Провожатый. Глава 8

   Память подобна дырявому зубу, из которого всегда можно извлечь остатки вчерашнего обеда.
   Костры инквизиции разжигались в моей жизни трижды. Я трижды осуждал на смерть своё прошлое, сжигая фотографии, письма, документы — всё, что могло быть вопиющим свидетельством того меня, которого я не желал знать. Но воспоминания, как старые вещи, отсыревшие на чердаке памяти, чадя истлевшими рукавами, заставляли задыхаться и кашлять моё настоящее.
   Скручиваясь гадюкой, я юлил по сырым расщелинам улиц, обдирая благородную узорчатую кожу о плотные стопки следов, оставленные здесь другими людьми. Я искал себя, я бежал от себя, и время, висевшее перед глазами категоричным знаком вопроса, рассыпалось позади многоточием.
   Теперь я знал, что сгоревший дом, сгоревшее чувство, сгоревшая жизнь равны в глазах той силы, что низведена людьми до функций душевой кабины: в юности мы приходим к ней, чтобы омыться, в старости — чтобы согреться.

   Я мог бы без труда найти Джейка, но беззвучное следование за ним было бы сродни торопливому чтению чужого дневника. Я же хотел насладиться кадрами его повседневности, как последним, итоговым фильмом гениального режиссёра. Он был во многом мне понятен и трогательно знаком, но было между нами одно отличие, которого я не мог понять: что заставляло его жить? Что было его топливом и аптечкой?
   Фонари погасили, чтобы каждый в городе смог понять, что утро уже наступило. Где-то здесь, между одинаковыми грязными домами есть другая реальность — та, где мой alter ego, мой герой счастлив. Я был мёртв, я был за гранью его бытия, но знал, что буду искать повсюду эти кусочки настоящего города — и обжигаться взглядом о бородавки новомодных построек; тянуться обнажёнными пальцами к пучку запылённой травы — и марать душу о слюнявый окурок; и, приласкав кошку своего внутреннего мира, долго смывать с рук кровь, невесть откуда взявшуюся у неё на спине.