Прости меня, мама!

    Психологи утверждают, что наше представление о жизни идёт от семьи. Это слепок, отражение наших чувств к своим родителям. С самыми родными людьми с детских лет и до старости ведём мы бесконечный диалог.
И я не избежала этой участи. Как бы удивилась моя мать, если бы дошли до неё мои теперешние мысли и горькое раскаянье…
     «Мама, милая мама, как тебя я люблю!» - пела я в ранней юности со школьной сцены, не вдаваясь в смысл простых в своей  проникновенности слов. Это ведь песня!
А дома, у нас, произносить такие слова было не принято: мать не отличалась в проявлении чувств. У меня и в мыслях никогда не было поплакать, уткнувшись ей в плечо, прижаться, пошептаться вдвоём…
   Где-то в самой глубине своего сердечка я чувствовала, что не желанна матери. Вот младшенький, Валюшка -  другое дело. Его она отличала вдруг затеплевшим взглядом, чуть заметной улыбкой, ласковым шлепком…
Я до сих пор не могу сказать, любила ли я мать.
С детской поры во мне осталось щемящее чувство несправедливости, на которую мать была щедра по отношению ко мне. Может, от того что, я всю жизнь была для неё укором, каждодневным напоминанием о том, что хотелось забыть.
      Внебрачный ребёнок, удочерённый отчимом - я узнала об этом случайно из разговоров родственников. На незаживающую ранку в детском сердце словно плеснули кипятком: растерянно пыталась вникнуть в суть услышанного, сопоставить со своими давними догадками – вот почему она со мной так!
   И всё  же мне было жаль её. В жизни совсем немного перепало ей хорошего. Муж пил, скандалил, корил ее за проступки молодости, частенько пускал в ход кулаки. Она жила, как пчёлка: работала за двоих, тянула нас с братом, возилась в крошечном огородике, разбитом невдалеке от городского трёхэтажного дома, выкармливала поросёнка на мясо в зиму.
   Став взрослой женщиной, войдя  в дом к свекрови, я потянулась к ней – чужой, назвав её дорогим именем, и словно отодвинула в сторону ту, что родила меня. Сколько лет прошло, а мне не забыть  то время, когда я стеснялась своей матери. Запоздалый стыд не отпускает меня.
    Только теперь я понимаю, как  нелегко ей было отправлять меня из дому в незнакомый город, в чужую семью, как пыталась она ласковыми письмами и подарками загладить свою несуществующую вину передо мной. Я поверила тогда, что нужна ей, пусть нелюбимая, но нужна!
    Мама часто приезжала ко мне в гости, нянчила моего крошку – сына, и я не переставала ей удивляться. Такой я её никогда не видела: смешно коверкающей ласковые слова, поющей детские песенки, укачивающей на руках внука! Все, что в детстве было недодано мне, отдала она моему сыну.
     Годы   сгладили  узлы  противоречий, разбили  стену  отчуждения  и  непонимания. Когда  я  уехала  в  Среднюю Азию,  мать  почти следом  поменяла  квартиру,  чтобы жить поближе ко мне.
Я видела, как трудно ей с постоянно пьющим мужем. Она и виду не показывала, что у неё нескладно в семье. Наводила уют в доме, покоряла всех соседей с улицы своими пирогами и печалилась только о том, что не всегда может помочь нам с братом деньгами и продуктами. Выйдя на пенсию, работу не оставила: «Как же без людей, замкнуться в четырех стенах?».
     Мы проглядели ее болезнь. Притаившаяся в правой груди опухоль, разрослась в сжирающий метастаз. Ничто не спасло - ни помощь высококвалифицированных врачей, ни лучшая клиника, ни новейшие дефицитные средства. Я знала, что мать угасает, и ее срок недолог. Но не думала, что увижу её такой: усохшей, слабой, с потухшим потусторонним взглядом и невнятным бормотанием. Лишь иногда она морщилась, когда я делала ей обезболивающие уколы или уговаривала поесть.
     Мать так ничего и не рассказала мне: я не знаю, как жила она до меня, каким было её детство, о чем ей мечталось. Всё унесла с собой. А я до сих пор не смирилась с её смертью.
Бывало, в юности  я мысленно клялась не быть похожей на неё, надеясь сделать иной мою собственную судьбу. Но годы идут, я меняюсь и часто ловлю себя на том, как прорастает во мне материнское – всё то, что когда-то раздражало меня,  глупую. И нет от этого спасения, нет защиты, потому что я – её продолжение. И теперь уже моей жизнью, в моей  несправедливости живёт она, моя мама…
     Теперь я понимаю, что жизненная стойкость у меня от матери. Она не терпела нытиков, знала что уныние – смертный грех, парализующий душу. Она знала, зачем живёт.
Много позже у великого поэта и философа Гёте я нашла определение цели жизни – это сама жизнь. В жизни всё  дело, а не в её результате. С Гёте соглашается Лев Толстой, десятки лет искавший истину, и, наконец, понявший: «Чтобы жить, надо любить жизнь. А чтобы любить жизнь, надо жить».
   Моя мать философов не читала, но сколько раз я слышала от нее похожие слова – простые и мудрые. Вот и выходит, что именно в семье мы берём первые уроки нравственности. А осознание того, правильно мы поступаем или дурно, приходит в процессе нашей собственной жизни.