Поэт Нина Бялосинская и статья о ней

Поэт Нина Бялосинская (1923 – 2004) родилась в Севастополе, жила в Саратове, потом в Москве. В 1941 г. поступила в ИФЛИ. Во время войны была направлена на фронт инструктором. После демобилизации поступила на филологический факультет МГУ, который закончила в 1949 г. Занималась фольклористикой. Служила в учреждениях культуры.

Печаталась мало. Первый сборник ее стихов «Дорогой мой человек» вышел в 1959 г., второй («Поздний свет») – в 1978. Последняя поэтическая книжка «Ветер надежды» опубликована в 2001 г.

Много лет работала с молодыми авторами в «Лаборатории первой книги», помогая входить в литературу талантливым поэтам. Подготовила к изданию книгу поэзии Владимира Нарбута (1990), а также (совместно с Н. Панченко) альманах «Тарусские страницы» - 2, вышедший в 2003 году. Участвовала в начинаниях «Апреля» (демократическое движение «Писатели в поддержку перестройки»).

Стихи приведены по рукописи, хранящейся у О. Постниковой, и по книге «Ветер надежды».

 
***
А лето в подмосковном дыме
В июль торопится – в зенит.
Бушует гроздьями густыми,
Дождями пышными звенит.

Девчата из зенитной части,
Когда смолкает стон сирен,
Выискивают капли счастья –
Пятиконечную сирень.
1945 – 1959
 

***
Цыганская кровь  и напор
Простых темно-красных пионов
Теснит невесомость, лиловую легкость сирени.
А мы еще дети – мы этого не понимаем.
Мы эти букеты веселой рукой принимаем.
И вскладчину мальчикам дарим.
И в армию их провожаем.
А не на войну.
А она уже восемь часов как сечет.
А сеча уже отработала полную смену.
А старший на год уже распростерт
И теснит своей плотью цветы.

Но поезд отходит не в полдень.
Еще без пяти.
Мы все еще дети.
Еще ничего мы не знаем.
Мы мальчиков наших застенчиво не обнимаем.
Уже без пяти.
Расстаемся, не обручены.
1984


 
***
Но в письмах все непоправимо.
И был изобретатель прав,
Когда придумал для любимых
Скупой и хитрый телеграф,

Чтобы, стараясь покороче,
Могли не по своей вине
Писать «все кончено» – без точки,
И даже «не вернусь» – без «не».
1945

***
А на улице снег.
А на улице снег заметался.
А на улице снег заметался, крутой, голубой.
- Погоди!
Ты простудишься!
Шарфом не замотался!..

А на улице снег
Заметает следы за тобой.
1957
 

***
Пусть не ливни,
Пусть не росы.
К ветру влажному лицом.
Бабье лето или осень –
Все равно в конце концов.
Лишь бы только не зима.
Лишь бы только я сама
Размела метель –
Посмела
Раз еще сойти с ума.

Вышибаю в хате крышу!
Разогнусь.
В синем небе
То ли аист,
То ли гусь,

То ли лебедь с лебедицей,
То ли утки загребли.
То ли я свою синицу
Отпускаю в журавли.
 

БЫЛИНА
Храм стоит на берегу базара.
А еще казарма и тюрьма.
Господи, какая кутерьма!
Три огарка перед образами.
Нищие на паперти, и вор
у цыганки покупает волю.
Ягоду молодка продает…
Мимо нищих и цыганки с вором
поводырька лирника ведет.

Ягоду молодка продает.
Собирала по одной морошку.
А теперь гребет столовой ложкой,
насыпает горбиком стакан
и со скидкой отдает солдату.

А солдат удал да небывал –
может ловко решетить фанеру
и не знает, ягода почем.
Он сомнет ее в горсти, потом
перетрет здоровыми зубами.
Три огарка перед образами.
Поводырька лирника ведет.

Ягоду молодка продает
и в платок увязывает деньги.
По усам солдата сок стекает.

Лирник тронул первую струну –
начинает вкрадчиво и строго
песню умудренную свою.

Лирник стрелян не в одной войне.
Ничего завоевать не хочет.
Словом по-цыгански не морочит.
Он свои выплакивает очи.
И молодке на душу кладет.

А она, - как птаха на манок, -
потянулась, да не без огляда.
Все косится – то на ус солдата,
то на яркий набивной платок.

Но певец – не вор и не купец.
Он горстями струны забирает,
он слова по слову собирает.
Знает цену ягоде отец.

Вот он кончил песню.
За него
что-то еще струнка досказала.
Поводырька сумку развязала
и по кругу медленно пошла.

Кто благодарит певца грошом,
кто куском,
а кто кладет полтинник.
Каждому: - «Спаси вас Бог…»
А лирник
к женщине, солдату и морошке
зрячими шагами подошел.

Три огарка перед образами.
Поводырьки хриплый говорок.
Нищий с воплем вора поволок…

Над солдатом, лирником,  молодкой
вьется черно-белый голубок.
1968


МОЛИТВА
Только усталый достоин молиться богам.
                Николай Гумилев

В повторимом, как в цепях.
Вместо звука звон кандальный.
Всенародной наковальней
день стоит.
За взмахом взмах,
за звеном звено в звено –
повторенья,
повторенья.
Господи!
Твое творенье
в повтореньях,
как впотьмах.
Как в кино,
как в домино –
к бланшу бланш
мелькают кадры,
к масти в масть
ложатся карты,
карточки в отделе кадров –
в графы все разнесено.
Где же, Господи, просвет? –
вспышка, вздох?
Уже одышка.
Перетоптана дорожка.
Обкаталась.
Где же след?
Пусть не целая ступня –
хоть бы три полоски птичьи –
одинарное обличье,
искра истинного дня.
Господи!
моя беда,
что была неутомима,
повторимостью гонима,
повторялась без стыда.
Господи!
моя вина,
что не грань –
стиранье грани
до нуля,
не страсть – старанье,
не страданье, а страда.
Если я Твое творенье,
дай мне муку искупленья,
дай мне то, что мне дано,
дай разбить одно звено.
Если я Тебе видна,
дай мне веру не в оправе.
Я уже молиться вправе.
Видишь –
я утомлена.
1968

 
***
Снова день – щербатая ладья,
Словно строчка –
ломкий капиллярик.
О корягу донную ударит,
Порыжелым гвоздиком грызнет –
И гремишь зубами, как малярик,
Из-под шубы празднуешь озноб.

Эта шуба – лысая овца,
Эта тряска – хриплая телега,
Вы откуда?
Из какого века?
Топот вислобрюхого коня,
Синева бездомного ночлега –
Из которой прожитой меня?

Прожитой…
Опять, как эмбрион,
Подогнув и локти и колени –
Голокожий неколючий еж –
В ожиданье истинных движений,
В немоте,
Во тьме,
В утробной лени
Торкнешь в стенку пяткой
И замрешь.
1968
 

ТРЕТИЙ СВЕТ
Ступать на свет –
Не на асфальт
И не на половицы.
Разуто трогать свет.
Ступать
На полый свет,
Как птицы.
Наполнить тесной теплотой
И головокруженьем
Покоя праздничный поток,
Затиснутый крошеньем
Неотвратимых берегов,
Оскаленных от скуки,
Жующих собственных оков
Проржавленные звуки.

Ступать на свет
И по стерне
Кромешного оскала.
Чтоб в свет воздетое лицо
Твое лицо ласкало…
Пролиться.
Нежность развязать
Без страха наконец-то.
Глазами изойти в глазах
От хлынувшей из детства
Доверчивости.
И нести
Незащищенность эту –
Загаром бережным в горсти –
Прикосновенье к свету.
1969
 

* * *
Горе мне – я знаю правду, не престижную у вас.
Неприметен, неприятен, неприютен мой рассказ.
Не рассказ, а расставанье с тем, с чего я начала.
И почти неузнаванье полудетского чела.
Безмятежная идейность с тихим привкусом тоски.
На подзолистой равнине прорастают колоски
С пыльной горестной полынью. – Скудный пир души горчит.
Безмятежная идейность иногда во сне кричит.
А дорога  круторога – два кирзовых сапога –
И всего-то  шаг до Бога или к черту на рога. –
Так замешаны вкрутую голод, ужас, интерес,
« - Сделай милость!» и « – Ату их!» Чист-родник и Темен-лес,
Где нечаянная жалость и жестокость не со зла.
Разбежалась побежалость… Увязала, но везла.
И сама себе на пятки наступала в добрый час.
Уходила без оглядки. Возвращалась всякий раз.
Хороводила бок-о-бок с лебедью и лебедой.
И уже не детский облик. И уже не  молодой.
Но гляжусь – и откликаюсь - в свой исток со склона лет.
Расстаюсь - не отрекаюсь. Благодарствую вослед.
1985


***
Почти тенистую скамью
Найду на Сретенском бульваре.
И посижу, и погляжу
На недовыхлебанный мир.
Бурлит остатная листва
В осеннем медном самоваре.
Мусолит ветер каждый лист,
Как просчитавшийся кассир.

И эта девочка в пальто
Из перламутрового лака,
И эта знатная собака
С медалями под бородой,
И этот рокер молодой –
Астигматически двояко
Сплетают знаки зодиака,
Своей влекомые гоньбой,
Моей зачатые страдой –
Мелькают мимо, мимо, мимо…

Пронять ли их необходимо?
Принять?Хоть несколько понять…


Я их видала не такими
В своих матриархальных снах.
Они меня – в упор не видят.
Но ничего у нас не выйдет –
Не развязаться вовсе нам,
Не развернуться друг от друга,
Внутри стремительного круга
Не разбежаться по углам.

На этом жернове крутом
Сбиваемся все ближе, ближе.
Да хорошо бы, если – выше,
А то случается и вниз
Срываться разом пестрым комом…
Нестройным, выстраданным домом
Невразумительно живем.

Но не мертвецки.
Не разъято.
Пока на старом пне моем
Роятся резвые опята.
1987
 

* * *
Ветер надежды в меня, как в окошко, стучит.
Ветер забвенья кладбищенским холодом вьется.
Ветер надежды,  как в жмурках, ему не дается.
Старая парка суровую нитку сучит.
Не прерывается ветреной этой игрой
Вечное дело ее до скончания века.
Ветер забвенья – слепой косолапый калека –
В жмурки играет с надеждой, беспечной сестрой.
1991


ТРИ  СВЕТА ЖИЗНИ

     В десятилетнем возрасте я читала старые номера журнала «Новый мир». И там, среди разных публикаций было стихотворение, которое я запомнила на всю жизнь:

… Там девочка твоя сказала «папа»,
…. сказала, в первый раз
И все слова отобрала у нас.
Мне легче, стиснув зубы, вековать,
Чем это слово у нее отнять.

Не понимая, о чем стихи, я почему-то чувствовала драматизм этих строк, хотя слово «вековать» даже не знала. И не думала, что когда-нибудь увижу поэтессу, написавшую эти строки. Но не только увидела, а и узнала Нину Бялосинскую близко. Это случилось в начале 60-х. Нас познакомил руководивший студенческим ЛИТО Н.В. Панченко, замечательный поэт, один из авторов и издатель альманаха «Тарусские страницы» (Калуга, 1961).


     С 1931 года Нина Бялосинская с родителями жила в Москве. Окончив школу, поступила в Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ), но 16 октября 1941 года институт был закрыт. Н.Б. с матерью эвакуировалась в Свердловскую область.
В 1942 году, вернувшись из эвакуации в Москву, Бялосинская стала служить в Центральной военно-технической школе дрессировщиков, работала воспитателем собак, предназначенных к использованию в военных действиях. Работала она с собаками-санитарами и собаками-истребителями танков.
     О собаках-диверсантах, которых при обучении кормили под танками, Бялосинская  рассказывала: после первого же опыта, когда обвешанные взрывчаткой собаки погибли, остальные под танки больше не шли. И это несмотря на то, что не участвовавшие в операции животные смерть сородичей не видели. В конце концов, от идеи использовать собак-подрывников отказались.
    
С начала 1944-го Бялосинская была отправлена на фронт в качестве вожатого собак-санитаров. Хотя Нина Сергеевна мне о войне практически ничего не рассказывала, можно себе представить, как нелегко было ей, двадцатилетней, постоянно находиться на переднем крае вместе с четвероногими своими подопечными, под пулями спасая наших солдат. Тема войны не оставляет Бялосинскую всю жизнь. Она и в ранних, «рубленых» ее строках, поражающих трезвостью и жесткостью:
 
Начиналось с медных труб.
А потом –
В огонь и в воду.
Навзничь.
Удивленный труп,
Обращенный к небосводу
Неиспытанным лицом… (1945).

И в «поколенческой» поэзии:

Приходят годы/ И уходят./ А он –/Убит./Убит./Убит…
А мы не ждали,/Мы не ждали/ Такую рифму на «любить».(1984)

     С присущим поэтам фронтового поколения минимализмом Бялосинская черпает образы из военных реалий даже тогда, когда стихи у нее – пейзажная лирика:

***
Дело к осени медленно клонится.
В ядрах яблочных сада редут.
Тучи – легкая, зыбкая конница –
Тихим шагом нестройно бредут.

Тучи в куче привычной орбитою.
Тучи – пленники, тучи – конвой.
Солнце с краю, молодкой забытою,
Кажет горе улыбкой кривой.

Глянет следом – а мир-то качается,
То ли зелен, а то ли белёс…
Что-то чаялось, что-то сбылось…
Что уж тут! Бабье лето кончается.

     Демобилизовавшись и поступив на филфак МГУ, Бялосинская стала ученицей известной исследовательницы устного народного творчества Э;.В. Помера;нцевой, преподававшей курс русского фольклора и руководившей деятельностью по его собиранию. В таких экспедициях в свое время участвовала и Н.Б.
 
     После выхода первого сборника стихов «Дорогой мой человек» (1959) ее приняли в Союз писателей (1962). Что было еще: знаменитое литобъединение, где ее называли «душа «Магистрали», поездки по всей стране в должности методиста Центрального дома культуры железнодорожников. Много встреч с простыми и непростыми людьми. 
Благодаря опыту фольклорных экспедиций, Бялосинская в свое время глубоко погрузилась в русскую низовую культуру прошлого. С некоторых пор, ярче всего другого определяя ее поэтику, в произведениях Н.Б. проявляются характерные интонации старинной песни, величания и сказа, а также простонародная образность. Даже в стихах о ее собственной женской судьбе у Н.Б. тоже очень сильно фольклорное начало:
 
Было молодо – не зелено, а красно.
Хорошо ли, что состарились поврозь?
Кто рассудит, что прекрасно, что напрасно?
Как разъялось, разломалось, разбрелось…
Было – убыло. По целому рубила.
Бедовала вполбеды. И поделом.
Девка била, баба била – не разбила.
А старуха разметала подолом.

     В картине этого поэтического мира есть и церковь (неприглядная, где «три огарка перед образами»), и наивный голубок (изображение «святого духа» в поздней русской иконе, наверняка не раз встречавшееся ей в крестьянских избах во время студенческих поездок). Но этот образ еще не читается в стихах («Былина») как некий символ.
    

     Товарищество поэтов-фронтовиков Нины Бялосинской и Николая Панченко было духовным и творческим союзом ровесников. В то же время существовала легенда, согласно которой Бялосинская якобы вынесла Панченко, раненного, с поля боя. На самом деле познакомились они после войны, по-видимому, на Третьем совещании молодых поэтов, когда стихи неизвестных авторов, направляемых в столицу с разных концов страны, проходили открытое обсуждение под руководством знаменитых мастеров слова. Кстати, Панченко из Калуги тогда приехал вместе с Булатом Окуджавой, которому отдал свой «мандат» на участие в «совещании». И эти названные здесь поэты, и другие, в том числе ставшие впоследствии очень известными, составили одну компанию, встречаясь для чтения стихов.

     В этой дружеской среде Нину Бялосинскую называли Белосинка. Она общалась с Андреем Синявским, была знакома и с Элен, дочерью французского атташе, которая вывезла произведения Синявского за границу. Очень переживала, когда его арестовали.

     В Бялосинской воплотились лучшие человеческие качества. Она умела жертвовать собой не напоказ. Унаследовав идеалы своего отца, революционера-труженика, в 20-е годы причастного к делу становления советского театра в Крыму, долгое время оставалась под гнетом партийных догм, коммунистической идеологии и стилистики в духе господствовавшей тогда советской поэтической школы. Общение с Панченко и чтение книг В. Соловьева, Бердяева, П. Флоренского, а также  «сам-» и «тамиздата» «открыли ей глаза» на прошлое и происходящее.

     Дружба ее с Н.Я. Манедельштам, начавшаяся в 60-е годы и продлившаяся до самых последних дней Надежды Яковлевны, была очень искренней, с частыми встречами. Это – и разговоры на знаменитой «кухне», где  бывали  в то время     С. Аверинцев, Н.Горбаневская, Кома (Вячеслав) Иванов, Е. Мелетинский,           о. Александр Мень; и летняя жизнь в Тарусе, где «в ту пору … говорили прямее, обменивались рукописями и книгами».

     Летом 1970-го Надежда Яковлевна дала Белосинке рукопись своей книги воспоминаний, позднее изданной на Западе (Париж, YMCA-PRESS, 1972) и вызвавшей много обид в здешней писательской среде. Так что Н.Б. стала одним из первых читателей этой «Второй книги», глубоко ее затронувшей. Надо помнить, что тогда «честные книги и рукописи арестовывались вместе с читателями», как о том свидетельствует Н.В. Панченко («Какой свободой мы располагали…», предисловие к книге: Н.Я. Мандельштам Воспоминания – М.: Согласие, 1999).

     Приобщение к дому Надежды Яковлевны, где «в пору «гниения», которое пришло на смену «оттепели», «готовилось будущее» и «склублялись возле нее новые люди»,  кардинально повлияло на мировоззрение Бялосинской. Кончилась ее «безмятежная идейность с тихим привкусом тоски», та длительная тревога заблуждений, о чем позднее она написала в стихах. Произошли значительнейшие события в жизни Н.Б. и окончательный перелом в ее сознании и психологическом  настрое.
    
     Нина Бялосинская сама назвала три срока, три ступени вверх в своем внутреннем бытии. Севастопольское детство, когда «всё начиналось с синевы», и, надо думать, послевоенная молодость, когда Н.Б. утвердилась в своем поэтическом даровании (это – «первый свет»). Много позднее – период зрелости, отмеченный импульсами экзистенциального беспокойства и взыскания жизненного смысла («свет второй»). И, наконец, тот «третий свет», свет христианской веры, который преобразил Бялосинскую как личность, осветив и страницы единственной ее бесцензурной книги «Ветер надежды».

     В одном частном письме Бялосинская метафорически пишет о моменте поворота в своем мировосприятии и даже в самой своей поэтической практике (перемена тона высказываний, ограничение игры аллитераций). «Я тогда жадно жила – не полно, а именно жадно – всё торопилась побольше пережить», – пишет она, начиная свой самый важный жизненный этап. «Нынешние стихи мои – о свете, а шагают… трудным тяжелым шагом. А те (прежние  – О.П.) – о тяжком, о темном, даже черном, а идут вприпрыжку. И захотелось мне сказать себе, той: – Ты вопишь, что погибаешь, хоть и не признаешься в этом. А ведь ты и в самом деле погибаешь. Вот что тебе следовало бы постичь. Тогда, может, не третью жизнь начинала бы я сейчас, а жила бы свою одну-единственную. Цельную и полную».

    
     В свое время Н.Б. подарила мне небольшую папку: несколько машинописных книжек («Широкая масленица», «Старинные песни», «Противостояние») с десятками неизданных ее стихов. Есть там и стихотворение с посвящением «Ольге», со словами благословения и описанием того, что произошло с ней самой:

***
Глоток росы, крупица бытия –
Дрожание новорожденной птицы,
Уже готовой к миру прилучиться,
Когда еще прозренье ломит глаз,
И все двоится – семь нечистых пар –
Вторичная, обманчивая мера.
И всё надежда, всё еще не вера.
Рождения торжественная смерть.
Еще дрожать и все еще не сметь
Пролиться не росою, а слезою…
Все это было, девочка, со мною.
Благослови тебя на первый вздох!
Благослови тебя на первом слоге!
На том тебя благослови пороге,
На том пути, в котором слово – Бог. (1969).

     Бялосинская приобщилась к религии в зрелом уже возрасте, крещенная отцом Александром Менем. На пути личного спасения духовной работой для Н.Б. в большой степени явилось ее стихотворчество. Не зная по жизни ни семейного религиозного порядка, ни проповедей в храме, и не решаясь прямо цитировать Евангелие, она пыталась обрести для своих новых стихов истинные слова веры, оставаясь в рамках своей поэтической индивидуальности и личного жизненного опыта.

     В период, когда собственные лирические стихи стали у Бялосинской тождественны молитве, проповеди и покаянию, она сумела найти адекватное выражение таким состояниям. Ее поиски слов для непосредственного сообщения с Господом Богом не были примитивным, внекультурным явлением. Хотя слово откровения и не приходит в ее поэзию непосредственно из Писания, оно полноценно воспринято ее лирикой от великой отечественной литературы и народных форм русской духовности, любимых еще с молодости. Несмотря на определенное упрощение известных христианских представлений, Н.Б. создавала незабываемо искренние, привлекающие подлинностью чувств и очень современные тексты. При этом в поздних исповедальных стихах Бялосинской произошло явное обновление ее просодии. В «перестроечные» годы, когда в отношении религиозных убеждений не стало цензурных ограничений,  многие поэты начали активно публиковать произведения, содержащие архаизмы и канонические церковные обороты речи. У Бялосинской  же к тому времени  сложилась ее собственная система разговора с Богом и о Боге в поле живого русского языка второй половины ХХ века. В этом смысле ее стихи «третьего света» – один из зафиксированных примеров, когда вне церкви, своими словами взывает к небесам стопроцентно советский человек.

     Тихий голос и характерная манера говорить с расстановкой, но всегда мудро и точно, биение искреннего, мужественного сердца – вот что слышу я в ее строках, еще до конца не прочитанных нами.
                Ольга Постникова

Опубликовано: Плавучий мост  2018, №1 (17). С. 176-180