в другом помещении с задней стороны здания, чтобы продукты не провоняли его едким специфическим запахом. Наталья вышла из-за прилавка, поправляя и отряхивая платье, пошла к выходу. Маша, проклиная себя за глупость, пошла следом. Вот кто, спрашивается, тянул тебя за язык? Какой, к черту, керосин? Ну стоило сказать, что нужно полдюжины спичечных коробков или еще какую мелочь… Нет! Керосин ей подавай! Девушка, спускаясь по крыльцу, скользнула взглядом по Натальиным, обтянутым простым, уже потускневшим, синим сатиновым платьем бедрам, стройным голеням и талии. Неожиданно для себя представила, как у них все с отцом происходит. Тут же густо покраснела, ругая себя за шальные мысли и радуясь, что идет сзади, и женщина не видит ее лица.
Сбоку лабаза красовалась большие двустворчатые ворота, через которые выгружали два раза в неделю товар. Оттуда отпускали селянам и керосин. Пока Наталья возилась с массивным навесным замком, наверняка, ровесником самого здания, более всего Маша хотела, чтобы сейчас в конце улицы показалась подвода с Ленкой. Продавец что-то спрашивала девушку, пока гремела в полутемном пыльном углу какими-то жестяными банками, ища ей бутыли под керосин. Девушка что-то отвечала невпопад, желая про себя провалиться на этом самом месте. Потом новая отцова пассия ручным насосом из большой металлической бочки, наливала в найденные бутылки вонючий керосин. И тут Маша вдруг вспомнила, что сумку, с которой ездила в Смоленск, оставила у Гороховых. Ну вот что за засада! Если что-то пошло плохо, то все начинает валиться до полной кучи!
— Ой, тетя Наташа! — смущенно зачастила Лопатина, когда продавец протянула ей наполненные горючим емкости — вы знаете, так получилось, я у Гороховых дома оставила все вещи, и деньги тоже! Вы извините, сейчас Лена должна подъехать, у нее, наверняка, с собой есть деньги.
— Ну что ты, так разволновалась, — улыбнулась Наталья, вновь поправляя каким-то ловким выверенным движением выбивающуюся из-под косынки непослушную прядь, — свои же люди, потом занесешь четырнадцать копеек, или Василий Андреевич, когда заедет, отдаст.
Маша торопливо закивала головой, про себя отмечая особую интонацию собеседницы, когда та говорила «свои люди». Или это ей только показалось?! Из-за поворота, со стороны правления, в великому Машиному облегчению, наконец, показалась телега.
— Как там, папа? — спросила не торопившаяся закрывать подсобку Наталья, — собирался вчера в обед заехать, да что-то не было. Не случилось чего? А то ты, Маша, растерянная нынче? Как твой новый приятель?
— Нормально все, тетя Наташа, мы вчера только из Смоленска вернулись, как раз поедем с Ленкой к нам на заимку! Вон и она едет. Я передам папке, что вы спрашивали про него! — девушка чувствовала, что голос ее звучит неестественно и фальшиво и заторопилась навстречу подъезжавшей на телеге подруге.
— Спасибо, я побежала! Обязательно занесу деньги и бутылки!
— Хорошего дня, Машенька! — Наташа кивнула девушке и добавила уже вслед, — Хорошего вам дня!
—Тппррууу! — прикрикнула Лена Горохова, натягивая вожжи и останавливая телегу, она увидела спешащую к ней подругу, прижимающую к груди две здоровенные бутыли.
— Ты что долго так? — спросила Маша, подавая ей бутылки и забираясь в подводу.
Ленка взмахнула вожжами, двигаясь и давая место попутчице, потом приветливо махнула рукой Наталье запиравшей ворота и объяснила:
— Да, понимаешь, начали сначала запрягать Зорьку, оказалось, она подкову потеряла. Дядя Матвей, ты его помнишь, Мишки Замятина из моего класса, отец, помог распрячь. Перезапрягли Жучка, да еще в правление пришлось заехать… Да ты, я смотрю, времени зря не теряла, керосином запаслась!
— Да… будь он не ладен! Этот керосин! — ответила в сердцах ей подруга.
— Да не нервничай ты! Ну что теперь изводиться-то — Лена обняла ее за плечи и притянула к себе.
Лопатина всхлипнула, прижавшись к подруге, и прошептала:
— Да, я что-то никак в себя не приду, к тому же, ума не приложу, как с Наташкой теперь себя вести! Сумку еще у вас забыла и деньги там... за керосин так и не расплатилась…
Лена вновь натянула вожжи, останавливая подводу и оглядываясь на магазин, от которого уже отъехали метров на сто.
— Ну что ты раньше-то не сказала, у меня как раз мелочь в кармане, я бы отдала.
— Все! Поехали уже, я потом отнесу, или отец заедет! — толкнула ее в бок Маша.
— Точно! — улыбнулась Горохова, вновь пуская лошадь неспешным шагом, — дяде Вася теперь в наш черневский магазин чуть ли не бегом бегает!
Маша вновь толкнула подругу кулачком в бок, уже посильнее.
— А что? Ну ты же сама понимаешь, двое вдовых…ну и хорошо, если все у них сладится! Сколько можно ему как бирюку в лесной чаще одному сидеть? Сама же видишь, он последнее время просто ожил!
— Ага… оживешь тут! — невесело усмехнулась Маша, — пришельцы на голову сваливаются! Не заскучаешь! Но ты права, я за него рада, пить перестал…. А если и правда сложится у них, не просто на разок-другой, а по серьезному, то и хорошо!
Наталья, заперев боковые ворота, поднялась на крыльцо магазина и посмотрела из-под поднятой козырьком руки вслед удаляющейся по улице телеге с девушками. Потом вздохнула и вошла в магазин. Отчего-то на сердце было паскудно и тревожно. Ох, Василий, Василий, не случилось ли чего…
За разговорами не заметили, как приехали. Обеих тяготила неопределенность и страх. Поэтому старались по дороге болтать, о чем угодно, но только не о последних событиях. Вспомнили и посплетничали о всех одноклассниках и знакомых. Маша пересказала который раз все свои Смоленские новости, а Лена выслушала ее и вновь прошлась по всем, уже известным Лопатиной, сельским новостям. Но нет-нет, одна из подруг глядя в сторону от дороги, замолкала. На лице отражалась тревога и страх.
Чем дальше в лес, тем яснее становилось, что ночной дождь с грозой, только краем зацепивший Чернево, в чащобе пролился настоящим ливнем. Земля, до этого за более чем полмесяца жары, истосковавшаяся по живительной влаге, почти везде впитала влагу, но некоторые глубокие ухабы лесной дороги еще были полны водой вперемешку с грязью. Прохладное утро постепенно разогревалось, сменялось днем, но было пасмурно, ожидать что распогодится не приходилось. Лес, всегда полный каких-то привычных с детства звуков, шорохов, скрипов, птичьих голосов, чем ближе подъезжали к заимке, становился угрюмей и безмолвней.
Первым их встретил хриплым лаем лохматый Лопатинский пес, но узнал своих, хоть и на чужой подводе, замолк и побежал рядом, высунув язык и добродушно помахивая хвостом.
— Это еще что такое? — пробормотала негромко Маша, поворачиваюсь к Гороховой. Лена только пожала плечами и прошептала: — Сама не пойму!
У забора, слева от приоткрытых ворот, что-то рассматривал в траве и ворошил своей клюкой старый дед Головкин в мешковатых портах из небеленого льна и в такой же рубахе. Старик даже не повернул голову в сторону подъезжавшей телеги, так был увлечен своим занятием. Полярник, увидавший на льдине живого страуса, наверное, удивился бы меньше, чем подруги, увидав на Лопатинской пасеке деда Архипа.
— Здравствуйте, дедушка Архип! — поздоровались почти хором обе подруги.
Старик прекратил шуровать палкой в траве и повернул к ним голову. Ничего не ответил на приветствие, только отчего-то поклонился девушкам чуть ли не в пояс.
Маша соскочила с подводы и принялась открывать створки ворот, оглядываясь на старика. И ей, и Ленке их мужчин к деду Архипу, казался тревожным и, по-видимому, связанным с последними странными событиями. Ну вот при чем тут деревенский старожил? Ни одна мысль в голову не приходила! Во дальнем углу двора они увидели Сергея и Кудашева. Мужчины спорили. И тут на крыльце дома показался Василий. Он удивленно уставился на колхозную телегу и дочку с подругой.
— Доченька! Лена! А вы как тут?! Вы что… зачем… — растеряно, произнес он, разведя руками.
Машу неожиданно разозлили его слова! Просто взбесили! Хорош папенька! Назаводил тут секретов, теперь все расхлебывают! Да еще «зачем приехали», это в родной-то дом!
— Папа! Ты мне ничего рассказать не собираешься? — она с вызовом уперла руки в бока, чувствуя, как глаза застилает пелена злых слез.
Услыхав голоса во дворе, Горохов с Юрием обернулись. На мгновение замерли, направились к девушкам.
— Ленка! Вы зачем приехали? Кто разрешил? — голос милиционера дрожал.
— А ты, милый, думал, что можно вот так, порассказывать всякой жути и просто уехать? — она пристально посмотрела мужу в лицо.
Сергей, не найдя, что ответить, отвел взгляд.
Маша, глядя на приближающегося Кудашева, попятилась. Вот ничуть не хотелось его слышать, она развернулась и бросилась в дом, чуть не сбив с ног спускающегося с крыльца отца. Юрий хотел было последовать за ней, но Горохов ухватил его за руку, отрицательно покачав головой, мол, не спеши, дай ей немного прийти в себя.
Задыхаясь от невероятной смеси чувств, в которой смешалась любовь, страх, злость и тревога, девушка, забежав в светлицу прижалась спиной к стене, закрыла лицо руками. Грудь вздымалась, готовая порвать платье, дыхания не хватало. Так! Ну-ка прекрати! Не хватало еще в обморок упасть! И слыша, что никто за ней не идет, девушка, отняв от лица ладони, оглянулась по сторонам.
Сразу бросился в глаза облезлый металлический ящик со следами ржавчины, перепачкавший землей скатерть. Маша осторожно подошла к столу. Протянула трясущуюся руку к столешнице и взяла лежащий за ящиком револьвер. Сразу, по тяжести оружия, поняла, — настоящий. Стало страшно. Да что, черт возьми, тут происходит?! Положила револьвер и тут только обратила внимание, на столе еще какая-то приоткрытая коробка. Придвинула ее к себе, открыла, достала стопку пожелтевших фото, быстро перебрала, вглядываясь в незнакомые лица. Хотя почему незнакомые? Вот на этой фотографии – прадед, а тут с — прабабушкой. Она взяла одну из фотокарточек с вычурно обрезанными краями и подошла к стене, где в потемневшей рамке висели семейные фото. Да, на снимках на стене и фото одни и те же лица. Маша вернулась к столу, рукой сдвинула в стороны другие карточки. Какие-то люди в старой, царской еще, форме. Вспомнился рассказ отца про семью, про своих дядьев. Вот оно стало быть, как. А говорил, что не осталось фото. И тут врал… Она приподняла крышку большого металлического ящика и с изумлением уставилась на перевязанные тесемками пачки старых ассигнаций с двуглавыми орлами и блестевшими из-под них монетами. Золотыми монетами, старыми, царскими. Видела такие в Смоленском музее.
Девушка села на стул. В голове было пусто, только в висках родилась пульсирующая боль. Что тут происходит? Ее ли это дом, где они с братом выросли? А не связано ли все в какой-то дико сложный узел? Ее предки, отец, Сергей, этот…Кудашев. Так ли он случайно тут оказался? И вновь перед глазами встала не дававшая покоя весь вчерашний день и эту ночь, картина. Поручик Говоруха-Отрок и Марютка. Да…я полюбила врага, много хуже, чем тот белогвардеец. Я, советская девушка, комсомолка, полюбила… фашиста. Во мне борются два желания: броситься на шею любимому человеку и убить врага. Смогу ли я… смогу ли я быть достойной памяти героев. Смогу ли я, как Марийка, поступить правильно? А правильно ли она поступила? Маша вскочила со стула и схватила со стола, револьвер. Почувствовав в руке тяжесть и холодную стать оружия, она немного успокоилась. На смену страшному волнению пришла холодная решимость. Да, она сможет. Но тут же пришло и сомнение. Револьвер, удобно легший ей в ладонь, был незнакомый, она даже не знала, заряжен ли он. Нет, не он ей нужен. Девушка оставила наган рядом с грязным металлическим ящиком и закрутила головой. Да! Вот то, что нужно. Она бросилась к двери на кухню, у косяка стоял отцов карабин. Выросшая посреди леса, Маша Лопатина стрелять научилась давно и метко. Да тут меткость и не нужна. Почти в упор… не промахнется. Она привычно лязгнула затвором, досылая патрон в патронник. Звук этот вызвал какое-то странное чувство болезненного восторга. Да, она сделает это! Она сейчас — Марютка Басова, как в том фильме. Сомнений в сердце не осталось. Дыхание было ровным и спокойным, взор ясным, а рука твердой.
Когда она вышла на крыльцо с карабином в руке, раскрасневшаяся и прекрасная в гневе, Кудашев увидел ее первой. И сразу темное отверстие ствола, показавшееся огромным, уставилось ему в лицо, а потом опустилось на грудь.
— Машка! Ты что творишь! Ну-ка, опусти винтовку! — крикнул откуда-то сбоку Горохов.
— Дочка, ты это… не балуй, не балуй, слышишь! — дрожал Лопатинский голос с другой стороны.
— Ты ничего мне не хочешь сказать напоследок, милый? — вопрос был обращен к нему, голос был холоден и спокоен. Он понял, что она выстрелит. Как же он устал от всего. Кудашев прикрыл глаза и улыбнулся, а ведь, наверное, это лучший выход. Решение, которое, наконец, расставит все точки. Страха не было, скорее горькое удовлетворение.
Пауза не успела затянуться, Маша почувствовала, как медленно ее палец выбирает свободный ход спускового крючка. Но в последний миг со стороны амбара раздался крик Лены, перерастающий в животный визг.
Глава 33. Живые и мертвые
Гроза началась практически сразу, как Кудашев произнес нужные слова. Язык был странный, вроде и знакомый, но в то же время совсем чужой. Он не был мертвым, как латынь или вавилонский. На нем говорили еще в те времена, когда арии не разделились на русских, немцев, кельтов. Он был общим для всех. Но в то же время чужим и невероятно сильным. Силу эту он чувствовал с первого слога, слетевшего с языка. Будто разряд электричества пронзил все тело. Слова образовывали поток, причудливо сплетая вычурные, не видимые взгляду постороннего человека узоры. И были напитаны особой энергией, готовой вылиться в окружающий мир. Удар молнии был так силен, что она показалась черной на фоне пасмурного неба. В отличие от обычных молний этот разряд в атмосфере дал очень мало излучения в видимом спектральном диапазоне и оказался практически незаметным в облачном слое. Но ведь Юрий смотрел не только глазами…
Старый дуб, оплетенный стальным проводом, принял разряд. Яркая вспышка на мгновенье обняла могучий ствол. А потом сработал передатчик. То, что произошло, словами описать трудно. Кудашеву показалось, что какое-то чудовищно необозримо древнее существо, заключенное в сосуд передатчика, издало крик. И он на мгновение потерял сознание. Наверное, спасло обершарфюрера, то, что находился в полутора сотнях метра от дуба. Будь он ближе, импульс, наверняка, выжег ему мозг, превратив в слюнявого идиота. Гроза тем временем бушевала, озаряя небо уже обычными молниями, часто стегающими землю без всякого порядка. Сгустившиеся тучи разразились, наконец, ливнем. Тугие волны хлестали под напором порывистого ветра все вокруг. Кудашев пришел в себя только под крыльцом Лопатинского дома, хоть убей, не помнил, как до него добрался. Рядом старый дед Головкин в светлой льняной рубахе в отсветах молний, задрав к небу голову шептал:
— Да, паря! Вот ведь сподобился на последок такое узреть! Сила в тебе великая…
А Юрий, постепенно приходя в себя, почувствовал, что глаза будто затянуло пеленой, уши словно заложило ватой, запахи ослабли. За прошедшие после его перерождения дни, он начал привыкать к своим новым способностям, к тому, что мог видеть и чувствовать незримое ранее. Теперь же он стал прежним. Видящим и чувствовавшим исключительно то, что и все обычные люди. Но для него это была слепота. Возвращение в мир обычных людей болезненно отозвалось в разбитой груди, накатила тошнота и перегнувшись через перила крыльца он изверг из себя большую часть содержимого желудка. Ноги подогнулись, по всему телу разлилась слабость. Неожиданно понял, что его поддерживает дед Архип.
— Иди-ка ты, внучок, приляг! — было последним, что Кудашев помнил.
Проснулся он в Лопатинском доме, когда солнце краешками лучей через не плотно занавешенное окно начало играть на его лице.
Чьи-то сильные руки приподняли Юрия, и он почувствовал, как к потрескавшимся губам прижимается холодный край металлической кружки.
— Пей! — голос говорившего был знакомым.
Кудашев жадно глотал холодную воду, пока кружка не опустела. Только после этого открыл глаза.
Сергей сидел рядом на краешке постели, поддерживая его голову у себя на коленях.
— Сам удивляюсь. Но вроде все получилось. Дуба того и след простыл, только прогалина черная осталась. А болванка твоя, та, что к дереву прикрутили, ну — передатчик… Пропала. Что, сработала?
— Еще как сработала — прошептал Юрий, пытаясь встать, — жахнуло так, что у меня до сих пор голова гудит!
— Да, знаю, дед Архип, говорил. Правда, я не понял ничего, но будем надеяться, что твои фашисты… там, дома, весточку от тебя получили.
Кудашев попытался сесть на кровати, но тут же все поплыло перед глазами, и милиционер подхватил его за плечо.
— Эк тебя колбасит! — сказал он, сокрушенно качая головой.
Наконец в голове немного прояснилось, а тошнота и кружение в глазах цветных пятен почти прекратилось. Юрий прислушался к своим ощущениям. Что-то было явно не так, как всегда. Он даже не сразу понял — что. А потом — как ушат ледяной воды на голову! И дюжины дней не прошло с аварии их аппарата в лесу у болота, а обершарфюрер почти привык к себе другому. А сейчас… ничего этого не было. Ночью думал, что показалось. Он вновь стал прежним, без всякой сверхчувствительности. Мир вокруг перестал играть необычными красками и казался серым и пугающе пустым. Одно дело жить, не зная всей безмерной глубины окружающего. А совсем иное, познав часть истины, вновь лишиться способности проникнуть за порог обыденности. Кудашев застонал, обхватив голову руками.
— Что с тобой? Болит что-то? Чем помочь? — встревожился Горохов.
— Я ничего... ничего больше не чувствую! — с надрывом в голосе произнес Юрий.
— Ты о чем? — спросил Сергей и тут же догадался сам, — а… правда, что ли? А я вроде по-прежнему… Погоди!
Милиционер выпрямился, прикрыл глаза и на секунду-другую замер. Кудашев отнял руки от головы и пристально посмотрел на товарища. Он ничего по началу не почувствовал, ну разве что будто повеяло пронзительным холодом.
— Ну, видишь Кольку сейчас? — поинтересовался Сергей, глядя, куда-то мимо собеседника.
Кудашев обернулся, покрутил головой, осматривая комнату:
— Нет, ничего не вижу, — прошептал и протянул руку по направлению взгляда Горохова, — и не чувствую ничего.
Чуть помедлив, милиционер кивнул головой, по-видимому выслушав незримого собеседника:
— Он говорит, что у тебя как будто контузия. На этот раз настоящая. Протоязык, говорит, сильная штука. Я правда не понимаю, что за хрень, но передаю слово в слово. Но вроде как дело даже не в том, что ты грозу с молниями вызвал, а в этой вашей фашистской штуке. Она по твоим мозгам приложилась, когда сработала. Он говорит, видит в тебе силу. Должно все восстановиться.
Юрий, оперся руками о кровать со смятым бельем, вздохнул, чуть задержал с выходом и потом, выдыхая, произнес:
— Shamash…
В голове будто ударил колокол, дребезжащий звук эхом отозвался и повторился многократно, постепенно затихая и оставляя после себя явственное дребезжание посуды в шкафу. Ого! Действует… Одно из запомнившихся слов на языке первых людей, означало солнце. Теперь и он понял, что его просто оглушило и восстановление всего лишь дело времени. Да, времени… Которого у них совсем нет.
— Ишь ты, — усмехнулся Сергей, — сильно… Кольку будто ветром сдуло. Он кстати напомнил, что мы собирались… Ну ты вернее собирался, их это… ну открыть им дорогу…
Вот ведь… и правда. Не время сейчас отлеживаться и в себя приходить. Опираясь на спинку стула, Юрий поднялся, чуть постоял, набираясь сил, а потом сопровождаемый милиционером пошел к выходу.
Лопатина не было видно, наверняка, ушел с самого раннего утра на пасеку, там работа сама себя не сделает. Дед Архип сидел на завалинке, привалившись к бревенчатой, потемневшей стене дома. Прикрыл глаза и будто задремал. Услышав сходящих с крыльца мужчин, повернул к ним голову.
— Доброго утра, дедушка! Неужели всю ночь тут провели? — спросил Кудашев остановившись рядом.
— Да, внучок. Сидел вот поперву под крышей, пока дождь шел, а потом сюда перебралси… Тут и солнышко встретил. Много чего вспомнил, много, о чем думал.
— Не замерз под утро, дед? — спросил Сергей.
— Да… во мне и мерзнуть-то уже нечему, — старик погладил рукой бороду и, глянув на обершарфюрера, добавил, — готов я, внучок. Ведаю, что готов…
Кудашев кивнул и повернулся к Горохову:
— А где… остальные?
Милиционер сначала не понял вопроса и с недоумением посмотрел на друга-пришельца, а потом на деда Архипа.
— Я что-то не пойму…, — начал он, но потом осекся и закивал головой разобравшись о ком речь, -а-а-а… да вон, в телеге, брезентом прикрыты.
Он указал на стоящую у забора конюшни телегу, аккуратно прикрытую брезентом с наваленным сверху сеном.
Они подошли к конюшне, Юрий обошел телегу по кругу, чувствуя робость и нерешительность. Одно дело думать об этом как о чем-то отвлеченным, а другое дело оказаться рядом. К тому же, несмотря на стремительно возвращающиеся в тело физические силы, ментальные способности, с помощью которых он собирался открыть неупокоенным путь, еще толком не восстановились. Он протянул руку к уголку брезента. Чуть замешкался, а потом отдернул жесткий брезент и несколько секунд смотрел на пожелтевшие кости с полуистлевшими обрывками формы цвета фельдграу. И они с Гороховым стали кидать к забору сено с телеги. Воткнув вилы в свежую небольшую копну у стены, Кудашев поднял голову. Судя по солнцу, было часов восемь утра. Он пошел к колодцу, достал ведро и пока Сергей ему поливал, скинув тельник, фыркая и ежась от ледяной воды умылся.
— Ты знаешь, мне, кажется, значительно лучше, — с усмешкой сказал ему Кудашев, отряхаясь, — и сейчас больше всего хочу есть. Я что, проспал завтрак?
— О! Теперь точно вижу, что оклемался, пошли, Андреич оставил все на кухне, рушником прикрыто. Молоко козье, масло, хлеб, сало. Сейчас вскипятим чаю.
Пока закипел чайник, пока торопливо, не тратя времени на разговоры, позавтракали, прошло почти полчаса. Сидя за столом и прихлебывая, маленькими глотками в прикуску, горячий чай, обершарфюрер обдумывал предстоящее. Когда раньше обещал открыть неуспокоенным путь, все казалось более-менее ясным. Основную работу должно было сделать место силы на болотном острове. Ему нужно было только сделать краду, на которой предстояло дать огненное погребение солдатам и местному старосте. Да к тому же Прокопыч ему поведал несложные слова обряда, судя по всему еще из давних, языческих времен. А помятуя его ночные бдения и знакомство с протоязыком, Кудашев, пожалуй, и сам бы отыскал этот путь, все равно главную роль играло место. Вот только кто ж знал, что его так сильно приложит эта активация передатчика, будь он неладен. В голове до сих пор шумело, а в ушах, будто заложенных ватой, стоял чуть слышный звон. Ощущения, ну точь-в-точь, как контузия от близкого взрыва. Но постепенно, он чувствовал, все начинало возвращаться в норму, вот только слишком медленно. Слишком… Мне бы денек полежать на лесной поляне, впитывая силу от окружающего мира, от земли, деревьев, солнечного света. А еще лучше добрести до острова на болоте, прикоснуться к древним развалинам, вобрать в себя силу от самого источника. Только не получится. Жесткий цейтнот, где там сутки, и несколько часов сейчас непозволительная роскошь. Тем не менее, на остров в таком состоянии идти нельзя. Ментально оглушенный и полубеспомощный, он и сам дорогу посреди топей вряд ли найдет, что уж говорить о том, чтобы втроем тащить туда останки, да еще вести деда Архипа. Стоило чуть оступиться, и сразу сгинешь в трясине. Нет, точно не в этот раз. Следует найти другое место. Источник силы на островке был так силен, что, по разумению Юрия, можно было складывать погребальный костер даже во дворе заимки. Но не стоило открывать дорогу в мир мертвых из места, где живут люди.
Как-то вот получается, что, сколько он тут находится, никогда нет возможности просто спокойно провести даже день. Чуть не отдал концы от последствий аварии, переломанные ребра и еще неизвестно, что не убило его, а, наоборот, наградили неведомыми ранее возможностями. Сам того не желая, он теперь живой свидетель верности знаменитых слов Ницше: «То, что нас не убивает, делает нас сильнее!» Чуть стал приходить в себя, восстанавливать силы, как встретились эти бандиты в Смоленске…
После завтрака сходили на пасеку к Лопатину, он уже заканчивал возню с пчелами. Пожаловался, что после ночной грозы они какие-то не такие. Кудашев, отлично понимая, в чем причина, в душе извинился перед этими безмолвными труженицами, надеясь, что они тоже оправятся, как и он. На обратном пути все трое подошли к месту, где прежде рос дуб, ставший прошлой ночью громоотводом. На его месте, осталось выжженное, пятно метров в двадцать, углубленное в центре на метр, не меньше. Трава и кустарники полностью превратились в черную труху, а земля до сих пор курилась сизым дымком. Обершарфюрер присел на корточки у границы выжженного пятна. Прижал ладонь правой руки к земле. Остатками своих сверх чувств понял, дальше, к центру прогалины, идти нельзя. Он быстро отдернул ладонь. Почва была, несмотря на летний день, обжигающе холодна, будто прикоснулся рукой ко льду. Он предостерегающе поднял руку, но его спутники и так уже обходили вновь появившуюся прогалину по широкой дуге. Никаких сверх чувств им не потребовалось. Осознание опасности было пронзительным и осязаемым.
На заимке, пока Лопатин заканчивал какие-то домашние дела, Сергей с Кудашевым решали, что делать дальше. Про остров Юрий ничего рассказывать не стал, идти туда, а тем более перетаскивать останки, было совершенно невозможно. Если бы Горохов или Машин отец оступились и сгинули в трясине, он просто не простил бы себе. Оставалось еще одно подходящее место — то, где рухнул их с Ролле корабль. После взрыва системы самоуничтожения образовалась приличная поляна посреди леса, вполне соответствовавшая задуманному. Но в их планы вмешались другие участники.
В другое время Юрий почувствовал бы приближение Лены Гороховой и Маши минут за десять, но сейчас их появление на Лопатинской заимке оказалось полной неожиданностью. Залаял звонко старый пес за забором, а когда мужчины обернулись, в распахнувшиеся ворота Лена вводила под узцы лошадь, запряженную в телегу. Никогда еще лицо Маши не казалось ему столь прекрасным как сейчас. Глаза пылали гневом, на щеках алел румянец. Отец что-то кричал ей с крыльца, но Кудашев, не мог разобрать его слов. Несколько долгих секунд Кудашев стоял не в силах двинуться с места, а потом решительно направился к приехавшим. Сергей чуть обогнал его и уже стоял рядом с женой. Он явно был растерян и недоволен ее приездом, что было и понятно в их ситуации.
— Машенька… — начал было Кудашев, но девушка обожгла его яростным взглядом и метнулась к крыльцу. Первым стремлением было последовать ей вслед, но остановил Горохов. Он сокрушенно покачал головой, придержав обершарфюрера за руку.
— Ну что стали как столпы соляные! Васька, помоги девке распрячь, — послышалось от ворот. Опираясь на крюку, показался дед Архип.
Лопатин подошел к Лене и перехватил у нее поводья. Он только тяжело вздохнул, понимая, что все запуталось еще больше. Хотя казалось, куда уж больше.
— В правлении-то что сказали? Куда поехали? — спросил он женщину.
— Ой, дядя Вася, вы только не начинайте в шпионов играть, просто сказала, что подвода нужна и все.
Тем временем Горохов отвел пилота в сторону от дома и, чуть помедлив, не сводя взгляда с жены и Андреича, спросил, кивнув на дом:
— Ну вот нам еще проблема. Мало чекистов, которые тебе на хвост сели, будем теперь еще с бабами расхлебывать.
Жучок, которого Лена с Василием распрягли, вел себя странно. Он хрипел, упирался, а потом и вовсе встал на дыбы, чуть не вырвав из рук молодой женщины поводья, когда она хотела завести его в конюшню. Жеребец, что имел славу самого смирного в колхозной конюшне, косился большим, наливающимся кровью глазом на Лопатинскую телегу. И когда мимо нее его хотели провести и уперся так, что, ничего не понимающая милиционерова жена выбилась из сил. Пасечник с растерянным лицом, больше мешался, чем помогал, а потом смекнул что к чему и забрал у Лены поводья.
— Да ладно, давай я его к коновязи привяжу, какая разница — он потянул поводья в сторону от телеги и приоткрытых дверей конюшни. Жучок, сразу притих и уже без прежнего упрямства пошел ведомый Василием. В противоположной стороне двора, у сарая, приколочена была горизонтальная поперечина из жерди, служившая при необходимости коновязью. Но старый конь продолжал вздрагивать и всхрапывая оглядывался назад, будто боялся чего-то.
Лена не особенно и удивившись лошадиным капризам, мало ли что там у них в головах. Она направилась было в дом к Маше. Но – оглянулась на телегу, укрытую брезентом и сеном. А изрядная копна сена с нее была свалена рядом. Видно было, что под брезентом навалены какие-то палки, тут и там выпирающие. Интересно, Василий Андреич привез? Наверное, жердей набрал, забор подправить или еще что. Уже проходя мимо, вспомнила, этот темно-зеленый брезент, скатанный в большой рулон, она видела у мужа в руках, когда они с Лопатиным собирались на рыбалку. Казалось бы, ну и что? Но Лена остановилась и потянулась к ближайшему краю брезентухи.
Кудашеву абсолютно нечего было ответить Сергею, да и наивно было предполагать, что для его жены и Маши Лопатиной, будет достаточно просто сказать:
— Я русский, но в тоже время солдат Германского Рейха из другого мира, попавший к вам через пространственно-временную аномалию и потерпевший тут аварию. Так что вы не волнуйтесь…
Вопросов это должно было вызвать просто невероятно сколько, и никто не усидел бы на месте. Их появление на заимке было только вопросом времени.
Другое дело, что он собирался решать все проблемы по мере их возникновения. Правда, чрезмерно много их возникло за последние три дня. В это время дверь Лопатинского дома распахнулась, и на крыльцо вышла Маша с отцовским карабином. Черный глаз дула направленный ему в лицо, казался огромным.
Горохов, стоявший к дому спиной, заметил, как застыло лицо Кудашева. Он стремительно бледнел, а рот перекосила горькая, упрямая складка. Милиционер, почувствовав неладное, обернулся, испуганно отпрянул. Понял по Машиным глазам, что шутками и не пахнет. Ствол Лопатинского КО-44 смотрел, казалось, и в его лицо, а потом опустился чуть ниже.
— Машка! Ты что творишь! Ну-ка, опусти винтовку! — крикнул Горохов, чувствуя, как замирает сердце и дрожат колени. До крыльца было несколько шагов, а Машин палец, лежащий на спусковом крючке, казалось уже начал свой смертельный путь.
Откуда-то со стороны, послышался дрожащий, испуганный голос отца девушки:
— Дочка, ты это…не балуй, не балуй, слышишь!
Сергей судорожно вздохнул и задержал дыхание, боясь пошевелиться.
Маша, не сводя с него лихорадочно горящих глаз, что-то сказала, но все слова перестали иметь для Кудашева какое-либо значение.
Лена, которую отделял от крыльца дома угол конюшни, не видела происходящего. Она рывком приподняла жесткую ткань, откинула край брезента назад и тут же отшатнулась от телеги. То, что она приняла за жерди или палки, оказалось человеческими костями с обрывками какой-то одежды. А прямо на нее, жутко скалясь зубами в приоткрытом рту и зияющими глазницами, уставился череп, обтянутый желто-пергаментной кожей и клоками волос. У молодой женщины перехватило дыхание. Она попятилась от телеги, несколько раз открыла и закрыла рот, пытаясь закричать, но вместо этого только издала сдавленный хрип и писк. В горло будто насыпали дорожную пыль вперемешку с песком. Жуткий ужас, какого не испытывала она за всю жизнь, ударил по ногам и сжал сердце. Лена сипло втянула полную грудь воздуха и, наконец, смогла выдавить крик, переходящий в животный визг.
Лопатин с Сергеем резко обернулись к конюшне, а Маша опустила карабин. Не сегодня… еще поживу, понял Юрий, не сводивший глаз с оружия в руках любимой.
Глава 34. В одном шаге от бездны
Дубровин поздним вечером переговорил еще раз с Ткачуком, потом долго листал и перечитывал рапорта и протоколы допросов. Сидел и думал, глядя через открытое окно в ночную тьму, изредка освещаемую отблесками фар поздних машин. Спать полковник лег за полночь. Уснул почти моментально, не раздеваясь, а только скинув сапоги, и расстегнув верхние пуговицы полевой формы. И казалось, только закрыл глаза, как почувствовал, что трясут за плечо не сильно, но настойчиво.
— Павел Петрович! Проснитесь, Павел Петрович! Беда… — рыхлый и растрепанный, видно тоже со сна, аналитик Миша, упрямо тряс за плечо шефа. Дико не хотелось вставать с кожаного дивана на скорую руку застеленного казенной, жесткой от крахмала, простынею.
Но этот зря будить не станет. Тревожно, который раз за последние дни, сжало сердце. Дубровин сел на диване, тряхнул головой, стараясь сбросить липкие пелены короткого сна. Именно в такие минуты чекист понимал очень хорошо, что уже слишком стар для всего этого. Сколько там времени? Вот ведь… Три часа ночи, ведь и правда только уснул.
Да, были времена, когда тащил на себе тяжеленный рюкзак, нехожеными таежными тропами, неделями. И ведь для отдыха тогда было лишь несколько часов… Да и те по большей части уходили на войну с настырным, лезущим во все щели одежды и мокрой палатки гнусом. Лежа пытался не замерзнуть у чадящего, не греющего костра. Были времена, когда в кровавых боях терял счет времени и потом с изумлением не мог вспомнить, когда спал последний раз. Но то было давно, казалось, сейчас, совсем с другим человеком. А теперь ты, старик, разменявший восьмой десяток.
Прапорщик, хорошо зная начальника, терпеливо ждал, пока тот натягивал сапоги, застегивался, тер ладонями заспанное лицо. Молча они вышли из кабинета, который был оставлен полковнику для отдыха и пошли по пустым коридорам Смоленского Управления КГБ. Бывший аферист, а ныне сотрудник секретного подразделения разведки, Миша, пыхтел и сопел у самого уха. Неожиданно для него самого, Дубровина это взбесило.
— Иди морду умой, высморкайся и приведи себя в порядок! Сделай милость, стань похожим на человека, а не на кучу говна!
Забелин встрепенулся и, не споря, с нежданной, пожалуй, для постороннего человека резвостью припустил по коридору в сторону туалета. Полковник хмыкнул, глядя ему вслед. Не иначе, действительно какие-то серьезные проблемы.
В кабинет, последние дни служивший им оперативным штабом, он пришел один, не дожидаясь Миши. Майор Рощин, не вставая со стула, только оглянулся на звук открываемой двери, потом вновь приник к большому радиоприемнику, размером с приличный шкаф. Громоздкий, армейский КВ радиоприемник напольного типа, Р-155 «Брусника», шипел и подвывал в самом противном диапазоне, отзываясь на движение руки офицера, крутившего ручку настройки.
— Ну что там у тебя? А то на Забелине просто лица нет. Чуть ли не штаны запачкал.
— Да тут и не мудрено, подпустить в кальсоны товарищ полковник! — ответил майор, вздохнув и щелкнув тумблером выключения приемника.
Дубровин пристально посмотрел на него, мол, говори, чего уж там, не томи.
— Ребята с радиоразведки вовремя сигнал дали, я уже потом сам с этим шкафом по старой памяти разобрался, как услышал, что передают. Мишку разбудил и за вами послал. Вот сами послушайте, я на бобину записал.
Григорий протянул руку к столу, на котором стоял катушечный «Маяк-001-стерео» и с характерным хрустом надавил на клавишу. Динамики зашипели, засвистели и через ритмичное завывание глушилок, прорвался чей-то донельзя противный гнусавый голос.
—…орит Радио Свобода — хоть и на русском, но таком, что любой советский человек, даже с полуслова, по интонации понял бы — это вещает враг. Дубровин всегда дивился, где их набирают. «Свобода», «Голос Америки», «Би-би-си» и «Немецкая Волна», это сборище конченых уродов. Не иначе, в каком-то мерзком, вонючем, гадюшнике, серпентарии. В котором, натужно пыхтя, смешались, возились, спаривались и жрали друг друга в борьбе за империалистические подачки, бывшие власовцы, лизавшие зад сначала нацистам, а теперь новым хозяевам из Лондона и Вашингтона, и всякая шушера из обиженных, невозвращенцев, перебежчиков и им подобного, гнилого отребья.
Пока шли позывные какой-то знакомой мелодии, майор Забелин пояснил:
— По всем радиостанциям почти слово в слово передают, я быстро пробежался по Европейским частотам, и что важно, не только в новостях, а похоже отменили все другие передачи.
— Международная общественность, крайне обеспокоена продолжающей поступать из государственных источников информацией о нарушении СССР «Договора о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, космосе и под водой от 1963 года», а также многостороннего «Договора о нераспространении ядерного оружия от 1968 года». Но если ранее, советские испытания ОМП проводились в основном на Новой Земле, архипелаге в Северном Ледовитом океане и малонаселенных областях Северо-Востока Казахстана, то последние ядерные взрывы, проведенные на западе Смоленской области, ознаменуют новый этап гонки вооружений, инициированный из Кремля. Последнее испытание, проведенное вчера ночью, ставит под угрозу первый двусторонний договор ОСВ-I между СССР и США, подписанный в 1972 году. Коммунистический режим, в очередной раз, несмотря на все обещания, ставит мир на грань ядерной войны. Как стало известно из источников в Кремле, а также от правозащитников и диссидентских кругов на территории СССР, на протяжении полутора-двух недель, в пограничном районе между Белорусской ССР и Смоленской областью, имело место два случая испытания новейших советских тактических ядерных зарядов малой и средней мощности…
— Бляяя…, — протянул Дубровин, чувствуя, как ледяной ком родившийся где-то в горле, ухнул вниз живота. Не было ни малейших сомнений, что о каких-то, случайных совпадениях речи быть не может, только этого им и не хватало!
Чуть слышно скрипнула двойная дверь, вернулся отфыркивающийся и продолжающий утираться белым, казенным вафельным полотенцем прапорщик Забелин. И полковник, и Рощин, даже не повернулись в его сторону.
— Просрали мы момент… Пока ждали этого пархатого решалу, наш фриц еще что-то рванул! — констатировал он и добавил, — теперь ждем обраточку! Не звонили еще, Гринь?
Майор покосился сначала на начальника, потом на московский телефон, стоявший на столе, и отрицательно покачал головой.
— Где Кожевников? Послали за ним? — Павел Петрович, стараясь скрыть крайнюю степень тревоги, суетливо схватил стоявший рядом на столе графин, но пока наливал воду в стакан, предательски зазвенел горлышком о стакан. Да было от чего трястись рукам!
— Звонили. Дома он не ночевал. — ответил прапорщик.
— Ну так найдите, еб вашу мать! Сами не додумаетесь, что ли? Пошлите к… — начал было Дубровин, но его перебил Забелин.
— Обижаете, товарищ полковник! Ее тоже дома не было. Отношения начальника Смоленского Управления, со своим секретарем эта проницательная пара — Миша и Гриша раскусили и обсудили со всей свойственной им наглостью и откровенностью в первый же день работы в городе. Сделав, за глаза, конечно, вывод, что генерал Кожевников отнюдь не дурак по женской части и губа у него не дура.
Дубровин в сердцах хлопнул ладонью по столешнице. Ну вот еще не хватало, кроме всего прочего искать местного начальника, уединившегося для амурных утех. А сам он, Дубровин, и виноват. Посодействовал…
— Так! — полковник привычно прикрыл глаза, положил ладони на бедра, выпрямил спину и задержал дыхание, а потом протяжно, выдохнул, стараясь максимально очистить легкие. В голове прояснилось.
— Григорий, быстро беги вниз, поднимай Управление по тревоге. Общий сбор по сигналу «Военная опасность». Чую нам теперь Карибский кризис цветочками покажется, а ягодки впереди. Ты, Забелин, сейчас же…
Его прервал резкий, оглушающий в моментально наступившей тишине звонок красного телефона без наборника — прямая связь с Москвой. Миша с Гришей переглянулись и затаили дыхание.
Полковник судорожно сглотнул и потянулся к трубке. Казалось бы, за долгую и полную тревог жизнь всякого повидал. Если бы не государственные тайны — фантастические романы писать можно. Уже ничем не удивишь. Но сейчас просто не хотелось отвечать на этот дребезжащий и сводящий с ума вызов. Почти два дня назад, когда им дали отбой по операции, вернув с выезда, он уже знал, предчувствовал, что это ошибка, которая будет иметь непредсказуемые последствия. Могло случится все что угодно, но еще один взрыв полковник ждал, наверное, менее всего, даже не думал о такой возможности. То, что пришелец попытается скрыться, да, был почти уверен. А теперь…
— Полковник госбезопасности Дубровин у телефона — он специально сказал «госбезопасность», хотя выражение это давно перестало быть в употреблении, став практически не официальным. На другом конце линии сипело и шуршало, казалось, что кто-то тяжело переводит дыхание.
— Дубровин…, — говоривший из Москвы сделал паузу, а потом из телефонной трубки полился отборный мат. Юрий Владимирович, хоть и был родом из богатой семьи евреев-ювелиров из Финляндии, нецензурную брань освоил виртуозно еще в годы комсомольской работы в Карелии. Особенно это ему помогало мотивировать народ в годы войны, когда он руководил в Карелии партизанским движением.
Полковник отодвинул трубку от уха. Связь по ЗАС была отличной, все было отчетливо слышно. Забелин с Рощиным, которым он доверял абсолютно, слыша изливаемый начальственный гнев, демонстративно смотрели в разные стороны. Начало было вполне ожидаемым. Все эти «я тебя, пидараса, расстреляю» были неминуемой прелюдией к действительно важной информации. Дубровин не собирался спорить или что-то доказывать Председателю Комитета государственной безопасности СССР. Он, не раз смотревший самой ужасной смерти в лицо, не боялся. Было противно и горько. В свое время, Берия и Сталин, как бы их потом не поминали всуе, никогда не позволяли себе такого.
Идея остановить операцию до прибытия в Смоленск Примакова, которого срочно отозвали с Ближнего Востока, где он виртуозно стравливал одних семитов с другими, а потом так же успешно их мирил, была принята на самых верхах. Его, Дубровина, мнения никто не спрашивал. Но вспоминать об этом было себе дороже. Начальство этого не любит. Наконец, поток матерщины иссяк, рано или поздно, выдыхаются даже Герои Социалистического Труда и генералы армии.
В телефонной трубке, в Московском кабинете надсадно хрипело дыхание Андропова. И вот он, наконец, стал говорить дело, впрочем, время от времени ввертывая в сердцах, что-то трехэтажное, но уже не в адрес Дубровина с Кожевниковым, а адресуя всю желчь «****ому НАТО» и «недобитым ****ским фашистам».
****
Лена содрогнулась, глухо застонала сквозь сжатые зубы, рухнула на него сверху, продолжая мелко вздрагивать и тяжело, хрипло дыша. Кожевников, кончивший на пару секунд позже, обнял женщину левой рукой и запустил другую ей в волосы на затылке, поцеловал в щеку. Мокрые от пота, они расслаблено и молча лежали, обнявшись. Ивановичу казалось, будто сердце сейчас выскочит из груди и закружится по глухой, темной комнате без окон, постарается вырваться из плена этих стен. Простыни, скомканные и сбившиеся на кожзаменителе старого дивана комом, доставляли неудобство, но ни сил, ни желания двигаться не было. В архиве было душновато. Чуть слышно гудел вентилятор в стене, всасывая с улицы ночную прохладу, но она тут же растворялась внутри, частью уходя в вытяжку. Их разгоряченные тела блестели потом. Лена, слабо, чуть царапая ногтями, провела ему по груди. Рука медленно сползла на живот, а потом накрыла пах. Кожевников чуть слышно застонал, отзываясь на ласковые, уже не настойчивые движения подруги. Ни много, ни мало, а третий раз за ночь. Тут темно, лампа, прикрытая какой-то газетой и отвернутая в угол, позволяла рассмотреть лучащиеся любовью глаза женщины. Не скрывала во тьме и их тела, а вот щелкающие часы над дверью, прятались во мраке. Счет времени они давно потеряли, но до утра еще явно было далеко. Для мужчины крепко за пятьдесят три раза за ночь — результат отличный, а еще несколько дней назад, для Кожевникова и вовсе не реальный.
Николай опустил взгляд на ее тело, перевел на бедро, лежащее поверх его ноги. Затем — на выглядывавший темной точкой из-под руки сосок и, сам себе не веря, почувствовал, как под ладонью Лены его член начал вновь крепнуть, наполняясь кровью. Но оба уже пресытились близостью. Хотелось просто лежать, обнявшись, чувствуя горячее тело рядом, медленно погружаясь в сон.
— Коля… — чуть слышно прошептала она, вырывая Кожевникова из дремоты, — что с нами будет Коля?
Генерал не сразу понял, о чем спрашивает женщина. Лена никогда не трепала ему и себе нервы, выясняя свой статус. Никогда не позволяла себе, что-либо плохое, даже в выражениях, в отношении его супруги, с которой была знакома и даже приятельствовала. Конечно, как и любой женщине, ей хотелось стабильности в отношениях и можно было перефразировать старую военную поговорку — плоха та любовница, что не лелеет мысль стать женой. Но никогда прежде, она не переступала грань, после которой отношения с женщиной, начинают мужчину тяготить. Как ей удавалось это, Кожевников не ведал. Вот и сейчас он понял, что тут речь не о личном. Вернее, не только о личном.
— О чем ты? — ответил он и, притянув к губам лежащую у него на груди ладонь женщины, поцеловал.
— Мне страшно… Я не знаю, что происходит Коля, но мне страшно. — ее голос окреп, но она по-прежнему не поднимала головы с его груди, будто не желала, чтобы он видел ее лицо.
— Последние полторы недели после того нарочного из Москвы, объявления тревоги по Управлению… я ничего не понимаю и мне страшно от этого. Я чувствую, что происходит что-то … ужасное. И этот полковник Дубровин. С его самоуверенностью, его веселыми шутками, с морщинками в углах глаз, когда он смеется. В его глазах темнота, Коля. Это глаза… даже не убийцы, не знаю, как тебе описать, если бы я верила в бога, я бы сказала, что его глаза — распахнутые ворота в ад. Ведь вы были с ним до этого знакомы?
— Да… еще во время войны.
— Я хорошо тебя знаю. Ты сам не свой эти дни, и даже твоя вспыхнувшая страсть ко мне, она не естественна. До позавчерашнего дня я понимала, Коля, что наши отношения умирают. Помнишь, на майские, после демонстрации, на праздничном ужине в столовой «Кристалла», мы сидели у окна с Мариной. Мы тогда прилично выпили, она и обмолвилась, что у тебя проблемы с мужским здоровьем. Да я это, и сама уже знала. Я не винила тебя, даже смогла уже свыкнуться с тем, что кроме одиночества мне ничего в жизни не остается. И вдруг этот взрыв страстей!
Лена привстала и, опершись на локоть, уже пристально смотрела ему в лицо.
— Я рада, Коля, нет, я безумно счастлива и благодарю судьбу за этот подарок. Даже если он будет последним! Но мне страшно… все как-то не естественно что ли… И еще у меня появилось дурное предчувствие. И связано с этим Дубровиным, его людьми и всеми последними событиями. Да, я слишком хорошо тебя знаю. Ты ничего мне не расскажешь, и это правильно. Именно такого генерала Кожевникова я и люблю. Но я просто схожу с ума от тревоги, и чем дальше, тем больше…
Николай Иванович не сводил глаз с лица Лены, решив дать ей выговорится, но абсолютно не представлял, что ответить. В одном была его женщина права абсолютно, и в мыслях не было посвятить ее в происходящее. И дело не в секретности, а в заботе о ней. Та правда, не дававшая ей покоя, была слишком тяжелой, чтобы взвалить ее на нежные плечи. Но отвечать ничего не пришлось. Несколько мгновений спустя его слух разведчика, вычленил между страстным голосом Лены, тиканьем часов над дверью и мерным шумом вентиляции и другие звуки. В закрытую комнату архива через усиленные стены и обитую металлом дверь проник смутный гул, в который сливались голоса, звуки шагов и что-то еще, слишком навязчивое для глубокой ночи. Что-то явно происходило.
Вдруг липкую жару разгоряченных тел сменила прохлада, почти озноб, прокатившийся по груди, животу, ногам Кожевникова. Лена осеклась на полуслове, также почувствовав неладное. На лице Николая прорезались привычные уже морщины и суровые складки и по тому, тело напряглось. Это был уже не просто ее любимый мужчина, а суровый начальник. Но на мгновение любимый вернулся. Рывком Кожевников сел на диване, обхватил ладонями ее лицо и крепко поцеловал в приоткрытые губы, долго не отрываясь. Будто прощается, промелькнуло у нее в мозгу. А в следующий миг в здании пронзительно, разрывая душу тревогой и предчувствием беды, подзабытым уже ревом взвыла сирена.
Глава 35. Фашист ты, проклятый…
Сергей Горохов тут же узнал голос жены и бросился за угол конюшни. Лена не переставая орать оглянулась назад. Увидев мужа, кинулась к нему. Спрятала лицо на его широкой груди. Кричать перестала, но било ее крупной дрожью, а потом и вовсе, ноги молодой женщины подкосились. Милиционер подхватил жену на руки. Старый Лопатин и побежал вроде сразу вслед за Сергеем, но, сделав несколько шагов, остановился и вновь повернулся к крыльцу. Что бы там ни случилось с дочерней подругой, но у отца была иная забота. Карабин в руках Маши хоть и опустился дулом вниз, но палец со спускового крючка она не убрала, а уж то, что дочь стреляла отменно, он знал отлично.
Краем глаза Андреич увидел выходящего из-за бревенчатого угла конюшни Горохова с женой на руках, и все внимание перенес на дочь. Вот ведь порох… в кого она такая отчаянная? Ведь и правда стрельнет, что будет то?
— Машаня, ты опусти винтарь-то, опусти дочка, до греха недалеко, поговори с нами, с ним поговори… — Лопатин осторожными маленькими шажками, бочком, подбирался к крыльцу. Кивнул на продолжавшего стоять столбом Кудашева. Дочь, опасливо посматривая, то на него, то на приятеля-фашиста, не думая выпускать из рук карабин, быстро сбежала с лестницы. Глянула за угол конюшни. Сергей, на котором лица не было, нес на руках Ленку. Крови на ней не было, скорее всего в обмороке, решила Маша.
Там, за углом, меланхоличный дед Архип, как ни в чем не бывало, отставив в сторону свою клюку, старательно и деловито укрывал брезентом Лопатинскую телегу. Маша, чувствуя, что сходит с ума от всего происходящего, медленно подняла в небо ствол, почти вертикально над головой и нажала на спусковой крючок. Звонко, будто плеть деревенского пастуха, щелкнул по ушам выстрел.
— Так! А теперь все остановились! И объяснили мне, что происходит! — крикнула девушка, чувствуя, что и сама сейчас рухнет без чувств. Неожиданно нахлынула дурнота, и стало дико страшно, от того, что она только что, чуть было не совершила. Тем не менее, карабин она и не думала отдать отцу, а решительно закинула на ремне за спину и не глядя на испуганных окружающих пошла к забору, у которого стояла телега. Архип Головкин только закончил поправлять на ней брезент и повернувшись лицом к лицу столкнулся с дочкой пасечника.
— Ну что ты девка яришься, угомонись, шальная! — он и не думал отходить с ее пути, хмуря кустистые седые брови и глядя снизу вверх на девушку.
Маша не нашлась что ему ответить, секунду помедлила и, ступив в сторону, обогнула старика. Оказавшись у телеги, она решительно отдернула жесткий брезент почти по половины и тут же охнула. Задрожали в коленях и подогнулись ноги.
После пяти курсов медицинского университета и практики в одном из районных Смоленских моргов, вид человеческих останков не испугал ее до обморока, как жену милиционера. Но уж чего-чего, а полную телегу костяков во дворе отцовского дома, увидеть будущий врач не ожидала. И в мгновение, чувствуя, что начинает мутить, профессионально отметила, что некоторые кости с явными следами переломов, а черепа пробиты. Судя по виду останков, которых было не менее десятка, лет тридцать, а то и больше пролежали они в земле. И желтый песок, а в обрывках одежды на то указывал... Маша узнала военную форму, не нашу, не советскую. А вот и раскинул крылья на одном из обрывков потемневшим шитьем, немецкий орел со свастикой в лапах. Все это промелькнуло в голове стремительно. Девушка отпрянула, повернулась и дрожа, уткнулась лицом в грудь вдруг оказавшегося за спиной Кудашева. Она крепко прильнула к его груди, зажмурив глаза и подавив позыв к рвоте. Замерла на несколько долгих мгновений, переводя дыхание. Потом осознав к кому прижалась, резко оттолкнула Юрия. Схватилась за ремень карабина. И тут только поняла, что он волшебным образом перекочевал с ее плеча в руки отца, стоявшего рядом.
Она попятилась, исподлобья глядя то на отца, то на Кудашева. Сделав пару шагов, почувствовала, как уперлась спиной с телегу с мертвецами. Это уже было слишком. Маша взвизгнула, метнулась в сторону, к стене конюшни и там, изогнувшись и опираясь на бревенчатую стену, извергла из желудка все что съела на завтрак. Плохо понимая, что происходит, она не сопротивлялась, когда чьи-то руки, поддерживали ее, по дороге к дому. Она более-менее пришла в себя только сидя у стола, с которого убрали уже тот злополучный ящик.
Вокруг какие-то люди что-то говорили, но она, обхватив голову руками, закрыла уши и трясла головой. Желала лишь одного, чтобы этот кошмар прекратился. Ей сунули в руку холодную алюминиевую кружку, и Маша механически поднесла ее к губам, сделав несколько глотков воды. Тут же кружку почти вырвали из ее пальцев. Но не прошло и нескольких секунд, как она вновь оказалась у ее рта. Девушка вновь сделала глоток, второй, и только после второго глотка, когда самогон горячей волной ожег пищевод, она отдернула голову. Но, оказалось, что затылок крепко держат, подбородок приподнимают, а кружку настойчиво запрокидывают. Сил сопротивляться не было. Только когда грамм сто лопатинской медовухи оказалось внутри, руки, держащие ее и кружка, исчезли.
Маша закашлялась, но поняла, что пелена с глаз быстро спадает. Возвращается и слух. Будто открылось второе дыхание. Первое, что она увидела, была подруга Ленка, тоже с кружкой в руке. Подруга была смертельно бледной, растрепанной, рукав платья почти оторвался по шву, но постепенно лицо ее приобретало нормальный цвет. Сергей, обнимая жену, что-то ей шептал. Ленка все сильнее шмыгала носом, потом и вовсе разревелась. Маша посмотрела на отца, присевшего на корточки с кружкой чуть сбоку, а потом, запрокинув голову, увидела стоявшего позади Кудашева. Сил хватило только на то, чтобы горько протяжно вздохнуть. Девушка окинула себя взглядом и брезгливо поморщилась. Платье спереди до подола было мокрое и грязное. Когда вырвало у конюшни, весь завтрак оказался на груди. Когда ее умывали у колодца, все развезли так, что она почувствовала, как вновь подкатывает к горлу тошнота. Она вскочила, не обращая внимание на присутствующих, лихорадочно стала стягивать его через голову, пыхтя и ругаясь. Почти сняв одежду, девушка, все же опомнилась и быстро оказалась в соседней комнате, громко хлопнув за спиной дверью.
Лена, благодаря стараниям мужа, немного успокоилась, слезы постепенно перешли в всхлипывания.
— Вот ведь незадача какая! — первым не выдержал Василий. Он поднялся, подошел к столу и, чуть помедлив, взял стоявшую там бутылку и плеснул себе в кружку самогона. Вопросительно глянул на Горохова. Тот кивнул. Лопатин, пододвинув к себе другую кружку, наполнил примерно на треть и ее. Пасечник залпом, будто обычную воду, выпил. Громко стукнул опустевшей кружкой о стол. Милиционер, чуть отстранившись от жены, стремительно, в один большой глоток, даже не поморщившись опустошил другой стакан. Андреич, освободив свою кружку, глянул и на обершарфюрера, но тот отрицательно махнул рукой. Сейчас нужна была ясная голова.
— И что, ****ь, теперь делать будем? — спросил, стараясь не смотреть на прильнувшую к нему Лену, Горохов, — ведь придется им все рассказать. И про Кольку, и про тех фашистов, и про Архипа… У меня в голове не укладывается, как и с чего начать!
— Как, как… Да так же как тебе или мне, он все показал! Хоть и не лежала у меня душа, но, видимо, никак без этого нельзя. — Лопатин глянул на дверь, за которой скрылась дочь.
— Ага! Как же! Я вот не хочу, чтобы Ленка моя, потом до конца своих дней, мимо кладбища ходить боялась и шары эти в клубе ловила! — Сергей, погладил всхлипнувшую, но ничего не понимающую жену по голове.
Кудашев подошел к ним и положил руку вздрогнувшей Лене на плечо. Словно прислушивался к чему-то. Стоял. Затем отошел и сел на стул, на котором еще недавно сидела его любимая.
— Нет, Сергей, у твоей супруги нет таких же способностей, как у тебя, тут можно быть спокоен.
— Ты уверен? Сам же говорил, что этот ваш фашистский маяк сильно тебя по голове приложил. —косясь на жену, промямлил Серега.
— Без всяких сомнений! Она обычный человек. Только… я не знаю, она тебе не говорила? Она… Лена, он не знает еще? Лучше тебе, это ему самой сказать.
Молодая женщина, немного успокоившаяся и прислушивающаяся к разговору мужчин, вдруг смущенно покраснела и уткнулась лбом в плечо Сергею.
— Что еще такое, Лена, о чем он говорит? — Горохов встревоженно смотрел то на затылок жены, то Юрия, а потом на Лопатина. Пасечник только пожал плечами и тоже вопросительно глянул на гостя.
Лена Горохова, наконец, подняла заплаканные глаза на мужа и зачастила:
— Сереженька, милый, я давно собиралась сказать! Только не получалось… то вы на рыбалку уехали, то вернулись лыка не вязали, потом ты в Смоленск сорвался потом…вот с этим всем…
— Так! Остановись, — милиционер отстранил от себя жену и пристально посмотрел ей в лицо, — а теперь успокойся и скажи в чем дело!
Жена негромко проговорила:
— Беременная я, ребеночек у нас будет… — после чего с тревогой посмотрела ему в глаза.
Сергей несколько секунд сидел не шелохнувшись, потом с дурацкой ухмылкой стал бросать взгляды то на улыбающегося Кудашева, то на Андреича. У Сергея на лице отразилась вся гамма чувств от недоумения до радости. И наконец, он осознал слова жены. Вскрикнув вскочил. Чуть не опрокинул стул, подхватил Лену и закружил по комнате.
— Ленка! Родная моя! Ну прости меня, дурака! Радость-то, какая! Ну молодцы! Ну Колька! Ну чертов шельмец! Тоже ведь молчал! — он не сводил лучащихся радостью глаза с жены, которую сильно удивило упоминание в этот момент Николая Лопатина.
— Ой, ну хорошо-то как! — засуетился Василий, — хоть что-то доброе случилось! Нужно пойти Маше сказать!
— Да знает она уже… — Лена, в которой взаимная с мужем радость, боролись с недоумением, махнула рукой в сторону комнаты, в которую убежала подруга.
— А это точно? Нет тут ошибки какой? — отчего-то Горохов, к удивлению жены, обратился не к ней, а к Кудашеву. Тот, продолжая улыбаться, утвердительно кивнул головой, подтверждая, что все так и есть.
— Милый, а Коля тут причем? — спросила Лена мужа, когда он поставил ее на пол у стола.
— Как при чем? Ты же мне сама сон рассказывала! В руку тот сон, в руку! А я ведь почти не верил! — засмеялся Сергей.
Обершарфюрер понял, что наилучшего времени для дальнейшего объяснения сложившейся ситуации и придумать невозможно.
— Лена, к Николаю Лопатину это имеет самое непосредственное отношение, так получилось, что мы трое знаем кое-что, вам с Машей неизвестное. Пришло время и вам это узнать. Ты сходи, позови ее. Не хотелось бы после такой отличной новости портить настроение, но у нас впереди очень важное и неотложное дело.
Счастливая улыбка моментально слетела с лица молодой женщины. Сразу вспомнились все последние невероятные события и тревоги. Лена, будто ища поддержки и защиты у мужа, посмотрела на Сергея. Тот только ободряюще улыбнулся и кивнул в сторону двери, мол иди, зови… Она вздохнула и прошла к комнате, в которой скрылась подруга. Чуть помедлив, без стука распахнула дверь и аккуратно прикрыла ее за собой.
Горохов, проводив взглядом скрывшуюся в комнате жену, повернулся к Андреичу и Кудашеву.
— Вы как знаете, но я ума не приложу, что и как им рассказывать! — он устало развел руками и пожал плечами.
— Я что? Я вообще молчать буду! — тут же отрезал Лопатин, с надеждой глядя на своего залетного гостя.
Пауза тянулась совсем ненадолго, скрипнула дверь, вошли женщины. Маша, успевшая переодеться в какое-то старое выцветшее и узкое ей в груди платье, с горящими от волнения и выпитого спиртного щеками, старалась не смотреть в лица мужчин. Лена, все еще улыбающаяся, что-то шептала ей на ухо.
Они сели за стол рядышком друг с другом, взявшись за руки. Повисло неловкое молчание. Первой не выдержала Мария.
— Что?! Так и будете все отмалчиваться, глаза прятать? Папа, вот от кого, кого, но от тебя я ничего подобного не ждала. — она чуть задумалась и добавила, — От Сереги, впрочем, тоже. И… ну от тебя. Как там уже и зовут тебя на самом деле, не знаю, если и ждала-то не такого!
Кудашев, которому адресовалось окончание ее фразы, невесело усмехнулся. Он неторопливо поднялся со стула, переступил с ноги на ногу, будто разминаясь, отчего-то подошел к окну, подхватив по пути невесть откуда взявшегося котенка Мишку. Тот зевал во весь рот, сонно щурился и забавно потягивался, отклячив зад, вытянув вперед передние лапы с острыми коготками, которыми скреб давно не крашенный, деревянный пол. Кот после несильного сопротивления устроился у Юрия на руках. Кудашев остановился в метре от женщин и как можно миролюбивее и спокойней сказал:
— Давайте поступим проще. Я понимаю, что последние события выбили всех из колеи, поэтому будет лучше, если я стану отвечать на конкретные вопросы. Задавайте. Обещаю быть честным!
— Ага! Обещает он… фашист проклятый! Как мне теперь называть тебя? Юрий Кудашев? Ганс или Фриц? А может господин штурбанфюрер? — язвительно ответила Маша.
Она и сама не знала, почему вдруг всплыло в памяти это — штурмбанфюрер, то ли слышала и видела в кино, то ли когда-то читала, но слово было какое-то чужое, едкое, вызывавшее оторопь и жгучую горечь во рту.
Кудашев улыбнулся. Особо веселиться, конечно, повода не было. Все эти представления о немцах как о фашистах, каких-то исчадиях ада и врагах всего живого, он давно приметил, и они, несмотря на ситуацию, его забавляли.
— Благодарю, Машенька, — Юрий шутливо поклонился, — ты незаслуженно произвела меня в майоры, нет, я всего лишь — обершарфюрер, это старший унтер-офицерский чин. Что-то вроде фельдфебеля, или вашего старшины. Да и не фашист я, даже не национал-социалист. Беспартийный. Но, насмотревшись на то, что тут происходит, жалею, что дома не вступил в NSDAP.
Девушка сморщилась, будто от кислого лимона, это «обершарфюрер» звучало для нее не менее гадко, чем «штурбанфюрер», но более всего выводило из себя, как этот гад себя держит. Вальяжно, без всякого страха, еще и подшучивает! Издевается! Гад! Гад! Подлец!
— Прекрати говорить мне «ты»! Подлец! — она, побагровев, вскочила со стула, а Лена повисла у нее на руке и вновь что-то зашептала, успокаивая.
— Как скажете, Маша. Но… поверьте, у меня и в мыслях, с самого первого дня, не было чем либо, вас оскорбить. Да что там говорить! Встреча с вами лучшее, что со мной было за двадцать пять лет жизни! Все, что я еще пару дней назад говорил о своих чувствах, истинная правда! — Юрий уже не улыбался. В голосе звучала настоящая, боль. Такая, что Горохов и примостившийся на табуретке у двери пасечник, потупились.
Тут уже не выдержала Лена. Она вскочила, встала рядом с подругой и обвела присутствующих пылающим взглядом.
— А ну! Хватит! Хватит разыгрывать тут трагедию! Какая на хрен разница, какой ты там фюрер?! Сергей! Дядя Вася! Вы-то что молчите? Кто-то может объяснить мне…нам… откуда и зачем в телеге у забора…эта жуть…человеческие кости. Скелеты!
На руках Кудашева завозился котенок. Он приподнял морду, глянув прищуренными желто-зелеными глазами ему в лицо, и в голове Юрия прозвучал ехидный голос:
— Вовремя я проснулся. Мне давно интересно было, как люди будут на это реагировать! Давай… начинай…
За спиной, крякнув и махнув обреченно рукой, поднялся с табурета Лопатин и скрылся в кухне. Загремел, что-то ворча, посудой в шкафу и быстро вернулся с еще одной непочатой бутылкой самогона и двумя рюмками поменьше. Вытащил зубами пробку. Все в комнате молча смотрели, как он торопливо налил себе и Сергею грамм по сто пятьдесят в кружки и еще две рюмки поставил на стол перед дочерью и Леной. Маша, которой отец впервые в жизни, сам, вот так запросто, налил спиртное, ошалело уставилась на рюмку. Куда уж казалось больше, но сердце сжалось в тревоге. Кудашев благодарно кивнул Лопатину. Да, пожалуй, им все узнать и осознать будет посложнее, чем Сергею и старому Лопатину.
Милиционер с пасечником, не говоря ничего, чокнулись кружками и выпили залпом. Андреич протянул Горохову ломоть черного хлеба, тот отломил кусок и отправил в рот. Оба, пристально уставились на Юрия.
— Не особо я уверен, так ли просто получится вам все рассказать, но предупрежу сразу. Должен... То, что я вам сейчас скажу, реальность. Но та реальность, о которой большинство людей не задумывается. Или, если и появятся такие мысли, стараются побыстрее, их отбросить. Давайте так, просто примите мои слова на веру, и Сергей с Василием Андреевичем, вам подтвердят. То, что тут, во дворе, стоит телега с останками солдат… это так нужно. Дело далекого прошлого, с войны, осталось незавершенным. Вас оно не касается, ну или почти не касается. Если с вашей стороны вопросов не будет, то и последствий особо никаких не будет. Вы просто сейчас вернетесь в Чернево, не задавая вопросов. Я прав? — Кудашев повернулся, обращаясь к Лопатину и мужу Лены.
— Послушайте его, дочки! Все так, от знаний энтих, хлопот и дум только прибавится, послушайте его, езжайте на село. Мы тут сами управимся. — Василий закивал, стараясь быть как можно убедительней, хотя получалось, положа руку на сердце, не очень.
Горохов, опустив голову, чуть помедлил, но твердо ответил:
— Да.
На жену с Машей старался не смотреть.
Если и есть мера человеческому терпению, то для Лены с подругой, она явно была уже пройдена. Пока Кудашев говорил, они, переглядываясь между собой, слушали не перебивая. Но после слов отца и мужа, обе вскочили и перебивая друг друга закричали:
— Хватит уже болтать! Все! Баста! Это что за такие тайны, что вам можно, а нам нет?
Лопатин обреченно покачал головой. Он сгорбился на стуле, зажал ладони между коленями и всем своим видом, олицетворяя отчаяние. Сергей, в сердцах саданул кулаком о стол:
— Ну все! Ша, я сказал! Хватит орать! Будь по-вашему! И уже спокойным голосом, обращаясь к Юрию добавил: — Я знал, что это бесполезно. Слишком хорошо я их знаю. Да и то верно, не утерпеть, по себе помню.
Он поднялся со стула, обошел стол и присел на корточки перед женой. Взял ее ладошки в свои руки, сжал и пристально, как мог нежно посмотрел в раскрасневшееся лицо любимой:
— Леночка, любимая. Послушай меня, ради деток наших прошу, послушай, — голос его дрогнул, а в глазах блеснула слеза, — вот он мне то же самое говорил несколько дней назад. А я не верил, тоже орал, скажи, да покажи… И некому было меня остановить! Но у тебя есть я, и я прошу, не нужно… Не надо вам это с Машкой! Поверь!
Лена совсем не ожидавшего такой реакции мужа, испугано дрожа, почувствовала, как накрывает ее плотная пелена необъяснимого страха. Но тут же, поймав полный яростного отчаяния взгляд подруги, решительно выдернула свои ладони из рук мужа.
— Полно! Не знаю, в чем дело, но хватит уже нагонять на нас жути! Ты правильно сказал, что знаешь меня. И если ты о чем-то знаешь, то отчего это не могу знать я. Вместе, Сережа, любой груз нести проще…
Горохов медленно, с заледеневшим лицом, поднялся и тихо сказал, обращаясь ко всем сразу:
— Ну... все, что мог я сделал!
Он вернулся к стулу, подхватил его и поставил рядом с женой. Сел рядом, чуть боком, сложив руки на груди и заложив ногу на ногу, демонстративно отвлеченно стал смотреть в открытое окно.
— Я постараюсь не углубляться слишком в дебри, — начал рассказ Кудашев, мерно поглаживая, в такт словам, кота, который явно наслаждался происходящим, — во время последней войны, у вас в Чернево, погибли несколько немецких солдат. И не просто погибли, а очень плохой смертью. Не знаю, что вы, знали об этом, но, пожалуй, подробности опущу. Василий Иванович помнит ту историю, и, думаю, подтвердит.
Обершарфюрер посмотрел на Лопатина, тот энергично закивал, да, мол, все так, подтверждаю.
— Погодите-ка, — вдруг, подозрительно прищурившись, сказала его дочь, — не о тех ли карателях речь, что в январе 1943 года Овражки спалили? Помню, еще в школе рассказывали. И что тех фрицев закопали на околице где-то…
— Да, о той истории речь, но все было совсем не так, как вам говорили…
— Да тебе-то откуда это знать, — разъяренно перебила вновь девушка Кудашева, — ты, если не наврал нам всем, из другого мира вывалился, откуда ты знаешь, что и как у нас тут было?
— Тут это…такое дело, Машуня, он правду говорит, — вступил в разговор пасечник, — уж не обессудь, доча. Нельзя говорить и вспоминать было про то дело. И тогда нельзя, да и сейчас, пожалуй, тоже помалкивать лучше.
Девушка изумленно глянула на отца:
— Да что с тобой случилось, папа?! Что за морок он на вас всех навел? Ты же сам партизанил, медаль у тебя! Ты что, в те года тоже у своих винтовку из рук выхватывал, если они в фашиста целили? Как у меня, во дворе сегодня! Чем он так тебе глянулся? И что там было, о чем помалкивать лучше?
— А ты с чего это сомневаться в отцовых словах начала? Нешто я врал тебе когда? — вдруг разъярился уже отец.
— Да ты знаешь, что, благодаря ему, — он вытянул руку в сторону Кудашева, расходясь все больше, — я заново человеком себя чувствовать начал? А то бы и топил свою боль в стакане, пока не сдох. И правда та, о которой говорить нельзя, мне более тридцати лет душу жгла. Ночами сна лишала! По молодым годам еще не так, а сейчас все больше… Так ли все было? Так ли живу! И про немцев тех, и про Овражки, и про семью мою с дядьями. А теперь я бояться перестал! Накося, пущай выкусят! Вот ни чутка страха не осталось! Пусть даже смерть в скорости приму, но уже без страха этого, гадкого, с головой к небу поднятой! Не рабом, но человеком помру!
Маша, не ожидала от отца такого. Она знала его как человека, даже во хмелю спокойного и мирного, да, что там говорить, иной раз нерешительного. Сейчас изумленно смотрела на него, не веря, тот ли перед ней человек, коего знала она всю жизнь.
— Правду тебе знать надо?! А вот тебе, правда, доченька! Вся что ни на есть правда, которую и Степка-председатель знает, и все, кто войну застал и жив покуда! Они пусть молчат, а я не буду! Не могу боле молчать! И ты, Лена, слушай! Мы все помрем, и некому будет рассказать! Вы детям своим расскажете! Должны будете! Да, те самые немцы, там во дворе в телеге! Мы их с мужем твоим откопали. Дед Архип место указал. Да только никакие не каратели они. Их зимой, с оказией, в селе оставили, ранеными. Дюжину, все в бинтах, да с ними фельдшера и медсестру. А эти, сучьи партизаны с отряда Когана, как прознали, налетели ночью на село, да всех поубивали. Да не просто порешили, а издевались так, что кровь в жилах стыла. А как их этих горе-партизанов потом в Овражках каратели перебили, так тогда в Чернево все вздохнули спокойно. Партизаны ***вы! Мстители народные! Только и делали, что самогон жрали, да народ грабили! Всех девок, да баб помоложе в окрестных деревнях переебли! А если что не так, разговор короток был, ты, мол, фашистский прихвостень! Или если кто к ним в отряд из мужиков идтить не хотел, то разговор один — расстрел. Особенно ихний комиссар ярился, паскуда жидовская! Староста наш, старик был ветхий совсем, пытался их в ту ночь остановить, мол, грешно бить немощных. Его тоже убили. Сам этот Коган и убил.
Выговорившись, Василий тяжело дышал, вытирая лоб. От волнения его заметно потряхивало. Но дочь с Леной бледные, с приоткрытыми от изумления ртами, просто готовы были свалиться со стульев. Рухнула в миг одна из основополагающих скреп советского человека. Партизаны — герои, превратились в банду убийц и насильников. Как-то и не появилось у обеих мысли, будто Василий приврал. И то, что правду эту знали и молчали на селе многие, было совсем жутко. Терзала душу мысль, а сколько еще таких историй знали старики. Знали и молчали.
Все притихли. Юрий задумчиво, чуть прикрыв глаза, гладил котенка. Горохов все так же отрешенно смотрел на улицу в окно. Андреич, постепенно успокаиваясь, порывался налить еще из бутылки, но чуял в себе силу и решимость не пить. Лена с Машей, обе опустошенные целой бурей мыслей и переживаний, подавленно молчали.
Первой не выдержала жена милиционера.
— Ну… не знаю даже, дядя Вася, что ответить тебе. Что-то голова кружится, столько всего в последние дни… Старое ворошить стоит ли? Но как бы там ни было, может мне кто-то объяснить, какого лешего вы их откопали, да в телеге сюда привезли. Что на селе-то скажут, когда узнают? — Лена говорила усталым от всех эмоций голосом, попеременно заглядывая в лица мужчин в комнате.
— Нужно их перезахоронить, как подобает, чтобы они, наконец, покой обрели. — как мог проще объяснил Кудашев.
— Да вы что, все дурных ягод, что ли на болоте нажрались? — не выдержала Маша, — они же и так похоронены были, в войну еще! А вы их выкопали! Да у меня слов нет, чтобы вам высказать, что я все об этом думаю!
— Возможно, тебе, Машенька, это будет понять не просто. Но покоя они так и не обрели. Мы им поможем, даруем покой в смерти.
Маше показалось, что она сходит с ума. Девушка, отперевшись руками на стол, пристально обвела всех взглядом.
«Неужели одна я понимаю, что происходящее вокруг — какой-то кошмар, — мелькнуло у нее в мозгу, — Или я оказалась среди сумасшедших, но все то разом, с ума сойти не могли. Ленка вон вроде нормальная, таращится на меня осмысленно. Отец что-то бормочет про себя, старается не смотреть, но тоже не похоже, что на белом коне скачет. Серега, вот ведь тоже, гад такой, демонстративно руки на груди сложил, отвернулся, щеки надул и в окно пялится»….
— Ну это тебе откуда знать!? — обратилась она с непередаваемой горечью и издевкой в голосе к Юрию, — что они, фрицы эти, не так похоронены и что там они обрели или не обрели!?
Сейчас, глядя на этого молодого, потрепанного парня в чужой одежде, ей самой было странно, что она в нем такого нашла. Да, привлекательный в своей странности, в какой-то чуждости, сейчас он был ей по-настоящему неприятен. Но в то же время все ее естество, против воли, тянулось к нему с неумолимой силой. И за это она ненавидела еще больше!
Кудашев вздохнул и ответил коротко и просто:
— От них самих и узнал!
— Что? Что ты сказал?! — вскрикнула Лена, в то время как ее подруга, открыв рот, замерла на полуслове.
Их прервал дребезжащий, сильный стук по подоконнику. Дед Архип, стоя на улице, так что только седая голова в картузе виднелась находившимся в доме, остервенело колотил клюкой по подоконнику открытого окна.
— Васька! А ну етить вашу мать, кончайте политинформацию! Полдень уже, вам еще меня на тот свет спровадить потребно!
Глава 36. Пропади оно все пропадом!
Николай с Леной переглянулись, генерал вскочил и, схватив со стула брюки, принялся лихорадочно натягивать, прыгая на одной ноге и матерясь. Потом вновь сбросил уже наполовину одетые брюки вспомнив о трусах. Вой сирены сводил с ума. В полутьме закрытой комнаты Лена сжалась в комочек посреди смятых простыней и не сводила полных ужаса глаз с Кожевникова. Генерал, задержал взгляд на ее лице и вдруг с нежностью, которую и сам не ожидал от себя, притянул к себе и крепко поцеловал, прошептав:
— Все будет хорошо, милая.
Помогло. Ужас в глазах женщины, нет, не исчез, но отступил куда-то в глубь. Она вскочила, как была нагая, суетливо схватила свою одежду, аккуратно сложенную на столе, но тут же оставила ее и бросилась к Кожевникову. Стала помогать ему, застегивать пуговицы рубашки и завязывать галстук. Николай Иванович не сводил глаз с качающихся ее грудей, отстранил руку от воротника.
— Полно, не до галстука! — негромко сказал он. Справа от двери стояла раковина с краном, генерал быстро, фыркая и брызгая вокруг ледяной водой умылся и, выпрямившись, оглянулся на Лену. Та, уже полуодетая, прижала режущим сердце беззащитным движением к груди блузку, которую держала в руках.
— Что это, Коля? Что случилось?! — ее голос дрожал, вой сирены, вошедший в душу каждого советского человека как символ невыразимого ужаса и опасности, придавил ее невыносимым грузом.
— Не знаю, Лена… Вернее знаю, что ничего хорошего! — он уже держал руку на замке двери, — одевайся, приводи себя в порядок и выходи вслед за мной минут через пять.
В коридоре, выходя из архива, генерал чуть не столкнулся с совершенно ошалевшим сотрудником из второго отдела. Он несся с выпученными глазами, одновременно застегивая ремень полевой формы и поправляя противогазную сумку. Он и сам, наверное, не понял, что, чуть не сбил с ног начальника Управления, перед которым в обычное время дрожал осиновым листом и заикался. Кожевников проводил его взглядом до поворота на лестницу, стараясь вспомнить фамилию… то ли Романцев, то ли Румянцев. Но одно было ясно, стряслось что-то серьезное. Сирена воздушной тревоги, завывавшая, не смолкая, сомнений не оставляла. Он добрался до приемной, пересек пустую комнату с сиротливо пустующим столом секретаря и распахнул дверь кабинета. Дубровин со своими двумя неразлучными спецами-аналитиками что-то живо обсуждали, сгрудившись у большого стола. Полковник оглянулся на звук открываемой двери. Молодец старик, никаких глупых вопросов, только кивнул вошедшему генералу.
— Рассказывай! — коротко бросил ему Николай Иванович и добавил уже в адрес Миши и Гриши, — позвоните в дежурку, скажите отключить уже эту долбанную сирену, по мозгам бьет!
— Начну, Николай, с того, что мы в полной заднице. И не мы с тобой, а в целом, Союз Советских Социалистических Республик. Вот тут-то мы с тобой, выходит, что крайние. Только что звонил Андропов, довел, так сказать обстановку. С ебуками и воплями, но я его отчасти понимаю, проблема возникла почище Карибского Кризиса…
— Даже так… однако! — прошептал генерал, чувствуя, как пробрало холодом.
— Наш с тобой клиент из мест весьма отдаленных, вчера в лесах и болотах учудил. То ли взорвал что то, или еще как-то нам насрал, но разнонаправленный импульс был такой силы, что засекли его во всем мире. Кроме того, он спалил на орбите всю группировку спутников США над Европейской частью, а может и над всем полушарием. Да так, что сам, можешь представить, какой сейчас стоит визг и в Вашингтоне, и в Брюсселе.
Дубровин устало присел на стул, неторопливо достал откуда-то платок и протер взмокший лоб.
— Опять ядерный взрыв? — спросил Николай Иванович, пододвигая к себе стул и садясь рядом с полковников.
— Если бы… сам понимаешь, Ювелир по телефону в подробности не вдавался. Только сказал, что очкарики в Академии Наук, которых среди ночи под белые ручки свезли на ЗКП в Подмосковье, так до сих пор и сидят с вытаращенными глазами и открытыми хлебалами, мол, не может быть такого. Совершенно неизвестный спектр излучения, они ему даже названия придумать не могут. Импульс и все… Американцы и их жополизы из НАТО, обосрались и закатили истерику, что у коммунистов появилось какое-то супероружие, разрушающее паритет и дающее нам преимущество первого удара. С минуты на минуту можно ожидать объявления ими мобилизации, а ты сам понимаешь, обратного пути уже не будет.
— А если они узнают… — начал наконец Кожевников понимать сложившуюся ситуацию.
— Да! Как только они поймут, что мы не контролируем эти технологии, тут же ударят по нам первыми, не дожидаясь, пока мы с этими странностями освоимся. Пока хоть какой-то есть шанс. А ведь кроме их спутников потеряна связь и со всеми нашими, о чем они, если и не знают пока, то это дело нескольких часов. В лучшем случае дней. Их агентура пронюхает. Цейтнот, брат Кожевников! На Смоленской площади, в МИДе, светопреставление. Здание аж шатается, все орут, мечутся. Громыко ночью вылетел в Вашингтон, будет ссать там Картеру в уши и делать хорошую мину при плохой игре, в меру пугая, и в то же время стараясь удержать от истерики. В штаб-квартиру НАТО отправился Мальцев, он в Брюсселе займется тем же, чем его шеф в Америке…. Таким образом, у нас и у них палец на кнопке запуска ракет, вопрос у кого первым нервы не выдержат. У нас преимущество, но исключительно в том, что мы знаем, откуда ноги растут, а они просто боятся. Ну, и как ты понимаешь, виноват некий полковник Дубровин, допустивший стратегический просчет в оценке ситуации…
— Как же так?! Павел Петрович, они же сами отменили операцию по захвату, велели дождаться переговорщика из МИДа — возмутился Кожевников.
Старик усмехнулся:
— Эх Коля… ты, право, как ребенок, хоть и голова седая. Итальянский проныра — фашист, граф Чиано, как-то сказал: «Как обычно, у победы находится сотня отцов, а поражение — сирота». Вот и тут, нужен крайний, и он найден. Кстати, еще сказано было, виноват некий генерал-майор, но я считаю, что лысой головы старого полковника на плахе, будет вполне достаточно. Это если не начнется Третья мировая, а если… ну, тогда уже все равно. Пока же все распоряжения отменены, и нам нужно срочно захватить, этого Кудашева. Причем блажь о сотрудничестве закончена, но вся эта заморочка с секретностью пока остается. Чтобы не пришлось потом объяснять войсковую операцию в центральной России. Действовать нужно быстро и жестко. Причем Андропов намекнул, что предпочтительно не захват, а ликвидация и тщательная зачистка местности. Но без особого шума. Есть серьезное опасение, что вероятный противник, будет требовать допуска на место для обследования его международной комиссией, а сам понимаешь, нам это надо как козе баян. Только мы тут с моими парнями пораскинули мозгами и решили, что процентов на пятьдесят мы опоздали.
— Это почему? Думаешь, он сбежал? — генерал аж привстал от возбуждения.
— Да если бы мог, он давно бы восвояси убрался. Мы думаем, он понял, что обложили его крепко, и решил уйти, громко хлопнув дверью. Именно так, пулю в голову пустить, это они запросто, сам помнишь, что в 1945 было. Но для него, паскуды, слишком просто. И ведь если так, эта тварь, точно все рассчитала! У него-то дома война с СССР и западными плутократами. Вот он и тут решил нам нагадить, устроил напоследок тарарам… Мы, того и гляди, ему на радость вцепимся с американцами друг другу в глотки. И еще, я буквально сразу после звонка из Москвы поднял кой-какие свои связи на верхах и узнал, что ночью было экстренное заседание Политбюро. И что-то там пошло не так. В Кремль срочно вызывали медицинский вертолет, была первоначально суета, но потом все подозрительно быстро утихло. Я подозреваю, что кто-то из больших и важных людей, ночью отправился на Поля вечной охоты, как говорят жертвы американского империализма — индейцы. И отчего-то мне кажется, что это Сам. Здоровье, сам знаешь, у него последнее время неважное, возраст, нервы, с дочерью скандалы… Если это так, то только этого нам и не хватало, чтобы в период кризиса, верха еще начали грызться за власть. И ведь начнут, даже на пороге Третьей мировой. Что тут судьбы, какого-то полковника и генерал-майора…
— Вот паскудство! — генерал потер лоб рукой. Совершенно неожиданно навалились такие серьезные проблемы, что волнение последних дней стали казаться не существенными. По сравнению с забрезжившей реальной перспективой Третьей мировой, прежние хлопоты с пришельцем — мелочь. Хотя он же стервец, и виноват во всем.
— Что предприняли, Павел Петрович? — спросил он старика.
— Поднял Управление по тревоге и ввел «Военную опасность», через пятнадцать минут должны собраться твои замы. Я им накручу хвосты в пределах компетенции. Пусть готовят эвакуацию на ЗКП и все мероприятия, полагающиеся на случай войны. Ну а через час группа готова будет к выезду. По дороге захватим моих ребят и разведчиков Мельгузова. Ты же тоже едешь?
— Глупый вопрос. Конечно! Может, успеем перекусить? Ты как? — Кожевников поднялся со стула.
— Нет, Николай, кусок в горло не лезет, если только чаю покрепче! — устало покачал головой полковник и тут же, будто начальника Смоленского КГБ и не было в кабинете, наклонился над картой, что-то говоря Мише и Грише. Тыкал пальцем в топографические знаки.
Кожевников, для которого слова о завтраке было не более чем поводом выйти из кабинета, на слабых в коленях ногах двинулся к двери и аккуратно прикрыл ее за собой. Лена уже сидела за столом на обычном своем месте, бледная, с криво накрашенными губами. Видимо, тоже нервы были на пределе, раз в таком важном для женщины деле, дрогнула рука.
— Лена, набери мой домашний… — он остановился у стола, оперся руками на края стола. Под конец фразы голос его предательски сорвался на пару тонов ниже. Женщина замерла и с ужасом уставилось на перекосившееся лицо начальника и любовника. Таким она его не видела никогда. Наконец, справилась с эмоциями и закрутила диск наборника телефона. Через несколько мгновений протянула трубку генералу.
— Алло… — голос жены был заспанный, тихий и усталый. Не мудрено, под утро самый сон, да и уснула, наверное, совсем недавно. Ждала его, кобеля, сколько могла, — Это ты, Коля?
— Да, Марина! Кто же еще разбудит тебя посреди ночи. Просыпайся, мне нужно, чтобы сейчас твоя голова была ясной… — Кожевников, просто физически чувствовал, как жена отлично знакомым движением руки, сейчас смахивает закрывающую глаз прядь волос. Он постарался, чтобы его голос звучал как можно спокойнее, но обмануть женщину, столько лет делившую с ним все невзгоды и проблемы не удалось.
— Что случилось, Николай? — он тоже по голосу, как по открытой книге, прочел все ее беспокойство.
— Марина, прошу, не задавай мне сейчас вопросов, ты же понимаешь, я не могу тебе на них ответить, но сделай все так, как я скажу.
— Я слушаю. — голос жены стал ледяным.
— Как можно быстрее собери все, что есть в доме из продуктов длительного хранения. Сложи в мой рюкзак, что на антресолях. Отнеси в машину. Да, прежде всего консервы. Что? Банки с вареньем? Да, возьми пару штук. Крупу, макароны, сахар. И сразу уезжай из города. Да, в деревню. Что?! Планы на завтра. Послушай, Марина, у тебя больше нет этих планов. И, пожалуйста, как можно быстрее. Одежду возьми. Да, походную. И…на всякий случай теплую тоже. Мою… Да и мою тоже. В гараже две канистры. Перелей бензин в бак. Да, сколько войдет, если останется в канистре менее половины, просто вылей на улице у стены. Да! Так нужно! По дороге, на выезде, ты знаешь где, круглосуточная заправка, нальешь их полные. Как приедешь, на даче, сразу освобождай погреб, да… как я тебе рассказывал. Все, что найдешь, всю посуду, все ведра и банки, заполни водой из колодца и спусти туда. Все запасы, которые там у нас есть, тоже. Что делать дальше, если… если начнется… ты, наверное, уже понимаешь сама, о чем я, ты знаешь. Надеюсь, ты успеешь. И жди. Я обязательно приеду. Ты все поняла?
— Да. — голос в трубке был тих и безжизненен.
Он хотел еще что-то сказать жене ободряющее, но услышал только короткие гудки, впивавшиеся в сердце Кожевникова, как раскаленные иглы. Маринка всегда была волевая и сильная женщина, настоящая жена генерала. Николай Иванович почувствовал болезненный укол совести. Но что есть, то есть… Он присел в приемной на стул у стены задумался, глядя в окно на рассветный сумрак.
Дачу в деревне, в сто сорока километрах от Смоленска, на север, он завел лет пять назад. Добротный бревенчатый дом-пятистенок с печкой, садом, колодцем и приличным участком с огородом. Специально выбирал место подальше от предприятий и воинских частей. Со службой времени на садоводство и огородничество не оставалось. Всем заправляла жена, которую к сорока годам страстно стало тянуть к земле. Он только немного подновил дом. Но одним вопросом озаботился особо. Сделал погреб. Вернее, «погреб» было совсем не подходящее название. Воспользовавшись старыми связями и своим нынешним положением, он подтянул кое-кого из военных инженеров и дачный погреб, по сути, являлся самым настоящим приличным бомбоубежищем. Небольшим, на трех-четырех человек. Но больше и не требовалось. Он да жена. Сын служил, и начнись-то, для чего погреб был нужен, его бы точно, в тот момент, не оказалось рядом. Жена неуверенно пыталась скандалить, особенно когда Кожевников сполна, к удивлению полковника-стройбатовца, оплатил всю работу из совместно накопленных ими денег.
Надеялся, что не понадобится, но мало ли. Вот, все же понадобилось…
Генерал поднял голову и встретился с полным ужасом взглядом Лены. Она дурочкой никогда не была, догадалась, еще когда в коридорах жутко завывала сирена воздушной тревоги, но только теперь со всей ясностью осознала весь кошмар происходящего. В неожиданном порыве Кожевников привстал, перегнулся через стол, привлек женщину к себе, крепко обняв за дрожащие плечи, целуя лоб и пробор волос, и шепча какую-то чушь, вроде: — Не бойся… Все будет хорошо!
Какое там, в ****у, хорошо!? Худо, совсем худо! Хуже может быть только когда над городом, над его Смоленском, поднимется клубящийся гриб взрыва от НАТОвской ракеты.
Скрипнула позади дверь из коридора, Кожевников обернулся. В приемную заходили его заместители и начальники отделов. У всех тревожно вытянувшиеся бледные лица. Генерал кивнул на дверь кабинета и образовался небольшой затор из толпящихся офицеров. Он последовал за ними, еще раз крепко сжав Лене руку.
Руководство Управление рассаживалось по привычным местам, без обычных разговоров меж собой в полголоса и покашливаний. Только на привычном, его, Кожевникова месте сейчас сидел полковник Дубровин, по левую руку от которого, на углу стола, на приставленных стульях примостились Рощин с Забелиным. Сам генерал взял из простенка стул и поставил его справа от Дубровина. Старик окинул собравшихся пристальным взглядом и заговорил твердым, хорошо поставленным, начальственным голосом.
— Товарищи офицеры! Ситуация осложнилась. Это непосредственно связано с группой диверсантов в юго-западной части области, на розыск которых я ориентировал вас третьего дня. Ситуация выходит из-под контроля, она получила серьезные осложнения, уже на международном уровне. Буду с вами откровенен. СССР и Варшавский Договор на грани войны с американцами и их сателлитами. Никто надеюсь, товарищи, не испытывает иллюзий относительно наших союзников?
По собравшимся офицерам прокатилось ворчание и тихий гул голосов.
— Да, вижу вы реалисты. Иначе и быть не может, принимая во внимание звезды на ваших погонах. Расхлебывать эту кашу, в любом случае придется СССР. Политбюро и Министерство Иностранных дел, принимают все меры для недопущения открытого конфликта. Сейчас на самом высоком уровне ведутся переговоры в США и в Бельгии. Но ситуация сложная. Если характеризовать ее по циферблату часов, — полковник протянул руку мимо головы Кожевникова указывая на висящие на стене часы, сейчас — 23.55. При том, что полночь — военный конфликт, с применением оружия массового поражения. С этой минуты, отменяются все выходные дни, личный состав отзывается из отпусков и переводится на казарменное положение. Я не буду ставить задачу каждому из вас. Все вы коммунисты, все не первый день на службе. У каждого в кабинете, в сейфе есть особая папка с конвертами. Приказываю вскрыть красные конверты и действовать по пункту «б» — «Военная опасность до объявления мобилизации». И быть готовыми перейти к пункту «а». Сегодня, будет осуществлена операция по нейтрализации инфильтрованной к нам группы противника. Возглавит ее, лично, Николай Иванович, я еду с ним.
Кожевников кивнул. Сложив руки на столе перед собой, он молча переводил взгляд с одного лица на другое. Почти всех присутствующих офицеров он знал давно. Всех проняло услышанное от Дубровина. Генерал с удовлетворением заметил, как обострились черты лица его товарищей. Стали похожи на волков. На этих положиться можно. У пары-тройки, как раз из тех, к кому и в обычное время были вопросы, наоборот, дрожали подбородки и руки, когда они, достав платки, вытирали взмокшие лбы. В глазах какая-то смесь гадкой жалости к себе и страха. Тыловик, начальник второго отдела… Ну что же, вот в такие времена и проверяются люди.
— Все свободны, товарищи! Что бы там ни было, победа будет за нами! — Дубровин встал, давая понять, что пора действовать.
Все разошлись быстро и молча, стараясь не смотреть в лица друг друга. У двери тыловик замялся, держась за ручку двери и переступая с ноги на ногу, и придерживая рукой дрожащий подбородок. Глаза как у побитой собаки, подумал, глядя на него Николай Иванович, трус, паскудный трус… Но, тот так и не решился что-то сказать или спросить. Вышел, даже не прикрыв за собой дверь. Кожевников вздохнул, встал из-за стола и прошел к сейфу. Неторопливо достал из кармана ключ, старый, кодовый замок давно не работал, а может быть и работал, только того кода, у привезенного в 1946 году из Германии сейфа, никто давно не знал. Генерал достал наплечную кобуру с пистолетом Коровина, скинул пиджак, закрепил на плечах лямки кобуры, подтянув ремешки. Переодеваться в «полевку» и идти в оружейную комнату за Макаровым никакого желания не было. Будь что будет и пропади все пропадом!
— Готов? — спросил Дубровин, и после того, как генерал кивнул, добавил, — поехали быстрее, пока еще какая-то московская сука, опять не дала новую вводную.
Полковник в два глотка допил из стакана давно остывший крепкий чай, махнул рукой своим помощникам и вслед за ними вышел из кабинета. Кожевников, будто в последний раз окинул взглядом привычные стены, книжный шкаф, портрет Дзержинского, подошел к окну и зачем-то плотно прикрыл распахнутую настежь форточку. Чуть помедлил, пытаясь унять волнение. На душе было неожиданно пусто, словно в давно пересохшем колодце, накатила апатия. Что бы ни должно было случиться, пусть это случится быстрее. Не зря же считается, что страх смерти, хуже самой смерти!
Из кабинета вышел уже обычный генерал Государственной Безопасности Николай Кожевников, никто не смог бы сказать, что несколько секунд назад, он боролся со слабостью и отчаянием. Или почти никто.
Лена ждала его, выйдя из-за своего стола и стоя у двери в коридор. Раскрасневшееся лицо, покрасневшие глаза, закушенная губа, но твердый взгляд и прямая спина. Некоторым его коллегам у этой женщины стоило поучиться выдержке и силе воли.
— Товарищ генерал! Разрешите обратиться! — голос ее был не громкий, но твердый и отчетливый. Генерал удивленно посмотрел по сторонам. Кроме них, в приемной никого не было, а наедине сроду они не были столь официальны друг с другом.
— Товарищ генерал! Я понимаю, что моя просьба против всех правил! И знаю, как необычно это звучит, но позвольте мне ехать с вами!
Глава 37. Как же так…
Кудашев облегченно выдохнул, старик как нельзя вовремя прервал их разговор. Следовало взять небольшую паузу. Конечно, он не строил иллюзий, что женщинам будет легко все объяснить, но кто же знал, что это так сложно. Хотя Василий Лопатин и Сергей тоже не просто приняли на веру его слова. Да что там говорить, он не раз мысленно ставил себя на их место и качал задумчиво головой. Хоть и был кое к чему готов, но не к такому же, а тем более что бы с ним…
— Дедушка, вы идите к нам, не стойте там, да и перекусить перед дорогой стоит! — Юрий глянул в окно на Головкина, призывно махнув ему рукой.
— Вот ведь бестолочи! — возмутился дед Архип, но тарабанить по подоконнику перестал, — в эту дорогу, налегке идтить надо, не с полным брюхом, ты-то должен знать! Да и тяжело мне по вашим лестницам лазать…
Но все же заковылял, опираясь на клюку за угол, в дом.
— Это куда дед Архип собрался? — спросила Лена, судя по всему тоже довольная передышкой.
—Куда, куда…, — ворчливо ответил ей муж, — Юрка ему пообещал проездной на тот свет выписать, в купейном вагоне, на самый скорый поезд!
Довольно неуклюжая шутка милиционера чуть разрядила обстановку, женщины, конечно, ничего не поняли, но обершарфюрер постарался ею воспользоваться.
— Эти солдаты, умерев очень нехорошей смертью, не будучи похоронены по должному обряду, так и не смогли покинуть этот мир. Долго объяснять. Тут смешались в кучу и время, и место случившегося, и то, что должно было произойти после, но так вот вышло. Они застряли между нашим миром и другим. У разных народов, в разных культурах, это называется по-разному, но суть одна. Остались, застряли, на мосту через реку Смородину, путь через которую из Яви ведет в Навь или Правь. Это у славян. У скандинавов и германцев этот путь пролегает через трясущуюся дорогу — мост Биврест. У арабов он называется Сират, и про него говорят, что он тоньше волоса и острее лезвия меча. Во времена расцвета цивилизации Египта это была дорога в Дуат и поля Иалу. У всех народов есть представление о пути после смерти, и о тех, кто на этом пути между мирами застрял, став призраком.
Кудашев старался рассказывать, как можно спокойней, придав голосу, как мог, большую убедительность. Уже немного освоившись с силой голоса, старался пустить ее в ход, но получалось, честно, не очень. Услышав про призрака, Маша округлила глаза. Набрала в грудь воздуха, готовая разразиться возмущенной бранью, но ее опередила подруга, вскочив и положив руку на Машино плечо.
— Так! Ребята, дядя Вася, давайте честно. Вы что-то такое натворили или задумали, о чем ни в какую не хотите нам признаваться и вообще говорить, а теперь рассказываете эти сказки. Сережа, не обижайся, я не поверила тебе, когда ты рассказал мне про то, что Юрий Кудашев… не местный, то есть из другого мира. Но если трезво подумать, это не более чем продвинутая физика! Но вот про всякую чертовщину и мистику, не стоит нам заливать. Мы все люди взрослые, с образованием и сейчас все же двадцатый век, а не дремучее средневековье!
— Ленка! Что-то натворили, это слишком мягко сказано! — поддержала ее Лопатина, — Ты не видела, когда мы приехали, и я в дом забежала, тут на столе стоял какой-то перепачканный грязью металлический сундук, а в нем деньги царские и золото!
Девушка, тяжело переводя от волнения дыхание, торопливо осмотрелась по сторонам, а потом нагнулась, приподняла свисающую со стола скатерть и с торжеством в голосе вскрикнула:
— Вот он! Вот он под столом стоит, этот ящик!
Маша выскочила в середину комнаты, с торжеством задрала голову и уперла сжатые в кулаки руки себе в бедра. Кудашев, залюбовался своей любимой. Так хороша она была сейчас в гневе. Горящие глаза, лихорадочный румянец на щеках и вздымающаяся от волнения, туго натягивая старое платье, грудь.
— Да, да! Как я сразу не догадалась! Ленка! Я все поняла! — сбивчиво, громко, почти крича, продолжила она, — нет никаких призраков, нет никаких параллельных миров с фашистами, помнишь, кино в клубе показывали —«Бронзовую птицу»? Там хромой граф из-за границы за своими сокровищами тайно вернулся! И тут то же самое!
Девушка, задохнувшись от переполняющих эмоций, протянула руку, тыча пальцем в сторону обершарфюра, силясь что-то сказать, но сильно волнуясь не смогла. Но потом все же, совладав с собой выкрикнула:
— Он… он и правда князь, он тоже из-за границы приехал, его родня во время войны тут оказывается, сокровище спрятала! В той могиле где убитых фашистов похоронили… Серега с папкой-то сокровище выкопали… Вот оказывается в чем дело!
Маша торжествовала! Разом открылась ей очевидная, как казалась, истина, намного более понятная, чем фантастические и страшные параллельные миры с победившими нацистами. А главное сердце забилось радостью, что Юрка, конечно же, гад и стервец, но все же никакой не пришелец из чужого, непонятного, немыслимого места и они, что бы не случилось, могут быть вместе.
Лена на несколько секунд замерла, а потом ошеломленно рухнула на стул, пораженная словами подруги. Все вдруг показалось ей таким простым и реальным, что она тут же обозлилась на себя, могла ведь и сама догадаться. Но уверенности у нее, в отличии от Лопатиной, не было. Не мог Сережка так врать, она знала мужа слишком хорошо.
Она встревоженно глянула на сидящего у окна мужа. Милиционер, ссутулившись, качал головой, прикрыв глаза ладонью и негромко тянул:
— Бля-я-я-я-я…
Василий Андреевич, впав в прострацию, облизывая губы, не сводил взгляда со стоящей на столе бутылки с медовухой. Скрипнула дверь, на пороге показался дед Архип с крайне недовольным видом. На мгновение повисла пауза, а потом в голове Кудашева раздался оглушительный хохот, переходящий в какой-то не передаваемый визг и сбивчивые слова. Внимательно слушавший их маленький кот, тихонько щурящий глаза у него на руках, сейчас совершенно не по-кошачьи мотал головой. Издавал хриплые звуки, совсем не похожие на смех. Невероятно, но источником ментальной бури и истерики в голове Юрия, был именно он.
— Прекрати сейчас же ржать! — строго сказал ему обершарфюрер, схватив правой рукой за шкирку и подняв его на уровень лица. Но кота, натурально поджавшего тонкий хвостик между задних лап, было не остановить. Он уже не в силах смеяться, всхлипывал. Тряс лапами и подвывал, совсем по-человечески. И, что уж совсем необычно, на огромных, желтых глазах с не кошачьими круглыми зрачками, блестели слезы.
— Ой не могу, ой не могу больше! Какие же вы люди потешные! Раскрыли тебя, хромой граф! — стонал он.
— Ну ты и засранец! — ответил ему Кудашев, без особой, впрочем, злобы и посадил на стол. Только тут он понял, что разговаривал с Хранителем в облике кота вслух, чем вверг всех, особенно женщин, в полное недоумение. Котенок тем временем, потешно привстав на задних лапах, передними, очень натурально вытирал слезящиеся глаза.
— Ты… ты что? С котом разговариваешь? — ошеломленно спросила Лена. Она осторожно потянула руку к сидящему на столе и трущему мордочку лапами коту. Но тот в миг поднял голову, встопорщил усы и так глянул на молодую женщину совсем не кошачьими глазами, что та испугано отдернула руку.
Маша окончательно потерялась. Переполнявшее ее секунды назад торжество бесследно улетучилось. Она более не понимала, сошли с ума все окружающие ее родные и близкие люди или ее неожиданно покинул рассудок. То, как вел себя подобранный недавно на автобусной остановке котенок, совершенно не вязалось с детства знакомыми кошачьими повадками. Сколько она себя помнила, всегда рядом кто-то урчал и мяукал. Мать говорила, что она, ребенком, чуть ли не с одной тарелки с ними ела… Но сейчас… она готова была поклясться, этот найденыш, действительно смеялся, хотя и не могло такого быть. Он, конечно, очень быстро рос, не мог за неделю так отожраться…
Но это мелочи. Он будто понимал все и реагировал совсем не по-кошачьи. Старый кот Мишка был тоже невероятно умным, просто необыкновенно, по сравнению с сельскими котами. Этот малыш, недавно жалобно пищавший на скамье у остановки, раньше вел себя обычно, как напуганный голодный котенок. Девушка обошла стул Лены, остановилась у стола, и опасливо протянув руку, погладила маленького зверька по голове. Он будто ждал этой ласки, ткнулся мокрым носиком ей в ладонь и потерся мордочкой, как и обычный, любой другой на его месте. Но потом поднял на нее глаза, и она обмерла. Никогда у маленьких котят не бывало таких глаз. У старого Мишки иногда она тоже видела что-то в глазах, отчего замирало сердце. Но у этого малыша откуда?
Нет… нет… просто быть не может!
— Ну вы мне еще скажите, что и кот теперь у нас особенный… — негромко сказала она, ни к кому собственно не обращаясь.
— А…это… ну вообще-то да. — послышалось из-за спины.
Все обернулись на старшего Лопатина, который почти все время сидел молча, а теперь решил высказаться.
— Я, доченька, сам видел… он, когда помер, то пропал, как туман под солнцем. А он, ну Юрка, сказал мне, что вернется, но в новом облике. — Андреич говорил медленно и тихо, словно с трудом подбирая слова. Котенок при этих словах, улегся на столе, вытянув передние лапы, прикрыл глаза и тяжело вздохнул. В другой раз, может и было бы забавно, но сейчас было жутковато.
— А на следующий день ты приехала и, оказалось, что его привезла. Я как увидал, чуть с телеги не упал, все как… наш князь и говорил. И знаешь, шельмец, все углы в первый же день облазил, будто всю жизнь тут прожил.
После этих слов котенок приоткрыл глаз и фыркнул. Если бы это был человек, то Маша с Леной вполне могли сказать, что — пренебрежительно.
Тут только Маша заметила, что Кудашева нет рядом. Она резко обернулась кругом, но в это время, он показался из ее спальни. Пока они переключили все внимание на этого маленького, мохнатого разбойника, их загадочный пришелец, успел зачем-то выйти из комнаты и сразу вернуться.
— Что, раскрыли твое инкогнито? — спросил Юрий, а девушки не сразу поняли, что вопрос адресован был лежащему на столе коту. Тот чуть приподнял голову, глянул лениво на обершарфюра и опять улегся. Сейчас он уже казался самым обычным котенком.
— Так значит? Ты оказывается и дрессировщик котов? Сколько в тебе еще необычных способностей? Пришелец, фашист, князь, медиум, говорящий с призраками… — спросила с издевкой хозяйка.
— Намного больше, чем вы можете себе представить, Машенька! — Кудашев ответил ей неожиданно серьезно, — я и сам сейчас себе удивляюсь. Ваш мозг ищет самое подходящее и простое объяснение. Василий Андреевич, к примеру, сразу решил, что допился до белой горячки. Сергей, принял меня за гипнотизера… а вы, за какого-то заграничного шпиона, охотящегося за фамильными сокровищами, да еще и с навыками дрессировки кошек.
Горохов с Андреичем синхронно закивали, мол да, так все и было, кот на столе снова фыркнул, а Маша насупилась. Из уст Юрия, ее недавнее предположение показалось совсем неубедительным и на редкость глупым.
— Вы мне напоминаете, христианские истории о апостоле Фоме, прозванном неверующим. Ему не довелось присутствовать при первом по Воскресении из мертвых, явлении Иисуса Христа. И когда Фома узнал об этом от других апостолов, то наотрез отказывался верить в это, говоря, что пока не вложит свои пальцы в раны от гвоздей и от копья Лонгина-сотника, не поверит своим товарищам. Что не знаете? Хотя и верно, в советских школах вряд ли преподают Закон Божий — усмехнулся совсем невесело Кудашев.
— А давайте докажем эту теорему, как говорится от противного, я могу показать вам мои документы, выданные у меня дома. Кстати, там военные юристы дискутировали, стоит ли брать их с собой на задание. С одной стороны, они, если что, подтвердят наш статус, а с другой стороны, раскроют инкогнито. Если мне доведется вернуться, буду сторонником вылета на задания без столь откровенных свидетельств. — он показал какие-то зажатые в руку документы.
— Но вы, милые дамы, отчего-то я уверен, как тот Фома, все равно не поверите мне. Что-то придумаете для себя, вспомнив, какое-нибудь кино или книжку, а если вот сейчас, этот маленький зверек на столе, спляшет перед вами? Это будет в достаточной мере безумно, для подтверждения моих слов?
Первым нарушил повисшее в комнате изумленное молчание сам кот. Он зашипел, вздыбил на загривке шерсть, выгнул спину, развернулся к Кудашеву боком. Стал похожим на маленького лохматого стегозавра.
— Что? Плясать? Да ты что о себе возомнил, колдун…, да я… да весь мой род… — зазвенел в голове обершарфюра негодующий шипящий, почти не разборчивый голос.
— Умолкни! — Кудашев вложил в свой ментальный голос всю новообретенную силу, — Хватит уже! Ты их хранитель? Ну и помоги им! Видишь, все постоянно заходит в тупик, потому что они не могут поверить в то, об отсутствии чего в их мире вбивали в головы с детских лет.
Кот сразу как-то сник, умерив всю спесь, но продолжал хмуро смотреть на Юрия исподлобья.
— Ну это уж совсем какой-то ****ский цирк шапито! — послышалось со стороны сидящего у окна Горохова, — покажи ты им тех фрицев и дело с концом!
— Да ты же издеваешься над нами! — взвизгнула Маша.
Лена замерла с открытым ртом, не веря своим ушам, а Василий Лопатин, так же открыл рот, но уже потому, что верил Кудашеву, но дивился, и не мог представить пляшущего на столе кота.
Кот, нехотя опустив голову, подошел к краю стола, у которого стоял Кудашев.
— Ладно, колдун, будь по-твоему… Но у меня условие. Помнишь, про корову? Хочу, чтобы хозяин, сейчас, при всех пообещал мне, что заведет корову и будет поить меня молоком.
Обершарфюрер кивнул.
— Василий Андреевич, вы извините меня, что я не спросясь, два дня назад пообещал Вашему Хранителю, что вы корову заведете — Кудашев повернулся к замершему у стены на стуле Лопатину. — Принимая во внимание последние события в вашей личной жизни… посчитал это вполне вероятным, к тому же с деньгами, думаю, вопроса теперь не возникнет. Вы могли бы ему подтвердить, что это реально. Уж очень он по коровьему молоку стосковался.
— А… э-э-э… Корову? А отчего не завести? Если у нас с Натальей сладится все, что же не завести? И заведу! — Василий, которому за последние дни уже пора бы было привыкнуть к странностям и неожиданностям, явно оказался выбит из колеи. Но активно закивал после своих слов, подтверждая их и жестами.
Кот тяжело вздохнул, развернулся, чуть привстал на задних лапках, но тут же сел, повернул и задрал морду к Кудашеву:
— Не могу без музыки! Нет, не могу и все тут!
Юрий на мгновение задумался и память, откуда-то из глубины детских воспоминаний, подсказала слова и мотив. Он запел ровным, красивым с небольшой хрипотцой голосом, хлопал ладонью левой руки, по сжатому с документами кулаку правой:
Заинька, покрутись.
Серенький, походи.
Вот так, вот сяк походи.
Вот так, вот сяк походи.
Заинька, подбодрись,
Серенький, подбодрись.
Вот так, вот сяк подбодрись,
Вот так, вот сяк подбодрись.
Заинька, топни ножкой.
Серенький, топни ножкой.
Вот так, вот сяк топни ножкой.
Вот так, вот сяк топни ножкой.
Котенок зло зыркнул на Кудашева и даже оскалил зубы. Но потом бодро подскочил, оказавшись на задних лапах, уперев передние в бока, начал вышагивать в такт нехитрой мелодии, задрав хвост и смешно подбрасывая то одну, то другую заднюю лапу.
Обершарфюрер, не переставая напевать, с силой, словно картежник, выбрасывая последнюю карту — козырного туза, хлопнул перед Машей на стол две серо-зеленые книжечки с какими-то листками внутри. Один из листков, оказавшейся фотографией, выскользнул от удара на стол. Девушке сразу бросился в глаза широко раскинувший крылья немецкий орел, сжимающий на обложке в когтях свастику, а на фото, ее Юра, стоял улыбаясь, рядом с представительным мужчиной в военной форме с многочисленными наградами и моложавой женщиной в красивом платье. И была на нем чужая, ненавистная серая форма с черными петлицами и рунами СС. Она подняла глаза на лихо отплясывающего на столе маленького котенка, который войдя в раж уже размахивал над ушастой головой одной из лап, и мир закружился в ее глазах все быстрее и быстрее, а потом померк в кромешной темноте.
Лена с трудом успела подхватить валящуюся со ступа подругу, и тот же миг ей на помощь пришли сильные руки Кудашева.
Глава 38. Огонь и дым до небес
Огромный костер уже догорал. В наступающих сумерках то и дело с треском выстреливали искрами багровеющие угли. Жар, заставивший всех отойти почти под кроны изломанных и покореженных деревьев, спал до вполне терпимого. Маша знала все окрестности родительского дома так, что могла обойти их с завязанными глазами и не споткнуться о корягу или завалившийся старый древесный ствол. Вернее, так было раньше. В той… иной жизни. В которой не было странной выжженной черной ямы на опушке у края пасеки, от которой так и веяло холодом и страхом. И не было этой огромной, но не глубокой воронки, со спекшимся в стекло, растрескавшимся грунтом. Сейчас она зияла на половине пути от заимки к болоту, посреди которого и догорал костер, который Кудашев назвал странным словом — крада. В том, другом мире, где не было говорящих и пляшущих на столах кошек, которые, как оказалось, и не кошки вовсе, не было призраков, таинственных пришельцев, сокровищ. В мире, в котором она была обычной девушкой-комсомолкой, почти уже с дипломом врача, радующейся своим маленьким успехам и переживающей из-за каких-то, смешных теперь невзгод. А не в этом, где оказалось, что она — Машка Лопатина, из семьи каких-то загадочных наследников древних знаний, которые к тому же, никому уже и не известны, из-за скоропостижной смерти прадеда.
На душе было пусто и тихо, мертвой кладбищенской тишиной, не имеющей ничего общего с обычной жизнью. Вернее, там было столько всего нового, странного, необычного что где-то внутри будто щелкнул выключатель, о котором девушка и не подозревала. Тот, который отсекает тебя от реальности, позволяя сохранить рассудок и не оказаться до конца своих дней пациентом больницы с крепкими решетками на окнах и грубыми, жилистыми санитарами. Лопатина прислонилась спиной к почерневшему от жара столбу, бывшему когда-то то ли ясенем, то ли липой, а может и березой. Оглянулась по сторонам. Все, стоявшие по обе стороны от нее люди, были погружены в свои мысли. Еще вчера она считала их самыми близкими и родными. Ленка и Серега Горохов, которые были ей как родные брат и сестра, отец. И он. Этот человек, из-за которого все перевернулось с ног на голову… или наоборот, мир вернулся к тому состоянию, в котором и должен быть — Юра Кудашев. Он стоял ближе всех к догорающему погребальному костру, воздев руки вверх и разведя их в стороны, пел громко на странном, не знакомом языке. От его голоса кружилась голова, он странно притягивал и в то же время дико пугал, как и сам Кудашев.
Обморок был продолжительным и глубоким. Последнее что она видела, был ее любимый, что уж там… так и есть, на фото, в чужой ненавистной форме. Ведь услышать, это одно, а увидеть уже совсем другое. И этот сюрреализм с пляшущим на столе под детскую песенку маленьким котом. Первым, что она увидела, когда открыла глаза, было встревоженное лицо Ленки с покрасневшими, заплаканными глазами и резкий запах уксуса. Нашатыря, который дают нюхнуть, чтобы привести в чувство, в доме не оказалось, и подруга что есть силы, терла ей лоб и виски смоченной в растворе уксуса тряпкой. Над Ленкой стоял Кудашев, с которым она переругивалась, видимо, не сошлись во мнении как привести ее в чувство. Позади, то с одной стороны от Ленки, то с другой, маячил отец. Маша вновь прикрыла глаза, но тут почувствовала, что уксусная терапия досталась не только лбу и вискам, но и груди. Девушка вздрогнула и резко попыталась сесть и запахнуть расстегнутое платье. Василий, видя, что дочь пришла, наконец, в себя, загалдел и куда-то пропал. Юрий говорил что-то, проникновенно и тихо. Но именно его Маше сейчас хотелось видеть меньше всего. Она молча повернулась на бок и уткнулась в подушку.
— Уйди! Видишь, не до вас ей! — вновь заняла лидирующие позиции жена милиционера, — дайте же девчонке очухаться!
Она ласково положила руку на плечо подруге и тихонько погладила. Маша прижалась щекой к ее руке и расплакалась. На этот раз не истерично, а просто вымывая с души все недавние эмоции. Потом она долго лежала, всхлипывая и глядя в выкрашенный некогда белой эмульсионкой, потолок. Лена молча сидела рядом, держа за руку. Обе молчали. Не хотелось разговаривать. Да и о чем? Тут, рядом, происходит то, что в голове решительно не укладывается и весь прежний мир сыплется прахом.
Через приоткрытое окно со двора слышались громкие голоса мужчин, тележные скрипы и какие-то возгласы. Хотелось заткнуть уши и крепко зажмурившись, оказаться тут, но лет десять назад. Что бы хлопотала на кухне мама, готовя ужин, заглянул в комнату Колька и с ехидством заявил, что она тут валяется, а собиралась помочь в сарае с сеном. Но никогда, никогда уже этого не будет. И от реальности, какой бы странной она не казалась, никуда не сбежать. Маша села на кровати, развернулась поперек, опустив ноги, и подперла подушками стенку, опершись на них.
— Ленка, там эти документы фашистские на столе еще лежат? Принеси, а?
Подруга, явно довольная, что, Маша окончательно пришла в себя, тут же поднялась и скрылась за дверью.
Сейчас она уже не торопясь и внимательно листала небольшие солдатские книжки. Даже понюхала. И ничего… точно так же, наверное, пах ее паспорт или комсомольский билет. А чего она ждала? Какого-то особенного фашистского запаха? Надписи были не понятные, вычурные. Лена, учившая в школе немецкий, назвала шрифт готическим и сказала, что совсем его не понимает. Да и что с нее было взять. Их школьная училка по немецкому, старенькая Татьяна Максимовна, больше болела, чем учила ребят. А сама, Маша, вовсе в школе учила новомодный английский, и ей письмена в немецкой солдатской книжке казались сущей китайской грамотой. Она провела пальцем по маленькому фото Кудашева, на первой странице. Твердый взгляд в сторону, в полуоборот. Чужие погоны, петлицы. На этот раз, в сердце уже не поднималась волна негодования или злости.
Наверное, уже не оставалось сил на столь сильные чувства. А он красивый в этой форме. Неожиданная мысль заставила криво улыбнуться. Она отложила в сторону книжечку и взяла другую. Их оказалось две, тогда за столом, Маша даже не обратила на это внимания. На фото второй был мужчина лет тридцати или чуть старше. Такая же форма, но на погонах и петлицах другие знаки. Тоже видный мужчина, но какой-то другой. Светлые, зачесанные назад прямые волосы, четкий, упрямый подбородок, совсем иной разрез глаз. В памяти, против воли всплыло — «Белокурая бестия», вполне подходит. У Юры, более мягкие черты… На красной тесьме, не иначе из ее, Машиной коробки с рукоделием, завязанной поперек книжечки, там, где разворот скреплялся скрепками, блестело золотое обручальное кольцо. Большое, явно мужское.
— Глянь-ка, Маш… — отвлекла ее Лена, протянула ее небольшую фотографию, — она в этом удостоверении была.
Девушка внимательно всмотрелась в черно-белое фото. Очень красивая, молодая женщина, с вьющимися светлыми волосами ниже плеч похожая на какую-то киноактрису, прижимала к себе двух очаровательных, похожих на ангелочков девчушек. Одна, с милой челочкой, лет четырех, а вторая года на два или три постарше с двумя косичками, лежащими на плечах. У обеих какое-то испуганно-изумленное выражение лиц.
Жена, этого, второго. Она вспомнила рассказ Кудашева об их аварии. Нет… уже не жена. Вдова. Сердце кольнуло сочувствие. Женская, солидарность не оставила места в душе для злорадства. Эта красавица уже никогда не увидит мужа, а дети отца. Вдова…сироты. Маша опять раскрыла книжечку посредине, там, где было привязано колечко. Захотелось вновь почувствовать под пальцами его металл. Она вложила семейное фото обратно в удостоверение погибшего пилота и протянула их Лене. Сама тем временем принялась внимательно рассматривать вторую фотографию. На ней Юра явно моложе, совсем почти мальчишка. В центре на кресле с прямой спинкой сидит женщина лет сорока, все еще очень привлекательная, в синем платье с глубоким вырезом, голова гордо поднята и смотрит не в камеру, а немного в сторону. На губах легкая улыбка и какая-то затаенная грусть. Фото было черно-белым. Отчего Маша решила, что платье женщины на нем синее, она и сама понять не могла. Но вот ведь странность, была в этом уверена. Слева от сидящей женщины, в пол оборота, стоял среднего роста мужчина лет сорока пяти в военной форме. Он смотрел прямо в камеру и тоже улыбался самыми краешками губ. Волевое красивое лицо, прямой нос и небольшие усы, коротко стриженые волосы с аккуратной прической, левая рука вытянута вдоль тела, а правая на плече женщины. В военной форме девушка не понимала почти ничего, но она явно отличалась от немецкой, которую она часто видела в кино. Награды на мундире ей так же ровно ничего не говорили, кроме двух немецких крестов. Один на левом нагрудном кармане, а второй на шее незнакомого офицера. Юра Кудашев на фото был справа от матери и единственный на фотографии, смотрел в камеру не улыбаясь. То, что на фото с ним мать и отец, понятно стало сразу, как только она его увидела. Семейное сходство явно было на лицо. Причем и трудно было судить, на кого он похож больше, на мать или отца.
— Красивые… Будто в музее где-то смотрим. Что-то похожее в музее видела. Сейчас таких лиц вокруг уже и нет, — негромко сказала Лена и добавила, — люди из прошлого.
Про себя Лопатина полностью согласилась с подругой, но усмехнулась и ответила: — Один их этих людей из прошлого, только что тут на мои сиськи пялился!
— Ой…ой… надо же, а то он их не видел! — Ленка широко улыбаясь потрепала ее по растрепанной голове. Но тут же уже серьезно спросила: — И что теперь будет, а?
— Лен, а мне-то откуда знать? Вернее, одно точно тебе скажу, жизнь наша уже никогда не станет прежней!
Подруги вновь замолчали. Каждая думала о своем. Для жены советского милиционера Ленки Гороховой, недавно узнавшей, что станет матерью, это было основным переживанием. Но к нему все сильнее добавлялось беспокойство за семью и мужа. Происшествие в Смоленске, в котором оказался, хоть и косвенно, замешан Сергей, слова о том, какие серьезные силы заинтересованы в поимке этого странного пришельца, все сильнее мучали молодую женщину. В Маше будто что-то перегорело. Не осталось ненависти к фашисту, так туманившей сознание вчера вечером и с утра. На смену ей пришло какое-то равнодушие и ноющая, словно зубная боль тоска. Пришелец… фашист… князь… черти еще что, но одно вдруг поняла она твердо, все мысли теперь были о нем. Что будет сегодня, завтра, через неделю? И помыслить страшно становилось, если он куда-то исчезнет. Но и представить, что смогут они быть вместе не получалось. Юрий Кудашев — механизатор или тракторист в колхозе «Борец»? Или идущий с ней за руку на праздничной демонстрации 7 ноября, в Смоленске? Да проще представить… даже в голову ничего не приходило что. Хотя после пляшущего на столе вприсядку кота, уже и не известно, что можно в таком случае сказать.
Неожиданно она поймала себя на мысли, что во дворе стало тихо, только время от времени побрехивал пес.
Маша привстала с кровати, выглядывая в окно.
— Лен, а куда все подевались? — спросила она встревоженно.
— Они собирались эти кости немецкие куда-то в лес хоронить везти! Знаешь, и хорошо! У меня мороз по коже всякий раз как вспомню! — ответила подруга, опасливо косясь в сторону окна.
— Ну и ладно! Сейчас переоденусь и пойдем, на кухне что-то перехватим, а то у меня от всего случившегося живот подвело!
Минут через десять, обе уже сидели вокруг небольшого кухонного стола и чистили сваренные, по-видимому отцом с утра яйца. Лена доставая из шкафа хлеб, вынула и вопросительно взглянув на нее, показала початую бутылку самогона. Маша отрицательно покачала головой. Что бы не происходило, хотелось иметь мозги без алкогольного тумана. И так будто в горячечном сне все вокруг… Соленые грибы и бочковые огурцы, сало, дополнили запоздалый обед. Подруги мало по малу разговорились и, хотя с едой уже давно было покончено, выходить их дома не хотелось.
С крыльца послышались шаги, в сенях, обстукивали о циновку обувь. На кухню вошел Василий Лопатин и за ним Сергей. Маша вопросительно посмотрела на отца, который под ее пристальным взглядом замялся и жалобно глянул на милиционера. Тот мыл руки.
— Ну… там у нас все готово, — сказал Горохов, повернув к женщинам голову и вытирая руки о висевшее рядом на гвозде полотенце, — идемте. Он ждет. О ком Сергей говорил, обе подруги поняли сразу. Женщины переглянулись, Маша почувствовала, как бросило в жар и кровь прилила к лицу.
— И что теперь? Ну закончили и закончили! Мы-то при чем? — она вопросительно перевела взгляд с милиционера, на его жену, а потом на отца.
— Там, дочка, такое дело… он, Кудашев, стало быть, просил вас с нами прийти, сказал, что проститься нужно со всеми и что все оставшиеся ответы на вопросы ваши там. — Андреич, явно не знавший куда деть руки, пока отвечал Маше, тоже сунул их под умывальник и стал остервенело тереть ладони коричневым обмылком дегтярного мыла.
Лена поднялась со стула и оперлась на плечо подруги, потому что вдруг закружилась голова, и нежданно ослабли в коленях ноги. Маша бросила испуганный взгляд на Сергея Горохова, закрыла лицо ладонями и потерла глаза и судорожно глотнула. Вернулась вдруг прежняя жуть, но победило врожденное упрямство. Сколько можно! Ну сколько? Ладно, пошли, поставим на всем этом точку!
Солнце начало клониться за ближние, со стороны болота деревья. Верный признак, что время уже ближе к шести после полудня. Лопатин с дочерью и милиционер с женой шли мимо пасеки к лесу. Сергей с Леной отстали немного, он тихо, почти шепотом рассказывал что-то жене, она то крепко хватала его за руку, то недоверчиво смотрела на него, отстраняясь и бледнея. Маша, решительно шагавшая впереди отца, когда они вышли со двора, ближе к опушке умерила шаг. Все чаще нерешительно оглядывалась на Василия. Она негодовала на поведение отца, но чем дальше, тем больше понимала, что по-другому он вести себя не мог. Уже у самой опушки она остановилась пораженная. На месте старого дуба, в незапамятные времена расщепленного молнией, темнела черная выжженная яма, чуть вытянутая поперек, метров в пятнадцать. И тянуло от нее неожиданным в теплый августовский день стылым холодом. Девушка остановилась и почти всунула свою ладонь в руку отцу. Дальше так и шли, рука об руку и молча. С полчаса пробирались по лесу, и потом обе женщины обратили внимание, что в лесу подозрительно тихо. Не кричат где-то на верхушках деревьев птицы, не шуршит что-то далеко в кустарнике. Тишина не естественная, мертвая. И чем дальше шли они к болоту, тем больше деревьев и кустарников оказывалось голыми и почерневшими, будто обожженными яростным диким огнем. Потом уже все стволы стояли такие, будто воткнутые палки, без боковых сучьев, черная, сухая трава под ногами рассыпалась в прах и ложилась на землю, спеченную огнем, как пыль.
На поляну они вышли как-то сразу и неожиданно, несмотря на то, что за тем, что недавно было деревьями, ничего скрыться не могло. Ровная круглая проплешина метров в сорок или пятьдесят, со спеченной в черное стекло землей, потрескавшаяся почти по всему периметру. В самой середине высилось какое-то сооружение из большого количества бревен, сложенных будто сруб неправильным четырехугольником друг на друга. У дальнего угла стояли Юрий с дедом Архипом, как всегда опиравшемся на клюку. Они о чем-то оживленно беседовали и не сразу обратили внимание, на пришедших.
— Ого! Быстро вы это сложили! — сказала Маша отцу, окинув взглядом сооружение. Заметила край брезента, который спускался сверху.
— Мы? Да что ты, там работы на день, а то и поболе… Не мы это, — обескуражено ответил Лопатин — мы как пришли, тут уже все сложено было.
Маша обернулась в сторону подходивших сзади четы Гороховых. Лена, вся бледная, с широко распахнутыми глазами, жалась к мужу, он нежно обнимал ее рукой. Пока они шли, Сергей рассказал жене почти все. Про друга Кольку, который вроде, как и умер, но все время остававшийся рядом с ними. Про призраков, которых теперь он видит. И о том, что им сейчас предстоит. Лена, слушавшая по дороге все будто страшную сказку, окончательно перестала верить в происходящее, но и спорить сил не осталось.
Кудашев повернулся к пришедшим, отстранил старика Головкина, который все продолжал что-то говорить, и пошел к ним.
— Пришло время исполнить обещанное. Мы дадим покой этим воинам, и всем, кто его так долго жаждет. — Юрий огляделся по сторонам и развернулся, указав рукой на сваленные в сруб деревья, — огонь упокоит тех, кто возлег на краду, остальным я открою путь, по которому они не смогли пройти. Но я обещал им дать простится с вами…
Сергей Горохов шагнул вперед и предостерегающе поднял руку:
— Ты уверен, что Ленка не станет потом, как я, видеть их? Не хочу для нее такого!
Кудашев отрицательно покачал головой и подошел к женщинам.
— Не бойтесь. Они покинули наш мир, но не смогли окончательно пересечь грань. И уж тем более они вам не опасны. Маша, твой брат с ними. И отец, и Сергей знали это давно, но не спеши винить их, что не сказали. Тебя старались оградить от этого. Сейчас я возьму вас за руки, и вы сможете видеть, то, что обычным людям не дано. Проститесь с ними, скажите все, что лежит на сердце, что не было сказано раньше и тяготит вас. — Юрий протянул женщинам руки ладонями вверх.
Лена испугано оглянулась на мужа, он старался выглядеть как можно уверенней, но она слишком давно Сергея знала и поняла, как переживает за нее любимый. Мужчина кивнул и постарался улыбнуться, получилось кривовато. Лена все же выдохнула, будто готовясь нырнуть с крутого бережка в ледяную воду, вложила свою руку в ладонь Кудашева.
Маша замерла, услышав про брата. Первой ее мыслью было развернуться и бросится прочь, сквозь этот обгоревший лес, и бежать до самого Смоленска. Захотелось забиться в общежитии в какой-нибудь темный угол, накрыться с головой одеялом и реветь, и чтобы ужас, преследующий ее последние дни, прекратился. Она уже повернула голову в сторону пасеки, но наткнулась взглядом на отца. На лице пасечника боль и тревога за нее. Андреич подошел, крепко взял дочку за руку и положил ее ладонь в ладонь пришельца, вместе со своей.
Обожгло холодом, будто не в вечернем лесу они были, а оказались в погребе-леднике. Словно ладонь коснулась запасенного с зимы куска сизого льда. На мгновение застлало глаза густым туманом, серо-белым, какой бывает часто по утру ранней осенью. А потом Маша увидела их. Со стороны подготовленного погребального костра, будто летя над почерневшей землей, шел брат. Лицо Кольки было серьезно и печально. Совсем как в тот день, когда он уезжал на службу из отпуска, что брал на свадьбу Гороховых. Только был не в черной своей морской форме, а в каком-то серо-голубом балахоне с написанными по трафарету белой краской буквами. Он коснулся ее ладони и ощущение холода стало еще более пронзительным.
— Сестренка, милая моя, маленькая сестренка! — брат не открывал рта, но голос будто звучал у нее изнутри головы, — я так скучал по тебе! Больше, чем по всем остальным…
Ноги молодой женщины подкосились, и, если бы не отец, поддержавший ее, она бы упала.
— Коля…, — прошептала она, не веря своим глазам, — ты, ты? Неужели, все это — правда? Все, что он говорил?
— Да, сестренка, все так. И что говорил и что скажет, все правда. Да, вот ведь как все получилось со мной. Но это судьба, этого не миновать. Я рад, что у нас есть теперь время попрощаться! Лена, родная моя! Не плачь! У тебя впереди столько еще радости будет! Помнишь, что я тебе про детей сказал? Папа… прости за все, и все вы простите! Мне нужно уйти, я уже не принадлежу вашему миру. Мое место больше не тут. Мы рады, что он согласился помочь покинуть этот мир и перейти границу. Да, я знаю, что много вам не понять сейчас. Но я знаю, верю, вы со временем многое узнаете и примете это. Серега, брат, помоги им разобраться, ты-то теперь многое видишь. И к тебе, папа, вернется то, что не успел поведать дед. Голос крови, он страшно сильная штука. Котейку нашего берегите, а уж он то вам отслужит…
Маша Лопатина постепенно приходила в себя. Сама себе удивлялась. В тот момент, когда с треском рушилось все, на чем она выросла и что знала о мире, она сохраняла внешнее спокойствие. Погибший брат, чуть колыхаясь, будто туман от утреннего ветерка, стоит перед ней и с любовью смотрит на своих родичей и друзей. А чуть позади него, столь же нереальная, будто спустившееся на землю облако — молодая женщина, с раскинутыми по плечам белокурыми волосами в какой-то незнакомой форме. Сердцем почувствовала девушка, что с этой призрачной красоткой связан ее Колька теперь куда прочнее, чем с живыми покуда родичами. У самой крады, будто в строю, несколько призрачных фигур в военной форме. Она тут же вспомнила отрывки одежды и кости. Так вот значит, как. Все, оказывается, правда. А еще дальше, позади сложенных в погребальный костер бревен, еще какие-то неясные фигуры, то ли люди, то ли нет.
Брат говорил, обжигая холодом ее тело и опаляя душу немыслимым огнем. Это просто невыразимая буря чувств. Досада, страх, жалость, любовь, восторг познания и боль потери. Она впитывала все происходящее, как губка воду. Однако в памяти сейчас не откладывалось почти ничего. Придет время, и она вспомнит все и уже никогда не сможет забыть. Хотя нет, кое-что она запомнила и сейчас:
— Он все для тебя, сестренка! А ты все для него… Поверь, мне многое открыто сейчас. Нет понятий в мире таких, как правда и ложь, только то, что есть. А я могу читать ваши души, как открытую книгу. Ты для него, а он для тебя! Я рад за тебя, Машка, и в то же время дико боюсь за тебя. Он человек иного мира. Вернее, уже, наверное, и не человек в общепринятом смысле. Что будет с вами, я не могу знать, но ваши судьбы связаны.
Сколько все продолжалось, она так и не поняла. Казалось, несколько часов. Когда пришла в себя, сидя на обуглившей земле в объятиях отца, уткнувшись в пегую его бороду, солнце, зашедшее только что за деревья у болота, еще освещало небосвод отблесками красного. Выходило всего минуту-другую… Рядом всхлипывала и что-то шептала, прижавшись к груди Сереги, Ленка. Кудашев, бледный, сидел, запрокинув голову. Он обессилено прижался к бревнам крады, упершись руками в опаленную землю. Несколько мгновений он не двигался, а потом медленно, цепляясь за бревна поднялся и оперившись руками в поясницу распрямил спину. Несмотря на бледность и усталый вид, лицо его светилось довольством, как у человека, сделавшего важное и необходимое дело. Тут только Маша подумала, а во что ему все это обходится? Ой как, наверное, непросто!
В окружающем изуродованном лесу было по-прежнему неестественно тихо. Стук клюки деда Архипа о спекшийся грунт показался неестественно громким. Старик, всегда казавшийся девушке странным, сейчас был самым спокойным из всех присутствующих. Будто бы и нипочем ему все, что происходит вокруг.
— Ну, вот я и готов, касатики! — он задрал голову с торчащей бородой, поднял тонкую, сухую руку и приложил ее козырьком к глазам, — Солнышко к закату, и нам самое время с ним уйти…
Но тут же замер, будто вспомнил о чем-то важном, и, чуть помедлив, сказал Юрию:
— Обожди-ка, Вящий, есть у меня еще дело малое.
— Васька, а ну подь сюды! И ты, служивый, тоже… — прикрикнул он, обращаясь к Лопатину и Сергею. Те, оставив женщин, подошли к старику.
— Вот что… про дар свой, что я дурак старый, получил на чужбине, я уже вам сказывал. Так пусть хоть что-то на пользу пойдет. Знаю я вас, прохвостов хорошо, добрые вы люди и польза от этого, думаю будет. Ты, Васька, помнишь, где раньше помещичьи конюшни были? Должен помнить, их доломали на кирпич, аккурат перед войной. Фундаменты остались до сей поры. Возьмете лопаты, да как-нибудь ночью выкопайте там… В среднем здании, ну, когда оно было еще… Барыня, светлой памяти, Светлана Оскаровна в 1918 году, по зиме, велела закопать добро свое. Как знала, что будет. Через неделю порешили ее пришлые. Красная гвардия, что б им ни дна, ни покрышки! В их роду никого не осталось, все погибли, так что уже и некому по закону достаться. А вы, знаю, на доброе дело какое пустите. Не пропьете. Посередке и копайте. Не глыбоко там, метра нет. Ну вот и все. Простите, если обидел чем за долгие свои года.
Старик отступил от ошарашенных мужчин на пару шагов, медленно и чинно поклонился им в пояс. Потом неспешно вернулся к Кудашеву. Обершарфюрер немного оклемался. С каждым сеансом, когда он сводил мир мертвых с миром живых, это давалось все проще. Даже сейчас, когда он смог дать возможным сразу обеим женщинам и Василию видеть неупокоенных, сил оставалось еще достаточно для проведения обряда.
— Теперь к тебе, парень, у меня слово. Нагнись ко мне, старику, то слово только для твоих ушей. — дед Архип потянул за рукав рубахи Юрия к себе.
Никто не слышал, что он шепнул Кудашеву, буквально несколько слов, тот так же тихо о чем-то переспросил или ответил, и старик довольно улыбнулся.
— Теперь точно все. Исполать вам, земляки! — он еще раз чинно поклонился всем, — и вам, девицы, мужей любите, да слушайте, опорой им будьте и в час радости, и в час испытаний!
Головкин отбросил в сторону свою клюку и повернулся к Кудашеву. На сморщенном лице с яркими, будто сияющими сапфирами, голубыми глазами, было вселенское спокойствие. Губы в бороде раздвинулись в довольной улыбке.
— Ну-ка, Вящий, помоги мне прилечь, — обратился он к Юрию, — вот хоть и тут, хорошее место, ничуть не хуже какого другого.
Чувствуя всю важность происходящего, но не понимая в полной мере, женщины, будто ища поддержки друг у друга, обнялись. Сергей и Василий Лопатин шагнули к Кудашеву. Обершарфюрер, поддерживая под руку старика, помог ему лечь на выжженную и спекшуюся в стекло землю. Дед Архип еще раз улыбнулся, окинув взглядом троих мужчин. Вытянулся. Затем сложил скрученные артритом руки на животе и прикрыл глаза. Юрий опустился рядом на колени, его примеру последовали и Сергей с Андреичем. Головкин, будто стараясь вобрать в себя весь воздух, глубоко вздохнул, протяжно выдохнул. Впалая стариковская грудь замерла и больше не вздымалась. Дар, а вернее, проклятье вечной жизни оставило его. Несколько секунд мир вокруг молчал. Молчали и люди, затаив дыхание. Потом Юрий коснулся щеки старика, провел по ней и, подняв глаза на бледные лица спутников, кивнул. Они помогли поднять почти невесомое тело Архипа. Юрий, взяв его на руки, поднялся и медленно понес на краду. Лопатин остался стоять, бессильно опустив руки, по щеке на бороду текли слезы. Сергей откинул жесткий брезент и помог уложить тело рядом с теми, кто стал старику Головкину попутчиками в последнем пути.
Через слезы, застилавшие глаза, Маша увидела, как неизвестно откуда в руках Кудашева оказался ярко пылающий факел. Юра прошел вдоль крады, ведя снизу факелом по бревнам, и они тут же вслед вспыхивали необыкновенно ярким пламенем. Все отступили на пару шагов назад, а ее любимый вскинул обе руки вверх в след уходящему с небосклона солнцу. Кудашев стал выкрикивать на незнакомом языке слова. Пламя, словно в такт этим словам, то вздымалось выше стоящих безжизненными столбами обгорелых деревьев, то почти пропадало в клубах дыма. Маша так и не поняла, когда это случилось, но в какой-то момент ей показалось, что в самом центре пламени открылось ярко-голубое окно. И словно влекомое порывом урагана устремилось туда пламя, а вместе с ним со всех сторон закружились обрывки теней и потянулись в огонь. То и дело казалось девушке, что видит она среди этих теней какие-то сгорбленные уродливые фигуры. Но Маша так и не поняла, было ли это так, или подводило зрение и измученное за последние дни сознание.
Глава 39. Между жизнью и смертью
Кожевников замер, глядя в глаза подруге, язык словно прилип к гортани, а голова гудела, как медный колокол. Никакие слова не шли на ум. Наконец, когда пауза уже слишком затянулась, он все же совладал с чувствами.
— В чем дело, Лена? — вымолвил он чуть слышно, на выдохе.
— Я все понимаю, Николай! Вернее, не понимаю совсем ничего из последних событий. Ни твоей внезапно вспыхнувшей страсти, ни того, что происходит вокруг. Да, не мой уровень, не мой допуск… но я не об этом. Коля! Только сейчас, поняла я, что до смерти может быть один шаг. И знаешь, я не боюсь. Но умирать одной, все же слишком, слишком… Сын в Москве, больше у меня в Смоленске никого нет. Если начнется…Даже если повезет добраться до бомбоубежища, не хочу умирать там, задыхаясь и слушая истеричные вопли и плач. Я слишком хорошо представляю, какие будут наши шансы. Вся эта гражданская оборона, не более чем пшик… И если суждено встретить это, то лучше с тобой.
Генерал в избытке чувств поднял руки и замотал головой, но, не дав ему ответить, женщина перебила.
— Да, если это война, и суждено погибнуть, то все уже будет не важно. Секретность, допуски, государственные тайны… Если же обойдется, вряд ли кому-то будет дело до меня, какого-то старшего сержанта… — она умоляюще смотрела Николаю Ивановичу в глаза, держа его за рукав рубахи.
Кожевников мучительно боролся с собой. Любящий мужчина и профессиональный военный, разведчик. Он сам себе удивился, но первым побуждением было обнять Лену, крепко прижать к себе и не отпускать. А потом будь, что будет… Но профессионал победил. Главную роль сыграли вставшие перед глазами фото выжженной и сплавившейся в стекло воронки в Смоленских лесах и рассказ Дубровина об импульсе, спалившем на орбите спутники. Начнется Третья мировая или нет, еще бабка на двое сказала, а вот там, куда они собрались, точно Ленке не место.
— Успокойся, милая. Все будет хорошо. Бери все свои вещи и пошли… — он старался не смотреть ей в глаза и сразу отвернулся к двери.
Женщина засуетилась, окрыленная почти несбыточной надеждой, заметалась у стола. Какие там вещи… сумочка да темно-бордовая кофточка машинной вязки.
По коридорам и лестнице шли молча. Генерал специально ускорился, опережая своего секретаря на пару шагов. Из дежурной части наперерез кинулся с вытаращенными испуганными глазами дежурный по управлению с докладом. Кожевников только отмахнулся, не сбавляя шага.
— Группа готова? — только и бросил он, повернув голову к офицеру.
— Так точно, товарищ генерал-майор, полковник Дубровин…
— Знаю! — отрезал Николай Иванович, — операцию возглавляю я, за меня в городе полковник Лебедев.
На крыльце Кожевников остановился и закрутил головой по сторонам, кого-то высматривая среди бестолково метавшихся сотрудников. Кто-то, завидев его, бросал на землю окурок и лез в кузов грузовика, неуклюже поправляя ремень с автоматными подсумками, другие — тащили из склада в здание Управления какие-то ящики, то ли с ЗИПом, то ли с рационами питания. Как Николай и ожидал, Никита был неподалеку. Генерал махнул ему рукой, и водитель подбежал к крыльцу.
— Машина заправлена? Ты готов? — спросил он прапорщика.
— Да, Николай Иванович. Со мной едете? — Никита, начинающий набирать вес, мужчина лет сорока, с простым рябоватым лицом, пристально, без холуйства, смотрел ему в лицо. Ему Кожевников доверял, наверное, как никому в городе.
— Нет, я с ними, — кивнул генерал на колонну из УАЗов, грузовиков и автобуса, — ты помнишь, дорогу ко мне в деревню?
— Как не помнить, раз пять ездили, конечно, помню, сначала на Демидов, а потом…
— Слушай внимательно! — перебил Николай Иванович, — закинь в багажник на всякий случай коробку с рационами, получи автомат и цинк патронов, едешь туда. Там сейчас моя жена, Елена едет с тобой…
При этих словах женщина, стоявшая рядом и с испуганным лицом смотревшая по сторонам на светопреставление во дворе, охнула и повернулась к ним с ужасом в глазах. Генерал схватил ее за руку и оттащил в сторону.
— Послушай меня внимательно. Спасибо за твои слова, там, наверху. Но я не могу тебя взять с собой. Будет война или нет, я не знаю, но там, куда я еду, намного опасней, чем может быть здесь или еще где-то. Но и одну я тебя не оставлю. Никита отвезет тебя, наверное, в самое безопасное место, которое сейчас может быть. Маринка тоже сейчас там, главное, чтобы вы успели. Обещаю, я вернусь. Я сделаю все, чтобы вернуться. И ничего, прошу тебя, мне не говори!
Женщина, враз сникнув, криво улыбнулась, когда он упомянул жену. Неожиданно Николай, поддавшись неудержимому порыву, привлек женщину к себе и крепко обнял, целуя в лоб, щеки, пробор русых волос. Потом оттолкнул от себя в сторону стоявшей у забора генеральской «Волги»».
И уже несмотря в ее сторону, шагнул к водителю, наблюдавшему все с каменным лицом.
— Останешься с ними, пока не поймешь, что можно возвращаться.
— А как я это пойму, Николай Иванович? — удивленно спросил прапорщик.
— Ты поймешь… — только и сказал генерал и, не оборачиваясь, зашагал к УАЗу в голове колонны.
Пока он шел, казалось ему, что все вокруг, бросив бестолковые свои дела, специально отворачиваются, смотрят себе под ноги, а потом за его спиной начинают ехидно ухмыляться и шептаться, обсуждая прощание «шефа с бабой». А кто поумней молчали, холодея в груди и понимая, раз грозный шеф, наплевав на всех, дал волю чувствам, дело не просто серьезное, а мир готов загреметь в тартарары.
— Да пошли вы все на ***! — сквозь стиснутые зубы проворчал Кожевников, стараясь не смотреть по сторонам.
Он забрался на заднее сидение УАЗа, сильно хлопнул дверью. Прапорщик Забелин, сидевший за рулем, воспринял это как команду о начале движения, тронулся с места. Слишком сильно, с непривычки, наверное, отпустил сцепление, машина задергалась, чуть не заглохла, но тут же восстановила ровное рычание под капотом и покатила к воротам. Они с майором, сидевшим справа от водителя, наверняка, тоже были свидетелями сцены во дворе, но не подали вида. Дубровин, так же сидевший позади, только одобрительно похлопал усевшегося на неудобном сидении генерала по бедру и не вымолвил ни слова, за что Николай Иванович был ему очень благодарен.
Небольшая колонна выехала из ворот Управления и покатила по просыпающимся городским улицам. Кожевников, прижавшись лбом к дверному стеклу, хмуро смотрел на смоленские улицы. Наметанный глаз разведчика подмечал необычную для раннего утра суету. Уже что-то знают… И неважно, что не выли по городу сирены и унылый голос из всех радиоприемников не вещал строго: «Граждане и гражданки Советского Союза…» Слишком у многих дома были коротковолновые радиоприемники. И несмотря на все усилия советских властей, особенно его, Кожевникова ведомства, многие, особенно эта ****ская прослойка — интеллигенция, слушала по радио ненавистную западную мразь. Несмотря на глушилки, передачи «Голоса Америки», «Би-би-си», и «Свободы» были все же доступны. А что там сейчас творилось, даже думать не хотелось. Паника еще не началась, но все ее предвестники были на лицо. Для раннего утра многовато людей. Движения их на улицах были судорожны, суетливы, слишком резкие. То один, то другой, останавливались. Что-то говорили друг другу, вот уже подходил третий, четвертый, люди, непривычные к такому опасливо озирались по сторонам, но не расходились. Более прагматичные начинали кучковаться у закрытых пока магазинов, чтобы после того, как учреждения советской торговли распахнут свои двери, стремительно смести с прилавков все немногое, что там еще есть. Крупы, соль, спички, серые, отвратительные и на взгляд, и на вкус макароны, березовый сок в трехлитровых банках и, если повезет, что-то из консервов.
Генерал давно знал, что советское общество больно. Знал, но старался не думать об этом. И уж тем более не делился ни с кем своими мыслями и наблюдениями. Как мы, черт возьми, докатились до такого? То, что не видели и не хотели видеть и знать сами жители Советского Союза, для него, высокопоставленного офицера разведки, было очевидным. Страна стремительно проигрывала империалистам по всем позициям. Застыл где-то в начале семидесятых жизненный уровень населения. Содержание огромной армии и ее модернизация отнимали слишком много ресурсов. Гонка вооружений, то, что называли Холодной войной, выматывала. Народ работал, не покладая рук, но все деньги уходили на танки, самолеты и ракеты, а также голожопым лукавым союзникам, решившим строить социализм в Африке, Азии и в Латинской Америке. Очевидным было, что не в коня корм, но прекратить им платить — значит бросить их в стан американцев и их приспешников. Все эти ****ские сандинисты и негритянские вожди-людоеды отлично то понимали и тянули из «Первого в мире государства рабочих и крестьян» соки со все большим аппетитом. Конечно, оформлялось все это как долгосрочные кредиты, но Кожевников был уверен, возвращать их никто не собирается. Время от времени, в Одессе или Севастополе приставал к пирсу грузовой пароход с бананами или кокосами, это все, на что можно было рассчитывать. С паршивой овцы хоть шерсти клок. К тому же весь груз парохода, в лучшем случае, равнялся стоимости пары старых танков Т-55, которые Советский Союз гнал «союзникам» десятками и сотнями.
Под мерное гудение двигателя молчание всех пассажиров и невеселые мысли они выехали из города.
****
Последние три дня оберфюрер Рейс ночевал в бункере. На глубине девяти с половиной метров под многими слоями земли и бетона со свинцовыми листами тишина могла быть как в могиле, но ее никогда не было. Мерный гул приточно-вытяжной вентиляции, не смолкавший ни на минуту, заставлял иной раз мечтать о тишине могилы. Гул, этот, в разных помещениях был разным. Где-то гудело с отчетливым металлическим оттенком, а где-то мягко, почти не слышно для привыкшего к этим звукам уха. В небольшой комнате, рядом с его кабинетом, где стоял диван, шкаф (который он за пару лет и не открыл ни разу) пара кресел с журнальным столиком, вентиляцию почти не было слышно. Но только почти. Последние две ночи Йозефа мучила бессонница, и засыпал он только под утро. А если лежишь, ворочаясь с боку на бок, чуть прикрыв глаза, или смотришь в беленный бетонный потолок, то через дюжину минут легкий далекий звук вентиляторов превращается в гул приближающегося урагана.
Торопливые шаги по коридору он услышал сразу. Они нарушили мерный гул механизмов и плеснули в его кровь заряд адреналина. К тому времени, когда в дверь начали настойчиво стучать, оберфюрер уже успел натянуть брюки и сапоги. Еще через мгновение он стоял у двери, в который раз задавая себе вопрос, в чем смысл стоявшего на тумбочке у кровати телефонного аппарата, если его все равно будят барабанной дробью в дверь.
— Господин оберфюрер! Срочно! Профессор просит прийти в оперативную комнату! — по лицу адъютанта Рейс понял, что новости скорее хорошие.
— Пришел сигнал? — спросил он, когда они уже поднимались по бетонной лестнице на один уровень вверх. Дежурный офицер только кивнул, но и этого было достаточно.
К огромному неудовольствию Рейса на базе прочно установилось двуначалие. Карл Вигманн, стоявший у основания проекта, прочно занял руководство чисто научным направлением и техническим персоналом, а он, Рейс, обеспечивал командование пилотами. От него зависела охрана и все военное и тыловое обеспечение базы. Как пилоты хронолетов не могли на задании обойтись друг без друга, так и оберфюрер Рейс с профессором дополняли друг друга. Не сразу, но оба отлично сработались, хотя первоначально ученый и пытался «поставить на место этого солдафона», а Рейс стремился «указать очкарикам их место».
В помещении оперативного штаба вокруг стоявшего посреди комнаты большого прямоугольного стола, толпились несколько высокопоставленных инженеров и техников. Сам Вигманн, судя по всему, находился в высшей точке экзальтации. Увидев входившего начальника базы, он замахал руками, но от избытка чувств, не сразу смог вымолвить хоть слово.
— Он смог! Он смог, Зепп! Мы засекли маяк! — справился наконец с эмоциями ученый, — вот посмотри, мы сможем его вытащить!
Профессор, оказавшийся уже рядом с офицером, протянул ему листок плотной бумаги с координатами. Руки его заметно дрожали.
Рейс забрал карту, развернул ее и бегло осмотрел. Вспомнилось, как он удивлен был несколько лет назад, впервые увидев, что ученые из проекта «Н» называют картами. На первый взгляд, вся эта нанесенная на бумагу путаница разноцветных окружностей и неправильных пятен, похожих на кляксы, более всего походила на мазню умалишенного, дорвавшегося до кистей и красок. И только много времени спустя, он освоил технику особого чтения, в которой главными были не глаза, а чувства. И сейчас он почувствовал, глядя на бешеное буйство красок. Сознание будто проваливалось в бездну. Глубже, еще глубже. Будто проходит сквозь какие-то огромные, переливающимися всеми цветами радуги кольца. И уже в глубине, на пределе чувств, четко увидел пульсирующую огнем реку вулканической магмы, отчего-то воспринимая ее, как вену наполненную живой кровью.
Да, он сможет. Вернее, не он один, а вместе со своим вторым пилотом, унтерштурмфюрером Вальке. Как было принято в боевых частях, командир тоже должен был летать. Как только командир перестает сам вести парней в бой, все… пора на штабную работу. В свое время даже рейхканцлер Гейдрих, будучи группенфюрером СС и начальником Главного управлению имперской безопасности в качестве офицера запаса ВВС, принимал участие в боевых вылетах люфтваффе. Вначале как стрелок-радист на бомбардировщике, затем как пилот штурмовика в ходе кампаний против Франции, Норвегии и СССР. Это отвечало представлениям Гейдриха об идеальном офицере СС, который не только сидит за рабочим столом, но и участвует в боевых действиях. После того, как в 1941 году самолет будущего канцлера был сбит восточнее реки Березины и Гейдриха (от плена или смерти, спасли лишь вовремя подоспевшие немецкие солдаты) Гиммлер личным приказом запретил ему участвовать в боевых действиях. Кто знает, как бы пошло развитие истории, если бы он погиб, или того хуже, попал в плен.
Как и все пилоты проекта «Н», Рейс имел задатки, которые потом развились в умение безошибочно чувствовать момент перехода по лей-линиям. Еще после аудиенции в Вевельсбурге у рейхсфюрера СС, решил, что сам возглавит спасательную экспедицию. Немалую роль в этом решении сыграли и две последующие встречи в Марией Орсич. Оберфюрер положил лист с картой на стол, отвернулся от Вигманна. Взъерошил рукой короткие седые волосы, почувствовав, что краснеет при мысли о женщине.
— Ты уже сообщил Вюсту? — спросил он профессора.
Тот кивнул:
— На счету каждая минута! Он уже едет к Гиммлеру.
— Дорабатывайте детали, я пойду в ангар и проверю подготовку аппарата к вылету. Сразу звони мне, Карл, когда будут новости от шефа!
Рейс решительно направился к двери, но, пройдя по коридору, махнул рукой адъютанту, а сам свернул налево к своему кабинету. Он подошел к столу, поднял трубку телефона и на мгновение замер. С базы невозможно позвонить куда-либо, минуя коммутатор, на котором дежурили сотрудники СД, ну или почти никуда и почти никому. Офицер набрал многозначный необычный номер и замер, считая протяжные гудки. Женский голос, от которого сердце вдруг захотело вырваться из груди, а лоб покрыла испарина, ответил после четвертого.
— У него получилось! Мы взяли пеленг, и я смогу вести по нему хронролет. Но мы можем не успеть, если будут обычные бюрократические согласования…
— Вы успеете! — ответила она.
Глава 40. Ты враг, но я без тебя не могу…
Домой все возвращались уже почти в темноте. Сергей в сумерках не рассмотрел выступающий из земли узловатый корень и, споткнувшись, упал, крепко приложившись плечом о старую сосну. Шли кучкой, впереди Лопатин, лучше всех знавший окрестности заимки, за ним — дочь с Леной, позади — потирающий ушибленную руку милиционер. Маша шла за отцом словно во сне. Делала шаг одной ногой, потом другой, переступала через ствол валежника, совершенно автоматически, не задумываясь, обходила вдруг оказавшееся на пути дерево. Слишком, слишком много всего случилось за последние дни. Необычного, страшного, не укладывающегося в сознании. Мозг студентки-материалистки, опасаясь перегореть, словно электрический прибор от пиковой нагрузки, отключился. Все окружающее будто скрылось от восприятия, лишь остались инстинкты, как у дикого животного. Ленка, шедшая рядом, наоборот, что-то горячо и сбивчиво говорила подруге, не умолкая ни на секунду, жестикулируя и оглядываясь на идущего позади мужа. Маша понимала, что всё это у нее от переизбытка эмоций. Ну что же, у каждого в голове своя защита встроена. Хорошо уже то, что похоже у всех она сработала. Происходящее вполне могло свести с ума. Кто бы мог подумать о таком еще несколько дней назад, когда она впервые увидела незнакомого парня с топором в руке у ворот заимки. Вспомнив про Юрия, девушка, не останавливаясь, обернулась назад.
Обершарфюр Кудашев, пилот особого отдела «Н», а теперь неизвестно кто, потерявшийся в совершенно чужом мире, прилично отстал. Шел погруженный в свои мысли. Все, что он мог сделать, сделал. Все, что обещал, исполнил. Оставалось только ждать. А ждать, да догонять, как известно, самое тошное дело. Неудержимо, приливной волной, нарастала гнетущая тревога. Источник опасности был очевиден. Его появление незаметным не осталось, а в Смоленске он наследил более чем сильно. Если и по началу вызывал он у местных специальных служб острый интерес, то после схватки с бандитами в результате которой пришлось, защищаясь убить и изувечить этих ублюдков, ловить его стали уже серьезно. Знали теперь, на что он способен. Хм…знали ли?! Возвращаясь в мыслях на ту тропинку за смоленской промышленной зоной, понимал, что все возможности разойтись с бандитами мирно, были исчерпаны. Если все повторилось, то он действовал бы точно так же. Ну, или почти так же. Наверное, стоило добить там всех.
Кудашев всмотрелся сквозь опускающуюся темноту в мелькавшие впереди среди кустов и деревьев светлые одежды спутников и вздохнул. Вот ведь как вышло. Сам того не желая, не имея выбора, втянул в свою историю этих людей. Василия Лопатина, Сергея с женой и Машу. С Машей было еще сложнее. Ее эмоции, которые после их ночи в университетском общежитии, он чувствовал, как свои, представляли дикую смесь душевных переживаний. Ненависть к его прошлому боролись со страстью, а недавнее спонтанное желание пристрелить из отцовского карабина мучительно соседствовало со все усиливающемся стремлением прижаться к его груди. Сам же Юрий уже и помыслить не мог жизни без девушки. Он почувствовал, странную не объяснимую тягу и влечение к ней, с того самого момента, когда впервые увидал Машино фото в рамочке на простенке Лопатинского дома. В который раз Кудашев, возвращаясь в мыслях в прошлое, терзал себя. Спрашивал, все ли он исполнил так, как нужно, или был другой выход. Стоило им с Ролле отложить старт на несколько минут или на день, может и пошло все по-другому. И товарищ был бы жив, и не узнал бы ты, Юрген, что живут в этом странном мире, в ином, неизвестном покуда рукаве, где победили в войне красные, лесной бирюк Василий Лопатин с дочерью Машей, советский полицейский Сергей со своей женой. Но было, так как было, и раз случайностей не бывает, то невообразимая череда событий и предзнаменований привела его сюда. Уже и не удивляло то, что дед Архип, перед смертью, которую ждал как освобождение, шепнул ему, на выжженной лесной поляне у крады. Выходило, со слов старика, будто тот великий Учитель в маленьком Тибетском монастыре у горы Кайлас, ждет его, Кудашева. И без разницы в каком мире, в этом ли, или в своем родном, придет он в Тибет, им суждено встретиться. Да, что там, голову ломать… Пережить бы ближайшие дни, не сгинуть в чекистских застенках и не пустить себе пулю в голову, если запоздает помощь. Но отчего-то вместе с нарастающей тревогой и острым предчувствием опасности рождалась в глубине души уверенность, что все должно закончится благополучно. Вот только вопрос, для кого благополучно, для него или для всех. Если свершится почти невозможное и помощь подоспеет раньше, чем по его душу чекисты. Им то из Смоленска меньше ста пятидесяти километров, а моим… тут даже нет такого понятия, как расстояние. Тут главное время. Минуты, часы, дни. Но если вытащат меня, то что будет со всеми этими людьми, ставшими ему такими дорогими? Забрать их с собой? Кроме сомгительной технической возможности, никто мне не позволит. Правила строни. Да и захотят ли они сами, бросить привычный с детства мир и оказаться неведомо где. Кудашев горько усмехнулся и покачал головой. Нет, не хотел он, чтобы пережили они ту пустоту в сердце и оторванность от своего мира, которую переживает он. С такими думами он и сам не заметил, как вышел на опушку и увидел уже чуть заметный в опустившейся вечерней мгле и поднимающемся тумане Лопатинский дом.
Взлаял у забора пес, приветствуя вернувшихся хозяев, скрипнула калитка, послышались шаги на крыльце, и хлопнула дверь дома. Обершарфюр проходя мимо, потрепал по кудлатой голове кобеля, остановился у колодца, зачерпнул подвешенной на старой цепочке алюминиевой кружкой из ведра воды. Вода в ведре за полдня, когда набрали ее из колодца была только слегка прохладной, но по-прежнему вкусной. Кудашев выпил и зачерпнул еще. Нежданно мелькнула мысль, а какой водой будут поить в подвале у чекистов? Уж по-любому не такой. Он оставил звякнувшую о ведро кружку и подошел к крыльцу. В дом идти не хотелось. Юрий сел на верхнюю ступеньку, прислонился к бревенчатой стене и посмотрел в ночное небо. Дувший весь день свежий ветер стих. Со стороны леса слышались обычные в ночи звуки, шорохи, крики ночных птиц. Только сейчас он почувствовал озноб. Старая рубаха Николая, на которую сменил он по приезду на заимку безразмерную тельняшку студента, да неизвестно чьи брюки, не самая лучшая одежда для лесной жизни. Лакированные, темно-бордовые туфли, купленные в городе у еврея-спекулянта, на ноге сидели вполне удобно. Но до того не шли к рубахе и брюкам, что в другое время и при других обстоятельствах, можно было сгореть от стыда. И уж точно не годились для походов в лес. Кудашев опустил руку вниз и ощупал носок правой туфли. Так и есть, клееная подошва уже начала отваливаться. «Вот тварь!» — прошептал он, вспоминая противную морду фарцовщика. Пилот зябко поежился, сложил руки на груди и опять посмотрел вверх. Никогда на небе не бывает так много звезд как в конце лета, в августе. Луна, поднявшаяся над деревьями, показалась на редкость большой и яркой. Звезды, россыпью усеявшие небо, перечеркнутое как дымкой полосой млечного пути, будто иглами кольнули сердце.
Юрий вспомнил, как впервые, осваивая VRIL вторым пилотом с Ролле, пересек Линию Кармана, разделяющую на высоте более ста километров атмосферу Земли и космос. Вот где были звезды… Когда-нибудь завершится дома эта страшная война, и человечество, которому будет тесно на Земле, потянется к звездам. Дальше, дальше, дальше…. Кудашев расслабился, стараясь не думать о вечернем холодке, прикрыл глаза и протяжно и глубоко выдохнул, стараясь полностью очистить легкие. Звезды словно рухнули на него сверху, мир засветился необычными, не видимыми ранее красками и обершарфюрер почувствовал, как сознание стремится вырваться из телесной оболочки. Но, наверное, он выбрал для медитации не самое лучшее время и уж точно, не то место.
Позади скрипнула дверь. Шорох, чиркнула, зашипела в тишине загорающаяся спичка, пахнуло табачным дымом.
— Я за тобой. Хватит тут сидеть, там сейчас у девок взрыв мозга будет! — сказал ему негромко Сергей, — дядя Вася примус развел, чай попьем, да перекусим чего перед сном. С завтрака же ничего не ели.
— Спасибо, Сережа. Не хочу к ним идти. Опять будут рассматривать как неведомую зверюшку или как людоеда из Африки. Ты был прав, когда сказал, что им понять все будет намного сложнее, чем тебе и Машиному отцу.
— Ну брат, не скажи! — усмехнулся милиционер, — Андреич, после того как тебя нашел, чуть ли не народное ополчение собирать начал, а я… я до сих пор, как во сне. По мне так женщины наши еще молодцом держатся. Ну обмороки-то не в счет… сам понимаешь, женщины... Ты знаешь, я ведь до сих пор не верю в то, что Ленка беременна. Отцом стану, Юрка! По сравнению с этим все мелочи!
Голос Горохова подрагивал от сдерживаемого с трудом волнения, и Кудашев понял, что другу просто необходимо высказаться, излить душу. Но сейчас явно не лучшее время.
— Послушай меня внимательно, Сергей, — сказал, как мог серьезнее пилот, — лучше всего будет, если вы все вместе сейчас уедете отсюда. И ты с женой, и Василий Андреевич с Машей. Заводите мотоцикл, запрягайте телегу и уезжайте в Чернево. Пусть они у тебя пока останутся. Я чувствую, завтра приедут за мной.
Сергей, ничего не отвечая, спустился на пару ступенек и сел рядом с Кудашевым. Ярко вспыхнула от глубокой затяжки красным огоньком сигарета, а потом кометой, по щелчку пальцев, полетела в сторону не видного сейчас в темноте колодца.
— А ты как же? Твои, что, не прилетят? Ты же эту штуку… маяк, запустил? — спросил тихо Горохов.
Юрий некоторое время молчал, он и сам постоянно думал об этом, но тут уже ничего от него не зависело, и это было хуже всего.
— Да, маяк сработал. Но… слишком много этих «но» — наконец, ответил обершарфюрер, — так ли сработал маяк, приняли ли сообщение, установили координаты или нет… Кроме того, чтобы вытащить меня, когда инкогнито мое раскрыто, нужно разрешение с самого верхнего эшелона Рейха. У нас с этим строго. И посылать такой же хронолет системы VRIL, как был у мня, с двумя пилотами, самоубийство. Сам понимаешь, брать меня завтра приедут не три мужика, заблудившихся по дороге на рыбалку. Значит необходимо предусмотреть силовой вариант. У нас есть корабли побольше, на них теоретически можно установить хрономатрицу, но практически еще такого не делали. Так что… а от Смоленска ехать всего сто пятьдесят километров. Сам понимаешь, какие у меня шансы.
Теперь молчал, обдумывая услышанное, уже милиционер. Мужик он был здравомыслящий, при погонах, и доводы собеседника оценил сразу. Да… не здорово все получалось.
— И что думаешь делать? — в опустившейся ночной темноте, белое лицо Сергея, повернувшееся к Кудашеву, пристально сверлило его взглядом.
— Не знаю, — просто ответил тот, — как бы погано не разворачивались события, унывать нельзя. Да и меня не оставляет предчувствие, что все будет хорошо. Понятия не имею, на чем оно основывается, но ты уже и сам понимаешь, таким чувствам следует доверять. Но одно знаю точно, если все пойдет совсем погано, живым я им не дамся. Несколько гранат у меня есть и автомат с патронами. Убьют… ну что же, пусть это будет последним боем в вашей Второй мировой. К тому же, не мне тебе теперь объяснять, что смерть — это совсем не конец. Больше всего я волнуюсь за вас…
— Ага! Щас! — перебил его горячо Горохов, — последний он бой даст! А о Машке ты подумал? Запудрил мозги девке, она на тебя смотрит и не дышит, а ты помирать тут собрался!
Некоторое время они вновь сидели молча, пока Сергей чуть слышно прошептал:
— А если к этим, на болото уйти? Для него теперь не было тайной, кто обитал посреди топей Ведьминого болота.
— На том болоте остров пятьсот квадратных метров. Буду как Робинзон Крузо. Только тот посреди океана жил, а вокруг меня будет вонючее болото. Сколько я там просижу? Неделю? Месяц? А потом сам утоплюсь. Да ведь те, кто по мою душу придут, тоже не дураки. Им даже на болото за мной лезть не придется. Приведут тебя или Машу с отцом к берегу, приставят пистолет к головам, я сам к ним и выйду. Даже понимая, что не спасу этим ни себя, ни вас.
Спорить с ним Горохов не решился, да и что спорить, все верно фашист сказал.
— Я часто думаю, Сережа, что наилучшим для вас выходом было бы сдать меня чекистам. Только… если и у тебя такие мысли, лучше ты меня пристрели. Возьми иди тот наган, что хозяин из подпола вытащил с ящиком, и прям в голову.
— ***ню-то не пори! Ты еще пойди, удавись на вожжах в сарае! То-то твои фашисты удивятся, когда прилетят, а ты на сквознячке качаешься. Пошли в дом, не хрен тут сидеть! — с этими словами Сергей подхватил его под руку, поднял и потянул к двери.
Андреич в свете керосинки гремел на кухне посудой, судя по всему, готовя к чаю запоздалый ужин из чего бог послал. Сергей с Кудашевым прошли в светлицу, где в неровном свете двух ламп в полголоса говорили подруги. Увидев вошедших, женщины замерли. Потом переглянулись. Явно темой их разговора были последние события. Лопатина толкнула локтем Лену, словно напоминая о каком-то уговоре. Сама уставилась на Юрия, всем своим видом выказывая крайнюю степень волнения.
— Юрий, — бросив искоса взгляд на подругу, будто выполняя обещанное, обратилась к обершарфюреру жена милиционера, — мы хотим тебя кое-что спросить, но обещай ответить честно!
Кудашев пожал плечами:
— Хорошо, спрашивайте.
Он очень устал за последние дни. Больше всего хотелось выпить обжигающего чаю и забыться хоть на несколько часов сном, лучше без каких-либо сновидений.
— Скажи, ты там у себя… много евреев убил? — спросила с самыми резкими интонациями в голосе Лена. Маша, раскрасневшись от волнения, пожирала его глазами.
— Ну ей твою… — послышался из-за спины отчаянный стон Горохова.
На мгновение Юрий почувствовал отчаяние. Как же все надоело! Именно в такие минуты слабости человек совершает самые непоправимые поступки. Крепко стиснув зубы, он словно заведенный неведомым ключом механизм сделал насколько шагов к столу и почти упал на стул. Кудашев прикрыл рукой глаза, глубоко вздохнул. Раз, другой, третий…
— Почему? Вот ответьте мне, почему? Отчего вас всех так интересует это? — спросил он негромко, не отнимая руки от лица. Но чем больше он говорил, тем тверже и громче становился голос: — В мой первый день тут, Василий Андреевич, упрекал меня в убийстве евреев фашистами. Сергей при нашем знакомстве тоже упомянул о евреях. И вот теперь вы! Ну, скажите, какое вам дело до этого народа? Почему вы не спросили о немецких женщинах и детях, сгоревших в городах при бомбардировках? Почему не спросили о русских? О англичанах, о итальянцах, сербах или румынах? Какое вам дело до евреев? Вы — еврейки? Евреи Василий Лопатин или Сергей Горохов? Нет! Вы русские, славяне! Так отчего всегда возникает этот вопрос?
Женщины, смущенные неожиданным напором, а еще больше словами обершарфюра, с недоумением переглянулись. Им самим, воспитанным в Советском Союзе и с детства воспринимавшим как аксиому парадигму — фашизм — зло, вопрос его показался немыслимо странным, даже оскорбительным. Они, перебивая друг друга, начали выкрикивать Кудашеву, привычное для них с самого детства:
— Да ведь в концлагерях… Да как ты… Их сжигали в крематориях… невинные… Газовые камеры… Освенцим… Бухенвальд… Майданек… убили больше шести миллионов…
Юрий, убрав от лица руку, ссутулившись, смотрел в пол, под ноги. Ожидал, когда схлынут эти бессвязные выкрики. Горохов, окинув взглядом еще раз комнату, поморщился, и обреченно махнув рукой, вышел к Андреичу на кухню, плотно прикрыв за собой дверь. Сам вспомнил, как полночи со всем пылом обсуждал эту тему со своим гостем. Женщины замолчали. Их лица пылали самым праведным гневом. Воспользовавшись наступившей тишиной, Юрий сказал негромко:
— Триста пятнадцать.
— Что триста пятнадцать? — переспросила удивленная Маша.
— Я убил триста пятнадцать евреев. — совершенно спокойно заявил Кудашев.
Установившуюся тишину нарушало только тиканье ходиков на стене, да приглушенные голоса Лопатина и милиционера за дверью. Изумленные женщины открыли рты, и с их лиц быстро сходил румянец, сменяясь бледностью.
— Как… не может этого быть… — чуть слышно прошептала дочь пасечника. Лена, соглашаясь с ней, замотала отрицательно головой, но обе смотрели на обершарфюра Кудашева с нескрываемым ужасом. Словно на жуткого монстра, на мерзкое, отвратительное чудовище из детских страшных сказок.
— Да, — усмехнулся Юрий, — вы правы, это неправда. Я не убивал триста пятнадцать евреев, я даже одного не убил. Но скажите мне, отчего вы не поверили мне, но верите во вбитые вам в голову с детства, истории о шести миллионах, сожженных в нацистских крематориях?
— Ну…это же всем известно… — неуверенно произнесла Лена взглядом ища поддержки у подруги.
— Милые мои, вот эта фраза «всем известно» до того прочно засела в ваших головах, что напрочь отбивает способность критически мыслить. Вы никогда пробовали отбросить эмоции и просто спокойно подумать о происходившем, в годы войны? Она у вас, к счастью, закончилась больше тридцати лет назад. Можно уже рассуждать с холодной головой. Не стану спорить с вами о ее итогах. У меня дома война продолжается уже пятнадцать лет, продолжают гибнуть люди, и конца этой беде не видно. Я знаю о событиях в вашем мире мало, да и то, что писали в книгах. А они написаны победителями. Победителями, в полном согласии со знаменитым выражением «Vae victis» — «Горе побежденным». Они всегда будет выставлять себя перед потомками в самом выгодном свете, а из поверженного врага делать чудовище.
— Не хочешь же ты сказать, что нацисты не убивали евреев? У тебя там…в ином мире? — азартно втянулась в спор дочь пасечника, — но даже если это так, чему я совершенно не верю, то у нас, то это исторический факт. На Нюрнбергском Трибунале…
— Подожди, милая, не так быстро — поднял руку Кудашев, останавливая готовый хлынуть поток слов, — я постараюсь рассказать вам, что и как было у меня на родине, но прежде прошу выслушать кое-какие мои сомнения относительно событий у вас дома. Это исключительно мой субъективный и поверхностный взгляд, и основан на не полных данных, но тем не менее…
Маша открыла было рот, но Лена дернула ее за рукав платья и кивнула собеседнику, говори, мол.
— Во-первых, о количестве погибших евреев. Я сейчас не собираюсь спорить, сколько их погибло. Сто тысяч, миллион, два или больше. Насильственная смерть любого человека — трагедия. Но, посудите сами. У евреев не было своего государства. Они жили в Германии, Польше, России, Франции и во всех других государствах Европы. Никто собственно не интересовался численностью евреев в мире до Второй мировой войны. Принимая во внимание схожесть истории вашего мира и моего, скажу, что и у нас их численность известна только примерно — девять с половиной миллионов человек в государствах Европы на 1933 год. Причем в последующие годы они активно выезжали в Америку, точного числа эмигрантов нет, но много. А потом, после 1945 года, вдруг оказалось, что их стало на шесть миллионов меньше. Хотя в ваших книгах даже шесть миллионов, не предел. Кое-где пишут даже восемь миллионов. Так…пустячок. Плюс, минус два миллиона. А почему не все девять миллионов?
Женщины молчали. Когда в течение долгого времени ты чему-то свято веришь, очень непросто приходит осознание, что в этой «истине» может быть что-то не то… а ведь и правда…
Обершарфюр продолжал делиться своими мыслями. Он взял со стола алюминиевую ложку и словно дирижер в такт словам описывал ею замысловатые фигуры, направляя в сторону то одной, то другой собеседницы. Если бы сейчас вошел в комнату Лопатин или Сергей, наверняка, им показалось бы это забавным, но их не было, а женщины не обращали на это внимания, поглощенные разговором.
— Возможно, я читал не те книги и в сельской библиотеке, и в Смоленске, но уж что было. В них описание судьбы евреев во время войны — совершенно дикая ложь перемешана с несомненной правдой. Но, в соотношении, увы, преимущественно не в пользу правды…
Но полностью смутить двух выросших в СССР молодых женщин не удалось, впрочем, Кудашев такой цели себе и не ставил.
— Послушай, ну какое имеет значение, уничтожили нацисты шесть миллионов несчастных евреев или меньше? Дело в самом факте уничтожения невинных людей по национальному принципу. Это называется геноцид! Их травили в концентрационных лагерях газами и сжигали в крематориях! — Маша старалась ответить собеседнику как можно спокойнее, но внутри у нее все клокотало от возмущения.
Обершарфюр некоторое время молчал, против своей воли любуясь раскрасневшимся от волнения лицом и рассыпавшимся по плечам вьющимся русыми локонами хозяйской дочки и собираясь с мыслями.
— Да… и у нас были концентрационные лагеря с крематориями и камерами для обработки газом… — он начал отвечать, стараясь быть максимально объективным, но тут же был прерван.
— Вот! — почти одновременно воскликнули обе женщины.
— Мы знали, что дело не в том, какой мир, наш или ваш, а в злодейской сущности фашизма! — с торжеством в голосе сказала Лена, а ее подруга, закивала, соглашаясь с этими словами.
— И да… я еще в до призыва в армию, в 1947 году, три месяца проходил практику в Бухенвальде…
Знакомое название просто подхлестнуло собеседниц.
— Евреев сжигал? — поинтересовалась звонким голосом Маша, пристально смотря Юрию в глаза, подавшись вперед и чуть наклонив голову.
— Прошу вас, не перебивайте! — попросил Кудашев. Непроизвольно пыл женщин и их реплики вызвали у него улыбку.
— Машка, смотри! Этот садист еще и улыбается! — воскликнула жена милиционера.
Мужчина возмущенно всплеснул руками и хлопнул ладонью по краю стола. Ему уже осточертел этот разговор, постоянно прерываемый глупыми обвинениями и упреками.
— Дамы, мне надоело, что меня постоянно перебивают! — на этот раз голос обершарфюра Кудашева был громким и строгим, — вас, я вижу, очень интересует данная еврейская тема, но вы не даете нормально говорить. Или мы завершаем разговор или вы, наконец, позволяете рассказать все то, что я собираюсь!
Подействовало. Женщины притихли, хотя и бросали на него пылающие праведным гневом взоры. Скрипнула, чуть приоткрывшись, дверь из кухни, в комнату встревоженно заглянул Андреич, но видя, что более-менее все прилично, аккуратно прикрыл дверь.
— Как я уже сказал, три месяца я работал в бывшем концентрационном лагере Бухенвальд у нас в Тюрингии. В Рейхе существует Deutsche Arbeitsfront — Германский трудовой фронт. Это объединенный профсоюз работников и работодателей. По устоявшемуся правилу молодые люди проходят перед призывом в армию практику по одному из направлений Трудового фронта. Я получил назначение от Amt f;r Berufserziehung und Betriebsf;hrung — Управления по профессиональному воспитанию и управлению предприятиями Тюрингии, на работу в Бухенвальд. К 1947 году, в лагере уже давно не содержался спец контингент, работал только оружейный комплекс «Дора» в Нортхаузене. И работали там в основном немцы, хотя был и иностранный вольнонаемный персонал. Смешно, чтобы высокотехнологичное военное производство, выпускающее самое передовое в мире оружие, использовало труд полуграмотных выходцев из гетто, набивших руку только на спекуляции. Их бы туда не допускали даже стружку от станков вывозить.
К 1947 году было принято решение: основную территорию лагеря расчистить для строительства большого завода Сименс. Если мне не изменяет память, последних заключенных евреев оттуда вывезли еще осенью 1944 года. Да не сказать, что это был исключительно лагерь для евреев. Любое государство, да к тому же ведущее войну, вправе обезопасить себя от внутреннего врага, будь то уголовный элемент или политические противники. Надеюсь, не будешь спорить, Маша, что тварям-уголовникам, напавшим на нас в Смоленске, именно в лагере и место. Что касается, камер газовой обработки и крематория, то да, они там были. Но как бы то ни было, люди умирают и не только в конституционном лагере. Только вот даже мне, не инженеру по образованию, очевидно, что крематорий лагеря просто не мог утилизировать такое количество жертв, о которых я читал в ваших книгах. Хотя, признаю, больше там про Аушвиц написано. Но просто невероятные вещи я читал. Со ссылками на советские газеты. Якобы в крематориях концентрационного лагеря сжигалось по десять, двенадцать тысяч человек в день. Слов нет, жуткая цифра. Только если рассуждать с холодным рассудком, отбросив эмоции который из вас так и готовы хлынуть, этого не может быть.
Вряд ли вам известно, но для сжигания тела в крематории, нужно сто тридцать килограмм каменного угля, полтора часа занимает сам процесс. Просто подумайте, сколько мощностей крематория требуется на десять тысяч человеческих тел. Я уже не говорю о том, что тысячу триста тонн каменного угля — ежедневно. И это в одном лагере. Каменный уголь — это основа производства синтетического топлива, смазочных масел и парафина. Страна, ведущая войну, столько на кремацию тратить не станет, просто не сможет себе позволить. До второй половины 1943 года, когда начались более-менее устойчивые поставки нефти, продуктов ее переработки и угля из освобожденной России, ситуация с топливом в Рейхе была очень напряженной. А если сжигать тела в ямах, как пишут у вас в книгах, то это вообще нереально. Про газовые камеры даже говорить не хочу. «Циклон Б» это пестицид, он до недавнего времени был распространен для дезинфекции одежды и помещений от тифозных вшей, и другой заразы. А этого, увы, хватало. Меня призвали в армию из университета, где я учился на медика. И я сам, обучаясь на курсах военных фельдшеров, проходил курс по использованию «Циклона Б» для дезинфекции. А в лагерях, при тысячах содержавшихся там людей, без дезинфекционных камер никак не обойтись. Являлось ли это вещество подходящим для массового истребления людей? Однозначно нет! Если бы администрация лагерей намеревались использовать отравляющий газ для уничтожения людей, то для этих целей у них имелись гораздо более эффективные реактивы. Циклон является медленнодействующим дезинфицирующим реагентом. Помещение после него проветривать нужно часов двадцать. Мне больше и добавить нечего. Ну а про мыло из евреев, я и вовсе упоминать не желаю — выдумка извращенцев или душевнобольных.
Конечно, шла война, а у меня в мире, она и до сих пор идет. И насильственная смерть не обходила стороной людей, где бы они не были. Скученность заключенных, трудности логистики, бомбардировки страны англо-американцами создавали многие трудности. Вот на территории Бухенвальда, у меня в стране, стоит памятник погибшим заключенным. Я сам там был, стоял на ступенях мемориала, читал выбитые на граните строки.
Женщины недоверчиво переглянулись. Лена скептически скривила губы. Памятник жертвам фашистов, поставленный самими фашистами, был за гранью понимания. Какой-то извращенный, дикий цинизм!
Кудашев, догадавшийся, о чем они думали, пояснил:
— 24 августа 1944 года, англо-американская авиация бомбила Бухенвальдский лагерь. Погибло, почти четыреста заключенных и две тысячи было ранено. Было такое в вашем мире? Понятия не имею, но не сомневаюсь, если и было, то эти жертвы, скорее всего, пополнили список жертв нацизма.
И самое главное, с чего вы взяли, что заключенных в концентрационных лагерях целенаправленно уничтожали? Ведь одно дело изолировать от общества опасный контингент, политических противников, проституток, религиозных экстремистов, извращенцев, а совсем другое — его планомерно уничтожать!
— Вот именно! Что вам евреи сделали, что вы их в концентрационные лагеря всех свезли? — опять не выдержала Маша.
— Опять ты про евреев? А почему не про проституток или гомосексуалистов? Но хорошо. К счастью у нас еврейский вопрос решен раз и навсегда, но упоминания он заслуживает. Это преподают в германских школах, могу рассказать подробней. Начну с того, что германские национал-социалисты с первых дней существования партии обличали разрушительную роль международного еврейства и марксизма и желали избавиться от еврейской зависимости. Если я указывал вам на отсутствие еврейского государства, то это вовсе не значит, что еврейский народ не был управляем из единого центра. Вернее, даже из трех. Это большевистская Совдепия, банкирские дома в Англии и США. Но едины они были в одном — ненависти к Германии и ее Фюреру.
Такие известные мировые деятели еврейства как Хайм Вейцман и Владимир Жаботинский делали все для нанесения ущерба Германии. Экономическая война, развязанная еврейскими организациями против Германии, сразу после прихода национал-социалистов к власти, нарастала.
И это не просто слова и декларации. Последствия этого экономического бойкота были для Германии катастрофичными. Нет смысла перечислять дальше все враждебные действия, чтобы понять, Рейху угрожает древний, опытный в своих интригах и злобе враг.
Ну а когда разразилась война, 5 сентября 1939 года Хайм Вайцман, международный сионистский лидер из Еврейского агентства в Лондоне, еще раз объявил войну Германии от имени евреев всего мира, обещая задейство-вать все еврейские ресурсы. Чем же ответил на такую оголтелую враждеб-ность Германский Рейх? Прежде всего принятием Нюрнбергских расовых законов 15 сентября 1935 года. Они защитили немецкий народ от евреев, и лишили их гражданства. Особо укажу, что не Нюрнбергские законы стали причиной вражды евреев против Германии, а наоборот, они являлись реакцией германского народа на враждебную деятельность международного еврейства.
В руководстве Рейха созрело решение очистить Германию и всю Европу от евреев. Поначалу, мы всячески способствовали еврейской эмиграции. Было создано Центральное бюро по еврейской эмиграции под руководством Адольфа Эйхмана. Деятельность по эмиграции евреев контролировалась правительством и полицией. До конца 1938 года Австрию покинуло 45 000 евреев. Германию к этому времени покинуло 145 000 евреев. Апогеем принудительной эмиграции стало так называемое Збонщинское выдворение в конце октября 1938 года. Тогда 17 тысяч немецких евреев с польскими паспортами были арестованы и насильственно депортированы через польскую границу. 24 января 1939 года в целях ускорения эмиграции евреев из Германии любыми средствами и любой ценой была создана Центральная имперская служба по делам еврейской эмиграции. Но именно в этот период встал вопрос в отсутствии еврейского государства. Эмиграция евреев в Палестину всячески тормозилась Великобританией. Проживающие там арабы так же не были в восторге от таких соседей. Другие государства так же не торопились предоставлять свое гражданство европейским евреям. Правительство Рейха поддержало идею основоположника сионизма Теодора Герцля о государственном очаге для еврейского народа. Еще с конца XIX века, для этой цели рассматривался Мадагаскар. Но только поражение в войне Франции сделало этот проект реальным. Немецкий дипломат Франц Радемахер разработал проект переселения европейских евреев на этот остров в августе 1940 года. Доработкой плана было поручено заниматься Адольфу Эйхману. В проекте от 15 августа он предлагал в соответствии с политикой четырехлетнего плана переселять на Мадагаскар по миллиону европейских евреев в год. Управление колонией, в процессе реализации плана «Мадагаскар» Эйхман планировал передать в руки СС. Правительству Франции были обещаны приличные выплаты, и правительство маршала Петена дало свое согласие. Еще полгода длилось согласование вопросов переселения между СС, еврейской общины и малагасийцами. Для поселенцев планировалось выделить участки земли на южной, наименее заселенной аборигенами оконечности острова.
Но военно-политическая обстановка конца 1940 года делала Мадагаскарский план не осуществимым. Великобритания господствовала на море, и переселение было возможным только после ее поражения. Тем не менее, в Рейхе и в подконтрольных странах Европы началась плановые мероприятия по реализации Окончательного решения. В концентрационные лагеря свозилось еврейское население. Евреи обеспечивались там крышей над головой, питанием и медицинским обслуживанием. Так же они были обеспечены работой. Более того, их там, в лагерях, учили работать. Учили той работе, которая понадобится им на новой Родине. Строить, растить хлеб, ухаживать за скотом. Не всё же им торговать и давать деньги в рост. Имущество евреев было конфисковано и передано в ответственное управление созданному в ноябре 1940 года J;disch-Deutsche umsiedlungsbank (Немецко-еврейскому переселенческому банку). В нем аккумулировалась и большая часть зарабатываемых евреями в лагерях денег. Финансовые затраты предстояли грандиозные. Отчисления Франции, оплата фрахта пароходов и сопровождающих их военных судов, приобретение строительных материалов и инструментов для колонистов, заранее оговоренные выплаты мальгашам. На острове размещена была немецко-японская военно-морская база и небольшой контингент войск.
В мае 1942 года, когда Германия была связана упорными боями на Восточном фронте, военные части Британского содружества попытались захватить Мадагаскар. Англичане и их союзники обладали подавляющим превосходством на море.
Вы знаете, девочки, эти цифры я помню очень хорошо. Меня ночью разбуди, я вам без запинки расскажу!
Кудашев окинул притихших девушек взглядом и стал выдавать на-гора информацию, сыпля фактами:
— У англичан было: пятнадцать тысяч человек, один линкор, два авианосца, два крейсера, тринадцать эсминцев, восемь корветов, четыре тральщиков, два десантных корабля, девять транспортных судов, пять других судов и восемьдесят три самолета!
А знаете, кто им противостоял? Им противостояли восемь тысяч человек французской колониальной пехоты, из которых около шесть тысяч были малагасийскими тирайерами (колониальная пехота, большинство из Сенегала). Было всего два французских вспомогательных крейсера, два шлюпа, пять субмарин и всего двадцать семь самолетов. Японская империя имела на Мадагаскаре шесть субмарин, крейсер, два эсминца, десять самолетов-торпедоносцев и батальон пехоты. Немецкие вооруженные силы состояли из двух эсминцев, тральщика, шесть торпедных катеров и четыре подводные лодки, двух пехотных батальонов и артиллерийской батареи. 5 мая 1942 года под командованием генерал-майора Роберта Стерджеса, англичане начали операцию «Ironclad».
Практически сразу огнем британского флота и торпедоносцами- бомбардировщиками Fairey Albacore и Fairey Swordfish была уничтожена надводная группировка кораблей, базировавшихся на Мадагаскаре. Высадка на берег практически не встретила сопротивления, и войска союзников захватили береговые батареи и казармы войск Виши. Английская пехота, встречая легкое сопротивление, прошла больше двадцати миль в глубь территории противника, удаляясь от прикрывавших ее корабельных орудий. Но уже утром, 6 мая 1942 года, лобовая атака союзников на город Антисарану потерпела неудачу. Сама Антисарана была сильно защищена окопами, двумя редутами, дзотами и с обеих сторон окружена непроходимыми болотами. Французские части при поддержке японцев и немцев контратаковали и начали теснить противника, грозя сбросить в море. Но сил было недостаточно. Как только англичане откатывались к берегу, они сразу оказывались под прикрытием корабельной артиллерии, и франко-немецко-японские части отступали вглубь острова. В свою очередь, прорвать оборону островитян, возглавляемых генерал-губернатором Арманом Леоном Аннетом, у британцев не хватало сил и авиационной поддержки. Сражение за Мадагаскар продолжалось до ноября 1942 года, японские подводники потопили британский линкор «Ramillies», и нефтяной танкер «British Loyalty», а торпедоносцам удалось повредить авианосец «Indomitable» и пустить ко дну крейсер «Devonshire». Постепенно британская группировка слабела, а франко-германо-японская, наоборот, наращивала силы, в основном за счет японского флота. Снабжение сухопутной группировки, боеприпасами, и подкреплениями осуществлялось немецко-итальянской авиацией из Сомали и Эфиопии, что было обусловлено большими издержками и трудностями, в связи с большим расстоянием. Но в конце октября 1942 года, ситуация для Великобритании в Северной Африке стала критической, а с падением Александрии и ожидавшейся со дня на день сдачей Каира, выход на помощь Мадагаскару итальянского флота, стал делом считаных дней. 6 ноября 1942 года британский экспедиционный корпус свернул военные операции и бесславно покинул Мадагаскар.
Две женщины, завороженно глядя на Кудашева и, затаив дыхание, слушали историю чужого мира. Необычность событий поражала. Только теперь, до подруг начало доходить, из насколько иного мира попал к ним этот молодой парень.
— А уже весной 1943 года, когда завершалась подготовка операции Seel;we по высадке германских и союзных им вооруженных сил на английские острова, британцам стало вовсе не до Мадагаскара. Из Марселя, Неаполя и Шибеника отплыли первые конвои с евреями на Мадагаскар. Конечно в полную силу план «Мадагаскар» вступил только после захвата британских островов в 1944 году, но началось все весной 1943… Эта была эпическая операция, в которой было много трагичного. Британцы и вступившие к тому времени в войну США старались сорвать переправку евреев. На итальяно-немецкие конвои совершали нападения подводные лодки и авиация союзников из группировок, базировавшихся в Тихом океане. Прикрытием их разбоя было утверждение о перевозимых военных грузах, не стану утверждать, что их не было, но основным грузом, все же являлись еврейские переселенцы и всем об этом было известно.
Юрий сделал паузу, переводя дыхание, его собеседницы уже не перебивали, старались осознать услышанное.
— Я недавно у вас в клубе смотрел фильм о войне. О вашей войне… — продолжил обершарфюрер, — не обижайтесь, но честно говоря, мне он показался абсолютно бездарным. И по режиссуре, и по работе оператора, и по игре актеров. А у меня дома всем известен снятый в 1949 году Алессандро Блазетти немецко-итальянский фильм «Последний жидовский пароход» с Лидой Бааровой в главной роли. Фильм получил главный приз Венецианского кинофестиваля в 1950-ом. Там как раз о трагедии парохода «Загреб» с шестьюстами еврейскими переселенцами. Его потопили бомбой с американского самолета. Не стану пересказывать фильм, нет смысла, смотреть нужно.
Вот такое у нас получилось Окончательное решение. Ну и что еще сказать… я год назад был по делам службы на Мадагаскаре. В Тулиаре, на выезде из аэропорта, аллея Праведников Мира со статуями в полный рост. Гитлер, Муссолини, маршал Пэтен, Франц Радемахер, Мартин Лютер, Эйхман, Пауль де Лангард, Арнольд Спенсер Лиз.
— Ну… а может, вовсе и не хотели евреи туда из Европы уезжать? — робко спросила Лена.
— Да? — усмехнулся Кудашев, — а арабов Палестинских много спрашивали, организуя государство Израиль? Сколько у вас уже войн было между арабами и евреями? И, по-моему, разумению еще будет. Это раньше пороховой бочкой Европы были Балканы. Теперь, это у вас — Палестина.
Обершарфюр устало поднялся и навис над женщинами, застывшими на другой стороне стола, опершись руками о столешницу. Разговор вымотал его так, что разболелась голова.
— Ну что, насладились расспросами о несчастных евреях? А хотите, я вам немного о немцах расскажу? Фото мое, с отцом и матерью, знаю, видели. Мы были счастливой семьей. Особенно до декабря 1949 года. Наши войска громили англо-американских плутократов, и они запросили перемирия. В Берлин приехала для переговоров их военная делегация во главе с генералом Паттоном. Паттон слыл последнее время сторонником мира и то, что он возглавил делегацию, многим казалось хорошим знаком. Но мы, все мы…немцы, русские, итальянцы, японцы, все народы Европы не знали всей глубины жидовского коварства и низости. У всего есть предел, кроме ненависти еврея к арийцу. Наша разведка могла похвастать многими успехами, но все они оказались ни к черту, после Огненного сочельника. У меня была маленькая сестренка — Герда и дед Ульрих. Дед по матери, однорукий инвалид Мировой войны. В декабре 1949 года Герде было 10 лет, 2 октября ее приняли в Юнгмедельбунд — немецкий Союз девочек, и она очень гордилась правом носить черный галстук, ремень и коричневый шейный платок с узлом из кожи. Она давно хотела поехать в Берлин, и дед, собиравшийся к кому-то из старых военных товарищей, решил взять ее с собой. Они уехали 20 декабря, мама провожала их на вокзале, вернуться обещали после Сочельника. Я в ту пору заканчивал военную подготовку в одном из лагерей в Южной Баварии, а отец был в России.
Я хорошо помню те дни. Все очень надеялись, что война тянущаяся десятый год, наконец, закончится. С именем Джорджа Смита Па;ттона, боевого генерала, а не жидовского политика-лизоблюда, все связывали надежды на заключение скорого мира. По всей Европе, а в Германии особенно, царило приподнятое настроение. Уже полгода как почти прекратились налеты дальнебомбардировочной американской авиации на наши города и заводы, все видели в этом свидетельство слабости наших врагов и истощения их ресурсов. Мы все ошибались. Мы страшно ошибались. Они просто копили силы. Заводы США выпускали огромное количество авиационной техники, но в бой ее пока не посылали.
В ночь на 24 декабря вся дальняя бомбардировочная авиация США и их союзников поднялась в воздух. Тысячи и тысячи самолетов. Десятки тысяч. Американские «Летающие крепости» и «Суперкрепости» все эти В-17, В-19, В-29, британские Авро Ланкастер и Авро Линкольн из Канады. Они взяли курс на Старый Свет на высоте около восьми или девяти тысяч километров, не заботясь о точности бомбометания. Ведь весь арсенал американского ядерного оружия был на борту. Малая часть бомбардировщиков несла на борту ядерное оружие, причем сами экипажи «Летающих крепостей» не знали, что у них на борту, обычные зажигательные и фугасные бомбы или новое оружие, уже поставившее на колени Японскую империю. Операция была отлично скоординирована. Бомбардировщики взлетали со всех аэродромов, из Азии, Африки, с Севера Канады, с аэродромов Исландии. Цели были определены заранее и давно — Берлин, Рим, Москва. Они назвали это операцией «Fire flower» — «Огненный цветок».
Рейх и его союзники подняли на перехват все, что могло держаться в воздухе и подняться на высоту девять тысяч метров. Зенитная артиллерия ПВО, уже начавшая привыкать к спокойному небу, задирала к небу стволы своих пушек. Потери бомбардировщиков англо-американцев были ужасными. До восьмидесяти процентов! Да после Огненного цветка их дальняя авиация практически перестала существовать. Но они поставили на карту все, решив закончить войну одним ударом, уничтожив столицы и командование своих основных противников. Фактор внезапности, фальшивые мирные переговоры — все это играло плутократам на руку. И им почти удалось. Москва и Берлин были разрушены, сожжены в пламени ядерного пожара. Менее всего пострадал Рим, до сих пор спорят, что спасло столицу Итальянской империи, но одна ядерная бомба досталась и Вечному городу.
Фюрер, получив известие о налете бомбардировщиков врага и о том, какое оружие они несли, отказался покидать Берлин. Он сказал:
— Если мы не можем эвакуировать жителей Берлина, то и я не имею морального права оставить их.
В Москве прервалась Романовская династия. Только Бенито Муссолини уцелел. Его не было в тот день в Палаццо дель Квиринале, и до сих пор ходят слухи, что благодарить за это, ему стоило очередную молодую любовницу, с которой он укатил на одну их загородных вилл. К чести генерала Паттона, которого евреи в американском руководстве разыграли втемную, сделав приманкой в ядерном капкане, следует сказать, что он отказался от предложения Гитлера покинуть столицу Рейха, пока еще было время. Погибли миллионы мирных людей, среди которых были мой дедушка и сестренка Герда. Но вам это, наверняка, не интересно… ведь они не евреи.
Женщины, прижавшись друг к другу, смотрели на Кудашева круглыми от ужаса глазами и молчали. Что могла они ответить? Они даже толком осознать услышанное не могли. Распахнулась дверь, вошли Сергей Горохов с Лопатиным. Пасечник нес чайник и кружки, а руки Сергея заняты били тарелками с разной нарезанной снедью.
— Наговорились? Давайте вечерять, а то время-то полуночь уже. — Андреич поставил на свернутое в несколько раз полотенце чайник, курившийся из носика паром и недоуменно закрутил головой, то на дочку с подругой, то на своего гостя.
— Вы чойта? Как пришибленные! — удивился он. Наверняка, и чайник уже подогревал он пару раз и сало с колбасой и хлебом нарезаны были давно. Но они с милиционером не хотели мешать разговору Кудашева с женщинами и дожидались, когда он завершится.
— Спасибо, Василий Андреевич, извините, аппетит пропал! — сказал ему Кудашев и, не глядя ни на кого, вышел из комнаты.
Глава 41. И была ночь, и пришло утро…
— Знаешь, Машка, а я ему верю, — в комнате было темно, но Маша знала в ней каждый уголок и привставшую на локте подругу, больше чувствовала, чем видела, — ну невозможно это все придумать! Вспомни, как он все уверенно рассказывал. Не запнулся ни разу, такое действительно знать, а не сходу выдумывать нужно.
Лопатина вздохнула. С той минуты, когда Юрий вышел из комнаты, у нее ныло сердце, изводя девушку мукой и сочувствием. Перед глазами стояло его лицо, искореженное болью и ненавистью. Да, теперь, только теперь она поверила ему полностью.
— Да, Лен, и я теперь верю, — почти прошептала дочка пасечника, — в голове не укладывается. Когда он до этого говорил нам, что у них до сих пор война идет, я как-то не воспринимала всерьез. А теперь его глаза забыть не могу, после того как услышала про сестру и деда.
— Я всегда знала, что американцы — суки! — в темноте скрипнули пружины кровати, Ленка села, прислонившись к покрытой стареньким ковром стене, — но ты представь, сбросили ядерные бомбы на города. На Москву!
— А что американцы? Он во всем евреев винит. Мол, с их подачи и война до сих пор длится. Ленка, я вот как-то до сих пор не задумывалась о евреях, а теперь вроде сомнения появились… Что-то много слишком о них разговоров. У нас в университете их полно, особенно много на стоматологов учатся. И у меня на факультете… вроде нормальные ребята. А знаешь, сейчас вспоминаю некоторые истории и разговоры, и начинаю по-иному совсем их воспринимать.
— Ну, у нас-то в Чернево всего один еврей, агроном Маргулис, — слышно было, как милиционерова жена усмехнулась, — ты знаешь, а он как приехал к нам в колхоз, два года назад, пытался за мной приударить. Потом кто-то из местных, наверное, ему сказал, что муж мой милиционер, он дико испугался. Прибегал в клуб извиняться и прощения просить. И смех, и грех.
Подруги замолчали. Маша лежала, вытянувшись под одеялом и закинув руки за голову, смотрела в темный потолок. После того, как Кудашев ушел, Сергей вновь ходил его звать перекусить и попить чаю, но вернулся один.
— Сказал, что на сеновале переночует, мол, устал за день, но, чую, вытрепали вы ему все нервы своими расспросами… Парень сам не свой. — сказал им вернувшийся Горохов. Но все же отнес потом гостю, пару бутербродов и кружку чаю.
Повечеряли быстро, и Василий чуть ли не силком отправил дочь с подругой спать, а мужчины остались вдвоем о чем-то встревоженно шептаться. Они спать собирались там же, вдвоем на широкой кровати.
Чем дольше Маша думала о Кудашеве, тем беспокойней становилось. Она и рада была уснуть, но не могла. То так повернется, то этак ляжет, сон не шел. И сейчас, глядя в потолок, думалось уже не про евреев на Мадагаскаре и войну, а о Юриных горячих, сильных руках, и губах, так ласково целовавших ее тело в Смоленске. От таких дум, в груди закрутился огненный, обжигающий шар и, оставляя после себя волну дрожи, скатился куда-то вниз, в пах. Она протяжно всхлипнула и повернулась на бок, свернувшись калачиком и зажав руки между ног. Огонь внутри и не думал униматься. Девушка повернулась к стенке и почти сразу вновь улеглась на живот, спрятав тянущиеся, куда-то к низу живота руки под подушку.
— Ну, ты что не спишь? — послышался шепот Лены, — вся извертелась.
— Да о Юрке думаю… — честно ответила подруга.
— Ой и втрескалась ты в него по самые уши! Нет, ты не думай, что я в чем-то тебя осуждаю…только он… ну в общем сложно все.
Маша молчала, ответить Гороховой решительно было нечего, все так. Еще как сложно.
— А он тоже смотрит на тебя, аж не дышит, — продолжала Ленка, не зная, как раздирают Машину душу, ее слова, а может и знала, вот ведь стервоза…
— Да знаю я... — чуть слышно прошептала в ответ девушка.
— Ну… и что ты, дура, тут вертишься. Того и гляди простыню в узел свяжешь! Иди к нему! — Лена вновь приподнялась, держась за спинку старой кровати.
Маша молчала, чувствуя, как начинает бить тело мелкая дрожь, а дыхание стало прерывистым. Вздох за вздохом, она словно черпала с вдыхаемым воздухом силу и решимость.
— И пойду! — прервала затянувшееся уже молчание девушка.
— И иди! — в тон ее ответила подруга.
— И пойду! — Лопатина рывком села на кровати, готовая вскочить, но тут же поняла, что ноги отказывают слушаться.
Мгновение, другое. Совладав с волнением, она вскочила с постели. Кровать отозвалась противным скрипом старых пружин. Кроме трусиков на Маше ничего не было. Качнулась в такт резкому движению грудь, с не видными в темноте торчащими сосками. Искать в темноте вчерашнее платье она не стала, схватила первое что попалось из висевшего на стуле. Оказалось, что это старая вязанная кофта, давно не сходившаяся на груди. Несколько лет назад, еще была впору, мамка вязала… Девушка на секунду застыла у двери, обернулась на белевшее в темноту лицо подруги, а потом решительно, но тихонько отворила дверь в светлицу и выскользнула из спальни. Стараясь не шуметь, она прикрыла за собой дверь и босиком, на цыпочках стала пробираться к выходу. Лунный свет из окна озарял в углу край кровати с мужчинами, а ночную тишину разрывал оглушительный храп отца. Маша, наконец, достигла выхода в сени, толкнула от себя дверь и поморщилась от раздавшегося скрипа. В темноте, держась за косяк двери, пошарила у стены ногой, нащупывая обувь. Попались какие-то старые отцовы калоши на четыре размера больше, в которые она тут же сунула ноги и шмыгая ими, вышла на крыльцо.
После того, как Василий чуть ли не силком отправил женщин спать, они с Гороховым еще долго сидели за столом, в полголоса обсуждая сложившуюся ситуацию. Сергей пересказал пасечнику слова Кудашева о ожидаемых завтра незваных гостях. Лопатин охал, ворчал, даже матерился шепотом, но потом они пришли к общему мнению, что действительно нужно утром собраться и ехать в Чернево. Наверное, только в тот момент оба ясно поняли, какая нависла над ними угроза. Самая серьезная! Угроза не какая-то мифическая, связанная с другими измерениями, а вполне реальная. Что такое КГБ, и на что способны советские наследники Берии и Дзержинского оба знали вполне. Сергей, сам, будучи милиционером, уже просчитал, насколько мог все последствия, и картина выходила безрадостная. Гость их крепко попал в переплет, и они вместе с ним. Но у обоих сожалений о том, что сделали, не было. Наоборот, не покидало чувство собственной правоты, даже если за это и придется расплачиваться. Оба сговорились ссылаться на то, что ничего не знали и помогли незнакомцу, не ведая ничего о всяких странностях. Женщинам решили все объяснить с утра, оба предвидели, что разговор будет не из легких. И Горохов и, особенно отец, видели, что отношения Маши с Кудашевым зашли достаточно далеко, а полная неопределенность будущего все только усложняла.
Андреич, умотавшись за день, откровенно засыпал. Когда он второй раз кивнул головой, а лежащая на столе рука соскользнула вниз, да так, что пасечник чуть не приложился лицом о столешницу, Сергей сказал:
— Все! Утро вечера мудренее, давай-ка, дядя Вася спать!
Они уже решили, что лягут вдвоем на широкой кровати, тут в углу комнаты. Не до удобств, конечно, но на одну ночь сгодится. К тому же день выдался нервным и насыщенным. Лопатин без всяких споров поднялся, скинул рубаху, а чуть помедлив и штаны, оставшись в трусах. Откинул одеяло и лег у стены. Уснул, наверное, еще до того, как голова коснулась подушки. Сергей, глаза которого так же слипались, лег рядом. Ничего… даже место еще осталось. Но не тут-то было. Голова словно ждала, когда тело примет горизонтальное положение. Тут же полезли всякие мысли, сон не шел. То, что сразу уснуть не удалось, милиционер пожалел очень быстро. Василий Андреевич захрапел. Не просто захрапел, а во всю ивановскую, издавая звуки схожие то с монотонным тарахтением дизеля на Полевом стане, то оглушал комнату ревом взлетающего реактивного самолета. Сергей, некоторое время в плену размышлений даже не замечал этого, но как только решил все же спать, понял, что ночь предстоит трудная. Пасечник, словно издевался. На некоторое время храп смолкал, и на Горохова тут же накатывала дрема, но в тот же миг рев и тарахтение в горле соседа по кровати возобновлялись, казалось с еще большей силой.
Сергей ворочался и так, и эдак, пытался прикрыть уши руками, даже подушкой. Все было бесполезно. Он пару раз хватал Андреича за нос, храп прекращался, но непременно начинался вновь, спустя пару секунд после того, как милиционер убирал руку. Горохов потерял счет времени. Наверное, прошли считанные минуты, но казались они часами. Спал Василий беспокойно. Неведомо, что снилось ему, но время от времени, он стонал и поскуливал сквозь храп, а иногда что-то невнятно бормотал. У Сергея уже крепла мысль, отправится в сарай к их фашисту, как он про себя, впрочем, совсем уже беззлобно, называл Кудашева. После одного из особенно громкого и душераздирающего, звука, изданного Лопатиным, лежащий к нему спиной Сергей неожиданно подумал:
— А как Наташка с ним спит… ну после того, как они….
В голову, неожиданно для него самого, полезли самые нескромные и откровенные мысли на тему «как они». Милиционер сам себе удивился, тут такое происходит, завтра могут в преступники записать, а он о чужой ебле… Кроме всего прочего, как на зло, Андреич в этот момент, прошептал что-то непонятное, но ласковое и попытался обнять во сне его за бедро. Горохов выругался шепотом, убрал с себя его руку, отодвинулся на самый край кровати, рискуя свалиться на пол. Он уже решил встать и уйти на сеновал, да все равно куда, в сарай, в старый коровник, в курятник, на телегу во дворе, да хоть в деревянный нужник во дворе, но в это время скрипнула дверь.
Сергей замер, скосив глаза в ту сторону. Машка, чуть прикрыв наготу, босиком, на цыпочках пробиралась к выходу из дома. Посреди светлицы она чуть запнулась, загремев негромко о плохо в темноте видный стул. Девушка испуганно замерла, оглянувшись на их кровать. Горохов зажмурил глаза, а Василий издал в это время особенно звучный хрип и громко пустил ветры. Его дочь, постояв мгновение, вновь двинулась к двери в сени. Сергей, открыв глаза, проводил сестру погибшего друга взглядом. Самому было стыдно, но он самым нескромным образом, таращился на ее голые, стройные бедра и зад, чуть прикрытый трусами.
— Красавица у Кольки сестра! А у фашиста, нашего, глаза на месте и губа не дура. Ну и кроме глаз, стало быть, все на месте… — подумал он. Стоило Маше прикрыть за собой дверь, он вскочил и метнулся в комнату, откуда девушка вышла, к жене.
То, что Лена не спала, вовсе его не удивило. Сергей, тут же оказался рядом и укрылся легким одеялом, обнимая жену.
— Машаня к кавалеру своему отправилась! — прошептала Лена, прижимаясь к мужу.
— Да, видел! Хорошая пара, нашли они друг друга. Будь он местный парень, я бы только радовался за них, а так… больше проблем.
— Честно скажи, все так плохо, Сережа?
— Хуже некуда Лена, хуже некуда!
Маша сама не помнила, как оказалась перед воротами сеновала. Вся решимость, распаленная страстью, вмиг улетучилась. Ей представилось, как она, в темноте неуклюже расставив руки, шарит по копнам сена, гремит, задев ногой старым подойником, то спотыкается о стоящие у стены вилы. Дура дурой! Да он же спит давно! Что я скажу?! Но тут же подумала, какими словами объяснит свое возвращение, наверняка, не успевшей еще уснуть Ленке и собравшись с духом, распахнула ворота и осторожно ступила в темноту сеновала.
Не пришлось греметь скарбом и шарить в потемках. Все оказалось много проще. Как только она повернулась, чтобы прикрыть за собой воротины, так сильные руки обняли ее сзади, повернули, обхватили голову, а жадные губы впились ей в рот.
— Я ждал тебя, любимая! — прошептал Кудашев, прерывая, наконец, долгий поцелуй.
Дочка пасечника не успела ничего ответить, да и пусто было в голове, не врать же, что пришла сюда почти голая, оттого, что забыла днем на сеновале что-то важное. Те самые сильные руки, по которым она так тосковала последние дни, подхватили ее и бережно уложили на жесткий брезент покрывавший сено. Над ней склонилось белевшее в темноте лицо Юрия, глаза его два темных пятна на лице, казались, сияли. Он что-то хотел сказать, но Маша притянула его к себе и уже сама жадно закрыла рот парня поцелуем. К чему сейчас какие-то разговоры, один вред от них!
Их первая ночь в аспирантской комнате смоленского общежития, походила более на осторожные шаги по тонкому, еще не окрепшему льду. Когда каждый шаг, прежде чем сделать следующий, прощупывает крепость льда. Но сейчас все было иначе. Она набросились друг на друга словно безумные, уже не заботясь о условностях и приличиях. Наслаждение обладания друг другом мешалось с болью от прокушенных губ, оставляя во рту железный, кровавый привкус. Все правила, надуманные неизвестно кем, приличия и условности были отринуты сейчас. Все самое натуральное, животное, основанное на инстинктах и всепоглощающей страсти, пленило обоих. Что-то для молодой женщины было непривычно и в другой ситуации, наверное, немыслимым, к тому же временами еще и странно по ощущениям. Но все что делал с ней Кудашев, только распаляло страсть и застилало рассудок прелестью немыслимого доселе наслаждения. Обессиленные они, размыкали объятия и падали на сено тяжело дыша. Но через какое-то короткое время одного касания горячего тела рядом было достаточно, чтобы желание вспыхивало. И вновь сплетение рук и ног, страстные поцелуи и ласки. Никогда раньше и Маша, и ее кавалер не подозревали в себе такой страсти. Наконец, полностью исчерпав силы, влюбленные уснули. За тонкими, не плотно пригнанными досками стен сеновала уже серели рассветные сумерки.
Что-то мокрое и прохладное настойчиво тыкалось в щеку. Кудашеву, казалось, что он только прикрыл глаза. Всего на миг. Спать хотелось чертовски.
— Вставай! Вставай тебе говорят! — будивший был настойчив и неумолим. Уже находясь где-то посредине между миром снов и явью, он понял, что голос этот не материален, а звучит в голове.
— А ну, брысь! — пробормотал он, но все же открыл глаза. Два казавшихся огромными желтых кошачьих глаза нависали над ним, как две луны в небе. Уже рассвело, через щели сеновала, пробивались солнечные лучики, в которых словно в невесомости клубилась пыль. Видя, что пилот просыпается, Мишка попятился. Найденный всего несколько дней назад на автобусной остановке маленький котенок нереально быстро рос, словно древнее существо внутри него, торопило природу, одному ему ведомым способом.
— Ну, наконец-то! Я уж думал закогтить тебя за щеку… — удовлетворенно, привычным уже чуть сварливым тоном, отразились кошачьи эмоции к Кудашевском мозгу.
— Они идут! Я уже чую… — добавил кот и благостная истома, оставшаяся у Юрия от страстной ночи тут же пропала.
Он рывком поднялся, оглянулся на тихо спящую рядом Машу. Протянул руку, тихонько и нежно погладил ее по спутанным волосам, в которых застряли сухие травинки. Две особо большие былинки, поддел пальцами и вытянул. Подруга ровно дышала во сне, по-детски подложив под щеку кулачок. Старое одеяло, которое с вечера принес вместе с нехитрым ужином Сергей, сбилось вниз и Кудашев поправил его, укрывая девушку до плеч. Против своей воли, натягивая одеяло, коснулся Машиной груди. Тут же в горле пересохло, а в голову ударила кровь. Дико захотелось вновь прижаться к ней и ухватив грудь ладонями, втянуть сосок в рот, крепко сжав губами.
— Та-а-ак! — вновь настойчиво раздалось у него в мозгу, — вам что, прошлой ночи мало было?
Вздохнув, Кудашев, отодвинулся от подруги и принялся нашаривать по сторонам одежду, затем на секунду прервал поиски и решительно, как был голый, встал и пошел в дальний угол сеновала.
— Ого! — вновь напомнил о себе кот-хранитель, — да она тебе всю спину расцарапала!
Юрий только усмехнулся, не оборачиваясь. Под старой корзиной, он разгреб в стороны сено и достал плотно увязанный старый холщовый мешок. Вытряхнул из него свою форму. Хватит носить чужие обноски! Скрываться уже поздно, да и не от кого.
Глава 42. Облава
Кожевников сидел задумавшись, в мерно потряхиваемом на неровностях дороги УАЗе, почти уперевшись лбом в дверное стекло. Потом обратил внимание, что городские кирпичные и панельные многоэтажки сменили вдоль дороги пригородные деревянные дома и сараи. Он повернулся к на редкость сегодня молчаливому полковнику.
— Что думаешь, Павел Петрович? Война? — спросил генерал старика.
— Не, Коля… Думаю, все уляжется. Помнишь, Карибский кризис? Вот когда Кеннеди утречком 16 октября 1962 года, узнал, что на Кубе, в их подбрюшье, теперь советские баллистические ракеты на боевом дежурстве, тогда я, признаться, ждал с минуты на минуту войны. А теперь не думаю, что до такого дойдет. Вся катавасия на территории Советского Союза происходит, их непосредственно не касается… Ну, не считая потери спутниковой группировки над Европой. Но с другой-то стороны им тоже не резон — это афишировать. Авось обойдется.
— Наш обычный русский авось. — усмехнулся Кожевников невесело.
— От нас с тобой, товарищ генерал-майор, в международной политике ничего уже не зависит, нам наше дело нужно завершить, да быстрее.
Николай Иванович, кивнул, соглашаясь, некоторое время снова ехали молча. Вернее, молчали они с полковником. Прапорщик за рулем и сидевший рядом с ним Рощин, наоборот, в полголоса что-то обсуждали. Невольно Кожевников прислушался к ним и сразу заинтересовался.
— А я тебе говорю, точка перехода не может быть далеко! Даже если она не стабильна по времени, пространственно, должна быть четко локализована! — майор Рощин в пылу спора методично, в такт словам стучал рукой по металлической панели машины перед собой.
— Не факт, — отвечал ему увлеченный спором прапорщик, разговор вовсе не мешал ему управлять машиной, он, не отрывая глаз от дороги, продолжал, — совсем не факт! В этом случае, энергетические колебания физического вакуума, в соответствии с эффектом Казимира, будут слишком явными!
Который раз удивился Кожевников этой парочке. Первое впечатление от Миши и Гриши, было не просто обманчивым, а катастрофически неверным! Эти двое действительно стоили целого аналитического отдела Генерального штаба. Он бросил недоверчивый взгляд на простоватое лицо, нескладного пухлого Забелина. Никогда бы не поверил, что он может запросто оперировать такими заумностями. По крайней мере, для генерал-майора КГБ Николая Кожевникова, всякие «эффекты Казимира» были явной китайской грамотой.
— О чем речь? — поинтересовался он, перегнувшись вперед.
Оживленный диалог между их водителем и майором, тут же прекратился. Рощин повернулся назад и пристально посмотрел на сидящих позади старших офицеров. Причем вопросительный взгляд его обращен был не к Кожевникову, а к полковнику Дубровину. Генерал до сих пор не мог привыкнуть к слишком вольному поведению этих двоих. У него, в Смоленском Управлении, майоры и капитаны, не говоря уже о прапорщиках, находясь рядом с генералом, и дышали через раз.
— Рассказывай! Ему теперь уже можно знать, — махнул рукой Павел Петрович, — он теперь и не такое знает. Он теперь увяз в государственных тайнах и секретах, как щегол в ловчей сети.
— У нас спор, товарищ генерал-майор, о локализации портала через который этот немец к нам попал, — принялся объяснять Рощин, причем по паузам и замедленной речи, Кожевников понял, что он подбирает слова и выражения попроще. Ну что же, тут без обид, лучше так, чем делать идиотское лицо, слыша о всяких «эффектах Казимира».
— Тут ведь какое дело…, — вмешался прапорщик, — я считаю, фриц мог провалиться к нам только случайно, попав в одну из аномальных зон с постоянной локализацией портала, а товарищ майор, утверждает, что они могли научиться эти зоны вычислять, поэтому о случайности речи нет.
— Это что, реально? Про порталы? — заинтересовался генерал, повернувшись к Дубровину.
— Конечно, — спокойно ответил он, — мы после Кенигсбергского случая в 1945 году плотно этой темой занялись. Решили, что если уж не можем предотвратить появление пришельцев, то должны знать наиболее вероятные места их появления. Но ничего из этого не вышло. Оказалось, пустой тратой сил, средств и времени.
— Ты же сам сказал, порталы — это реальность! — удивился Кожевников.
— Ну и что с того? — так же спокойно сказал полковник, — проблема в том, что в теории и, похоже, на практике, параллельных миров множество, и все под контроль поставить невозможно. Даже и не нужно, так как невозможно определить, откуда лезут к нам гансы. Это при том, что есть еще одна гипотеза — что нацисты не просто научились выявлять точки перехода, но и каким-то образом могут их открывать.
— Невероятно! — пораженный услышанным генерал как-то сразу сник, — но откуда у них такая мощь, такие силы и способности?
— Эх, Коля, Коля, — на этот раз в голосе полковника явно звучала искренняя боль, — я уже говорил, если бы в тридцатые, эти пидарасы Ежов с Ягодой не поставили к стенке Барченко и Бокия, не перебили и не сгноили в лагерях почти всех наших людей, кто знает, каких высот достигли бы мы. А у них, «Аненербе» и другие подобные службы работали и работают до сих пор.
Некоторое время ехали молча. Кожевникову просто нечего было сказать. Полковник, испытавший то, о чем говорил на своей шкуре, был несомненно прав. Чертов «Большой террор» еще долго будет сказываться на современности.
— Но неужели действительно, таких порталов много — через какое-то время спросил он.
Дубровин пожал плечами.
— Что значит много? Они есть, это все что я могу сказать. Когда-то, я ни черта не смыслил во всей этой зауми, на грани физики и магии, потом, конечно, набрался всего. Жаль, тема эта секретна, было бы забавно на старости лет получить ученую степень по квантовой физике. Мы вывели такую теорию, опираясь на принцип изономии — равного бытия. Хотя еще в Древнем мире философы и ученые знали не меньше нас, если не больше. Законы физики аргументируют, что все измерения соединены фотонными тоннелями, это разрешает перемещаться по ним, не искажая закон сбережения энергии. Но не думаю, Николай, что сейчас тебе стоит забивать голову теорией.
Кожевникову и в голову не пришло спорить. Одно дело что-то простое и привычное, почти бытовое, вроде закона Ома, а тут…
— Ну а если попроще и своими словами? — не отставал генерал.
Старик задумался, Миша и Гриша не вмешивались в разговор начальства. Они прекратили свои препирательства, но явно навострили уши, ожидая, что ответит генералу их шеф. В это время, одном из ухабов УАЗ особенно сильно тряхнуло. Забелин кого-то обматерил сквозь зубы, подозрительно похоже было, что Советскую Власть. Он закрутил рулевым колесом, восстанавливая контроль над автомобилем и выруливая на более ровную часть дороги, почти на встречную полосу.
— Ты смотри не угробь нас, шофер ***в, мне еще интересно конец этой истории посмотреть! — беззлобно выругался Дубровин, упираясь одной рукой в дугу на потолке, а другой в спинку водительского сидения и обратился уже к генералу.
— Ну если попроще, — вернулся к теме полковник, вновь усевшийся поудобнее на сидении, после виража, — тему эту после событий в 1945 года в Восточной Пруссии мы серьезно рыли… Дана была установка, выявить места возможного появления этого… противника. Но похвастаться особыми успехами мы не могли. Так как больше столь агрессивных прорывов в наш мир не было, чем дальше, тем больше нам под эти поиски бюджет резали. После смерти Сталина совсем почти перестали и вспоминать. Если мы отправляли экспедиции, то старались по другой статье расходов провести. Но после Скандинавских событий опять пошла активная работа.
Генерал, внимательно слушавший собеседника, затаил дыхание. Дубровин, видя его интерес усмехнулся:
— Да ты, Коля дышать-то не забывай. Не нашли мы к ним прохода. Так… кое-что тут, кое-что там, общие особенности, теория не более. Одно точно, есть проходы в другие миры. Мы поделили их на две части. Одни, возникающие неожиданно в различных местах, назвали пробоями. А есть и такие, что открыты постоянно или открываются периодически в зависимости от каких-то обстоятельств. Мы установили, что на планете существует ряд мест, в которых явления пространственно-временных перемещений случаются довольно часто. Именно в этих местах находятся крупные разломы земной коры. Из этих разломов периодически идут мощные выбросы энергий, природа которых изучена далеко не до конца. Именно там, в периоды энергетических выбросов и случаются аномальные пространственно-временные перемещения как из прошлого в будущее, так и наоборот. У нас в СССР, таких мест мы нашли два. Одно в окрестностях Геленджика, а одно в Подмосковье. Ну а в мире их порядочно, но сам понимаешь, нам затруднительно там работать в полную силу. Недалеко от городка Седона в Аризоне, Гебекли-Тепе в Турции, в Абидосе — одном из старейших и важнейших городов Египта, врата Ранмасу Уяна на Шри-Ланке, — Врата Солнца в Тиуанако и — Врата Богов в Перуанском городе Пуно. Ну и, конечно, Британский Стоунхедж.
— И что, прям можно переместится? А ты, Павел Петрович, говоришь, что никаких серьезных успехов не было! — недоумевал Кожевников.
— Успехи? Две пропавшие группы… в каждой по дюжине ребят, лучших из лучших. Вот и все успехи. Как выяснилось, вход куда-то, это не значит, что это выход откуда-то.
— И никаких следов и известий? — помрачнел генерал, сам понимавший, что потеря двух групп в разведке, потеря очень существенная.
Дубровин закряхтел и завозился с форточкой на двери, было и правда, душно.
— Ты представляешь, Николай, строение земли? Мы живем в узкой полоске тропосферы. Под нами тысячи километров земной коры и что там под ней… над нами сотни и тысячи километров. Вход в портал, расположенный в туннеле в ущелье под Геледнжиком или в базальтовых выработках под Подольском, выходом может иметь земную толщу в пятидесяти километрах ниже уровня моря или на границе стратосферы и мезосферы, где-нибудь в шестидесяти примерно километров над землей. Ты слышал или в газетах, может, читал, что где-то видели птеродактиля? Это ящер с крыльями на подобии огромной летучей мыши, но с зубастой пастью, современник динозавров? В газетах про такие случаи пишут в разделах «невероятное» на последних страницах.
— Что-то вроде припоминаю… — ответил генерал, пытаясь вспомнить давно прочитанные подробности происшествия.
— Ну так вот, ничего невероятного тут нет. А одну тварь в конце шестидесятых, мои люди пристрелили в Замбии, в болотах Замбези и привезли в Москву. Признаться, он изрядно подтух по дороге и вонял жутко. В США, в Техасе, так их замечают постоянно с конца прошлого века. Типичный пример постоянных порталов, расположенных на какой-то высоте над землей. У себя в мире эти твари проскакивают в портал и вот те здрасти, оказываются у нас. Хотя и не только в дальних странах такое случается. Мы нашли в архиве письмо от крестьянина села Николаевское Никольской волости Максимова Александра Ильича, адресованное в октябре 1915 года известному русскому географу и этнографу Потанину В письме Ильин сообщал, что в тридцати восьми верстах от села один местный житель застрелил какое-то — странное и доселе невиданное животное, пролетавшее, над лесом.
Посмотреть на убитого зверя сбежалось все село, но, поскольку вид чудовища всем внушал страх, крестьяне окрестили его нечистой силой и быстро закопали в землю.
Есть в этом письме и описание этого чудовища, по памяти могу тебе, Николай, пересказать, но может в чем-то и ошибусь: «Величины оно с большую собаку, ноги небольшие, вид их вроде лапок, рот и голова вроде щучьего или крокодила, крылья, как у летучей белки, только очень больших размеров, хвост длинный, к концу тоньше, цвет шкуры имел черный, блестящий и шерсти на ней незаметно. Когда он упал на землю, то разинул рот, в котором очень много больших зубов, цвет в пасти красный».
В конце своего письма Александр Ильич просил разъяснить, что же за зверя подстрелил односельчанин. Вот такие дела, но судя по тому, что эту тварь больше никто там не встречал, имел место пробой. Мы пробовали в пятидесятых найти очевидцев того случая, надеялись, что в идеале кто-то помнил, где мужики прикопали этого монстра. Да слишком много времени прошло. Так и не нашли.
Или вот к примеру известный монстр из озера Лох-Несс в Шотландии, про него постоянно пишут.
— Это да, слышал! Неужто и это, правда?! — удивился Кожевников.
Неожиданно прапорщик Забелин фыркнул от сдерживаемого смеха, а майор толкнул его в плечо и насупившись бросил быстрый взгляд на Дубровина.
— Правда, правда… — ответил ему старик полковник, и ехидно добавил, — вот у нас, товарищ майор лично его ловил. Ну, расскажи, как дело было, Григорий…
— Това-а-а-а-рищ полковник, ну не начинайте снова… — протянул Рощин, стараясь не смотреть на окружающих.
— А я говорю, рассказывай! — повысил голос Дубровин.
Делать было нечего, и майор начал рассказывать. Постепенно голос его обрел прежнюю твердость и уверенность. Истории о живущем в большом шотландском озере недалеко от Инвернесса чудовище известны были еще со времен римского завоевания Британских островов. Речь о письменных свидетельствах, несомненно, известен был Лохнесский монстр и много ранее. Вся история отлично вписывалась в теорию постоянного портала, к тому же это глубоководное озеро находилось на геологическом разломе Грейт-Глен и никогда серьезно не исследовалось по причине большой глубины и очень мутной вследствие высокого содержания торфа в грунте, воды.
В 1972 году к озеру и его гипотетическому обитателю проявили настойчивый интерес американцы. Причем группа под руководством американского исследователя доктора Роберта Райнса из Академии прикладных наук курировалась непосредственно американской разведкой. Именно это обстоятельство и как раз известные события в Скандинавии помогли выбить в 1977 году деньги на операцию спецотдела в Шотландии. Внедрение проходило двумя группами. Три любителя-аквалангиста из Уэльса с необычно хорошим оборудованием — парни из оперативного отдела и преуспевающий адвокат из Швейцарии в долгосрочном отпуске — майор Рощин. Все четверо, якобы случайно встретились и познакомились в Инвернессе и сообща решили поискать славы и денег в поисках легендарного Лохнесского монстра. На аквалангистах лежала прикладная работа на озере, а Базельский адвокат мистер Юнгер, должен был позаботиться о их безопасности, а также налаживанием контактов с местным населением. Экспедиции предшествовала гигантская работа, проведенная в СССР аналитиками Дубровинского отдела, в ходе которой выкристаллизовались несколько требующих проверки версий. Сразу была отброшена история о постоянно живущей в озере популяции неизвестных реликтовых животных вроде плезиозавров. Для этого популяция должна была составлять десятки, а то и сотни животных, а Лох-Несс озеро хоть и большое — 56 квадратных километров, но не настолько что бы эти твари, не попадали регулярно, на протяжении веков, в сети рыбаков. Кроме того, различные плезиозавры известные современной науке, делились на несколько групп и имели размеры от 4,5 до 20 метров. Устойчивая популяция таких монстров неминуемо сказалась бы на биологическом мире озера. Иными словами, они должны были, сожрать в озере всю живность и передохнуть с голода. Не считая уже того, что плезиозавры дышали воздухом и должны постоянно выныривать из воды, чтобы вздохнуть.
Тем временем, озеро быстро начало преподносить сюрпризы. Считалось, что при средней глубине Лох-Несса в 132 метра, максимальная его глубина 230 метров. Никто и подумать не мог, что у троих исследователей любителей в лодке оказался отличный сонар и гидролокатор. Оказалось, что на дне озера существует огромная расщелина, глубиной почти 1500 метров, а это уже само по себе было невероятное открытие. Кроме того, на глубине ниже 200 метров, химический состав воды менялся. Чем глубже осуществлялись замеры, тем солоней становилась вода. Причем слои не перемешивались и Лох-Несс имел славу одного из основных источников пресной воды Великобритании. О исследовании таких глубин с легким водолазным оборудованием имевшемся у разведчиков не было и речи.
Помогла физика и знание принципа поиска аномалий, разработанных в Москве и, конечно, кое-какие, нестандартные приборы. На глубине чуть более 500 метров, в том самом разломе, несколько раз зафиксирована гравитационная аномалия в несколько десятков метров, а сонар смог один раз засечь на сопоставимой глубине, что-то быстро движущееся размером около семи-восьми метров. Мутная вода не позволяла там ничего снять на камеру. И рабочей версией стало наличие периодически открывающегося на этом месте портала. Так же многое прояснилось и о причине редкости наблюдения местного монстра. На земле эти динозавры жили с триасового по меловой периоды, около 199,6–65,5 млн. лет назад, в теплых и насыщенных кислородом соленоводных морях и озерах. Судя по всему, какой-то твари время от времени не везло проплыть через этот портал и оказаться в незнакомом жутком месте с холодной, грязной, пресной торфяной водой и с воздухом, в котором мало кислорода и воняет незнакомой гадостью. Малого динозаврового ума хватало на то, чтобы стремительно убраться из этого невероятного места, это, если получалось, и портал был открыт. Или дожить до того момента, когда он откроется вновь, а это было непростой задачей. Работать было над чем, вопросов возникало множество, в том числе, почему кроме здоровенных динозавров в озере за весь исторический период никогда не отмечалось более мелких обитателей триасово-меловых морей, а их-то должно было быть в разы больше.
— Ну вот собственно и все… — закончил Рощин, явно не договаривая чего-то важного.
— Да? — подозрительно медовым голосом произнес старик, — это ты рассказал о работе ребят-технарей, а что же умолчал о своей оперативной деятельности?
— Ну… да нечего особо и рассказывать… Завербовал кое-кого из местных, да и все.
— Ну! Коней ебу! Скажи, какого черта ты запудрил мозги жене пресвитерианского священника в Форт-Огастусе?
— Опять вы начинаете, товарищ полковник! Ну сколько раз говорить, эта рыжая бестия, сама повисла у меня на шее, почитай с первого дня в их деревне. Я же не виноват, что муж был на тридцать лет старше Айлин и давно предпочитал супружеским обязанностям, дела аббатства.
— Ага… и ты решил ловить Лохнесского монстра у нее меж ног! Отличный объект для вербовки, великолепный источник оперативной информации! А подумать только, какой ценный… Не самый, конечно, быстрый путь к разведданным, но зато самый приятный.
На побагровевшего майора Рощина было жалко смотреть. Не спускавший глаз с дороги, а рук с руля, Забелин тихо подвывал от восторга, судя по всему, выволочка майору на эту тему была не первой и давно известной.
— Товарищ полковник, ну прекратите! Сколько можно уже… и выговор был по партийной линии и со званием тормознули. — Рощин всем своим видом олицетворял раскаяние.
— А ну, да… ты только еще товарищу генералу объясни, какая такая в Форт-Огастусе, деревне на юго-западе озера Лох-Несс в 650 жителей, военная буржуинская тайна была, что ты кроме этой бабы, охмурил еще и ее семнадцати летнюю падчерицу, от первого брака священника? А? Что молчишь? А чтобы, наверняка, получить всю информацию еще и ее брата—близнеца?
— Бля… — только и смог вымолвить Кожевников.
— А знаешь, Николай, как и чем, закончилась история нашей операции в Лох-Нессе? Тем, что уважаемый пастор Мак-Моррей, поехавший в Инвернесс по делам аббатства, сломал машину и неожиданно вернулся ночью домой. Где застал в своей спальне горячо любимую жену, дочь и сына вместе с преуспевающим адвокатом из Швейцарии, в тот момент, когда господин адвокат…, впрочем, о подробностях того, что увидел почтенный пресвитер умолчу. Скажу только, что мозги служителя Господа вскипели и его хватил удар, от которого он через два дня и умер. А адвокат из Базеля господин Юнгер, получил неожиданное известие из своей конторы, срочно прервав отпуск, вернулся в Швейцарию. То есть уже через три дня сидел у меня на гауптвахте.
— Все вы усложняете, товарищ полковник. Все равно с имеющимся оборудованием мы уже ничего не могли на том чертовом озере сделать. Вопрос нашего возвращения был делом нескольких дней. — довольно нагло заявил Рощин.
— Ну да… Вот за что люблю тебя, шельмеца, так за эту непередаваемую смесь наглости и непосредственности. Отчасти он прав, Коля. Как только мы поняли, что из той дыры выплывают ластоногие бестолковые рептилии из Мелового периода, а не подводные лодки папаши Деница из параллельного мира с фашистами, тратить деньги на дальнейшие исследования на месте, было уже незачем. К тому же они там собрали научной информации на годы работ нескольких наших «почтовых ящиков». Только ты, шельма, не думай, будто я не знаю, что ты посылал в прошлом декабре три открытки в Инвернесс, через нашу резидентуру в Базеле.
Генерал-майор Кожевников сам не заметил за этими разговорами, как они, соединившись у поворота на Хиславичи с четырьмя ЗИЛ-131 с разведчиками Мельгузова и отрядом спецназначения Дубровина, прилетевшего накануне из Москвы. К одиннадцати часам колонна машин свернула от Шумяч к Чернево и уже через полчаса, сопровождаемая изумленными взглядами местных жителей, въехала в село.
Глава 43. Нож у горла
Пока голый по пояс Кудашев шел через двор к колодцу умываться, кот вертелся под ногами, не переставая болтать. Обершарфюрер не чувствовал и малой досады на его назойливость. Ведь, подумать только, разумное существо, запертое в теле маленького животного, годами, да что там, столетиями, не могло ни с кем из людей общаться как с равным. Или мог? Что гадать, но понять его можно.
— А с вчера уже спал на попоне в конюшне, да пунник, тварь мохнорылая, растолкал. Пойдем со мной да пойдем, мол, посмотрим, потешимся, как хозяйка на сеновале с гостем милуется!..
Кудашев резко остановился:
— Что такое? Что за пунник?
Кот тоже остановился, сел и, задрав мордочку вверх, уставился на Юрия.
— Вот ты, хоть и колдун, а дикий и необразованный, как лешак из дальнего леса. Ты спал где? На сеновале! Иными словами — в пуне. Так сарай для сена издавна тут назывался. Ну а как всему сущему присмотр ему нужен. Вот там пунник и водится. Следит за порядком, добрым хозяевам сподобляет сено сушить.
— О как! А ты…не лукавишь, котище? Я там никого не видел и вчера, и до этого? — в который уже раз изумился Кудашев. Мир продолжал удивлять всем своим ранее скрытым от глаз богатством.
— Ну ты сам посуди, если нашего брата всяк мог бы видеть и знать, это что же бы было? Пунник, он, глаза отводить мастак, если не знать, где смотреть, то ни в жисть не прознаешь про него. Он, когда в пуне сено есть, на перекладинах стропильных сидеть любит. С виду как грязного сена охапка в паутине, да трухе. Ентот шельмец издавна большой любитель поглазеть, как человеческая молодежь на сеновале развлекается, да как кошаки возятся, и мышей у него в пуне ловят.
— Та-а-ак! Стало быть, вы, два извращенца, всю ночь пялились, как мы… — у него аж дыхание перехватило, но злости не было, а только какое-то шальное веселье.
— Ну что ты, что ты… гневаешься сразу! Мы же со всем уважением, а не просто так. Пуннику, и вовсе право это заповедано, за помощь по хозяйству. К тому же он боится тебя до трясучки, особливо после того как ты грозу давеча призвал. Ведь смерть пуннику приходит при громовом ударе да от небесного огня. Он от молнии бесследно в прах обращается!
Кудашев только махнул рукой и опять зашагал к колодцу. Но хранитель, будто назло, не унимался, забегая то с одной стороны, то с другой, мешаясь под ногами:
— Мы ж тихонько на стропиле сидели… Да… а ты силен колдун по энтим-то делам, у меня аж сон пропал, как увидал что вы там творите! Пунник-то, уж на что всякого повидал и то, аж подвывал с восторгу, ахал, храпел и свистел! А особенно мне в душу запало, как ты ее на живот повернул и…
— А ну, умолкни! — прикрикнул на кота Кудашев чувствуя, как краска дикого смущения заливает лицо. Он с кряхтением достал из колодца полное ведро ледяной воды, и добавил, повернув голову:
— Не смей больше об этом вспоминать!
Пока обершарфюрер, фыркая, обливался водой по пояс и тер лицо, лопатинский хранитель сидел в сторонке и с явным ужасом взирал на эти водные процедуры. Заканчивая умывание, Юрий набрал в руки воды, умылся последний раз и резко, встряхнув мокрыми руками, обильно обрызгал кота холодной водой. Тот подскочил от неожиданности, выгнул спину и зафыркал.
— Ну вот зачем?! Зачем! Знаешь же, что не любят кошки этого! — загудел в голове недовольный голос.
— Это я тоже, со всем уважением! — засмеялся Кудашев.
Он уже повернулся что бы вернуться в сарай, но кот окликнул:
— Ты это, колдун, обожди. Ты на пунника не держи мыслей злых. Такой он у нас шалунишка, испокон веку так повелось. И это… хозяйке скажи, чтобы исподнее свое не искала… Я говорил ему, не бери, да разве ж он послушает. Уволок. Аж трясся от восторга, сопел и стонал. Только ты не спрашивай, зачем они ему, а то осерчаешь и сожжешь пуню. Он же не со злобы, а со всем уважением. И поверь, сено теперь у хозяина всегда будет отменное!
Юрий неудержимо рассмеялся в голос, закрыл вновь покрасневшее лицо ладонью и махнул на кота рукой, уйди, мол, сил больше нету, тебя видеть.
Кудашев вернулся на сеновал и, стараясь не шуметь, осторожно прикрыл ворота. Солнце уже вовсю пробивалось сквозь щели дощатых стен, где-то рядом, не переставая, орал горластый лопатинский петух. Повернувшись, он понял, что Маша тоже проснулась. Она сидела посреди сеновала, прижимая к груди одеяло, и растеряно шарила рукой по сену со всех сторон. Девушка подняла на него заспанные глаза и улыбнулась. В темно-русых волосах полно было сена.
— Вот не могу трусики отыскать, и куда только ночью забросила? Как теперь в дом-то вернуться? — растеряно прошептала она, вновь опустив глаза и шурша сеном вокруг себя.
С трудом сдерживая улыбку, обершарфюрер поднял голову и, обшарив взглядом стропила, заметил в углу на балке охапку мелкого грязного сена, обвисшего клочьями паутины. Он вскинул руку и стараясь вновь не засмеяться, погрозил в сторону охапки сена пальцем, живо представив в уме яркую вспышку молнии во все небо. Из угла, со стропил словно взвыл сквозь щели сеновала сквозняк и посыпалась сверху старая труха.
— Со всем уважением, — усмехнулся Кудашев.
— Не переживай, милая, сейчас сам оденусь и принесу тебе что-нибудь из одежды. — сказал он, стараясь стереть с лица улыбку и боясь, что причину его веселья подруга неверно истолкует.
Юрий сел на перевернутую бадью и принялся зашнуровывать высокие десантные ботинки. Какое же все-таки наслаждение, носить нормальную обувь! Не ношенные башмаки на два размера меньше и не втридорога купленные и уже разваливающиеся жидовские штиблеты.
Девушка, первым порывом которой было обнять своего мужчину, затаила дыхание, не отрывая глаз от одевающегося Кудашева. Маша вдруг поняла, что только сейчас видит его не в ношенных вещах брата и не в том, что собрал по селу у мужиков Сергей, а в том, что было его, «оттуда». Юрий, зашнуровал высокие полусапоги, туго обхватывавшие ноги чуть ниже середины голени. Поднялся с квашни, притопнул ногами, проверяя удобно ли села обувь. На нем уже были надеты форменные серо-зеленые брюки с накладными карманами на обоих бедрах. Нагнувшись, он достал из мешка белую футболку и ловко натянул ее через голову. Кудашев повернулся, и девушка заметила плохо отстиранные на груди и ключице пятна. Кровь, поняла она, тут же заныло сердце. Его или того, другого пилота. На груди слева напротив сердца нанесен был на материю черный круг со знакомыми по книгам и фильмам рунами «SS». Куртка чуть ниже талии, того цвета что и брюки и так же с заметными пятнами не отстиравшейся крови спереди. На груди два накладных кармана, справа раскинул крылья вышитый фашистский орел, на кармане слева, какой-то значок и цветная лента посредине в пуговичной петле. На воротнике с обеих сторон черные петлицы с теми же рунами что и на футболке и какими-то знаками. Было что-то вышито и на рукаве, но девушка не рассмотрела подробней. Оказалось, что куртка как-то крепится с брюками, составляя одно целое, вроде комбинезона. Кудашев немного повозился с застежками на поясе, потом на рукавах. Наконец, выпрямился и одернул куртку, расправляя складки. Последним он достал из мешка ремень из рыжеватой кожи, на котором, оттягивая его вниз висела пистолетная кобура. Он подпоясался и поправил кобуру, висевшую непривычно, не так как у советских военных и милиционеров, не справа, а слева.
Юрий повернулся к ней и улыбнулся немного не уверенной улыбкой. Маша застыла, не сводя с него глаз. Несомненно, эта форма очень ему очень шла, и сразу видно было, в ней он чувствует себя привычно и уверенно. Намного уверенней, чем во всем, что она видела на нем раньше. Но чтобы она не слышала и не видела раньше, только сейчас окончательно поняла дочка пасечника, кто перед ней. И с каждой застегнутой сильными пальцами парня пуговицей, чувствовала Маша, как отдаляется от нее любимый человек и хотелось кричать от этого в голос все громче и громче.
— Я сейчас схожу в дом, принесу тебе одежду. Кажется, Василий Андреевич, уже поднялся и гремит посудой на кухне.
— Кудашев хотел было уже развернуться, но в приоткрытую дверь сарая скользнул маленький кот, с разбегу запрыгнул на бадью на которой сидел до этого обершарфюр. Мишка повернулся к хозяйке, привстал на задние лапы и явственно поклонился. Девушка, начинавшая в это время подниматься с сена, кутаясь в одеяло, от неожиданности рухнула обратно.
— Пора, колдун! — обратился кот к Юрию, тревожно глядя тому в глаза — они разделились. Половина сейчас в Чернево и устроили там настоящий ужас, потом едут сюда. Будут тут после полудня. А часть, идет вдоль кромки болот, чтобы выйти нам в спину, со стороны топей.
— Скверно! Мы-то с Сергеем, надеялись, что они успеют в село уехать, а теперь и не знаю, как быть! — ответил Кудашев, сам не замечая, что отвечает коту вслух.
У Маши, закружилась голова. Хорошо, что сидела на скомканном рядне, а то бы и ноги подкосились. Который раз уже за последние два дня, она чувствовала, что еще чуть-чуть, и забьется она в истеричном, громогласном смехе, провожая им покидающий ее рассудок. Вроде уже и привыкнуть пора. Но разве можно к этому привыкнуть?! Когда оказывается, что твой любимый, появился нежданно-негаданно из другого, странного мира. В привычном с детства мире обитают призраки. Коты, подобранные на автобусной остановке, пляшут на столе и кланяются, да и вообще к кошачьему племени отношение имеют не то чтобы очень прямое. Да и много еще чего странного, страшного и непривычного. А тот самый, любимый, стоит сейчас в чужой, с детства ненавистной военной форме и совершенно серьезно беседует с котом.
— Ну тех что от болота идут, я на себя беру! — уверенно сказал кот с нотками самодовольства в голосе, звучащем в Кудашевской голове.
— Ты?! Ты это серьезно? Да что ты такое говоришь? Да на тебя в высокой траве наступят и не заметят! — удивился обершарфюр.
— Ага… по-твоему я только мышей таскать могу, да о диван когти точить? — ехидно ответил кот, — да я эту семью веками охраняю, по-твоему, как?
— Понятия не имею… — признался Юрий, сев на корточки напротив бадьи с котом. И правда, как-то раньше даже не задумывался о таком.
— Все, кто со злом идут, сюда не доходят. Так-то! Как и что, это уж моя проблема, так что пусть у тебя голова болит о тех, что с села идут, а люди от болота, тебе не опасны. С двух сторон, конечно, не смогу беду отвести, да такого раньше и не было. Дорога на заимку одна. А через лес никто не ломился. Но среди этих, что от села, не простой человек. Я его силу чую. Так что ты, колдун, тебе с ним и разбираться!
Неожиданно, словно незримая завеса упала с Машиных глаз, с сердца, с рассудка. Вспомнился рассказ Сергея о том, как он Кудашев вызывал помощь, встала перед глазами черная проплешина на опушке, где раньше раскидывал сильные как плечи ветви, старый дуб. Ведь Юра, ее самый дорогой теперь человек, собирается уходить! Не просто, куда-то, по делам или иной надобности, а совсем, туда, откуда возврата нет, как нет этого места в окружающем ее мире. Или еще хуже, заберут любимого у нее… Впитанный с молоком матери страх советского человека перед всесильными органами, никуда не девался. Несмотря на то, что страшные времена культа личности, о которых так невнятно и скороговоркой говорила в школе их старенькая учительница Нина Ивановна, прошли, страх этот был жив и сейчас заколол сердце ледяными иглами.
— Нет! — вскрикнула девушка, порывисто вскочив с сеновала, забыв про наготу и уронив старое одеяло.
И кот и Кудашев испуганно повернулись на крик и застыли оба, по-дурацки, с приоткрытыми ртами, не сводя глаз с обнаженной фигуры. Где-то сверху, в углу ухнуло, заскрежетало, захрипело, с шумом посыпался, сухой мусор.
— Не пущу тебя! — порывисто выкрикнула Маша, голос в конце фразы предательски дрогнул, готовясь сорваться в рыдания.
Юрий шагнул к ней, притянул к себе за плечи и крепко обнял, столь желанное, страстно любимое тело. Что-то зашептал, стараясь погасить почти уже начавшуюся истерику. Кот почувствовав себя лишним, соскочил с бадьи и стремительно вылетел во двор, оставив людей самих разбираться с личными проблемами.
При всем желании Кудашев не мог сказать подруге ничего утешительного. Он знал, давно уже знал, что момент этот настанет. Когда слов не будет и заменить их, он сможет, только нежно поглаживая ее по голове, не отрываясь глядя в подернутые слезами припухшие, любимые глаза. Если все будет плохо и очень плохо, он не переживет этот августовский день. Нет, смерти он не боялся. Особенно после всего, что познал за последнее время. Но невыносима была мысль о судьбе людей, ставших ему дорогими. Василии Андреевиче, Сергее с женой, Маше… Если все сложится удачно, и его смогут эвакуировать, забрать девушку с собой тоже никак не получится. Обершарфюр уже давно, на этот случай решил, что сделает все от него зависящее и даже больше, что бы вернувшись, получить разрешение о вывозе Марии Лопатиной в Рейх. Вот только этот удачный расклад с каждой минутой становился все призрачней. Где свои, где помощь? Неведомо… а враг, он рядом. К полудню уже будет тут.
Все же истерику удалось погасить до того, как она началась. Через десять минут Кудашев уже вел, обняв закутанную в одеяло Машу к крыльцу. За одеждой она его не отпустила, словно боясь потерять из виду даже на секунду. Дверь, скрипнув, открылась, и на крыльце оказался по пояс голый Сергей с полотенцем через плечо. Увидев любовников, он присвистнул, и чуть обернувшись к приоткрытой двери, крикнул:
— Ленка! И, правда, встали они уже!
Из-за его спины выглянула жена и в миг, почувствовав состояние подруги, птицей слетела с крыльца и, почти вырвав Машу из рук обершарфюра, скрылась со всхлипывающей дочкой пасечника в доме.
Сергей Горохов, уперев руки в бока, рассматривал Кудашева. По-птичьи наклоняя голову, то в одну сторону, то в другую, наконец сказал:
— Хорош! Что и говорить, немцу военная форма, что рыбе чешуя! Он, опершись руками на перила перегнулся, чтобы окинуть взглядом пилота всего, с ног до головы и добавил:
— Красавчик! Только это… Юрка! Даже я, зная всю твою историю, да все, что ты последнее время рассказывал, оч-е-е-ень большое желание испытываю дать тебе, в этой форме, в морду. Ну… или пристрелить! Может зря ты ее надел? Еще неизвестно, как выйдет с чекистами, а в это-то твоей форме, расклад ясен.
— Поздно, Сережа, — невесело усмехнулся Кудашев, — они уже и так прознали, кто я и откуда, к тому же никакого желания попадать к ним живым, у меня нет.
Сергей вздохнул и разочарованно покачал головой.
— С Махой-то что? Из-за формы твоей фашистской, глазищи у нее как у совы болотной? — спросил он, спускаясь по лестнице и, продолжая внимательно осматривать пришельца, наконец, представшего перед ним в естественном обличии.
— Да, нет. Она кажется, только сейчас поняла, в какой цугцванг мы попали. — ответил Юрий.
— Что? Ты на русском говори, какой такой цванг? — даже остановился от неожиданности милиционер.
— Да это в шахматах так называется ситуация, в которой один или оба игрока не имеют выгодных ходов — любое совершенное им или ими действие приведет к ухудшению их положения — пояснил Кудашев.
— А-а-а-а… никогда не был силен в этой заумной игре, — сказал Горохов, с пониманием кивая и добавил, — по-русски, Юрка, это значит — Полный ****ец!
У колодца, пока Сергей фыркая умывался и обливался ледяной водой, обершарфюр пересказал ему новости, о двух отрядах, идущих на заимках и о том, что в Чернево — все плохо.
— Вот ведь, ****ство… — протянул участковый мрачно, — и что делать теперь?
В это время вновь хлопнула дверь дома и с крыльца, ворча с недовольным видом, стал спускаться Андреич. Он увидел стоявших у колодца мужчин и направился к ним.
— Вот ведь! Выставили из дому! — сварливо сказал он, подойдя к ним, — им видите ли поговорить и одеться нужно! Чем я им на кухне помешал, ума не приложу!
Военная форма обершарфюра Кудашева видимого эффекта на пасечника не произвела, он ее уже видел, да и просто устал уже, от новых сильных эмоций.
— Ну, что плохого? Говорите уже, по мордам вашим вижу… — спросил он.
Глава 44. Загонная облава
Что ни говори, жители Чернево, этот день запомнили на всю жизнь. Наверняка, старики и малым детям потом долго еще рассказывали. Чекисты Кожевникова, при самом активном содействии пограничников и людей Дубровина в камуфляжных комбинезонах без знаков различия, взяли колхозников в оборот быстро и без лишних нежностей. Село оцепили и всех, кто не оказался на полевом стане или еще где по колхозным делам, настойчиво «попросили» собраться в сельском клубе и в правлении колхоза. Не делали исключения ни для малых, ни для старых. Первое изумление у Черневцев, быстро сменилось страхом, затаенные корни которого, впитанные с молоком матерей легко пробуждались при виде синих петлиц чекистов, камуфляжей пограничников и хмурых Дубровинских спецназовцев в черных беретах. Некоторые бабы уже начали истерично подвывать, хотя и не в полный пока голос, зажимая ладошкой рты, испуганно косясь на дула автоматов в руках нежданных гостей. Никто покуда ничего не понимал и громкие голоса из шипящих мегафонов чекистов:
— Граждане, просим сохранять спокойствие! — наоборот, только рождали отчаяние, заставляли детей жаться к испуганным матерям, а тех к мужьям. Впрочем, мужчин было мало, страда — почти все в поле. Перемазанных маслом и копотью рабочих из колхозных мастерских, отчего-то сразу увели отдельно, что прибавило страха у их жен и матерей, провожавших своих кормильцев тревожными взглядами.
Сразу догадался, откуда и по чью душу все закрутилось, наверное, только председатель колхоза. Как только у здания правления, скрепя тормозами, остановился здоровенный, тентованный, армейский грузовик и из него резво запрыгали мордовороты в форме и с автоматами, Степан прошептал
— Ну, Васька! Ну, тварюга!
Слишком много какой-то странной возни было после его пьяной выходки в правлении, да со всех, самых неожиданных сторон. Хотя кто ж мог подумать, что и до такого вот дойдет. Еще у одного человека тревожно екнуло сердце, закружилась голова и дрогнули в коленях ноги от дурных предчувствий — у Натальи. Но пока только предчувствие.
Впрочем, обошлось без эксцессов. К счастью, никто из местных дурней, не решился дать деру через плетни огородами, рискуя получить пулю в спину, наверное, потому что особых грехов за собой не чуяли. Всяк олух понимал, что причиной происходящего был явно не стянутый из коровника мешок комбикорма или слитый намедни из колхозного грузовика бензин. У чекистов и военных тоже нервы оказались крепкими, и в общении с местными они старались палку не перегибать. Все же свои, советские люди. Хотя…, как известно, паршивая овца все стадо портит.
Дальше все пошло по накатанной. Смоленские чекисты в полном составе остались в селе для допросов и сортировки местных жителей. Остался с ними и недовольно сопящий прапорщик Забелин, задачей которого было отделять зерна от плевел, иными словами курировать допросы местных жителей. Две дюжины пограничников охраняли перепуганных людей и следили, чтобы никто не дал с дуру стрекача в сторону леса. Разбившись на тройки, принялись прочесывать дома, проверяя их на предмет возможных спрятавшихся. Люди Дубровина в составе взвода, во главе с самим полковником и Кожевниковым, Рощиным и майором Ткачуком, которого взяли с собой по настоянию Дубровина, приступили к фазе захвата, отправились в лес. Решено было насколько возможно близко доехать на ЗИЛах и УАЗе, а потом же идти пешком. Мельгузова, с людьми, которые уже знали местность, заранее отправили в обход, еще до приезда в село. Они должны были выйти в тыл Лопатинской заимке со стороны болота, в том месте, где произошел взрыв, ставший началом всей истории. По времени рассчитали, что разведчики Мельгузова на месте будут в аккурат ко времени подхода основного отряда по лесной дороге со стороны села. Связь держали, по новой, не поступившей еще в войска носимой радиостанции Р-159-Микрон. Один радист с ней был в отряде полковника Мельгузова, второй сейчас трясся, обняв свой аппарат, в кузове ЗИЛа. До выхода групп на исходный рубеж атаки решено было строго хранить радиомолчание. Да и в лесу рассчитывать на устойчивый прием со штыревой антенной, дальше чем на пять километров не имело смысла, а раскручивать и забрасывать на дерево канатик не было времени.
За рулем УАЗа Забелина сменил майор Рощин, а Ткачук, устроившись справа, указывал дорогу. Кожевников чувствовал, как азарт охоты, заставлявший хищно блестеть глазами окружающих, все больше забирает и его. Все же, а кабинетная работа, напрочь убивает в мужчине то, что и делает мужчину мужчиной. Когда-то молодой опер Колька Кожевников вот так же пробирался через закарпатский или волынский лес со СМЕРШем, окружая схрон бандеровцев. Так же потели от волнения ладони, сжимавшие ППШ, а дыхание перехватывало от напряжения. Эх, сколько лет прошло! Молодость, хоть и прошедшая в боях и опасностях, все равно вспоминалась как что-то значимое. А возможность получить пулю из ствола лесного брата, не такая уж большая плата, особенно если сравнивать ее с гипертонией и простатитом, заработанными генералом на склоне лет.
— Тормози! Да, правее объезжай! Я прошлый раз вроде тут на «Ниве» застрял, — Ткачук указывал рукой их водителю на заросшую густыми кустами обочину, а потом закрутил головой по сторонам, — точно тут, вон там, налево, видите, подростом уже поляна зарастает. Там до войны деревня была. Точно, вои и трубы кое-где еще видны…
Генерал с Дубровиным прильнули к окнам, рассматривая кое-где торчащие черные остовы из выщербленного кирпича, почти скрытые разросшейся к концу лета высокой травой и молодыми березками.
— Мы, пока мою машину выталкивали, извелись все, — продолжал чекист, — тут и милиционер этот на лошади подъехал, помог нам…
В это время навстречу почти остановившейся автоколонне из-за поворота, скрытого разросшимися деревьями, выехала запряженная лошадью телега. Сидевшие на телеге люди, несомненно, слышали урчание и подвывание двигателей автомашин, и встреча для них не была столь неожиданной, как для чекистов. Двое мужчин соскочили с телеги и спокойно, словно и не была эта встреча для них неожиданной, принялись освобождать военным дорогу. Молодой, рослый и крепкий рыжий парень, в светлой рубахе и кепке, шагнул в заросшую густой травой и кустами обочину, проверяя осторожными шагами, нет ли там ямы. А второй, не молодой уже мужчина с непокрытой седеющей головой, среднего роста, с небольшой, аккуратной бородой, в пиджаке и заправленными в сапоги штанами, взяв лошадь за узцы, стал сворачивать повозку с дороги в сторону. Оба посматривали на грузовики и УАЗ с плохо скрываемым интересом. На телеге виднелись головы двух женщин, они не сводили глаз с встречных и переговаривались, чуть наклоняясь, друг к другу.
Майор Ткачук, внимательно всматривающихся в седоков перегородившей им путь телеги, вдруг неожиданно ударил по металлической панели УАЗа рукой:
— Товарищ генерал! Да это же они! Вот тот, рыжий — тот самый милиционер, только сейчас по гражданке, а бородатый — пасечник Лопатин! У Ткачука аж дыхание сбилось от волнения. Кожевников и сам почувствовал, как замолотило неистово сердце, бросило в жар, а потом по плечам, вниз, к пояснице побежала холодная дрожь. До того неожиданной оказалась эта встреча. Не так, точно не так, представлялась ему встреча с объектами их операции.
Хлопнула дверь. Ткачук, стремглав вылетел из кабины на дорогу перед машиной и заорал, лихорадочно скребя непослушными от волнения пальцами пистолетную кобуру на правом боку:
— А ну стоять! Стоять, кому говорю!
Рыжий переглянулся с бородатым мужчиной.
— Ты что орешь-то, военный? — спокойно спросил бородатый, не отпуская поводья, — мы ж вам и так дорогу освобождаем!
— Майор! Прикрой рот и заберись в машину! — послышалось сзади. Позади Ткачука стоял полковник Дубровин, не сводящий глаз с людей у телеги. Ткачук, опасливо поглядывая на Дубровина, отступил назад, и взялся за ручку двери УАЗа.
— Нет, ****уй в грузовик, и сделай милость, постарайся вообще оттуда не высовываться! — сказал ему Павел Петрович, не поворачивая головы. Майор, молча повернулся и потрусил в конец колонны, то и дело оборачиваясь через плечо, а Дубровин сделал несколько шагов вперед и остановился метрах в двух от людей у лошади.
— Лопатин? Василий Андреевич? — спросил он уже спокойно, поправляя фуражку на лысой голове, а потом обратился к молодому рыжему парню, — а вы, как я понимаю, гражданин Горохов?
Молодой кивнул, а бородатый мужчина, все так же, не отпуская упряжь, ответил:
— Да, мы самые. А вот вас что-то не признаю, вроде, как и не знакомы мы.
— Ну что же, давайте познакомимся, — Дубровин неторопливо козырнул, хотя отдавать честь гражданскому, было вроде и не к чему, — полковник Павел Петрович Дубровин. Мы вот как раз к вам и направлялись!
Сзади к полковнику подошел, вышедший из автомашины Кожевников, внимательно рассматривающий собеседников. Сразу бросилось в глаза, что встреча на лесной дороге, для Лопатина и его спутников, неожиданностью не была, уж больно уверенно оба держались.
— А в телеге, как я понимаю, ваша супруга, гражданин Горохов — Елена Сергеевна и Маша Лопатина? — скорее уверенно сказал, нежели спросил полковник.
— Да, вы правы, товарищ полковник, — ответил на этот раз уже не пасечник, а его спутник, — вот ведь удача, что встретились. Теперь и не нужно вам трястись по этой лесной дороге до самой заимки, признаться, скверная дорога, особенно по осени как дожди льют. Только что-то не припоминаю, когда мы с вами знакомство свели, товарищ полковник. Да и нет у нас потребности в этом знакомстве, так что давайте, разворачивайтесь да поехали, вы своей дорогом, а мы своей. Хотя тут до Чернево, дорога все одна.
Кожевников слушал Горохова с все возрастающей неприязнью. Наглость их с Лопатиным начинала бесить. И он не выдержал.
— Ах ты наглец! Сопляк! Ты мне еще указывать будешь, куда нам ехать и что делать! Предатели! Да я вас… — он шагнул вперед, почти сорвавшись на крик, но тут же почувствовал на предплечье железную руку Дубровина.
Крик его, тем временем, особого эффекта не принес, только сидевший за рулем УАЗа майор Рощин, приоткрыв дверь, наполовину высунулся из машины, подтянув на колени АКСу. Из кузова, остановившегося в пяти метрах от них ЗИЛа, выпрыгнули и застыли с оружием на изготовку несколько Дубровинских оперативников в непривычном трехцветном камуфляже и черных беретах.
Горохов с Лопатиным встревоженно, впервые со встречи с военными, переглянулись. Милиционер, набычившись, сунул руки в карманы, а Лопатин отпустил, наконец, повод запряженного в телегу коня и сделал шаг навстречу Кожевникову.
— А ты кто такой будешь и что ты орешь на нас?! Да мы вас впервые в жизни видим, да и предпочли бы вовсе не видать! Грозится еще…Мы тебе что, на конец наступили, что ты лаешь на нас псом! Вот полковник постарше тебя будет, а не кричит, не ругается! — так же на повышенных тонах ответил ему Андреич.
— Я генерал-майор Кожевников, начальник Управления КГБ СССР по Смоленской области… — выкрикнул генерал, ожидая, что наглецы прикусят языки, подавленные авторитетом если не его звания, то страхом перед всесильной Конторой.
Но его вновь одернул за руку Дубровин, почти оттащив назад.
— Извините товарища генерала, за столь эмоциональный порыв. — речь полковника, все так же оставалась спокойной, и он даже почувствовал невольное уважение к этим двум мужчинам. Дураками они явно не выглядели, следовательно, давно могли просчитать в какие неприятности ввязались, тем не менее, держались хорошо.
— Отчасти вы правы. Нам нужны не вы, а ваш гость, который нам, — Дубровин, повернувшись, окинул широким жестом левой руки, всю колонну машин, — известен как Юрий Кудашев, уж не знаю, как его на самом деле величать. Есть к нему вопросы у нас. Он ведь с вами? Там, в телеге прячется?
Горохов хмыкнул, оглянувшись на сидевших на телеге женщин, а пасечник, уже более спокойно ответил, обращаясь к Дубровину, демонстративно не глядя в сторону генерала:
— Да нет его с нами, у меня на пасеке остался. У нас дела свои, у него свои. Мне вот в Правление нужно, а Сергею, на службу завтра, так-то, товарищи военные, если он вам нужен, то и езжайте к нему. Он, кстати, ждет вас. Мы сейчас вам дорогу освободим, да и езжайте, а мы тоже поедем. Ну-ка, Серенька, глянь, там, за крапивой нет канавы, проедем?
Годы работы на должности начальника Управления, выработали у Николая Ивановича Кожевникова свои привычки и взгляды на жизнь. Не то, чтобы стал он самодуром, да и к тем, о ком говорили, что «должность его испортила», вроде тоже не относился, но не терпел, когда его выставляли дураком. Да и привык, что отношение к генералу КГБ, было соответствующим, а тут, какая-то антисоветская мразь чуть ли не в лицо смеется!
— А ну стоять! Сволочи! Руки за головы! Взять их! — генерал выхватил из оперативной кобуры пистолет, направил ствол на Лопатина и призывно махнул рукой. Но ничего не произошло. И солдаты у грузовика, и Рощин, с места не тронулись, не сводя глаз с полковника Дубровина, ясно давая понять, кто тут на самом деле командует. Полковник с осуждением глянул на Кожевникова и неторопливо взмахнул рукой. Тут же загремели солдатские десантные бутсы и уже через несколько минут, Лопатин с дочерью и Горохов с женой, стояли между УАЗом и грузовиком в окружении хмурых автоматчиков. Как и следовало ожидать, в телеге, под ворохом сена, застеленного брезентом, больше никого не оказалось. Спеси и самоуверенности у местных заметно поубавилось. Женщины, с покрасневшими глазами, держащие друг друга под руку, всхлипывали, дюжий Горохов, тревожно оглядываясь по сторонам, старался прикрыть широкой спиной женщин. Сам Лопатин, закусив губу, старался не поднимать взгляда. Видно было, что мужчины, чувствуя ответственность за жену и дочь, не помышляют о бегстве или сопротивлении.
— Ну что?! Предатели! Прихвостни фашистские! Поумерили свой пыл! Ну погодите… то-то еще будет! — генерал, убрал пистолет в кобуру и самоуверенно улыбнулся.
— А ты генерал, нас дерьмом не мажь! Мы никого не предавали и в прихвостни ты нас рановато записал! — ответил ему Лопатин и добавил не без ехидства, — ты вот, генерал, форму свою что, носить стесняешься, ежели в гражданском тут командуешь? Тот, кого ты фашистом назвал, своей формы не стесняется…
Кожевников аж задохнулся от нахлынувшего гнева, но в этот момент, стоявший подле него полковник, негромко сказал:
— Николай Иванович, отойдем в сторонку.
И неспешно пошел, не оглядываясь по обочине в хвост колонны, старательно, переступая через корни деревьев, вылезшие на дорогу.
С ненавистью бросив взгляд на четверых человек в окружении солдат, генерал поспешил за Дубровиным.
— Нет, ну ты видел, Павел Петрович, каковы подлецы! Твари! Сгною! Если под вышку не попаду, считай, повезло им! — зачастил он, обращаясь к полковнику. Но тот не отвечал, все так же неторопливо шел, пока они не оказались метрах в десяти позади последнего грузовика.
— Все? Выпустил пар? — просто, и спокойно спросил старик.
— Ну ты же видишь, что они за твари? — продолжал кипеть гневом генерал.
Дубровин внимательно посмотрел ему в глаза и осуждающе покачал головой.
— Иногда мне кажется, что я очень ошибаюсь в тебе, Коля! — в негромком голосе Дубровина проскользнула искренняя боль, — по возрасту, ты вполне мог бы быть мне сыном, и, наверное, я слишком многого от тебя хочу. Но будь, хотя бы профессионалом, ведь крепкие нервы для разведчика — главное. Позволь напомнить тебе, что висит на стенах всех отделов по стране: «Чекистом может быть лишь человек с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками». И в этом Дзержинский был прав. Я следил за твоей карьерой все эти годы. Можешь мне не верить, но не без моей помощи ты стал начальником Смоленского Управления. Не делай такого удивленного лица…. Я же знал, с 1945 года знал, что произойдет тут на западе Смоленской области и поэтому позаботился, чтобы тут оказался в свое время толковый человек. Так не заставляй меня, генерал, жалеть о своем выборе. Сердце у тебя горячее, руки, на общем нашем фоне — чистые, а вот про холодную голову, это явно не про тебя.
Кожевников стоял как первоклассник перед строгим учителем, багровый лицом, не находя слов для ответа, с настоящим сумбуром мыслей, от которых кружилась голова. Дубровин, немного помолчал, явно дав ему осознать сказанное, а потом все так же спокойно и неторопливо продолжил: — Вот скажи, что толку от твоих воплей? Ты думаешь, эти четверо, старый пьяница Лопатин с дочерью и Горохов с женой хотели, чтобы этот немец свалился им на голову? Да у них больше было шансов, что на их дом в лесу свалится наш или американский спутник, сошедший с орбиты, чем фашистский самолет из другого мира! Как говорится, повезло, так повезло! Этого Горохова, все характеризуют как отличного парня. Служил в ЗГВ в Германии, не в стройбате кстати, а в диверсионно-штурмовых частях. Туда кого попало, не берут. В милиции уже три года, и на хорошем счету. Да, согласен, он покрывает человека, убившего двоих человек. Но вспомни, что это за люди, уголовники и бандиты и как знать, не оказал ли этот немец советскому обществу большую услугу. Нам сейчас нужно получить от них максимум информации и взять, наконец, пришельца, поставив точку на всей этой мутной истории. Ты же своими криками, угрозами сгноить на Колыме, добьешься только того что они замкнутся в себе. Поверь, я достаточно разбираюсь в людях, эти четверо, далеко не простофили и отлично понимают, в каком положении оказались. Дочь Лопатина по уши влюблена, старик, ее отец, далеко не боец, а милиционер, явно не предатель и не агент, чьей-то разведки. Так давай дадим им хоть иллюзию шанса выбраться из этой говеной истории чистенькими!
Кожевников потер чуть дрожащей рукой лоб и молча кивнул. Чуть помолчал и сказал тихо:
— Извини, Павел Петрович… ты прав. Командуй!
Дубровин чуть улыбнулся и, похлопав генерала по плечу, развернулся и также неторопливо пошел назад, сопровождаемый утратившим весь задор и пыл генералом.
— Не буду, вести слишком долгих разговоров, граждане! — обратился Дубровин к притихшим гражданским, когда они вернулись в голову колонны, — вы попали в неприятную историю, но я верю, что случилось это против вашей воли. А сейчас я даю вам шанс помочь органам государственной безопасности! Нам нужен этот человек! Я знаю, что и для вас он не безразличен, за эти дни вы прониклись к нему сочувствием и даже симпатией. Но он тут чужой! Он чужой для меня, для вас и вообще для нашего мира! Да, да, не переглядывайтесь так изумленно. Мы все о нем знаем. И не питаем к нему ненависти или злобы. Я знаю, что случившееся в Смоленске, — тут старик-полковник, сделал многозначительную паузу, — произошло против его воли, он защищался и защищал дорогого ему человека. Несомненно, решая его судьбу, мы все это учтем. Но для этого он нам нужен живым. Мы знаем, что он вооружен, и на этот раз недопустимо, чтобы пострадал кто-то из моих людей. Надеюсь, вы и это понимаете, в противном случае, я не могу ничего ему гарантировать. А теперь, вы готовы ответить на некоторые вопросы?
Сергей Горохов переглянулся с пасечником, и они почти одновременно кивнули с согласием.
— Отлично! — Дубровин сменил тон на самый что ни на есть деловой и жесткий, — он вооружен? Чем?
— А… да… пистолет у него и автомат. Я это…не видел такой раньше — сбивчиво начал отвечать Андреич. Но его перебил Горохов:
— Давай лучше я, дядя Вася. Лопатин облегченно вздохнул и закивал соглашаясь.
Полковник, так же всем своим видом демонстрировал готовность к сотрудничеству и самый живейший интерес.
— Пистолет — Вальтер П-38, в кобуре с двумя магазинами.
— А что за автомат?
— Очень похож на чешский — Sa. 25. Как я понял, 9;19 мм Парабеллум, я такие по службе помню.
— Боезапас?
— Видел я, товарищ полковник, этот пистолет-пулемет и подсумок к нему, ну стало быть на четыре, может, пять магазинов, да еще, магазины короткие, не на сорок патронов. Есть ли еще запас патронов, не знаю.
— Есть, — добавил внимательно слушавший его Лопатин, — у него еще цинк с патронами и вроде сумка с гранатами. Это все в этом…самолете ихнем было.
— И какие у вашего… гостя, планы? — поинтересовался Кожевников, на этот раз, после разговора с Павлом Петровичем, спокойным, деловым тоном.
— Да какие там планы…, — вздохнул Лопатин, — деваться-то ему не куда, позади топи кромешные, а с другой стороны вот вы за глотку берете. Со всех сторон лес. Нас он вот отправил подальше, а сам говорит, не дамся живым. Жалко ведь парня, молодой совсем… Да и не виноватый он…
Позади отца всхлипнула Мария Лопатина и уткнулась в плечо подруге.
Еще после нескольких уточняющих вопросов двое старших офицеров, вновь отошли в сторону.
— Ну что, Павел Петрович, вроде ясно все! Прижмем мы фрица. Мельгузов со своими, со стороны болота, мы со стороны дороги. Ему и останется, что только сдаваться. В лес бежать, да прятаться, резону нет, мог бы, давно ушел, да деваться ему некуда. Ну, может и постреляет, но для игры в войну у него силенок маловато. Автомат его, если это чех, прицельно хорошо если на сто метров бьет. Тепленьким возьмем…
— Да, да… — отвечал ему невпопад Дубровин, глядя куда-то на торчащие в стороне на заросшей поляне полу обвалившиеся черные трубы сгоревшей деревни и думая о чем-то своем.
Глава 45. Один на один
В углу Лопатинского двора, между конюшней и забором, со стороны пасеки, росла сосна. Вот просто стояла колом, высокая, метров в пятнадцать, толстая, возрастом, наверное, лет в двести. Она исправно сыпала вниз круглые сосновые шишки, которые Андреич также исправно собирал в большую старую плетеную из ивняка корзину. Так, наверное, поступали его отец и дед. Сосновые шишки отлично годились на растопку большого самовара, стоявшего на столе в сенях. Но время самовара, кажется, безвозвратно ушло, и примус с эмалированным, закопченным снизу чайником кипятил воду быстрее и с меньшими хлопотами. Юрий вдруг страсть как захотел чаю. Крепкого, ароматного, с легким запахом дымка. Именно из того старого лопатинского самовара…
На старой сосне жила белка. Невесть сколько времени жила, наверняка, и родилась где-то в дупле этого дерева. Вот ведь, рядом лес на километры и километры во все стороны, а она живет тут, почти посреди человеческого подворья. Белка, рыжая шальная молния, носилась сейчас от верху, почти к самому низу, смешно расставив лапки держась за кору, то оказываясь головой вниз, то уже взбираясь вверх. Снизу то и дело лопатинский пес, взлаивал, подпрыгивал, опираясь передними лапами о ствол сосны, всем своим видом выказывая страстное желание схватить рыжую шалунью. Кудашев, сидевший на траве у забора, опершись спиной о поленницу, сквозь чуть прикрытые веки, с интересом наблюдал за их игрой. Именно игрой, очень любимой и псом, и белкой. Серко отлично знал, что ему не поймать белку, а та очень любила спуститься так низко, чтобы провоцировать своего лаявшего и щелкающего зубами приятеля продолжать игру. Юрий усмехнулся. Кто его знает, может тут среди Смоленских лесов, на глухой заимке и белка с кобелем, необычные, особенные, под стать загадочному существу, облюбовавшему кошачий облик. Это, конечно, было не так, пес, обычный, в меру туповатый и верный, души не чающий в пасечнике и Маше, ревнующий их к коту, которого, что не мудрено, боялся пуще огня. А белка… она и есть белка. Он еще раз окинул сосну до самой верхушки. Сами собой пришли из глубины памяти, слова Речи Гримнира:
Рататоск белка
Резво снует
По ясеню Иггдрасиль;
Все речи орла
Спешит отнести она
Нидхеггу вниз.
Обершарфюрер вздохнул, проводил взглядом несущуюся вверх по стволу белку и принялся неторопливо набивать патронами магазин автомата. Солнечный августовский день стоял в меру теплый и ласковый, недавняя июльская жара осталась в прошлом. Солнце почти в зените. Летнее тихое безветрие, напоенное удушливым ароматом цветущих трав, располагало к чему-то мирному неспешному и умиротворенному. Он давно уже разрядил четыре из пяти магазинов на двадцать четыре патрона каждый, чтобы не просаживалась пружина магазина. Так учили… кажется, что это было не просто давно, а в какой-то другой, чужой жизни. Вот теперь пришло время снарядить все. Хотя сегодня Юрий больше надеялся на свои вновь приобретенные способности, а не на оружие. Как марево, опустилось на сознание странное сонное спокойствие, возможно, запоздалая реакция на постоянный стресс последних дней. Можно, можно, конечно, избежать этой встречи. Уйти в лес, отсидеться на болотном острове. И что? Всю оставшуюся жизнь бегать по лесам и прятаться на болоте. Хорошо, если сам какое-то время там протянет. А они? Василий Андреевич? Сергей с женой? Машенька? Ведь те, кто идут за ним, не отстанут просто так. Эх... быть бы уверенным в том, что свои смогут вытащить. А пока у него больше бравады, чем уверенности.
Ну что же, осталось только повторить вслед за прусским офицером Фердинандом фон Шиллем: «Eher Ende mit Schrecken als Schrecken ohne Ende» — «Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас». И надеяться, что не придется разделить судьбу фон Шилля.
Лопатина с дочерью и сельского милиционера с женой он отправил с пасеки почти три часа назад. Убедить их уехать было не просто. Особенно Машу. Та, зажмурившись, отрицательно крутила головой, отказываясь, что-либо слушать, и Кудашеву пришлось пустить в ход все что он мог, дабы достучаться до нее через дикий страх потерять любимого человека. Как ни странно, чем дальше, тем более спокойным и уверенным становился он, вот только передать свою уверенность другим никак не получалось. Что и говорить, избитая во все времена фраза: «Не переживайте, все будет хорошо!» как-то не сильно помогала. Да и не мог им обершарфюрер словами объяснить, что чувствовал на уровне тончайших материй и граней мироздания. Но, в конце концов, и Сергей, и дядя Вася пришли к выводу, что других вариантов, как уехать с пасеки не осталось. Что бы там ни было, а Кудашеву они привыкли уже доверять. Андреич нервничал больше всех. Дом… пасека… пчелы… хозяйство… коза… куры. А более всего переживал за дочь — последнее родное существо. Ну… до недавнего времени, последнее. Милицейский мотоцикл решили оставить на заимке и вернуться за ним потом. Чертова колымага вновь продемонстрировала свой дурной нрав, наотрез отказавшись держать обороты, глохла, протарахтев несколько секунд. А возиться с ремонтом не было ни желания, ни времени. Сергей обреченно махнул рукой, буркнув что-то нецензурное про карбюратор и колхозный бензин. В село ехать собрались на колхозной упряжке, той на которой позавчера приехали на пасеку Ленка с Машей.
— Скорее всего и половину дороги до села не проедите, как их встретите, — поучал Кудашев мужчин, запрягавших в телегу лошадь, — не бойтесь, против вас ничего у них толком нет. Смоленские дела, да скверные, но только с меня за них спрос. А в остальном, ни моей, ни вашей вины нет. Будут сразу расспрашивать, отвечайте, как есть и честно, на обстоятельный допрос времени у них не будет, а скрывать вам особо нечего. Лишних подробностей не говорите. Они что спрашивают, то и отвечайте. Про меня они, наверняка, знают уже прилично, в том числе и откуда я тут появился. Ума не приложу как, но где-то я прокололся в Смоленске… Кроме того, чувствую, что среди них не простые люди будут, таким врать себе дороже. Конечно, спросят про оружие. Тоже все им расскажите, скрывать бесполезно. Кроме автомата с цинком патронов, пистолета и нескольких гранат, ни чего у меня нет. Не та огневая мощь, что бы их не то что остановила, а даже испугала. На этот раз не несколько «рыбаков» приедут, а приличным отрядом, да с двух сторон. Ну…чему быть, тому не миновать.
Юрий проводил их до поворота, идя все время у телеги рядом с Машей, держа ее за руку и не спуская глаз с ее заплаканного лица. Потом был долгий поцелуй, несколько ласковых слов, шепотом на ухо.
— Нооо! Милай! — Василий щелкнул вожжами, и телега скрылась за лесным поворотом. Маша все оборачивалась, пока можно было разглядеть через ветви деревьев поляну с их домом. Кудашев не торопясь пошел обратно, закрыл на засов старые, но прочные воротины, чуть постоял, покачиваясь слегка с пятки на носок, радуясь привычной обуви. Так же неспешно зашел в конюшню, потрепал по холке лопатинского жеребца, глянул вдосталь ли воды и сена в кормушке. Пересек двор, прошел через калитку за зады к пасеке. Постоял, оперевшись на плетень, глядя на ряды ульев, думая о чем-то своем под мерное гудение сотен и сотен пчел, которые совсем не чувствовали в чужаке угрозы. Наконец, Юрий глянул из-под руки на высоко поднявшееся над лесом солнце и вздохнул. Пора! И пошел к дому, чтобы достать из подпола, спрятанные там оружие и боеприпасы.
****
Никто, конечно, не собирался отпускать Лопатиных и милиционера с женой в село. В переговорах с злосчастным пришельцем четверо его знакомых могли оказаться серьезным козырем. Выспросив все, что требовалось в тот момент, решили посадить их под охрану в последний грузовик и везти с собой. Последний вопрос задал майор Рощин, но в второпях ни он, ни Кожевников не обратили внимания на заминку в ответе.
— А что позавчера там взорвалось у вас?
И Василий, и Горохов, помнившие наставления Кудашева не врать, замешкались. На этот вопрос может и не следовало врать, но и правду говорить не хотелось.
— А бес его знает… В ночь гроза началась, а уж как бабахнуло-то, знатно, мы аж проснулись все. А что там было, кто его знает. Гром с молнией… Дуб на опушке спалило напрочь! — ответил Лопатин, бросив чуть заметный взгляд на Сергея. А тот только пожал плечами, ответив майору коротко:
— Я спал… проснулся от грохота.
Только Дубровин пристально наблюдавший за лицами мужчин, почувствовал недоговоренность, он, думая о чем-то своем, смотрел в лицо Лопатина, но не стал ничего более спрашивать. Впереди у них было еще много допросов. Спецы в Москве вытащат все, что они знали, а также что подзабыли или что не особо и хотели рассказывать. На то они и спецы, но то будет потом. А сейчас всем хотелось побыстрее изловить этого гада, чуть не развязавшего Третью мировую войну.
— Да, вы что!? Товарищи! Куда нас? Опять на заимку? Да как же лошадь колхозная с подводой? — забеспокоился Василий, когда им указали на кузов грузовика. Чертыхаясь, Дубровин дал команду лейтенанту из своего отряда выделить бойца для управления гужевым транспортом. И их колонна, потеряв почти час, увеличившаяся на еще одну транспортную единицу, вновь тронулась по неровной лесной дороге в самую чащу.
В Кожевникове, чем дальше они углублялись в лес, приближаясь к злополучной пасеке, все сильнее разгорался азарт охотника. Хотелось взглянуть в глаза загадочному пришельцу, стоившему столько нервов и уже забравшему жизни, хотя сам того и не знал, двух хороших парней, офицеров-химиков. Смоленские уголовники конечно не в счет, вот по ним, наверняка, никто слезы не льет, но и за них ответит, гад. Какие, никакие ублюдки, а наши, советские. Их трупов для суда будет достаточно для вышки… хотя, о чем это он, какой такой суд?! Никаких судов, никакой огласки… Каких-либо сомнений, что фашиста возьмут, у генерала не было. Задание будет выполнено! И где-то на периферии сознания Николай Иванович уже тешил себя смутным предвкушением. Орден? Вторая звезда на погон? Перевод в Москву?
Полковник Дубровин, наоборот, до самой пасеки угрюмо молчал, а если и отвечал что-то генералу, то односложно, явно демонстрируя отсутствие всякого желания к разговору. После того, как Ткачука отослали в грузовик, Дубровин пересел на переднее сидение УАЗа и теперь крепко держался на рукоять на панели, когда машину и так ехавшую медленно, кидало на ухабах и корневищах из стороны в сторону. Рощин, столь оживленно всю дорогу до Чернево обсуждавший с прапорщиком Забелиным заумности из передовых разделов физики, теперь сосредоточенно крутил руль также, не раскрывая рта. Чуть слащавое обычно, его лицо заострилось, и майор очень напоминал сейчас гончую, идущую по следу.
Ближе к заимке, дорога стала заметно лучше. Обочины были более-менее расчищены, а колея, хоть и стала заметней, но не была глубокой. Как только все эти изменения стали слишком явными, Дубровин приказал остановить колонну. Из-под тентов грузовиков высыпали солдаты. Они в полголоса переговаривались, кое-где слышался короткий, приглушенный нервный смех. То и дело кто-то из бойцов подпрыгивал и поправлял амуницию, если что-то звякало или стучало. Одним словом, отряд превратился в тугую, готовую стремительно разжаться, смертоносную пружину. Все вопросительно посматривали на Дубровина. Генерал только сейчас, впервые рассмотрел бойцов подробно. Сразу бросилось в глаза, что среди людей Дубровина нет никого моложе тридцати, а в основном все изрядно старше. Поджарые, похожие на волков, уверенные в себе, отлично натренированы. Движения, которым они помогали друг другу подтягивать ремни разгрузок, иной амуниции, или шнуровавшие высокие десантные, видавшие виды берцы, отличались выверенной четкой легкостью и скрытой силой. Трехцветный камуфляж чужой незнакомой расцветки, на опытный взгляд Кожевникова, явно не новый, а неоднократно стиранный, что лишний раз говорило о опытных бойцах. В новом, необмятом обмундировании, а тем более обуви, на серьезное дело не ходят. Все вооружены десантными АКМС, у одного бойца на плече виднелся РПК с пристегнутым барабанным магазином, а еще у одного в руках генерал приметил СВД. А главное, как они смотрят на Дубровина! Ну если не как на бога, то уж точно, как на отца родного. М-да… Серьезная команда у Павла Петровича — отставного полковника Государственной безопасности. Двадцать шесть человек, уверенных в себе, наверняка, проверенных в деле бойца. Против одного затерявшегося во времени и пространстве фашиста более чем достаточно. Будь он хоть супер-пупер адский фашист! А еще Мельгузов со своими ребятами. На счет них Николай Иванович тоже был уверен, хотя, положа руку на сердце, люди Дубровина казались посерьезней обычной разведки пограничников.
Одного солдата оставили у второго грузовика, поручив присматривать за пленниками. Пасечника с дочерью и Горохова с женой вывели на дорогу и усадили на землю спиной к высоким колесам ЗИЛа. Кожевников даже не заметил, когда, но на всех уже надели наручники, застегнув их мужчинам сзади, а женщинам спереди. Все четверо были испуганы, но, если побледневшие мужчина еще держались, то женщины уже всхлипывали. И только страх не давал им разреветься в голос. Они сидели, поджав под себя ноги, то и дело оглядывались на солдат и лихорадочно одергивали короткие платья, стараясь прикрыть голые колени. Против своей воли, глядя них, генерал отметил, что женщины у предателей хороши. Жена милиционера чуть старше Лопатиной, пленяла красотой зрелой уже женщины, а вторая, на которую положил глаз фашист, обещала расцвести в не менее красивую. Но и сейчас, то прикрывая круглые колени, то стараясь закрыть скованными руками высокую грудь, выглядывавшую из выреза платья, была чертовски соблазнительна. Та, словно почувствовала плотоядный взгляд этого пожилого мужчины в мятом костюме, покраснела и прижалась к подруге.
— Вот ведь зараза! — прошептал Кожевников, развернувшись и направившись подальше от последнего грузовика, в голову колоны. Еще несколько дней назад он не мог и подумать, что влечение к женскому полу не просто вернется, а превратится в поистине неистовый голод. Ну, Дубровин, ну старик! А вот сейчас разложить бы этих двух вражин, прям тут у грузовиков, сорвать одежду, да пустить по кругу…На глазах у отца и мужа! Генерал почувствовал, как прилила кровь к лицу, а его мужское естество готово было разорвать в клочья брюки.
Да что за мысли проклятье! Чем мы тогда лучше этих самых фашистов! Он ускорил шаг, стараясь не оглядываться назад, но мысли о женщинах продолжали жечь рассудок.
Короткий инструктаж, и четверо спецов скользнули вперед, в лес, справа и слева от дороги. Ушли они беззвучно, как уходит вода в песок, ни одна веточка под ногами не хрустнула. Отряд напряженно замер в ожидании.
— Сейчас ребята выйдут на исходную и доложат обстановку — сказал, не оборачиваясь, Дубровин подошедшему генералу. Он смотрел вслед скрывшимся среди лесной зелени бойцам, а на морщинистом лице, вовсе не было того азарта, что снедал сейчас изнутри Николая Ивановича. Всем своим видом старик выражал беспокойство.
— Да, а ведь он совсем старик, — подумал Кожевников, — как я раньше этого не замечал?
Словно почувствовав его мысли, полковник обернулся и пристально посмотрел на своего молодого коллегу — ледяным взглядом.
— Ты что, Павел Петрович, такой хмурый? — спросил Кожевников. — Осталось только за шкирку его, как нашкодившего кота, схватить.
Старик ничего не ответил. Улыбнулся как-то странно, словно черепом оскалился и, похлопав, генерала по плечу, отошел в сторону. Направился к радисту, который щелкал тумблерами и вращал колесики рации.
Прошло не больше десяти минут, радист вздрогнул, вдруг напряженно вслушался, во что-то неслышное никому, кроме него, и сдернул наушники с головы.
— Товарищ полковник, Сыч на связи! — он протянул наушники с тангентой Дубровину.
Полковник неторопливо взял наушники, надел, поправил их на голове: — Жара на связи! Докладывай, Сыч!
Некоторое время он внимательно слушал, потом ответил:
— Ожидай подхода отряда, Сыч! Без моей команды никаких действий. Только наблюдай, и не дай себя засечь. Ноль!
Он снял наушники и вернул радисту.
— Ну вот и все! — сказал он ни к кому не обращаясь, больше для себя. Потом взглянул на солнце в зените, видневшееся высоко среди ветвей над дорогой, чуть приподняв рукав полевки, посмотрел на часы.
— Без четверти двенадцать. Пора. Вызывай погранцов! — приказал он радисту.
— Они должны давно быть на месте. — обратился он уже к Кожевникову.
Но ни через пять, ни через десять минут отряд полковника Мельгузова на связь не вышел.
Глава 46. В смоленских лесах
Отряд разведчиков полковника Мельгузова, высадившись в перелеске с грузовика, быстрым шагом углублялся в лес. Ребятами своими полковник не зря гордился. Как садовник бережно растит, выхаживает редкий куст или дерево, так и рота разведки погранравления КГБ Смоленской области была выпестована им с любовью и заботой, но и без всяких поблажек. Его ребята платили за это искренней любовью, называя его за глаза батей, и хуже не было наказания, чем угроза отчисления за какой-то косяк обратно на заставу. Сейчас с ним была дюжина лучших из лучших, тех самых, кого он брал с собой на разведку в первый раз, когда закрутилась вся эта траханная катавасия. Ребята, все сплошь прапора или сверхсрочники, нутром чуяли серьезность ситуации, но верно полагали, что чем меньше суешь нос в такие дела, тем дольше живешь. Не зря же взяли после того памятного дня хмурые оперативники со всех подписку о неразглашении государственной тайны. И не суть, что никто не знал, что такого особенного было в той остекленевшей поляне-воронке, но чуяли, лучше не любопытствовать.
Правду знал один Мельгузов, да и то не всю. Дикая суета со вчерашнего дня и подъем по тревоге всего управления ПВ, вроде, как и не касалась таинственного незнакомца на лесной заимке, но чуйка подсказывала полковнику, что связь есть и самая прямая. А когда тебя разыгрывают в темную нет ничего хуже. И очень не хотелось Мельгузову, чтобы его ребят прикопали в закрытых гробах под оружейный салют, как тех бедолаг — офицеров-химиков. Да что там о безвременно почивших химиках говорить. Тут такая говеная игра идет, что и какой-то там полковник-погранец, фигура сродни пешке, которую с игровой доски уберут легким щелчком, и слова никто не скажет. Жене и дочерям пенсию по потере кормильца, раз или два в год продуктовый набор к праздникам и поминай, как звали…. От таких мыслей Мельгузов был сам не свой, угрюмый его вид и то, как он, нервно озираясь, поправляет на камуфлированном плече ремень автомата, подмечены бойцами были почти сразу, как вошли в лес. Батя нервничает, запало в душу каждому. Нужно глядеть в оба!
У полковника не выходили из головы слова генерала Кожевникова с которыми он проводил их, отделившихся от колоны ехавшей в Чернево:
— Борис, ты меня знаешь, я попусту кошмарить не стану, но с этой историей пора кончать! Давай возьмем этого мерзавца за жабры и упрячем во глубину сибирских руд. Или выделим ему кусок советской земли размером два с половиной на полтора метра. Я на тебя надеюсь.
Он вздохнул и, остановившись, окинул взглядом лес. Вот вроде все нормально. Погода отличная, теплая и солнечная, в то же время, схлынула недавняя июльская удушающая жара. Беззаботно скачут в ветвях какие-то пташки, то и дело, перекликаясь на своем птичьем языке. В верхушках берез и сосен гуляет ветер, а тут внизу — тишина. Но на душе у разведчика погано было, тошно, слишком муторно, чтобы не придавать этому значения. Мельгузов прибавил шаг, перехватил за цевье автомат и, передвинув на грудь, положил большой палец на затвор.
Шли привычно стрелой. Первым, в десяти примерно метрах, внимательно оглядывая деревья и кусты и выбирая дорогу, шел старший сержант Димка Сударев. Из сибиряков. Дед и отец охотниками были, и он, Димка, словно в лесу родился, надежный, проверенный малый. Третий год, как остался на сверхсрочную. Следом, чуть позади и в стороне, два других разведчика, все в зеленом под цвет летней листвы камуфляже, остальные, и сам полковник, колонной след в след уже за ними. Сударев шел как танцор, виртуозно ступая, умудряясь не задеть ни одну сухую, готовую звучно хрустнуть под ногой ветку, ни ветви разлапистого кустарника. Лес — это его детство, юность, вся жизнь. Да разве ж это лес? В какую сторону ни пойди, через день, другой, все равно к жилью выйдешь. То ли дело в Сибири…тайга на сотни километров нетронутая, зверь непуганый. Дмитрий окинул взглядом березняк, перемежающийся все больше соснами и елями и усмехнулся. Какой, никакой, а лес, в таком день провести, словно в доме родном побывать. Душа у парня пела. Хорошо, когда молод, здоров, собой хорош и жизнь складывается отлично. Служба Судареву нравилась. Дисциплина, размеренность, порядок сердцу сибиряка были милы. А дома что ждало? В деревне, кроме как на загибающейся ферме да на лесозаготовках, работы нет, даже в райцентре только на лесопилке и можно устроиться. Душа у Димки с малых лет не лежала к такой работе. Кому скажешь, ведь засмеют. А дело в том, что до слез было с детства жалко, когда рубили деревья. Разрывалось сердце, просто выть хотелось с тоски, когда под топорами и пилами падали, глухо застонав, красавицы лиственницы и могучие сосны. Сам не помнил Димка, отчего и когда это началось, но точно без бабки Прасковьи не обошлось. Мать, надорвавшаяся еще в тяжкие послевоенные годы, умерла от чахотки, когда ему и семи лет не было. Отца он в глаза никогда не видел, и единственным родным человеком, не считая дальних родственников, где-то в Бийске, осталась бабка Прасковья. Старуха была крепкая и тащила на себе все хозяйство, хотя года ее уже были, ой, какие не молодые.
Еще в гражданскую против колчаковцев Прасковья партизанила. В деревне бабку уважали и побаивались. Слыла старуха колдуньей, но если кто из местных начинал кашлять с кровью или одолевал ревматизм, то бабкины отвары и настойки помогали много лучше, чем лекарства из районной аптеки. Особенно удавалось у бабки Прасковьи лечить главную местную напасть — белочку. Пили местные мужики страшно, меры не знали. Время от времени то один, то другой, сев на белого коня, хватался за топор или вилы и начинал гонять чертей, а заодно и сродственников. Те сразу неслись на выселки, к Прасковье, и она, нимало не боясь, выходила один на один с пьяным безумцем и успокаивала, усмиряла пьяное буйство. Мужик падал, спал полтора-два дня и потом ни черта не помнил, а родственники, пряча глаза и перешептываясь, кланялись бабке, кто свининой, кто говядиной, кто десятком яиц, курицей или гусем. Тем и жили, потому как трудодней у старухи, отчего-то было не густо и пенсии от государства почитай и не было.
Еще с самых ранних детских лет водила бабка Прасковья Димку в лес. По грибы, по ягоды, за сушняком. Все, что знал парень про лес, все благодаря бабке. Она, сколько Димка помнил, всегда относилась к лесу, к деревьям, зверью, не просто как к чему-то живому, а как к ровне, к человеку, а иной раз и как к чему-то более важному и серьезному. В армию его бабка провожала без единой слезинки, взяв только слово, что вернется к ней, старой, попрощаться, когда она помирать будет. Два года пролетели быстро, да и в отпуск Димка приезжал, бабка все казалась двужильной. Но под дембель, когда уже подал документы на сверхсрочную, пришло от бабки Прасковьи письмо. Старуха крепко занемогла и звала, очень звала приехать. Отпуск, после того как Сударев показал полковнику Мельгузову письмо, дали без вопросов. Повезло, успел застать бабку живой, но совсем плохой. Не вставала уже.
Приехала из Бийска материна двоюродная тетка Наталья, мрачная, молчаливая, грузная женщина, немногим моложе бабки, она за старухой и ходила все последнее время. Однажды в ночь, в конце ноября, за два дня, как уезжать в часть, бабка Прасковья стала отходить… Кричала, просила позвать внука. Тетка Наталья вышла из дому, нашла у колодца Дмитрия и, пожевав губами, мрачно кивнула в сторону дома:
— Иди, зовет.
И тут же добавила:
— Митька! Христом богом тебя прошу, буде бабка что давать, не бери! Погубишь себя на веки вечные!
Парень, а теперь уже и не просто парень, а сержант погранвойск КГБ СССР, пожал плечами, пропустил слова те мимо ушей и, войдя в дом, сел на стул, рядом с бабкиной постелью. Бабушка совсем сдала. У Димки слезы на глаза навернулись. Свет над постелью давала плохо отрегулированная, чадящая керосиновая лампа. В неровном ее свете бывший красный партизан, высохшая чисто мумия, с туго обтянутым черепом, только слегка покрытым бело-желтыми прядями редких волос, с запавшими глазами и тонкими губами, не закрывавшими почти остатки гнилых зубов, выглядела страшно. Всего год назад была крепкой старухой, а теперь немощное тело бил озноб, а из уголка рта, текла слюна. Глаза старухи, сделавшиеся какими-то белесыми и мутными, шарили по закопченному потолку, будто старались найти в нем какую-то щель.
— Димочка, родимый, внучек, ты тут? — прошептала бабка Прасковья, голосом трескучим, будто рвалась старая холстина.
— Я тут, рядом, бабуля. — ответил Сударев, понимая, что бабка уже ничего не видит. Он положил ладонь поверх ее высохшего предплечья, больше похожего на коричневый древесный сук. Его прикосновение будто придали бабке сил. Голос ее стал четче и громче.
— Приехал все-таки, хороший мой… Видишь, вот как оно вышло… Я уже ждала, что и не настанет этот час, все надеялась…старая дура. Думала и тут он меня выручит, ан нет, смерть она сильнее его...Она всех сильнее.
Димке было тошно и противно. А еще до слез жалко бабку. Она явно бредила и несла какую-то заполошную чушь.
— Ты меня прости, что я тебе хочу это отдать, да выбора у меня нет, — продолжала бормотать бабка, — наверное, оно лучше было, тогда в 1918 мне сгинуть, чем вот это все теперь… Мы тогда, Дима, все пытались от карателей есаула Красильникова уйти, да обложили нас казаки, как медведя в берлоге. Позади казаки, спереди Ангара, ну мы в тот лес и пошли, хотя местные из Инты, предупреждали, что место там дурное… Там я его и встретила. У старого, дуба… Ты помнишь, я водила тебя к нему. Тот, что на две части, как рога у сохатого, по верху разошелся. Он сам мне предложил, а я, дура, и согласилась. Да еще смеялась ему в лицо. Мне тогда и было-то всего девятнадцать лет, подстилка комиссарская… Думала, сказки все это. Казакам попадаться совсем не хотелось, они ж звери, такое учиняли, особливо с бабами, да девками…. А жить-то хочется, ой как хочется, когда тебе и двадцати годков нет, в любую сказку поверишь. И мы по утру, как туман, сквозь казачий заслон прошли, только собаки у них скулили… оказалось, не сказки, да поздно было… Теперь мне за те слова ответ держать срок пришел. Страшно мне Димочка, давно уже страшно.
Димка уже начал уставать от бабкиного бреда и, собираясь встать, обернулся на неприкрытую дверь. Но старуха, словно почувствовала это, неожиданно сильно ухватила его ледяными узловатыми пальцами за руку.
— Погоди, погоди, внучок. Прошу тебя о последней услуге, мне старой, — бабка Прасковья, откуда только силы взялись, чуть приподнялась с подушек, оскалившись страшно от этого усилия, и откинула правой рукой одеяло. Бабка по пояс была голая, высохшее тело с пергаментной, серой кожей, с пятнами пролежней на боку, внушали парню брезгливость. А больше всего поразила обвислая тряпкой бабкина грудь, с большими сосками.
— Возьми меня, Димочка, правой рукой за левую грудь, а левую руку вытяни ладошкой вверх, я тебе последний гостинчик приготовила! — голос бабки окреп, будто и не было тяжкой смертельной болезни, только невидящие глаза, уставившиеся в лицо внуку, словно залила ночная тьма.
Сам того не желая, деревенея от неожиданно накатившегося ужаса, Димка, потянулся перекрещивая руки к бабке. Он сейчас чувствовал себя маленьким испуганным ребенком, а не самоуверенным сержантом-пограничником. Но в это время, оглашая избу пронзительным визгом, влетела в горницу тетка Наталья, видимо, подслушивавшая за приоткрытой дверью. Свалив с грохотом стоявшее у кровати ведро с бабкиными испражнениями, она выдернула за воротник со стула испуганного Димку и потащила из комнаты. Вслед им дико, страшно завыла бабка Прасковья, забилась на кровати, то выгибаясь дугой, то трясясь так, что, казалось, слетит сейчас на пол.
Все, что происходило дальше, Димка помнил смутно. Тетка на кухне налила ему трясущимися руками доверху граненый стакан едреного деревенского самогона и заставила выпить, потом сразу еще один и еще. И потащила куда-то на улицу. Проснулся Димка у соседей Ермишиных, уже после обеда и с жестокой головной болью. Узнал от них и от пришедшей тетки Натальи, что ночью бабка померла. Схоронили ее, за оградой старого деревенского кладбища на следующий день. И в тот же день, кто его знает отчего, заполыхал их старый дом. Деревенские, прибежавшие на пожар, орали и суетились, но особо тушить не торопились, благо дом стоял на отшибе и взлетавшие высоко в пламени искры угрозы соседним кровлям не несли.
Наутро, все еще хмельной с поминок Димка Сударев, стоял у колхозного ЗИЛа, прощаясь с теткой и соседями.
— Ты, Дима, не переживай, возвращайся, как отслужишь, дом тебе справим. Все ж таки кругом тайга, лесу-то нарубим, сложим всем миром пятистенок. — говорил председатель совхоза Клим Евсеич, а сам глаза прятал, будто и сам не верил своим словам. А потом добавил:
— А и на службе останесси, тоже доброе дело, глядишь, в люди выйдешь!
Трясясь к кабине грузовика, провожая взглядом родные места, уже запорошенные снегом, Димка понимал, что никогда больше в деревню не вернется.
Но то было в прошлом. Осенью три года уж будет, как он «сверчок», и сейчас Димка и не вспоминал ни о бабке, ни о таежной деревне. Рыская глазами по сторонам, шел, прокладывая через лес путь отряду, стараясь выбросить из головы все посторонние мысли. А мысли тем временем были самые приятные. Маринка, продавщица из галантерейного магазина, что в двух остановках от их гарнизонной общаги, и за которой он уже месяц активно ухлестывал, вчера прозрачно намекнула, что на выходные родаки уедут на дачу, а младший брат собирается с друзьями на рыбалку до воскресенья. Парень Димка не глупый, и уверен был, наконец, дело зайдет дальше поцелуев в темном подъезде. Старший сержант довольно засопел, немного полноватая, на взгляд других, Маринка была в самом его вкусе, есть за что подержаться, он уже убедился в этом в том самом темном подъезде и страстно жаждал продолжения...
Что-то мелькнуло под разлапистой елью. Краем глаза Сударев, не зря потомственный охотник, заприметил — вот дивно-то — маленького серого котенка. Тот уже скрылся в зарослях папоротника. Мелкий засранец, и откуда-только взялся. Людского жилья вокруг на многие километры нет. То, что он из домашних, сержант определил сразу. Мелочь же. То ли дело их сибирский манул, не говоря уже о рыси! Но кошаков отчего-то с детства не любил, может быть, потому, что в бабкином доме они не приживались, как, впрочем, и собаки. Сержант выбросил из головы мысли по поводу зверька. Стал изучать местность. Березы, все чаще перемежающиеся с елями, верный признак близости болота. Но вот деревья словно расступились, и он вышел на небольшую, заросшую густой травой по колено и непролазным малинником, поляну.
Среди здоровенных, почти двухметровых стеблей, будто специально разросшихся по самому центру поляны, стоял трухлявый пень. А на пне, вот диво-то, сидела бабка Прасковья. У ног ее стояла старая плетеная из ивовых прутьев корзинка. С такой она с ним, мальцом еще, ходила всегда по ягоды да по грибы. Сударев оторопело остановился, закружилась голова, пересохло во рту. Уж что и кого он не думал встретить тут в Смоленском лесу, так это бабулю. Он стянул с шеи погонный ремень, опустил руку с автоматом и оружие как-то само скользнуло вниз и упало в ноги.
— Ты как тут оказалась, бабушка? — спросил изумленно Димка, — ты же дома быть должна! И почти сразу голову прострелила мысль — да она же умерла, почти три года назад умерла!
Сударев зажмурился, тряхнул головой, вновь открыл глаза. Но бабка никуда не пропала. Одета она была не в то, специально, давно припасенное ею голубое в белый горошек платье, в котором он последний раз видел ее в гробу, а в обычный бабкин засаленный ватник, в котором всегда ходила она в лес в любое время года. Голова обвязана застиранным, когда-то красным платком. На лоб выбилась неряшливо прядь седых волос. Сам платок перехвачен вокруг шеи и завязан позади криво, словно в спешке. Из-под длинной серой юбки выглядывали стоптанные кирзачи. Сержант сделал машинально пару шагов к центру поляны и замер. Рассудок надрывался, вопил о нереальности происходящего, да только глазам он привык верить, а до этого ничего подобного с парнем не случалось.
— Ну что, встал столбом, Димулька? — голос бабки Прасковьи был прежним, каким он помнил его с детства, до болезни. — иди, обойми меня, родный мой!
Обликом бабка совсем не напоминала тот полутруп, которым он застал ее перед смертью, наоборот, лицо ее сыто округлилось, хотя и было каким-то одутловато белым, непривычным. Ярко алели на этом лице бабкины губы, словно какой помадой намазанные, чего отродясь она не делала. Пронзительно сверлили его с этого лица глаза, какие-то чужие, темные, словно подернутые пеленой.
— Иди, иди ко мне! — бабка поманила его рукой. А вот кисть руки была все такой же высохшей, темной и костлявой, как в тот памятный вечер, когда она помирала.
Окружающий мир словно исчез для Димки, он и думать забыл о товарищах, идущих следом, о том, что он теперь не сопливый деревенский мальчишка, а бравый пограничник. Ноги сами шагнули к бабке, и еще раз, и еще. Когда до старухи на пне осталось только руку протянуть, бабка снова заговорила.
— Ты что же натворил-то, касатик мой? Отчего дар мой посмертный не принял? — голос бабкин стал какой-то приторно сладкий, и от него забила сержанта холодная дрожь, сбегая ледяными волнами по спине к пояснице, к крестцу — ведь мне теперича покоя и в смерти нет, и спасения мне нет. И должна я теперь души чужие губить, только так мне хоть какое послабление он дает!
Сударев приоткрыл рот, хотел что-то ответить бабке, да слова из горла не шли, а голова пустая была, словно походный котелок, из которого выхлебали всю похлебку.
— Молчишь? Да и что сказать тебе, знаю, милай, что эта змеюка Наташка, виной всему. Она от моей сестры, матери своей, знала все, давно знала! Да мне от этого не легче! Ты посмотри, что со мной сталося, а покоя нет, и не будет…
С этими словами бабка распахнула резко перед ним свой ватник, и Димку накрыло противным терпко-сладким запахом разложения. Под ватником ничего из одежды не было, только грудина да торчащие ребра с гниющим мясом, сквозь дыры которого валились какие-то черные жуки и извивающиеся белые личинки-опарыши. Солдат отпрянул, а старуха запрокинула голову и дико, по-звериному, завыла. И на его глазах полезли из красных червивых верхних десен острые клыки.
Словно гром грянул в Димкином мозгу, отпустила оторопь, и сержант развернулся, кинулся прочь, то и дело падая, вскакивая и шатаясь на ставших непослушными ногах.
Мельгузова, настороженно и мерно, в такт своим мыслям, шагавшего по тропе, Сударев, чуть не сбил с ног. Дима вылетел с треском, как медведь на буреломе, из-за берез с оглушительным воплем. Выручила отработанная реакция. Полковник отпрянул в сторону, схватил старшего сержанта, летящего с бешенными глазами мимо, за руку, крутанул, подсек и уже через мгновение завалил коленом на спину. Отряд сработал отлично. Шедшие справа и слева бойцы рухнули на одно колено, сокращая свой силуэт и возможную для врага мишень и водили стволами АКМов по сторонам. Сзади подлетел на помощь прапорщик Тувайкин, степенный и надежный мужик за тридцать, замком взвода разведки. Остальные разведчики, шедшие сзади, рассредоточились по местности, используя кусты и деревья как укрытия. Заучено определили сектора ведения огня для круговой обороны.
Прапорщик с Тувайкиным подхватили под руки не перестающего орать Сударева, тряхнули, и, зажав рот, прижали спиной к березовому стволу. Постепенно крик из Димкиного рта превратился в мычание. Прапорщик убрал руку. Смотрел и ждал, но осмысленное выражение так и не вернулось в глаза сержанта.
— Сударев! Что случилось! Докладывай! — Мельгузов еще раз тряхнул парня за плечи, но тот вдруг истерично разрыдался.
Полковник быстро окинул взглядом сержанта, ощупал плечи, грудь, живот, бедра. Крови нет, вроде не ранен. Чуть отстранившись, наградил Сударева крепкой пощечиной, стараясь привести в чувство. Вроде помогло. Димкина голова мотнулась от удара, скула начала стремительно набирать красноту, но в глазах парня, наконец-то, засветился разум.
— Где твое оружие, солдат? — строго спросил он и прикрикнул — Смирно!
Подействовало. Старший сержант Сударев ошалело закрутил головой по сторонам, словно не понимая, что с ним и как он тут оказался. Видя, что боец в себя еще не пришел, Мельгузов мотнул головой прапорщику в сторону, откуда появился обезумевший разведчик. Тот поняв командира без слов, передернул затвор автомата и скользнул меж деревьев вперед.
Сударев тем временем медленно оседал спиной по стволу дерева и, закрыв руками лицо, дрожал крупной дрожью. На лицо был сильнейший шок. Вот они, ****ство, давно ожидаемые проблемы, подумал Мельгузов, снимая с пояса флягу и откручивая крышку. Лишний раз убеждался командир разведчиков, что к предчувствиям нужно относиться серьезно. Но в чем же дело? Пил сержант долго, высоко запрокинув голову и обливаясь. Широко ходил острый кадык. Так бы, наверное, выпил и вылил на себя всю воду из фляги, если бы Мельгузов ее не отобрал. Появился из-за берез прапорщик с двумя автоматами, своим и сержанта.
— Чисто, — кратко доложил он, и добавил, снимая с лица белесую прядь лесной паутины, — там впереди поляна небольшая, вся заросла малинником с пнем посередке, у пня автомат и валялся. Следов, кроме как его, ничьих нет.
— Ну-ка, давай, выкладывай, что произошло? — прапорщик Тувайкин, схватил сержанта за грудки и поднял на ноги, но тут же сморщил нос, развернул Димку немного в сторону и чуть нагнулся. Потом оттолкнул Сударева к дереву и протянул:
— Ну-у-у-у… ****ая тетя, как ты постарела! Командир! Да он обосрался!
Мельгузов, отстранил прапорщика и подошел вплотную к старшему сержанту.
— Сынок! Расскажи нам, что случилось! — как можно мягче, постарался произнести он, пристально глядя в широко раскрытые с красными прожилками сосудов, Димкины глаза.
Сударев выдохнул, всхлипнул, и, сбивчиво путаясь в словах, заговорил, да так, что не остановить. И чем дальше он рассказывал, тем чаще полковник с прапорщиком переглядывались, а под конец Тувайкин стянул с коротко стриженной головы камуфляжную фуражку, сжал ее в дюжем кулаке и вытерев обильно выступивший пот сказал:
— ****ец какой!
Полковник сплюнул под ноги и хмуро глянул в сторону злополучной поляны.
— Женя, там точно больше ничьих следов не было? — спросил он прапора.
Тот изумленно посмотрел на Мельгузова, видно было, что с трудом сдержался от хлесткого выражения.
— Ты что, командир, ясно же, крыша у нашего лесовика поехала! Ведь всего секунды прошли, как он за этими деревьями скрылся. Вот ведь ****ь, как не ко времени!
Мельгузов, только недавно в присутствии генерала и московского полковника освеживший в памяти свои ангольские воспоминания, задумчиво покачал головой. Слишком хорошо описал Сударев воскресшего покойника, таким его видел в Анголе полковник. Оставалось, впрочем, еще одна маленькая вероятность объяснявшая случившееся.
— Давай сюда Котова, живо! — сквозь зубы выдавил Мельгузов. Прапорщик молча кивнул и метнулся назад. Полковник еще крепче сжал зубы. Совсем не хотелось, чтобы бойцы заметили, что у бати трясется подбородок, и зубы начинают выбивать какую-то ****скую чечетку.
Вернулся Тувайкин с еще одним пограничником, сержантом Котовым, дюжим парнем с шальными глазами.
— Видишь? — без всяких предисловий, кивнул Мельгузова на сидящего у дерева, сгорбившегося и вновь начавшего тихонько подвывать старшего сержанта Сударева, источавшего все более нестерпимую вонь, — честно скажи, пили вчера в казарме?
— Как можно, командир, знали же, что с утра на боевое! — вполне искренне возмутился Котов, спавший в казарме разведчиков с Димкой на соседних кроватях.
— А может он что покуривал? — вклинился в разговор прапорщик, опасливо глянув на батю. Но сержант и тут отрицательно закрутил головой. Мельгузов и сам знал, что его парни не были падки на какую-то гадость. Даже к водке особой страсти не питали. Разведчики заслуженно слыли элитой, бойцы местом в отряде дорожили.
Он вздохнул. Одного бойца отряд уже потерял. Даже не одного. Обосравшийся и трясущийся старший сержант Сударев свое отвоевал. Но теперь придется кому-то его на себе тащить, глаз не спускать. А еще они катастрофично теряли время. Но батя умышленно потратил еще несколько минут, чтобы собрать всех бойцов отряда на той поляне, и как можно спокойней обойти их всех, вглядываясь в встревоженные лица и только после этого дал команду продолжать движение.
Сейчас в авангарде встал прапорщик Тувайкин, надежный как Сбербанк, тридцатипятилетний мужик, выросший посреди мордовских лесов, а это тоже значило многое. В нем Мельгузов был уверен, как в самом себе. Мог пропустить стакан другой, но всегда ситуацию контролировал. Авторитетом в отряде пользовался непререкаемым и заслуженно. Отряд продолжал выполнять боевое задание. Но если, как только вошли они в лес, на душе у полковника было муторно, сейчас он шел угрюмо глядя перед собой, тягостно ожидая всего самого паршивого. И что хуже всего, с каждым шагом все больше хотелось бросить все и, сломя голову, не разбирая дороги, бежать назад. Не скрылось от его взгляда, как-то один, то другой боец, начали боязливо озираться по сторонам. И чем дальше к болоту, чем темнее становился лес, сменивший светлый березняк на сосны, ели и осинник, тем больше отряд терял боеготовность.
И опять поганое предчувствие себя оправдало. Прошло меньше пятнадцати минут, как вышел из строя непробиваемый прапорщик Тувайкин. Он оказался покрепче Димки. По крайней мере не обосрался. Просто Мельгузов на пару секунд потерял его из виду, и вот уже сидит прапорщик с лицом белым, как мел, прижавшись спиной к кривой сосне. По сизым выбритым щекам ручьем бегут крупные капли слез. К Тувайкину пришла не любимая покойная бабушка, а удавившийся по глупой детской обиде пятнадцать лет назад младший братишка. Подробностей от него добиться не удалось, не частил, как Сударев. Наоборот, молчал страшно на все расспросы.
— Я… я во всем виноват! Прости, Кирюшка, прости, братик… — шептал он, прикрыв мокрые от слез глаза.
Отряд находился на грани паники. Замыкавший отряд старший лейтенант Тарасевич, тоже опытный офицер, с которым Мельгузов не один пуд соли съел, высказал наиболее логичную версию. Отряд подвергся атаке с использованием психотропных веществ. Но полковник уже понял, душой почуял, что логика тут не поможет. Тем не менее явно было, они не успеют выйти на точку атаки к условленному времени. Нужно было прерывать радиомолчание.
Мельгузов объявил привал, расставили секреты, двое бойцов все время находились рядом с Сударевым и Тувайкиным, у которых забрали оружие. Минус четыре, подумал полковник, сидя на поваленном стволе сосны, пока радист закидывал на елку антенну. Навалилась усталость и какое-то равнодушие, появилось желание прилечь, укрыться плащ-палаткой и уснуть. Радист сосредоточенно крутил настройку, щелкал тумблерами, прислушивался к чему-то в наушниках. Мельгузов нагнулся, сорвал травину, сунул в рот и чуть прикрыл глаза. Прошла минута, другая, третья. Ну сколько можно?
— Ну что со связью? — спросил он радиста и тут же осекся.
Радист, признанный спец по своему делу, как и все, из сверчков, сидел с остекленевшим взглядом, приоткрыв рот и безвольно опустив руки.
Мельгузов вскочил, кинулся к радисту и тряхнул его за плечи:
— Морозов! Что с тобой? Есть связь?!
Радист как-то жалостливо улыбнулся, смотрел на командира удивленно, как бы не понимая, отчего и зачем он тут оказался и что полковнику от него нужно. Потом стянул с головы наушники и ответил негромко, каким-то сонным голосом:
— Есть…связь… — и протянул наушники с тангентой командиру.
Полковник надел наушники, нажал кнопку вызова:
— Жара, Жара, я Береза! На связь! Жара! Жара! Я Береза, на связь! — но только шипение, треск и заунывный прерывающийся вой помех были ответом.
— Ты же сказал, есть связь! — воскликнул Мельгузов, возмущенно сорвав наушники.
— А вы их что не слышите? Они нас к себе зовут! — заторможено ответил радист, все тем же сонным голосом, — батя, я не хочу к ним!
— Кто нас зовет? Жара? Генерал? — переспросил он.
— Нет, те кто в болоте этом утонул… много голосов, и мужские, и женские, и детские, все…за сотни лет. Говорят, что давно нас ждут! К себе зовут…
Полковник отшатнулся. Холодом окатило отчаяние.
— Зовут… к себе зовут… Но я не хочу к ним в трясину! Холодно там…склизко…мерзко… и там нелюдь всякая. — продолжал бормотать радист.
Вдруг он, как подброшенный пружиной, вскочил, рванул из-за спины АКСу. Прежде чем Мельгузов успел выбить из его рук оружие, радист передернул затвор и выпустил в стоявшую на земле радиостанцию длинную очередь.
Отряд остался без связи.
Глава 47. Все не так…
Дубровин, встав за толстой березой на опушке и опираясь на ствол дерева, неторопливо рассматривал заимку пасечника в бинокль. Только высшим силам ведомо было, какой ценой давалась ему эта неторопливость и внешнее спокойствие. Двадцать минут назад, после того как радист, так и не смог связаться с группой разведчиков Мельгузова, они с генералом крепко повздорили. И сейчас ему было стыдно за свою несдержанность. Что спросу с Кожевникова, который рыл землю как охотничий пес, почуявший добычу, ведь он не знал и не понимал многое из происходящего.
— Ну что, взяли тепленьким? — выпустил на него свое раздражение полковник, — я тебе говорил, что рано радуемся! Не так этот фашист оказался прост. Он и гражданских отправил в Чернево, хотя знал, что мы их по пути перехватим, стало быть, просчитал все!
— Ну я из них сейчас душу выну! — побагровевшего Кожевникова аж трясло от ярости.
Пропажа группы полковника Мельгузова ошеломила генерала и заставила окончательно утратить царивший в душе оптимизм. Хорошо, очень хорошо, если у них просто вышла из строя рация, утопил какой-то раззява ее в болоте или еще что. На этот случай был оговорен сигнал ракетой. Возможно, разведчики сейчас, так же, как и отряд Дубровина, затаились по другую сторону поляны, со стороны пасеки и болота, с нетерпением ждут, сигнала — красную ракету. Это если ждут… А если группа уничтожена? Ведь это лучшие из лучших — разведка ПВ КГБ СССР! Они не хуже пресловутой Альфы. Такие потери просто так не спишешь! Хотя… на фоне грозившей начаться Третьей мировой возможно все. На смену уверенности пришла тревога и грызущий разум страх. Пришли брать одного диверсанта, а если там он не один. Одиннадцати разведчиков Мельгузова и взвода спецов Дубровина еще недавно казалось хватало с избытком. А сейчас уже нет. Генеральская растерянность, превратившаяся в злость, грозила всей тяжестью обрушиться на Лопатина с дочерью и сельского милиционера с женой.
— Остынь! — резко одернул его Дубровин, — они в этой игре не более, чем пешки. Неужели, ты думаешь, что они, будучи в курсе его планов, и вдруг поехали нам на встречу. Уж поверь мне, они нам говорили правду. Может, что-то и не договаривали, но уж точно не врали. Я это точно могу утверждать! Хотя, не исключаю, что эти пешки нам помогут. Он им, судя по всему, очень благодарен за помощь, а к дочке пасечника, кроме всего прочего, проявляет самые нежные чувства. Ну что же, проверим, насколько они ему дороги!
Последняя фраза из уст полковника прозвучала совсем уж зловеще, и именно этот тон, сейчас очень понравился Кожевникову.
— Он там! Я чувствую, — медленно протянул старик, кивнув в сторону окруженных старым забором строений посреди поляны, — не вижу, но чувствую.
Кожевников молча протянул руку, и полковник вложил в нее бинокль. Теперь уже генерал пристально всматривался в сторону заимки. Вдруг он вздрогнул и ошарашенно глянул на полковника.
— Петрович, а если мы ошиблись? А если он там не один, если к примеру, там у них целая база? Если там целый отряд, да помножить все на фактор внезапности, тут и понятно будет, что с людьми Мельгузова случилось! — высказал Кожевников тревожившие его мысли. От прежней генеральской самоуверенности не осталось и следа.
— Нееет…. Один он там. Ты знаешь термин —критическая масса? Так вот, если бы там был отряд, они бы себя проявили не дурацкой поездкой в Смоленск и дракой с урками, а чем-то серьезней. Да и не думаю, чтобы твоих погранцов, так тихо, без единого выстрела, на ножи взяли. Тут недалеко, мы бы услыхали стрельбу. — ответил ему Дубровин.
— Сделаем так, не станем рвать на груди рубаху и стучать себя в грудь, какие мы, мол, грозные. Я сам совершенно открыто пойду туда и поговорю с этим нацистским мерзавцем. В конце концов, он, наверняка, понимает всю безвыходность своего положения. Заодно узнаю, что случилось с твоими разведчиками!
— Павел Петрович, ты шутишь что ли, — оторвался от бинокля генерал, с изумлением глядя на старика, — да к забору идти, больше пятидесяти метров, по открытому пространству. Он же тебя пристрелит запросто!
Дубровин только фыркнул и помотал головой:
— А чем это ему поможет? Нет ему резона старика убивать. Одним человеком больше, одним меньше, он понятия не имеет кто я, но знает, что нас много. Да и не боюсь я. Уже слишком стар, чтобы боятся.
Кожевников засопел возмущенно, но решительно не знал, чем возразить.
— Рощин, — чуть повысив голос, позвал полковник, повернувшись назад, — найди в этом шалмане какую ни будь белую тряпку и сооруди флаг!
Ждать пришлось довольно долго, и Дубровин уже начал терять терпение, старое вафельное полотенце, почти белого цвета, нашлось только в Лопатинской телеге. Наконец, из сломанного рябинового ствола и этого полотенца, майор Рощин соорудил белый флаг и передал Дубровину. Тот покрутил зачем-то его из стороны в сторону, поморщился, еще раз хмыкнул.
— Будь по-твоему, Павел Петрович. Вымани его из-за забора. Если он дернется не в ту сторону или хоть чихнет не так, твой человек ему из СВД мозги вышибет. Со ста то метров — наверняка.
— Николай, чтобы ни произошло со мной, огня не открывать! Нужно его живым взять. Вопросов к нему слишком много накопилось, а от трупа ответов мы не получим. Рощин, распорядись, пусть притащат сюда его местных приятелей. До поры держите их в стороне, а когда я махну рукой, видите их вперед, на опушку, чтобы видно стало оттуда. Но смотри, чтобы они не дергались.
Он снял с головы фуражку, провел по лысой голове рукой и сунул, не глядя, ее назад, Рощину. Стало вдруг душно, он расстегнул крючок воротника, одернул под портупеей форменную полевую куртку и, подняв в руке импровизированный флаг, решительно направился из-за придорожных кустов к заимке.
****
Кудашев внутренне был готов к неизбежному, даже успел смириться. Будь что будет. И мысль о близости какого-то ни было конца успокаивала. Смерть? Спасение? В спасение хотелось бы, конечно, верить… а смерть? Исконный страх человечества перед концом всего сущего, густо замешанный на суевериях и мистических переживаниях, совершенно Юрия не страшил. Наверное, дюжину дней назад, и он реагировал бы как все. Но не сейчас. Слишком много открылось ему. Хотя… тоска тянула душу, словно зубная боль, которая не дает сомкнуть глаз и выматывает. Он запрокинул голову, прижался затылком к потемневшим доскам забора и прикрыл глаза. Сидеть на сваленных вдоль забора березовых стволах, которые Лопатин сложил для последующей распилки на дровах было удобно. Солнце ласково грело поднятое к нему лицо, а легкий ветерок чуть шевелил отросшие волосы. Хотелось просто задремать, отпустив тревоги и очистив голову от всех мыслей. И только лежащая на прохладном металле пистолета-пулемета рука, как якорь удерживала готовое расслабиться сознание.
Как он жил до этого момента? Так ли? Нет, не с того, злосчастного момента аварии, а еще раньше. Калейдоскопом замелькали перед внутренним взором картины детства. Самые ранние, теплое чувство безопасности и нежности, на руках у матери. Вот они с отцом идут за руку по опушке леса. Херинге Вальд так красив поздней весной. Папа рассказывает ему смешную историю про медведя и бауэра. Рассказы деда, про свои бои и походы, его сосредоточенное и тревожное лицо, когда он с потухшей трубкой сидел у радиоприемника, слушая новости из Испании. Безумные глаза матери, крик ужаса, когда диктор объявил о уничтожении Берлина. Недолгая учеба в университете, предшествующий разговор с отцом:
— Солдатом ты стать всегда успеешь, но эта война когда-то закончится, и Рейху понадобятся уже не солдаты, а врачи, инженеры, учителя…. А на Родину вернутся люди, умеющие только убивать!
Неожиданно Кудашев вздрогнул, опускавшаяся приятной тяжестью на веки пелена полудремы стремительно слетела. Он почувствовал присутствие совсем рядом других людей. Чужих. Врагов. Не так, как научился чувствовать посторонних вокруг. И не так, как подсказали обострившиеся чувства опасность при встрече с бандитами. По-иному. Что-то зазвенело в голове натянутой струной, словно громко крича о настоящей, угрозе. Обершарфюрер развернулся и, встав на одно колено, прильнул к щели в заборе в палец шириной, крепко сжимая вмиг вспотевшими ладонями автомат. Если кто и был на опушке обступившего поляну с заимкой леса, буйная зелень берез и разросшегося кустарника, скрывала их от глаз. Но только от глаз. Юрий чувствовал противника не сильно хуже, чем если бы видел. Двое…трое… вон там слева еще один. А позади этих еще, и много…. Хотя почему противники? Василий Лопатин — первый местный, попавшийся ему в этом мире, не оказался врагом! Мысль эта мелькнула и тут же бесследно растаяла. А кто же они? Опять «рыбаки», потерявшие дорогу? Да что-то многовато этих рыбаков, целая рыбацкая артель. Или как это тут в Совдепии называется — колхоз. Экий ведь почет оказывают ему, видно он знатная рыба, богатый улов! Кудашев усмехнулся, продолжая всматриваться в сторону дороги в село. Страха не было, скорее начинал обжигать сердце, вгоняя в кровь адреналин, азарт боя. А что это? Там, за большой, чуть искривленной березой? Так и есть, второй уже раз блеснуло на солнце стекло. Наверняка бинокль. И в этот миг, он вдруг понял. Да, именно он, человек держащий сейчас в руке бинокль, главный его оппонент. Нет, не враг, пока не враг. Пока только противник. Тот, кого он чувствовал, как неумолимо приближающийся рок, то чему суждено случится. Тот, кого новые, не человеческие уже чувства, представляли внутреннему взору, как что-то схожее с надвигающейся грозовой тучей. Все остальные рядом с ним, были несомненной угрозой, но именно он, неизвестный покуда человек с биноклем за березой, был самой главной опасностью.
Руки Кудашева зажили самостоятельной жизнью, щелкнул, развернувшись и уперевшись в плечо упор его Sa-25, а глаз уже выцеливал через ту самую щель в заборе невидимого покуда неприятеля. Первой шальной мыслью было покончить с этой главной угрозой. Почти сто метров… бесполезно. Да и не начнет он эту войну первым. Юрий опустил автомат и глубоко выдохнул, утер рукой выступивший на лоб пот. Рука явственно дрожала. Он вновь взглянул в щель. В этот момент оттуда, от кривой большой березы, раздвинув руками кусты, вышел на поляну человек в защитной форме в сапогах с портупеей, без головного убора, осмотрелся по сторонам и неторопливо, но уверенно пошел к забору.
Бешено забилось сердце. Обершарфюрер вскочил, тут же, против воли, опять грохнулся на бревна. Дрожащие в коленях ноги не удержали тело. Так! А ну, успокойся! Несколько глубоких вдохов и выдохов. Волнение постепенно сходит на нет. Вот он, первый настоящий, не скрывающий своего лица и сути противник. Казалось, Юрий слышит, как скрипят сапоги идущего к забору военного. Кудашев всмотрелся. Среднего роста худощавый, человек в защитной форме, абсолютно лысый и неожиданно старый. Лет, наверное, семьдесят. Но лицо волевое, а сам подтянут не по годам, без всякой старческой дряхлости. Странно, в войсках, а, вернее, в специальных службах, к этому возрасту уже в генералах должен ходить. С такого расстояния, погоны на защитной форме не рассмотреть, но уж все равно странно начинается у него знакомства с местным НКВД, или как там его… КГБ. На боку у старика пистолетная кобура, но вряд ли он идет к забору, чтобы начать палить из пистолета. Значит, решили для начала поговорить.
Юрий закинул автомат за спину, вытащил из гранатной сумки РГ-42 и сунул ее в карман брюк, но вынул ее, положил на бревна, где сидел до этого. Старик остановился, не доходя до ворот заимки метров десять, молча убрал руки за спину и на удивление спокойно закрутил головой по сторонам. У Кудашева пересохло в горле. Чего проще, выйти навстречу этому незнакомцу? Но тут же почувствовал, там, на лесной опушке, от которой он шел, с дюжину человек прильнули к прицелу, ожидая его появления. Расстояние для любого стрелка плевое, нашпигуют свинцом как вальдшнепа дробью! А стрелки там не любые, а самые хорошие. Нет! Слишком просто все! Может у них и есть желание пристрелить его, но не сейчас. К тому же, этот старик — офицер рисковал получить пулю от него, не менее чем сам Юрий. Ну, чему бывать, того не миновать!
Обершарфюрер Кудашев поправил козырек, как делал отец, держа руку ровно по центру, отворил противно скрипнувшую калитку и вышел из-за забора на поляну. Дюжина шагов до парламентера дались очень непросто. Не хотелось казаться не уверенным, и вроде как удалось. он шел не очень медленно и в то же время не частил, хотя кто его знает, как воспринял его этот старик. Хуже всего было с руками, вдруг показалось, что некуда их деть. По-дурацки размахивать при ходьбе, будто идешь строевым шагом было глупо. Кудашев нашел выход, сдвинув вперед автомат и положив руки на него. Когда остановился в паре шагов от незнакомца, пристально всмотрелся в офицера перед собой. С такого расстояния он рассмотрел два просвета и три звездочки на защитных погонах. Странно, по возрасту, староват он для подполковника, давно по возрасту должен быть отставлен от службы, или ходить в генералах. Совершенно лысый. Лицо… морщинистое лицо, с четко очерченным подбородком, выдавало в нем человека решительного и мужественного. Глаза неопределенного цвета, скорее светлые, под низко опущенными бровями, так и сверлят, словно пытаются влезть в мозг. А вот щеки, покрытые сетью стариковских прожилок и складки в углу рта, только подтверждают возраст. Но спину держал старик прямо, сказывалась офицерская выправка, хотя чувствовалось, что не на Московских парадах его служба проходила. На черных петлицах маленькие молнии со звездой, тут и гадать нечего, связист. С чего бы именно связист? Странно и отсутствие на форме каких-либо знаков, шевронов. В старом офицере было что-то от хищного зверя, ушедшего на покой, но все еще смертельно опасного. Кудашев напрочь забыл в растерянности о своих новоприобретенных способностях, билось только в подсознании чувство опасности. Тут…рядом…только руку протяни.
Старик рассматривал его не менее внимательно, все так же держа руки за спиной, не выказывая волнения, молча. Казалось, не только они оба затаили дыхание, а и вся природа, лес и его обитатели, облака, деревья, кусты, трава замерли в тревожном ожидании. Молчание это затягивалось. Ну, если ты целый большевистский подполковник, то мне, как младшему, и по возрасту, и по званию следует первому начинать.
— Ich bin obersharf;hrer der SS — Einheiten der deutschen Armee, Yuri Кudashev. Wer sind Sie, Herr Oberstleutnant? — прервал молчание обершарфюрер, рука быстро метнулась под козырек.
Старик офицер все так же неспешно окинул его с головы до ног и ответил по-русски:
— Давай-ка, парень, не будем тут ваньку валять! Я немецкий знаю достаточно, но и ты по-русски отлично понимаешь и говоришь! Вот, давай на нем и будем общаться. И кстати, в звании моем ты ошибся. Это в старой России два просвета и три звезды — погон подполковника, а в СССР это полковник. Да не сильно это важно. Достаточно того, что я для тебя — представитель Советского государства. Полковник Дубровин Павел Петрович.
Голос у этого полковника был под стать внешности. С хрипотцой, видимо, сказывался возраст, но все еще сильный с интонациями, позволяющими понять, что человек привык командовать и приказывать.
— Да-а-а… — протянул полковник, еще раз окидывая взглядом Юрия, — давно я этой формы не видел, а все такая же. Ну, может, покрой чуть иной, а эти ваши орлы, да молнии все те же. Аж горечью отрыгивается.
Отвечать Кудашеву было решительно нечего, и он решил дать старику выговориться, ждать пришлось не долго.
— Не стану тянуть время. Ты и так своим неожиданным появлением доставил столько хлопот огромному количеству людей, что и представить не можешь. Мы пришли за тобой. С тобой мы отсюда и уйдем. Сейчас ты медленно, не делая резких движений, опустишь свой автомат в траву. Просто сдвинь с плеча погонный ремень и дай оружию упасть вниз. После этого, я сделаю шаг в сторону, а ты медленно пойдешь к опушке, я за тобой. И помни, сейчас за нами наблюдает много глаз…
Глава 48. Глаза в глаза
То, что Дубровина видят, тому ясно было сразу, как только он вышел из-за покрова леса и неторопливым шагом направился к заимке пасечника. Давно не кошенная, высокая, почти по колено трава мешала идти. Растения обвивали сапоги, затрудняя движения, словно кричали, ему: «Стой, не ходи дальше!»
Горячил кровь изрядно подзабытый уже азарт охотника. Взрывная смесь нетерпения, любопытства и хорошо контролируемого страха. Положа руку на сердце, надо признать, Кожевников был прав. Незнакомцу, смотрящему сейчас на него в одну из щелей старого облезлого забора, ничего не стоило с такого расстояния всадить в полковника несколько пуль. Тут полуслепой и косоглазый не промажет. Отличная ростовая мишень, со все сокращающейся дистанцией до цели. Будь сейчас 1945 год, Дубровину и в голову не пришло вот так открыто в полный рост идти на врага. Он достаточно хорошо знал ту часть немцев, что, глубоко впитав в себя ядовитый нацизм, становились фанатиками, не желающими слушать каких-либо предложений о сдаче в плен. Особенно много таких было в специальных частях СС. Самые здравомыслящие, если так можно было сказать о части фанатичных нацистов, несомненно понимали, что война проиграна и понимали это задолго до весны 1945 года, но не мыслили себе места в новом мире без Гитлера и их человеконенавистнического учения. В плен такие люди не сдавались и предпочитали умереть с оружием в руках. Да и ладно, не жалко. Но, к сожалению, они забирали с собой многих своих врагов, очень многих, непозволительно многих. А умирать накануне Победы, ой как не хотелось. И часто сталкиваясь с такими отморозками, особенно в самом конце войны, обычная пехтура часто не вступала в бой и два отряда врагов просто расходились, делая вид, что не видят друг друга. Вернее, предоставляли возможность разбираться с попавшими в окружение отрядами СС и отдельными нацистами другим спецам, вроде отряда полковника специального отдела НКВД Павла Дубровина.
Но этот не такой. Долгие годы службы научили его разбираться в противнике. И пусть, необычность этого гостя из ниоткуда затрудняла составление психологического портрета, явно не был этот Кудашев нацистским фанатиком образца апреля 1945 года. Свидетельством тому были его Смоленские похождения, показания студентов и особенно характеристика, данная ему старой разведчицей Екатериной Берг. Да и вряд ли оголтелому фашисту удалось так глубоко влезть в душу местным. Этому Лопатину с дочерью, милиционеру, его жене. Но тем он опасней. Из тех, кто мягко стелет, да спать потом жестко. Опасен и коварен. Вот только молод. По всем показаниям, не старше двадцати пяти, к тому же явно некадровый диверсант. Да и фашист оттуда, из 1945 года в Кенигсберге и та ненормальная девка из Норвегии середины семидесятых, утверждали, что первый контакт их мира и нашего, был случайным, в результате аварии их летательного аппарата. Какой уж тут диверсант…
С такими мыслями, Дубровин остановился метрах в десяти от забора окружавшего дом пасечника с надворными постройками. Осмотрелся по сторонам, сложил руки за спиной и стал ждать. По началу, хотел крикнуть что-то, но зачем? Он и так меня видит. Но когда, скрипнув противно, отворилась калитка ворот, полковник непроизвольно вздрогнул. Все так, как он рассчитывал. Стрелять в него фашист не стал, видно интересно самому, что будет дальше. Ведь надежда, последнее, что покидает человека. А этому застрявшему в чужом, незнакомом, смертельно опасном месте, парню только и надеяться, что — на чудо!
С жадным интересом полковник окинул своего оппонента и, опустив глаза, усмехнулся. Сопляк! Конечно, он уже знал примерно, кто там прятался. Он вчитывался в строки допросов, сидя в кабинете, долго рассматривал составленный по словесному описанию портрет, но все же представлял этого чужака-фашиста другим, более солидным что ли. А перед ним оказался худощавый молодой парень, с тонким изможденным лицом, с болезненными тенями под глазами, отнюдь не впечатлявший какой-то внешней силой и мощью. На левой скуле, почти от самого глаза к углу рта, виден чуть подживший свежий шрам. Странно, что про него не упомянули в допросах. Вряд ли это его смоленские урки расписали, слишком быстро зажил. Наверное, при аварии получил. На первый взгляд, любой из бойцов его отряда, скрутит этого сопляка даже не вспотев. Но только на первый взгляд. Дубровин отлично помнил, что этот парень уделал в одиночку банду матерых уголовников, а в глазах фашиста он с удивлением не заметил страха. Беспокойство — да, такое же, как у него самого жгучее любопытство — да, но страха не было. И кроме всего прочего, пришелец решил играть в открытую. На парне сейчас, не обноски с чужого плеча, а хорошо сидящий комбинезон, подзабытого цвета фельграу, с рунами СС на воротнике, а на форменной кепке надвинутой низко на глаза ненавистный череп со скрещенными костями. Через плечо автомат, с виду точная копия чешского Sa-25… на петлицах… черт, уже и позабыл их звания. Ну что же, меньше будет различных глупостей, типа да я тут по грибы пошел да заблудился или чего-то подобного.
Первым нарушил их молчаливый поединок взглядов, немец.
— Ich bin obersharf;hrer der SS — Einheiten der deutschen Armee, Yuri Кudashev. Wer sind Sie, Herr Oberstleutnant? — он взял под козырек.
Вот ведь тварь! Хорошо не «Хайль Гитлер» крикнул и руку правую не вскинул. Видел Дубровин таких, которые и при расстреле своего — бесноватого славили. Ну, погоди, спесь-то я с тебя собью. Дубровин сразу решил давить его по максимуму. Представившись кратко, без обиняков, передавая своему голосу всю возможную силу и уверенность твердо сказал:
— Не стану тянуть время. Ты и так своим неожиданным появлением, доставил столько хлопот огромному количеству людей, что и представить не можешь. Мы пришли за тобой. С тобой мы отсюда и уйдем. Сейчас ты медленно, не делая резких движений, опустишь свой автомат в траву. Просто сдвинь с плеча погонный ремень и дай оружию упасть вниз. После этого я сделаю шаг в сторону, а ты медленно пойдешь к опушке, я за тобой. И помни, сейчас за нами наблюдает много глаз…
Полковник ждал замешательства, страха, попыток торга, но реакция фашиста удивила. Он несомненно ждал чего-то подобного, и ответом на предложение о сдаче была наглая ухмылка на его мерзкой нацистской, породистой роже. Хм… не так прост этот сопляк, да и больно он молод для звания старшины, примерно так, вспомнив прошлое, определил он это — obersharf;hrer, а в СС, помнится, званиями не разбрасывались.
— Господин полковник, уж извините, что не говорю вам — товарищ, как-то не привык. И желания привыкать не имею. Что вы все право, так на меня взъелись? То присылаете чекистов под видом потерявшихся рыбаков, как кстати у них дела? Рыбалка удалась? Теперь собрали целую армию вокруг пасеки? К чему все? Война, как я узнал, закончилась вашей победой больше тридцати лет назад. Да и отношения я к той войне не имел. Давайте просто разойдемся каждый своим путем! Ну, так уж получилось, что оказался я у вас совсем не по своей воле. Я обещаю ничем не вредить вашей Совдепии, а вы забудете, что видели меня тут! Что? Никак нельзя? По лицу вижу, что в ваши планы это не входит… Жаль! Очень жаль! Но зачем я вам? Я простой солдат, не ученый, вряд ли смогу быть для вас ценным источником технической информации. И самое главное… у меня нет ни малейшего желания, чем-либо помогать вам. И делиться информацией, даже если бы я ею обладал, тоже.
Дубровин по характеру никогда не был вспыльчивым человеком, но эта смесь наглости и снисходительности буквально вывела его из себя.
— А ты, наглец, как я смотрю! Делаешь хорошую мину при плохой игре? Мне насрать, что там и как у тебя дома! И на твои желания или не желания, мне плевать! Тут, мы сломали хребет фашистской гадине в сорок пятом и отправили ваших ублюдочных нацистов на виселицу! Тех, кто сам не пустил себе пулю в лоб, как бесноватый Адольф! Последний из ваших, — Гесс, мотает пожизненный срок в Берлинской тюрьме! Там и сдохнет! И нам нет никакой разницы на твое участие в той войне, твой приговор — на твоих петлицах с рунами и с мертвой головой на лбу!
Ага! Молодого наглеца проняло… Ишь как кулаки-то сжал, и морда на глазах багровеет. Да и ответить ему нечем, знает, курва, что я полностью, по всем статьям прав.
— Я, господин полковник, могу понять чувства ко мне, — произнес молодой фашист, явно с трудом сдерживая свои эмоции, чему свидетельствовал сменившийся тембр голоса.
Дубровин почувствовал невольное уважение к этой сдержанности,
— Судя по вашему возрасту, вы активно участвовали в той войне. Вы до сих пор не можете забыть миллионы погибших, несомненно, ваши родственники и друзья среди них имеются. В разных книгах, что я успел увидеть у вас, потери указаны разные, пишут и о двадцати миллионах. Огромные потери! Но давайте не станем обсуждать события тридцатилетней давности. Спрошу вас прямо! Что вы уготовили мне? Хотели бы пристрелить, не ломали эту комедию с переговорами, просто окружили бы, напали. Сколько вас вокруг? Взвод? Рота? Не важно, вас достаточно, чтобы убить еще одного фашиста…
Ну что же, прямо, так прямо, усмехнулся полковник.
— А вот это, солдат, будет уже зависеть от тебя, хотя и в самой малой мере, и от меня. Не знаю, что уж тут было у тебя позавчера, но это спровоцировало серьезные проблемы, вышедшие на самый высокий уровень. И если раньше у меня стояла задача захватить иновременного диверсанта, то теперь в приоритете его уничтожение, дабы не устроил еще каких-то неприятностей. Но не скрою, ты мне интересен. Мне интересна твоя история, твой мир, ваши технологии. Но все это побочный интерес. И надеюсь, ты не наивный дурачок, знаешь, о методах какими наши службы получают информацию. Поэтому вся твоя бравада «что нет ни малейшего желания вам помогать», не более чем сотрясение воздуха. Ты все равно выложишь все, что знаешь, а также то, что постарался забыть и даже то, что вроде, как и не знаешь. Поверь, есть методы. И я, конечно, не гарантирую тебе при таком раскладе физического и психического здоровья.
Иновременной диверсант, он же Юрий Кудашев, слушал старика чекиста с угрюмым выражением лица. Он ни на минуту не усомнился в том, что полковник говорит совершенно правдиво и откровенно. Любая спецслужба, будь то гестапо и СD, Американское АНБ, русская контрразведка и жандармерия у него дома, НКВД тут, желая получить важную информацию, не станет стесняться в методах. Несмотря на молодость, наивным человеком он не был. К чему-то подобному Кудашев был готов, но одно дело думать о таком ранее, а совсем иное вот так воочию выслушивать. Надежда на хороший исход всего дела вдруг стала казаться все меньше, сморщивалась и темнела как гниющее на ветке яблоко. Предчувствие избавления, в которое он безоговорочно верил последние дни, стало казаться сейчас глупым, не основанном ни на чем оптимизмом.
Дубровин, будучи опытным оперативником, как с листа прочитал, все творившееся в душе своего молодого собеседника и решил того додавить окончательно:
— Я вашего брата хорошо помню. Насмотрелся на фанатиков и упертых нацистов, вполне могу поверить, что тебе жизнь не мила, хоть и не похож ты на тех…наших. Ты о своих друзьях подумай!
С этими словами полковник чуть повернулся в сторону леса, стараясь не терять фашиста из виду, поднял руку, чуть подержал ее над головой и резко опустил вниз, после чего вновь повернул голову к Кудашеву. Через несколько секунд, на опушке зашевелились кусты и из них показались Гороховы и Андреич с Машей. И у Сергея с женой и у пасечника с дочерью, руки были связаны за спиной, а по бокам контролировали их два дюжих бойца в камуфляжной форме, черных беретах на головах и с автоматами наперевес. До них не более пятидесяти метров, обершарфюрер хорошо рассмотрел угрюмые, исподлобья взгляды мужчин и заплаканные лица женщин. У Юрия заныло сердце и дрогнули в коленях ноги, не найдя ничего лучшего, он просто чуть махнул им правой рукой, тут же почувствовав себя идиотом.
Советский полковник перед ним уже открыто злорадно улыбался. Объект дал слабину, позволив своим чувствам выйти наружу и теперь из него можно веревки вить. Ясно теперь, что, надавив на его местных прихвостней, возьмем фашиста без проблем. Он опять повернулся и вновь дал сигнал рукой, а его бойцы затолкали с глаз долой, за деревья.
— Как видишь, милиционер с женой, пасечник и твоя подружка в нашей власти. Ты же знал, что они мимо нас не проедут, на что надеялся?
У Кудашева оставался последний вариант. Какой бы тертый калач не был этот старик, стоило попробовать проделать с ним тот же фокус, как и с теми рыбаками. Конечно, их много за деревьями, но этот-то главный. Если получится внушить ему, по добру по здорову отпустить в село Машу с отцом и Гороховых, половина дела будет сделана. Обершарфюрер постарался вздохнуть, как можно сокрушенней, снял с плеча автомат, и он повис у самой земли удерживаемый за ремень.
— Ну что же, вижу ваша взяла! — произнес он негромко и протянул полковнику-чекисту правую руку.
Для Дубровина это стало неожиданностью. Не то что бы он горел желанием ручаться с этим нацистом, но сработал рефлекс и Павел Петрович, ничуть немедля, пожал протянутую руку. Как только ладони мужчин соприкоснулись, оба отшатнулись, вскрикнув. Будто сильный разряд электричества или крепкий удар отсушил кисть и одному, и другому. Дубровин от неожиданности оступился и припал на одно колено. Голова кружилась и перед глазами все плыло. Юрий на ногах удержался, но словно отлетел на пару шагов и тряс головой пытаясь прийти в себя, глядя на свою ладонь. Не смотря на возраст, полковник оклемался первым. Он повернулся к опушке леса и заорал что было сил:
— Не стрелять!
Потом с трудом поднялся, выпрямился и уже без всякого злорадства и торжества глянул на парня.
— Ах вот ты какой… Ну что же, ты мне все более становишься интересен! — произнес он хриплым, срывающимся голосом, стараясь восстановить дыхание.
****
Отряд медленно двигался сквозь заросли осинника, перемежающегося с чахлыми кривыми елями. Под ногами все отчетливей хлюпала жижа. По всему следовало, что они у самой кромки болот. Шли медленно, но хорошо, что вообще шли. После того, как пули из автомата ефрейтора Морозова разнесли рацию, началась паника. Разведчики полностью перестали быть слаженной надежной боевой единицей, которой отряд вошел в этот чертов лес. Пограничники затравленно озирались и вздрагивали при каждом шорохе, при хрусте сломанной под ногами ветки или крике какой-то птицы в кроне деревьев. Круглые шальные глаза, побелевший пальцы, сжимающие оружие, испарины на лбах и заливающий глаза пот. Первым сейчас шел сам Мельгузов уже не крадучись, скрывая присутствие, а просто лишь бы идти вперед. Замыкал группу старший лейтенант Тарасевич, который вроде держался, но всем своим видом напоминал туго сжатую пружину, готовую в любой момент распрямиться со всей силой или…сломаться. За спиной у полковника поскуливал и вонял Сударев, позади шел и Тувайкин с таким выражением на лице, от одного взгляда на который становилось страшно. Радиста пришлось связать. После того, как Мельгузов выбил у него автомат и сбил с ног, тот дико сопротивлялся, явно не соображая, что происходит. Дрался он с такой силой, что было понятно, так сражаются только за жизнь.
Полковник, единственный из всех знал причину их рейда. Вернее, даже не знал, а выполнял четко поставленную задачу, а о причинах и следствиях мог только догадываться. Но его догадок достаточно было, чтобы увязать всю творящуюся чертовщину с этим странным диверсантом и историей о непонятном месте, где до пятидесятых годов жили и здравствовали фашисты. Он помнил слухи о том, что многие недобитые гады сбежали, куда-то в Латинскую Америку, где неплохо пристроились. Но тут явно было что-то иное… Уж слишком все сверх всякой меры накручено. Чем дальше он шагал, все больше убеждал себя в этом мнении.
Поэтому, когда справа от полковника из кустов густого осинника с треском и каким-то утробным урчанием, расставив руки, пальцы которых оканчивались страшными когтями, вылез полуразложившийся здоровенный негр, Мельгузов уже не удивился. Он, не останавливаясь, не сбавляя шагу, прошел мимо и смачно, от всей души плюнул упырю под ноги, после чего уже не оборачивался. Шедшие следом солдаты, как и ожидалось, упыря не видели, иначе лес бы уже оглашали дикие вопли и стрельба во все стороны, а скорее всего бравые пограничники просто ломанулись бы в разные стороны, бросая оружие. Полковник, поправил на груди автомат, утер со лба пот и усмехнулся:
— Да *** вам во все рыло!
Тем временем, заросли расступились, а ноги с чавканьем погружались в болотную грязь уже по щиколотку. Прямо по ходу клубилось туманной мглой и воняло застоявшейся тиной болото. Борис остановился и предостерегающе поднял руку. Он поднял голову, сквозь марево не сразу нашел солнце, достал из кармана компас пристально посмотрел на бестолково мечущуюся на циферблате стрелку, пожал плечами и широко размахнувшись, забросил в сторону топей ставший бесполезным прибор. Где-то впереди, в тумане, болото плотоядно хлюпнуло и чавкнуло, принимая в себя компас, а полковник, полагаясь на врожденное чувство направления, вспомнив карту и сопоставив положение на небосклоне светила, свернул левее и повел отряд вдоль кромки болота.
Через некоторое время он свернул от болота налево в лес и вроде как начал узнавать местность по отложившимся в памяти приметам. А метров через двести, пограничники вышли на небольшую поляну, посреди которой пересекая ее, лежала толстая, сваленная когда-то зимними ветрами старая береза.
— Привал. — полковник повернулся к своим и махнул рукой. Бойцы безвольными мешками завалились на траву. Мельгузов недовольно поморщился и огляделся. Вдруг заметил, что на поваленной березе сидит, уставившись на него круглыми желтыми глазами маленький котенок, не то что бы совсем маленький, но все же слишком мелкий для лесной жизни.
Зверек был самой обычной кошачьей масти, палево-серый, с полосками. И если в первый момент полковник принял его за детеныша лесной рыси, то теперь очевидно было, что это самый обычный Васька или как там его… Вот только что никого на этом бревне не было, и вот тебе. Но хороший признак, стало быть, жилье близко, а тут кроме пасеки и усадьбы пасечника на многие километры жилья нет. Зверек-то совсем не пугливый. Дикий бы уже несся сломя голову от них, а этот совсем не боится дюжины людей, стало быть — домашний. До поваленной березы было метра три, четыре. Мельгузов, стараясь не делать резких движений, медленно ступая, стал подходить к сидящему на бревне котенку.
— Киса, киса, киса… — шептал полковник, не сводя с него глаз. Но похоже опасался он напрасно. Маленький зверек вовсе не собирался бежать, а, наоборот, с любопытством, снизу вверх смотрел на него своими кошачьими глазами. Мельгузов остановился на расстоянии вытянутой руки от березы, и медленно потянулся к голове животного. Осторожно погладил меж ушей, отчего котенок сам ткнулся в руку и зажмурился. Он взял зверька за загривок и поднял перед собой на уровень лица. Котенок забавно поджал маленький, чуть трясущийся хвостик меж задними лапками, а передние выставил вперед, расставив пальчики с мелкими, но острыми коготками и приоткрыл пасть с розовым язычком. Не то чтобы Мельгузов был заядлым кошатником, к тому же на заставах где прошла большая часть его жизни из животных всегда главенствовали собаки и лошади. Ну разве не милашка?
Как-то вдруг показались мелкими и никчемными заботы и беды последних часов. Вспомнилось, что дочка давно просила завести кошку, и останавливала их только аллергия жены на шерсть животных. А провались оно все пропадом. Забрать что ли, подумалось Борису, но именно в этот момент где-то вдалеке глухо затрещала автоматная очередь, потом еще одна и благостное наваждение спало, будто рукой сняло. Милый котенок в миг превратился в настоящего демона. Зашипев, извернувшись, вырвался из рук. И, оставив на память несколько саднящих царапин на державшей его руке, скрылся в густой траве.
Глава 49. Два мира
До Кудашева, голову которого словно ватой набили, слова чекиста доходили туго. Вроде и все слышал, все понимал, а смысл сказанного ускользал от сознания, словно вода сквозь пальцы. В ушах свистело, в глазах какие-то цветастые круги сменялись вычурными бликами. Надо же, этот лысый старик оказался сродни ему, со схожими способностями, невесть как приобретенными. А принимая во внимание солидный возраст Дубровина, можно было уверенно предполагать, что опытом и умением в обращения со своими экстрасенсорными силами, он Юрия превосходил серьезно. Постепенно вернулось восприятие мира и слух.
—… ты... мы… сам понимаешь… Даю тебе пятнадцать минут все обдумать! После этого мои люди сами за тобой придут. Деваться тебе все равно некуда, было бы куда, давно бы свалил. И надеюсь, не забыл, приятели твои и баба у меня в заложниках!
Чекист развернулся, и более ничего не говоря, и не оборачиваясь, энергично зашагал обратно к лесу, где под сенью деревьев ждали остальные чекисты и их пленники. Обершарфюрер смотрел ему вслед, борясь с желанием вскинуть автомат и полоснуть по удаляющейся фигуре очередью во весь магазин. Но десятки глаз, пристально наблюдавшиеся из перелеска, были хорошим предостережением от необдуманных поступков. Он вряд ли бы даже успел передернуть затвор своего чеха, прежде чем не словил дюжину пуль. Кудашев повернулся и медленно пошел к воротам. Все оказалось много хуже, чем он мог предполагать. До последнего Юрий надеялся на козырь — столь неожиданно приобретенные способности, но оказалось, что среди красных был тот, кто мог переиграть его на этом поле. Кажется, только сейчас он почувствовал настоящее отчаяние и страх. И не за себя, сам он давно решил, что живым не возьмут. Что есть смерть? Слишком много Кудашев узнал о скрытой большинству части бытия. Смерть далеко не конец. А раз нет страха перед смертью, все проще. Но вот за кого страшно, так это за Машеньку с отцом и за Гороховых. Они ему помогли, благодаря им, до сих пор обершарфюрер жив. Но как часто бывает, для кого-то хорошее дело, а в глазах противника всего лишь предательство и помощь врагу. А его, как не прискорбно считали врагом, хоть и в мыслях не было каких-то дурных замыслов. Просто само существование Кудашева для местных коммунистов уже угроза.
Юрий рухнул мешком на лежащие у забора бревна и, повернув голову, приник к щели в заборе. На опушке леса, где скрылся лысый старик-полковник, никого не видно, и лист не шелохнется. Он попробовал пустить в ход свои новые чувства, но тут же поморщился и схватился за голову. Чуть утихший в голове шум нахлынул с новой силой, нестерпимо заломило в висках и в затылке. Голова, казалось, лопнет, взорванная изнутри. Юрий оставил эти попытки, и тут же боль стала вполне терпимой. Оставалось надеяться, что этот Дубровин маялся сейчас не меньше. Обершарфюрер сполз с бревен, сел на землю и уперся ладонями в короткую жесткую траву. Представил, как руки медленно врастают в землю, раскидывая во все стороны тонкие белесые, похожие на грибницы, нити. Тоненькой, но все усиливающейся струйкой тело стало наполняться силой, а в шум и гул голове, пошли на убыль. Несмотря на самое поганое настроение, Кудашев все же криво усмехнулся. Старик постоянно чего-то недоговаривал, чем-то был обеспокоен, хотя старался вида не показывать, умело скрывая все за показной агрессией и резкостью. И эти пятнадцать минут? К чему, чего им ждать? Ну… разве что-то не по плану идет. Кошак лопатинский про второй отряд упомянул, тот, что должен со стороны болот зайти. Неужели? Ай да мохнатый мышелов! Да быть не может, чтобы этот…этот… хотя почему не может? Если он еще времена Всеслава Чародея помнит, поди умеет кое-что. Стоит перед ним извиниться за былое пренебрежение. Если удастся свидеться… В голову не идет ничего, будь она проклята эта боль в висках.
Ах, если бы знать. Как не кстати эта контузия приключилась. Кто ж мог знать, что совсем не прост этот старик. Но если догадка верна, и путь к болотам свободен, им меня не взять. Меня не взять, а они тогда на Маше с отцом и на Гороховых отыграются. Кудашев устало прикрыл глаза, прижался спиной к бревнам и доскам забора. Словно метроном в висках стучала кровь, отсчитывая секунду за секундой, оставшиеся до атаки чекистов время.
****
Дойти до кустов ровной походкой было совсем не просто. На это ушла почти вся сила воли, и каждый последующий шаг давался труднее предыдущего.
— Ну что?! — не вытерпел Кожевников, как только полковник шагнул с поляны перед заимкой, за деревья, — про отряд Мельгузова выяснили что? Вопросов у него было столько, что даже дыхание перехватывало.
Он был так возбужден, что и внимания не обратил, что Дубровин бледный, как сама смерть, и сам не свой. Только когда старик оперся обеими руками о березу и зашатался, а майор Рощин подхватил его под руку, генерал озаботился вопросом.
— Что случилось, Павел Петрович? — он попытался тоже поддержать старика, но тот отстранил его руку.
— Вы с Мишкой опять правы оказались, — с трудом отдышавшись, сказал Дубровин майору, напрочь игнорируя, будто не замечая Кожевникова, — фашист наш совсем не прост, ой как не прост...
Рощин, прищурил глаза, потом поднял голову и посмотрел по сторонам словно, пытался увидеть что-то на небе, еле видном сквозь кроны деревьев.
Тем временем все эти недомолвки между Дубровиным, его людьми, им самим начали генерала бесить. С самого утра он чувствовал неловкость, словно окружающим хотелось, чтобы его, главного Смоленского чекиста, рядом не было.
— Так! Ну хватит! Говорите уже, полковник, в чем дело! Удалось выяснить что с отрядом Мельгузова? — спросил, повысив голос Кожевников.
И полковник, и Рощин, странно посмотрели на говорившего, так обычно смотрят то ли на надоедливо жужжащую муху, то ли на неразумного ребенка, доставшего взрослых бестолковыми расспросами.
— Остынь, Николай, — голос Дубровина, словно придавленный грузом немалых уже, прожитых в боях и тревогах лет, был усталый и тихий, — не узнал. Одно скажу точно, чтобы с ними не случилось, точно не наш клиент руку приложил. Он о них не знает, уж поверь, я бы понял. А начинать расспросы вроде, — У нас тут отряд пропал, ты не знаешь, что с ним стряслось? Согласись, глупо. Но вот взять его самого будет не просто. А взять живым, ой как нужно!
— С чего бы это? Ведь основная задача была поставлена четко и ясно — устранение потенциальной угрозы, в случае необходимости с устранением объекта. Сам же знаешь, какие он проблемы создал и нам и всему государству!
— Все с ним сложнее, Коля! Видел, как нас друг от друга отбросило? — спросил полковник.
— Еще б не видеть! Я уже хотел команду дать снайперу валить гада! А что случилось?
— Хоть не стал горячку пороть, и то хорошо! Он теперь стал для нас особо ценной персоной…если… если мы еще не опоздали!
— И что в нем такого ценного? — удивился Кожевников, — я хорошо этого хлыща рассмотрел в бинокль, молокосос еще, но наглый. Вырядился словно на свой нацистский парад!
— А то, товарищ генерал, что у сопляка этого, сила есть и способности сродни моим. От одного прикосновения нас отбросило друг от друга, да так, что у меня в голове до сих пор гудит, словно пляшет там весь ансамбль песни и пляски Советской армии имени Александрова. Ты представляешь, как два магнита друг от друга отталкиваются? Ну вот. Что-то сродни с этим, но по-другому!
— Да ну, нахуй! — искренне удивился генерал. После странного отсутствия связи с отрядом пограничников теперь эта новость! Кожевников насупился, дела все хуже. Их небольшой отряд, которого даже с избытком должно было хватить для поимки одного противника, вдруг показался уж очень небольшим.
— Одного боюсь! Не опоздали мы часом? — сокрушенно сказал Дубровин, — чем дальше, тем больше ненавижу этих пидарасов в Москве, которые нам на сутки связали руки приказом ждать. Ненавижу Примакова.
— И давно у тебя догадки такие появились? — подозрительно глядя на старика, проговорил генерал.
Дубровин только отмахнулся от вопроса.
— Григорий, командуй! Отряд на линию атаки, — он приподнял рукав и глянул на часы на запястье, — осталось десять минут, и мы атакуем. Ждать, появятся или нет твои пограничники, нет времени!
Рощин, в полголоса отдавая команды, скрылся за их спинами. Только после этого, полковник, не сводивший глаз с потемневшего от времени и дождей забора, окружавшего заимку, ответил Кожевникову:
— Давно чувствовалось. Что-то не то в этом немце! Уж очень все у него гладко шло. И с местными, и в Смоленске. Кстати, так и непонятно в результате, что он там делал. Этой ночью вот мелькнула у меня мысль, что навыки у нашего объекта уж слишком странные. Одна история с твоим Ткачуком чего стоит. А мои оболтусы немного развили тему. Ну и вот видишь ты… Оказались правы!
— А что он тебе там еще говорил? — Кожевникова снедало любопытство и беспокойство.
— Ну… Что же так виски-то ломит… Пытался состроить хорошую мину при плохой игре. Мол, наша война к нему отношения не имеет, и чтобы его в покое оставили. Но в то же время сдаваться не собирается, хотя и не дурак, понимает, что обложили мы его. Кроме того, как увидел своих местных приятелей, и особенно девку пасечника, с лица сбледнул и вроде как поплыл.
— А что ты, Петрович, обмолвился что, мол, не опоздали бы?
Дубровин ничего не ответил, только засопел. В это время, справа и слева показались бойцы его отряда, залегли. Кто за обильно заросшей травой кочкой, кто за кустом, кто встал на колено за деревом. То и дело, то один, то другой солдат в черном берете бросал быстрый взгляд на полковника. В который раз генерал отметил про себя, что для своих людей, старик не то что авторитет, а нечто большее. Единственный подчиненный генерала-майор Ткачук, вертелся поблизости от шефа с видом полного идиота, то расстегивая, то вновь застегивая кобуру на боку. Похоже, он один не знал, что происходит, а лезть с расспросами, полагал, не к месту и не по чину.
Дубровин опять глянул на часы и повернувшись к генералу пристально выдал ему в лицо.
— А ведь ему и тридцати нет! Ты представляешь, Николай, если они…там…поставили такую спецподготовку на поток. Если простой пилот, обучен так, то что способен их боевой спецназ?
Не дожидаясь ответа, да и не рассчитывая его получить, полковник все это время не сводивший глаз с циферблата часов, махнул рукой, со словами:
— Давайте, ребята!
И тут же опушка леса пришла в движение.
****
Секунды, а за ними минуты текли неумолимо. Юрий чувствовал, как все меньше и меньше времени остается до атаки чекистов. То, что полковник вовсе не шутил, было очевидным. Особенно после того, чем их разговор закончился. Обершарфюрер привстал на одно колено, стер внешней стороной ладони, выступивший на лбу пот и прищурился, всматриваясь через щель в заборе. Ветер стих. Казалось, даже обычные лесные звуки — смесь щебета лесных птиц, скрипа деревьев и шороха ветра в кустах, — умолкли. Вон что-то показалось из-за отдельно стоящей большой березы, а правее нее, дрогнули ветки орешника, справа зашевелилась густая поросль дикой малины и болиголова. Рука легла на затвор, и он лязгнул, досылая патрон в патронник. Вот и все, разговоры окончены. Пора дать им свой ответ. Кудашев вскочил, вскинул автомат и дал поверх забора две очереди по пять-шесть патронов. Попасть по нападающим он не пытался, специально целясь значительно выше. Пусть знают, что сдаваться он не намерен. Клекот выстрелов и глухой стук падающих гильз еще звенел в ушах, а Юрий уже метнулся за сложенные штабелем у забора бревна. Со стороны леса в ответ загрохотали ответные выстрелы и пули начали стегать забор, разбивая в щепки старые доски. Справа, слева, над головой, осыпая древесной трухой и глухо ударяя в бревна. Ну да, что тут не ясного. Часть врагов, прижимают огнем, а тем временем, другие подбираются к забору. Кудашев почувствовал озноб, всхлипнул от возбуждения и срывающимися непослушными пальцами рванул ремешок гранатной сумки.
Надпочечники неистово гнали в кровь адреналин, живот скрутил холод, а сердце, наоборот, билось так, словно желало вырваться через разбитую в аварии грудь. Руки продолжали дрожать и дергать клапан сумки, но уже накатывала ярость боя, сменившая все сомнения. Со стороны опушки леса, захлебываясь, очередями, били красные, но тут в гул и треск выстрелов вплелся еще один звук. Кудашев вздрогнул и чуть приподнялся. Тот, кто слышал его хоть раз, уже не спутал бы звук MG42, знаменитой «Пилы Гитлера» ни с чем. Одновременно, где-то справа и слева то в унисон, то в разнобой застучали длинными очередями пулеметы. Бившее до этого по забору оружие чекистов захлебнулось, и их выстрелы почти прекратились. Послышались со стороны перелеска какие-то крики. А сзади, со стороны лопатинского дома и сараев, низко пригибаясь, бежали к изумленному обершарфюреру три фигуры в знакомом, зеленом летнем камуфляже, с привычными с детства, родными касками, затянутыми в ту же защитную ткань с автоматическими винтовками в руках.
— Nicht Schie;en! Nicht Schie;en! — кричал громко один из бегущих.
Через несколько секунд солдаты рухнули на поленницу рядом с Кудашевым, двое, приподняв винтовки, прильнули к дырам и щелям забора, которых сильно прибавилось после чекистского обстрела. А третий, здоровенный парень, наверное, ровесник Юрия, с тремя кубиками унтерштурмфюрера на петлицах воротника, прижался к нему и крепко сжал руку Кудашева все еще пытавшуюся вытащить из сумки гранату.
— Beruhige dich, junge! Wir Holen dich hier raus! — его голос, срывался на хриплый шепот после рывка к позиции. Офицер другой рукой обнял его и прижал к себе. Обершарфюрер Кудашев ткнулся лицом в плечо немецкого солдата и зарыдал…
Они успели. Неведомо как, но случилось то, в чем он был уверен, несмотря на всю невероятность и мизерные шансы. За ним прислали помощь!
****
Разгром был полным.
Он выстрелил первым. Наверное, чтобы придать самому себе уверенности. Захват этого Кудашева только что казался делом нескольких минут. Пока часть взвода, не скупясь на патроны, поливала забор очередями и не давала фашисту высунуться, полдюжины бойцов метнулись к заимке. А потом случилось невероятное. Справа и слева, с противоположных сторон так же с опушки леса, окружавшей подворье Лопатина, метров со ста пятидесяти, слитно ударили по ним пулеметы. Их звук говорил сам за себя. И хотя пулеметы MG давно разошлись по всему миру, Дубровин сразу понял это немцы. Те самые, не наши…
Атака сразу же захлебнулась. Если бы новоявленные фашисты хотели, то впервые же мгновения боя, их пулеметы сильно проредили бы отряд спецназовцев. Если бы хотели. Кинжальный огонь с флангов, скосил бы атакующих и прошелся стальной метлой в полторы тысячи выстрелов в минуту по опушке, собирая и там кровавую жатву. Но пулеметчики всего лишь отсекли от забора атакующих, у которых хватило здравого смысла, не лезть под перекрестный огонь. Бойцы тут же залегли и стали отползать под защиту деревьев. Над ними, не давая поднять головы, свистели пули. Они сознательно били чуть выше человеческого роста, заставляя всех находившихся там, уткнуться лицом в траву. Работали невидимые, неожиданные враги слаженно, выказывая отличную подготовку. Когда один пулемет, тот что слева, замолчал секунд на десять, по-видимому для замены перегревшегося ствола, второй зло огрызался короткими очередями. А затем наоборот, умолк правый, а тот что слева, перенял у него смертельную эстафету.
Но у Дубровина люди были не из робких, фактор неожиданности, сорвавший атаку, утрачивал силу. Бойцы начали приходить в себя, отвечать противнику огнем, пока еще судорожно и не прицельно. Но враги не дали им прийти в себя в полной мере. Пока внимание чекистов было поглощено обстрелом с фронта, неизвестный противник завершил окружение Дубровинского отряда. С флангов и тыла, из-за кустов и деревьев показались солдаты в очень узнаваемой, не позабытой еще, проклятой форме.
— Feuer einstellen! H;nde oben! Geben Sie auf! Прекратить огонь! Руки вверх! Сдавайтесь! — послышались крики на немецком и русском почти без акцента, сопровождавшиеся стрельбой. Стреляли фашисты поверх голов. Но советским ясно было, зажали их плотно.
Дубровин перекатился за дерево, выругался матерно и, отбросив в сторону пистолет, который достал из кобуры, как только началась стрельба, закричал:
— Не стрелять! Прекратить огонь!
Он чуть приподнялся, выглянул из-за ствола и крикнул пришельцам на немецком:
— Nicht schie;en! Wir geben auf! — и медленно, не сводя глаз с незнакомых врагов, начал вставать с земли с поднятыми руками.
Глава 50. Мы уходим
Кудашев пришел в себя далеко не сразу. Часть его сознания отметила, что стрельба прекратилась, а суета вокруг, хоть и увеличилась, но вовсе уже не столь зловеща. Пока он находился не в себе, его не трогали, давая возможность осознать случившееся. Но когда, наконец, он начал реагировать на окружающий мир, первыми кого он увидел, был сидящий на корточках напротив него оберфюрер Рейс. Начальник их базы и переминающийся от нетерпения с ноги на ногу профессор Вигман, одетый, как и окружающие солдаты в камуфляжный анорак-дуб, встрепенулись, видя, что взгляд Кудашева принял осмысленное выражение. Оба заговорили одновременно, перебивая друг друга, потом переглянулись, и профессор замолчал.
— Как ты солдат? Ты даже не представляешь, какие силы ты привел в движение дома…. Но мы тут, и вытащим тебя! — Рейс похлопал Юрия по плечу и помог подняться.
Оба они: и начальник базы, и научный куратор проекта, скоротечный бой переждали в тылу. От профессора, хоть и одетого как солдата, толку во время перестрелки не было, а Рейс, единственный управлявший пространственно-временным кораблем, был их билетом в обратный путь.
После получения разрешения на операцию со стороны Гейдриха, события развивались стремительно. Конечно, сама операция возможна стала, благодаря огромной, совершенно секретной работе, начатой задолго до происшествия с экипажем шестьсот тридцать один. «VRIL-Jager3», что использовал научно-исследовательский центр «Н», по сути, был сравним с армейским штурмовиком, рассчитанным на экипаж из двух человек, пилота и штурмана. До поры до времени этого было достаточно. Осторожные исследования, схожие более всего с человеком, боязливо, на ощупь двигающегося в темной комнате, вполне удовлетворяли эти двухместные машины.
Но Гиммлер прозорливо предположил, что рано или поздно, потребуется нечто большее. Не два-три исследователя, на корабле-диске в тринадцать метров, а аппарат, способный доставить в нужное место уже целый отряд. Ну, или вывезти в Рейх что-то очень ценное. Тут же, вполне ожидаемо, встали почти непреодолимые технические проблемы, на которые налагался и первоочередный вопрос — обеспечения скрытности. Нужен был большой корабль, обладающий возможностью действовать с учетом того факта, что он попадет в цивилизации, обладающие возможностями сопоставимыми с технологиями ХХ века, в том числе радиолокацией. И такой аппарат имелся — серия «Haunebu».
Для большинства ученых, работавших в проекте, было очевидно, что программа Рейха, связанная с созданием и запуском в серию больших дисколетов серии «Haunebu II», с некоторого времени откровенно буксует. Формально это было скрыто всеми мыслимыми грифами секретности, но шила в мешке утаить не удавалось. За разработку дисколетов отвечал Четвертый опытно-конструкторский центр СС. Он подчинялся напрямую обществу «Черное солнце», структуре, даже в закрытом от всех «Аненербе», сверхтайной. Проблемой была прервавшаяся с 1949 года связь с Альдебараном. Три аппарата, которые успели создать, так и стояли в подземном ангаре в Баварских Альпах, ожидая своего часа. Вернее, два. А силовую установку одного так и не удавалось отладить должным образом. Смысла в их разрозненном применении не было. И давно запланированный, массированный удар по североамериканской плутократии откладывался.
Для нужд отдела «Н», «Haunebu II» подходил идеально. Диаметр 26,3 метра. Двигатель: «Туле-тахионатор 70», с импульсным генератором магнитного поля, без труда обеспечивавший крейсерскую скорость в 6000 км/ч и выдававший в пике 21000 км/час. Длительность автономного полета, более 55 часов. Используя магнитное поле планеты, аппарат мог выходить на орбиту, и в целом был, по своей сути, уже космическим кораблем. Экипаж девять человек, с пассажирами — двадцать человек. А если снять установленное ранее вооружение, то вместимость пассажиров, ограничивалась только размерами жилого отсека, а грузоподъемность позволяла перевозить кроме пассажиров еще и легкий танк. Лучшие зенитные ракеты, разработанные к тому времени немецкими инженерами, вполне могли достать самолеты со скоростью 1500 км. /час, а ПВО противника не было оснащено и такими, они для «Haunebu II» угрозы не представляли. Но неизвестно было, где может оказаться такой корабль и с чем столкнуться. Поэтому на первый план вышла неуязвимость для радаров. В обычной боевой авиации Германских ВВС активно использовался комплекс способов снижения заметности боевых машин в радиолокационном, инфракрасном и других областях спектра обнаружения. Достигалось это посредством специально разработанных геометрических форм и использованием радиопоглощающих материалов и покрытий. Это заметно уменьшало радиус обнаружения и тем самым повышало выживаемость боевой машины. Но с дисколетами, этот путь был тупиковым. Легкие сплавы не могли выдержать сверхмощных нагрузок, дававших «Туле-тахионатору» возможность развивать немыслимые скорости и выходить в космос. Но решение нашлось. И оно смогло родиться у немецких инженеров, благодаря невероятной смеси интересов «Аненербе».
На помощь пришла археология. Началось все в начале тридцатых, с Германа Вирта, его Гиперборейской теории и Хроники Ура Линда, а если уж совсем зрить в корень, то — с Платоновской Атлантиды и более древних источников. Несмотря на давно длящуюся мировую войну, Главное управление рас и поселений проявляло настойчивый интерес к археологическим раскопкам под эгидой «Наследия предков». В середине сороковых изложенные в Ура Линде выкладки о существовании Арктической цивилизации блестяще подтвердились. Экспедиция под руководством оберштурбанфюрера СС Рольфа Хене открыла Доггерленд. И ранее, время от времени в районе Доггер-банки в тралы рыбаков попадались предметы явно искусственного происхождения — инструменты, оружие, человеческие останки. Но экспедиция «Аненербе», использовавшая передовые на тот момент технологии в подводной археологии, точно установила — в эпоху мезолита эта территория была богатейшей в Европе с точки зрения охоты, добычи птицы и рыболовства.
Найденные свидетельства, в том числе контуры современного морского дна, показывали, что в эпоху последнего оледенения водораздел между Северным морем и Ла-Маншем проходил от Восточной Англии на юго-восток до Хук-ван-Холланда, а не через Па-де-Кале, и что реки Темза, Маас, Шельда и Рейн, соединяясь, текли по течению Ла-Манша в виде широкой реки, которая в конце концов впадала в Атлантический океан. Около 8000 г. до н. э. северное побережье массива суши, Доггерленд, представляло собой береговую линию с лагунами, болотами, приливными берегами и пляжами. Та земля была густо заселена. Изобиловала крупными поселениями и отличалась высокой культурой. Поразительно было, что среди находок изделий из рогов животных и камня, характерных для 10000–12000 лет назад, попадались, хотя и редко, высокотехнологические изделия из меди, бронзы и керамики. Доггерленд, был дальней окраиной Арианы — Гипербореи. Население преимущественно составляли первобытные племена, поверхностно затронутые Великой северной цивилизацией. Так же как сейчас, дикари Амазонии и Центральной Африки соседствуют с современным Парижем, Берлином и Нью-Йорком.
Согласно гипотезе доктора Хене, большая часть данной территории была затоплена цунами около 8200 лет назад (6200 г. до н. э.) Цунами было вызвано одним из крупнейших в истории оползней — дрейфом области подводного грунта от побережья Норвегии, известным как Стурегга. Возможно, причиной катастрофы послужило применение сверхмощного оружия в ходе последней междоусобной войны, разразившейся в Ариане — Гиперборее. Какие-то силы, уходя с мировой исторической арены, громко хлопнули дверью. Согласно этой теории, цунами сыграло катастрофическую роль для мезолитического населения данной местности. В результате цунами, как представляется, Британия была окончательно отделена от континента. И с культурной точки зрения мезолит на ней пошел своим путем.
Кроме бронзы и меди, среди материалов некоторых находок экспедиции, были несколько предметов бытового и культового назначения из неизвестного металла или сплава. Особенно знаменитой у исследователей, стала статуэтка «Великой матери», сиявшая после очистки от донных отложений, необычным огненным оттенком. Так был заново обретен знаменитый орихалк. Самое подробное описание орихалка известно со времен Платона, его диалога Критий. Со слов Крития, вещество это было в ходу в Атлантиде. Большую часть потребного для жизни давал сам остров, прежде всего любые виды ископаемых твердых и плавких металлов, и в их числе то, что ныне известно лишь по названию, а тогда существовало на деле: самородный орихалк, извлекавшийся из недр земли в различных местах острова и по ценности своей уступавший тогда только золоту.
Наука ХХ века, так и не смогла разгадать тайну древних мастеров. И весь загадочный металл, изредка попадающийся при изысканиях археологов, насчитывал всего несколько десятков артефактов. Несомненно, технология производства орихалка была загадкой, имевшей чисто академический интерес для историков и археологов. Но только до определенной поры. Переворот в осознании тайны произошел благодаря изысканиям еще одного гения — Йозефа Виммера, доктора наук, физика. Одной из сфер его деятельности, была оптика и как сотрудник «Аненербе» у него был доступ к исследованию орихалка. Работа доктора Виммера в оптическо-астрономической лаборатории Мюнхена, позволила установить, что кроме своих очевидных, необычных свойств — чрезвычайной тугоплавкости и энергоемкости, орихалк, под воздействием некоторые частот, полностью преломлял электромагнитные волны видимого, инфракрасного, ультрафиолетового и радио, диапазонов спектра. Далее уже за дело взялись военные инженеры. Невероятно, но тончайший слой орихалка, делал полностью невидимым для радаров любой объект.
Возможно, рейхсфюрер совершил преступление перед исторической наукой и цивилизацией, когда по его распоряжению, весь найденный орихалк, за исключением той самой статуэтки «Великой матери» был переплавлен. Но во время войны у всего свои приоритеты. Один из «Haunebu II» был покрыт полутора микронным слоем орихалка и подготовлен к особой миссии. Никто не знал, какой она будет. До того случая, пока не пропал в одном из рукавов хронолет шестьсот тридцать один с Юрием Кудашевым на борту.
Проект получил название «Eisvogel» — Зимородок. О нем не знал не то что Кудашев, до последних событий, мелкий винтик в грандиозной военной машине Германии, но и его начальники. Когда уже решался вопрос о возможности проведения эвакуации уцелевшего пилота, определенные силы настояли, чтобы управлял аппаратом экипаж оберфюрера Рейса. Уровень начальника базы, использовавшегося в качестве рядового пилота, лишний раз подтвердил всю чрезвычайную важность и серьезность задания. Йоган Рейс, срочно доставленный в Альпийскую крепость первый раз увидел, на чем предстоит лететь. Наверное, несколько минут он имел весьма идиотский вид, обходя огромный «Haunebu II» c приоткрытым от изумления ртом. Вспомнилось, как в 1946 году, он впервые пересел со своего «Arado Ar-234 Blitz» на новейший в ту пору «Фокке-Вульф 500». А потом был настоящий шок от «VRIL-Jager3», который летал на совершенно других принципах двигателя, в отличии от поршневых и реактивных аппаратов. Но знакомство с «Haunebu» вводило Рейса в очень узкий круг посвященных в высшие научно-технические секреты Рейха. Огромное доверие уравновешивалось невероятным уровнем ответственности. Принципы пилотирования были едиными, а хрономатрица, по сути была единой и на Шаровой молнии и на «VRIL-Jager3» и на «Haunebu II». Магнитное поле защищало корабли от диких перегрузок при их сверх скоростях, а навигационные приборы все равно играли вспомогательную роль. Основа ориентирования в потоках реальности и была в головах пилотов, для непосвященного, стороннего человека близкая к магии. Штурмана-навигатора на борт брать не планировалось. Вся надежда была на маяк, который должен был активировать Кудашев. Двух ознакомительных полетов над Европой с включенной орихалковой маскировкой было достаточно, и оберфюрер на третий день уже докладывал Гиммлеру о готовности к полету.
Когда, наконец, окончательно одуревший от бессонницы медиум чуть было не выжег себе мозг от усиленного хрустальным черепом сигнала маяка, все закрутилось стремительно. Не прошло и нескольких часов, а усиленный взвод СС из отдела специальных операций — Нибелунги, лучшие из лучших, уже грузились в хронолет. А вот участие в операции профессора Вигмана было чистым экспромтом. Потребовался человек, отвечающий за научно-теоретическую часть дела, а ждать кого-то из ученых штаб-квартиры «Наследия предков», времени не было. Стартовали ночью, и сразу выяснилось, трех тренировочных полетов было мало. После выхода в рукав Рейс два раза чуть не утратил связь с нитью, но все же выправил курс. А то, что и у него, и у профессора, единственного понимавшего, что происходит, прибавилось седины, было не очень и большой платой за успех.
Приземлились на месте взрыва хронолета Ролле и Кудашева. Проплешина от взрыва была как раз по размеру подходящей для посадки туда спасательного корабля. Местность была описана медиумом достаточно подробно и отряд, оставив часть солдат для охраны дисколета, по заданному азимуту двинулся в сторону жилища аборигенов, где должен был скрываться спасшийся пилот. Профессор Вигман и Йохан Рейс нервничали. Ходили у трапа взад и вперед, а когда из глубины леса послышалась частая, все нараставшая стрельба и вовсе стали близки к отчаянию. Но утихла перестрелка довольно быстро, и один из солдат позвал оберфюрера к рации. Кудашев был спасен, и что особо важно, вроде бы обошлось без жертв. Изначально планировалось, что спасательная операция должна пройти в максимально возможной тайне от местных жителей, но, видно, не судьба. Хорошо, хоть не пришлось мостить дорогу из трупов. Хотя, чтобы быть полностью уверенным в успехе, нужно еще убраться отсюда по целыми. Если кто и родился под счастливой звездой, так это сам Кудашев.
Бойцы из «Нибелунгов» успели практически в последний момент, когда хорошо вооруженный и подготовленный отряд местных большевиков пошел на штурм лесного хутора. Шансов у пилота не было. Или смерть в бою или плен. Но они успели. Сработал элемент внезапности. Перед изумленным противником вдруг оказался не затравленный беглец – легкая добыча, а большой отряд с пулеметами. Германский спецназ оказался на позиции как раз, перед тем, как Кудашев вышел за забор к одному из местных военных, судя по всему одному из их командиров. Хватило времени совершить фланговый обход и зайти к красным в тыл. Нужно было еще осмотреться, что тут происходит. И командир отряда спецназа, гауптштурмфюрер СС Киндлер с тревогой следил в бинокль за беседой двух военных, Кудашева и местного коммуниста. Приказ, полученный им, был совершенно ясным. Не допустимо, чтобы немецкий пилот попал в руки местных властей и тайной полиции. Если бы обершарфюрер сейчас сдался, он бы подписал себе смертный приговор. Огонь двух пулеметов не дал бы им дойти до опушки леса, скосив обоих. Потом, впрочем, пришлось бы драться уже за его труп, который все равно нужно было вернуть в Рейх. Но парень оказался молодцом. Не понятно, что там произошло в конце их разговора, отчего они резко отпрянули друг от друга, да так, что советский офицер и вовсе упал, но сдаваться обершарфюрер Кудашев, явно не собирался.
— Докладывай! Только кратко! — выпрямился оберфюрер, перед Кудашевым.
Дисциплина сразу дала о себе знать, Юрий встрепенулся, попытался щелкнуть каблуками, чуть согнул в локтях руки, прижав их по швам и вскинул подбородок.
— Господин оберфюрер! После входа в рукав реальности по полученным координатам нами была утрачена нить и хрономатрица сбилась с резонанса! Причины установить не представилось возможным! Затем, нами с Гауптштурмфюрером СС Ролле, было принято решение, найти хоть какой-то рукав, с устойчивой лей-линией, совершить посадку и попробовать взять хрономатрицу под контроль. После выхода в обычное физическое пространство мы оказались в эпицентре сильной грозы. Возможно, хронолет приняв сильный грозовой разряд, полностью потерял управление, Schumman-Levitator вышел из строя, командиру удалось перейти на планирование, но под нами оказался лес. Посадка была очень жесткой!
— Что случилось с Ролле?
— Гауптштурмфюрер не пережил посадки. При ударе не выдержали страховочные ремни. Его буквально смяло о пульт управления. Он умер у меня на руках. Корабль получил повреждения, исключающие возможность ремонта на месте. Маяк не сработал. Дисколет был уничтожен мною в соответствии с инструкциями! А потом… — Кудашев сделал паузу, слишком много нужно было рассказать.
— Достаточно! — остановил его командир, — поверь, парень, тебе предстоит все случившееся рассказывать столько раз, что выучишь все наизусть! А пока, вольно!
Кудашев переступил с ноги на ногу, и только теперь оглянулся по сторонам. Через распахнутые ворота заимки, под конвоем немецких солдат, во двор заходили пленные большевики с поднятыми и сложенными на затылках руками. Их рассаживали вдоль забора, отдавая команды на приличном русском языке. Почти все немцы к этому времени сносно изъяснялись на русском — языке одного из основных союзников Рейха, в мире Юрия. Солдат красных было довольно много, точно не меньше чем немцев, Кудашев с интересом вгляделся в их лица. Нормальные русские лица. Радостью не светятся, что и понятно, но выглядят на удивление спокойно, даже слишком спокойно. Усаживаясь вдоль забора и ближе к центру двора, излучали странное: даже их позы говорили о достоинстве и отсутствии страха. Ему приходилось видеть в Африке взятых в плен янки, местные большевики явно держались с куда большим достоинством. Незнакомая камуфляжная форма с рваным крупным рисунком, с преобладанием зеленого цвета, хорошо подходящая для летнего леса. Почти у всех на голове черные береты, а знаки отличия на погонах затемнены и не бросаются в глаза. У некоторых на груди оставались опоясывающие подсумки с автоматными магазинами, которые они по команде немецкого унтер офицера снимали и клали на землю. В центре двора выросла уже приличная куча амуниции, а подальше, у мены лопатинского дома, под окнами, немцы складывали оружие пленных. Автоматы, похожие на те, что Юрий видел на блокпосту по дороге в Смоленск, и еще что-то. Пленные негромко переговаривались между собой, чему их конвоиры не препятствовали. По всему выходило, что в планы его освободителей развязывать в этом мире еще одну войну не входило.
Что Кудашеву еще бросилось в глаза, среди пленных чекистов, не было ни одного моложе тридцати. Все крепкие, взрослые мужики, от тридцати до сорока, самый профессиональный для солдата возраст. Когда уже глупый юношеский задор, оборачивающийся в бою лишней кровью прошел, а усталость, свойственная начинающемуся старению еще не наступила. И в глазах нет безумного большевистского фанатизма, только немного подорванная неожиданным пленением уверенность в себе. Более всего они, пожалуй, напоминали средневековых ландскнехтов — псов войны. Сегодня удача не на их стороне, ну что же, придет и их время. Причем все лица типично славянские, нет азиатов и кавказцев. Такие же нормальные парни, как и Сергей Горохов…
Вспомнив о местном милиционере, Кудашев сразу дернулся, закрутил головой. Черт! Как же он мог позабыть! Маша! Сергей с женой, Василий Андреевич!
— Господин оберфюрер! А разве местных тут не было? — кинулся он к отошедшему к командиру солдат СС, оберфюреру Рейсу, — двое мужчин и две женщины, только благодаря им я еще жив!
— Эти что ли? — кивнул его начальник куда-то за спину Кудашева.
Юрий порывисто обернулся. На полдороге от опушки леса шли в сопровождении немецкого солдата Лопатин с Машей и Гороховы. Мужчины изумленно осматривались по сторонам, а Маша, увидев Кудашева, всплеснула руками и стремглав бросилась к нем. Он — на навстречу. У ворот девушка, заливаясь слезами радости, рухнула в его объятия.
— Ну что ты, милая, — шептал ей Кудашев, гладя по голове и целуя заплаканные щеки, — я же говорил, что все будет нормально!
Глава 51. Безумие
За последние несколько дней Машина жизнь перевернулась с ног на голову. То и дело судьба сталкивала ее с этой мыслью. Самой не верилось, что еще менее двух недель назад, она студентка-отличница, практически с дипломом в кармане, ломала голову, идти ли в аспирантуру, куда настойчиво звал декан или идти работать. И, как вариант, в Черневскую амбулаторию. Были, какие никакие отношения с парнем, друзья, подруги. Обычная, словом, жизнь. И не было в этой жизни пришельцев из других, чужих и странных миров, не было призраков, пляшущих на столе котов, крови и страха…. А теперь все это было. И многое непонятное, жуткое и странное, вполне уравновешивалось им, Юркой, после знакомства с которым о других мужиках и думать не хотелось. Но чем дальше, тем понятнее ей становилось, что ничего доброго из этих отношений не выйдет. Не судьба.
Но вся глубина пропасти, в которую рухнула ее молодая жизнь, раскрылась только сейчас, в окружении этих хмурых солдат, когда на запястьях холодно сжимая их тугим кольцом, сомкнулись наручники. Какими странными были эти солдаты, столь не похожие на часто встречаемых ею в Смоленске, военных. С небывалой ясностью поняла Маша, что не будет уже ничего. Не будет диплома, работы или дальнейшей учебы, не будет никакой жизни, столь опрометчиво планируемой еще недавно. Что ждет их с отцом? Что будем с Сергеем и Ленкой? Лагеря за Полярным кругом, о которым шептали в полголоса на кухнях советские люди страшное слово ГУЛАГ? Больше всего пугал ее мужчина в мятом, красивом сером костюме — генерал Кожевников, главный у схвативших их солдат. Взгляд, которым он окидывал их, сродни был взгляду хищной птицы. Как ястреб, парившей высоко в небе, заметившей добычу и несущейся стрелой вниз выставив загнутые острые когти, взирал он на Машу. А еще, очень напомнили его глаза тех Смоленских бандитов, поймавших их на тропинке в промзоне. Страх бил, словно кулаком куда-то в солнечное сплетение, в низ живота. От него перехватывало дыхание, хотелось упасть закрыть глаза и забыться. А потом проснуться и с улыбкой вспомнить всю приснившуюся тягостную бредь. В который раз за последние дни подруги заплакали, уткнувшись друг друга.
Пленники сидели кучкой на обочине дороги, прижавшись спинами к большим задним колесам трехосного грузовика военных, под охраной одного из солдат. Мужчины со скованными за спиной руками подавлено молчали, не полнимая глаз, а Ленка с Машей хлюпали носами, по всхлипывая, то вновь заходясь в рыданиях. Их охранник, крепкий белобрысый мужчина лет тридцати в черном берете, нервно ходил из стороны в сторону, положив руки на висевший на груди автомат. Он покусывал губы и постоянно исподлобья поглядывая в сторону, куда ушли все его товарищи. Видимо, роль охранника совсем не устраивала военного, и более всего, хотелось ему сейчас оказаться рядом со своими.
Когда вдруг загрохотала со стороны заимки стрельба, солдат, выругался, сплюнул себе под ноги и, сдвинув рукой берет на затылок, неприязненно глянул на пленников. Вместе со звуком выстрелов на женщин нахлынул леденящий кровь ужас, они в голос взвыли. На глазах Андреича блеснули слезы, а Сергей опустил голову еще ниже. Неожиданно все изменилось. Из-за борта грузовика, сзади, на дорогу перед их охранником, который, не отрываясь смотрел в сторону заимки, откуда раздавалась стрельба, выскочили еще двое солдат. Тоже в пятнистых куртках, но другого оттенка и в серо-зеленых штанах. Они были не в беретах, а в знакомых по множеству фильмов про войну, касках, забранных в такие же камуфляжные чехлы.
— H;nde hoch! Gib auf! — взревел один из них, здоровяк с мощной челюстью, на полголовы выше Сереги Горохова и такой же рыжий. В его могучих руках автоматическая винтовка, казалась просто игрушкой.
— Опусти оружие товаристч, и будешь жить! — второй, по плечо здоровяку, выдал эту фразу на довольно внятном русском.
Чекист оказался ушлым малым. Он резко обернулся, словно ждал чего-то подобного, стремительным движением, пригнув голову, сорвал с шеи свой АКМ, в полу развороте плавно перетекая, подался в сторону пришельцев и с размаху впечатал приклад автомата в лицо здоровяка под самый обрез каски. Его противник тут же, раскинув руки, рухнул на спину и остался недвижим. Обратный движением боец Дубровина, тем же самым прикладом постарался зацепить и второго немца, тот успел уйти с линии атаки, но приклад АКМ угодил по ствольной коробке его винтовки. Сильный удар выбил оружие из рук оставшегося на ногах немца, тот не растерялся и тут же набросился на чекиста, стараясь перехватить его руку, пытавшуюся передернуть затвор Калашникова. Что-то бессвязно крича, они закрутились, держась и дергая оба за автомат чекиста. Чекист пытался вырвать его и направить на немца, а тот делал все, чтобы не дать противнику завладеть оружием.
Все случилось столь стремительно и быстро, что пленники опешили. Женщины, находившие в предобморочном состоянии, прекратили истерику и умолкнув, смотрели на рукопашную схватку их охранника с непонятными врагами. Ерзали, с нараставшим ужасом стараясь отодвинуться дальше от топтавшихся в метре от них бойцов. Только что, у них на глазах, в паре метров, убили человека и сразу все личные переживания отошли на второй план. Никогда в жизни молодым женщинам не было так страшно. Лопатин что-то хрипел, выпучив глаза, то ли стараясь закричать, то ли вздохнуть. Не растерялся только старший лейтенант Горохов, которому помог опыт службы в армейском спецназе. Он сразу понял, что, как это не было невероятно, Кудашев дождался помощи, пришедшей как в банальном фильме-боевике, в самый последний момент. Эти двое: и по облику, и по вооружению могли быть лишь земляками их странного приятеля. А еще, это было очевидно, отчего-то не хотели убивать охранявшего их чекиста. А вот он, чекист, ловко уложив одного из нападавших, явно не задумываясь, расправится и со вторым, в потом, в горячке боя, может быть и с ними. «Ну уж нет», — решил Сергей. Не зря говорят, враг моего врага, мой друг. Неизвестно, какая еще ждет их судьба в случае победы тех, кто прилетел вытаскивать из задницы, в которую он попал, Кудашева, а вот отношение к ним чекистов, иллюзий на благополучный исход не оставляло. Скованные наручниками руки, тому были свидетельством.
Милиционер упал на спину, перекатился и ударил чекиста ногой под колено, тот рухнул на спину под дикий крик Ленки: «Сереееежааааа!!!» Автомат полетел в сторону, а Горохов что было силы саданул каблуком кирзового сапога упавшего охранника по груди. Фашист, оторопевший по началу от столь нежданной помощи, быстро пришел в себя и набросился на упавшего, крепко прикладывая его кулаками по лицу и туловищу. Прошло пару минут и стонущему чекисту с окровавленным лицом, немецкий солдат уже ловко вязал за спиной руки.
— Мы друзья Кудашева, — сдавлено, задыхаясь, выговорил Сергей, привстав на локте, когда немец обернулся к нему. Тот мгновение помедлил, потом кивнул и пошарив по карманам связанного противника, нашел связку ключей и кинул в сторону женщин, а сам стремглав бросился к лежащему без движения товарищу.
Горохов, чертыхаясь, встал на колени, подполз к ничего не понимающей, впавшей в столбняк от пережитого жене и повернулся к ней спиной подставляя руки. Но молодая женщина не могла понять, что от нее требуется.
— Лена! Ключи! — резко выкрикнул Сергей, обернувшись на жену через плечо. Но она так и осталась сидеть безучастно, глядя в одну точку, дрожа всем телом и всхлипывая. Но, к счастью, тут пришла в себя дочь пасечника. Маша скованными руками схватила лежащие перед ее ногой ключи и стала лихорадочно перебирать связку, то и дело, роняя из дрожащих рук. Наконец, она нашла один маленький простенький ключик, с виду подходящий по размеру к щели в наручниках и, далеко не с первого раза попав в замочную скважину и покрутив ключ туда и обратно, смогла освободить руки Горохова. Тот тут же подскочил, выхватил связку ключей из ее рук, быстро присев рядом с Машей, расстегнул наручники. Снял их с запястья и вновь втолкнул ключи в ладонь девушки.
— Освободи отца с Ленкой — быстро выговорил он и поднялся, со сдавленным стоном разминая ноги.
Судя по всему, череп у немца оказался крепким. Лежащий солдат, над которым склонился его товарищ, начал подавать признаки жизни. Поддерживаемый за плечи, он сел, дикими глазами осмотрелся вокруг, если вообще что-то мог видеть из-за залившей лицо крови. Второй солдат стащил со здоровяка каску и ворчал по-немецки, разрывая упаковку с бинтами. Сергей подошел к ним, косясь на лежащего в стороне на животе, связанного чекиста и присел рядом на корточки. Приклад автомата их охранника, угодил немцу в бровь и сильно рассек ее, да так, что вывернутые клочья мяса, страшно, багрово бугрились, заливая лицо и одежду солдата кровью.
— О, ****ь! — пробормотал милиционер и повернул голову к своим спутникам.
Маша, наконец, управилась с наручниками на руках его жены, а Лена, вернувшаяся, к счастью, в реальность, сидела потирая запястья.
— Маша, иди помоги! — крикнул Горохов, — пусть Лена отцу браслеты снимет, здесь твои навыки нужны. И тут же добавил, обращаясь уже к немцу:
— Она врач.
Солдат с бинтом в руках тоже глянул на недавних пленников, кивнул:
— Карашо.
Через несколько минут немец, с перемотанной бинтами головой поддерживаемый Василием с одной стороны и его дочерью с другой, со стоном поднялся. Судя по мутному взору, и тому, что он никак не мог сфокусировать взгляд, знакомство с прикладом АКМ, запомнится ему надолго. Он шагнул вперед, оступился и всей тушей завалился на Машу, Горохов кинулся было на помощь, но она, упираясь что было сил, удержала его вес и немец хрипло, чуть слышно пробормотал:
— Danke…
— Сильное сотрясение, — отрывисто сказала она Сергею, все еще придерживая вместе с отцом шатающегося солдата, — бровь зашивать нужно, а еще хорошо бы рентген сделать, мне кажется там лицевые кости повреждены, ну и глаз… хорошо если не сильно поврежден.
— Ну, пошли, очередь в рентген-кабинет занимать — попытался пошутить милиционер, на правой руке которого, всхлипывая от пережитого, повисла Ленка. И кивнул на дорогу в сторону заимки.
Второй немецкий солдат тем временем быстро осмотрел стоявшие на дороге автомашины. Убедившись, что там никого нет, вернулся к ним. Подошел к лежащему на животе чекисту, рывком, за связанные руки, поднял его на ноги. Советский солдат застонал и замотал головой, разбрызгивая кровь. Немец осмотрел недавнего противника и покачал головой
— Фройляйн, помогите… — обратился он к Маше, видя, что его товарищ вполне уверенно держится на ногах с помощью Андреича.
Маша, оставив своего пациента, бросилась к ним. Их прежний охранник, придерживаемый своим победителем, внешне имел столь же плачевный вид, что и поверженный им германец. Разбитый нос, источник обильного кровотечения, перепачкавшего лицо и форму, ссадины на скулах и лбу, стремительно заплывающие гематомами глаза. Но хотя внешне картина была жутковатой, состояние чекиста было сносным, хотя, несомненно, в диагнозе была сломанная со смещением переносица и сотрясение.
Солдат, почувствовав на лице Машины пальцы, неприязненно отдернул голову, а вместо благодарности прошептал с ненавистью:
— Сука!
Немец, не отпуская рук пленного, нагнулся, поднял лежащую рядом разгрузку с автоматными магазинами и резко кинул стоявшему в паре шагов от них Сергею. Тот ловко поймал, немного ошалел от неожиданности. Немец кивнул на, лежащий рядом АКМ и сказал:
— Бери, камрад! Нам любой помосч сейчас карашо… а пленный вскинул голову, на залитом кровью, лице зло блеснули глаза, и он презрительно бросил Горохову:
— Ну ты и пидарас!
Милиционер подошел и поднял автомат, повесил его на плечо, а потом еще раз нагнувшись, взял валявшийся среди смятой травы берет чекиста и напялил ему на голову, со словами:
— Поживем, увидим! Шагай вояка!
Тот в долгу не остался и зло прошипел:
— Поживешь…только не долго!
Только сейчас милиционер понял, что стрельба прекратилась. Тишина, наполненная обычными лесными звуками, казалась звенящей, и ее нарушали только чуть слышные неразборчивые крики со стороны пасеки. Они направились в сторону заимки. Первым шел с пленником немецкий солдат, потом Андреич с дочерью, помогая шагать раненому. Сергей шел последним. Лена некоторое время молча шла рядом с мужем, то и дело заглядывая ему в лицо, а потом не выдержала и спросила:
— Что ж теперь будет, Сережка?
Горохов, молча пожал плечами, попытался улыбнуться жене, но получившаяся гримаса, улыбку напоминала слабо. Из головы не выходили слова пленного чекиста:
— Поживешь, только не долго. А ведь и взаправду, только что старший лейтенант милиции Сергей Горохов, ни много, ни мало, а на «вышку» — исключительную меру наказания себе заработал.
****
Последний боевой выход полковника Мельгузова, начальника разведки Западного Управления погранвойск КГБ СССР, хорошо начался, плохо проходил и отвратительно закончился. Все усиливающаяся стрельба вдалеке, в которой неожиданно прорезался частой дробью голос нескольких пулеметов, вполне ожидаемо обернулась для его отряда паникой. Бойцы бестолково заметались, сбивая друг друга с ног, хватая оружие. Неистово бессвязно заголосил связанный радист, а сержант Сударев, оттолкнув одного из товарищей, попытался дать деру, но наткнулся на старлея, который, не секунды немедля, свалил его с ног прямым в челюсть. Мельгузов взревел матерно, пытаясь, навести порядок, но тщетно.
Дальше, как в замедленном кино, из-за кустов и деревьев, окружающих поляну, с разных сторон появились солдаты в незнакомой форме, но в очень знакомых касках. Один, второй, третий. Они что-то кричали, стреляя вверх. На немецком. На ломаном русском.
— Сдавайтесь! H;nde hoch! Arme zu Boden!
Его пограничники, лучшие из лучших, оторопело глядели на пришельцев. Полковник даже не понял, кто, но кто-то первый бросил под ноги автомат. Потом второй, третий. Пограничники сдавались. Ладони Мельгузова, сжимавшие АКСУ, стали противно липкими от пота, он затравлено огляделся по сторонам, пятясь к поваленной березе.
Старший лейтенант Тарасевич, пришел в себя первым, единственной ошибкой было, то, что он после объявленного привала оставил свой автомат не пеньке, в двух шагах, а сам, отвинтив крышку жадно пил из фляги. Стрельба вдалеке, послужившая последней каплей для его солдат, заставила его на минуту забыть о оружии. Он пытался навести порядок среди этой паники, а когда появился враг, ставший, наконец реальным, офицер оказался безоружным, не считая ПМ в кобуре на боку. Тарасевич стремительно метнулся к оставленному автомату, но с двух сторон, по ногам, полоснули из своих похожих на автоматические винтовки незнакомой модели, солдаты в зловещих нацистских касках. Старший лейтенант с криком рухнул в одном шаге от своего автомата.
Врагов было четверо. Против пограничников, которых было много больше, сыграл фактор неожиданности и полная потеря отрядом дисциплины и боевого духа. Разведчиков разоружили, свалив их стволы с разгрузками, посреди поляны. Пока двое его бойцов, опасливо оглядываясь на направивших на них оружие незнакомцев, ломали деревца и мастерили из них, своих ремней и куска брезента носилки, Мельгузов с одним из немцев склонились над раненым. Немец с выглядывавшим из-под камуфляжной куртки-анорака воротником с черными петлицами и рунами СС был подобием ожившего кошмарного сна. Солдату было лет тридцать пять, лет на десять моложе полковника. Непередаваемым чутьем профессионального военного, Борис сразу признал в нем старшину или сержанта. Черт его знает, какие у них там на самом деле звания. К тому же он был единственным из четверых, сносно объясняющимся на русском.
Пограничника в душе терзал жгучий стыд. Десяток его лучших разведчиков, во главе с ним взяли, как каких-то новобранцев. То и дело полковник спрашивал себя, а если бы они приняли бой, что было? Фашистов, а в том, кто были нападавшие, у Мельгузова сомнений уже не осталось, было четверо, а разведчиков, вместе с ним и старлеем, двенадцать. И даже принимая во внимание, что из этих двенадцати, один обосравшийся, один впавший в депрессию и не желающий воспринимать реальность, а еще один, недавно расстрелял их радиостанцию и был связан своими же товарищами, формально, все шансы на успех были. То и дело Мельгузов ловил на себе взгляды солдат, рвавшие ему сердце. Они словно спрашивали его:
— Ну что, батя, эдак нас поимели…и прям без гандона! Он сам учил их, что безумное геройство не для профессионалов. Что толку погибнуть, не выполнив порученного дела? Нужно выжить, чтобы иметь возможность, будучи сбитым с ног, подняться, исправить ошибки и добиться успеха! А с покойников спрос маленький. Они валяются в кустах, воняют и жрут их черви…
А враг оказался хорош! Полковник еще раз прокрутил в мозгу и оценил расстановку сил на поляне при нападении, эти твари грамотно их взяли, зашли с разных сторон, так, что сразу и не разобрать, сколько их. Толково взяли, не перекрывая друг другу секторов обстрела, быстро и четко. Кто бы они ни были, не стыдно и поучиться у таких вояк. Эх, если бы не вся эта чертовщина! Тарасевич вот решил стать героем и теперь подвывает, лежа на помятой, окровавленной траве. Обе ноги, простреляны навылет. Пока немец затягивал на бедре левой ноги лейтенанта жгут, Мельгузов, вколов в правое бедро раненого промедол из аптечки, перетягивал быстро намокающими кровью бинтами, правую ногу. Правая нога просто продырявлена в голени, не беда, кости обрастут мясцом, а вот с левой беда.
— Плехо… пуля раздробила кость и повредила артерию. — немец говорил на русском хорошо, только коверкал некоторые слова. Они, как смогли, перевязали и левую ногу, после чего эсесовец поднялся, крикнул что-то своим солдатам. Один из немцев принялся что-то говорить по рации, висевшей у него за плечами.
— У нас есть медик, попробуем, герр полковник, сохранить твоему парню ногу! — сказал он Мельгузову, — ты уже, наверное, понял, что мы вам не враги, хотя ты есть большевик, а мы солдаты Рейха.
Потом германский сержант протянул командиру разведчиков портупею с кобурой, и пристально глядя в глаза добавил:
— Только не дури, красный. Ваша война давно закончилась, хватит крови.
Глава 52. Каждый остается при своем
Кожевников, облокотившись, наблюдал за происходящим во дворе через щель между досками сарая, в который их заперли.
— Вот ведь, сука! — негромко, с презрением в голосе произнес он, увидев, как эта заноза в его заднице, диверсант-фашист из другого мира, оказавшийся сущим щенком, которому и четверти века нет от роду, вскочил с бревен на которых сидел и вытянулся перед своим офицером. Вытянулся, расставив локти прижатых к бедрам рук и вскинул подбородок, одно слово…фашист. Начальничек его — зверь зверем! Лет под пятьдесят, поджарый как волчара, в нацистском кепи, камуфляжной куртке и брюках, заправленных в высокие берцы на шнуровке и с пистолетной кобурой на ремне висящей слева.
— Павел Петрович, честно сказать, и не думал я еще эту ****абратию на своем веку увидеть! Словно открутил тридцать с лишним лет назад, или в кино вижу! Иди сам посмотри! — обратился он, повернувшись к Дубровину. Тот сидел у противоположной стены на перевернутой бадье, прислонившись к стене и прикрыв глаза.
— А что я там не видел? — ответил ему негромким усталым голосом полковник, не меняя позы и не открывая глаз, — я наперед знаю, что там происходит. Наш герр Кудашев, докладывает кому-то, судя по всему, руководителю операции, о случившемся… Вот если бы я мог их слышать, то да, было бы интересно.
Минут десять назад всех советских офицеров, столь неожиданно для них самих превратившихся из охотников в дичь, закрыли в сарае лопатинской заимки, отделив от остальных. Дубровинских бойцов всех посадили во дворе, вдоль забора, изрядно разбитого пулями, и они заняли почти весь двор. Десяток фрицев с автоматами, очень напомнивших генералу StG 44 и какими-то автоматическими винтовками, бдительно охраняли пленных, не сводя с них глаз и проходя время от времени вдоль сивевших на вытоптанной траве чекистов. В другом углу двора, на телеге, расположились двое с пулеметом, в котором генерал узнал чертов Косторез, демонстративно давая понять, что в случае нужды, без тени сомнения выметут двор стальной метлой, калибра 7,92 мм.
Пришельцы были, что ни на есть самыми настоящими солдатами СС, какими их запомнил Кожевников, такими же, но все же другими. И дело было не в оружии и форме, совсем немного отличавшейся от той, прежней, а скорее в том, как они держались. В конце сорок четвертого и в сорок пятом враги, которых он знал, были схожи с затравленными зверьми. Смертельно опасными, зажатыми в угол и оттого дравшимися с яростью людей, которым нечего терять, но с печатью обреченности на осунувшихся, землистых лицах. Эти же, откормленные, но не зажравшиеся, самоуверенные, наглые в своем спокойствии, скорее напоминали фашистов образца года сорокового, когда они менее чем за два месяца нагнули Францию, и лета сорок первого года, которые еще не получили по мордасам в Сталинграде и под Курском. Вспоминая рассказы полковника Дубровина, генерал отлично понимал, в чем разница. Над нашими гансами в сорок пятом дамокловым мечом висело поражение и неотвратимость наказания за их злодейства, а эти — победители! Вернее, все еще воюют, но Советского Союза в их мире, больше нет. А ведь ясно, именно СССР сломал хребет фашистской гадине, а не Англии с Америками… Вместо Советского Союза у них там опять Российская империя — тюрьма народов, наверняка марионетка, пляшущая по команде из Германии. Хм…интересно, кто там у них царь? Наверняка, как обычно, безвольная политическая проститутка, само собой, как и последние Романовы — из немцев.
Еще бросилось в глаза странное поведение немцев. Не было в их действиях привычной жестокости. Кожевников с внутренним содроганием ждал, что проклятые нацисты начнут сейчас избивать и мучить пленных, а то и вовсе расстреляют кого-то из них для острастки остальных у бревенчатой стены лопатинского дома. Не хотелось самому себе сознаваться, но он, взятый в плен с оружием, но в гражданской одежде, без знаков различия, не мог рассчитывать на статус комбатанта и являлся, несомненно, наилучшей кандидатурой оказаться перед расстрельной командой у стены дома пасечника. То, что в кармане у него оказалось удостоверение генерала КГБ СССР и партбилет, только осложняло положение, потому, насколько он помнил, отношение к пленным коммунистам и сотрудникам НКВД, было таким, что расстрельная команда казалась уже роскошью. Но кто ж знал-то, ****ь… И сколько Кожевников не настраивал себя на мужественное поведение перед лицом врага, все равно предательски дрожали губы и бил озноб. Расслабился за мирные годы. Как и весь Советский Союз… То и дело перед мысленным взором всплывали то сын, то жена, то Ленка. Генерал мотнул головой и еще раз вполголоса выругался.
— Товарищ генерал, — не выдержал стоявший сбоку Ткачук, — Что-то я не пойму, а что Натовцы, словно фашисты одеты? С орлами на груди, у них же вроде как это подсудное дело! Майор все никак не мог вникнуть в ситуацию. Недавняя тревога в Управлении по рангу «военная опасность», стремительное нападение и плен, чужая военная форма на солдатах противника. Ткачук пришел к самому очевидному выводу — началась война и они захвачены диверсионным отрядом западных немцев из состава объединенного командования НАТО. Генерал повернул голову к майору и что-то нечленораздельно промычал. Начинать длинное объяснение о том, что происходит, не было никакого желания.
Он уже хотел перестать травить душу и отойти от стены к остальным офицерам, Дубровину, майору Рощину и командиру Дубровинского отряда, которого и полковник и Рощин звали просто — Максим. Но вновь прильнул к щели в дощатой стене. Вот ведь дела! Признаться, не только эти вдруг оказавшиеся тут, словно по волшебству немцы, вызывали у него оторопь. Люди полковника Дубровина тоже вели себя странно. Ну не так, не так должны, по его пониманию, вести себя советские бойцы, попавшие в плен к фашистам! Где горящие ненавистью глаза? Где сжатые от бессильной злобы кулаки? Да, чекисты, сидевшие сейчас во дворе и у забора, казались расстроенными… Но не как люди проигравшие, пусть скоротечное и бескровное, но сражение и попавшие в плен! А как… как, проигравшие в подкидного дурака! Да что там говорить, некоторые из них даже вольно развалились на августовском солнышке, заложив ногу на ногу, подложив под голову согнутую в локте руку и прикрыв глаза своим беретом! Да еще, с травинкой во рту! А вот только что один из сидевших во дворе, с погонами младшего сержанта, с хорошим, русским, мужественным лицом, достал пачку сигарет, отправил одну из них в рот и стал похлопывать себя по карманам куртки и брюк. Не найдя спичек или зажигалки, он окликнул стоявшего неподалеку немца-охранника и жестами показал, что просит прикурить. Генерал даже на мгновение зажмурился, ожидая, что фашист сейчас ударит сержанта прикладом или пнет ногой. Но к своему самому искреннему удивлению, увидел, как эсесовец, даже не меняя выражения лица, достает из бокового кармана зажигалку и кидает пленному. Тот неторопливо щелкнул кремнем. Закурил и бросил зажигалку обратно, а потом жестом предложил немцу сигарету из пачки. Нацист ловко поймал зажигалку, сунул ее в карман и, отрицательно покачав головой, пошел, как ни в чем не бывало вдоль сидевших во дворе пленных солдат. Да что тут происходит?! В который раз за последние дни Кожевников почувствовал себя в дураках.
Устало вздохнув, генерал развернулся и пошел к Дубровину, а его место, тут же занял Рощин, которому, судя по всему, не терпелось посмотреть, что происходит во дворе. Второй бадьи или ведра рядом не оказалось, и Кожевников устроился рядом с полковником на копне сена, которое смялось под его весом, так, что он почти лежал на боку, опираясь на локоть левой руки.
— Павел Петрович, поговорим? — требовательно спросил генерал, не сводя глаз с лица собеседника.
Дубровин, повернул к нему голову, чуть приоткрыл глаза и все так же устало ответил:
— Ну, говори.
И тон, и односложность ответа смутили Кожевникова, он не сразу нашелся, что сказать. Внутренне он чувствовал странность происходящего, но пока не мог сформулировать свои мысли ясно.
— Твои солдаты… Я, конечно, никогда не слышал о вашем подразделении, но они странно ведут себя. Будто совершенно не боятся и не обеспокоены своей судьбой. Они ведут себя так, словно ничего не произошло, и не в плену они, а на каком-то перекуре. — наконец, сказал он.
— А чего им бояться? — ответил полковник более живым тоном, явно переходя от режима сонного созерцания к более активной жизни.
— Во-первых, если бы немцы хотели настоящей схватки, то половина моих людей кормила уже мух на опушке леса. А вторая, меньшая, раненая, валялась на этом дворе, харкая кровью и голося благим матом. Конечно, мы и гансам дали бы прикурить. Изрядно проредили их, но будем честными, они нас переиграли.
Начальник Смоленского КГБ засопел, хотел было что-то ответить, но смолчал. Пожалуй, Дубровин тут был прав, как бы неприятно это не звучало.
— Во-вторых, чего боится человек больше всего? — продолжил старик, сделал паузу, но, не дожидаясь ответа собеседника, ответил — Смерти человек боится! А мои люди, Николай, слишком много видели и знают, причем в области называемой сказкам… ну или фантастикой. Иными славами, смерти они не боятся, зная, что смертью все не закончится. Других, кроме боли и страданий, связанных со смертью, угнетает разлука с любимыми, детьми, родственниками. А мои парни, все как один или сироты, взятые из детдомов, либо вдовцы бездетные, так что это тоже играет свою роль.
Тут Кожевников предпочитал вообще молчать, откровенно боясь лезть в эту странную и новую для него тему.
— Ну и последнее. Мои люди мне верят. И не просто верят…. Не сочти за крамолу, но скажем так, если построить их на плацу и перед ними, рядом со мной будет стоять Андропов и мы потребуем друг друга расстрелять, то я не дал за голову Юрия Владимировича и старого пятака. А я им сказал, еще когда мы поехали по этой дороге в лес, что бояться нечего, все будут целы.
— И ты, Павел Петрович, не боишься мне, генералу КГБ СССР, такое говорить? — изумленно произнес Кожевников, привставая и опираясь на руку.
Дубровин, подперев поясницу руками, с кряхтением расправил спину, и повернул к собеседнику голову:
— А ты, Николай, никак рапорт писать собрался? Хм… у тебя же сейчас другие проблемы. Вижу я, как ты в ногах ослаб, доживи-ка до завтрашнего рассвета, а уж там видно будет.
Генерал поперхнулся, все слова застряли в мгновенно пересохшем горле. Он, наверное, сильно побледнел, отчего, пристально смотревший на него Дубровин усмехнулся и похлопал его по плечу
— Ну будет тебе, пошутил я, нормально все закончится! Для тебя, по крайней мере. — сказал он.
— А откуда ты знал? — удивился генерал и тут же почувствовал, что начал, наконец понимать, что происходит.
— Знал…Так ты знал? — проговорил он, а потом почти закричал — С самого начала ты знал?
Но договорить им не дали.
— А вот это уже становится интересным! — подал голос Рощин и махнул им рукой, не отрываясь от щели между досками, — вы только гляньте!
Через открытые ворота во двор вошли оставшиеся участники разыгравшейся драмы. Один из людей Дубровина со связанными руками и залитым кровью лицом под конвоем фашиста. За ними, поддерживаемый пасечником Лопатиным и его дочерью, здоровенный немец, с головой перевязанной запачканными кровью бинтами. Последними шли местный милиционер со своей бабой, причем у Горохова на плече был АКМ, а на груди разгрузка с автоматными магазинами.
— Ну вот, и власовец свой у нас появился! — сказал майор другим офицерам, они заинтересованные, подошли к стене и старались через другие щели рассмотреть происходящее во дворе.
— Стоило пристрелить гадов, сразу, пристрелить! — сквозь стиснутые зубы, негромко выругался генерал, не сдержав эмоций.
Дубровин, поначалу промолчал, стараясь найти щель между досками пошире, а потом ответил:
— Так бы и пристрелить? Экий ты, кровожадный! А я бы вот многое отдал за возможность их расспросить, да поподробней!
Потом пленники стали свидетелями трогательной встречи двух голубков. Этого проклятого Кудашева и Лопатинской девки, отличницы и комсомолки. Они тискали друг друга в объятиях, словно собирались, прям во дворе на глазах у всех, устроить бесстыжую случку.
Конвоир развязал окровавленного чекиста и посадил на завалинку дома, рядом усадили и немца с перевязанной головой. Откуда-то появился солдат с большой сумкой на плече, на рукаве и сумке которого виднелась эмблема красного креста. Медик, как ни странно, первым начал оказывать помощь пленному. Промыл ему лицо, видно было, что досталось тому изрядно. Потом он вколол ему в бедро укол, помог подняться и подтолкнул к сидевшим у стены товарищам. Чекист, пошатываясь, отправился к своим, а фельдшер, занялся немецким солдатом.
Среди людей Дубровина появление их товарища вызвало большое оживление, на которое тут же, встревоженно отреагировали их охранники. Перевязанный боец сразу оказался в окружении товарищей, его похлопывали по плечу, жали руки, тут же задымила сигарета, кем-то услужливо поданная раненному. Он, усевшись на освобожденное для него место у забора, принялся, судя по всему, живо рассказывать о своих приключениях, активно жестикулируя и то и дело, указывая в сторону немцев с которыми пришел и предателя с автоматом. Видно было, что другие советские пленные, внимательно слушавшие рассказчика, стали выкрикивать что-то в сторону переметнувшегося к немцам милиционера. Тот задергался из стороны в сторону, подошел к Кудашеву, стоявшему со своей шалавой рядом с нацистскими офицерами. Они о чем-то немного поговорили, и предатель быстро скрылся из поля зрения пленных офицеров.
Судя по всему, немцу досталось посильнее, чем бойцу Дубровина. Медик и ему что-то вколол, причем два раза, уложил на расстеленную плащ-палатку и стал копаться в своей сумке. Пленные офицеры, решив, что ничего интересного более не увидят, пошли обратно, к сеновалу. Но тут, майор Рощин, так и не покинувший своего наблюдательного поста, тревожным голосом сказал:
— А вот это уже по нашу душу!
Кожевников вздрогнул и встревоженно закрутил головой, словно ища поддержки у товарищей. Вновь стала перед глазами мрачная картина расстрела у забора или стены дома. Дрожащей рукой генерал провел по лицу, зачем-то полез в пустой внутренний карман пиджака, словно ища что-то там затерявшееся. Старик-полковник, видевший это, усмехнулся и покачал головой, но ничего не сказал, только одернул куртку, поправив ремень. Распахнулась дверь, на пороге сарая стоял тот самый Кудашев в сопровождении одного из солдат.
— Пойдемте, полковник. У нас с вами остался так и не оконченным разговор. — сказал он самым обычным будничным тоном.
Дубровин словно ждал чего-то подобного, пошел к выходу, но его, положив руку на плечо, остановил генерал.
— Я как старший по званию и должности требую участия в переговорах! — заявил он с одной стороны с облегчением, поняв по тону молодого нациста, что непосредственной угрозы ему нет, но на самом деле, просто боясь оставаться в сарае без Дубровина.
Кудашев удивленно посмотрел на Кожевникова, перевел потом взгляд на старика, чуть помедлил и потом кивнул, соглашаясь, но все же сказал с сарказмом:
— Ну, раз переговоры, то куда же без генерала?
Ткачук с тревогой проводил взглядом генерала и полковника, а когда дверь сарая за ними захлопнулась, подсел к Рощину, с которым немного наладил контакт еще в городе, и решительно сказал:
— Ну хоть ты-то, майор, объясни, что происходит!
Рощин скривил лицо, словно смоленский чекист был досадной, назойливой мухой.
— Слушай, Николай, ты у себя в Смоленске чем занимался?
— Ну много чем, последние годы всякими диссидентами, ну там отказники всякие и…
— Ясно, — перебил его Рощин, — а до пенсии тебе сколько?
— Да в этом году, уже тридцатник будет, как служу. Так что, давно могу уволиться.
— Ну вот и пиши, как вернемся, свой рапорт на пенсию. Самое верное решение. Потому что, чем меньше знаешь, тем не просто спишь крепче, а и живешь дольше! А если я тебе отвечать стану на вопросы, да рассказывать, что да как, поверь мне, майор, до пенсии можешь не дожить. С твоей выслугой, понимать должен, некоторые тайны, очень жизнь сокращают.
Ткачук пристально посмотрел в глаза Дубровинскому офицеру и, видя, что тот совсем не шутит, счел за благо воздержаться от расспросов. Действительно, жизнь научила майора Ткачука не совать нос в дела вне компетенции. Вот только по всему выходило, что дело это с недавних пор и так уже его касается плотнее некуда. Ведь сидит он сейчас без оружия, запертый в сарае, под охраной непонятных врагов и кто знает, что будет дальше.
На ярком августовском полуденном солнце Дубровин с генералом сощурились и закрутили головами по сторонам. Советские солдаты во дворе, увидев своих командиров, зашевелились, повис гул встревоженных голосов. Немцы-охранники забеспокоились, со стороны дома к ним, снимая с погонного ремня винтовки, подошли на помощь еще двое солдат СС. Полковник поднял руку в успокаивающем жесте, мол, нормально все, и волнение среди пленных немного утихло. Кудашев кивнул им в сторону дома пасечника и первым пошел к крыльцу. Офицеры, не торопясь, — за ним, а последним, в полутора метрах сзади шел немец с автоматом.
Кожевников старался успеть рассмотреть все во дворе и постоянно оборачивался на ходу по сторонам. Во дворе явно было тесно от людей. У завалинки, рядом с телегой на которой расположились пулеметчики, у сваленного в кучу советского оружия, двое немцев, увлеченно рассматривают АКМ, оживленно обсуждая незнакомое оружие. Пересекая двор, частой цепью, стоят солдаты в камуфляже, в ненавистных касках, не спускающие глаз с пленных чекистов. По двое-трое человек вольно расселись свободные от службы фашисты, расстегнув свои камуфляжные куртки-анораки, сняв каски и подставив коротко стриженные, головы ласковым солнечным лучам. Кто-то курит, иные прикрыли глаза, прислонившись к стенам дома и сарая. Но у всех оружие под рукой, готовы в любой момент к действию, знаменитый «Deutsche Bestellung» никуда не делся. То и дело сбиваясь, генерал, пока дошли до дома, насчитал примерно два отделения, человек двадцать, да еще, наверняка, охранение выставлено за забором. Не так уж и много, вполне могли потягаться…
Поднялись на крыльцо в том же порядке, через полутемные сени вошли в дом. Не так уж и богато живут эти предатели, обычный советский дом, мелькнуло в голове. На кухне, сам Лопатин, папаша, этой нацистской подстилки, копался в шкафу, а на столе громоздились буханки черного хлеба, там же у окна, сидела жена милиционера-предателя. Что-то резала большим кухонным ножом. Против воли, и совсем не ко времени, Кожевникову дико захотелось есть. Вот хоть горбушку от этой буханки ржаного хлеба. Пересохший от волнения рот наполнился густой слюной, и генерал отвернулся.
На входе в большую светлицу они столкнулись с дочерью хозяина. Она, стараясь не смотреть на пленников, опустила глаза и посторонилась, пропуская в комнату. Сама выскользнула за их спинами к отцу на кухню. Но все внимание Николая Ивановича и Дубровина обращено было на присутствующих в комнате людей. Кроме пришедшего с ними, виновника всего происходящего, Кудашева, за столом сидели два германских офицера. В одном генерал узнал того, с которым ранее во дворе тянулся в струнку этот сопляк. Тут уже была возможность рассмотреть его получше. Примерно, его, Кожевникова, ровесник, коренастый, волевое лицо с чутко очерченным подбородком, серые прищуренные глаза, просто образец фашиста. На выглядывающих из-под камуфляжной куртки петлицах виднелись дубовые листья, а на рукаве куртки, зеленая нашивка с полосами и двумя веточками таких же листьев. Вот ведь, черт, не помню уже, что за звание, подумал генерал, но решил, что нацист перед ними — довольно крупная шишка.
Второй военный, справа от первого, перед которым на столе лежали стопка документов, коренастый, неуловимо напомнил ему невесть куда пропавшего со своими людьми, начальника разведки, пограничника Мельгузова. Такой же крепкий вояка. Средних лет, похожий на сжатую пружину, только белобрысый и со светлыми, почти белесыми глазами кровожадного маньяка-убийцы. Вряд ли в высоких чинах, такие как этот, до полковников не доживают. Кожевникову он напомнил всем своим видом данные нацистам характеристики из «Семнадцати мгновений весны» — истинный ариец. Характер нордический, выдержанный. Беспощаден к врагам Рейха. Отличный семьянин; связей, порочивших его, не имел. И если первый явно был общим руководителем всей операции, то этот, второй, несомненно, отвечал за боевую часть. Опасен, как готовый к прыжку хищный зверь!
У стены, в проеме между двумя распахнутыми на улицу окнами светлицы, стоял, рассматривая, с каким-то унылым, расстроенным видом, фотографии в рамках висящие на стене, еще один фашист. Развитым профессиональным чутьем и Дубровин, и генерал, сразу признали в нем, не смотря на такую же что и на окружающих немецкую военную форму, гражданского. Не так держится, отсутствует присущая немецким офицерам, характерная выправка. Не молодой уже, тоже разменявший пятый десяток, но держащий себя в хорошей форме. Лицо умное, типично немецкое, на которое очень просились бы круглые строгие очки. А сам немец лучше смотрелся бы на университетской кафедре, но не тут. Наверняка из сумрачных германских гениев. Именно такие «прославились» бесчеловечными опытами над заключенными в концлагерях. И заслуженно окончили земные дни с петлей на шее. И если первый фриц был «лицом», второй «кулаками», то этот, несомненно «мозги». Кожевников даже ухмыльнулся в душе, вот если бы повернулось все иначе, то именно этого стоило брать живым. Не сопляка пилота, не главаря с дубовыми листьями на вороте, не голубоглазого убийцу, а этого — ботаника.
— Пришло время поговорить, господа! — сказал старший фашист на приличном русском, с характерным акцентом, — все мы хорошо понимаем и говорим по-русски, поэтому нет смысла общаться через переводчика.
— Хочу попросить прощения за принятый меры, — продолжил он, — нам не хотелось прийти сюда в качестве ваших врагов, да и вообще, нет желания тут находиться и задерживаться сверх необходимого! Поэтому, хочу предложить, в знак своих мирных намерений, вернуть вам и вашим офицерам личное оружие. А потом освободить и ваших людей. Если вы, конечно, дадите мне слово, что вы и ваши солдаты не будете предпринимать каких-либо агрессивных проявлений по отношению к нам и каким-либо образом препятствовать нам.
Позже, вспоминая все происшедшее, Кожевников, постоянно корил себя за несдержанность, которая обернулась им, если и не непоправимыми последствиями, но уж точно массой упущенных возможностей.
Прежде чем Дубровин успел что-то ответить, генерал порывисто выкрикнул:
— А больше тебе ничего не нужно, гад? Может, хочешь, чтобы мы с вами вместе Хайль Гитлер кричали?
Сидящие за столом немцы переглянулись, причем фашист справа, словно говорил взглядом старшему офицеру: «А я ведь предупреждал!»
И прежде чем они что-то ответили, Дубровин повернулся к своему товарищу и, толкнув в плечо, возмущенно воскликнул:
— Ну ты и дурак, Кожевников!
В тот же миг, дверь в комнату со стороны кухни распахнулась, немецкий солдат с порога доложил:
— Herr Oberf;hrer, Scheinz hat sich gemeldet, sie haben Probleme! Eine weitere Abteilung der Bolschewiki! Es sind Verwundete! » (Господин оберфюрер, вышел на связь Шайнц, у них проблемы! Еще один отряд большевиков! Есть раненые!)
Не обращая внимания на гнев старика, генерал Кожевников, склонился к нему и прошептал злорадно:
— Не иначе, привет от наших пограничников!
Глава 53. Где-то среди смоленских лесов
Лопатины, Сергей с женой, два немца и пленный чекист, войдя в ворота заимки, тут же оказались в центре всеобщего внимания. Немало этому способствовала и страстная встреча Маши с Кудашевым, причем интерес возник как со стороны пленных советских солдат, так и со стороны охранявших их немцев.
Пережитый стресс, девушка, тут же уткнувшись в орла на форменной куртке своего любимого, излила слезами. Но смогла быстро успокоиться, не срываясь в вполне объяснимую истерику. Потом все внимание сместилось на раненых, которых усадили рядом с домом. Военный врач или скорее всего фельдшер стал оказывать им помощь. Оставшийся невредимым немецкий солдат что-то докладывал в стороне своему командиру, а Кудашев представил местных знакомых своим, причем, на русском, который кажется, все немцы тут понимали.
Маша беспрерывно крутила головой, не веря своим глазам. Наверное, никогда раньше лопатинская заимка не была заполнена столькими людьми. Уж на ее памяти точно. Солдаты, поймавшие их по дороге в село, сейчас сидели и лежали вдоль забора и заполняли почти половину их двора. Они уже не были столь угрожающими и самоуверенными, как тогда, в лесу у машин, когда обыскивали и допрашивали их. Тело жгла память о их грубых и сильных руках, а на запястьях, до сей поры, краснел след от туго застегнутых наручников.
Девушка, отойдя в сторону, к дому, растерянно смотрела, как ее Кудашева, буквально рвали на части, те, другие, только что появившиеся. То один, то другой, то третий…Что-то спрашивали Юру, а он пытался ответить всем сразу. Немецкий язык… вовсе не такой, как слышала она из приоткрытых дверей соседнего школьного класса. Наверное, потому, что из мужских уст он звучит иначе, чем от детей и старенькой училки. Лающий, грубый и опасный, с детства, из фильмов о войне, на которых Маша выросла. Она впервые услышала, как говорит на нем ее Юра, ведь до этого от него все слышали только русскую речь. В который раз уже почувствовала, что самый близкий и любимый ею человек на самом деле бесконечно далек. С другой стороны, Маша не могла отрицать сейчас какую-то притягательную силу, исходившую от языка не только Гете и Шиллера, но и Гитлера с Геббельсом! Пожилой военный, наверное, ровесник отца, когда Кудашев представил ее, чуть поклонился и сказал ей, легко пожав руку, неожиданное «фройляйн». Девушка почувствовала трепетное волнение. Удивительно.
Показалось сначала от непривычного скопления людей в форме, что во дворе царит какая-то суета, но потом, девушка четко разделила людей в форме на две части. Да у них и форма-то была, хоть и пятнистая, но разная, к тому же одни в касках, а другие в черных беретах. Та часть солдат, в беретах, наши, русские, сидели, стояли и лежали под охраной тех, что в касках, чужих. Но Маша в своем непосредственном любопытстве, как-то сразу решила для себя загадку, мучавшую генерала Кожевникова. Хотя одни были победителями, а вторые побежденными, явной вражды между ними не было. Даже тот военный, что оставался охранять их, и с которым не на жизнь, а насмерть еще недавно схлестнулись двое немецких солдат с Сережкой Гороховым, сейчас, перевязанный немецким врачом, в окружении своих товарищей, явно не горел праведной ненавистью. А вот к сельскому милиционеру, пленные чекисты, подобной благости не питали. Тут же, громко окрестили его «власовцем», пообещали, в самых живописных выражениях, поквитаться. А кто-то, из сидящих у забора, поинтересовался суммой серебряников, за которые Сергей «переобулся». Горохов страшно побледнел, порывисто прошелся бесцельно двору, чуть не натыкаясь на немцев, смотревших на него с любопытством, смешанным с осторожностью. Все же чужой и с оружием! Потом девушка отвлеклась еще на что-то, а повернувшись, уже не увидела ни Горохова, ни его жены.
Любопытство, любопытством, но Маша под пристальными взглядами стольких мужчин чувствовала себя очень неуютно. К тому же выводила из себя сама немыслимость происходившего. Стресс давал о себе знать — потрясывало. Она было хотела подойти вновь к Кудашеву, но по его вымученной улыбке, обращенной к ней, поняла, что ее милому сейчас не до нее.
— Машаня! Доченька, подь сюды! — послышался сзади голос отца.
Андреич стоял на крыльце и призывно махал ей рукой. Сторонясь от то и дело попадавшихся навстречу людей с оружием, девушка поднялась к Лопатину.
— Ну, что, кошка моя, — ласково сказал отец, приобнял ее за плечи и кивнул головой в сторону двора, — ищ, что делаетси-то, у самого голова кругом. Был один фашист, а теперячи полон двор, да еще и эти… наши вояки.
Девушка, последнее время отвыкшая уже от скупой отцовской ласки, благодарно ткнулась носом ему в груди и всхлипнула. Про себя отметила, что в устах отца, слово фашист перестало нести для нее какой-то угрожающий смысл. То ли привыкли, то ли перестали воспринимать его с прежним негативным оттенком.
— Ну полно, полно! Давай-ка, делом займемся — отстранил ее отец, держа за плечи и пристально глядя в лицо. Маша подняла глаза. Удивилась. За всеми волнениями, страхами и страстями она совсем не обратила внимания, что папа сильно изменился за последние дни. Не состарился, не помолодел, просто стал другим! Хотя, пожалуй, что и помолодел, меньше стало морщин в уголках глаз и на лбу. И совсем другой взгляд. И глаза стали совсем другие, какие-то…какие-то странные умные и печальные. Вот прям как у деда Архипа Головкина… а ведь правду говорят: «От многого знания, многая печаль!
— Иди-ка, в погреб, греби все что там есть! Сало, соления какие остались. В шкафу хлеба, я глянул, еще пять буханок ржаного есть, да два белого, я сейчас порежу, — продолжил отец, — нужно всю эту армию накормить, сытый то мужик, меньше воевать хочет. Да, Ленку с собой возьми! А то сидит на кухне, как потерянная, в одну точку уставилась, пусть делом займется. Берите миски. Да что там миски, тазы в сенях берите, да живо!
Маша кивнула и со всех ног бросилась в дом, радуясь, что порученное дело позволит хоть немного отвлечься от бушующих в голове мыслей.
На обершарфюрера Кудашева свалилось слишком многое. Как только закончил краткий доклад начальнику, сразу, на глазах окружающих, повисла на шее плачущая Маша. Потом он быстро представил немцам своих местных друзей, стараясь не увязнуть в стремительно возникающих вопросах, как, что, откуда, почему. Стоило замолчать, тут же взял его в оборот, незнакомый угрюмый гауптштурмфюрер, командир военного отряда, то и дело бросавший нервные взгляды на пленных чекистов, заполонивших двор. Офицера интересовала диспозиция и обстановка. Они присели на корточки у колеса телеги, превращенной в пулеметную точку, и Юрий на утоптанной земле как мог, щепкой нарисовал ближайшие окрестности. Рассказывая, что знал о местности, он поднял голову ища взглядом Горохова. Милиционер, несомненно, являлся лучшим источником информации, но того и след простыл. Как только он удовлетворил настойчивое любопытство гауптштурмфюрера и поднялся, то моментально оказался во власти Карла Вигмана. Профессор просто фонтанировал вопросами, о показаниях приборов в момент аварии, о устойчивости лей-линии, о грозе в момент перехода, но более всего о загадочных помощниках, позволивших связаться с домом, и о активации маяка. У обершарфюрера голова окончательно пошла кругом. Чем больше, сбивчиво рассказывал Кудашев, тем шире открывались глаза профессора, и он прерывал то и дело собеседника восклицаниями:
— Unglaublich! Undenkbar! Pr;chtig!
В довершение всего он почти силой потащил пилота к забору, выходящему в сторону болота, требуя показать место срабатывания маяка. Юрий только и успел ткнуть рукой в сторону, где раньше стоял на опушке старый дуб, ставший приемной антенной для разряда молнии. К немалому облегчению парня его вновь потребовал к себе оберфюрер Рейс, и профессору скорым шагом, срывающимся на бег, пришлось отправиться на указанное место одному, вернее в сопровождении двух солдат, один из которых, покряхтывая, тащил ящик с какими-то мудреными приборами.
Рейс и гауптштурмфюрер Киндлер, командир военного отряда, переговариваясь в полголоса, ждали Кудашева у крыльца. Начальник жестом дал ему понять, что субординация может обождать, не время стучать каблуками и вытягиваться перед ним.
— Вы, обершарфюрер, ориентируетесь в местной ситуации куда лучше нас, — сказал руководитель операции, пристально глядя на своего пилота, — основная задача теперь, быстрая эвакуация. Что посоветуете?
— Основная головная боль, что делать с этими, — поддержал его Киндлер, кивая головой в сторону заполонивших двор пленных.
— У нас четкие приказы относительно сохранения тайны нашего тут пребывания, а в случае контакта с местными властями, убраться как можно быстрее и избегать конфликтов и жертв, — пояснил Кудашеву Рейс, — ясно, что в противном случае, они станут проявлять повышенный интерес к обстоятельствам дела и, ухватившись за кончик этой веревочки, кто знает, куда они смогут добраться. Что и сколько им вообще известно?
Юрий сосредоточенно молчал, собираясь с мыслями, у него были кое-какие предположения на уровне смутных предчувствий, но открывать себя с этой стороны стоявшим перед ним офицерам, он был точно сейчас не готов. Но отвечать на вопрос командира пришлось.
— Герр оберфюрер, у меня только догадки, не так много удалось узнать за эти несколько дней, принимая во внимание все обстоятельства, но я уверен, что местное НКВД, слишком много знает и боюсь вовсе не я тому причина!
Офицеры встревоженно переглянулись, в их деле, по всем мыслимым инструкциям, самым страшным, было притащить домой на хвосте, незваных гостей. А внешне, по уровню развития технологий этого мира, такой вариант совсем не исключался.
— И что ты об этом думаешь? — на лице Рейса морщинами на лбу и сузившимися глазами отразилась вся его озабоченность.
— Трудно сказать, герр оберфюрер, вы были свидетелями моей первой и единственной встречи с большевиками, тут это, кстати сказать, уже не НКВД, а КГБ — Комитет Государственной Безопасности, но сути это не меняет. Они совершенно спокойно отнеслись к тому, что я не имею к их миру отношения. Вы только посмотрите, — Кудашев обернулся и широким жестом обвел двор заимки, — солдаты красных совершенно спокойно реагируют на наших бойцов в форме СС, а ведь у них Вторая мировая война закончилась более тридцать лет назад победой советских жидов, западных плутократов и уничтожением единого немецкого государства. Германия оккупирована и разделена на два марионеточных государства. В их мире национал-социализм осужден международным военным трибуналом и запрещен. Они должны бы реагировать на германского солдата в такой форме, как… как эскимос на бегемота. Я общался с дюжиной простых местных людей, и совершенно точно могу судить, никто тут и не подозревает о теории множественности миров. А хозяин этой заимки, его дочь и местный полицейский с женой, которых я представил вам, по воле случая узнавших мою историю, были поражены до крайности, до тяжелого шока. Так что, если и есть в этом мире знание о нас, то это из ряда «знаний не для всех», а отряд, с которым мы столкнулись, имеет в этом рукаве реальности статус схожий с нашим «Аненербе». Обратите внимание, если поменять форму на наших и большевиках, вы вряд ли сможете их отличить. Я не видел среди красных ни одного откровенного жида или азиата, все балто-нордиды с небольшой примесью финской крови. Возраст так же характерен для профессионалов, от тридцати до сорока лет.
Оба германских офицеров, пораженные словами Кудашева, всем своим видом теперь выражали самое явное беспокойство.
— Спасибо, камрад, — гауптштурмфюрер Киндлер, пожал руку Юрию и обратился к Рейсу, — оберфюрер Рейс, хотя руководство операции возложено на вас, я настаиваю на отходе к хронолету и немедленной эвакуации. Нет гарантий, что пока мы тут почиваем на лаврах, крупные силы местных не стягиваются вокруг нас в готовую удушить петлю. Это, кстати, полностью бы объяснило столь легкую победу над красными, они, возможно, просто имеют приказ тянуть время.
— Господа! Господа! — к ним, из-за угла сарая почти бежал профессор Вигман, он остановился, оперся рукой об опорный столб крыльца и дрожащей рукой стал расстегивать ворот куртки, хрипло стараясь отдышаться, — нам обязательно, просто без всяких возражений, необходимо остаться тут еще на пару дней, а лучше на три или четыре!
Рейс и гауптштурмфюрер наградили взволнованного ученого очень красноречивыми взглядами, в которых раздражение смешивалось с заинтересованностью, но первое, несомненно, преобладало.
— Вы даже не представляете! Это невероятно! Маяк, который навел нас в этот рукав, сработав, нарушил пространственно-временные связи! Мои приборы просто сходят с ума! Немыслимо! Это практически управляемый гравитационный коллапс, который более подходит процессам небесных сфер… вы не понимаете… горизонт событий таков, что… О, боги! Это же имперская премия по квантовой физике! Академик Карл Шварцшильд, судя по всему, был прав! На лицо сферически-симметричная черная дыра без вращения и без электрического заряда, но в невообразимо, немыслимо миниатюрном виде…
— Карл! Я вынужден тебя разочаровать! — прервал разошедшегося профессора оберфюрер Рейс, — мы не то что на три-четыре дня тут не останемся, мы постараемся убраться из этого рукава в течении ближайших пары часов! И я сделаю все, чтобы не задерживаться ни на одну лишнюю секунду!
— Если вы, профессор, конечно, не предпочитаете писать диссертации и мечтать о имперской премии по физике в местном чекистском подвале, с иглами под ногтями или раздавленными большевистским сапогом тестикулами — вторил ему гауптштурмфюрер.
Карл Вигман, находясь пылу научного энтузиазма, хотел было деятельно возразить оберфюреру, но потом до него дошел смысл сказанного Киндлером, он побледнел и тихо, почти шепотом спросил:
— Что, Карл, все так плохо?
Профессор, оглянулся по сторонам, скользнул взором по пленникам и полным отчаяния голосом произнес:
— Но я-то думал, что все идет как нужно, Кудашева мы нашли, с местными вроде разобрались, а тут такое открытие…!
Оберфюрер Рейс был неумолим:
— Выяснилось, что НКВД тут подозрительно много знает и чем дальше, тем больше я подозреваю ловушку!
— Итак, давайте попытаемся договориться с большевиками и разойтись мирно, — решительно произнес он, — Кудашев, приведите в дом их старшего офицера, попробуем воззвать к их разуму, не хотелось бы напоследок залить тут все кровью.
Маше поручение отца накормить пленников и их охрану дало возможность хоть немного отвлечься от дикого смысла происходящего. Подруга так же вышла из прострации, хотя Ленке, привыкшей чувствовать себя при муже как за каменной стеной, было все легче. Женщины, собрав какие были тазы и миски, спустились, сопровождаемые взглядами всех находившихся во дворе людей в погреб, расположенный в дальнем углу двора, между конюшней и курятником. Выгребли почитай все лопатинские запасы. Два приличных ломтя сала, завернутые в холстину, в два тазика навалили из кадушек еще прошлогодних соленых огурцов и зелено-бурых, ядреных помидор, в большую миску наложили соленых, хрустящих рыжиков и груздей. И когда отец только успевал их собирать.
Затащили все в дом на кухню, мимо молчаливых немцев и враз глухо загудевших, русских солдат. Отец как раз закончил резать высившийся горкой на столе хлеб и при помощи дочери с подругой принялись складывать его на старый алюминиевый поднос. Тут загрохотав чем-то в сенях, мимо них в комнату, где находились немецкие офицеры с пожилым советским военным и тем, при одной мысли о котором Маше становилось плохо, влетел запыхавшийся немец и что-то с порога заорал. Поднялась дикая суета, русских опять увели в сарай, а несколько немецких солдат — из кухонного окна хорошо было видно — бегом кинулись к задней калитки, выходящей в сторону пасеки и болота.
— От ведь, беда какая! Чой-та снова случилось! — проворчал Андреич хмуро глядя в окно.
Вышел из комнаты Кудашев, насупившийся, с лицом смурным и усталым. Увидев женщин, попытался им улыбнуться, но вышло не очень.
— Ты это… — обратился к нему пасечник и тут же замялся, соображая, как теперь называть своего нежданного гостя, как-то изменилось все быстро, — Юрка, скажи там своим, мы вот на скорую руку решили покормить всех во дворе и немцев твоих и наших. Лопатин красноречиво указал на заваленный едой кухонный стол и стоявшие на табуретах тазики и миски с солениями.
Юрий как-то странно посмотрел на столпившихся на кухне людей, кивнул и скрылся обратно в комнате. Не прошло и минуты, как он вернулся обратно и сказал:
— Хорошо придумал, Василий Андреевич, несите харчи во двор. Да только ложек с вилками на всех все одно у вас не хватит!
— Ничо! С дюжину найдется, а там уж как пойдет! — засуетился пасечник.
Вслед за Кудашевым вышел один из немецких офицеров, тот, что моложе, с резкими чертами лица и очерченным подбородком.
— Не изволите ли откушать, чем Бог послал, товарищ офицер, а ежели что, и выпить…, — живо обратился к офицеру Лопатин и тут же осекся, поняв, как дико звучит «товарищ офицер» в отношении к этому военному с двумя рунами на черной петлице и мертвой головой на фуражке. Да что поделать, привычка, а вот чужое, вернее крепко подзабытое, «господин» даже и в голову не пришло.
Неожиданно для пасечника, да, наверное, и для Юрия, офицер, мгновение помедлив, улыбнулся, протянул руку в горке продуктов и ловко выхватил небольшой крепенький соленый огурец. Откусил, хрустнув, чуть поморщился, выговорив кратко: «Gut!» а чуть помедлив: «Карашо!» и продолжая жевать, вышел в сени. Кудашев с Лопатиным вышли за ним.
Суета и беготня немцев, получивших сообщение от отряда, оставшегося у хронолета, не осталась незамеченной пленниками, те явно оживились, живо переговаривались в полголоса, бросая довольно красноречивые взгляды на немецких солдат. Гауптштурмфюрер Киндлер, жестом подозвав кого-то из унтер-офицеров, отвел в сторону и что-то тихо ему говорил, указывая то на пулеметчиков в телеге, то на забор, то на груду трофейного оружия у стены лопатинского дома.
Андреич выкатил из-за сарая пару старых бочек. Поставил их у самой границы между пленными и цепью их охраны. Солдаты СС встрепенулись было, но после того как Киндлер махнул им рукой, не препятствовали хозяину сооружать импровизированный стол. С помощью Кудашева Василий положил сверху бочек несколько досок, отошел на пару шагов, склонив голову в одну, потом в другую сторону. Оценил получившийся импровизированный стол, вздохнул и побежал обратно в дом. Не прошло и пары минут, как он вернулся с дочерью и Леной, и они стали расставлять на стол поднос с резаным хлебом и миски с закуской. Сначала Лопатин думал выставить и последнюю пару литровых бутылей медовухи, но поостерегся — мало ли, во хмелю люди разные становятся.
Юрий со стороны наблюдал за происходящим, сейчас он чувствовал себя тут лишним, вдруг захотелось зарыться в свежее сено на сеновале и провалиться в сон, часа на три, а еще лучше оказаться там вместе с Машей. Он вздохнул, покрутил головой, встревоженно прислушиваясь к негромким указаниям, которые давал своим людям гауптштурмфюрер. Офицер и солдаты не были ему знакомы. На базе был свой батальон охраны, который, гипотетически должен был быть задействован в подобных случаях, но этих он раньше не видел. Рейс, вскользь упомянул, что отряд в его распоряжение выделили из специальной части при ставке Гиммлера, стало быть, люди серьезные. Лицо Киндлера казалось немного знакомым, но не так, словно встречались раньше, а будто видел где-то в газетах, с экрана телевизора или в кинотеатре, в хронике, предварявшей любой фильм.
Тем временем Лопатины с Леной закончили выставлять снедь и Андреич замялся, не зная, что делать дальше. Он растерянно закрутил головой, переводя взгляд то на дочь с подругой, то на солдат.
Наконец, поборов смущение он крикнул срывающимся голосом:
— Эй, браточки! Мы тут собрали покушать, чем бог послал! Не побрезгуйте!
Он широко развел руками, указывая на миски, тарелки и поднос с едой, покраснев от волнения и желая провалиться сквозь землю.
Фашисты чуть разошлись в стороны, открывая подход к шаткому столу, при этом, вовсе не благостно сняв с плеч ремни автоматов и винтовок, откровенно давая понять, что баловать не стоит.
Чекисты на предложенное угощение, отреагировали едкими смешками и матерком в полголоса.
— О ****ь! Прям ресторан «Прага»! — послышалось, откуда-то из-под забора.
— Эй, старый, фрицев тоже покормишь, или только нам такая честь? — вторил ему голос с другой стороны, от сарая.
Никто из сидевших и лежавших на жухлой дворовой траве солдат не поднялся. Пауза затягивалась. Со стороны Кудашев заметил, что то и дело, исподлобья, пленные чекисты поглядывают в одно место, в центр двора.
Наконец, оттуда поднялся, распрямляя с хрустом спину, здоровенный кряжистый мужик, ровесник Лопатина, ростом с Серегу Горохова, а в плечах, возможно и шире. С коротко стриженным седым ежиком, такими же седыми усами под сломанной переносицей. Он, еще раз опершись руками в поясницу, выгнул могучую грудь, крякнул и неторопливо стал пробираться между сидящими и полулежащими товарищами к выставленному угощению. На погонах его пятнистой куртки Юрий заметил расположенные вдоль три маленькие звездочки в ряд, не разбираясь в советских званиях, Кудашев, тем не менее, безошибочно определил в нем фельдфебеля, а то и штаб-фельдфебеля. Они, наверное, во все времена и во всех армиях одинаковые.
Он подошел к бочкам, превратившимся в стол, окинул взглядом наваленную на него снедь, неторопливо взял одну из вилок, ткнул в горку соленых рыжиков, вытянул особо приглянувшийся ему грибок и решительно отправил его в рот. Так же медленно прожевал, чуть прикрыв глаза, потом решительно обернулся к своим, и зычно крикнул:
— Отставить базар, соколики! Боец должен свои силы поддерживать в любое время и любым образом, кто знает, когда они понадобятся! Поэтому подходим сюда и столоваемся!
Он бросил быстрый, но цепкий взгляд на напрягшуюся охрану, и так же громко скомандовал, обращаясь к товарищам:
— Слушай мою команду! К колону по три стаааановись! Подходим к столу…
Солдаты, словно ждавшие этих слов, быстро выстроились в указанную, плотную формацию. Лопатин облегченно выдохнул, дело пошло. Здоровяк продолжал уже обычным голосом наставлять своих людей.
— Не задерживай, пару ломтей сала на хлеб, бери вилкой грибы, с капустой, раз-другой, да в рот, по огурцу с помидором в руку и отходи на место.
— Ты, братец, — обратился он к пасечнику, когда процесс получения пищи был им достаточно отрегулирован, — водички из колодца, принеси пару ведер, да с кружкой.
— Ну вот, Василий Андреевич, пошло дело, — сказал, подходя к ним, Кудашев.
Пленный фельдфебель, изучающе посмотрел на подошедшего молодого мужчину в ненавистной всеми фашистской форме, и задумчиво проговорил:
— Ишь, ты, как гладко на русском говоришь, стало быть из-за тебя вся эта катавасия?
Юрий ничего не ответил, лишь пожал плечами.
— За кормежку спасибо, конечно, да только у нас там, в грузовике, два ящика с сухпаями, проще было притащить сюда да раздать ребятам — добавил фельдфебель, махнув рукой в сторону леса за забором заимки.
Глава 54. С ног на голову и обратно
Едва затворилась за спинами офицеров дощатая дверь старого сарая, Дубровин спустил на генерала всех собак.
— Тебя, дурака, кто за язык тянул?! Фанатик ***в! Ты бы еще им Интернационал спел или Варшавянку!
— А что, мне с этой нацистской мразью, ручкаться? — взбеленился в ответ Кожевников, — ишь, они добренькими какими стараются казаться! Да шишь меня проведешь!
Старик-полковник только обреченно махнул рукой и пошел в угол сарая, прилег на копну сена, что-то ворча.
Генерал, зло поглядывая на него, ходил из стороны в сторону на маленьком пятачке между сеном и дверью, провожаемый молчаливыми взглядами других офицеров. В один из этих заходов, он зацепил замызганной грязью туфлей какой-то таз, который загремев, вырвал у Николая Ивановича матерную брань.
— Ну и чего ты добился? — вторил ему из своего угла Дубровин, — опять сидим в сарае и только.
— А то что? — остановившись, ядовито спросил Кожевников.
— А то, Коля, что в нашей ситуации, нужно слушать в оба уха и смотреть в оба глаза! И лучше это делать снаружи, а не через щелку, меж досок этого ****ого сарая!
— О! Суета какая-то у местных! — раздался голос Рощина, так и не покидавшего свой наблюдательный пост.
— Что там, Григорий? — спросил полковник, чуть привстав, опираясь на локоть.
— Похоже, этот Лопатин со своими бабами, решил поляну накрыть! Вот только не пойму кому это предназначается, нашим или фрицам!
— Нашим. — негромко сказал после некоторой паузы Дубровин и вновь откинулся на сено.
— Не знаю, как вы, товарищи, а я сейчас тоже, чего съел бы! — продолжал делиться увиденным майор, — та-а-ак… вы правы, Павел Петрович, там теперь полный порядок, старший прапорщик Чушенко, взялся руководить приемом пищи. Черт, как же есть хочется!
— Ага…поели бы, — раздался ехидный голос Дубровина, — да только товарищ генерал Кожевников, проявил коммунистическую сознательность и послал фашистов на ***, со всеми, впрочем, неясными пока, последствиями!
Генерал перестал мерять шагами сарай, остановился напротив развалившегося на сене старика и топорща полы пиджака, упер руки в бока.
— Ты лучше, товарищ полковник, скажи мне, ведь ты с самого начала знал, что этот сопляк, не так прост и что свои его не бросят?
— Ну… не то чтобы изначально знал, скорее, догадывался, — ответил Дубровин, не меняя позы и продолжая полулежать, — а вот к сегодняшнему утру уже точно все понял.
— Так что ж ты меня, как последнего лоха в темную разыгрывал? —взбеленился Кожевников.
Старик, покряхтывая сел, расстегнул две верхние пуговицы на форменной куртке и негромко проговорил, ни к кому не обращаясь:
— Вот пить, и правда, хочется.
Потом снизу вверх глядя на нависшего над ним генерала, ответил ему:
— Ты же разведчик, Николай. И, признаться, на общем фоне нашего развала и гниения, разведчик очень неплохой. Так что ж ты дурака из себя корчишь?
Кожевников, молча, вопросительно глядел на собеседника, ожидая продолжения.
— Да…закостенел ты на кабинетной работе, хватку стал терять, — не заставил себя ждать Дубровин, сокрушенно покачивая головой, — я ведь, по сути дела, весь расклад тебе дал. Все ждал, когда ты по столу хлопнешь и крикнешь: «Я все понял!», но так и не дождался. Только вот этих упреков глупых дождался! И сейчас вот стоишь, глазами хлопаешь! Вспомни, я тебе рассказал, что в Кенигсберге в 1945 году было, и про случай в Норвегии со всей той чертовщиной тоже рассказал. В обоих случаях упоминал, что пленный фашист в сорок пятом и та чертова баба в семидесятом говорили, мол, обнаружили наш мир случайно, несколько лет назад. И что течение времени у них там другое. По всему выходило, что наш нынешний клиент есть тот самый — случайно попавший. Ну… Начинает доходить? Если они там, у себя, узнали про нас, стало быть, им удалось вернуть своего человека. То есть, принимая во внимание, что сам он вернуться никак не мог, в связи с уничтожением их летательного аппарата, то его вывезли.
— Вот черт! — только и смог сказать генерал, вдруг и сам понимая, что ответ все время был на поверхности.
Ткачук, слушавший из дальнего угла перебранку офицеров, затаил дыхание, но все равно ничего не понял. Однако старательно мотал услышанное на свой роскошный украинский ус, надеясь потом во всем разобраться.
— Но и я в очередной раз прокололся, — сокрушенно покачал головой старик, — все время надеялся, что смогу растрясти столь ценный источник информации, до того, как нагрянут его спасители. Так бы и было, если бы кто-то жопоголовый в Кремле не решил вербовать этого парня. Мол, использовать, как козырь в противостоянии с американцами. Мы потеряли сутки, и, как оказалось, потеряли все!
Николай Иванович молча сел в сено, рядом со стариком. Следовало спокойно переварить услышанное. Кроме того, чем дальше, тем больше беспокоила генерала их судьба. Со всей очевидностью ясно, что для нацистов они были всего лишь нежелательными свидетелями. И будь, он, Кожевников, на их месте, нимало не сомневаясь, дал бы команду перебить всех пленных, решительно обрубая хвосты, а заодно, уложив рядом и местных «друзей» этого Кудашева. Чтобы не болтали…
— О, черт, — вновь послышалось от стены, где у щели в стене нес свое добровольное дежурство Рощин, — это ж наши погранцы!
— Где? — встрепенулся, генерал.
— Да во двор заводят, — быстро заговорил майор, описывая увиденное, — двое, трое, шестеро…носилки. Стало быть, кто-то ранен, не пойму: наш или немец.
И Кожевников, и полковник Дубровин вскочили и, как один, бросились к стене, у которой стоял Рощин. Во дворе раздался нарастающий шум многих голосов, крики, а потом воздух разорвала короткая автоматная очередь.
Генерал, вздрогнул. В миг испариной покрылся лоб, неверной трясущейся рукой, Николай Иванович рванул воротник рубашки. Вот оно! Началось! Опять крики, на этот раз знакомый генералу голос:
— Спокойно! Отставить! Всем сохранять спокойствие!
Офицеры уже были у стены, когда послышался шум дверного засова, и в распахнутую дверь втолкнули полковника Мельгузова. Бравый разведчик имел самый изможденный вид, печать растерянности и стыда на лице, но, в отличии от находившихся в импровизированной темнице, был при портупее с кобурой.
Аппетит у пленников был отменный. Проигранный бой уж точно не сказался на нем в отрицательную сторону, а, возможно, и вовсе был причиной. Но как бы то ни было, ни направленный на них ствол пулемета, ни хмурые лица немецких солдат не помешали опустеть мискам, подносу и тазику. Не сводя глаз с опустевшего стола из бочек и почесывая затылок, Лопатин запоздало подумал, что неплохо было бы и немцам что-то оставить. Глянув на ближнего к нему солдата, стоявшего широко расставив ноги и положив обе руки на направленный в сторону чекистов автомат, Василий заметил, что тот нет-нет, да искоса бросает взгляды на пустую посуду, с сиротливо затерявшимся мятым бурым помидором и резаными колечками лука в лужицах душистого, растительного масла. Кадык фашиста при этом предательски дергался, и он отворачивался, сурово хмурясь и крепче сжимая оружие.
— Вот ведь незадача… — прошептал он, и повернулся к дочери.
— Маша! Сходи-ка в погреб, глянь, чего еще можно наскрести… — спросил он больше для собственного успокоения. Знал, что нет там ничего. Когда-то, при покойнице Вере, да еще до Колькиной службы, хозяйство у них было справное. Корова, утки, гуси, пара-тройка кабанчиков, огород, делянка с картошкой, лесные богатства — грибы да ягоды. А теперь? Много ли ему одному нужно? Коза, полдюжины кур с петухом. Огород бурьяном зарос. Только и есть, что укроп-самосей, да сажает немного под зиму чесноку и по весне лука-репку. Картошку, мешками и ту с Чернево привозит, благо там не переводятся желающие поменять мешок-другой на литр лопатинской медовухи. Да и пить стал сильно, что уж там, в этом главная, наверное, беда!
— Да нет там уже ничего, дядя Вася, мы с Машкой все выгребли. — ответила вместо дочери Лена.
— Да, папа, шаром покати, — вторила ей Маша, — если только в курятнике с полдюжины яиц будет…
Договорить им не дали, распахнулась калитка со стороны болота и во двор, так же под конвоем немцев, завели еще солдат. Эти были в более светлой камуфляжной форме и часть в зеленых беретах. Но главная разница была не в форме. Сразу бросилось в глаза, что пленники были сильно напуганы, опасливо озирались. В них не было той самоуверенности и нагловатого спокойствия, которое так удивило ее в пленных чекистах. Оказалось, что один из вновь приведенных вовсе связан по рукам, только ноги свободны. Еще двоих поддерживают под руки их товарищи. Человек десять, решила Маша, от волнения постоянно сбиваясь в счете. Потом в калитку внесли самодельные носилки из каких-то палок. Там лежал на спине солдат в той же форме в окровавленных бинтах на ногах.
Узники во дворе, только что опустошившие содержимое лопатинского погреба и вновь расположившиеся в прежних местах, при виде вновь прибывших и носилок с раненым, вскочили на ноги. Дубровинские бойцы сгрудились тесной кучей, набычились, и толпа, глухо загудев, словно ветер набирающий силу урагана, начала напирать на цепь охранников. С новыми пленниками советских солдат стало существенно больше, чем немцев, но они были безоружны.
— Jeder steht! Zur;ck! Всем стоять! Назад! — закричали немцы, некоторые на ломаном русском, направив винтовки и автоматы на толпу и озираясь в сторону своего командира. Слева звонко лязгнул затвор, Кудашев резко обернулся и увидел, что пулеметчик прильнул щекой к прикладу МG прищурив глаз, а второй номер, приподнял на ладони пулеметную ленту.
Лопатин, бледный словно смерть, пятился назад, к крыльцу дома, раскинув руки и тесня спиной перепуганных женщин. Спас положение, советский офицер, вместе с немецким солдатом, замыкавшие колону с пленными и носилками с раненым. Маше, с диким ужасом ожидавшей чего-то непоправимого, он, уже не молодой, с красивым русским лицом, показался очень похожим на Сергея Столярова, с детства, любимого актера, каким запомнила его в «Тайне двух океанов».
Офицер выскочил вперед, и закричал громко, воздев руки вверх:
— Спокойно! Отставить! Всем сохранять спокойствие!
А с другой стороны шагнул к цепи немецких стрелков их командир. Он сорвал с плеча автомат, поднял дулом вверх и дал короткую очередь, ударившую по ушам. Толпа пленников отшатнулась, замерла на миг, вновь впереди всех оказался здоровяк прапорщик, он повернулся лицом к своим бойцам и расставив в стороны руки взревел, вторя незнакомому офицеру:
— А ну, тихо! Все назад! Команды не было!
— Как они похожи…, — мелькнуло в голове Маши, которая не могла отвести взгляда от толпы пленников, и сама не понявшая, как оказалась, прижатой к груди Кудашева, который что-то успокаивающе шептал на ухо, — как похожи эти двое, русский с лицом капитана-подводника из фильма и этот незнакомый немец.
— Ну вот так все и произошло. А когда, как черти из табакерки, из кустов выскочили эти немцы, мы уже были не отрядом разведчиков, а чем-то вроде монахинь на девятом месяце беременности. — закончил рассказ полковник Мельгузов и сокрушенно вздохнул, — только взводный мой попытался дернуться, ну… результат вы видели.
— ****ец какой-то! — выдохнул пораженный Кожевников, сразу поверивший в историю разведчика, несмотря на всю ее странность. Неделю назад, скорее всего, готов был бы отдать Мельгузова под трибунал, а теперь поверил. Еще бы не поверить! Теперь он сам сидел в лесном сарае, ожидая невесть чего от немецких нацистов. К тому же попал в этот переплет, отнюдь не каким-то геройским образом, а одним из первых поднявши руки. Впрочем, об этом он старался сейчас не думать.
— Сильно его? — спросил Дубровин, кивнув в сторону двери, хотя и так было ясно, он о старшем лейтенанте-пограничнике.
В отличии от генерала, он и оба его офицера, и особенно Ткачук, Мельгузова слушали очень внимательно, время от времени переглядываясь между собой, но восприняли слова разведчика более спокойно. Все кроме майора Ткачука, тот про себя подумал, что отмазка разведчика, хоть и впечатляет, но можно было придумать и что-то достовернее. А то, понимаешь, видения всякие…упыри…
— Сильно. Обе ноги простреляны. Правая еще ничего, в голень сквозное, а левая худо. В бедро, артерию зацепило. Жгут наложили. Немец сказал нужно в больницу быстрее, да я и сам это понимаю.
— Ты полковник, не видел там, в лесу, чего-то странного, пока шли? — сменил тему Дубровин, чуть помолчав — может видно было, что кто-то шел перед вами или вообще признаки, указывающее на присутствие людей?
— Да если бы? — отрицательно покачал головой пограничник.
— Ну, хоть что-то странное было? Самое незначительное, за что глаз зацепиться мог? — вступил в разговор майор Рощин, ради этой истории покинувший облюбованную щель в стене.
— Да нет же, говорю! — раздраженно повысил голос Мельгузов, но тут же взял себя в руки и продолжил говорить уже спокойно, — лес как лес, болото как болото, трава, кусты, березы, осины, елки… Мы ж тоже не пальцем деланые, сразу б следы заметили, если кто ходил там до нас. Из странного… ну перед самой стрельбой котенка малого я видел. Совсем мелкого, чуть больше ладони, на поваленной березе сидел. Серый в полоску, самый обычный. Я еще подумал, как он так далеко от жилья людского оказался.
— Да дикий, наверно… — отмахнулся Дубровин, сосредоточенно думавший о чем-то.
— Да в том то и дело, в руки мне дался… правда, потом цапнул, как стрелять начали. Вот гляньте. — и пограничник протянул руку демонстрируя свежие царапины на внешней стороне кисти.
Рощин шагнул к нему, взял протянутую руку в свои ладони внимательно осмотрел и зачем-то понюхал, не отдерни Мельгузов кисть, наверное, бы и лизнул.
— Хм…, — пожал плечами майор и вопросительно глянул на своего командира.
— Ну…вы спросили, я сказал, больше ничего особенного, не считая общего абсурда происходящего в последние дни. — буркнул пограничник.
— Что скажете, товарищ полковник? Ликантропия? — обратился майор к старику.
— Исключено, Григорий! — отрицательно покрутил головой Дубровин, — Закон сохранения энергии — ничто не возникает из ниоткуда и не пропадает в никуда. Для массы это столь же верно. Оборотень весом с двух-трех месячного котенка, да еще обладающий осознанной способностью наводить морок, просто не может существовать! Колдун получается должен быть с семимесячный человеческий зародыш. Нет…
— Да, о чем вы тут, дери вас черти, рассуждаете? — вскрикнул Кожевников.
— Какой в ****у еще колдун-оборотень! Вы совсем заигрались в свои потусторонние штучки, полковник! Нужно трезво смотреть на вещи! А не путать домыслы с реальностью. Они, фрицы эти! — он указал рукой на дверь сарая, — Реальны! Провалиться мне на этом месте, я все время надеюсь, что это дурной сон и хочу проснуться, но реальны! Как реальны пули, свалившие, Борис, твоего взводного! Тут совершенно понятно, что нацисты, там, откуда они появились, разработали какое-то оборудование, воздействующее на мозг и проецирующие на объект воздействия образы из его подсознания.
Майор Рощин глянул на генерала, не скрывая откровенной неприязни, и вернулся к своему наблюдательному посту, который уже оборудовал сиденьем: приспособил перевернутый старый подойник.
— Знаток, ****ь, реальности! — ворчал он про себя, выглядывая через щель во двор, — в прошлом году, когда я завалил на Алтае оборотня, этот умник, с генеральским окладом, обосрался бы еще почище пацана-пограничника…
— Ты не орал бы, Николай. Еще неделю назад и про параллельные миры ты не знал и про многое тоже не ведал, так что умолкни уже. Чем сильнее орешь, тем быстрее фрицы о тебе вспомнят. По одной из версий развития наших событий. Не самой, скажем так, благоприятной версии, им бы надо кого-то для острастки пристрелить… Догадайся с трех раз, кто для этого наилучшая кандидатура? — Дубровин говорил негромко и спокойно, но сила в его голосе была необыкновенная.
Кожевников враз осекся, куда только делась клокотавшая в груди злость. Он сильно побледнел, колени предательски подкосились, и он сел, а скорее рухнул на копну сена. В который раз Николай Иванович убеждался в дьявольской проницательности старого чекиста.
А тот неторопливо и уже без угрозы в голосе продолжал:
— Ну вот и сиди… Как, скажи на милость, достучаться до твоих мозгов, заскорузлых в обыденных штампах образованного человека… Вроде за последние дни нет, нет, да и мелькнет в твоем взоре искра сознания, но все довлеют над тобой эти привычные штампы… нельзя, невозможно, немыслимо… Да знай уже! Можно! Возможно! Мыслимо!
Ты же разведчик! Пусть оброс мхом кабинетным, пусть заплыл жирком, но я же помню, каким ты был тридцать, двадцать лет назад! Надо, надо было тебя к себе забрать! Пожалел дурака! У меня ты бы ни семьи не создал, ни детей не родил… Вот ты тут рычал псом на нас, мол, мы домыслами занимаемся, а не реальностью. А ведь для разведчика, главное — владение информацией! Это прописная истина! Будет информация, сможешь включить мозги и путем исключения и логики мно-о-о-ого до чего домыслить! А вот как раз информации-то тебе и не хватает. Хотя… не твоя вина. Уж слишком тематика от тебя далекая. Ну сам то, чудак, посуди, истории о оборотнях известны по всему миру. С самых давних времен! Как только научился человек письму, среди записанных историй — истории о оборотнях! Со времен Шумеров и Аккада! В мифологии и художественных произведениях человек на определенный срок превращается, по своей ли воле или нет, в волка. Об этом знали и писали потом Геродот, Вергилий, Петроний! Да что там в волка, в разных культурах разные истории. В Северной Америке, Европе, в Центральной Азии известны истории о превращении человека в волка или медведя. А в Китае и Японии — в лисицу, в Индии — в огромного змея, в Южной Америке — в ягуара и пуму, в Африке — в леопарда, льва, крокодила или гиену. Уже даже методом исключения, Николай, можно предполагать, что какая-то, пусть малая часть, вовсе не сказки, а реальные истории криптидов.
— Кого? — ошарашенно переспросил генерал.
— Ну… так принято называть существ, бытие которых не признано официальной наукой, — пояснил полковник и тут же добавил — пока не признано.
— И что…ты, вот ты их видел? Ведь одно дело читать книжки с мифами…а другое… — горячо заговорил Кожевников, подавшись вперед к старику.
Дубровин молчал, опустив голову, он перебирал в руках и растирая в пальцах соломинки, а потом поднеся к лицу ладонь сдул с нее в сторону труху. Повернул голову к собеседнику и, пристально глядя ему в глаза, спокойно сказал:
— Видел. Но тебе об этом знать не положено.
— Охуеть! — послышалось из дальнего угла сарая, где пристроился у стены Ткачук. Николай Иванович так и остался, молча сидеть с приоткрытым ртом и вытаращенными глазами. Недавний эмоциональный взрыв сменился апатией и усталостью от всего случившегося за последние дни. Провались оно все пропадом! С пришельцами, колдунами, оборотнями…вампирами! Стоп! Про вампиров речи не было. Откуда мысль о них скользнула в голову? А неужели тоже?! Спросить? А ну его нахуй! Еще неделю назад, в понимании Кожевникова, беседа с кем бы то ни было о всякой чертовщине и пришельцах, почти автоматически означала путевку в психиатрическую больницу специализированного типа с интенсивным наблюдением. А теперь? Он-то, сам, в здравом уме? Может, бывший начальник Смоленского Управления КГБ, сейчас лежит в смирительной рубашке, по Инструкции Минздрава СССР № 04-14/32, на соседней койке с каким-нибудь диссидентом и пускает пузырями слюни, обколотый мажептилом? Ой, ****ь… что лезет на ум! А если все, что я слышу от Дубровина правда, а судя по всему так и есть, сколько упакованных в лечебницы за всякую чертовщину психов, на самом деле, вовсе и не психи…
Кожевников застонал, обхватив обеими руками голову, и тут только понял, что старик продолжает что-то говорить.
— …а немецкое оборудование, про которое ты говоришь, знаешь, товарищ генерал-майор, может оно и создано или будет создано когда-то, но поверь мне, старику, возможности человеческого мозга уникальны. Его потенциал совершенно не изучен, но он огромен, он превосходит все мыслимые машины…
— Павел Петрович! Все! Помолчи! — Кожевников положил руку на плечо полковника и умоляюще посмотрел ему в лицо, — иначе с ума сойду!
Глава 55. Все возвращается на круги своя
Сильные нежные руки легли на Машины плечи, она, зажмурившись, прижалась спиной в груди Кудашева и глубоко вздохнула, протяжно всхлипнув при этом. Не хотелось оборачиваться, не хотелось что-то говорить, только стоять так и чувствовать спиной его тепло. Последние два часа она все время старалась не думать о происходящем. Изо всех сил старалась занять себя чем-то, лишь бы не дать слабину и не зарыться с головой в мысли о том, что ее ожидает, что их ожидает.
Она влюблена, но отнюдь не стала при этом влюбленной дурой. Маша все понимала. Ее Юрка не принадлежит этому миру! И чужаки в фашистской форме оказались тут не для того, чтобы сказать ей и ее отцу: «Здрасте!» Они пришли за ним. И как не противилось все ее естество расставанию с любимым, девушка понимала, ничего доброго тут, Кудашева не ждало. Ей никогда не забыть того унизительного страха при недавнем импровизированном допросе и обыске на лесной дороге. А ведь эти, наши, тоже шли за ним. И тоже не для того, чтобы познакомиться и справиться о самочувствии и обсудить августовскую погоду. А что будет, когда чужаки уйдут, забрав с собой Юрку? Как она сможет жить без его ласковых рук, светящихся любовью глаз? Что их вообще ждет? Ведь наши уходить никуда не собираются, они дома! И насколько она уже знала жизнь, их в покое оставлять не собираются.
Маша повернула голову и хотела что-то сказать, но в это время немец-медик, склонившийся над раненым русским солдатом, лежавшим на носилках у стены дома, поднялся и что-то закричал на немецком.
— Милая, — шепнул ей на ухо Кудашев, — ты же почти дипломированный врач. Ему нужна помощь! Пошли…
Девушка поборола накативший страх, взволнованно кивнула. Одновременно с ними поднялся один из пленников, и стал пробираться мимо своих товарищей к оцеплению в сторону раненого.
— Ich bin ein medizinischer Ausbilder, wie kann ich helfen? — сказал он ближайшему, немецкому солдату, тот обернулся в сторону носилок с раненым и отступил в сторону, давая, советскому врачу пройти.
Юрий с Лопатиной уже стояли рядом, и Кудашев обратился к немецкому медику:
— Meine Freundin ist ;rztin, alles in unserer Macht stehende ...
— Я говорить и понимайт по-русски, спасибо камрад! Мне нужен помосч с этот парень. — перебил его немец. Похоже в разной степени, русским владели все солдаты.
Только сейчас Маша рассмотрела, как следует немецкого санитара, оказалось, что он значительно старше, чем казался издалека, наверное, всего лет на пять моложе отца, но поджарый, спортивный и моложавый. Его каска лежала в стороне, коротко стриженные пшеничные волосы, совсем южный загар и морщинки у глаз.
— Я ротный санинструктор, сержант Кошкин, — представился подошедший чекист. Он был лет на десять моложе немца, ладный, с фигурой спортсмена-гимнаста.
В отличии от девушки, еще студентки, оба оказались настоящими профессионалами, да такими, что она, преисполнившись неуверенностью в своих скромных познаниях, почувствовала себя лишней. Немец быстро доставал из объемистой сумки защитного цвета с красным крестом, бинты, какие-то лекарства. Что-то говорил быстро, причудливо мешая ломанные русские слова с немецкими. Но сержант Кошкин, особенно принимая во внимание приличное знание немецкого, и так понимал коллегу с полуслова. Маша, оглянулась. Кудашева рядом уже не оказалось, наверное, решил не мешать, подумала она, но скорее всего, его присутствие понадобилось где-то в ином месте.
Как и все, решившие связать жизнь с медициной и доучившиеся до последнего курса, крови девушка не боялась. Кое-что узнала она и о полевой хирургии. Военную кафедру возглавлял у них живенький сухопарый старичок с изрядной примесью калмыцкой крови, полковник Бадаев. Во время войны он руководил одним из многочисленных военнно-санитарных поездов, и опыт имел колоссальный. Учил на совесть, и из минусов, как преподаватель, имел только один, что, впрочем, вполне объяснялось его преклонным возрастом — частенько ударялся в воспоминания. Причем такие, о которых в многочисленных мемуарах, заполнявших библиотечные и магазинные полки, авторы не писали.
— Вы можете быть хорошим хирургом, получать на кафедре отличные оценки и висеть на университетской доске почета, но это вовсе не значит, что из вас, товарищи, получится хороший военный врач. Когда молодой парень, у которого на глазах убили всех его друзей, и которому, еще жить и жить, корчится и орет перед вами благим матом, держа в руках свои кишки, а вы в это время лихорадочно решаете с чего начать, с ампутации его раздробленной ступни или с живота, ваши оценки по специальности отходят на второй план. Особенно, если из обезболивающего у вас, только спирт… Главное, готовы ли вы, психологически готовы? А это приходит далеко не сразу. И не ко всем.
Сейчас Маша вспомнила доктора Бадаева добрым словом. Парень на носилках, не выл, не стонал, накачанный какими-то лекарствами, вколотыми еще в лесу. Кровь, бьющая толчками в такт ударам сердца, вывернутые мышцы, мелькающие руки врачей, все перемешалось у нее в глазах. Она стояла над импровизированным операционным столом, высоко держа в руку капельницу. Счет времени она потеряла сразу, машинально меняя пакет с физраствором и ища на руке раненого вену, все на автомате. Она пришла в себя практически в одно время с раненым солдатом, в то время, когда сосредоточенный немецкий хирург, туго бинтовал ему бедро.
— Ногу…ногу не отрезайте, — чуть слышно прошептал, раненый офицер, затрепетав ресницами.
— Что ты, браток, — склонился над ним сержант Кошкин, — ты еще в волейбол поиграешь и на лыжах…
Голос сержанта был наиграно уверенный и веселым, но в его глазах, той же уверенности и тем более веселья не было и в помине. Немец тем временем, перебирал какие-то ампулы и найдя нужную наполнил шприц, приподнял его, выпустив из иглы воздух и сразу найдя вену быстро вколол в левую руку. После чего с другой стороны навис над раненым
— Ничего…обер-лейтенант, будешь жить есче долго! Какой у тебя группа крови?
— Вторая… положительная… — прошептал тот, проваливаясь в забытье.
Оба медика, немец и советский, поднялись и отошли на пару шагов в сторону. Сколько прошло времени, задумалась Маша, все еще держа над лежащим молодым офицером пакет с физраствором, минут тридцать, час? Она была вымотана страшно, что уж говорить о обоих врачах? Немец неторопливо достал из кармана пачку сигарет, выбил одну, зажал зумами, достал зажигалку, тут же протянул пачку своему советскому коллеге. Сержант без вопросов взял предложенную сигарету, прикурил от протянутой зажигалки, глубоко затянулся, потом вынул сигарету осмотрел и зачем-то кивнув, вновь отправил в рот.
— Что, все плохо? — в полголоса спросил Кошкин и обернулся на бесчувственного раненого.
Немец, ничего не ответил, лишь прожал плечами, выпуская струю сизого дыма, а потом, видя, что, Маша отложила опустевший пакет от изотонического раствора, обратился к ней:
— Фройляйн, далеко тут до местный больница?
Девушка подошла к ним. Ее переполняли странные чувства. Усталость, смешанная с благоговением. Она не знала, кто этот немец, но врач он был явно от бога! Его руки, с которых она не спускала глаз пока они работали, не делали ни одного лишнего движения, лицо оставалось бесстрастным, только время от времени он смахивал предплечьем пот со лба. Военный врач такой квалификации в ее глазах, сделал бы честь любому центральному госпиталю, а тут небольшой военный отряд. Да и сержант Кошкин никак не был похож на медбрата. Чувствовалась большая уверенность, богатая практика и несомненно, высшее медицинское образование. И тоже как-то не его уровень, санинструктора маленького отряда чекистов.
— Больница? — переспросила она, — да, далеко больница, от нас до села по лесу и проселку часа два, два с половиной и потом до Шумяч еще сорок пять километров. Там есть больница. Но… лучше сразу в Рославль или Смоленск везти!
Видя непонимание в глазах немца, она добавила:
— Еще 35–40 километров.
— Плехо…Очень плехо… Он не доедет. Много потерял кровь. И продолжает терять. Нужно переливание. Господин Кошкин, нужно трое здоровых мужчин, чтобы переливать ему кровь.
— Да, это мы мигом, сейчас найду кого-то со второй положительной или с первой отрицательной. Нам бы до села добраться, а там вертолет вызовем. — Кошкин как-то странно посмотрел на немецкого врача и тут же сорвался с места, кинувшись к своим товарищам.
Немец, попыхивая сигаретой, покачал головой глядя ему вслед и обернулся к Лопатиной.
— Спасибо за помосчь, фройляйн! Из вас получится замечательный врач! — устало улыбнулся он и кивнул ей. Он подошел к раненому, присел рядом, сосредоточенно проверяя пульс на запястье.
— Sehr schwach ... — прошептал он и присел на завалинку рядом, устало откинувшись на бревенчатую стену, прикрыв глаза, что-то чуть слышно напевая.
Маша удивленно прислушалась. Она сразу узнала песню, хотя немец сильно коверкал русские слова, но мотив спутать с чем-то было невозможно.
Летят перелетные птицы
В осенней дали голубой,
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой.
А я остаюся с тобою,
Родная навеки страна!
Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна.
Видимо, изумление на лице девушки было столь откровенным, что врач его приметил. Он устало улыбнулся ей и сказал:
— Вот… привязалась. Как-то в Родезии, нас ощень сильно прижали и спасать нас, вытащив из тот ад, русски егеря. Они пели эту песня… запомнилась.
В который раз мир Маши Лопатиной перевернулся с ног на голову. Русские егеря спасают фашистов в Африке, а в смоленском лесу солдат СС поет советскую песню, на музыку еврея Блантера…
Пока большинство советских пленных не сводили глаз с раненого товарища, во дворе началась под руководством гауптштурмфюрера Киндлера подготовка к отходу. Он не скрывал от Рейса, что приказ приказом, но стоило избавиться, по его мнению, от всех проблем, просто перебив пленных большевиков. В той ситуации, в которую они попали, это было вполне оправдано. Ведь очевидно было, что их русские союзники дома и эти красные, вовсе не одно и то же. А принимая во внимание, совершенно не сопоставимые силы, местные вполне могли захватить хронолет, это привело бы к непредсказуемому последствию. Но приказ, есть приказ. Сейчас стоило обрубить концы без пролития крови.
По его распоряжению гренадеры разрядили оружие красных, сложив патроны, снаряженные магазины в мешки и бегом потащили в лес, там не особо их пряча, свалили в кучу и вернулись. Давно уже присмотрев кой-чего в трофеях, офицер решил прихватить с собой образцы местного оружия. Пусть дома инженеры из «Mauser» и «Erma Werke» разберут их по винтикам, ведь известно, что русские в оружейном деле не уступают немцам. Пистолет, один из автоматов и винтовка с оптическим прицелом уже были на борту их летательного аппарата. Со стороны Киндлера это было абсолютным самоуправством, но он был уверен, что цель вполне оправдывает средства.
— Кудашев, все же нужно попробовать еще раз договориться с местными большевиками, чтобы они не увязались за нами следом, как только мы покинем двор этого имения! — распорядился оберфюрер Рейс.
— Господин оберфюрер, думаю, стоит ограничиться разговором со старым полковником. — предложил Киндллер.
Командир кивнул, соглашаясь.
Дверь сарая распахнулась, вновь на пороге стоял Кудашев в сопровождении двоих солдат.
Все узники, как один, не скрывая волнения, повернулись к двери.
— Господин полковник! Наш разговор остался не завершен. Следуйте за мной! — злосчастный пришелец сделал шаг в сторону, освобождая дорогу и всем своим видом давая понять, что долго ждать, не намерен.
Дубровин словно давно готов был к такому развитию событий, он тут же, словно молодой, бодро поднялся и двинулся к выходу.
— А я?! — вскочил Николай Иванович, — я как старший по званию из присутствующих, требую…
Дубровин резко обернулся, зло блеснув глазами, но сказать ничего не успел, его опередил Кудашев: — Не советую, товарищ генерал чего-то требовать, не в том вы положении!
«Товарищ генерал» он произнес со всем возможным сарказмом, а закончил фразу уже с нескрываемой угрозой. Сбитый с толку, злой и испуганный Кожевников оказался перед закрывшейся у самого носа дощатой дверью.
— Итак, господин полковник, надеюсь, мы договорились.
И на этот раз разговор действительно оказался плодотворным. Дубровин сидел, ссутулившись, на старом табурете посреди комнаты, за столом на стульях, расположились прежние их собеседники. Тот очкарик-ученый, с унылой физиономией ребенка, которого подразнили любимой игрушкой и тут же ее отобрали и начальник немцев, представившийся в прошлый раз как оберфюрер Рейс. Офицер, командовавший частью СС, стоял у окна, то и дело выглядывая во двор, и казалось, слушал их вполуха. За спиной, у закрытой двери, расставив ноги и сложив руки за спиной, стоял причина всех проблем — Юрий Кудашев, чтоб ему провалиться.
— Думаю, вы все понимаете и сможете контролировать ситуацию, а то генерал Ко-жев-ни-ков, — продолжил Рейс, по слогам прочитав фамилию в служебном удостоверении генерала, лежавшего перед ним, — явно неадекватно оценивает происходящее! Мне не хочется, что бы наш отход оказался, омрачен еще какими-то жертвами. Как я и обещал, мы уходим домой, а вы остаетесь у себя, в своем мире.
Старик слушал молча, иногда кивая головой и явно находясь в плену каких-то своих мыслей.
— Позвольте вопрос напрямую! — наконец спросил он, пристально глядя на собеседников, — надеюсь, вы понимаете, мое командование, потребует самого обстоятельного отчета о всем случившемся и главный вопрос, который всех нас интересует, стоит ли ждать вашего появления у нас еще?
Оберфюрер Рейс помедлил с ответом, внимательно посмотрев на своих офицеров, потом сказал:
— Наше появление тут было досадной случайностью, в результате которой мы потеряли летательный аппарат и одного из пилотов. Но, не стану вам врать, теперь мы знаем о вас, а ваше представление о мироустройстве, тоже изрядно обогатилось новыми фактами. Скорее всего без внимания параллельную нам реальность мы уже оставить не сможем, особенно принимая во внимание ваш уровень технического развития, но политика Германского Рейха в данном вопросе — максимальное невмешательство. К тому же, поверьте, нам есть чем заняться в своем мире.
— Политика, говорите, — едко усмехнулся Дубровин, — политика — это известная проститутка, сегодня она одна, а завтра совсем иная!
— Тем не менее, я сказал то, что я сказал, — ответил ему нацист раздраженно, — нам вовсе ни к чему, погрязнуть тут в чужих делах. Это хлопотно, глупо и поверьте, очень, очень дорого!
— И что? Не появится желания переиграть нашу историю на свой манер? Знаете, я неплохо изучил человеческую психологию, чтобы так просто поверить в это! Хм… когда-то, больше тридцати лет назад, я собственноручно написал в разрешенном Берлине на стене Рейхстага: «Сосите ***!» Не думаю, что в вашем Берлине к этому все отнесутся спокойно! — старик выпрямился, сложил руки на груди и нагло уставился собеседнику в лицо.
Йозеф Рейс побагровел, сжал кулаки, пытаясь сдержаться, отвел глаза в сторону окна. Его взгляд встретился с гауптштурмфюрером Киндлером, который всем своим видом вновь говорил: «А я предупреждал!»
Стоявший позади советского полковника Кудашев почувствовал, как лоб покрылся испариной. Тема разрушенного Берлина для немцев была давно уже больной темой. У оберфюрера, как и у самого Юрия, в Берлине в кровавый сочельник погиб кто-то из родственников, кажется жена, и этот старик-чекист, сам того не зная, очень азартно играл с огнем. Или знает?
— Полковник, — подал голос профессор Вигман, сняв очки и протирая линзы платком, вынутым из кармана куртки, — в вашем мире, увы, Германия уже проиграла мировую войну, и теперь, нам совершенно безразлично, кто кому свернет шею, советские жиды, жидам из Лондона и Вашингтона, или наоборот. К тому же, скорее всего они меж собой договорятся, а кровь лить будут, как всегда гои.
— О! У вас еврейская тема, как любимая больная мозоль! А я-то, старый дурак, уже думать начал, что, может, в вашем мире с этим по-другому. Вы вот все видели моих людей, вам на глаза попался хоть один еврей среди них? А…ну да, славяне ведь тоже, недочеловеки.
— Любопытно, не часто встретишь шабес-гоя, который с одной стороны гордится, что он собственно — шабес-гой, с другой, упирает на то, что не является евреем! — удивился профессор, вновь одевая очки и внимательно, словно впервые осматривая сидевшего перед ним советского полковника, — то, что вы служите еврейским интересам, будучи русским, англосаксом или кем бы то ни было еще что-то меняет?
— Полковник, — дополнил его немного успокоившийся Рейс, — солдат за вашей спиной по отцу самый что ни на есть русский, и, как видите, служит в подразделении СС, вам не кажется это странным для — недочеловека? Не так ли, камрад Кудашев?
— Так точно, господин оберфюрер! Я видел в их ближайшем селе, на стене клуба, плакат с руководством СССР. Некоторым только пейсов не хватает! — ответил Кудашев.
Дубровин повернулся всем телом назад, окинул взглядом Юрия с головы до ног и произнес, вновь обращаясь к офицерам за столом:
— Ну… и у нас тут в то время находились, кто Родину предал и фашистский мундир напялил! Повесили их потом!
Отвечать на колкость этого сопляка относительно плаката Политбюро Дубровин не стал, явно речь шла о товарище Андропове, тут крыть было не чем.
— Мы говорим не о том, полковник! Мне сейчас безразличны перипетии вашей истории. Я должен быть уверен, что нашему возвращению домой, не помешают. Не скрою, есть мнение, что пулеметы во дворе, решат возникшую проблему решительно и бесповоротно, но стоит ли это того? — Рейс, произнеся это, пристально посмотрел в сторону окна, у которого стоял гауптштурмфюрер Киндлер, что не скрылось от внимания Дубровина.
Полковнику еще более очевидно стало, кто тут, кто. Если что, этого гада, валить первым, промелькнуло в мозгу. Но расклад явно не в нашу пользу.
— Мы принимаем ваше предложение. Мои люди выполнят любой мой приказ. — ответил полковник.
— А генерал Кожевников, не станет помехой? — поинтересовался оберфюрер Рейс.
— Еще раз повторю, мои люди, выполнят все, что я вам обещал, господин офицер, — повторил Дубровин сделав особый упор на слове — мои, — генерал командует в Смоленске, а тут я главный!
— Позвольте тогда поинтересоваться, господин полковник, — спросил профессор Вигман, явно пытаясь скрыть волнение, — ведь вам было известно о нас? И не спорьте. Это слишком очевидно! Но… Как? Откуда?
Дубровин, сжав губы, угрюмо смотрел на вражеских офицеров. Мучали сомнения. Начав отвечать на их вопрос, можно было запросто выболтать слишком много. То, что знаю я, и не знают они, основной, да что там, единственный его козырь. На этом стоит сыграть! С другой стороны, история сорок пятого в Восточной Пруссии, в их мире еще не произошла, возможно, и не произойдет, если о ней рассказать этим…
— Мы заключили сделку. Вы уходите, мы остаемся. Мы не препятствуем вам. Мне более нечего добавить. — он постарался, чтобы его голос прозвучал как можно более непреклонно.
Профессор скривился разочарованно, хотя особой надежды, что командир красных так просто все выложит, все равно не было.
— Решено! Мы освободим вас перед нашим отходом, вы сможете вернуться к вашим солдатам. Оружие ваше останется во дворе, но без патронов. Их вы найдете… в общем найдете неподалеку. Как мне доложили, вашему раненому обер-лейтенанту оказана необходимая медицинская помощь, но чем быстрее он окажется в госпитале, тем лучше. На этом наш разговор окончен! — оберфюрер Рейс надел лежащую на столе фуражку, поднялся и отдал честь советскому полковнику.
Кудашев в сопровождении двух солдат сопровождал старика до сарая. Дубровина же каждая ступенька крыльца, каждый шаг к их узилищу заставляли разрываться в сомнениях. Если нацисты не врут, а с них, конечно, станется, действительно у них установка не вмешиваться в дела иных миров. А если так, то если они узнают, о том, что произошло летом сорок пятого в Кенигсберге, может и не случится этого? А смысл?! Голова идет кругом! Ведь у нас это уже произошло. Что изменится, если в каком-то другом мире и в другом времени все случится иначе? Наших солдат, погибших в те дни, это точно не воскресит! Перед мысленным взором полковника встали лица его бойцов, которые погибли в боях с диверсантами в столице Восточной Пруссии. Будь что будет! В память о них я должен это предотвратить, даже в другом мире и в ином времени. К тому же нам это точно уже не навредит…а вот о бабе в Норвегии им знать незачем.
— Молодой человек! — обратился он, остановившись. Стоял, не доходя нескольких шагов до сарая. — Давайте без званий… Все же есть в вас что-то от русского, хотя мы тут ненавидели русских, вставших на сторону оккупантов, намного больше, чем самих фашистов. Мне действительно есть что сказать на вопрос, откуда мы о вас знаем, к тому же, надеюсь, польза в этом будет обоюдная. Давайте отойдем на пару шагов в сторону.
Молодой эсэсовец на мгновение призадумался, потом кивнул сопровождавших их солдатам, и они с полковником отошли к колодцу, под пристальными взорами конвоиров.
— Кудашев, это довольно продолжительная история, из тех, что в СССР, знают хорошо, если полдюжины человек. Возможно, будет лучше вернуться в дом — сказал Дубровин.
Юрий окинул тревожным взглядом двор, наполнившийся суетой, и вспомнил слова Киндлера, что большевики просто тянут время, ожидая подхода основных сил. Времени на долгие разговоры, точно не было.
— Полковник, помните, что произошло, когда сегодня мы коснулись друг друга? — спросил Кудашев, — вы незаурядный человек, поэтому поверьте мне, сейчас мы это повторим, а вы думайте о том, что хотели мне рассказать!
Старик недоверчиво посмотрел на своего собеседника, потом оглянулся по сторонам и боязливо протянул руку.
Нет, сейчас их не раскидало по сторонам, но время будто остановило свой бег, замерли гонимые не сильным ветром редкие белые облака. Зависла без движения в полутора метрах от земли порхавшая недалеко от них, пестрая бабочка. Исчезли все окружающие звуки, голова словно наполнилась ватой, а уши заложило так, что заныли барабанные перепонки. Через мгновение, а может быть через час, время восстановило свой бег, а руки мужчин разъединились. Следившие за ними солдаты удивленно переглянулись, когда старик в незнакомой военной форме и парень, которого они прилетели спасать, пожали друг другу руки, и ничего не заметили.
— Лето сорок пятого, Кенигсберг — тихо произнес Кудашев, борясь с дурнотой и головокружением.
Полковник кивнул и выдохнул:
— Кака-а-ая сила…. Эх, если все повернулось по-другому, взял бы тебя в свой отряд!
— А как же: «твой приговор — на твоих петлицах с рунами и с мертвой головой на лбу»? — поинтересовался обершарфюрер, не скрывая сарказма.
Полковник ничего не ответил, повернулся и, по-стариковски ссутулившись, пошел к сараю.
Кудашев не в силах сдвинуться с места провожал его пристальным взглядом. Он узнал много, много больше, чем о Кенигсберге, предстояло все спокойно осмыслить, но уже сейчас, от обилия информации кружилась голова.
Глава 56. Прощание
Взбешенный Кожевников, не находя себе места, мерял шагами их темницу. Небольшой сарай не давал много места для движения, и это бесило. Нужно что-то делать, нужно что-то делать, билась в голове мысль. Наконец, он остановился.
— Все! Сидеть тут без дела, больше невозможно! Сделаем так… — начал командовать он.
— Но, полковник Дубровин… — перебил его Рощин.
— Что Дубровин?! Где Дубровин!? Мы понятия не имеем, где он и что с ним! И не смей меня перебивать, майор! — прорычал генерал.
— Мельгузов, ты же единственный из нас с оружием? — обратился он к пограничнику. Тот молча кивнул, расстегнул кобуру, вытащим ПМ и затем вновь сунул в кобуру.
— Значит так! Сейчас стучим в дверь, нам открывают, мы втаскиваем фашиста внутрь и вырубаем. В это время ты, Борис, сразу выскакиваешь во двор и открываешь огонь из пистолета, прежде всего по пулеметчику. Ты, майор, во двор вслед за ним и подаешь сигнал своим людям, чтобы они атаковали охрану….
— Лезгинку… — проговорил Рощин, глядя куда-то в сторону и криво улыбаясь.
— Что?! — переспросил генерал.
— Я выскакиваю во двор и начинаю плясать лезгинку! Отлично этим привлеку внимание СС, пока погранец будет палить из Макарова. Полковник, до телеги с пулеметом, примерно тридцать пять метров, нам будет видна, скорее всего, только голова пулеметчика, ну может еще плечи. Попадешь?
— Не уверен. — машинально ответил Мельгузов.
— А я уверен, что промажешь! — сказал майор и обратился уже к Кожевникову, голос его источал язвительность с показным, медовым подобострастием, — как считаете, товарищ генерал-майор, что случится раньше, товарищ полковник все же вышибет мозги фашисту у пулемета или тот раньше успеет передернуть затвор и нажать на курок?
Генерал задохнулся от злости и возмущения, да так, что не смог сразу ответить на эту дерзость.
— Замолчите, ****ь, оба! — прошипел Мельгузов раздраженно, сам не ожидавший от себя этого, все же генералу такое говорит, — вы, конечно, охуенные тактики, а фашисты как всегда дураки! Но эти дураки вернули мне портупею с кобурой, но отчего-то позабыли отдать патроны к пистолету! Хотите, я вам его отдам? Можете им в немцев кинуть. И даже есть какой-то шанс, попасть тому Гансу у пулемета пистолетом в лоб. Всего-то чуть больше тридцати метров.
Кожевников бешено оскалив зубы, окинув товарищей по несчастью ненавидящим взором, рухнул на копну сена, застонав и обхватив руками голову.
В это время открылась с протяжным скрипом дверь. На пороге стоял в лучах солнечного света полковник Дубровин.
— Выходите, мы свободны! — сказал он, сощурившимся от яркого света узникам.
****
Давным-давно, лет пятнадцать назад или больше, Колька Лопатин с закадычным дружком Сережкой Гороховым сколотили недалеко от заимки на опушке, правее пасеки, шалаш-халобуду. В ту пору осиротевший Сергей почти круглый год жил у Лопатиных, потому что спившемуся деду на внука было абсолютно насрать. Мальчишки, разве что зимой, когда снегу насыпало по пояс, а морозы стояли такие, что деревья в лесу сухо потрескивали, в своем укромном месте не появлялись. Но стоило по весне появиться на полянах проплешинам, среди которых показывались подснежники, ребята подновляли провалившуюся от обильной снеговой шапки крышу, и вновь пропадали там. Играли в разбойников, но чаще всего в войну, изображая из себя героев партизан. Там они клялись друг другу в братской верности и, прочитав в какой-то книге о кровном побратимстве, полоснув друг друга ножом по руке, смешали кровь, превратив обычную игру в что-то большее. Если приезжала с родителями, а чаще бабкой, на заимку Ленка, то они с Машей бегали к мальчишкам, донимая их своими девчачьими затеями, набиваясь, в товарищи по играм. Ребята злились, гнали девчушек взашей…. По началу. А потом привыкли. Когда они чуть подросли, подруга Колькиной сестры как-то неожиданно начала превращаться в красивую девушку. Ее детский звонкий голосок начал обретать бархатистые нотки, от которых у мальчишек трепетало сердце. И стала она им желанным товарищем.
Лена Горохова, немного пришедшая в себя, благодаря Машке и дяде Васе, первым делом обошла пару раз постройки на заимке и весь двор, шарахаясь от заполонивших все людей с оружием. Сергея нигде не было. Немцы провожали молодую женщину заинтересованными взглядами, от которых ей хотелось пуститься бежать что есть сил, куда, значения не имело. Ровно так же реагировали и пленники, с той разницей, что время от времени отпускали в ее адрес такие замечания, что лицо вспыхивало огнем и хотелось провалиться сквозь землю. И только когда глаза, в который раз за эти дни начало застилать пеленой слез, она сообразила, где искать мужа.
Место детских игр давно сдалось под напором неумолимого времени и природы. Сосны, прихотливо выросшие почти ровным четырехугольником, по-прежнему были на месте, но не осталось и следа от переплетенных ивняком стен, а крытая дранкой пологая крыша провалилась в центре и с левого краю. Она почти касалась земли, покрытой густо сосновыми иглами. Сергей сидел, безвольно откинувшись на одну из крайних сосен. Он прикрыл глаза и поджал одну из ног в колене. Автомат, что дал ему на лесной дороге немец, лежал на коленях, и милиционер, в такт своим мыслям, не открывая глаз, поглаживал холодный металл правой рукой. Со стороны заимки, которую отсюда было видно, время от времени слышались незнакомые гортанные голоса. Но все заглушал лес, шумевший своим обычным шумом, как шумел лет пятьсот назад, и будет шуметь, когда его, Сергея Горохова уже не будет в живых. Как спокойно тут…среди шума ветра высоко в кронах, среди шорохов в кустах лесного малинника, в жужжании пчел, несущих на пасеку к дяде Васе собранный нектар, в трескотне сорок где-то справа.
Обострившиеся, словно оголенный нерв, чувства позволили услышать шаги уже давно, но открывать глаза не хотелось. Всего двое из ныне живущих знали про их тайное место. Машке сейчас не до него, да и шаги жены перепутать с чужими, было немыслимо.
Лена, увидев сидящего у сосны мужа, испугано прибавила шаг и, проделав последние шагов пять почти бегом, упала рядом на колени. Всхлипнув, обвила его шею руками.
— Прости, родная, — прошептал он, не открывая глаз, — прости, что бросил тебя там со всеми ими…. Понимаешь.… Понимаешь, я боялся, что не выдержу и натворю что-то страшное.
Женщина молча скользнула вниз и легла рядом, положив голову ему на бедра и тут же вздрогнула, коснувшись щекой холодного металла. Стало неуютно, как только она вдохнула его запах, запах стали, смазки и пороха, запах смерти. Сергей, ласково гладил жену по волосам и щеке, все так же не открывая глаз.
— Прости, любимая, что не можем мы сейчас разделить долгожданную нашу радость, что перевернулся наш привычный мир верх тормашками…
— Что же теперь будет, а Сережа? — так же чуть слышно спросила Лена.
Горохов ответил не сразу, продолжая перебирать ее волосы, раскинувшиеся по ногам:
— Не знаю… Но точно, все не будет прежним. Вот, представь, представь… мы с тобой, сидим в нашем клубе, полно народу… смотрим фильм. О войне. На экране, на нашего, советского солдата, нападают два фашиста. Завязывается борьба не на жизнь, а на смерть. И вот уже побеждает русский немца, но в это время, другой русский, приходит на помощь. Но не нашему бойцу, а фашистам… Как бы ты на такое кино реагировала?
— Да я бы… — уверенно, звонко начала было Лена, но тут же осеклась, поняла, о чем говорит Сергей и приподнялась, опираясь на руку, со страхом глядя мужу в лицо.
— Вот, то-то и оно, не простят нам этого. И что будет, я не знаю, но не простят. — Горохов повернул голову к жене и открыл глаза.
Лена пересела, как и он, рядом, спиной к дереву и обхватила колени руками, спрятав в них лицо.
— Вот сидел тут и думал, — продолжал говорить муж, — и так нехорошо выходит, и так плохо. К прежней жизни возврата не будет. И вот что надумал… Ты только не удивляйся. То, что я скажу, может показаться диким, страшным, еще вчера немыслимым.
Лена подняла лицо с покрасневшими заплаканными глазами и пристально посмотрела на мужа.
— А если мы уйдем отсюда? Уйдем с Кудашевым. С Машкой, с дядей Васей, туда… к нему! — он так же не сводил глаз с лица жены, — у меня, сироты, никого тут нет. У тебя, как бабка померла, если и есть в Белянихе родня, то седьмая вода на киселе. Нас двое во всем мире, любимая моя, вернее трое уже. Ты, я и наш малыш.
— Что к немцам?! — изумилась она.
— Ну почему сразу к немцам, радость моя, там и Россия есть, я так понимаю и Смоленск есть и наше Чернево скорее всего. Представь, какого будет встретить твою бабу Анфису, живую, да еще моложе дяди Васи.
Лена прижалась к нему и прошептала:
— Не малыш, а малыши. Двойня у нас будет, сыновья. Коля так сказал!
****
— Так значит все… уходишь?! — голос Маши дрожал, а глаза полны были слезам — ты… я… я все понимаю, Юра! Я видела, что тебя тут ждет, я… ни в коей мере не осуждаю. Но я… я умру без тебя!
Андреич стоял во дворе, за спиной дочери, и как она, не сводил взгляда с Кудашева. Он давно уже представлял себе, что эта сцена будет тяжелой, но все же сейчас сердце просто рвалось на части, сопереживая боли в голосе самого и единственного родного человека — дочери. С самого начала, как только отцовский глаз подметил все возрастающую симпатию молодых людей, он знал, закончится все плохо. Но даже не подозревал, насколько тяжело будет рвать отцовское сердце, расставание Маши с его необычным гостем.
Тем временем суета во дворе заимки вступила в заключительную паузу. Освобожденные из сарая офицеры выстроили своих солдат вдоль забора. Пограничники, стоявшие в стороне, успели сбегать к колодцу и принести пару ведер воды. Затолкав одного из своих за угол сарая, видимо устроили ему водные процедуры, громко, зло матерясь и бросая полные ненависти взгляды в сторону немцев. Люди Дубровина, переминавшиеся с ноги на ногу, больше источали враждебное любопытство. Что и понятно. Это не их товарищ лежал сейчас на носилках у стены лопатинского дома, но все же свой, советский. Дубровин с майором Рощиным согласовывали какие-то последние вопросы с офицерами фашистов, в то время, как солдаты айнзацгруппы СС так же отошли в другой угол двора и тоже построившись, ждали команды на отход. Несколько эсэсовцев до сих пор охраняли груду советского оружия, настороженно глядя, то на своего командира, то на освобожденных солдат противника.
Генерал Кожевников, сунув руки в карманы мятых брюк, на которые пристала соломенная труха, нервно мерял шагами двор, вдоль строя Дубровинских людей. Чем дальше, тем больше бесило его происходящее. Причем все, начиная от погоды. Раздражало поведение солдат в строю, не питавших к генералу КГБ привычного благоговения, наоборот, бросавших на него явно насмешливые взгляды. Больше всего злили, конечно, фашисты, самоуверенные, наглые, матерые…словно и не было мая 1945 года. Нет, Николай Иванович понимал, что происходит, но справиться с чувствами становилось все труднее. Чем дальше, тем больше раздражал старик Дубровин, который сейчас о чем-то спокойно на немецком говорил с фашистами, даже улыбался им, старый мудак! А этот мажор Рощин, чертов пидор, бесил больше всех, кажется даже сильнее чем фашисты. Единственный его подчиненный, майор Ткачук, вовсе имеет вид полного дауна. Он до сих пор, судя по всему уверен, что попал в плен к немцам из бундесвера, за какой-то блажью нарядившихся нацистами. Ну, погодите! Вернемся в Смоленск, посмотрим, за кем тут последнее слово!
Впрочем, мысль о возвращении совсем не принесла ни малейшей радости. Напротив, она пугала. Предстояло доложить в Москву о полном провале. И если еще четверть часа назад Кожевникова бросала в холодный, липкий пот мысль о расправе над ним нацистов, то теперь ужас вызывал звонок красного телефонного аппарата без наборника — прямая связь с Москвой. Несмотря на то, что за всю операцию отвечал Дубровин, наверняка, в неудаче обвинят и генерала Кожевникова. Он уже достаточно пожил на этом свете, чтобы знать, как все внутри системы происходит. Есть стрелочник, хорошо, но двое крайних, вообще великолепно! Вот ведь ****ство!
Кудашев притянул к себе девушку, обнял ее, не стесняясь множества людей во дворе. Немецкие офицеры, стоящие в стороне, понимали всю щекотливость момента и не торопили его, хотя то один, то другой, многозначительно поглядывали на наручные часы.
— Машенька, милая, — душа невыносимо ныла, казалось, весь свет без дочери пасечника просто перестанет существовать, — ты… ты полетишь со мной? Я понимаю, как никто другой понимаю, что на это очень тяжело решиться, оставить тут все, в чем ты росла, к чему привыкла. Отца, друзей, вообще все!
Девушка отстранилась, с ужасом глядя на своего любимого. Даже в мыслях страшно было оказаться среди совершенно чужого и наверняка, враждебного мира. Все робкие надежды на обретенное счастье связывала она с тем, что Юра сможет остаться тут, с ней. Все ее надежды в дребезги разбились сегодня с утра, и осколки этих надежд грозили изодрать ее только начинающуюся молодую жизнь в кровавые клочья. Но бросить все, с детства привычное, папу, Ленку, Серегу и уйти, пугало до безумия. Маша всплеснула руками и, взвыв раненым зверем, заливаясь слезами, кинулась к крыльцу дома. Кудашев бросился за ней, но дорогу ему преградил оберфюрер Рейс.
— Ты в своем уме, Юрген! — офицер всем своим видом выражал непреклонную уверенность, — ты что обещаешь, этой девушке?! Обершарфюрер Кудашев! Я запрещаю даже разговоры на эту тему! Кому как не тебе знать о строжайшем правиле, мы не может нарушать течение событий в других мирах, изымая из данной реальности живущих тут людей! Строжайшее указание лично Фюрера не предусматривает ни каких иных толкований! Да, я понимаю, ты обязан этим людям своей жизнью, но не обещай им невозможного! Мы не можем забрать отсюда ни одного живого существа! Ты сам знаешь, чем может обернуться, изменение расчетной массы хронолета, мы рискуем вообще потеряться среди лей-линий. Нет! Это исключено!
— Ну вот, Лена, все незаданные вопросы и отпали… — послышалось из-за спины.
Кудашев, с багровым лицом и налитыми кровью глазами резко обернулся.
Сергей Горохов все еще с автоматом, висящим на плече, обнимал левой рукой жену, уткнувшуюся лицом ему в грудь.
— Я почему-то так и подумал, Юрка. Хотя раньше и мыслей таких не было, с тобой улететь, но вот посидел, обмозговал кое-что и хотел просить взять нас с собой… Но, вижу, не судьба. Да, не реви ты, милая… — он, не сводя взгляда с Кудашева, погладил жену по русой голове. Другой рукой снял за погонный ремень с плеча автомат и размахнувшись широко, забросил его в сторону строя советских солдат. С сухим стуком, перекатившись пару раз, калаш оказался у ног майора Рощина.
Сразу напряглись фигуры стоявших рядом немцев и закаменели лицами Рейс с Киндлером. Оружие у ног советского офицера, единственное из всей массы трофеев, было заряжено.
Рощин демонстративно медленно поднял валявшийся в пыли у сапог, автомат, неторопливо отстегнул магазин, с усмешкой глянул на патроны в нем, вставил магазин в автомат, щелкнул предохранителем и повесил на правое плечо стволом вниз.
Гауптштурмфюрер Киндлер протяжно выдохнул сквозь стиснутые зубы и отвернулся.
— Мы…мы же обрекаем этих людей на смерть… — прошептал Кудашев своему командиру, понимая, что слова его, ничего уже не изменят.
— Вы представляете, что с ними будет, после того, как мы уйдем. А эти… — он кивнул в сторону строя чекистов, — останутся тут.
Рейс молча отвернулся, чуть помедлил и шагнул к растерянному Лопатину.
— Вы, мужественный человек, господин Лопатин, вы все, настоящие герои. Мужество солдата, идущего в атаку, прекрасно. Но то, что сделали вы, требовало во много раз большей смелости и рассудка. Все что я скажу, все мои слова благодарности не достаточны. Мы вынуждены оставить вас, хотя я бы предпочел забрать вас с дочерью и вас, господин полицейский с супругой, но… поверьте, это невозможно.
— Да что уж там… — только и смог ответить ему Андреич, разведя руками.
— Послушайте, прошу вас, не поймите меня превратно, надеюсь, вас это не оскорбит, — оберфюрер Рейс достал из коричневого кожаного полевого офицерского планшета, явно увесистый, холщовый сверток и протянул его пасечнику, — возьмите, тут золото. Возможно, как говорили в древности, это окажется тем груженым ослом, который открываем все двери.
Не ожидавший ничего подобного Лопатин ошарашенно глядел на протянутый сверток.
Кудашев положил руку ему на плечо и сказал:
— Берите, Василий Андреевич, берите, мало ли что случится, лишним не будет.
И холщовый сверток как-то сам собой оказался в руках Лопатина.
Хлопнула дверь дома. Стремительно по ступеням слетела Маша. Чуть не сбивая с ног окружающих, она кинулась к Кудашеву и повисла у него на шее, обхватив ее руками.
— Да, да, любимый, я согласна! — заливаясь слезами, сбивчиво почти кричала девушка, — нет мне жизни в разлуке с тобой, куда угодно готова идти, лишь бы не разлучаться нам, Юрочка!
Бледный, как смерть, Кудашев обнял девушку и растерянно переводил взгляд с оберфюрера Рейса на Василия и обратно, не находя сил, сказать Маше горькую правду.
Но неожиданно ему в этом помогли.
— Ха-ха-ха. Печаль-то какая, гражданка Лопатина, не судьба вам сбежать из Советского Союза! Не возьмут вас фашисты с собой! — раздался позади них полный язвительности, едкий, громкий голос.
В шаге от них, в перепачканной дорогой брючной паре, ухмылялся генерал-майор КГБ Кожевников. Николай Иванович, заинтересовавшийся разговором врагов, специально подошел поближе и слышал каждое сказанное слово. И чем дольше он прислушивался, тем больше улучшалось настроение. Вот он шанс! Пусть остается крайним старик Дубровин, а он, генерал, оседлает ситуацию с помощью этих фашистских прихвостней. Лопатина с его дочерью — нацистской подстилкой и мента-предателя с бабой. Стремительно и профессионально родились в мозгу Кожевникова строчки будущего обвинительного заключения…
— … вступив в групповой сговор с целью предательства социалистического отечества… — измена Родине. Так-так-так… жаль только, что процесс будет закрытым! — зло тараторил Кожевников.
— Что тут у нас?! —генерал даже мысленно потер руки — Ага! Статья 64 УК РСФСР «Измена Родине» — есть! Статья 65 УК РСФСР «Шпионаж» — сто процентов. Ведь, наверняка, много этому Кудашеву выболтали! Статья 69 УК РСФСР «Вредительство» — скорее всего, тут еще покопать придется, но следователи на то и следователи! Статья 70 УК РСФСР «Антисоветская агитация и пропаганда» — ну а чем еще этот гад в Смоленске занимался при содействии гражданки Лопатиной?! Есть статья!
Что еще? На мгновение Кожевников задумался и тут же радостно выдохнул, припомнив автомат в руках мента и недавно услышанную от солдат историю, как Горохов помог нацистам справиться с одним из людей Дубровина.
— Ну и товарища Горохова вниманием не обделим. — продолжил он, обращаясь ни к кому и сразу ко всем. — Помог немцам? Отлично, это у нас, статья 72 УК РСФСР «Организационная деятельность, направленная к совершению особо опасных государственных преступлений, а равно участие в антисоветской организации». Покопаем… Припомним ему службу в ЗГВ, в Германии, и впаяем вступление в связь с неонацистским подпольем. Да что там, против этих четверых можно всю первую часть «Особо опасные государственные преступления» смело возбуждать. А если поискать еще местный приспешников, пособников и соучастников в Чернево и Смоленске…
Генерал почувствовал легкое головокружение. Душа ликовала! Вот и отольются, кошке мышкины слезки! И одной статьи из этого раздела Кодекса вполне достаточно для исключительной меры, да еще с отягчающими обстоятельствами, группой лиц, а уж по совокупности, то… Жаль повесить нельзя, как в свое время Власова с подельниками!
— Ну что, граждане, вот и все! — на лице генерала, еще недавно хмуром и встревоженном, сияла широкой улыбкой искренняя радость, — прощайтесь с вашими нацистскими дружками. Им восвояси пора, а нам…у нас с вами, тут свои дела!
Горохов, который сразу все понял, смертельно побледнел, шагнул вперед, правой рукой подвинув жену себе за спину, словно желая защитить Лену. Василий, далекий от юриспруденции, но сразу, крепким мужицким умом смекнувший, что добра ждать от генерала, не приходится, крутил головой по сторонам, прерывисто шепча: «Чо?! Чо такой-та?» Заплаканная Маша Лопатина, все еще прижимавшаяся к своему любимому, не совсем понимала происходящее, всхлипывая повернув голову к торжествующему чекисту. А вот Кудашев, как и Сергей, столь наивным не был. Он насупился, и чувствуя, как с головы до ног словно обдало жарким огнем, дрожа, сжав кулаки от ненависти, смотрел на генерала.
Торопливо спешил к ним, переходя на бег Дубровин.
— Николай, замолчи, Николай! — кричал он.
Немецкие офицеры, стоявшие рядом, наверное, в силу несовершенного знания всех тонкостей русского языка, еще не понимали всей ситуации, но общая тревога передалась и им.
Кожевникова было не остановить. Он, горделиво расправив плечи, расставив ноги и убрав руки за спину, остановился перед тесной группкой местных жителей и Кудашева.
— А вы как думали? Фрицы разбегутся, а мы тут вам Ленинские премии выпишем за установление дипломатических отношений? Ан, нет! Ждет вас очень насыщенная, интересная и богатая событиями жизнь, жаль только не долгая! — выражение про недолгую жизнь показалось генералу столь забавным, что он рассмеялся.
— Замолкни, мудак! — дернул его за рукав пиджака полковник, но Кожевников только отмахнулся от Дубровина. С каждым словом, ярость все больше застилала ему глаза.
— А вы, господин Кудашев и вы, господа, поторапливайтесь, вас дома, наверное, Гитлер заждался!
— Генерал, вы же разумный человек! Ваше желание отыграться за свою неудачу, на этих людях, просто подло! Они же ни в чем не виноваты! — попытался возразить ему Юрий.
— Не виноваты? А вот об этом, позвольте уже судить мне! Был бы человек, а статью ему найти не проблема. А в данном случае ничего выдумывать и искать не требуется. Целый букет статей по государственным преступлениям! Измена Родине, шпионаж! Да что там перечислять! Ваши приятели — Лопатины и Гороховы, ответят по всей строгости законов Советского государства. Просто прощайтесь, побыстрее. Не знаю, как вам, а у нас дел впереди много.
Оберфюрер Рейс, не сводивший взгляда со своего подчиненного пытавшегося защитить своих друзей, почувствовал нарастающий, странный, безотчетный страх. Как и у всех пилотов проекта «Н», у него были развиты зачаточные экстрасенсорные способности. Без них управлять хронолетом было невозможно. Требовалось чувствовать тонкие энергии на уровне недоступном каким-то рукотворным приборам. И сейчас дыхание офицера, словно перехватывало. Он покачнулся и рванул непослушной рукой воротник форменной куртки. Напротив него, слева от разбушевавшегося советского генерала, попятился назад побледневший полковник Дубровин.
— Я прошу вас одуматься, генерал! Зачем это вам… вам же лучше будет… — продолжал взывать к разуму чекиста Кудашев, но челюсти сводило осознание бесполезности всех слов. Он чувствовал, как что-то жуткое, невероятно большое, не поддающееся обычным человеческим силам выползает, раскидывая огромные кольца, как древний змей, замещая всю его сущность. Оно вползает в рассудок. Юрий сопротивлялся что было сил, но понял, что это бесполезно, сейчас… вот сейчас.
— Ты мне еще грозить будешь?! Сопляк нацистский! Да мы вас в сорок пятом… — закричал Кожевников и тут же осекся, изумленно открыв рот.
После того, как они вернулись в Смоленск, много было исписано бумаги. Но так и не удалось установить достоверно со слов всех участников тех событий, что же произошло на самом деле. Кудашев, мальчишка, чуть за двадцать лет, только что прижимавший к себе свою бабу, в глазах одних стал великаном, а другие видели на его месте чудовище, которое так и не смогли потом внятно описать. Кто-то из пограничников видел посреди двора дракона, кто-то — ужасного великана, а другой просто рыдал, закрывая ладонями лицо. Сходились показания в одном — молодой фашист задрал к небу лицо и закричал. Закричал страшно, не может человек издавать такие звуки. Звуки складывались в какие-то непонятные слова, раздиравшие всем головы изнутри. Язык тех слов казался знакомым, но в то же время каким-то далеким, будто слышали его все еще в утробе матери. Ураганом закружил расширяющийся в стороны вихрь, кидавший поднятую во дворе пыль и грязь в стороны и, словно смерч, поднимавшийся в высь, в августовское голубое небо. Только внутри, словно в оке урагана время словно застыло, превратившись в смесь липкой паутины и не вязкого желе. Пошевелиться не удавалось. Рухнул и свернулся калачиком, прижав ладони к ушам, зашедшись безмолвным криком старик Дубровин. Сполз по стене дома в беспамятстве оберфюрер Рейс. Один за одним, вяло, словно в замедленной сьемке падали на колени, а потом ничком лицами вниз советские солдаты у стены. С противоположной стороны, явно менее задетые невероятным вихрем застыли немцы, в отличии от своих противников не терявшие чувств, но потерявшие возможность двигаться.
Кожевников, которого настиг жуткий ужас, и слов для описания, которого он потом так и не нашел, остался стоять на месте. И рад бы упасть рядом с завывавшим Дубровиным, да не мог.
— Ты червь! Ты даже не червь, ты пыль мироздания! — гремело у него в голове, хотелось закрыть уши руками, прижать их так, чтобы больше не слышать этого страшного голоса. Но он рождался не со стороны, а в воспаленном мозгу генерала.
— Я не буду тебе грозить, ты слишком ничтожен для этого. Но запомни мои слова! Если хоть один волос упадет с голов этих людей, ты…нет, ты не умрешь! Есть состояния хуже, много хуже смерти. Вот он, твой полковник, о них знает. Но умрут другие! Умрут все, кто тебе дорог! Умрет твоя жена, твой сын, твоя любовница. Умрут и те, кто дорог для них, вплоть до седьмого колена. Они не просто умрут. Нет в вашем человеческом языке слов, чтобы описать, как они умрут. Поверь, им лучше бы не рождаться, нежели познать такую смерть! Внемли мне и не говори, что не слышал и не знал! Даже если мои люди умрут, не по твоей вине, все что я обещаю, случится. С тобой, с людьми, которые тебе дороги и людьми, которые дороги им. Не будет с сегодняшнего дня у людей, что под моей защитой, более ревностного хранителя, чем ты, генерал. Ты будешь сдувать с них летящий зимой снег и капли летнего дождя. И не думай, что слова мои пустая угроза! Я приду за тобой и твоими близкими. Из глубин вечности и из других миров. И не будет стен, за которыми вы укроетесь от моего гнева. А теперь я хочу, чтобы ты осознал малую долю того, что ждет тебя за ослушание. Познай же смерть!
Существо, бывшее когда-то Юрием Кудашевым, сделало шаг вперед и коснулось пальцем покрытого холодным потом лба Кожевникова. Генерал безвольной тряпичной куклой рухнул на землю. Тут же силы оставили и Кудашева, он зашатался и завалился назад, на руки успевшего подхватить его Сергея Горохова.
Сознание к Юрию возвращалось медленно. Он не видел, как стих вихрь, круживший по двору, как поднимались на четвереньки и жались к забору с ужасом глядящие в его сторону чекисты. Не видел, как дрожащий Дубровин полз в сторону и тянул за ворот бесчувственное тело генерала, пока к нему на помощь не пришли его товарищи. Не видел, как один из унтер-офицеров немцев, бесцеремонно тряс полубесчувственного гауптштурмфюрера Киндлера, что-то втолковывая офицеру. Не видел страха ощетинившихся в его сторону оружием солдат айнзацгруппы.
— На землю… — чуть слышно прошептал он сидевшему на земле и державшему его Сергею.
— Что? — переспросил тот.
— На землю, положи меня на землю… — повторил Кудашев.
Стало сразу легче. Не зря в былинах богатыри набирались сил, прижавшись к матери-сырой земле. Ледяными волнами, которые быстро сменились ласковым теплом, вливалась в него живительная сила. Минуту, другую и Кудашев смог поддерживаемый Гороховым и оберфюрером Рейсом сесть. Тут же что-то бессвязно бормоча, полез к нему, склонившись и заглядывая в лицо, Карл Вигман.
— Право, отстань с расспросами Карл! Не до тебя! — осадил его Рейс.
Неожиданно рядом оказался старый советский полковник. Наверное, из всех присутствующих он быстрее всех пришел в себя.
— Ты его убил? — спросил он.
— Кого убил? — спросил все еще находившийся в прострации Юрий.
— Генерала. — уточнил Дубровин.
Кудашев попытался подняться на ноги, но со стоном опять рухнул на колени.
— Помоги, Сергей. — попросил он.
Встав с помощью Горохова, Кудашев чуть постоял, покачиваясь, потом отстранил милиционера и уже твердо зашагал в сторону лежащего у забора генерала. Пока он шел, от него со страхом пятились все попадающиеся по пути и советские солдаты, и перемешавшиеся с ними немцы. Не доходя немного до тела, он остановился. Чуть постоял молча, покачиваясь с пятки на носок и глядя в открытые глаза лежащего перед ним человека. Не зная, куда деть руки, он сцепил пальцы на ремнях лямок разгрузки.
— Он мертв. — кратко сказал обершарфюрер повернувшись к Дубровину. Старик шумно вздохнул, и провел, по лицу дрожащей рукой.
— И будет мертв, еще минут тридцать или час. Я знаю, ты все слышал, полковник. Я хочу, чтобы вы убрались отсюда, когда он сделает первый вздох. Он уже не будет прежним. Невозможно остаться прежним, побывав… там. И я не знаю, каким он будет. Лучше или хуже. Но он все будет помнить. Хотя, наверное, готов будет отдать многое за возможность забыть.
Кудашев повернулся и, не ожидая ответа, зашагал к своим друзьям. Они, все четверо, стояли, прижавшись, друг к другу, все еще бледные и испуганные. Он взял за руку Машу и почувствовал, что пальцы ее, словно рука трупа, холодны и безвольны. Юрий разжал ладонь, и рука девушки выскользнула из его пальцев.
— Простите меня. Простите меня за то, чему вам пришлось стать свидетелями. Я теперь чудовище в ваших глазах? Ну что же, я стал именно таким. А кем, и сам до сих пор не пойму. И я такой, какой есть, не зависимо от желаний. Если вы откажитесь проводить меня, что ж, я пойму… — сердце ныло от тоски и грядущей разлуки.
— Что ты, — первым пришел в себя Лопатин и ответил за всех, — гостя не проводить, последнее дело. А остальное…, да мы уж и привыкать стали.
Очевидным было, немцам не терпелось покинуть это страшное место ничуть не меньше местных большевиков. Пара казенных холодных фраз, рука под козырек у советских офицеров, вскинутые вверх правые руки немцем, и они разошлись в разные стороны.
Из-под сарая, опасливо выглянул взлохмаченный пес с поджатым хвостом, он, подняв голову к небу, завыл. Тоскливо и страшно. Вместе с ним во двор выбрался маленький котенок. Щурясь от солнца, он затряс головой, избавляясь от приставшего мусора и соломенной трухи.
— Глянь, полковник, тот самый кошак, что в лесу мне встретился. — толкнул локтем в бок командир пограничников, Дубровина. Тот только махнул головой, некогда, мол, не до того… а маленький кот, задрав хвост уверенно отправился к остановившемуся обершарфюреру.
Кудашев присел перед ним и погладил по голове. Кот потерся о его сапоги, поперебирал передними лапами, задрав усатую морду, громко урча и довольно щурясь. Мгновение, другое и он стремглав понесся обратно к сараю. Со стороны минутная обычная ласка человека и животного…
— Ну ты и навел тут шороху, колдун! Наверное, в округе вся живность передохла от ужаса! А мне теперь, где мышей ловить? В лес за полевками бегать?
— Ну ты тоже, не простак, мохнатый! Целый отряд превратил в перепуганное стадо!
— Да, делов-то, но, правду сказать, главный ихний силен оказался…
— Ты тут присмотри за нашими, особенно… Сам знаешь за кем!
— Знаю, знаю… Ты не переживай. Мы тут спуску никому не дадим. Да. От овинника тебе поклон… он после того, как увидал, что ты за Кром, того главаря отправил, проникся к тебе. За бога почитает! Да и к женщине твоей у него теперь…
— Ах ты, мелкий засранец! Что б у тебя язык к заднице прирос, когда вылизываться станешь!
Немцы уходили в сторону опушки леса, ведущей к болоту, а собравшие свое оружие чекисты к оставленным на дороге машинам, унося на носилках бездыханного генерала, с опаской оглядываясь назад.
Рядом с тем местом, где когда-то высился старый обгоревший дуб, Кудашев, поймав мимолетный взгляд оберфюрера Рейса, остановился.
— Пришло время нам проститься, друзья. — он окинул взглядом ставших ему почти родными людей.
— Василий Андреевич. Если бы не вы, я бы так и умер тогда в лесу, пережив беднягу Ролле, хорошо если на сутки. Да и все что вы потом для меня сделали, цены не имеет. Поклон вам земной. — Юрий, поклонился в пояс, коснувшись рукой земли. Выпрямившись, он протянул старому пасечнику руку. Андреич пожал протянутую руку, по щекам мужчина, катились крупные слезы.
Кудашев крепко сжал его руку и, накрыв ее второй рукой, пристально посмотрел Лопатину в глаза.
— Годы твои будут долгими! Будут в них и радости, и горе. Многое вокруг тебя изменится, и ты изменишься. Проснется в тебе голос крови твоих предков и познаешь все, что не успел познать от отца и деда. Прощай Василий Иванович!
Лопатин отступил назад, уже не стесняясь своих слез, вытирая лицо натруженной ладонью.
— Сергей! У меня никогда не было братьев. Но теперь есть. И чувство, что у меня есть брат, будет греть душу всегда!
Мужчины обнялись. На мгновение застыли, не разнимая рук. Все, что хотел сказать ему обершарфюрер, сказано было без слов.
— А вот сестра у меня была! И теперь вновь есть! Леночка, у каждого в жизни своя роль, без твоей помощи, ничего не могло быть, что было!
Он протянул молодой женщине руку, которую она опасливо пожала. Юрий вновь накрыл ее руку своей, и почти сразу отпустил.
— Что тебе сказать? Счастье твое, с тобой рядом! — он посмотрел на милиционера и улыбнулся, — и счастье это, станет еще больше и не будете вы знать горя пока вместе! И помощь вам будет и поддержка, откуда сейчас и не ведаете!
Лена уткнулась в грудь мужу, который обнял ее ласково и гладил по вздрагивающим от рыданий плечам.
Кудашев повернулся к Маше.
— Любимая… — только и успел произнести он. Девушка кинулась к нему на шею и зашептала:
— Ничего не говори, Юрочка, ничего не хочу знать! Ты знай, знай, что я буду тебя ждать! Сколько нужно, столько и буду! Всю жизнь буду ждать…да разве без тебя, это жизнь?!
Они долго стояли обнявшись. Чуть поодаль находившиеся немецкие офицеры начали уже переминаться и смотреть на часы.
Кудашев отстранился от подруги и почти передал ее с рук на руки отцу.
— Дальше не ходите! Прощайте! — он повернулся и, более не оглядываясь, зашагал в лес, а за ним — несколько солдат, не снимающие рук с оружия и то и дело поворачивающиеся назад.
Вот и все, думал он. Хотя разве это все? Это только начало. Он оглянулся по сторонам, ловя напряженные, полные тревоги взгляды своих соотечественников. А чего ты ждал, после того, что устроил во дворе лопатинского дома?
Поляна с кажущимся просто огромным кораблем теперь представлялась вовсе не столь большой. Кудашев никогда не то что не видел таких больших хронолетов, но даже не подозревал о их существовании. Он, задрав голову осматривал эту махину, пока не ощутил всей сущностью тревогу. Молодой человек оглянулся и понял, что окружен со всех сторон хмурыми солдатами СС. Вперед шагнул один из унтер-офицеров айнзацгруппы.
— Обершарфюрер Кудашев, сдайте оружие! — его тон был непреклонен, а взгляд суров.
Изумленный Рейс глянул на стоящего рядом гауптштурмфюрера Киндлера. Тот прошептал, стараясь не смотреть ему в лицо:
— Сам недавно узнал!
— Я специальный представитель рейхканцлера, штурмбанфюрер СС Карл Бюркель, в соответствии с данными мне полномочиями, принимаю командование операцией на себя и требую от всего полного подчинения!
— Это так, все бумаги в порядке, я проверил. — так же негромко сказал оберфюреру Рейсу, Киндлер.
Кудашев, все так же слегка улыбаясь, снял с плеча автомат и протянул ближайшему солдату. Потом неторопливо расстегнул ремни, снял разгрузку с кобурой и подсумками и тоже передал кому-то рядом. А что тут удивляться… заслужил.
Вернер Киндлер смотрел вслед поднимающемуся по ступенькам трапа спасенному бойцу, стараясь восстановить дыхание. Он боялся, дико боялся повторению на этой поляне того же ужаса, которому стал свидетелем во дворе русского крестьянина чуть менее двух часов назад. Трусов в их отряд не брали. В числе чуть менее тысячи человек в Рейхе, Киндлер носил на груди застежку за ближний бой в золоте. Оба железных креста, немецкий золотой крест, шесть ранений и золотой значок за ранения, говорили сами за себя, гауптштурмфюрер, не был трусом. Но сейчас боялся до дрожи в коленях.
— Кого мы везем домой? Монстра? Чудовище? Не проклянет ли нас Фатерлянд за такой подарок? — спросил он, повернувшись к Рейсу, после того, как Кудашев скрылся внутри хронолета. И оберфюрер со стоявшим рядом профессором переглянулись и промолчали.
****
Кожевников пришел в себя совершенно неожиданно. Только что лежал труп трупом на земле у больших колес ЗИЛа, вдруг резко сел, перепугав стоящих рядом с ним солдат. Отряд, собрав с горем пополам боеприпасы, которые немцы особо и не прятали, ждал. Ждал возвращения дюжины пограничников, которых Мельгузов увел за оружием, на то место, где они повстречали фашистов.
Рядом с воскресшим генералом присел встревоженный Дубровин, с изумлением осматривая недавнего мертвеца. Старику сразу бросилось в глаза, что Кожевников действительно изменился. Помолодел лет на пять, почти пропала седина в голове. Ну и дела….
— Коля, ты как? Я спросить хотел… — нетерпеливо заерзал полковник, распираемый вопросами.
Кожевников посмотрел на старика так, что тот захлебнулся всеми незаданными вопросами и замолчал.
— Никогда, ты слышишь, никогда, Дубровин, не спрашивай меня. Ты понял, о чем я… — генерал, поднялся. Чуть постоял, глядя себе под ноги, потом вновь кратко обратился к старику:
— Докладывай!
В Кожевникове чувствовалась какая-то необыкновенная новая сила, не позволявшая спорить с ним или перечить, даже ему, Дубровину.
Стараясь быть, кратким, полковник пересказал генералу все происшедшее за последний час. Тот слушал, чуть кивая головой в такт словам, будто вслушиваясь в то как они звучат. А потом ответил:
— Ждем Мельгузова и возвращаемся. У нас много дел. Ткачук, подай автомат!
Генерал закинул на шею ремень АКМ, поправил оружие и пошел в сторону УАЗа.
На крыльце сидели, обнявшись, Василий Лопатин с дочерью, а на лестнице, двумя ступеньками ниже их примостился Сергей с Леной. После всего случившегося, после напряжений и переживаний последних дней, наступила реакция. Не хотелось, не было сил не то что двигаться, но даже и говорить. Солнце медленно клонилось за дальние деревья, наступал вечер.
— И как мы дальше жить будем? — не выдержала молчания Лена.
— Не знаю, Ленок. Как-то будем. — ответил ей муж.
— У меня там початая бутылка медовухи стоит, может принесть? — спросил Лопатин.
— Нет, дядя Вася, не до этого сейчас — возразил, не оборачиваясь, Горохов.
— То-то и оно…, — согласился пасечник.
— Маша, ты-то, что молчишь? — обратилась Лена к подруге.
— А что мне сказать, — послышался сверху безжизненный голос, — у меня и слов никаких нет. Хочется упасть и уснуть, и чтобы проснуться, а он рядом.
— Вот, девоньки, вот и правильно, идите, ложитесь, утро вечера мудреней, — подхватился Лопатин, — а мы, мужики, посудачим еще немного.
Сил спорить у дочери и Ленки не осталось, да и правда, лечь и забыться, закрыв глаза, — хорошая идея.
Когда за женщинами захлопнулась дверь, Василий спустился на ступеньку к Горохову, сел рядом и достал из кармана мятую пачку «Пегаса», чиркнул спичкой, сломал, достал еще одну и, наконец, прикурил. Протянул пачку Сергею, тот тоже достал сигарету. Некоторое время оба молча курили.
— Я вот что спросить хочу, Серенька, — в опустившейся темноте только вспыхивал огонек сигареты в руке Андреича, — а почто он тебе ничего не сказал? Мне вот напророчил долгие года, Ленке радостей всяких, а тебе ничего…
— Ну почему не сказал, — протяжно выдохнул Горохов, — сказал. Только так, что только я слышал. Много чего сказал. Уходи, сказал, со службы… Не будет покоя. Если верить ему, осталось России-матушке, спокойной жизни всего несколько лет, а потом пойдет все кувырком.
— Ишь ты… — только и ответил Лопатин, доставая из пачки еще одну сигарету.
Глава 57. Несолоно хлебавши
Небольшая колонна из четырех грузовиков и УАЗа втянулась в село уже в сумерках. Остановились в центре Чернево, на небольшой площади у правления колхоза. Все три улицы села, Старая, Смоленская и Новая, словно вымерли. Только многочисленные патрули и оцепление. Сильный, прохладный уже, почти осенний ветер гонял по опустевшим улицам, какой-то мусор, закручивая время от времени пыль небольшими вихрями. Все местные от мала до велика согнаны в здание клуба и амбулаторию под охрану хмурых солдат и офицеров в фуражках с зелеными и синими околышами. Селяне изнывали от духоты и тесноты, а более всего от усиливающегося беспокойства. Мычала и блеяла по домам и в колхозном скотном дворе не кормленная и не доеная скотина, хныкали испуганные дети, шмыгали носами и украдкой вытирали слезы девки и бабы. Хорошо хоть воду давали, принеся из колодца пару ведер, и хлеба из столовой принесли, да до ветру по очереди выпускали, под охраной. Мужики, особенно механизаторы которых забрали с полевого стана, угрюмо, исподлобья поглядывали на охранников, сжимая в мозолистых кулаках промасленные кепки. Если на селе перепуганные колхозники, словно стадо, безропотно, дали собрать себя по домам, то в механизаторы в стане, стали было быковать. Пограничникам и чекистам пришлось пострелять поверх голов, что единству, армии, партии и народа, на пользу явно не шло.
И ведь что держали, не отпускали, понять люди не могли. Давно уже всех, въедливые оперативники подробно опросили и последние часа три сидели Черневцы без дела, нагоняя себе шепотками всякой жути. Вопросы, которые задавали колхозникам были у всех одинаковые.
— Как давно знаете вы Лопатина Василия Андреевича? Когда вы последний раз видели гражданина Лопатина? Что говорил гражданин Лопатин в тот день или ранее? Не замечали вы чего-то странного в поведении гражданина Лопатина? Не встречали вы с Лопатиным посторонних, не знакомых вам людей?
То же самое, такие вопросы и о участковом милиционере Сергее Михайловиче Горохове с женой и о Лопатинской дочке, Машке.
Народ, быстро поняв, откуда дует ветер, топили Ваську и мента, как только могли. Наперебой, захлебываясь от желания высказаться и боясь не успеть, вдруг кто раньше расскажет. Вспоминали все их грехи, вплоть до того, у кого Сережка Горохов в детстве обтряс яблоню. Окрестили Ваську Лопатина главным деревенским самогонщиком и дебоширом. Вспоминали все, что вспомнить могли, а иные, что греха таить, и привирали от себя.
— Рассказывал ли антисоветские анекдоты?
— А то, да, конечно, товарищ начальник! И гражданин Лопатин и Горохов! Еще какие! Самые антисоветские! Повторить…. Ой, не запомнил!
— Вел ли разговоры, негативно описывающие жизнь советского государства и роль Коммунистической партии Советского Союза?
— Ой, товарищ начальник! Вел, вел, подлец, такие разговоры! Что б им, Ваське и Горохову этому, пусто было… Э-э-э…. А что такое — негативно, товарищ начальник?»
Из всех местных жителей, наверное, несколько человек всего не старались облить предмет интереса приезжих чекистов грязью и помоями. Сам председатель колхоза Бойцов, продавец сельского магазина Наташка и Семен Михайлов с женой Фроськой.
— Да, выпивает Василий Лопатин, но никому зла не делал, передовик, план по заготовкам всегда выполнял… сын герой, погиб недавно, дочка в Смоленске отличница, умница. Милиционер Горохов всегда готов помочь, отзывчивый, принципиальный… О остальном… Не слышал, не знаю, не видела.
Все руководство колхоза «Борец», изолированное от местного населения, сидело в правлении, на крыльце которого нервно курили двое парней-пограничников в камуфляжной форме, с автоматами на плечах.
В приемной томилась секретарь Бойцова. Танечка выбилась из сил, таскать в кабинет председателя поднос с чаем для всего руководства колхоза. Еще дико хотелось позвонить подругам в Хотеичи, Шумячи и Рославль и взахлеб рассказать, какая жуть тут творится. Но первым делом приехавшие в село солдаты отрубили всю связь с внешним миром и тут уж поделать было нечего.
Дверь с крыльца распахнулась. В комнату вошел высокий мужчина в мятой и грязной одежде с усталым, будто почерневшим лицом. Таня, задумавшаяся о своем, мысленно представляла, что и как расскажет своим знакомым о последних событиях, когда появится такая возможность. Поэтому, увидя незнакомого человека в цивильном, привычно вскочила со словами:
— Сергей Иванович занят.
Но на плече вошедшего висел стволом вниз автомат, который сразу не приметила, а когда приметила — рухнула на стул, так и не закрыв рот. Последнее время любой человек с оружием пугал молодую женщину до ужаса.
Следом вошли два офицера, один пожилой, а второй молодой. Высокий, в гражданке, с автоматом, решительно и молча прошел к двери в кабинет, председателя, рванул ее на себя и скрылся внутри, пожилой офицер за ним. Третий, тот, что моложе, окинув цепким взглядом перепуганную женщину, столик на котором на плитке в очередной раз закипал чайник, приподнял бровь и решительно шагнул к ее столу.
— Ну что, вы, гражданка! Не пугайтесь так! Лучше угостите защитника Родины чаем!
Бойцов чувствовал, что сходит с ума. Который уже час запертые в четырех стенах кабинета, с редкими пробежками в туалет на улице под неусыпными взорами часовых, они все находились на грани. От сигарет, окурки которых заполнили все тарелки и единственную пепельницу, уже тошнило. К счастью, сигареты у всех закончились с час назад. И теперь уже кружилась голова от желания закурить. От чая, во рту было горько, но густая слюна заядлых курильщиков, была еще хуже, и в который раз члены Правления ждали новой порции чая. Легче всех переносил вынужденное заключение Хныкин. Как всегда, чуть поддатый, в своей замасленной спецовке, он, подремывая в углу на стуле, склонив голову, вытянув ноги и сложив руки на груди. Милонов и Золотаренко двигали на шахматной доске резные фигуры. Никто не считал количество партий, но ветеринар в игре явно уступал бухгалтеру. За все время Милонов не проиграл ни разу. Все они уже много раз обсудили происходящее, перебрали все возможные причины и само собой, были далеки от истины. Он догадок и рассуждений устали и предпочитали молчать, время от времени бросая взгляды на настенные часы. Только агроном Маргулис, зачитавший до дыр прошлогодний журнал «Крестьянка» с обложкой, красной от кумачовых флагов и вымпелов, то и дело вскакивал и трепал всем нервы.
— А я давно всем говогил! Я сразу понял, что этот Лопатин самый настоящий вгаг! И Гогохов, этот, покгывал его. Заявление мое похегил! Штгаф понимаешь, ему выписали!
— Наум Иванович, полно тебе! — устало, в который раз, сказал Бойцов, — ну сколько можно! Ты же сегодня подробно написал все сотрудникам КГБ, разберутся! Ты бы взял, в шкафу на полке, подшивку «Труда». Почитай газету. Помолчи, сделай милость! И так тошно!
За окном в наступающей темноте взрыкнул двигателем грузовик, все кроме Хныкина обернулись, председатель встал и подошел к окну. На улице, в свете фар, поднялась суета. Бегали солдаты, то и дело слышались крики и команды. Резко отворилась дверь, в кабинет вошел генерал Кожевников, разительно отличавшийся от человека, побывавшего тут утром. С утра он всего парой слов обмолвился с растерянным визитом такого человека, председателем. Генерал излучал уверенность и превосходство. А сейчас, в грязной одежде, с запекшейся кровавой ссадиной на лбу, усталый человек с автоматом на плече, испугал Бойцова намного сильнее, чем в первую встречу. Он молча прошел к столу, сел, почти рухнул на свободный стул, с грохотом положил на стол оружие и потянулся к телефону.
— Городской? — спросил он Семена.
Тот кивнул. Кожевников снял трубку, поднес к уху и устало поморщился.
— Павел Петрович, — обернулся он к вошедшему с ним пожилому офицеру в столь же грязной форме, — дай команду на коммутаторе, пусть обеспечат связь.
Офицер молча вышел, некоторое время генерал смотрел куда-то в угол, а все присутствующие молчали, теряясь в догадках. На торжествующих победителей генерал и его люди явно не походили. Он пару раз брал трубку и не слыша гудка, нервно клал, почти бросал ее на аппарат. На третий раз, услышав сигнал, Кожевников быстро набрал номер и стал отдавать распоряжения.
— Дежурный!? Мать твою, дай быстро дежурного по Управлению! Коровин, ты где ходишь?! Все! Все доклады после! С Москвы? Давно? Сколько раз?! Да и *** с ними! Операция завершена…. Да, я сам доложу, как приедем. Без подробностей! Да… Просто скажи, что задача в выполнена. Дубровин, да со мной! Не перебивай меня… Срочно свяжись с летунами! У нас раненые! Вертолет высылайте срочно и бригаду хирургов в госпитале собери. И гражданских хирургов. Знаю, что ночь! Посадочные огни я обеспечу. На подлете по рации свяжутся. Да что я тебе объясняю… Пусть военный комендант города со мной свяжется и аэродромное начальство. Да по этому номеру!
— Какой номер? — спросил генерал председателя и тут же диктовал цифры в телефон дежурному по Управлению.
Завершив звонок, Кожевников, в полной тишине, откинулся на спинку ступа и замер, прикрыв глаза рукой. Бойков, проснувшийся Хныкин и бухгалтер с зоотехником, не дыша глядели на лежащий рядом с пустыми чайными кружками автомат и начальника Смоленского КГБ.
— Вы товагищ, совершенно пгавы оказались! Без сомнения, этот мегзавец Лопатин… Давно, давно следовало вывести его на чистую воду, я сигнализиговал! Я… — начал из-за противоположного конца стола вещать Маргулис.
Генерал убрал от лица руку и уставился на говорившего. Чем дольше он смотрел на агронома, тем более замирало у Бойцова сердце при виде лица генерала. Неожиданно Кожевников долбанул кулаком по столу так, что подпрыгнул на столе полупустой стеклянный графин с водой.
— А ну, заткнись! — крикнул Кожевников побледневшему и рухнувшему на стул агроному и обратился уже ко всем, — Слушать сюда!
Первое, что сделал Кожевников, когда спустился с крыльца правления колхоза, распорядился распустить всех местных, томившихся в клубе и амбулатории. Колхозники обоих полов и всех возрастов, опасливо оглядываясь на солдат, потянулись в темноте по домам. Но вряд ли кто смог уснуть, вернувшись. И мужики, и бабы спешили снять пережитый стресс единственно доступным способом, приняв по соточке, а то и по две чего покрепче. Суетливо доили скотину и задавали корма и во всех домах, то один, то другой выглядывали в окна и за заборы, что там происходит, едрит иху мать!
Дубровин вперед теперь не лез и не сводил глаз с генерала. Хоть и много старый чекист на своем веку повидал странного, но сейчас дивился, чудеса, да и только. Вот недавно еще лежал Кожевников у его ног на лесной дороге. Сердце не билось, пульса не было, не дышал и синеть уже начал, особенно лицом и шеей, верный признак, что сердцу кирдык. А теперь, живее всех живых! Даже вроде как седины в голове убавилось и фигурой, плечами распрямился. У полковника даже мысль закралась, а ты ли это, Николай Иванович? Или вместо тебя кто иной в мир вошел?! Всякого за долгую жизнь повидать пришлось, и не удивился бы. Но нет, тут не ошибешься, умел старик смотреть не только глазами. Генерал Кожевников собственной персоной. Но другой! Да и не мудрено! Там побывав, прежним не остаться! Просто раздирало полковника порасспросить его, что, да как, но вспоминал, как зыркнул на него Кожевников, когда обратно вернулся. Сразу желание любопытствовать пропадало.
Ой не прост теперь сделался товарищ генерал-майор! Дубровин, вернувшийся в кабинет председателя, рот раскрыв, дивился, какую толкнул перепуганным колхозным буграм речь Николай. Ловко все обставил, лучше и не придумать, да к тому же кое-что сказал, что и знать не знал и ведать не ведал. Однако знал и ведал. Ну, то и к лучшему.
За полночь прилетел вертолет. К тому времени по распоряжению Кожевникова сложили по четырем углам площади костры и услыхав подлетающий вертолет запалили, а стоявшие в оцеплении бойцы светили вверх фонариками, образуя ориентиры для посадки. В вертолет погрузили совсем уже загибавшегося старлея-пограничника, троих разведчиков Мельгузова, бывших до сей поры не в себе и человека Дубровина, которого изрядно помяли немцы при помощи местного мента. После отлета борта в областной госпиталь, загасили, хорошо пролив костры. Остальные погрузились по машинам и колонна, гремя и дребезжа на ухабистом деревенском проселке, потянулась к выезду из села.
Не прошло и нескольких минут, захлопали двери и калитки. Черневцы, принявшие уже для успокоения и храбрости кто чего, шумя и перекрикиваясь, все увеличивающейся в размерах толпой двинулись к зданию правления. В темноте, то тут, то там, засветились лампы. Вспыхнули, разгоняя темноту, в руках некоторых мужиков наскоро сделанные факелы.
В правлении, так и не пришедшие в себя от услышанного управленцы обсуждали, что делать и как быть, когда стоявший у окна Золотаренко ойкнул и пискнул затравлено:
— Это что же там делается!? Ой, божечки ты мой!
Со всех улиц к правлению, в тусклом свете керосиновых ламп и в трепещущих отсветах факелов шли люди. Агроном Маргулис, припав к стеклу окна, несколько мгновений глядел на приближающиеся огни, потом вдруг взвизгнул и заметался по кабинету, налетая с грохотом на стулья и неразборчиво причитая. Вновь проснулся голос крови! Похоже, постоянное ожидание погрома становилось для Наума Ивановича навязчивой фобией.
Толпа у правления быстро росла. Народ шумел, словно чаща в бурю или морской прибой, но в здание не заходили. Тут и там, почти одновременно, раздались крики:
— Председатель, выходи! Степан Иванович, выйди к людям! Бойцов, иди к нам!
Грузный Милонов, щеки которого тряслись от страха, почувствовал, ноги не держат. Оперся на столешницу. Тяжело выдохнул и умоляюще выдавил из себя:
— Степушка, выйди, поговори с ними! Мы же не знали…
Председатель, кивнул, одернул рубаху, поправляя ее сзади за ремень брюк, и решительно направился к выходу. Он прошел через приемную, успев потрепать по плечу окончательно сомлевшую от страха секретаршу и только у двери на улицу чуть помедлил, но потом, резко выдохнув, толкнул дверь на крыльцо.
Селяне встретили председателя колхоза враз наступившей тишиной, которая через несколько мгновений сменилась криками.
— Чтой-та было?! Мы что, скот какой, так с нами?! А отколь? А что? А почему и зачем? А Лопатин… А Горохов… Знать хотим!
Бойцов немного помедлил, собираясь с силами и решая, как бы и что сказать людям, а потом поднял руки, расставив их в стороны и закричал:
— А ну, ти-и-и-ихо!
Секунду, другую и шум, гам и крики стали стихать. Председатель тяжело дышал, собираясь с силами и опустив руки, начал громко говорить, стараясь пересилить глухой шум толпы:
— Граждане! Родные мои! Земляки! Натерпелись мы сегодня страху, наверное, кто постарше, с войны такого не видал! Все уже поняли, не просто так нагнали войск на село. И не стройбат какой, а войска Комитета Государственной Безопасности, во главе с начальником КГБ области генерал-майором Кожевниковым!
Жители Чернево, сами не пальцем деланные, уже давно узнали, кто такие люди в фуражках с синим околышем и с такими же петлицами, но известие о том, что командовал ими генерал, народ впечатлило.
— Ни *** себе!
— Ого! Мать его ети!
— Все вы, товарищи колхозники, подписывали сегодня обязательство не разглашать государственную тайну! — продолжал, почти крича, председатель, — И действительно, то, что произошло у нас, дело очень серьезное, государственное! Болтать будете, загонят, куда Макар телят не гонял!
— Ты Степан, мозги не еби! Хватит стращать! Настращали уже до мокрых портов! Дело говори! — шумел народ.
— Тихо! Тихо, товарищи колхозники! Поди поняли, откуда ветер дует! Всех вас про Василия Лопатина и милиционера нашего, Горохова Сергея, расспрашивали! Так ведь?!
— Так! Так! Что бы им гадам пусто было! Суки драные! Васька, гандон штопаный! Натерпелись из-за них страху! Горохов, черт рыжий! Твари! — неистовствовали селяне.
Степан Бойцов поднял руки и молча стоял, пока гул, крики и ругань не стали затихать, только когда народное возмущение затихло, он после паузы, громко закричал:
— А вот и нет, товарищи! Не так все! В пору, прощения просить нам всем у Василия и у товарища Горохова! Выходит, наоборот, настоящие герои они! Мне и другим членам правления, товарищ генерал Кожевников, рассказал, как дело было!
Толпа изумленно выдохнула и затаила дыхание.
— Все, наверное, знаете, что несколько дней в округе дороги были перекрыты? Да что там говорить, знаете! Искали бандитов, которые совершили нападения и разбои у нас в области. Обложили их они в лесах и ушли. И не просто бандиты были, банда целая. Они нашли схрон немецкий в лесах, с оружием и боеприпасом. И бандиты те, на Васькину заимку напали! Вчера в ночь! А у него как раз милиционер наш с женой был, и Васькина дочь. И до утра настоящая война в лесу шла, Васька с Гороховым оборону держали, посчитай против всей банды!
Среди установившейся на площади тишины раздался громкий крик. Народ расступился, и Бойцов увидел продавщицу из лабаза Наталью, закрывшую лицо руками.
— Товарищи! Двое наших селян, Лопатин Василий и товарищ старший лейтенант Горохов при помощи Елены Гороховой и Марии Лопатиной продержались, покуда утром солдаты на помощь не пришли. Уничтожили ту банду! Всю!
Поднялся невероятный шум и крики! Уже не разобрать было, кто и что кричит. Кто-то из женщин под руки вывел из толпы Наталью, которую ноги не держали и усадили ее на какой-то оставшийся после военных ящик. Хоть и кричали уже радуясь, но нет-нет, то один, то другой мужик или баба, примолкали, вспомнив, какой поклеп подписывали чекистам на Ваську и милиционера. Но тут же воровато оглянувшись, вновь кричали и размахивали руками. А совсем малое число тех, кто прозорливей, про себя удивлялись, уж очень, военные, из леса вернувшись, на победителей не походили. Угрюмые и злые. Из машины на носилках вытаскивали кого-то всего в бинтах, не иначе раненого, да у некоторых солдат головы перевязаны. Думается, в машинах, в кузовах, лежать остались не иначе те, кому уже не ходить по родной земле…. Ой, дела какие творятся!
Председатель вновь поднял руки, стараясь привлечь внимание селян и крича:
— Товарищи! Товарищи, дайте же сказать!
И в медленно наступавшей тишине вновь закричал, уже с другой интонацией:
— Но и без потери не обошлось у нас! Погиб старожил наш, Архип Головкин! Геройскую смерть принял! Когда кончились патроны у наших защитников, бандиты их почти захватили. Но подоспели солдаты и бандиты поняли, что самих их захватят. Дед Архип пообещал их болотом из окружения вывести, если они никого на заимке не тронут. И завел он злодеев в самые топи, и они там сгинули. И он с ними.
Повисла тишина, которую нарушал треск догорающих факелов, да причитания баб и старух.
****
Утро в лесу наступило как обычно, под крик петуха, под брех голодного пса и щелканье сорок на ближних деревьях. Обычное утро, словно и не было сумасшедших дней, которые перевернули жизнь нескольких человек. Василий поднялся первым, взял на кухне почти пустое ведро и пошел к колодцу. Плеснул в сторону остатки воды, поставил опустевшее ведро на колоду. Опустил колодезное ведро вниз, крутанул ворот, и, устало облокотившись на сруб, дождался всплеска. Но поднимать ведро не стал. Сел на колоду рядом с ведром, опустив голову. Все валилось из рук. Как жить теперь? Что делать? После всего пережитого, после того, о чем узнал.
В правую голень толкнули, Лопатин опустил руку и потрепал пса по кудлатой голове и вздохнул. Серко лизнул хозяйскую руку и пару раз негромко тявкнул. Андреич глянул на кобеля и увидал рядом с ним своего нового кота, который вышел вперед и уселся перед ним, задрав морду с желто-зелеными глазами вверх.
— Ну и как теперь нам всем жить? — спросил их Василий.
Пес, оскалившись, уставился на него глупыми преданными глазами, а кот, привстал на задние лапы и совсем по человечьи развел в стороны передние, словно говоря: «Сам не знаю!»
Лопатин отшатнулся, сбил с колоды пустое ведро, которое своим грохотом разогнало четвероногих питомцев в разные стороны.
Глава 58. Жизнь продолжается
Сергей выкрутил жиклер оборотов холостого хода. Покрутил в пальцах, прижал отверстием к пистону ножного насоса и кивнул. Лена с силой надавила на поршень, и поток воздуха со свистом вынес из жиклера осевшую там грязь. Он бросил его в банку с бензином и поболтал.
— Вроде все, должен, гад, завестись! — сказал он, вставая и упираясь руками в поясницу.
Они с женой решили вернуться в село сразу и на Гороховском служебном мотоцикле, которым управлял Сергей, и на колхозной подводе, с Леной. Чтобы не произошло, жизнь продолжалась. Сегодня он должен был быть на совещании в райотделе милиции и, конечно, на него не успевал. Лене проще было с клубом. Но тоже тревожно было, не известно, что там в селе происходило после возвращения из леса отряда чекистов.
Минут десять ушло на сбор и установку на место карбюратора. Сергей включил подсос, качнул несколько раз, повернул ключ и резким движением толкнул ногой кикстартер. Мотоцикл зачихал, плюнул густой сгусток вонючего дыма из выхлопной трубы и ровно затарахтел. Милиционер облегченно вздохнул.
— Ну, если бензина хватит, и не будет из бака грязь сосать, то доедем.
— Ну я пошла к Машке, а ты сходи, позови дядю Васю с пасеки — ответила ему Лена.
Горохов проводил жену взглядом и покачал головой. Маша совсем расклеилась. Утром не встала к завтраку. Ленка рассказала, что подруга лежала на кровати, молчала, отвернувшись к стенке, не отвечала на ее вопросы. Ну что тут было не понять, тоска грызла девчонку и помочь было нечем. Как не банально это звучит, такую тоску лечит лишь время. Андреич, наоборот, выбивал из себя сторонние мысли и сомнения работой, с раннего утра хлопоча во дворе, а потом уйдя на пасеку. Да и то верно. Последние два дня было не до хозяйских дел. Сейчас вспомнить, самим удивительно, как живы только остались.
Лопатина Сергей встретил у калитки, выходящей на пасеку. Он, заслышав рев ожившего милицейского мотоцикла, уже сам шел проститься с семьей Гороховых.
— Завелся? — то ли спросил, то ли просто констатировал факт, Василий.
Сергей молча кивнул, и они пошли к противоположному краю двора.
— Машуня не выходила? — спросил пасечник.
— Нет, Ленка пошла за ней… — ответил милиционер и вздохнул.
— Ой, беда, беда! И чо делать, ума не приложу! — сказал отец.
Скрипнула дверь, и на крыльцо вышли обе молодые женщины. Опять плакала, подумал Сергей, глядя на покрасневшие глаза Маши. Они спустились с крыльца и уже вместе пошли к запряженной телеге и мотоциклу.
— Значит, уезжаете? — безжизненным голосом тихо произнесла Маша.
— Ну так, доченька, у них тоже дела на селе, — ответил за Гороховых Андреич, участливо погладив дочь по плечу и добавил, — Серенька обещал послезавтра приехать.
— Тихо! — милиционер поднял руку, прислушиваясь, — ничего не слышите?
Все замолчали и встревоженно закрутили головами, прислушиваясь.
— Ничего вроде особенного, — негромко сказала Лена, — а что? К тому же твой драндулет так тарахтит, что я и тебя еле слышу!
Лопатин соглашаясь кивнул, а его дочь, по-прежнему безжизненно смотрела куда-то в сторону.
— Кто-то едет сюда… Далеко еще, я даже не слышу, а чувствую! — лицо Сергея изменилось, жесткая складка скривила рот, глаза зло прищурились.
— О как, опять что ли напасть какая, — удивился Василий, — ты теперича, тоже выходит, ясновидец?
Горохов раздраженно отмахнулся и пошел к воротам, Лена и Лопатины за ним. Они вышли на поляну и остановились у дорожной колеи, уходящей в лес. Все трое старались услышать хоть что-то помимо обычного щебетания лесных птиц да чуть слышного поскрипывания древесных стволов от ветра.
— Подъезжают… одна машина. Сейчас… еще немного и услышите, — Сергей немного расслабился, поняв, что это не грузовики военных, возвращающихся обратно.
Через пару минут, показавшихся всем очень долгими, они услышали шум и завывание мотора, стоны переваливающейся по ухабам подвески. Из-за поворота показался председателев УАЗ. Гороховы переглянулись с хозяином. Вот уж кого не ждали, так это местное начальство. И что им говорить? Как объяснить случившееся?
Автомашина остановилась, не доезжая ворот заимки метров пять, но она еще не окончила движения, как задняя дверь распахнулась и на траву прыгнула Наташа и бросилась к Лопатину. Он изумленно хлопал глазами. Женщина с разбегу бросилась на шею Андреичу и, перемежая плач с причитаниями, прижалась к мужчине. Следом показались председатель Бойцов и Хныкин. Они вели себя менее эмоционально и, подойдя к Сергею, обменялись с ним рукопожатиями. Хотели что-то сказать, но застыли с удивленными лицами, рассматривая измочаленный вчера пулями чекистов забор заимки. Забор и правда зиял многочисленными пулевыми отверстиями с отщепленной древесиной, а в паре мест, там, где перебиты были опорные столбы и вовсе покосился, грозясь упасть.
— Вот ведь, етить твою мать! — выругался завгар, почесывая затылок, — а я ведь, Васька, до последнего момента не верил!
Лопатин молчал, милиционер тоже, на ум ничего не приходило, ведь начни только говорить, слишком много скажешь, лишние проблемы. А их, проблем, и так достаточно.
Но председатель и Хныкин, к которым присоединился и водитель Бойцова — Максим, сами сбивчиво, перебивая друг друга, пересказали, чем закончился в Чернево вчерашний день. Горохов облегченно вздохнул, про себя подивившись, как ловко оболтал деревенских смоленский генерал. Лучше и не придумаешь! Да еще и про Архипа Головкина упомянул, что вообще казалось странным, так как о старике и его смерти чекисту знать и не полагалось вовсе. Сергей пристально посмотрел жене в глаза, та, поняв мужа, чуть кивнула. Лена, которую тоже беспокоила необходимость объясняться в селе, постаралась скрыть облегчение. Авось, и правда, обойдется без тех страстей, которые она представляла, с арестом мужа и ее с Лопатиными. Неожиданно пришло понимание, что неожиданный выход из положения, являлся прямым следствием странного происшествия с Кудашевым перед самым его отьездом. Когда он до полусмерти перепугал всех, особенно командиров чекистов своим преображением… В кого? Да кто его теперь поймет? Но помогло!
Лена шагнула к подруге, схватила ее под руку и оттащила на пару шагов от ворот, что-то зашептала на ухо.
— Да, вот ведь как вышло! — ответил на град сыпавшихся вопросов Сергей, понявший, что нужно ковать железо пока горячо, — но не могу, Степан Иванович, не могу ничего вам рассказывать! И Василий Андреевич тоже, и девчонки! Запретили нам! Теперь это, без всяких шуток, государственная тайна!
— Да какие уж тут, к ***м, шутки! — согласился председатель, — живы остались, и то хорошо!
— Да… — протянул Хныкин, бывший к удивлению присутствующих, совершенно трезвым, — а со старым Головкиным ишь оно как обернулось! Дед Архип, выходит, герой у нас!
Горохов сокрушенно вздохнул, развел руками, мол, вот так вот.
Лопатин молча гладил всхлипывавшую подругу по голове и невпопад отвечал ей. Сам недоуменно крутил головой, бросая взгляд то на милиционера, то на нежданных гостей, то на дочь с Ленкой. Наконец, и он, с облегчением понял, что к чему. Защипало в носу, на глаза навернулись слезы, перехватило дыхание. Нахлынула непередаваемая нежность к прижавшейся к нему женщине. Именно в такие моменты познается вся серьезность чувств.
Андреич, обнимая и поддерживая Наташу, прошел во двор, председатель с товарищами и Гороховым, за ним. Следом к дому шли жена милиционера с Машей. Посреди двора Бойцов остановился и покачал головой. Оба окна, выходящие на дорогу к селу, были разбиты пулями. Сергей подошел к тарахтящему мотоциклу и повернув ключ, заглушил мотор.
— Ну, Вася, ты не переживай! Колхоз поможет! Генерал вчера просил посодействовать. Да мы бы и сами... На неделе выпишу тебе пару машин досок с лесопилки, забор новый поставим. Да и с порубочным билетом решим. Заготовишь древесину зимой, отлежится, подновишь постройки во дворе.
Гороховы и председатель уехали только через три часа. Наталья, наотрез отказавшаяся возвращаться с Бойцовым в село, все время держала Лопатина за руку, словно все еще боясь потерять неожиданно обретенное счастье. Зато с ними уехала Маша, в этой суете немного отвлекшаяся от тоски по любимому. Понимала, что оказалась бы для отца и Натальи в этот день и особенно ночь третьим лишним. Отец, смущенный ее решением, пытался было остановить, но она, обняв Василия, прошептала:
— Все хорошо, папа. Я с Сергеем приеду.
На страсть до рассвета, как в прежние дни, у Андреича и Наташи сил не было. Слишком много их ушло в последние дни. Но любили в тот вечер друг друга они со всей мыслимой нежностью. И, застонав одновременно, обессилено замерли. А потом долго молча лежали, обнявшись, чувствуя, как постепенно успокаивается неистовый стук сердец. Лопатин уже начал проваливаться в сон, когда услыхал шепот любимой женщины.
— Васенька, я вот все думала, рассказать тебе или нет…
— Что такое? — приоткрыл глаза Андреич.
Женщина запустила руку ему в волосы, покрывала его лоб, щеки, нос, легкими поцелуями. Чуть касалась его губами и не торопилась отвечать.
— Сон мне приснился позавчера, такой странный и радостный, — зашептала она ему чуть слышно на ухо, — Коля твой приснился, как живой прям…
Лопатин вздрогнул, сразу слетела вся сонливость, во рту пересохло.
— Я засыпала уже, даже не поняла, что сплю. Вдруг вижу Колю твоего. Он сидит на стуле рядом с кроватью и смотрит на меня так... по-доброму так. У него же улыбка очень красивая была, все говорили. Он и одет был в какую-то форму и в тельняшку. И говорит он:
— Тетя Наташа, отец вас очень любит! Я желаю вам счастья вместе. Сказал, и в то же мгновение, я вижу, уже не один он. Рядом женщина. Молодая, красивая, с белокурыми локонами ниже плеч. И тоже в какой-то военной одежде. Я еще подумала, кто такая? Никогда раньше не встречала.
Она шептала, а Лопатин чувствовал, как какая-то пружина сжимается в груди, словно ее заводят, как часы, невидимым ключом. С каждым сломом, она все туже и туже свертывалась в тугую спирать…
— А потом эта женщина и говорит:
— Как несправедливо, мол. В ней столько нерастраченной любви и ласки, но лоно ее бесплодно. Ведь это так ужасно, не познать радость материнства! Я хочу ей помочь! А твой сын ей отвечает:
— Ты же знаешь, нельзя! Ребенок обречен будет повторить твою судьбу! А та и говорит:
— Не слишком высокая цена за двадцать три года материнского счастья! К тому же… у меня не было брата эйнхерия, а у нее будет. Ты не дашь, смерти коснуться ее!
Я не понимала, о чем они говорят, но потом эта красавица меня и спрашивает:
— Ты хочешь стать матерью?
Я ответила им, что теперь, когда я встретила, тебя, Васенька, эта моя самая главная мечта!
Лопатин сел, так резко, словно, сжимавшаяся в груди пружина, наконец, распрямилась. Прежде, чем спросить, он глубоко, прерывисто вдохнул.
— И что?! Что ты ей ответила? — спросил Андреич сиплым голосом, пугая Наталью еще больше. Женщина сжалась в комок, с ужасом глядя на Василия, еще недавно почти засыпающего в ее объятиях.
Он сильно тряхнул ее за плечи. Наташе показалось, что в темноте его глаза горят каким-то страшным пламенем.
— Что?! Что ты ответила?! — закричал мужчина.
Из глаз брызнули слезы, Наташа, дрожа и пытаясь оттолкнуть Лопатина чуть слышно, сбиваясь от рыданий, ответила:
— Я сказала, что хочу! Очень хочу!
Андреич, закрыв лицо ладонями застонал, с такой болью, что страх его подруги тут же пропал. Она села рядом и прижала голову Василия к своей груди, гладя по волосам.
— Ну что, ты, что ты? Это всего лишь сон!
Лопатин перехвалил ее руки, прижал ладони к лицу и стал покрывать их поцелуями, плача навзрыд и не стесняясь своих слез. Наташа, не знавшая что и думать, не ожидавшая такой бурной и странной реакции на рассказ о простом, хоть и необычном сне, чувствовала, что коснулась тайны.
Они долго лежали молча. Василий крепко прижимал к себе женщину, словно боялся, что, если хоть на мгновение ослабит руки, она исчезнет и оставит его наедине с чем-то громадным, неведомым, страшным. И уже после того как они успокоились Лопатин вдруг спросил:
— А что было потом? Во сне?
— Потом? — встрепенулась женщина, — а… потом, она скинула с меня одеяло, ты же знаешь, я ж голая сплю… И провела рукой мне от самого лба до... ну до низа. И они пропали. Вот ведь, приснится же…
Утром Василий предложил Наташе выйти за него замуж. Не веря в собственное счастье, она сразу согласилась, повиснув у Лопатина на шее. А по лицу Василия текли слезы.
****
Весь вечер Гороховы и Маша просидели за столом. Все разговоры касались событий последних дней и главным в них был Кудашев. Предположения и догадки сменяли друг друга, не высказанные ранее мысли и мнения занимали их до поздней ночи. Все трое дико устали, и спать бы им и спать, но нервное напряжение не отпускало. Перед глазами до сих пор стояли немцы с оружием и солдаты советского генерала. Не могли они забыть и лиц местных жителей, которые высыпали на улицы, как только услыхали, что Сергей с женой вернулись в село. Обсуждали с горькой усмешкой, как их топили Черневцы, стараясь в допросах облить грязью, кто как мог. Об этом знали невнятных рассказов Бойцова с Хныкиным. Вот уж действительно, верно говорят, что друзья познаются в беде. Выходило, что прожили они тут всю жизнь, а друзей настоящих не нажили. Кто завидовал их семейному счастью, да полюбовной жизни, а кто просто спасал свою шкуру по правилу — падающего подтолкни.
Утром встали разбитыми, словно и не спали. Нехотя позавтракали, Сергей уехал в район, гадая, что его ждет, а Лена собиралась в клуб. На Машу вновь нахлынуло отчаяние. Казалось, жизнь окончена. Даже дышать и говорить было тяжело. Словно вынули из груди что-то важное, без чего никак нельзя организму. Осталась внутри лишь черная, вязкая пустота, как на месте сгоревшего от молнии старого дуба на отцовой заимке. Девушка вновь легла на кровать и уткнулась в подушку. Лена, выбившаяся из сил ее тормошить, ушла, но к обеду вернулась со стопкой книг.
— Вот что, голубушка! Хватит ныть и жалеть себя, несчастную! Вернется твой Юрка, никуда не денется. Его шваркнуло никак не меньше, чем тебя, ты уж мне поверь. Никуда вам теперь друг от друга не деться! На-ка, вот! Можешь не возвращать, мы их все равно списывать собрались.
Она выложила на стол несколько старых учебников по-немецкому языку со словами:
— Учи немецкий! Заберет тебя Кудашев к себе, и будешь там, как дура глазами хлопать. Время покуда есть, учи!
Маша, сидевшая к тому времени у окна и с тоской взиравшая на пустынную улицу, встрепенулась и подошла к столу. Она с сомнением глянула на учебники и спросила Лену:
— Да как же… я и не учила никогда. В школе английский, в институте латынь… немного.
— Ну, вот я и говорю, учи язык! И дело тебе и отвлечение от унылых мыслей. Будешь учить и его вспоминать! — ответила напористо подруга, радуясь огоньку, появившемуся в глазах Маши.
Но это было еще не все. Лена торжественно водрузила на стол еще одну книгу. Толстую и, видно, очень тяжелую. Старая коричневая обложка с потемневшим золотым тиснением, старыми, царскими еще фитами и ятями.
— Вот еще, Машка, глянь, что я нашла! Из старых книг, еще, наверное, с барской усадьбы: «Общий гербовник. Дворянских родов Российской Империи» издание 1903 года. Тут и про твоего Кудашева есть! Вот… — Горохова раскрыла книгу на месте заложенной закладкой, они склонились над пожелтевшими страницами и стали читать.
— Кудашевы — российский княжеский род татарского происхождения (т. н. князья татарские), происходящий от князя Кудаша…
****
День сменялся днем, неделя неделей, месяц месяцем. Через несколько дней, после достопамятных событий, на Лопатинскую заимку, как и обещал председатель, привезли с лесопилки досок, а ушлый Хныкин где-то достал два бидона темно-зеленой краски. Василий отказался от помощи в ремонте забора, сказав, что Сергей Горохов уже обещал помочь, а работы как раз на двоих. К середине сентября Сергей и Василий обновили забор, а зимой сговорились в лесничестве на счет кругляка для стройки.
Местных Черневских, еще не отошедших от августовских событий, поразила новость, что Васька Лопатин, кобель старый, женится на Наташке Соколовой. И что Наташка, дура дурой, ради Лопатинского конца, бросает такое сахарное местечко, как сельский магазин. А собирается жить с Васькой — в лесу. Но свято место пусто не бывает. В ПОСПО быстро нашли ей замену. А через пару месяцев, аккурат на Октябрьские праздники, пошел слушок, что Наташка от Андреича понесла. Видать, зря они там, в лесу, времени не теряли. Васька в силу вошел, обзавелся коровой, а сколько не приезжал в село, всегда был трезвый и словно помолодевший. Видно, Наташка баба оказалась справная, просто с первым мужем не повезло. И Ленка, жена Сереги Горохова, их сельского участкового, тоже ребенка ждет, но то давно пора, сколько женаты, а все не рожала. Самого старшего лейтенанта Горохова, после того случая звали работать в район, говорили, что и в Смоленск, а он, дуралей, отказался.
Маша Лопатина вернулась в Смоленск раньше, чем планировала. К тому времени все ее сокурсники, ставшие против воли участниками августовских событий, еще раз побывали в местном Управлении КГБ. Им популярно и доходчиво объяснили, что гражданка Лопатина выполняла важное задание и расспрашивать ее о происшедшем строжайше запрещено. После этого ее стали, от греха подальше, избегать. Но и Маша очень изменилась с лета, словно прибавила себе лет десять к возрасту. Стала молчаливой и серьезной. Веселую девушку, первую красавицу курса, комсорга и активистку словно подменили. Появилась у нее странная тяга к изучению иностранных языков и истории. Защита диплома прошла, впрочем, успешно. Красный диплом давал право выбора распределения, но девушка отказалась от ряда заманчивых предложений и осталась в ординатуре, выбрав для углубленного изучения онкологию.
В тот февральский день она засиделась в кабинете допоздна у низко опущенной лампы, положившей пятно света на стол. То и дело припадая к окуляру микроскопа, она делала пометки в тетради. Потом, меняла на предметном столике стекла с анализами и вновь записывала результаты.
Отворилась дверь в лабораторию. Маша подняла голову на часы, ого, уже седьмой час! В дверь заглянул доцент Бобылов:
— Лопатина! Ты тут? Я-то думал, ты ушла давно!
— Да, Евгений Максимович, уже ухожу, а что?
— Тебя внизу какой-то военный спрашивал, а я сказал, ты ушла.
— Военный, — переспросила, Маша, чувствуя, как начинает кружиться голова.
— Ну да. Хотя он по гражданке, да разве ж тут ошибешься? Выправка понимаешь, как у кремлевского курсанта! Красавчик, между прочим. Со шрамом на правой щеке, вот тут. — и доцент ткнул пальцем себе в щеку.
У Маши перехватило дыхание, она попыталась встать, но ноги не слушались.
— А ты что, побледнела?! А-а-а-а… ну понимаю, понимаю… Скромница ты наша! То-то, я ему говорю, что ты ушла давно, а он заладил, нет, я знаю она тут, сходите, позовите! Беги, беги…. Да ты что! Чуть с ног не сбила! Внизу у турникета ждет!
Проект хроно право выбора
© Copyright: Лихобор -Михаил Зверев, 2024
Свидетельство о публикации №224020101363
Свидетельство о публикации №224020101363
Рецензии