Образ смерти. К семинару по повести Л. Н. Толстого

 Образ смерти. К семинару по повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича»
1. Начну с процедурных вопросов: какова цель моих рассуждений, как я буду аргументировать свою позицию, к чему клоню. Цель – понять замысел Льва Николаевича Толстого, аргументация будет строиться на разборе композиции текста, а клоню я к тому, как из литературного произведения вытекают выводы, далеко отстоящие от литературы, и касающиеся личного самосознания читателя. Еще одна предварительная оговорка – цитировать и пересказывать повесть я не намерен, поскольку жанр семинара предполагает знакомство аудитории с текстом.
2. Как отнестись к коллизии, запечатленной писателем Львом Толстым: как к литературному произведению или как к реальной ситуации, которую читатель извлекает из литературного текста и считает реальностью? В каком смысле это реальность? Проблематика актуальная? Повторяется в жизни? Учит? Сопереживания вызывает? Красиво написано? Так вот онтологии разные у литературного изделия и реальности. Литизделие построено по законам поэтики прозы. Структура повести выстроена безукоризненно: введение, экспозиция играет существенную роль для понимания всего замысла. Сцена прощания, с равнодушным отношением коллег и сообщества, релевантного для Ивана Ильича, к его смерти, с благополучным житейским фоном, куда вскоре вторгается смерть. Она войдет как печальное недоразумение – ведь вот казалось, что Иван Ильич поправляется, а тут «ну и ну, вот те раз – а больной-то уже помер у нас» (цитата из Галича). Но не более того, полвечера неловкости перед гробом покойного, а потом за карточный столик. Дело житейское. Но тем самым вся тяжесть, весь ужас и неотвратимость смерти перемещаются писателем(!) во внутренний план, в душу и в сознание Ивана Ильича. Живем среди людей, а умираем поодиночке. Обозначено место происшествия. Семейная жизнь, в которой близкие люди оказываются далекими, а далекие – слуга – близкими. Заботливо убранная квартира – модель мирка, в котором трагедия и драма снижают свой пафос до сентенции дочери – мы же не виноваты, что он умирает… Жена как формальное сочувствие, ее невольная фальш, ненавидимая больным мужем. Сын – порочный мальчик – привет от Льва Николаевича О.Б. Пановой с ее символическим «ребенком» как стерженм мира.  Иван Ильич не видит в нем свего продолжения на белом свете. Доктора как высшая инстанция знания о болезни, но оно бесплодно и фальшиво. Это все тщательно выстроенная композиция, реализация замысла Толстого: жизнь «не та», но вдруг появляется мираж «той» жизни, именно на пороге смерти, которая есть не что иное, как познавательное средство, момент истины, подкожное ощущение упущенной возможности обрести в жизни «то», что ценнее всего бренного…
3. Биография и служебная история тоже играют свою роль в композиции: в той жизни, что ведут товарищи Ивана Ильича, нет запроса на подлинное. Ни в религиозном, ни в светском вариантах. Есть текучка, функционирование в заданном жизненном цикле, где один сменяет другого по неким правилам, которые можно чуть-чуть изменить, но не поменять. Смерть Ивана Ильича не отменила партии в вист, не изменила жизненных траекторий его близких, никак не сказалась на социальном механизме, из которого он выпал. Наоборот, кто-то порадуется освободившейся вакансии. Ситуация глубокого отчуждения, настолько въевшаяся в людей вокруг, что уже и не замечается. И тут контрапункт – а писатель видит, фиксирует, выводит читателя из замкнутого круга невидимой границы. Читатель приглашен в другое измерение жизни, в котором пребывает писатель. Уже кольнуло. Но еще не ударило.
4. Писатель и его лирический герой – дистанция и общность: Толстой не любит своего героя, но вкладывает ему свои мысли, свой язык, при этом прекрасно понимая, что «не то» у героя – это его творческая ущербность, которой у оригинала, то есть писателя, нет и в помине. «То» - за пределами обывательской жизни, даже такой симпатичной – дача квартира машина – как принято в «обществе». В предсмертных стенаниях Ивана Ильича отсутствуют мысли о потери близких, о важных делах, которым была посвящена жизнь, о том, что он кому-то очень нужен. Это одиночество, изоляция, обрыв существенных связей с жизнью, которые были и во времена здоровья, но вот теперь только стали явными. Мы, читатели, становимся свидетелями писательской игры, или сшибки – лирический герой мыслит мыслями писателя, но при этом они противоположны по сути своей. Кстати, поиски подлинности жизни – вообще лейтмотив всего творчества писателя, его можно обнаружить практически во всех крупных произведениях Толстого.
5. Биоэтики в этом рассказе нет в явной форме – но есть в неявной. В явной форме биоэтическая проблематика и оптика начинаются тогда, когда проблематизируются как отдельная тема отношения участников и свидетелей смерти между собой. Здесь такого вычленения ситуации, ее рефлексии пока нет.  Врачи выступают как эзотерические посланцы смерти – знают о ней, но молчат, якобы в интересах пациента, но на самом деле – своего рода власть над больным входит в кодекс врачей. Они вроде стоят по ту сторону, или скорее – сверху, над, отстранены от смерти, потому что смерть для них – это предмет манипуляций, а не рок и судьба. Они могут ее отодвинуть, обезболить, влиять на нее. Но власти над смертью у них нет, и поэтому они мало того, что неубедительны, они еще и фальшивы. Они соскальзывают с ледяной вершины, на которую их занесла корпоративная врачебная этика. Представьте себе, что врач сразу же сказал бы Ивану Ильичу, что он смертельно болен и жить ему пару месяцев. Вот здесь бы и начиналась биоэтика. Иными словами, смерть Ивана Идьича – это еще и экзамен врачам на подлинность, на «то» в их профессии, которое совпадает  - или должно было бы совпасть - с «тем» в их человеческих экзистенциях. Но нет, не случилось. Выскочить за рамки общепризнанных стереотипов не удается никому из персонажей – а Толстой сумел, самим фактом литературного письма. Он противопоставил записанную историю самому факту записи, в котором скрыт пафос утверждения того, чего в жизни персонажей нет. Эдакий апофатический жест.
6. Смерть завершает жизненный путь. Но для писателя важно другое – она открывает то, что не могла открыть жизнь. Страдания, боль, страх, несправедливость и жажда преодолеть недуг – читаются как наказание за неподлинную жизнь, за подмену жизни гламурным уютом и радостями карьеры. Впрямую Толстой этого не говорит – догадайся, читатель, сам, в чем смысл повести. Толстой опять отдает дань дидактике, но прячет ее в обертку, которую заготовил читателю на послевкусие, на долгую думу уже не о смерти литературного персонажа, а о своей жизни и своей смерти. Вот тут и ударило. Этот шаг от литературы к реальной жизни и есть подлинный смысл повести.

1. Начну с процедурных вопросов: какова цель моих рассуждений, как я буду аргументировать свою позицию, к чему клоню. Цель – понять замысел Льва Николаевича Толстого, аргументация будет строиться на разборе композиции текста, а клоню я к тому, как из литературного произведения вытекают выводы, далеко отстоящие от литературы, и касающиеся личного самосознания читателя. Еще одна предварительная оговорка – цитировать и пересказывать повесть я не намерен, поскольку жанр семинара предполагает знакомство аудитории с текстом.
2. Как отнестись к коллизии, запечатленной писателем Львом Толстым: как к литературному произведению или как к реальной ситуации, которую читатель извлекает из литературного текста и считает реальностью? В каком смысле это реальность? Проблематика актуальная? Повторяется в жизни? Учит? Сопереживания вызывает? Красиво написано? Так вот онтологии разные у литературного изделия и реальности. Литизделие построено по законам поэтики прозы. Структура повести выстроена безукоризненно: введение, экспозиция играет существенную роль для понимания всего замысла. Сцена прощания, с равнодушным отношением коллег и сообщества, релевантного для Ивана Ильича, к его смерти, с благополучным житейским фоном, куда вскоре вторгается смерть. Она войдет как печальное недоразумение – ведь вот казалось, что Иван Ильич поправляется, а тут «ну и ну, вот те раз – а больной-то уже помер у нас» (цитата из Галича). Но не более того, полвечера неловкости перед гробом покойного, а потом за карточный столик. Дело житейское. Но тем самым вся тяжесть, весь ужас и неотвратимость смерти перемещаются писателем(!) во внутренний план, в душу и в сознание Ивана Ильича. Живем среди людей, а умираем поодиночке. Обозначено место происшествия. Семейная жизнь, в которой близкие люди оказываются далекими, а далекие – слуга – близкими. Заботливо убранная квартира – модель мирка, в котором трагедия и драма снижают свой пафос до сентенции дочери – мы же не виноваты, что он умирает… Жена как формальное сочувствие, ее невольная фальш, ненавидимая больным мужем. Сын – порочный мальчик – привет от Льва Николаевича О.Б. Пановой с ее символическим «ребенком» как стержнем мира.  Иван Ильич не видит в нем своего продолжения на белом свете. Доктора как высшая инстанция знания о болезни, но оно бесплодно и фальшиво. Это все тщательно выстроенная композиция, реализация замысла Толстого: жизнь «не та», но вдруг появляется мираж «той» жизни, именно на пороге смерти, которая есть не что иное, как познавательное средство, момент истины, подкожное ощущение упущенной возможности обрести в жизни «то», что ценнее всего бренного…
3. Биография и служебная история тоже играют свою роль в композиции: в той жизни, что ведут товарищи Ивана Ильича, нет запроса на подлинное. Ни в религиозном, ни в светском вариантах. Есть текучка, функционирование в заданном жизненном цикле, где один сменяет другого по неким правилам, которые можно чуть-чуть изменить, но не поменять. Смерть Ивана Ильича не отменила партии в вист, не изменила жизненных траекторий его близких, никак не сказалась на социальном механизме, из которого он выпал. Наоборот, кто-то порадуется освободившейся вакансии. Ситуация глубокого отчуждения, настолько въевшаяся в людей вокруг, что уже и не замечается. И тут контрапункт – а писатель видит, фиксирует, выводит читателя из замкнутого круга невидимой границы. Читатель приглашен в другое измерение жизни, в котором пребывает писатель. Уже кольнуло. Но еще не ударило.
4. Писатель и его лирический герой – дистанция и общность: Толстой не любит своего героя, но вкладывает ему свои мысли, свой язык, при этом прекрасно понимая, что «не то» у героя – это его творческая ущербность, которой у оригинала, то есть писателя, нет и в помине. «То» - за пределами обывательской жизни, даже такой симпатичной – дача квартира машина – как принято в «обществе». В предсмертных стенаниях Ивана Ильича отсутствуют мысли о потери близких, о важных делах, которым была посвящена жизнь, о том, что он кому-то очень нужен. Это одиночество, изоляция, обрыв существенных связей с жизнью, которые были и во времена здоровья, но вот теперь только стали явными. Мы, читатели, становимся свидетелями писательской игры, или сшибки – лирический герой мыслит мыслями писателя, но при этом они противоположны по сути своей. Кстати, поиски подлинности жизни – вообще лейтмотив всего творчества писателя, его можно обнаружить практически во всех крупных произведениях Толстого.
5. Биоэтики в этом рассказе нет в явной форме – но есть в неявной. В явной форме биоэтическая проблематика и оптика начинаются тогда, когда проблематизируются как отдельная тема отношения участников и свидетелей смерти между собой. Здесь такого вычленения ситуации, ее рефлексии пока нет.  Врачи выступают как эзотерические посланцы смерти – знают о ней, но молчат, якобы в интересах пациента, но на самом деле – своего рода власть над больным входит в кодекс врачей. Они вроде стоят по ту сторону, или скорее – сверху, над, отстранены от смерти, потому что смерть для них – это предмет манипуляций, а не рок и судьба. Они могут ее отодвинуть, обезболить, влиять на нее. Но власти над смертью у них нет, и поэтому они мало того, что неубедительны, они еще и фальшивы. Они соскальзывают с ледяной вершины, на которую их занесла корпоративная врачебная этика. Представьте себе, что врач сразу же сказал бы Ивану Ильичу, что он смертельно болен и жить ему пару месяцев. Вот здесь бы и начиналась биоэтика. Иными словами, смерть Ивана Ильича – это еще и экзамен врачам на подлинность, на «то» в их профессии, которое совпадает  - или должно было бы совпасть - с «тем» в их человеческих экзистенциях. Но нет, не случилось. Выскочить за рамки общепризнанных стереотипов не удается никому из персонажей – а Толстой сумел, самим фактом литературного письма. Он противопоставил записанную историю самому факту записи, в котором скрыт пафос утверждения того, чего в жизни персонажей нет. Эдакий апофатический жест.
6. Смерть завершает жизненный путь. Но для писателя важно другое – она открывает то, что не могла открыть жизнь. Страдания, боль, страх, несправедливость и жажда преодолеть недуг – читаются как наказание за неподлинную жизнь, за подмену жизни гламурным уютом и радостями карьеры. Впрямую Толстой этого не говорит – догадайся, читатель, сам, в чем смысл повести. Толстой опять отдает дань дидактике, но прячет ее в обертку, которую заготовил читателю на послевкусие, на долгую думу уже не о смерти литературного персонажа, а о своей жизни и своей смерти. Вот тут и ударило. Этот шаг от литературы к реальной жизни и есть подлинный смысл повести.