Shalfey северный роман. Глава 22. Война

  Глава 22
  Война

  Настроение: Asterisms «Clouds»


  4 декабря

  — Какой кошмар вставать в шесть тридцать! Хочу твой режим!

  — Я вчера пораньше лег, в три часа. Хочу твой! — обменялись мы приветствиями во вторник. В этот день я собирался уехать в деревню.

  Рано утром Ирсен была уже в ЗАГСе; получала документы, видимо о смерти, и радовалась, что многое в этот день успеет сделать. Я был рад тому, что вообще способен вставать с постели.

  «Умница!» — похвалила Ирсен бородатого и поинтересовалась, едет ли тот сегодня в деревню или снова откладывает? — «Еще не решил. Как пойдет, так пойдет», — ответил бородатый. Против таких нежностей он не возражал. Но сперва ему нужно было дописать поэму (чтобы уже ничего не висело над душой) — не хотел он этим заниматься в деревне, хотел, чтобы там у него был только Шалфей. Еще ему необходима была пауза между ними. А также почувствовать, что события, о которых он собирается рассказать, его наконец отпускают. — «Еще немного и смогу спокойно писать об этом», — мечтал он, рассказывая об этом Ирсен, но, правильнее было бы сказать, надеялся. — «Значит, на Новый год поедешь», — предрекла она. — Бородатый протестовал, утверждал, что случиться это может намного раньше — может быть, даже уже через неделю… — «Это я уже слышала!» — усмехнулась она.

  — Ты это слышала, когда я в лежке был и не знал, когда это закончится, — возразил я.

  — Все-все, я же не ругаюсь! Мне-то так даже лучше! — поспешили меня заверить.

  Прикинув, сколько дней в общей сложности я пролежал по возвращении с севера, вышло, что лежал я в совокупности более двух недель. И это было еще по-божески. Зима трудное время. И непредсказуемое. Пять лет назад я пролежал в деревне почти два месяца, январь и февраль, пялясь то в окно, то в потолок, то в телевизор. Благо, подключено у меня было спутниковое. Смартфона в то время еще не было.

  — Все битвы экстрасенсов по телеку посмотрел! — поделился я с Ирсен достижением.

  — Так у них и понабрался провидению! — заключила она.

  Мне понравилось, как она написала. Хотя, о каком провидении она говорила, все же не очень понял. Наверное, что-то о моих стихах.

  В тот, новый год, я с большим интересом посмотрел несколько сезонов этого шоу, но неприятно поразил меня один эпизод, где некая ведьма, кажется из Прибалтики, да не кажется, а точно, эстонка, стала учить в эфире, как правильно делать куклу Вуду, чтобы привораживать этим парней. И это показывали по одному из центральных каналов! Трудно представить, сколько тьмы она могла влить в юные души, обучив ритуалу, который на самом деле может разрушать жизни. Были у меня подозрения, что и сам когда-то пострадал от этой напасти.

  — Да этого в инете полно, кому надо найдут, — легкомысленно отмахнулась Ирсен.

  Но одно дело, когда кто-либо ищет что-то частным образом, совсем другое, когда предлагается это «что-то» по телевиденью миллионной аудитории людьми известными, преподнося это как безобидный и полезный жизненный совет. Что-то вроде аборта: когда полжизни делают, потом полжизни замаливают, если осознают.

  — Так по телеку и так полно всего, и это еще цветочки! — рассудила Ирсен. — У тебя опять вид учительский! Классно! — поспешила она заверить и попросила еще раз прислать ей запись последнего моего стиха, поскольку в ее телефоне почему-то перестали проигрываться все мои записи. — Странно… Тут все ревут, а я нет! Со мной что-то не так? — вопрошала она немногим позже, все еще находясь в ЗАГСе, в очереди за справкой о смерти.

  И пришлось мне напомнить ей, что люди от нас уходят разные — и уходят они тоже по-разному. Очевидная вещь. И далеко не все дожидаются смерти как средства избавления от страданий. И не хотелось бы мне предлагать Ирсен представить, что находится она там, где находится, — из-за кого-нибудь другого… «Тогда было бы "все так"», — предположил я, вернее сказать, утвердил. И вспомнил, как сам несколько лет назад пришел на воскресную службу в наш Кафедральный собор, вотчину Патриарха, встал рядом со знакомой, прихожанкой этого храма, и мы немного переговорили. Знаю, что на службе нельзя, но что делать, если с тобой начинают общаться и при этом вы никому не мешаете? Было теплое солнечное утро, весна, первая трава, птицы, солнце искрилось в куполах, проникая через большие прозрачные окна, словно поглаживая невидимыми пальцами обновленные фрески и золотые альковы старинных икон, и удивлялся я, как много на службе людей со скорбными лицами. Кругом свет, красота, благость. «Надо же радоваться в храме!» — говорил я, полушепотом вещая о том, что несмотря на тот факт, что христианство обещает нам Царствие Небесное и жизнь вечную, повсюду в церквах я вижу по большей части угрюмую сосредоточенность и скорбь. И что-то тут для меня не сходилось. Знакомая ответила мне, что многие приходят в церковь именно в силу печальных событий, случившихся в их жизни, но не за спасением и уж тем более не за радостью. После той воскресной службы, приходя в храм, я всякий раз вспоминал ее слова о неисчислимых путях скорби, что могут привести нас в итоге к Богу.

  — Это я знаю, но обстановка конечно… — вздохнула Ирсен, прислав мне фото людей, с которыми рядом сидела. — Поэтому ты и проснулся в правильное время! Ты не думал пойти психологом работать?

  Это было даже немного смешно, я кисло улыбнулся. Работать психологом, — чтобы гонять чужих тараканов на индивидуальных сеансах, — было совершенно не мое.

  — Я бы погонял тараканов у миллионов — вот это действительно достойное занятие! — скептически усмехнулся я.

  — Можно начать с малого.

  — Всегда все начинается с малого, — сделал я очередное открытие.

  В этот день мама опять позвала Ирсен на кашку.

  — Классно, да?! — между делом похвасталась она, но тут же вернулась обратно: — А завтра на похоронах будет весело! Главное, молчать и не отвечать никому! А повод будет, поверь!

  — Ответить можешь мне. Просто не забывай об этом.

  — Я знаю, это и держит! Но, создания с нежной душой нужно беречь. Ты знаешь, что в тебе две ипостаси, большой ребенок и гуру?

  — Это называется равновесием, — утер я детскую слезу. — А это ты про кого сейчас, про себя или про меня? — уточнил на всякий случай насчет нежной души, скобочкой дав понять, что на самом деле все понял.

  — Про тебя, конечно, я-то сильная!

  «Два силача…» — подумал я, улыбнувшись этой мысли. На словах-то все мы сильны.

  Полдня Ирсен каталась по городу, успев объехать необходимые конторы, коих набралось четыре. Все разъезды были связаны с получением справок по усопшей. Провозглашаемый государством принцип «одного окна» в данном случае не работал в принципе.

  — С одними и теми же людьми ездим друг за другом! — описывала Ирсен происходящее. — Хорошо, я на машине! В каждом месте нужно взять справку.

  — Наркодиспансер, психдиспансер и… что еще? — предложил я продолжить список, исчерпав сносные варианты.

  — Нет! Морг, ЗАГС, Отдел ветеранов, Оформление услуг! — представила Ирсен перечень верный. — Меня манит каша! — тут же дописала она главный пункт. — Все, поехала я на кашку! — отрапортовала позже, после собираясь выдвинуться на йогу.

  Я же в этот день наконец-то занялся поэмой. Но шло туго. Даже возникали мысли, стоит ли заниматься этим вообще, если так тяжело все идет? И все же, решив взять поэму «на характер», я поставил целью создать хотя бы первичный ее скелет, каркас, у которого потом, когда-нибудь, можно будет совершенствовать форму. Но на компьютере поэма по-прежнему у меня не шла, получалось совсем негодно. Пришлось переписать все от руки. И дело двинулось.

  — Ну ты упертый! — похвалила Ирсен. — А может, время еще не пришло?

  — А может, пришло. Посмотрим. Может быть она и должна быть вымучена, эта вещь. Может быть, в этом и будет ее сила. К тому же есть уже строки, которые оправдывают затраченное на нее, но есть и такие, которые кажутся пафосными. И, либо они такие там и нужны, либо я к ним попросту привыкну, и они будут казаться мне нормальными. Все, ушел писать, — предупредил я.

  — Давай.

  «Меня не напрягает, когда я смотрю на этот мир, когда вдыхаю его воздух и слушаю музыку. Но с ужасом думаю о том, что до конца жизни придется мне зависеть от еды, заниматься одним и тем же делом, каждый день делая что-то, что делал уже вчера и год назад, и целую вечность — будь то йога, работа или чистка зубов», — записал я на память и принялся за свою работу.


  5 декабря

  — Фуф! То пусто, то густо… — выдохнул я, закончив в половине пятого утра. — Даже голова заболела, и шею ломит! Но зато, почти все написано! Остался финал и доводка некоторых моментов. В целом, работа почти сделана, если, конечно, завтра не разочаруюсь. Кое-где меня вроде даже заносило и теперь уже не четыре страницы, а семь! И это без концовки! Пришлось все переписать почти заново и другим слогом, потому что было просто ужасно! Но это дало основу, — уточнил справедливости ради я, поскольку переделывать всегда легче, чем создавать с нуля, видны очертания и границы, а неизвестность больше не пугает. — Все! Схожу, посплю и снова схожу! — завершил я любимой теперь шуткой и упал в объятия Морфея.

  — Как поэма? — поинтересовалась Ирсен в полдень. Почему-то у нее опять не грузились мои записи и нужно было снова перезалить их в сеть. Что-то у нее там с этим не ладилось.

  К этому времени я уже успел выспаться, позавтракать и засесть за работу. «Сижу пишу», — уведомил я и поинтересовался, завершились ли у нее похоронные дела?

  — Все нормально, завтра захороним и все. Кремирование не так болезненно.

  Я попросил описать, как это все вообще происходит. Если не тяжело, конечно. Было интересно, поскольку видел это только в кино и только в иностранном.

  Ирсен было не тяжело.

  — Я как-то по-другому на все это смотрела, тоже не знала, как все будет, — ответила она. — Прощание было в морге. Я-то уже знала, что там увижу, а у родни шок, конечно, был — она на себя вообще не похожа, за последнюю неделю так изменилась… Только сиделка еще знала и все. Потом поехали в крематорий, там гроб забрали, там тоже можно было сделать прощание, но я поздно об этом узнала, да и смысл… Потом оформили доки и нам сказали «приезжайте завтра за урной». Вот и все. Никаких могил, заколоченных гробов, плача и подобного. А в крематории очень все цивильно, даже приятно находиться. Так что, все нормально прошло. Мой дядя не приехал, чему я очень рада. Все было тихо и спокойно. Мама твоя тоже ездила посмотреть и ей понравилось. Крематорий у нас один на всю область, с Мурманска даже везут! Нам повезло, не далеко. Мы первые были. Все по записи. Все четко. А твое утреннее сообщение действовало успокаивающе. — Ирсен улыбнулась.

  — «Все! Схожу, посплю и снова схожу!» — процитировал я. — Это?

  — И перед ним тоже. — Она снова мне улыбнулась.

  — Ладно, значит, не зря.

  — Конечно! Все, иди, работай! Я спать! И ты не сиди долго! Спокойной ночи!

  Девять вечера.


  6 декабря

  — Спишь, соня? — послала Ирсен утром, но дошло до меня не сразу.

  — Ну давай теперь! — подхватил я час спустя. — Как ты сегодня?

  «Ты» была хорошо и выражала уверенность, что с похоронами все она сделала верно, потому что когда копали — глубокую яму вырыть не смогли, как и предполагалось, стояла вода… Было уже одиннадцать, «ты» ехала по очередным своим делам и конторам. «Похоже, что смерть — это бюрократическое событие покруче рождения», — озвучил я странную мысль. «Ты» согласилась и спросила «как ты?»

  Я был в опрядке. Так я об этом и сообщил, и указал причины своего необычного состояния: вчера в полдвенадцатого стали у меня слипаться глаза, и я решил, что это неплохой повод изменить режим, поэтому пошел чистить зубы и мыть ноги, но затем подумал, зачем же мыть, если можно на крыше походить по снегу? И я пошел гулять по крыше. Вернувшись, перед сном, решил отредактировать один стих поэмы, но дело пошло, и я просидел до трех. Потом лег и прочитал один из рассказов Сэлинджера, которые купил недавно. Было уже четыре…

  — В общем, смена режима провалилась, — констатировал я, — но, поэма готова! И вот сижу я сейчас и слышу, что внизу кто-то воет и плачет… — продолжал я повествовать о времени настоящем. — Ну, думаю, и у нас кого-то хоронят. Вспомнил тебя и подумал, что у вас такого, наверное, не было. Проходит время… И вдруг понимаю, что внизу просто кто-то поет!

  — Ты где? В деревне или дома? Я вообще ничего не поняла! Крыша… воет… поет… — перечисляла Ирсен непонятное, делая большие глаза. Последнее получалось у нее лучше всего.

  — На крышу я ходил перед сном, и она ни при чем! — закатил я глаза.

  — На вашем доме? В городе?

  — В деревне у нас внизу тоже некому петь, — продолжил я логическую цепочку. Дом был частный, одноэтажный, Ирсен, разумеется, прекрасно знала об этом.

  — Так вот я ничего и не поняла… — заключила она.

  — И это странно, — заключил я. Пришлось объяснять, что это были разные сообщения и в первом — ключевым словом было «вчера», тогда как во втором ключевое слово — «сейчас».

  — Люди меня явно отвлекают! — рассмеялась Ирсен.

  Я закатил глаза снова.

  — Стою в огромную очередь… Мда-а… Все для людей… — рассказывала Ирсен, описывая привычную свою в эти дни реальность. — Ну я как-то не ожидала, что ты по крыше будешь гулять. А я в четыре проснулась, думала, что теперь делать… Уснула в шесть тридцать где-то, а в семь уже вставать… У меня вчера такое состояние было, как будто меня на атомы разобрали, и они по инерции куда-то должны бежать! Но умом-то я понимала, что мне никуда не нужно, вот я и пошла вчера вечером рано спать! Тут меня со всех сторон поджимают сейчас, стоять некомфортно… Когда можно будет почитать поэму?

  Я пообещал набрать текст поэмы сегодня. Но сомневался, показывать ли ее так, в букве, поскольку были там места, которые не сразу прочитаешь как надо и, может быть, проще было бы, да и быстрее сделать начитку — то есть озвучить ее.

  — Вообще, поэмой доволен, — оповестил я. — По форме она простая, примерно, как про котят, но есть в ней интересные обороты, которые мне нравятся и которые непонятно откуда во мне появились. У тебя, кстати, будет повод напомнить мне про мой учительский вид и тон, — пообещал я Ирсен приятное.

  — Это уж как автор решит, — согласилась она.

  Внизу, в комнате подо мной, в это время мой юный сосед, похоже, начал обучение вокальному мастерству. И это было печально. Я страдал, когда его пытались научить играть на пиано, тут еще и это. Даже мой медвежий слух не говорил, а просто рычал о том, что у парня в музыке нет никаких шансов — так трудно ему все давалось, если, конечно, давалось вообще.

  — Нужно его поддержать! — объявила Ирсен. — Ну а что, будете выть в два голоса! И у Дзена где-то ведь есть губная гармошка!

  — Парень бедный, — усмехнулся я. — Мне его давно жаль.

  — А мне он нравится! Не парень, а твой тон конечно! — продолжала она хохмить.

  Парня действительно было жаль, хотя последнее время и не было слышно его печального музицирования. Несколько лет назад чуть не каждое мое утро вздумало начинаться с его гамм, и на протяжении нескольких лет я не слышал буквально никакого прогресса! Еще и мать его в придачу истерично на него при этом орала. При том, парень ходил еще и в музыкальную школу! И я вынужден был констатировать, что парень в музыке совершенно бездарен, а музыкой его зачем-то истязают любящие родители, не желая признавать очевидного.

  — Ты знаешь, я не соглашусь с тобой, — вразумила меня Ирсен. — Музыка ему даст определенную уверенность в будущем, но пока он это не может осознать.

  — Во-первых, мы понятия не имеем, что он там себе осознает, — возразил я. — Во-вторых, мой брат, к примеру, в детстве пытался играть в баскетбол: он плохо ловил мяч, ничего и никого на площадке не видел и кидал мяч не в кольцо, а в сторону кольца. Именно «кидал», а не бросал! Он вовремя завязал с баскетболом, позже занявшись кикбоксингом; стал заниматься на турниках, качаться и превратился из очкастого ботана в атлета! Не скажу, что я был доволен этой метаморфозой, но именно это и дало ему какую-то уверенность в последующей жизни.

  — Я все равно с тобой не согласна! — возражала Ирсен, ставя множество счастливых скобок. — На меня люди коситься начали, я сижу опять с неприличной улыбкой! И это все ты! Портишь мне репутацию и очень активно!

  — Ну скажи мне, почему в дальнейшей жизни ему даст уверенность то, что у него совершенно не получается?! — не сдавался я, вопрошая. — И почему он что-то осознает по этому поводу?

  — Март!!! Я тебя обожаю, честно! — призналась Ирсен. — Это даст знания и опыт! Просто так ничего никуда не денется!

  — И с этим я согласен! Это даст ему знание того, чем в жизни ему заниматься точно не стоит!

  Ирсен рассмеялась.

  — Ну, это будет ясно потом! Если бы ты слышал, как я дочь прессовала, ты бы меня убил! Но результат того стоил! И я и она с этим согласны. Что-то долго ты печатаешь, аж страшно!

  А я тем временем пустился в воспоминания, как в детстве на уроках музыки пытались меня учить петь…

  — Но, видимо, в моем детстве медведь не редко проходил рядом со мной, и проходил не всегда аккуратно. И в результате, на уроках музыки я испытывал только стыд и позор, и всеми способами старался избежать активности на этих занятиях или прогулять! А у твоей дочери есть данные и талант. А талант без труда — просто талант и ничего более. И твои труды (и ее тоже) имели основу и не уходили в песок. Это разные исходные данные, это разные ситуации, и это разные жизненные пути разных детей!

  — С этим я согласна. Слушай, мы с тобой опять бодаться начинаем! На сколько нам хватает мирного сосуществования? Это какая-то катастрофа!!! Я понимаю, ты хочешь мне свое видение донести и, главное, хочешь, чтобы я его приняла! Не-а! Не всегда это у тебя будет получаться! — упрямилась она, словно это я склонял ее к мучительству невинных.

  — В каждом слове вижу свою маманю… — Я грустно улыбнулся. — И вспоминаю я про свои уроки музыки не с благодарностью, но с неприятной брезгливостью к тем временам и к тем людям, которые все это для меня делали. И я осознаю… О, да! Я очень осознаю то, что не нужно — категорически не нужно — причесывать всех под одну гребенку и пытаться делать одинаково сладенькие конфетки из абсолютно разных и противоположных по свойствам субстанций!

  — Это так. Но всегда можно дать возможность попробовать! — гнула Ирсен свое. — Единственно, тут важно поведение и адекватность родителей!

  — Именно об этом я и говорю! Человек годами топчется на одном месте, а его насилуют! Может быть за это время он стал бы лучшим в какой-то другой области!

  — Пойди и скажи это его родителям! — рассмеялась Ирсен. — Это не мы с твоей мамой — это ты пытаешься заставить нас думать, как ты! Я не отрицаю, что все логично, но не всегда я с тобой согласна!

  И тут я понял: все дело в том, что Ирсен просто не слышала той игры и этого пения подо мной! Иначе не было бы причины для всех этих бестолковых ее слов.

  — Может быть, — допустила она. — Но ты так пытаешься все объяснить… А мне нравится на качелях качаться! Главное, не свалиться! — резвилась она, ставя по десятку скобок после каждой своей фразы.

  Мне вдруг стало досадно и грустно от этого разговора. Не об этом я хотел бы с ней говорить.

  — Как правило, это бесполезно — говорить что-то родителям, — почти безнадежно начал я. — И я говорил соседям насчет криков несколько лет назад. Но хватило ненадолго. И вообще-то, я рассказал все это тебе в надежде на понимание.

  — Я знаю, не ругайся. Ты самый замечательный!!! — не пожалела Ирсен восклицательных. — Опять у меня ощущение, что ребенка обидели и не поняли… Мне жаль, честно!

  Но что толку было от этих ее слов теперь.

  — Да-а… — протянула она. — При живом общении нас минут на тридцать хватило бы… Ну и что будем с этим делать?

  Иной раз я тоже задавал себе точно такой же вопрос.

  — Будем жить вместе… — написал я что покороче.

  — …В интернете, — завершила она.

  Я добавил, что поэтому интернет — это прелесть.

  — Это зло! — удивила она. Опять эта ее дурная привычка перечить на ровном месте.

  — Будем жить во зле? — уточнил я.

  — Нет! Все-все, хватит! Иди ешь мандарины! — послали меня подальше.

  — Будем жить во грехе значит? — допытывался я, желая копнуть поглубже.

  — На меня уже косо смотрят, Март!!! Ты сейчас договоришься! При живом общении — минут десять! Да и этого много!!! — снова осыпали меня бесконечными восклицаниями.

  — Да-а… Лимит у тебя не очень… А срок годности?

  — Терплю долго, взрываюсь быстро! — описали мне психо-физические свойства запрашиваемого объекта.

  Это-то мне и было интересно узнать.

  — Все-то у тебя не просто так!

  — Ман-да-риш-ки! — продекламировал я, чтобы уже отдохнуть от нее.

  — Те-те-ря! — вторили мне.

  — Вчера в рассказе у Сэлинджера встретилось мне слово «дурында» и сразу тебя вспомнил, — сделал я комплимент. — Ты меня недавно так же обозначила, — напомнил на всякий случай, вдруг еще надуется.

  — Я помню! Ну вот, не зря читал! — И немногим позже: — Ура! Моя очередь! Все, я официально безработная! — радуясь, сообщили мне о формальном увольнении.

  Несколько лет Ирсен числилась соцработником по уходу за тяжелобольным и получала какую-ту зарплату. Больше нет. В нашем полку безработных прибыло.

  За двое суток почти непрерывной работы над поэмой я устал работать ластиком: писал карандашом, стирал, переписывал, снова стирал и снова писал карандашом, и снова переписывал и снова стирал… Никогда столько не работал стирательной резинкой. И это было бы совсем утомительно, если бы не появился у меня в эти дни маленький большой секрет долгой и плодотворной работы, о котором я расскажу когда-нибудь позже, но вместе с ним меня поддерживала Ирсен, ее ожидания, постоянные вопросы о поэме и общение с ней, которое, тем не менее, отнимало у меня немало продуктивного времени.

  — За это время, что мы тут дураков валяем, можно было бы уже и поэму настучать! — почти предъявил я ей, «Но кто ж знает, что на самом деле важнее», — подумал я в то же время. — Ты ее мамане покажешь, чтобы она знала, что мое время не всегда зря проходит?

  — А надо? — как-то странно отреагировала Ирсен, будто для нее в этом заключалась какая-то трудность. Просьба была риторическая, реакция Ирсен меня удивила.

  Я объяснил, что когда начинал над поэмой работать, по телефону рассказал об этом маме, поэтому, думаю, ей было бы интересно увидеть результат.

  — Не знаю, есть ли у нее знакомые, потерявшие сына на Чеченской войне или какой-нибудь другой, — продолжал я, — но я сам мог оказаться в армии в те времена и вполне мог бы не вернуться домой. А когда вчера дописывал поэму, то представил, как бы моя семья жила, если бы я навсегда остался там, в девяностых. Не было бы Дзена, не было бы Смоленска в их жизни. Интересно, как бы тогда все у них сложилось… Отец не раз говорил, что ему стыдно за нас с братом, стыдно, что мы в социуме никто и не добились ни уважения, ни хороших денег. У него только эта шкала работает. И вот, интересно, если бы я был только далеким воспоминанием, а потом, вдруг, по щелчку пальцев появилось бы то, что сейчас есть, как бы он все это тогда воспринимал и что думал бы о жизненном успехе?

  Ирсен не ответила.

  Чтобы отвлечься, я решил полистать тетрадь для заметок и наткнулся на запись, сделанную ровно год назад, 7 декабря 17-го: «Когда ты влюблен, ты прощаешь все недостатки и предпочитаешь не замечать их. Говорят, это слепота влюбленного сердца, но мне кажется, это вовсе не слепота, напротив, это истинное прозрение — человек в этом состоянии становится вселюбящим и всепрощающим, становится подобным Богу, становится просветленным, но просветленным в узком коридоре чувства к одному человеку, а потом, когда это чувство уходит, он снова слепнет, возвращаясь в привычную тьму осуждения и неприятия. Любовь способна показать нам, какими мы должны быть. Она способна показать нам идеал человеческих отношений».

  Неплохая запись. Никогда не показал бы ее отцу. Но показал Ирсен. Она как-то говорила мне об идеализации, но что плохого, когда подразумеваешь в человеке только самое лучшее?

  — Я тебе позже отвечу, хорошо? — отписалась она. Как всегда у нее был миллион неотложных дел.

  — Знаешь, в чем еще прелесть интернета… — как бы продолжила она недавнюю мою мысль, появившись. — Я сейчас снова перечитала твои сообщения и уже по-другому все это увидела! Есть время подумать и что-то пересмотреть. А раньше для этого были письма…

  — Да, раньше были письма, — согласился я. — И обычно их сохраняли… — намекнул на то, что мои письма вряд ли переживут и несколько дней.

  — Я бы тоже сохранила… — улыбнулась она.

  — …Но палево лучше уделитить, — продолжил я.

  — Да! Я такими же словами это подумала! Не смешно, да?

  Я предложил обращаться, если что. Уж я-то сохраню.

  — Дневник! — озарило ее. — Можно распечатать, вот и еще одна поэма!

  — Ночник! — подхватил я грустную эстафету радости. — Так ее и назовем!

  — Хорошо, пусть так! — не возражала Ирсен, давая мне свое соавторское согласие. — Пойду хоть что-нибудь поделаю, а то я всего на час домой зашла, потом уже только около восьми дома буду! — предупредили меня перед очередным исчезновением с радаров.

  Я решил постараться успеть набрать текст до ее ухода, чтобы распечатала и взяла с собой.

  — Я тогда сейчас набирать поэмищу буду, — предупредил я, — и ты сможешь ее у моих посмотреть и тогда, если сочтешь нужным, сможешь ее маман показать!

  — Так ей нужно распечатать! Я в четыре из дома ухожу! И ты уж сам реши — нужно показывать или нет!

  — Окей, возьми с собой принтер, я постараюсь успеть, — посоветовал я.

  — Успевай! — Она рассмеялась.

  Я, признаться, сомневался, показывать маме поэму или все же не стоит. Концовка там безрадостная, а мама плохо себя чувствовала, и я не хотел усугублять, тревожить. Казалось мне, что Ирсен, на месте, будет проще сориентироваться и принять решение, будет виднее.

  К тому же, Ирсен напомнила, что родители мои на следующий день в ночь уезжают на юг. Надо было спешить, чтобы успеть до отъезда, а я об этом был ни сном, ни духом. Нет, я знал конечно, что они куда-то там вроде бы когда-то должны были ехать, по путевкам, но насколько я был в курсе, все это было не точно и могло отмениться, и никто мне об этом не напоминал. У меня же совершенно вылетело.

  — Ну вот, в Сочи едут. Часа через полтора к ним зайду, — предупредила Ирсен. — И я точно знаю, чего мне не хватает — писем и открыток, как раньше, в детстве, столько радости было! Ты не отвлекайся, потом почитаешь. Смотри, это я у бабушки забрала! — И мне прислали фото россыпи бумажных посланий из прошлого. — И эти письма… Они все так тепло начинаются… И тут есть что почитать и над чем пореветь тоже…

  — Светлая грусть… — всматривался я в снимок с советскими открытками и старыми потертыми конвертами. — Думаю, это неплохо… — Сам в это время доедал тыкву, которую презентовала мне бывшая моя теща, и ни от какой работы вовсе не отвлекался. Ел я, можно сказать, аристократически: не просто закидывал в рот и быстро пережевывал толсто нарубленные куски, но аккуратно держал в двух пальцах свежие, тонко-нарезанные длинные золотистые ломтики, светящиеся на просвет, и наслаждался их прозрачной нежностью. К Дзену приехала бабушка, собиралась готовить тыквенный суп, и мне перепало от ее заботы. Изящная вышла трапеза.

  — Да! Я так себе сейчас и представила тебя, смачно жующего тыкву, пока я тебе про письма втираю! — рассмеялась Ирсен.

  — Все, доел! Теперь кнопки мои! Не отвлекаюсь больше! — уведомил я.

  — Не отвлекайся, тетеря! Сегодня ты тетеря! — опять приласкали мой слух.

  — Больше ни слова, мадам! Иначе, я за себя не отвечаю! — парировал я.

  — Ну… А мадам как прозвучало? — вроде как напряглась Ирсен. — Высокомерно-уничтожительно? Хм… — Скобочку в конце не поставила.

  — Разумеется, мэм! А как же иначе! — продолжал я поигрывать с огнем.

  — А, ну Вам-то, сударь, можно!

  — Уря! — воскликнул я, радуясь, что опасения мои были напрасны и на меня не надуются из-за ерунды.

  — Это было не одобрение! Есть такое слово «сарказм», — уведомила меня Ирсен, но все же поставила необходимую скобку. — Ты напечатал? Отвлекаешься тут! Если нет, тогда не торопись, завтра занесу!

  И я больше не нарывался.

  Вечером мама опять кормила Ирсен тыквенной кашкой, о чем меня поставили в известность.

  — У меня тоже тыква! — похвасталась она.

  — Серенькую шапочку не забыла снять? — подначил я и пожелал «приятнейшего тыквожорства». — После чего, опять же на всякий случай заранее принес извинения: — Прошу пардона, — писал я, набирая в это же время очередную строфу поэмы, — но при работе с моим текстом необходима какая-нибудь дурацкая компенсация на стороне, — объяснил я свои выкрутасы со словесами.

  — Вообще ничего не поняла! — объяснила отсутствие своих Ирсен.

  — Чего непонятного?! — удивился я. — Набираю серьезные буквы и поэтому надо какие-нибудь глупости говорить для компенсации и равновесия!

  — Так я же не против! Говори! — улыбнулась она.

  — Я еще занят. Полторы страницы осталось! — предупредил. Спешил, как мог.

  — Строчи! Я же сильная! — бодрила меня Ирсен.

  — Блина! Какие-то не те ассоциации… — усмехнулся я, рождая новую глупость.

  — Ну вот! Так еще больше сил! Пиши тогда!

  — Готово! — возвестил я спустя четверть часа. — Надо только еще раз с бумагой сверить на всякий, — предупредил я, затем перепроверил текст на наличие отсутствия ошибок и каких-нибудь неточностей, подправил кое-где и скинул ей результат, предупредив: — Глаза замылены и многое, наверное, не видят, если что-то кривенькое обнаружишь, дай знать.

  — Умница! — получил обратно. — Я горжусь тобой! А я спать хочу очень! Я сейчас с Тимкой во Дворце Культуры, у него репетиция перед концертом и это что-то! Столько детей! Шум, гам! И я поняла: хочу спать! — И еще через час поинтересовалась: — А ты не обидишься, если я не сегодня посмотрю? Только домой зашла и мне что-то как-то не очень… Я сейчас спать, наверное. Может ночью, если проснусь, почитаю.

  — Да, без проблем, это не обязанность, — успокоил я. — А читать надо в бодрости и с интересом. — И я тоже ей улыбнулся.

  — Тогда все потом!

  — Ага! Потом и кровью.

  — Думаю, не без этого, — улыбнулась она.

  — Месячные?

  — Март! Нет! Не угадал!

  — А-а… Значит, просто устала. Отдыхай.

  — Спокойной ночи! Ложись сегодня пораньше.

  — Хм… Попробую.

  Восемь.

  Я спешил завершить работу в этот же вечер, как обещал, чтобы не слишком поздно. И я успел. Но получилось как получилось: Ирсен несколько дней напоминала мне о поэме, ждала, но когда все было наконец готово, решила отложить чтение до следующего дня. Я писал для нее, но она не смогла прочитать. Что я должен был ей ответить… Конечно, я написал «да, без проблем». Но стало мне немного грустно: мама не прочитала, Ирсен тоже. Больше у меня никого не было.

  Скажу так: когда из-под твоей руки появляется вдруг что-то действительно ценное и достойное и ты понимаешь это — хочется сразу с кем-нибудь поделиться, разделив, услышав хотя бы слово в ответ, пусть даже самую малость, хоть что-то — и лучше бы от человека, чье мнение ты ценишь. Тем более, если работа твоя была ожидаема — и ожидаема с нетерпением. И хочется тебе получить обратный импульс как можно скорее. Ты представляешь, как прямо сейчас, в эту самую минуту кто-то вчитывается вместе с тобой в твой текст, который ты только что создал, и ты читаешь его вместе с ним, читаешь его глазами, словно бы видя свой текст впервые. И чувство это незабываемо, волнительно и приятно! Поскольку совершается в тот момент единение с человеком, с твоим читателем через творчество, через твое искусство. И ты переживаешь свой текст вместе с ним. И в этом твоя награда. А потом ты ждешь реакцию, ожидая чего угодно, но только не равнодушия. Тем более, если потрачены на это дни, месяцы, может быть даже годы, а прочесть можно лишь за несколько минут. И знаю я, что если устал, не хочется уже тебе ничего. Но факт остается фактом: она не стала читать. А от факта, известно, не денешься никуда.

  И в этот же вечер на моих горизонтах вдруг проявилась Аиша! Не вспоминала обо мне сколько… Недели три, четыре? Считай, целую луну. Полная тишина. И вдруг. «Ну как ты там поживаешь? Пишешь что-нибудь?» — нежданно очнулся наш чат. Вот это чутье… «О, это круто! Покажешь? Я нормально… Активно отлыниваю от работы! В целом, все хорошо! Скоро концерт… Да! Ты присылай, а я постепенно почитаю. Как твое настроение в целом?»

  Аиша…

  И я отправил ей поэму. Попросил дать знать, если что-то не так или вдруг не понравится. «Текст свежий, косячки должны быть», — напутствовал я и немного рассказал о себе: что настроение у меня «гуд», что окончательно бросил свою московскую работу, и что говорила она будто сливаю я куда-то свою энергию, и это было, наверно, «туда».

  — Так а что это была за работа? Ведь уже можно сказать, раз ты уже не при ней!

  — Узнаешь, когда книжка напишется и это будет уже совсем в прошлом.

  — Ну, тю! — в своем духе освистала она.

  — Ну вот так.

  — Ну и фу как.

  — Ты хотела написать «фак»?

  — Нет, я это слово не использую в лексике! Если что, прям сразу матерюсь!

  — Я помню, как ты можешь загнуть, — придумал я.

  — Да? А что, я успела при тебе отличиться?

  — Еще как! Унять тебя не мог! — продолжал я фонтанировать.

  — Когда? — Похоже, Аиша принимала все за чистую монету.

  — Да ладно, дело прошлое, не переживай ты так, с кем не бывает. Минус большого количества контактов в том, что ни фига не помнишь! — дразнил я.

  — Ну ты прям загнул! — рассмеялась она, сообразив, видимо, что все это лишь пустая болтовня. — Собственно, неважно! — вывела наконец, и в этом я был с ней совершенно солидарен.

  Она вернулась через полчаса.

  — Я прочитала… Ну вообще, Март! Откуда ты берешь эти темы? И так видишь?! Я серьезно думаю над тем, что ты разведчик былой или до сих пор под прикрытием!

  Я рассмеялся! Все-таки, вовремя она сегодня появилась. И рассказал ей историю появления поэмы, как лет шесть-семь назад пришла мне последняя строфа, как решил, что она сильная и надо мне обязательно создать для нее подходящую историю, но в то время вышло это у меня неважно, и я задвинул поэму подальше, все же вспоминая о ней иногда, хотя было тяжело даже думать о том, чтобы попытаться довести ее до ума. И как недавно, случайно открыв папку с поэмой, пришло мне ясное осознание, что перед книгой надо обязательно дописать этот текст, как двое суток исправлял его и дописывал, и что давно не работал я с таким энтузиазмом, хотя и не очень подходящее это слово, поскольку тема эта тяжелая и пропускать ее через себя приходится с напряжением и болью. И что сегодня, буквально пару часов назад закончил я наконец набирать финальный текст, с облегчением выдохнул, и почти сразу появилась она, потому как сработала у нее, видимо, чуйка. Рассказывал, что в поэме отображено мое личное восприятие военной службы, и что описаны в ней события, происходившие в мой призыв, в 90-е, когда повсеместно слышал я про ребят-сверстников, не вернувшихся с войны, а преподаватели в институте пугали нас, нерадивых своих студентов, что если будем мы плохо учиться — ожидает нас всех Чечня. Это была их любимая страшилка. А участие в войне воспринималось всеми как наказание и своего рода маргинализация. И что в холле нашего института, на административном ректорском этаже, у деканатов, висели портреты погибших парней — бывших выпускников и отчисленных. Но что все равно пошел бы я в свое время в армию по окончанию учебы, чтоб не висело ничего над душой и можно было спокойно потом жить. Но что появился у меня сын, а потому — не случилось. И припомнил рассказ, который Аиша читала недавно, где есть персонаж Лева, служивший в Чечне, который и рассказывал мне кое-что о своей службе во время войны.

  — Да… Сколько разных судеб… — вздохнула Аиша. — Ты очень крутой! Провидец прям! Образно! Местами очень чувствуется динамика и прям льется, а где-то бывает ритм не вполне четкий, но это все равно и кажется, что в общей канве это даже и неважно! А посмотри фильм Урсуляка «Ненастье», мне кажется, тебе понравится.

  Я пообещал. И согласился, что в тексте действительно есть не очень ровные места, которые тем не менее хорошо «проходят» голосом. А в конце ритм и темп вообще специально разорваны, будто их «порезали ножом».

  — Это я понимаю, — написала она.

  Мне эта фраза почему-то показалась самой значимой. Всего три слова. Порой, самое простое — это именно то, что тебе необходимо услышать. Но не написать…

  — Когда все «прям льется» — меня это напрягает, слишком просто это, — объяснил я свои искусственные неровности. — Хочется текст в меру усложнить и сделать для себя интереснее.

  — Это даже в твоем характере, — улыбнулась Аиша. — Уж такой ты человек. И была, наверное, в этом права.

  Тогда, в те дни 18-го, я специально оставлял «неровные» места, чтобы поэма читалась и звучала так же рвано, как сама война. Я видел, конечно, что текст этот еще далек от совершенства, требует доработки, но больше не мог тратить на него достаточно времени, оставив финальную доводку на будущее. В те дни я не мог уделять мелочам столько внимания, сколько им было необходимо, потому что впереди было бесконечное количество грубой, топорной прозаической работы, не выполнив которую бессмысленно было думать о совершенстве всех других составляющих. Позднее я конечно предпочел найти более изящные решения, «причесав» текст, чтобы он проще читался и воспринимался на слух, так как свой собственный я уже потешил довольно и теперь, оставив все это в прошлом, в равной степени мог думать не только о слушателе, но и о читателе. И спустя несколько лет у меня, бывает, текут слезы, когда читаю это произведение. Не знаю, как буду озвучивать. Одно знаю точно: хотя бы из-за этого текста стоило браться за книгу.


  Война

  I

  Ты не хотел уходить навсегда в прохладный сумрак южных ночей. Но как собой оставаться, когда — звезды падают в небо, горят города, друг другу в сердца люди смотрят в прицел, славя Закон, переписанный кровью, и мертвых вплетают в свои образа.

  Ты не хотел оставлять навсегда родную деревню в березовом платье, речные запруды бобровых плотин, замшелые пни в голубичных объятиях, еловые просеки, желтым ковром укрывшие мхи от палящего солнца, и весь этот райски-земной окоем, что светит в твои голубые оконца.

  Ты не мечтал идти в ногу со всеми, казенным ботинком вбивая шаг в землю чужую, в чужие двери ты не мечтал заходить как враг и подчиняться безумным приказам, беспрекословно отдавая честь святым херувимам в генеральских рясах, принесшим солдатам благую весть.

  И не мечтал ты в подвале сидеть, скрываясь от тех, кто идет за тобой, вновь заставляя тебя затаиться, прячась от долга перед страной. А отсидевшись во тьме, как в могиле, народным героем являться на свет, чей подвиг — прятаться в собственном доме — доме, которого, собственно, нет.

  Но что бы тебе ни сказали друзья, как бы мать за тебя ни страдала, а от судьбы ни хранила семья и от войны ни укрывала — ты становился загнанным зверем, изгоем в душе, Иудой в бегах, спасаясь в облавах от серых лакеев — армейских лукавых, но преданных свах.

  Ты вырос другим, нет больше терпения, нет больше силы себя убеждать в отсутствии выбора, в том, что спасение — единственный выбор, который принять должно тебе в твои восемнадцать, когда много силы, веры в себя и веры — что сможешь в себе разобраться, когда в тебе разберутся друзья.

  Трудно даются такие решения: снова скрываться или служить… бегать от армии или же сдаться, чтоб на войне кого-то убить? Не каждый решится за совесть страдать и срок получить за то, что не хочешь с невидимым призраком ты воевать, за то — что в живых стрелять ты не сможешь.


  II

  Стало быть, все. Уходишь служить. И больше не можешь в себе хоронить лета и зимы и долгие годы, гордость свою и отцовские своды законов и правил о том, что мужчина не хитростью жив, но Духом единым в силе своей и законом природы дана ему вера в выбор, в свободу принятых им нелегких решений, в свободную волю, в свободу сомнений, вера в себя, в назначение свыше, в то, что лишь сердце способно услышать и распознать в твоем бытие — путь, предначертанный только тебе.

  И уходя, обернувшись к родным, ты обещаешь вернуться живым к младшей сестре, к матери, к сыну — который родится и станет мужчиной, обнимет тебя и посмотрит в глаза с высокой ступеньки родного крыльца; к дочке вернешься, к проказнику внуку — ко всей детворе, и не будет разлука жить в твоем доме и ранить сердца — все это будет, но сегодня война тебя забирает, и бедная мать в спину украдкою крестит и шепчет, всеми святыми тебя заклиная, чтобы вернулся, не дал ей пропасть, чтоб зло не коснулось, и темная сила — прошла стороной, а если, вдруг, плен, чтобы отцовскую веру хранил — одна только вера поднимет с колен. Чтобы вернулся хотя бы калекой — безногим, безруким, но чтобы в душе — остался бы прежним, и чтоб человека — чтоб сохранил Человека в себе.


  III

  Сборы, учебка… в короткие сроки метко тебя научили стрелять, да и военную ты подготовку в школьном подвале освоил на «пять». Детские годы, военные игры, пугачи, хлопушки, селитра в ведре — дети-герои и дети-бандиты не в сети гуляли, а во дворе.


  Ты приучил себя подчиняться, ты научился гордость смирять, влился в ряды военного братства, но братья все разные — трудно понять, что за душой у каждого скрыто, в чем сила, где слабость, на что уповать, и, если в засаду брат угодит, не в пятках ли душу придется искать?

  Клятвы, присяги, казармы, учения, способность на марше выдерживать шаг, мирные цели, военные цели — остались, как прежде, без изменений, даже когда изменился наш флаг. Было все страшное, стало страшнее — коррупция, подлость и воровство… Много их было среди офицеров не офицеров душою давно.


  IV

  Учеба закончена, курс на войну. Нет мирных решений и отдан приказ — взять под контроль регион преткновения, обезоружить. И снова Кавказ, как в давние годы в ущельях хоронит юные души с цветущих полей, и камни могильные в небо возносит невидимый зодчий из мира теней.

  Древние стены разрушенных храмов, ветры в руинах былых крепостей — в сердцах возрождают народную память, взрастая ростками священных идей. Вольные земли гордых народов встречают сурово русских сынов волею судеб заброшенных в горы, оставивших семьи, родительский кров.

  Покинув невест, матерей и отцов, с присягой на сердце, в смятенье умов, сегодня — солдаты, вчера — пацаны приносятся в жертву пророкам войны. С грустью старейшины смотрят в глаза. Им без нужды призывать небеса в помощь себе и священной земле — дома они, а вы — на войне.

  Не тронет сердец юная дерзость, горцы седые теряют сынов. Для них вы — захватчики и иноверцы, вы овцы, которые хуже волков. Злоба и ненависть ваши враги в этой земле, и не будет прощения: дети Аллаха взойдут из могил, ведомые силой кровного мщения, и отомстят за каждого брата, за каждую душу, что ты погубил. Эхо проклятий гаснет в горах, но только сегодня, а завтра — опять гордые горцы восстанут из мертвых и будут во имя Аллаха стрелять.


  V

  Ваш командир такой же, как все, он выполняет чужие приказы. В этом и сила, и слабость войны. И в этом причина войны на Кавказе. Задача ясна: сегодня, с рассветом, взять высоту, закрепиться на ней и тех, кто молился бронежилетам — спустить с высоты к ногам матерей.

  Вот и рассвет. И словно трезвея, от сна, тишины и количества звезд, лениво и медленно, не торопясь, зашевелилось солдатское племя, вздрогнуло, ухнуло и понеслось! Разведка, пристрелка и подготовка — все было забыто в первом бою. И автомат даже звали винтовкой — как деды в сорок-каком-то году!

  Страшно идти, «Вот если бы водки!» Эх, пацаны, ну какой с нее толк? Вы бы тогда не только винтовки, но и рогатки пустили бы в ход. Прячась за камни от снайперской пули, тщетно пытаясь взять высоту, русские парни словно тонули в небе, обрушившем в них синеву.

  Да, ты солдат, поневоле в строю. Но кто ты внутри, кем будешь в бою? Трусом, разумным или героем? Сможешь ли выжить, а выжив, достойно снова смотреть в чужие глаза, не пряча свои, не прячась в себя? В цинке вернешься домой грузом двести? С медалью? С конвоем? Или в трехсот — неполном каком-нибудь недокомплекте вернешься к невесте — что хуже двухсот.

  Возможен ли выбор и варианты? Может быть, все уже решено в детские годы и, словно заклятый, ты выбираешь что-то одно? Знаю, сделаешь все что возможно: друга прикроешь, подставишь плечо, вынесешь раненых прямо из боя — «Все что возможно!», вот кредо твое. Ты знаешь себя, свое назначение, знаешь, что можешь ты только спасать, а также, доподлинно и без сомнений, что на войне наивно звучит, знаешь: не создан ты убивать.

  Штурм не удался, приказ отходить. И небо взлетело, и вроде бы жить можно теперь — это все, что ты хочешь всею душой, только бы жить! Двоих зацепило при отступлении. Вытащил, вовремя, вроде бы спас. Может быть, это поступок героя? Нет, — просто поступок это сейчас.


  VI

  Есть время теперь. В ожидании приказа тебе поручили охрану тропы, которая ниже, в соседнем ущелье, петляя и прячась идет до воды. Шепот ручья где-то в низине; ветер, спустившийся с горных вершин; птицы вернулись… И вновь в этом мире — вновь воцарился потерянный мир.

  Войну убивает единственный выстрел — тот, что последним звучит в тишине. Так думали многие, и не исключение — солдат, что в дозоре лежал на тропе. Чуть ниже в ущелье заметно движение, кто-то спустился с другой стороны, вооружен; опять напряжение. И сузился мир до прицельной трубы.

  Это наемник или же местный? Кто знает, не скажет об этом лицо. Только одно известно тебе: он ставит растяжку в ущелье твое. Невидимой нитью заряды связались, дорогой смерти стала тропа — только наемник такое оставит, ему безразлична чужая судьба. Его не волнует, кто спустится здесь: сын или брат, или отец, сестра или мать, а может быть, странник или пастух с отарой овец.

  Он сделал работу и это оплатят. Все очень просто в мире его: чем больше людей он погубит сегодня — тем слаще и крепче завтра вино. Ты мог бы спугнуть этого зверя, но помнишь приказ: не выдавать присутствия и — расположения, позицию в тайне эту держать.


  VII

  Задумавшись, Солнце зависло в зените и покатилось к подножью хребта. Все, как и прежде, как будто случайно, будто во сне приходила война. Вдруг, на тропе меж отрогов и скал явилась она прекрасным видением. Ты словно пугливую лань увидал и осознал совершенство творения неба и гор и пустынной долины, каждой травинки и капли росы, и даже наемник выстрелом в спину не смог бы прервать поток красоты!

  Она грациозно спускалась к реке, наверно не зная о том, что с утра шел яростный бой в соседнем ущелье, не зная, что рядом спускалась война — спускалась тайком и в маскировке, не выдав ничем своего естества. И даже не так: война опускалась — черной фатой опускалась война.

  Что делать не знаешь — и как уберечь внезапную радость и красоту в походке, в осанке и прядях до плеч, которая с неба спускалась во тьму. Не знаешь, как чудо это спасти; а чудо скользило, не ведая страха, и, словно на крыльях страшной судьбы, беспечно летело в объятия мрака.

  Невинная жертва страшной войны… Впрочем, все войны по-своему страшные. И прокляты войны, пусть даже они зовутся священными — прокляты павшими, прокляты женами и матерями, прокляты сестрами и в стоне отцов слышу проклятья за каждого ставшего жертвой политиков и гордецов.

  Решение принято. Нет больше сомнений. Единственный выстрел вырвал чеку. Земля загудела от напряжения, и брызнули камни, вгрызаясь в тропу. Срезая верхушки редких растений и опадая смертельным дождем, яростно камни друг другу шипели и надрывались в проклятье своем.

  Она спасена. И в этом прощение за то, что нарушил строгий приказ, за то, что не вовремя громом в ущелье был обезврежен мощный фугас, за то, что есть сердце, за то, что в прицеле ты ищешь не смерть, а возможность спасать — и в этом ты весь, и в этом надежда, и в этом свершилась твоя благодать.


  VIII

  Ты думал о воле, стремился к свободе… Но разве возможно их здесь обрести? Наверное, можно, если страдание, горе и боль тебе не враги. И если война, словно мать родная, тебя прижимает к костлявой груди, снова и снова тебе помогая, и не отпускает в другие миры.

  Ты думал об этом, в прицел наблюдая, как чудо исчезло, растаяв в пыли; как гром, заметавшись от камнепада, вырвался к небу и краю земли; как быстро ущелье опять стало мирным; как птицы снова вернулись домой; как все стало прежним и все стало дивным, и ликование в сердце твоем!

  Вокруг становилось все тише и тише. Но шелест камней, что осыпались вдруг, чуть выше по склону, у тебя за спиной — ты не услышал. А дальнее долгое-долгое эхо, как подлое лихо, ножен скользнувших предательский звук заглушило и скрыло собой.

  И не было слышно чужого дыхания. Бесшумен и точен короткий замах. И не было жалости в каменном сердце, как не было света в черной душе, как не было пальцев, разжавших булат.

  И больше никто тебя здесь не услышит. Больше никто, не услышит, нет. В пол-лезвия глубиной нож на горле оставил свой след.