Бобровая падь... Глава 5

Ни назад, ни вперёд.  -  «Ванюша, прощай навеки…»   -  Канон покаянный.  - Будто мешок с опилками, вываливаюсь в «родную» пещеру.  - Змея ползла ко мне, нагло, извиваясь. - Гадючий пляж на шпалах. - Содомский-Домский

Прошло трое суток. Сижу разбитый всмятку на полу, откинувшись на стену. И пока еще, в буквальном смысле, с протянутыми вперед ногами. Взобраться на «лежанку» нет сил. Весь я иссяк телесно и вот-вот иссякну духовно. Теперь мне совершенно понятен смысл надежды, которая умирает последней. Я живая иллюстрация к нему. Она, эта надежда, во мне умерла. Точнее, в целом еще живёт, а вот частично, касательно моего спасения через тоннель, рухнула. Два дня, от света до темна, страшно изнемогая, обливаясь потом, долбил, копал и скрёб я ногтями в давящей тесноте породу. Будто трудолюбивый крот, выталкивал надолблённое, накопанное и наскребённое всеми своими конечностями и всем телом в пещеру. Два дня хотя и медленно, однако продвигался вперед. А когда стал влезать в свою нору уже почти на все мои метр сто восемьдесят, и снаружи оставались лишь мои подошвы, нож, заскрежетав, натолкнулся на камень.  И куда я им только не тыкал, результат был тот же. Полежал в бездействии, поразмыслил и решил: «Ладно, возьму направление чуть покруче. Вот тут порода, вроде бы, податливее».

Начал долбить в промежутке между глыбой по курсу, в которую я боднулся головой, и той, что была уже над моей грудью. Дело пошло. Грунт из-под ножа накапливался и сползал мне под бока,  спину непрерывно. Пора было удалять его и вовсе вон, в пещеру. Горсть за горстью выгреб измельченную выработку из-под себя, сдвинул ее к ступням ног и далее – наружу. А теперь и самому надо вылезать, загребая заодно, все, что еще оставалось. Но, ворохнувшись,  почувствовал, что сползти вниз, по наклону не могу. То ли лаз сузился, то ли я весь разбух от перенапряжения. Первое, что пришло в голову – выгрести из-под себя всё, до последней  крошки. Попробовал – ладони под спину не подлезают. «В чём дело, – встревожился не на шутку, -   ведь минуты две-три назад я свободно подсовывал под себя руки?» Обдирая тыльные стороны ладоней, с трудом поворачиваюсь на левый бок, и, кажется, обретаю подвижность. Но тут сверху меня неожиданно сдавливает массивный выступ. Пытаюсь вернуться в исходное положение – бесполезно. Назад, вперед - то же. И все дальнейшие мои потуги – долгие, упорные, изматывающие оказались напрасными. Только бока и спину, кажется, до крови изодрал. И весь я уже обливаюсь не горячим, а холодным потом.


«Глупо, нелепо!» - оцениваю происшедшее и вижу себя уже заживо погребенным в тесной норе, с торчащими из неё моими охладевшими, в резиновых сапогах ногами. В мульткадре воображения проявилась жена, со своим фальшивым хохотком.
- Вот тебе и «пока-пока»! – адресую ей с горькой иронией. – Не получилось бы как в той «мультяшке»: «Ванюша, прощай навеки!».

«Что ж, - пробую подвести под всё оптимистическую подкладку, - мне скоро семьдесят. Прожито немало. И пережито - тоже. Пора и честь знать…» А на душе  -  тоскливо-претоскливо.  Сердце будто его железными клещами кто-то охватил. Всё тело от боли корёжит.  В голове сумятица. Собрав волю, начинаю вслух припоминать молитвы «Канона покаянного»:
- Ныне приступаю аз грешный, - шевелю грязными, пересохшими губами, - и обремененный к тебе, Владыце и Богу моему, молю, глаголя: даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько…
В носу щекочет, из уголка глаза к моему седому виску слеза горячая ползет, а я еще громче, еще истовее и пристрастнее:
- Помилуй мя, Боже, помилуй мя…

Поглощенный весь молитвами, отвлекаюсь от смертельной беды. Закончив «Канон», непрерывно молю:
- Господи, помилуй, Господи, помилуй…  Пресвятая Троица, помилуй мя… Пресвятая Богородица, заступница наша небесная, моли Бога за мя грешного…
На минуту затихаю пораженный тем, что не только бок, но и плечо моё уже ниже того, сдавливающего меня, выступа. И, вообще, шурша скопившейся подо мной измельчённой породой, я весь легонько, мягонько, будто мешок с сухими опилками, скольжу вниз, затем, машинально подогнув колени,  вываливаюсь на пол моей «родной», обжитой пещеры. На минуту мне кажется, нет ничего лучше, желаннее и безопаснее её.
- Ура! Я дома!.. -  радуюсь, словно дитя.

Вдвойне стоило радоваться: через минуту-другую в тоннеле глухо ухнуло, зашумело, из лаза ручьем потекла смешанная с песком сухая земля. Пересилив боль, подползаю к лазу, таращусь на его зев. Он весь забит обвалившейся внутри породой.  «А ведь я только оттуда!» - мгновенно телефонируется от глаз в мою,  отупевшую голову. И, поблагодарив Бога, все небесные силы за избавление от гибели, замираю в неподвижности.  Теперь не до философствований. И не до балагурства. Даже мысленного. Отойти бы от стресса. Отдохнуть. Умыться! Вот жалко только воду тратить. Вспоминаю, как всегда, собираясь в лес, прихватил с собой пару больших, чистых кусков ветошной ткани. Ею удобно вытирать пот и, особенно, руки, марающиеся от липких подберезовиков, маслят и некоторых других грибов. Поскольку же тот день был сухой, да и грибы я брал в основном молодые, крепкие, не размокшие, то и ветошь осталась почти не израсходованной. Вынуть  бы её из рюкзака.
-Раз, два, три! – командую себе и пытаюсь встать одним рывком.                -Ох! – жгучая, невыносимая боль пронзила от поясницы до затылка и  пяток.

Так и не разогнувшись, медленно оседаю наземь. Расстёгиваю куртку, закатываю вверх толстую (противокомаринную!), фланелевую рубашку и футболку. На левом боку коричнево-фиолетовая гематома. Правый бок ободран до крови. Полулежа на спине, отталкиваясь от выбоин  каблуками, добираюсь до стены, в которую упирается «лежанка». Стихаю в передышке. Обтереться бы от потной грязи! Перекусить! Хлебнуть водички! Пока не стемнело. Вот только обопрусь о стену и «лежанку:
- Раз-два-три, встать! – команда осталась не выполненной.
Укатали Сивку крутые горки. И норки. Надо полежать с десяток минут. А, может, кричать, звать на помощь? Или вновь запеть?  Поздно. Нормальные люди уже давно по домам сидят. Впрочем, грех жаловаться. Я тоже сижу.  Слава Богу, живой и почти здоровый. А мог бы лежать, скрючившись, вон в той норе. Так и лежал бы с набитым землёй ртом. Сотворяю крестное знамение и прошу с надеждой-упованием:
- Великий, Вездесущй Боже! Дай мне силы преодолеть всё, что мешает мне выйти на волю к своему дому и своим близким. Боже, надели меня мужеством покорно принимать любые посланные тобою испытания.

А вверху, на мшистых, зеленых краях «окна» в мир Божий, меркнут последние солнечные блики. Заканчивается четвертый день моего невольного заточения. Лежу смирно, тихо, не чирикая. Вслушиваюсь в то, как гулко и мерно стучит мое стариковское сердце:
- Тук-ту, тук-ту…
Встряхиваюсь от внезапного проблеска в тяжелой, гудящей от боли голове: «Господи, сегодня же начало Успенского поста!».
- Пресвятая Богородица, Царица небесная, прости меня грешного, - выговариваю смиренно и даже жалобно.

С укором себе добавляю: «Вообще-то, о посте надо было еще вчера вспомнить. И не уминать с утра бутерброд с сыром. Да еще пол-апельсина. Хотя, - оправдываюсь, - я же путешествующий. К тому ж невольник болелый. А если не выберусь в ближайшие дни, то даже без воды останусь». Потом, перестав корить себя, пытаюсь по памяти читать Канон ко Пресвятой Богородице. Знаю его плохо. И вновь упрекаю себя. В тоже время сознаю: всего из моего молитвенника не упомнишь. А чтобы сгладить  вину, начинаю нараспев одну из самых трогательных и проникновенных молитв:
- Царице-е моя преблага-ая, надеждо-о моя Бого-ро-о-дице, зриши мою беду-у… 

*                *                *   

…Змея ползла ко мне, извиваясь, нагло и уверенно. Ползла, приподняв голову и, гипнотизируя меня немигающими глазками. Она то и дело, не раскрывая пасти, выбрасывала из неё эластично гибкий, черный, раздвоенный язык. Вместо того, чтобы вскочить, я еще сильнее вжимаюсь в грубую стену и уже не в состоянии ни шевельнуться, ни вскрикнуть. А длинная, толстая чешуйчато-коричневая гадюка, с черной, извивающейся по спине полосой, уже распахнула свою лилово-розовую пасть. Ужас сковал меня окончательно. Сверх-ужас выдавил из груди истошный вопль:
- А-а-а!
Вскакиваю. Мелко перебирая ногами, топчусь на месте. Поняв, что змея – сон, прихожу в себя и удивляюсь: «Как же я вскочил? Ведь с вечера ни согнуться, ни разогнуться не мог?». Всё ещё подрагивающими пальцами вытаскиваю из кармана спички. При вспышке огня осматриваю место под ногами. Осматриваю на всякий случай. Вдруг сон да в руку. Сон, к счастью, обманный. Под ногами и вокруг чисто. Это вгоняет меня в смущение, даже – в краску: «И почему это человек во сне такой впечатлительный? И трусливый! Вот у меня, от испуга, все боли-недуги пропали».

Пробую своё «бренное» тело на изгибы-разгибы, на повороты-развороты. Боль, вообще-то, есть, но терпимая, Слава Богу!  А поскольку страх еще не выветрился, решаю проверить, в своём ли закутке та бесовская бестия? С хрустом выламываю в темноте прут из корзины, поджигаю, шаркаю ногами, в такт с движениями страшных теней по стенам. Переведя дух, нагибаюсь, смотрю: «бестии» нет!.. Зато мороз по спине опять есть: «Значит, она на самом деле могла ползать, где ей вздумается? И, может даже,- подбираться ко мне? Да и в этот момент, наверное, следит за мной». Поняв, что мне теперь не до сна и что я не успокоюсь, пока не найду её живой или мёртвой, решительно берусь за поиски. Две лучины сжёг. Осмотрел пол (даже яму- «парашу»), все углы и выбоины, берёзовым прутком переворошил всю слежавшуюся подстилку на «лежанке» - змеины нигде нет. Подозреваю, как бы эта тварь не вползла в ту самую щель-трещину, в которую я берёзовой жердинкой  тыкал. И хорошо, если змеюка туда навсегда скрылась. А если только затаилась?
Словом, обстановка, вроде бы и «контролируемая», но не совсем ясная. Я же, как «комендант» этого подземного каземата, прояснить ее пока не могу.

Сон испорчен. На часах – полночь. Взобравшись на постель, пытаюсь уснуть, но опасаюсь, как бы в мой сон опять какая-нибудь гадость не вползла. Вообще-то, в последние годы меня прямо-таки выматывают некоторые типы кошмарных снов. Разные по тематике, они одинаково неприятны, изнурительны по содержанию и почти реалистическому воздействию на психику. Сны изматывают своею упорной повторяемостью, «многосерийностью» и прочим. Присутствие же змей – самое ужасное в моих «типовых» снах. Наверное, в них - отзвук моего «босоногого» да к тому же еще и «голопузого» детства, о котором я уже упоминал. Но не только.

В прошлом году, знойным июльским днём я, набрав грибов, преодолев густые дебри и, обойдя опасные топи, счастливый донельзя, вышел к железнодорожной насыпи.
Пыхтя, на карачках взобрался на неё и, решив, что по шпалам всё же идти легче, чем по чавкающим болотам, по-солдатски бодро зашагал вперед. Пройдя мост, где насыпь возвышалась особенно заметно, засек  ползущую впереди меня черную гадюку. Явно не обрадованная моему быстрому шагу, она ловко, тонким живым ручейком, «утекла» в расщелину между насыпью и шпалой. Виден был только конец ее шевелящегося хвоста. Так, ради любопытства, наклоняюсь, чтобы посмотреть на змею с другой стороны, но меня отвлек шевельнувшийся в полушаге кустик. Присмотрелся и обмер. Под кустиком и далее по всей покрытой серой щебёнкой насыпи, полу-вытянувшись, разомлев на солнце, почти сплошь лежали змеи. В большинстве – черные болотные гадюки. Однако были и кофейно-коричневые, сизовато-серые и прочего окраса, разные по длине и толщине особи. Поражало то, что за пять минут до моего подъема на «железку», по рельсам, грохоча, промчалась длинная, переполненная пассажирами электричка. А этим, приспособившимся к цивилизации тварям, хоть бы что. Не пугает их ни грохот колес, ни вздрагивающая под рельсами насыпь, ни отталкивающий запах шпал. Да и меня   змеи не очень-то напугались. Только крайние лениво шевельнулись: «Пугайся, мол, ты, дед, нашей массовой солидарности!». Позже, женщина, участок которой ближе всего к этому змеиному царству,  объяснила мне:
- Так у них же там пляж! К десятичасовой электричке выползают туда из леса и болот отогреваться. А к вечеру возвращаются. Во дворы к нам даже вползают. – Помрачнев, добавила: - Собака-то такая красавица и умница у нас была… Кинулась к гадюке, а та её и цапнула за нос. Не спасли. Умерла. Теперь вот противоядную сыворотку под рукой держу.

Вспомнив сейчас об этом в своей пещере, прячу под накидку руку, свесившуюся с постели, отодвигаю подальше от края обутые ноги.
- Господи, спаси, сохрани и помилуй, - произношу с надеждой и чувствую, как всего меня постепенно накрывает тёплая, мягкая волна крепкого сна.
Опасность, в которой я оказался, давит на меня постоянно. Давит угнетающе. И любые мысленные, физические или психологические отключения от неё дают  внутреннее облегчение. Во второй половине  ночи такую «передышку» дал мне, как ни странно, сон. Не «типовой», кошмарный, а обычный, можно сказать, нормальный сон. Всё приснилось четко, ясно, красочно, словно происходило на самом деле.
Наша московская квартира. Светлая, уютная кухня. Лампа-люстра над покрытым белой скатертью столом.  Мягкий свет. Инна, вернувшаяся из своего прибалттурне. Медленно, как бы нехотя, попивая чай из чашки, расписанной красными маками, она делится впечатлениями:
- Ой, а этот собор у них… Как его? Содомский?..
- Домский
- Да-да… Ой, красавец!
С этим, не очень искренним, эмоциональным восторгом, кладёт на мою тарелку кусок бисквитного торта. Я же, вместо того, чтобы, как обычно, отказаться, ем его охотно и даже – жадно.
- Ешь, ешь, соскучился по сладкому… Ах, ты мой деданюшка! – уже с непритворной шутливостью она встает и мягко обвивает руки вокруг моей шеи.
- Ах, ты моя бабуленька! – подыгрываю я, обнимая женушку и утыкаясь лицом в её грудь.
«Деданя» (дед Ваня) и «бабуленька» - это от раннего детства нашей внучки Катюши. Упоминание  о ней всегда улаживает наши с женой отношения. Отношения разные и порой – ох, какие разные, на пути нашего с ней жития-бытия.
Отстранившись от ласк «бабуленьки», вновь принимаюсь за торт, и тут - просыпаюсь.

Сразу, как обухом по моей непутёвой башке. Грубая каменная лежанка. Мрачные, чёрные стены. Угрюмый свод. Дыра в помутневшее небо. Все это безжалостно возвращается меня в горькую, но «правдивую» реальность.