Субару 6. 15. Хроники субару черновик

Месяц не виделись. Дурацкий ковид. Или грипп. Без разницы. Непреходящая головная боль, состояние дезориентации, кашель, насморк, желание спать, спать и спать. Тупая унылая тоска. У Лили еще, вдобавок, - отчаяние из-за плеча. Объем движений уменьшался, боль нарастала несмотря на лошадиные дозы лекарств. Она помнила, что где-то там есть он. Но ей не хотелось ни звонить, ни разговаривать. Почему всегда она? Что она скажет?
И все же она звонила. Раз в неделю. А он становился все скучнее. Чувствовалось, что тяготится ее звонками. Из вежливости берет трубку.
А теперь и вовсе не ответил и не перезвонил. И назавтра не перезвонил. В последний год такого не случалось. Казалось, уходит от нее, дальше и дальше. А ей грустно, но как-то нет желания его останавливать. Острое желание секса уменьшилось после климакса. Каждая встреча приносит только разочарование - в том, что опять ничего значимого не произошло, все то же место, все тот же пустой чай с редкой конфетой или вафелькой. Ей теперь нравилось баловать себя, бегать к нему голодной и грызть сухарик, как когда-то - не хотела и не могла. Ходит лишь потому, что другие еще хуже. Может и не ходить. Но эта убогость - в еде, в словах, в чувствах, - вызывает нечто схожее с презрением.
Даже у нее появился доход. Она накупила модной одежды - не бог весть что, но красиво, современно, пусть и недорого и недолго вечно. Можно подумать, она вечная. Разве нужно, чтобы ее пальто с сапогами прожили дольше нее?
А он не меняется. Все те же песни, те же тётеньки. Он не понимает, что она уже не ревнует - ей просто скучно и неприятно, если он отвлекается на разговоры, когда она с ним. Невежливо. И все..
Но, но... представить, что в жизни больше не будет мужчины, как-то печально. А не будет. Ибо она не в состоянии никого представить на его месте. Опять ходила на свидания с "женихами". Но только на свидания, в кафе. Хорошо. Но невероятно представить в постели. Там Максим. Что бы ни было.

И, значит, теперь он решил исчезнуть окончательно. Как всегда, в тот момент, когда ей потребовались его услуги. Во-первых, она устраивается на работу. Она - на работу! Официальную. С зарплатой на карточку. Когда она увидела первый крохотный кусочек аванса, расплакалась. Все, она теперь по правде работает! Но ей нужен медосмотр. И санация ротовой полости. А там как раз что-то отвалилось и болит. Вот зачем ей еще и это сейчас?
И вновь она видит пропущенный вызов ночью, когда звонить уже поздно. Ладно. Мгновенно успокаивается и перезванивать не спешит. Все на месте. Ну, пропустил день. Может, тоже не услышал, а потом было поздно. Все в порядке. И к стоматологу она идет официально и без внутренней дрожи. Муж знает, что ей предстоит медосмотр.
Такси она предусмотрительно вызывает к крайнему подъезду, оно приезжает вовремя, и муж не точно не видит, как она уезжает. Все хорошо.
"Тьфу тьфу тьфу", - серьезно ответил Максим на вопрос о самочувствии в целом и о спине. Он суеверный. Верит в знаки и приметы, что не мешает ему быть маскулинным. Не говорит с презрением, что это все чушь. Ему не нужно изображать крутость, казаться значительнее на фоне других. Нужды нет. На ее: "Я устроилась на работу, и мне нужна санация перед медосмотром", - реагирует столь радостно-удивленным: "Да ты что?!", что ей хочется рассказать ему все обо всем. Она вообще больше не притворяется, не пытается выглядеть умнее, холоднее, загадочнее. Думать, что ответить на его фразы. Она понимает, что он все про нее знает. И принимает это, несмотря на отдельные конфликты. Знает ее слабости, страхи, знает ее чувства к нему. Незачем играть, незачем изображать равнодушие, умничать, говорить красивым голосом. Если ревнует, скажет, что ревнует. Просто, без истерик и выяснений. А он просто примет к сведению, или объяснит, если есть что объяснить. Она может сказать, что волосы не смогла уложить из-за больной руки, и очень трудно брить подмышки. Она не скрывает, что делает с собой какие-то действия, что не является просто таким совершенным образцом женственности, у которого, к примеру, каким-то чудом подмышки гладкие сами собой, и помада на губах возникает непроизвольно. Ну, потому что "принцессы не какают". То есть, стала вести себя, как он. Очень спокойно и просто говорить о естественных вещах, слабости, болезнях и тому подобном. Просто не зацикливаться на этом, не говорить так, что от этого противно, но и не скрывать ничего. Пожалуй, это и есть уверенность в себе. Он много дал ей в качестве примера. И она устала играть в ненужные игры. Она помнит, как это делать, если потребуется. Но как хорошо этого не делать.

Когда он открывает ей дверь, она с радостью отмечает, что он непривычно высокий, как раньше, до того, как начал маяться со спиной, горбиться. Ей больно было видеть это, казалось, он сморщивается, ссыхается, стареет. Теперь она видит, что это была просто болезнь. Он большой, высокий, прямой, яркий. Несмотря на седину - яркий. Глаза, брови, усы - тёмные, кожа смугловатая. Нет противного выражения недовольства, прилипшего к нему последние месяцы. Значит, это была просто постоянная боль, ему правда было очень плохо, а она все подозревала по привычке, что ее не любит, на нее раздражен, скрывает что-то. Она отвыкла видеть его красивым. Любого любила, терпела, как терпела бы свое собственное тело, каким бы оно ни было - ведь это ее тело. Но теперь она ужасно обрадовалась.
Лечить нужно было немного, но в целом вышло пять зубов - что-то подправить, где-то шейку закрыть, что-то полечить по-настоящему.
- Плохо чистишь. Очень быстро кариес возникает.
- Я не могла там чистить. Говорила же, не прикоснуться щёткой из-за шейки.
Бормашинка работала, новый наконечник сиял. На самом деле все было сломано задолго до месяца болезни. Лиля просила что-нибудь сделать,  Максим огрызался: "Чем? Пальцем?"
Рентгеновский аппарат по новым законам пришлось сдавать в утилизацию,  найти которую было проблемой. К нему привязались даже за граффити на наружней стороне дома. Отмывайте, а иначе - штраф. Лиле все не верилось, казалось, он нарочно создаёт проблемы, чтобы ее не лечить, чтобы быть злым и депрессивным. Казалось.
- Сейчас потерпи немножко, передний. Терпи.
Глаза его были полны того автоматического сопереживания, какое возникало у Лили, если она давала дочке горькое лекарство - при этом она не могла удержаться, чтобы не повторить глотательное движение. Пару раз Лиля тихонько ойкнула, но не шелохнулась.
- Ну как ты терпишь, а! Молодец правда. Мужики так вообще не терпят.
Он выдохнул расслабленно.
- Да ладно тебе. По сравнению с плечом это вообще ничего. Немножко больновато.
Приятно было смотреть, как он замешивает материал. Смотрит в глаза. Напевает, продолжая смотреть на нее... ласково. "Звездочка моя ясная, как же я хочу рядом быть...". Это тебе не "Антошка" или песни Остапа Бендера. Такое пусть поет. Век бы слушать. И хорошо поет.
Он выпил чай залпом, соорудил постель на полу, разделся и лег. Она еще потопталась возле холодильника с чаем, медленно жуя булочку, привыкая к чуть изменившейся поверхности зубов. А затем нырнула к нему под одеяло, как была, в джинсах и свитере. Не самой же раздеваться? Не за тем она пришла, а только чтобы зубы полечить, и увидеть его.
Он обнял крепко-крепко. Она уткнулась лицом в него и замерла. Вдохнула его запах и ощутила счастье. Полное, абсолютное, вкусное, физически измеряемое в минутах. Ничего. Больше. Не надо.
Ей снился сон наяву. Перед глазами шел спектакль, созданный по мотивам японской легенды, про ожившую сакуру, превратившуюся в человека, который проходит путь, ищет себя - среди крестьян, бродячих артистов-акробатов, самураев, и, наконец, в храме буддийских монахов. А его любит девушка - преданно и безответно, ждет и верит в его возвращение. Но, когда совершенный человек, наконец,  замечает ее и ее чувства - богиня призывает его к себе, вновь обращает в цветущее дерево. Тогда девушка умоляет богиню, если уж нельзя оставить его среди людей, сделать и ее - деревом. И быть вместе навеки хотя бы таким способом. Человек-дух обнимает ее, улыбается, привлекает к себе; они встают на вершину холма, а спасенные им крестьяне и рыболовы засыпают цветами обоих. Краткий миг любви, чтобы после обратиться в дерево. Тогда она не удержалась от слез.
- Странно, - сказала она. - Я сплю и не сплю, я как сон наяву вижу. Тот спектакль, на котором мы были перед тем, как я заболела.
- Что за спектакль?
- "Цветок сакуры".
- Расскажи, - просит он с неожиданным интересом.
Она рассказывает.
Впрочем, дальше все равно все было как всегда, и затем она очутилась дома. И снова непонятно, зачем это надо.
...
Позвонила перед самым днем его рождения, впритык. Потому что когда звонила заранее, он не ответил. Опять шевельнулась противная мысль, что специально хочет протянуть, пропустить праздники. А в час ночи ощутила, что он думает о ней. Просто почувствовала. И успокоилась. Не мог ответить, или только сейчас увидел ее звонок, завтра позвонит уже. Но звезды не дали ей спокойно ждать до завтра. Тысяча маленьких незначительных совпадений привели к тому, что в три ночи ей потребовалось авторизоваться в сервисе для вывода заработанных денег, получить код в смс. Сложив мысленно все совпадения, она уже понимала, что увидит сейчас в телефоне, когда придет техническая смс, не зря же она придет. Единственное, чего не ожидала - что его пропущенный будет значиться ровно в час ночи. Когда она ощутила его мысли. И каков нахал-то, а! Звонить замужней женщине в час ночи! Ну, ясно, почему она не слышала- он просто тренькнул на секунду, думая, что она лежит в кровати, и телефон рядом, если сможет - перенаберет. И, значит, уверен на сто процентов, что рядом с ней нет мужа. Только вот она еще не лежала, а активно что-то делала по дому.
Утром он позвонил снова.
- Сколько времени? - сонным голосом.
- Одиннадцать. Ты спишь?
- Да...
- Ну спи тогда, все равно не соображаешь ничего. Я перезвоню позже.
- Хорошо...
Она уже не боялась, что не договорятся. Сказал, что позвонит, значит, позвонит. Неизвестно когда, конечно, но позвонит.

- Завтра могу утром. Впрочем, могу и вечером...
- Нет, вечером никак...
- Пить с друзьями будешь? - весело, подавив ревность.
- Почему сразу пить? С бабушкой буду. Надо с ней отметить.
- Странно... Ладно, ну, мне утром и лучше.
(Раньше ведь он вообще не хотел встречаться именно в этот день, даже в прошлый год
отмечали позже, совместно. В свои праздники он ее не впускал.)
- Только я не знаю... могут прийти рабочие, с капремонта нашим. Старушка не сможет им объяснить, если что.
- Хорошо. Ты только заранее позвони, если что-то не получается. Я встану очень рано.
- Угум...

Все складывалось просто отлично. Утром она уйдет на прием, и никто не знает, сколько она там пробудет. И собраться и одеться есть время. Как хорошо, что на прием ей назначено восьмого, а она-то еще расстраивалась. Просто ангел дорожку ей стелит, гладкую, золотом вышитую. Все слишком хорошо. Наверняка он позвонит, что придут ремонтные рабочие, и он не сможет уйти. Раз сказал о них, значит, собирались. Раз собирались - придут. Не хотел ее обижать, а сам уже решил, что не хочет встречаться. Для того и устроил водевиль с несколькими звонками за день. Отвлечь ее внимание.
Тем не менее, не звонит. Просто не придет? Будет очень глупо взять такси и ехать к тому, кто не придет.

Травматолог приняла ее быстро, и дала направления на массаж, лфк, амплипульс.
Лиля дошла до кабинета физиотерапии, там был перерыв, еще пятнадцать минут ждать. Да ну... В понедельник запишется...Не убежит физиотерапия, все равно сегодня не начнут. Она обычно Слишком обязательная и послушная, всегда выполняет все указания так, словно от этого зависит чья-то жизнь. Почему? Ничего не случится, если она сделает что-то на день позже. Вон, болела, месяц пропустила все лечение, и что теперь?
Правда, надо ему позвонить...
Он не ответил. И раз, и два, и три. Ну, вот. Пожалуйста. Ладно. Все равно она поедет туда. На автобусе, ибо погода прекрасная, а ей все равно надо зайти куда-нибудь и купить что-то к чаю, раз не купила подарок. Ибо утром автобус будет полупустой, и ехать будет приятнее, чем в неизвестно каком такси, которое неизвестно когда приедет.
Зашла в киоск с местной продукцией, выбрала какие-то непонятные выпеченные изделия, наверное, похожие на эклеры и кексы. Ничего ей не нравилось, но надо было хоть что-то взять.
Автобус подошёл в тот самый миг, когда она подумала: "Пусть бы сейчас подошел". Пустой. С ее любимым местом. С видом на проезжающие субару... Хорошо, что автобус, а не такси, вдруг она зря деньги потеряет. Раз он куда-то исчез опять.
Любимая мелодия раздалась в автобусе.
- Привет, когда ты едешь-то?
- Так уже. Еду.
- Ой, тогда и я сейчас быстро.
Надо же. Все прямо-таки слишком хорошо и спокойно. Так не бывает.
Дернулась, заметив его у машины, попыталась скрыться. Зачем-то. По старой реакции тела, наверное. Когда она вот так раньше шагала от остановки.
"Зачем я это делаю?" Ах, да, не хочу, чтобы он знал про автобус. Чтобы не привыкал. Ну... ладно. Как в холодную воду нырнула. Первый раз он пришел в сам день рождения, а не после, специально, чтобы отметить его с ней.
Опять БМВ. Какие у него ужасно некрасивые диски колес, изуродованные какие-то, и непонятно, в чем тут дело.
Он берет ее под руку.
- Здесь лед под снегом. Я чуть не навернулся, осторожно!
Лиля совсем не ощущает скользоты, уверенно ступает почти новыми сапожками. Она вообще во всем новом. Черный модный пуховик, горчично-желтая шапочка с намёком на кошачьи уши сидит, как влитая, жёлтый палантин... За эти вещи (пусть и ширпотреб с Вайлдберриз, похожие у всех, как униформа, зато - писк моды. А еще - максимальный комфорт, продуманные детали. Герметичность, тепло, удобство и эстетика. Любая другая одежда сейчас не актуальна.
Но пусть он думает, что ей нужна помощь. От него - единственного - она готова, и даже хочет ее принять. Хотя она может справиться сама с любой ситуацией. Но ей просто приятно, если он поможет. О чем она когда-то честно и сообщила. Да, и шоколадки она купит себе сама, гораздо лучше. Но его шоколадку - просто приятно...
Она не виснет на нем, но держится, раз предложил. Отнимает руку первой.
- Ладно, я сегодня добрая! На автобусе приехала! С поликлиники удрала. Сходила на прием, и она дала мне направления на физио, массаж и прочее. Я подумала - ничего страшного, если запишусь в понедельник. А дома скажу, что уже ходила...
- Что они сказали?
- Продолжать то же лечение... "Береги руку, Сеня...". Сменили препарат. Обострение, мол, мог спровоцировать вирус. Я-то была уверена, что ты первым узнаешь об операции и услышишь мою истерику по поводу. Я прямо настаивала на операции, - ну раз показана по всем признакам, и мне все хуже... Но она так убедительно сказала, что нет...
- Ну и хорошо. Правильно, тебе покой нужен был, сразу после травмы, а ты до упора на лошадях скакала! Дергала, дергала, пока не стало совсем плохо. И дочке не позволяй себя за руку тянуть, как она любит...
- Да что ты, она теперь прочно усвоила, что к моей руке прикасаться нельзя, и помогает, где может. Не то, что некоторые, - не удержалась она от привычно-злобного выпада в сторону мужа. - Сидит второй месяц дома, и только: "Чего бы поесть...". Ладно, опять начинаю...
- Но обследовать все-таки надо. Узнать, что у тебя там произошло, почему так долго и ничего не помогает. МРТ сделать.
- Ну это только платно, самой, да. Поликлиника не дает направлений... Так вот, вышла я из нее, прошла до кондитерского киоска, а там остановка рядом, и автобус подъехал как раз. Конечно, это не подарок, - я не успела ничего придумать, не до того сейчас. Но не с пустыми же руками идти.
- Да что ты, ничего не надо! Сама пришла - и хорошо!

Глаза и объятия говорили гораздо больше. О том, что, кроме нее, ему не с кем и отметить, собственно; не с кем душевно посидеть. Что ему неприятны, страшны эти растущие полукруглые цифры, а она - своим наличием, своим смехом, своей (относительной) молодостью, своим днем рождения по-соседству, через неделю, а главное - своей любовью  к нему, - заслоняет его от гнетущих мыслей, защищает, уносит в тепло и уют, в нежность и нужность. Всегда. В любом возрасте.
Они поспешно пьют чай, беспрерывно обнимаясь, прикасаясь друг к другу, прилипая счастливыми глазами. "Ты есть! Ты здесь! Я есть, я здесь! Мы здесь! Нам тепло..."
- Я ведь ненадолго... Просто поздравить. Я вообще ничего не сказала дома. Ушла на прием, и все. Хорошо бы, он спал.. Но он сегодня может в любой момент позвонить. И что я буду говорить, не знаю.
- А если правду сказать, что пошла поздравить?
- Угу... Я была в таком состоянии всю неделю - и рука, и вирус еще, и отчеты, и медосмотр, и тестовой экзамен. Я сплю по три часа, лежать могу только на одном боку, просыпаюсь от боли. Он очень удивится, если я еще куда-то пойду по доброй воле...
- Тогда да... Ешь мандаринку, специально очистил. Этот сладкий. А это что? Ух ты, какая большая! - вытащил из пакетика странного вида эклер-крендель. Конечно, у него есть какое-то жуткое специальное немецкое название в стиле "гамбургер, бурбурмургер, штрудель-мугуль"... Лиля не запомнила. Безвкусная сладость. И все же эти "мургурбули" создали обстановку праздничного чаепития, что бы он ни говорил. Ей есть не хотелось, сушило во рту. Съела мандарин.
- Ты калитки любишь? Я ее на всякий случай купила, - она не уточнила "если бы ты не пришел", - Стася любит, ей бы принесла, вроде как с магазина.
- Умно. Конечно, возьми с собой.
Лучше бы она купила одних простых калиток,  из всего они - самое съедобное.
- И вообще... о таких вещах я должна была бы его предупредить, а не исчезать внезапно, - продолжила она про версию "сказать правду".
- Точно... конечно. Тогда где ты была?
- Не знаю. Совру что-нибудь, - беспечно.
- Ты же не умеешь, - усмехнулся.
- Научилась... - вздохнула.
- А на каком боку ты лежишь, на левом? На диване лучше, или на твёрдом полу?
- Наверное, на полу... места больше.
Очень осторожно снимает с нее одежду. На ней тёплые шерстяные носки (в этом году она впервые решает, что необязательно надевать стильные чёрные или белые носочки, как, впрочем, и многое другое необязательно - делается лишь для себя самой: "могу еще не снижать планку").
Зацеловывает всю. Бритый (утро же), неколючий. С губ - на шею, плечи. Задержавшись на груди, перемещается ниже. Ей щекотно, когда целуют живот, она замирает, затаивает дыхание, потому что знает уже, что будет дальше. Было уже один раз, недавно. Так, куце, не слишком умело, нерешительно, словно впервые в жизни, словно давно хотел, но боялся - что окажется неприятно, или пострадает какая-то ложная мужская гордость. Может, и правда, впервые. Для нее - не столь важно физически (ей с ним и без этого изыска прекрасно), а вот душевно - потрясло.
Сегодня он уже действует свободно и расслабленно, без всякой опаски. Наслаждается процессом, наслаждается ее криком, возносящимся к небесам, равно восхищенный и ею, и самим собою, продолжает еще не один раз, увлекается. Когда она, не в силах больше, ласково и нежно отстраняет его от себя, он повинуется просьбе, но, переполненный эмоциями, на несколько мгновений снова припадает к ней губами, отчаянно-благодарно, быстро целуя нежную кожу бедер - слева и справа, с детским чмоканьем, со смехом, и стоном одновременно.
Она еще не успевает отдохнуть, и дальнейшее, основное действие, не приносит ей никаких физических ощущений, но это не имеет значения. Она любит еще сильнее, если только это возможно...
Она спешит больше, чем он. Нервничает. Странно, что телефон не звонит.
- Возьми с собой остатки этой фигни, там же крем. Бабушке булочку, она хотела... ты тогда рассказывал, мне так жалко стало, что она булочку просила купить...
- Да ты не поняла, нет, что ты. - Он выглядит смущённо. - В доме полно еды! Это просто тактика такая, чтобы она вышла в магазин сама, засиживается ведь. Говорит: "Купи торт, мне надо тебя поздравить".
- Больше не печёт?
- Нет. Забывает все. Пытаюсь ее хоть заставить сварить что-нибудь, нет, все разморозит, и ничего не сделает...
- Все равно забери.
- Давай напополам?
Открывает двери, протягивает ей руку там, где якобы скользко. Она радостно хватается - за ладонь, затем перемещается под локоть. Хорошо, что ему скользко, ей так вроде бы и нет.
Перекладывает какие-то бумаги на заднем сиденье. Лиля видит большую, почти новую, раскраску.
- Дай? Хотя...чье это? - спохватывается.
Следует довольно долгий рассказ про сбор макулатуры, и каких-то знакомых, которые что-то там попросили... Но все это время на ней счастливый взгляд прекрасных молодых глаз. Молодых - полных энергии, интереса.
- Видишь, как много я рассказал? Но лучше, правда, не надо. - Убирает раскраску. Помнит, насколько она мнительна к чужим вещам. Да он и сам такой.
Она даже приревновать не успевает как следует. Задумывается на секунду - что бы такого умного ответить, как прежде... И решает не говорить ничего умного. Вздыхает, усаживаясь в машину:
- Много рассказал. Из всего твоего рассказа я услышала только то, что ты общаешься с какими-то женщинами.
Не собирается она ничего скрывать. Ни ревность, ни то, что ничего не поняла. Незачем ей перед ним изображать из себя миссис Марпл, или как там ее... Она такая, какая есть. Тупая, ревнивая, медленно соображающая, любящая. Он ведь именно такую ее лю..., ну, по крайней мере хочет. С ней такой - он счастлив. Ну, во всяком случае, ему хорошо. Да знает он о ней все, к чему эти игры после такого?
- Я и с мужчинами общаюсь, - произносит он.
Собственно, тема не стоит выеденного яйца. Или верить, или нет. Он с ней. А общение с многочисленными людьми - в этом его не переделаешь. Наверное, даже хорошо, что они не встретились в молодости. Она бы с ума сошла. Тогда, судя по его рассказам, и слухам о нем, верностью он не отличался. Возможно, жена закрывала глаза на многое. Лиля не смогла бы. Ее и так кипятком обдает при одной лишь мысли, что кто-то может к нему прикоснуться даже дружески, она бы пациенток в порошок стёрла, но нельзя, это его работа.
- Видишь, как тетка на нас уставилась? Это она тебе завидует. Под шапкой моей лысины не видно, - засмеялся.
- Да глядя на твою шапку нормальные люди испуганно перекрестятся!
- Зато она меня спасала не раз. Это - шлем... Без нее бы башку пробил давно... Ну вот, опять! Стоило поблагодарить водителя, так прямо из окна высунулся, рассматривает тебя.
- Они удивляются, что такая молодая красивая девушка делает рядом с тобой.  Впрочем, может, думают, дочка. Извини, я так... - соображает, что шутка уже вышла довольно жестокой.
Но он на удивление миролюбиво смеётся.
- Да, я знаю...
- Целовать не буду, у меня сифилис и герпес на губе...
- Да иди ты! - шутливо отмахивается.
- Это ты мне сказал?
- Нет... герпесу. Все... День рождения закончился, больше ничего не будет, теперь надо ехать к бухгалтеру, в налоговую...
Почему-то она совсем не переживает, что напоследок ее практически "послали".
А через неделю она вновь идет туда. То есть, едет. Отмечать собственный день рождения. Пропускает занятие лфк, делает только амплипульс, и сразу вызывает такси. Потому что очень холодно. И вновь ей кажется, что он забудет, не придёт, или ее ждет еще какая-нибудь неприятность. Потому что все идет не так, она слишком легко оделась в мороз, от холода постоянно хочется в туалет, а такси все нет. Ей не нравится отражение в зеркале, она какая-то красная и опухшая, светлый цвет волос раздражает, амплипульс оказывается камерой пыток (электрод попадает в точку выхода нерва, и, как не поправляет его, боль уже не уходит. Хочется плакать и жалеть саму себя.
В стоматологии какая-то пациентка, правда, уже уходит. Он сказал, освободится к двенадцати. Мог бы ради нее и не брать никого...
Но как только закрывается дверь за женщиной, Максим направляется к Лиле, прижимает к себе, и произносит это "с днем рождения". Очень обычные слова, очень необычно другое. Никто никогда не поздравлял ее с таким жаром, таким счастливым восторгом. Он закруживает ее вихрем слов, нежностей, романтических глупостей, которых раньше от него было не дождаться. Даже в прошлый год, когда он впервые соизволил отметить-таки их дни рождения в один день, - не то небрежно, не то смущённо, сунул ей коробку конфет, пусть и замечательных, и сразу ретировался в подсобку - словно душа не выдержала напряжения.
- Это тебе раз, - он поставил на холодильник маленькую бутылочку розового полусладкого шампанского - наверняка недорогой фигни по акции, но... розовое полусладкое - как она любит. Она не говорила. Он чувствует, что она любит. В отличие от Вани, который принес однажды по ее просьбе шампанское, но - брют. Дорогую импортную кислятину, которую она пыталась в себя влить, чтобы не выкинуть... И все же, разве это подарок? Двести рублей за такси и то выглядят более весомыми - это не еда или питье.
- Вот тебе два, - извлёк из шкафчика большую коробку. Да, большая, но - стандартный шоколадный набор. Не то. Что ей хотелось бы. Лёгкий осадок. Он упорно не дарит ей чего-нибудь памятного, что нельзя съесть или выпить. И вечные мандаринки. Пусть даже и "очистил для тебя". Да, раньше он не делал такого. Но ей мало, мало! Ей всегда его мало.
Она ковыряет обёртку пробки.
"Нет, я не хочу открывать. Только посмотреть, смогу ли открыть дома сама... Да, мандаринку буду. И чай. Хотя мне бы лучше булочку сейчас." Он находит булочку. Съедают напополам, точнее, она съедает большую часть.
Он обводит аппликацию-сердечко на ее свитере:
- Я думал, это для меня...
"Да, конечно, все для тебя... с самого начала. Все отдала тебе. Сердце. А ты предложил руку? Но теперь ты хоть делаешь вид, словно это сердечко тебе, не то, чтобы нужно, - а хотя бы не в тягость. Мало, дорогой."
- Ах, нет, это просто лайк...
- Пахнет чем-то, да? Как горелым. Обогреватель, может. Ты не чувствуешь?
(Тема поднималась многократно).
- Нет. И нос у меня не забит, хоть и сифилис все еще не прошёл. Кашель, насморк. Но нет, ничего не чувствую, в смысле, необычного. Все, как всегда. Стоматология. Твой запах.
- Да? - ей приятно видеть, как он слегка пугается, для него это важно. - Я с утра мылся, но снег почистить пришлось опять, чтобы машину поставить.
- Мурррр... - она прижимается к нему, - да я не о том, - с улыбкой в голосе. - Просто запах тебя. Привычный. Как всегда. Не знаю, что там еще, очень лёгкое, может, мыло.
- Крем, наверное, - с облегчением, обнимая ее. Они пьют чай и жуют булочку, обнимаясь.
Ага, значит, это крем после бритья. Сегодня его щеки гладкие и нежные,щетина не колется. Хочется думать, что это ради нее. Мужской парфюм слишком резкий, даже дезодоранты, а этот, почти неуловимый оттенок крема практически без отдушки, лишь дополняет запах его кожи.
- Торопиться надо... я опять уехала, ничего не сказав.
- Давай скорее тогда, - застелил диван одеялом и покрывалом.
- А белье где?
- Господи, забыл.
- Не той стороной...
- Это важно?
- Сейчас - нет, а вообще - да.
Она терпеть не может, когда простыни положены изнаночной, бледной стороной.
Плюхает ее к себе на колени, гладит, целует.
"Совсем забыл про мой герпес...конечно, он зажил почти, но все-таки она еще чувствует корочку на губе". Какое там... Все их микробы - общие. Хоть это и глупо. Сегодня он превосходит самого себя, если такое возможно. Ей даже страшно, потому что это ведь - главный подарок. И нежность, и абсолют, и преклонение, и разврат, и все это - лишь преамбула перед слиянием в единое, когда она снова задыхается от мгновенно и естественно нахлынувшего счастья, издавая крики ирокезов. И больше уже ничего не хочет, слишком все полно, слишком прекрасно, все, все... Правда, к прекрасному опять присоединяется непрекрасный штрих - резко начинается мигрень, которая теперь почти всегда отравляет ей удовольствие. Странно, ведь она даже не напрягалась. Видимо, сказывается психическое напряжение и вечный недосып - приходит утрами, и не может выспаться из-за боли в плече.
Звенит телефон.
Максим приподнимается над ней, она смотрит ему в глаза. Уже не подглядывая украдкой, не смущаясь, открыто смотрят оба, смеются, целуются.
- Это, наверное, опять "Вадим из Сбербанка".Нет, я не променяю тебя на него!
("Эх, где ты был с такими словами пару лет назад... хотя бы с такими...").
Он продолжает любить ее. Сейчас она уверена, что - любить. Она сообщает, что ей достаточно, не нужно тянуть и продолжать. Говорит про головную боль. Он расстраивается, приносит ей чай, гладит ее голову, плечи, руку. Долго массирует, старается, очень старается помочь. Она чувствует это. Но боль не проходит. Ей уже необходим суматриптан, домашняя тёплая еда, своя кровать. Любовь не лечит, хотя и должна по всем законам жанра. Нет у него способности к экстрасенсорике, несмотря на мощную энергетику и старание. Голова болит все сильнее. Периферией сознания она удивляется, как у него хватает сил, после всего.
- Садись, - говорит он, подсовывая ей тапочки под ноги; встаёт перед ней.
- Нет, - она отшатывается, - зачем это еще? Что у меня перед носом болтается?
- Господи, да не смотри, - поворачивается боком. - Так удобнее просто, голову.
- Смотреть-то ладно, - испуганно спохватывается. - Я думала, ты хотел, чтобы я не только смотрела...
- С чего ты взяла? Хотя, да, очень удобно... - смеется и продолжает растирать ее голову, мышцы шеи, биоактивные точки.
Она так надеялась, что поможет. Не помогло.
...
- Я как герой-любовник, правда? - смеется он, обгоняя какие-то машины, - они в самом деле слишком задержались, и она торопится.
- Не хватает только цветочков...
- Цветочки... правда, я не подумал. Какие ты любишь? - реверанс вместо привычного "Я не дарю цветов!". Проезжают мимо салона свадебных платьев, как всегда. - Но, наверное, это не слишком хорошо будет, если ты домой с цветами придёшь.
- Любые люблю. - (позже, дома, додумывает "кроме темно-красных роз, которые всегда дарит муж, и хризантем. Неживые они какие-то".) - Да я с чем только домой не приходила!
Вот зачем она так, а? Во-первых, огромный букет она не рискнула принести, попросила вовремя подвернувшегося соседа спрятать на время. Во-вторых, не так уж много она всего и приносила. В третьих, надо ведь уточнить, что она просто ходила на свидания, в кафе... Но она не уточняет. О другом говорит:
- Если не очень большой, можно и в пакет спрятать.
Так глупо. Такая ревность не в ее пользу. Если бы он видел те цветочки и подарки, другое дело, а рассказывать о них... Он терпит, но это явно большой минус. Разве что... разве что, может быть... может, она для него уже настолько - она, и все тут, что плюсы и минусы уже не имеют значения. Ведь когда любишь - даже глупость может умилить.
Она выходит из БМВ, говорит "пока", собирается закрыть дверь. Вслед ей несётся веселое:
- А поцеловать?
Это, конечно, шутка, и не нужно реагировать, как дуре, надо просто посмеяться. Но она реагирует, как дура. Смеется, конечно, но с готовностью возвращается, просовывается в машину и тянется к нему. Он целует, смеется и повторяет: "С днем рождения!"
...
Субару, как приятно видеть тебя, надоел этот унылый бумер со страшными колёсами, черно-ржавыми дисками.
- Не соображаю сегодня. Куда надо заехать?
- На Чайкиной.
- Во сколько?
- Неважно, главное, до четырёх.
- И все?
- Ну, можно еще на Луначарского, где сангиг-тесты сдают, но это уже много, нереально. Сил нет. Там обед с часу до двух.
- Да, и к ним лучше ехать с утра, с девяти. После обеда они, считай, не работают.
Он все знает, ему не нужно долго и муторно объяснять, как мужу. Конечно, скорее всего, ему приходилось проходить те же тесты и посещать те же конторы, что и ей. Но это не умаляет того, насколько быстро он улавливает ее слова. Не заставляет повторять ее миллион раз одно и то же, делая вид, что она плохо и непонятно объясняет. Потому что он слушает, вникает, мысленно с ней, в ее делах. Мужу можно сто раз назвать адрес, время, название организации и цель посещения, и услышать: "Нормально не говоришь! Все из тебя клещами надо тащить! Почему разные адреса, почему два? Ты не говорила! Ты издеваешься!". Лиля привыкла, что, сколько ни объясняй - если ты назвала больше одного адреса, это будет считаться издевкой. И она должна подробно изложить, что она будет делать в каждом офисе, отрапортовать должности сотрудников, к которым идет, время до секунды и так далее. И все равно окажется неправа...  Максим не делает ничего особенного, но, после мужа, его спокойная быстрая реакция кажется ей невероятной.
- Как он меня достал, я не могу! Можно, я пожалоблюсь?
Сидят на диване в обнимку.
- Спать хочешь? Ложись, спи. Я тебя укрою. Могу съездить на пару часов, мне тоже надо в бухгалерию, потом вернусь.
- Нет. Я боюсь так оставаться. Не надо.
Максим сообщает, что ему тоже надо будет без нее забрать собранную гуманитарную помощь, отвезти в пункт передачи для участников СВО.
Он говорит сейчас так открыто, что Лиля спрашивает:
- Ты официально теперь этим занимаешься?
- Нет, официально я ни в чем не участвую.
- Надо же. Я выпала из жизни. С этой рукой, с этим ковидом, с этим мужем дома - то отпуск, то больничный, - я уже забыла про войну. Мне казалось, она закончилась..
- Нет, - грустно и серьезно, - не закончилась.
Опять мелькает воспоминание из "Уннсенных ветром". Подходящее не по смыслу, а лишь по ощущению. Когда уже все почти закончилось, и воевать больше никто не жаждет, Ретт сообщает Скарлетт, что уходит на фронт. Обычным ровным голосом, без всякого пафоса. И ей не верится, что он говорит правду, кажется, что это розыгрыш.
...
- Странный ты сегодня. Я привыкла, что ты жалуешься на старушку. Хоть бы рассказал чего. Я вот про мужа поныла, не выдержала.
- Так сколько можно одно и то же? Раньше ты говорила, мол, хватит на нее жаловаться, я стараюсь. Обогреватель сделать сильнее? - целуя и стягивая с нее свитерок.
- Нет, здесь сегодня тепло. Будет душно, не надо.
Он обнимает ее, раздевает, опускаясь все ниже, не в силах дождаться, припадает лицом, губами, к нежной коже заветного треугольника. Стягивает сапожки, опустившсь на колени, целует ее ноги.
Она высвобождается.

- Я есть хочу. Дай чего-нибудь поесть! Булочку... от мандаринов только еще сильнее голод.
- Нет булочки. -  Встаёт, открывает шкафчики. - Кофе можно, сладкий. О, есть шоколадка, только очень старая.
- Давай. Хотя лучше бы булочку сейчас.
Шоколад и вправду старый, покрытый беловатым налётом. Ничего, он не портится.
- О, мне уже легче, - с видом вампира, сделавшего глоток свежей крови.
Он тоже отламывает кусочек, жуёт. Обнимает ее, стоя за спиной. Они отражаются в зеркале.
- Смотри, как красиво, - касается ее груди. - Надо же, какая красота, - рассматривает ее всю, особенно тот самый треугольник. Она ничуть не смущается, она смеется. - Ну, я-то отойду в сторону, чтобы не портить вид. - Отступает на шаг вправо. Она хочет возмутиться, но ей лень говорить что-либо.  Она жуёт шоколад. - Надо же, ведь я еще не все рассмотрел, запомнил, - говорит самому себе.
После всего (да, все было безумно восхитительно, и она могла бы ещн и еще... но у нее опять разболелась голова; что за наказание?), когда он ушел-таки к телефону, - звонили настойчиво, - она лениво думала, пойти ли к нему за тапками, в которых он ушел, или натянуть носки... решила сунуть ноги в короткие бежевые сапожки (недавно купленные, совсем дешёвые, но зато в них можно вот так ходить, не застегивая длинное голенище. И дойти до теплого туалета по холодному полу.
Остановилась, заметив его, начала выговаривать за то, что утащил тапки, что ей пришлось идти голой в сапогах.
- А красиво как! - восхищенно заметил он. - Правда, очень стильно смотрится...
Засмеялась, скрылась в туалете.
Он вел ее к субару по скользкому льду, хотя ее сапожки ступали уверенно.
- Держи меня крепко! Если я начну падать, сразу отпускай.
Представилось на миг, что было бы, начни он падать. Нет, не может такого быть, нельзя.
Она достала сигарету, негромко включила музыку. В новом и модном, черном пуховике по фигуре, яркой шапочке и шали она чувствовала себя королевой. Хотя уже не принцессой. Что ж...
Он разговаривал с воронами и голубями, кидая птицам остатки хлеба.
Бабулька в черной шубе и вязаном берете вела на поводке мелкого невзрачного карликового пуделя.
- Вот зачем вы хлеб крошите на тропинку? Зачем? Нельзя же на тропинку кидать. Зачем вы кидаете...
Бабулька неожиданно нарушила мирную идиллию громко и агрессивно нападая. Лиля не могла взять в толк - а куда нужно кидать птицам? В сугроб? На  ветку забросить? Крыс сейчас нет - день, ясно, и птицы все склюют. Дорожка, кстати, очищена руками Максима.
Бабка не умолкала, повторяя одно и то же, словно сумасшедшая.
Максим стоял, как привороженный, глядя на старуху, пытаясь открыть рот и что-то ответить - поскольку та явно хотела, чтобы ей ответили, ввязались в спор, начали скандал. Ему очень не хотелось устраивать разборки, но он чувствовал, что ситуация требует каких-то слов. И еще ему было неловко перед Лилей - его отчитывают при ней, как ребёнка.
Лиля вдруг увидела растерянного мальчика, похожего на школьника у доски, которого настойчиво спрашивают, почему он не выучил урок, а тот сам не знает, почему, но должен что-то произнести.
- Максим! - позвала она негромко.
Он услышал, или почувствовал, обернулся.
Лиля улыбнулась ему и показала глазами на машину. Максим, словно стряхнув с себя наваждение, отвернулся от старухи и направился к субару. Выражение лица стало нормальным, привычным.
- Сумасшедшая бабка! Моя такая же...
Что ей нравилось в Максиме (кроме многого другого) - он не раздевался за рулём, как большинство - снимают шапки, расстегивают куртки. Многие таксисты вообще ездят в жилетках, без куртки. Включают тепло для собственного комфорта. А каково пассажиру, одетому для зимней прогулки, не думают. В субару никогда не было жарко и душно, печка включалась на режим, комфортный по-зимнему одетому человеку.
...
Тридцатого числа она приехала проводить с ним старый год. Чувствовала себя отвратительно. Вирус, кажется, поселился в ней, и выдавал только "лучше-хуже".  Она не заболевала до температуры, но и не выздоравливала. Тошнило. Но, что печально, теперь все время хотелось есть. От холода ли, недосыпа ли, возраста ли. Спать и есть. Она еще нравилась себе, наверное, даже больше, чем раньше - просто потому что научилась этому. Но отдавала себе отчёт в том, как изменилась. Была - кожа да кости, молоденькая озабоченая только романтикой, черноволосая русалка, мерзнущая в платьях не по сезону. Теперь - временно блондинка, с пышной причёской, в теле, и можно догадаться, сколько ей лет. На свидание надевает штаны с начёсом, конечно, модные, джоггеры, но все таки совсем не утончённые; прячет нос в воротник пуховика в стиле космонавта. И ничего. Максим делится с ней своей глупой выходкой - сказал какой-то пациентке, что она, мол, одета хорошо, как космонавт. Слетело с языка, после понял, что обидно. Попытался загладить в другой раз- и снова глупость сморозил. Посмеялись с Лилей. А ей ничего не говорит, кроме того, как красиво быть голой в сапожках и чтобы ей, главное, было тепло, и с рукой что-то думать. Но расслабляться нельзя. Иначе можно опуститься. Хотя, возраст и болезни не спрашивают, хотим мы расслабляться, или нет.
Она принесла ему пару бутербродов с языком. Очень дорого, поэтому очень мало, конечно. Ему явно не хватило. Но она не знала, будет ли он есть вообще. Сама выпивает еще одну припасенную им маленькую бутылочку шампанского с мандаринами и конфетой. Не густо. И вообще печально.
- Ломает меня. Температура поднимается. Парень позавчера приходил, зараза, больной. Надо же, заразить под новый год!
- Ну, тебя все равно заразила бы я... сегодня.
- Тогда я бы заболел послезавтра! И новый год бы встретил здоровым.
- А у меня мама заболела. От нас ли заразилась, или мы от нее. Все, в общем. Мы еще и елку не поставили. Муж заказывал, ждал, так и не привезли. Где бы взять?
- Завтра должны еще быть. Поедем по Мерецкова, покажу, где они. Можно даже было бы сейчас, если сразу выехать. Но потом уже не вернуться, мне хуже и хуже.
- Поехали? Мне тоже плохо.
- Поехали.
Но она не могла не подойти и не обнять. Хоть целоваться с температурой и кашлем столь явно - не хотелось.
Не получилось уехать раньше. Не получилось. Матрас упал на пол, вслед за ним покрывало и белье.
К машине было идти совсем тяжело. "Доехать бы", - говорил Максим. - "Знобит, ужас". Но елочное место показал. Запомнила.
Дома муж сообщил, что у него температура тридцать восемь.
Но елку в указанном месте купил.
Скомканный новогодний стол с шампанским, оливье (с огурцами Максима) и несколькими мандаринами (тоже Максима, оказавшимся  очень кстати - никто не вспомнил бы о мандаринах и не пошел бы ради них в минус тридцать в магазин). Она почему-то уже не ждала ничего, уже порасстраивалась, что он не напишет и не позвонит. На прощание сказала: "Напиши мне в двенадцать часов", он отреагировал так, словно это обычные приставания, давая понять, что не сделает. Да и плохо ему. И все же эсэмэска пришла. Вымученная, с неправильно построенной последней фразой. Вымученная в том смысле, что Лиля прямо видела, как он ее набирает - болит голова, болит все, хочется закрыть глаза, но надо что-то дописать. Порадовать ее, выполнить просьбу. По стилю смс поняла, что плохо ему, разболелся. Ответила ровно в двенадцать, подняв бокал, и нажав на "отправить". Все-таки вместе. Приятно и грустно, счастья нет. Все болеют, и страшный холод. И война. Салюты попыхали немного, и замолчали. Народ не шумел, не гулял. Наташа, звавшая ее пойти гулять с детьми к местной ёлке, тоже передумала выходить из дома. Затем пришла соседка, попросила парацетамол, "у мужа температура сорок". Лиля подумала про Максима. Тревожно.
А через пару дней мама заболела сильней, и Лиля умчалась к ней, чувствуя себя в страшном сне. Не до Максима. Даже не до дочери, оставленной с мужем. Всем было грустно, а Лиле еще и страшно. Ночами она не могла спать, прислушивалась, сидела, пытаясь отвлечься телевизором. День с ночью поменялся у всех.
Максиму она звонила еще до отъезда, слышала слабый изменившийся голос, кричала, забыв обо всех предосторожностях, ревностях, страхах и прочем. Требовала отчета о самочувствии, настаивала на вызове врача, посылала по вотсапу фотографию рецепта на антибиотики, - забыла, что надо переживать о том, что он не отвечает в вотсапе. Спрашивала, приехала ли Рита, и впервые радовалась, что приехала. "Если надо, я приеду и привезу антибиотик! Говори, если не сможешь достать, и если совсем плохо!" Кричала, не думая уже ни о чем. "Хорошо", - серьезно отвечал он. Ничего теперь не было важнее здоровья.
Но уже на следующий день она была у мамы, и забыла о том, что надо переживать о нем. Там Рита. Затем решила даже немного обидеться, что после отчётов о температуре он перестал писать сам, и не спрашивал, как у них дела. Вернувшись домой, позвонила, решив уже договориться о встрече - думала, что он давно поправился, вон, мужа и то выписали. Не ожидала услышать все то же слабое и смущенное: "Да я ведь не выхожу еще. Кашель, спать не могу, говорить долго". Снова накрыло паникой - теперь за Максима. Организм послушно и привычно пришел в состояние боевой тревоги, только, если к маме она могла приехать, быть рядом, помогать, следить и караулить ночами, бегать в аптеку и вызывать врачей, - то здесь нельзя ничего. Даже поделиться переживаниями не с кем, не то, что самой увидеть, понять, как обстоят дела.
Ждать  было нечего, унылый мороз продолжался.
Она сломалась. Ничего не хотела, только самое необходимое делала. И звонила, звонила. Маме, Максиму; Максиму, маме.
- Может, в воскресенье встретимся, а? Надо выходить потихоньку.
- Может. Мы сейчас до чего договорили, что я, вроде, уже как и ничего. Даже, хм, сейчас бы помчался. Ты сказала, что надо жить, и я тоже так подумал. Ты меня вытащила.
Мама ей то же самое говорила: "Ты меня вытащила". Никто еще не поправился окончательно, но надо же шевелиться, надо пить витамины, выходить, жить.
А она вдруг ощутила, что ничего не хочет. То есть, вся ее энергия оказалась направленной на исцеление, помощь. Никакой эротики, никакого желания, страсти. Зачем встречаться? Она безумно устала, ей не хочется никуда ехать, раз не надо никого спасать.
Но она, конечно, поехала. И субару счастливо блестела серебристым боком, мягко распахивая удобную дверцу для нее.
Хотелось бы написать: "Она упала в его объятия и осталась там навсегда", но это будет не правдой. Она присматривалась, привыкала, пыталась найти себя прежнюю, и не находила. Смех его казался старческим, просьба послушать лёгкие напоминала мужа, прикосновения вызывали не желание, а некую осторожность, похожую на брезгливость. Точнее, до брезгливости, до неприятия не доходило, ею просто овладело безразличие. Он был для нее сейчас объектом заботы, тревоги, а не желания. В моменты душевного порыва, в телефонных разговорах приятно выступать в роли спасительницы, нимб на голове поправлять, захлебываться ужасом и невидимыми слезами, мысленно мчаться к нему с антибиотиками в руках. В эту минуту не думаешь о том, что будешь чувствовать, когда вы снова сможете любить друг друга. Теперь она знала все подробности течения болезни, температуру, таблетки, еду, страхи. Она знала, что он еще не полностью здоров.
У самой, к тому же, снова болела рука, это отвлекало.
Это пришло позже, когда она увидела, что он проснулся. Когда принес ей распечатанные документы, которые она скинула ему по вотсапу. Когда устроил более-менее постоянное спальное ложе в рентгеновском - надувная кровать оказалась, на удивление, удобной. Когда придумал, что ей необходим спортивный бандаж-фиксатор на плечо, нашел и купил его. Тогда она поверила. Что все это правда. Что они есть. Не по отдельности, а вместе.