Инакомыслие

     Мое студенческое время – это вторая половина 60-ых годов 20 века, которое политики в истории Советского Союза называют периодом завершения «оттепели» и началом «застоя». Я не совсем согласна про застойные времена, потому что, несмотря на значительную поэтизацию и жесткий контроль, культура и искусство в этот период активно развивались. А наша молодая энергия бурлила и искала открытого, душевного, скрыто-философского миропонимания. Нам казалось, что главным в жизни человека должен быть «богатый внутренний мир», а все интересы, связанные с меркантильным и бытовым миром, мещанским и малозначимым, но они у нас будут обязательно разрешимы, но в каком-то неопределенном будущем. Мы жили будущим, чувствовали себя молодыми, счастливыми, смелыми.

    Наш культурный голод, и интерес к пониманию смысла жизни реализовывался в студенческой среде из разных источников, в основном через общение со студентами  других факультетов. Обмен мнениями обычно проходил на переменах между парами в нашей «тайной курилке», о которой, конечно, все знали = это плохо освещенный полуподвал под лестницей первого этажа. Как заманчиво нам тогда казалось, что вот так, с сигаретой, по-взрослому можно поболтать, узнать много интересного и «настоящего», о чем не рассказывают на некоторых неинтересных лекциях.

     Мы, студенты тогда прекрасно понимали, что в нашей стране существует «официальная» и «неофициальная» культура, и, конечно, активно хотели узнать, увидеть, прочитать про то «правдивое и честное». Подружившись с девчонками с филфака, обсуждали культурные события в городе. Особенно интересовались, какой фильм Эдик Корчмарев покажет в очередную субботу в своем клубе «Киноглаз». Иногда мы обменивались, передавали друг другу журнал «Новый мир», а также разный «Самиздат» в виде листков бумаги, перепечатанных на печатной машинке, собранных скрепкой, и зачитанных до неузнаваемости, которые, конечно, нужно быстро и тайно прочитать, и никому не показывать, за исключением своих, проверенных друзей.

    Зная, что «Самиздат» карался в те времена строго, но как-то чувствовали ту границу, за которую нельзя переступать. Однажды от своей двоюродной сестры Лены, которая училась в медицинском институте, узнала, что у них показательно на студенческом собрании осудили группу студентов-медиков старших курсов за то, что они «Самиздатом» создавали какой-то свой журнал, где они якобы открыто заявили о своей оппозиции к существующему строю. И несмотря на то, что среди этих молодых «диссидентов» были дети институтских профессоров, их все равно исключили из института. А на самом деле это неправда, по мнению Лены и общежитских девчонок с ее комнаты, друживших с этими парнями. Этот журнал не был аполитичным, а был просто студенческим, и ничего там не было такого страшного или антисоветского, просто ребята перепечатывали некоторых писателей, которые не издавались, и еще, там было и много медицинских шуток, наверное, которые воспринимались как аморальными.

     Мы взрослели, увлекались, искали и верили в идеалы. В  молодости нам встречаются люди, которые оказали влияние, которых ты уважал за глубокие познания, искреннее, открытое отношение к тебе. Хочется надолго оставить их в своей памяти. Спасибо многим друзьям. Благодарна Варваре Заровной, выпускнице хабаровского филфака, сестре нашего преподавателя-художника Сергея Заровного. В свободное время мне хотелось общения с ней, она увлекла хорошей литературой, в том числе и «зарубежкой», которую я практически не знала, а самое главное, она познакомила с непечатной поэзией Марины Цветаевой, рассказами Михаила Зощенко, романом Бориса Пастернака «Доктор Живаго» и некоторыми другими авторами, представителями неофициальной литературы.

     Однажды Варвара дала познакомиться на самиздатовских листочках с «Реквием» Анны Ахматовой. Честно скажу, что эти поэтические строки не совсем были душевно мною прочувствованы, но, прочитав рассказ Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича» про политические репрессии про сталинскую систему ГУЛАГ, тогда по-иному раскрылся Ахматовский «Плач и Молитва Матери».

     Помню, как мы тайно и по очереди читали роман Булгакова «Мастер и Маргарита», который распространялся в разобранном виде, хотя и по главам из журнала «Москва». Для нас, вчерашних десятиклассников, обученных на произведениях русско-советской литературы, булгаковские иносказательные образы и неожиданная сюжетная линия оказались совершенным потрясением, перевернувшим мировосприятие, что жизнь это не только «положительный герой», но и зло, и дьявол, и сострадание, и милосердие.

     Мы интересовались не только разной литературой, но также скрытно знакомились с творчеством тогда запрещенных художников, с современным зарубежным искусством, которое обзывали «формализмом», «культурой загнивающего Запада, чуждой нашему советскому обществу».  В нашей художественно-творческой среде «ходили» альбомы, иностранных издательств, с этими «абстракционистами». Доставал их где-то «из-под полы» и приносил Игорь Захаров, который и одевался во все фирменное и кисточки, карандаши у него были иностранными. Даже пуговицы у него на пальто, по словам Игоря, были "вражьими".
    
    И еще у старшекурсника Романа Цымбало была своя хорошая библиотека по современному искусству, потому что у него брат летал, и из Москвы привозил с черного рынка «запрещенных» авторов: Густава Климта, Пита Мондриана, Сальвадора Дали, Эдварда Мунка, Энди Уорхола, Марка Ротко и других. Иногда Римма Гурикова, которая училась на искусствоведа в Ленинградской Академии художеств, приносила хорошие альбомы. Так мне на вечер дали посмотреть «Марка Шагала», иллюстрации которого я рассматривала под лупой каждый сантиметр. Ох, какой был восторг от летающих влюбленных и какого-то особого пространства, заполненного разномасштабными и разновременными Образами.
 
    Все студенты, которые учились на художественных факультетах, знают, как на занятиях по «спецам», в отсутствии педагога, любят обсудить все вопросы, и кто замуж выходит, и что в городе, стране происходит. Вспоминаю, весной 1968 года нас срочно собрали на комсомольское собрание. В большой лекционной аудитории «История КПСС» за столом сидели преподаватели с трагическим выражением на лицах. Парторг худграфа Иван Фадеевич Царек, с пафосом сообщил: «В Чехословакии происходят очень важные события. Мы не дадим возрождению буржуазии! Советский Союз для защиты социализма вынужден был ввести танки в Прагу». Нам было предложено подписать решение комсомольского собрания в поддержку политики нашей страны. Студенты молчали, но положение спас институтский звонок, возвестивший начало пары. Один студент-старшекурсник, сидевший у двери, встал, извинился и сказал, что ему нужно идти на пару. За ним стали вставать другие и, все быстро покинули аудиторию. Уходящим студентам было слышно, что от имени нашего собрания будет отправлено заявление в поддержку политики коммунистической партии.

     Обсуждение информации о пражских событиях продолжилась  на нашем курсе в перерыве между парами. В дискуссии звучали очень разные мнения, Валера Сахатов возмущался, говорил, что танки в другой стране - позор для нашей страны, ему возражали, мол, наоборот, наша страна и партия должны показать всему миру силу советской армии, а Сашка Лепетухин, как всегда, полусерьезно и со смехом, предложил: «А давайте, в знак протеста, всем курсом выйдем из комсомола». На что сразу получил ответ, что это будет равносильно отчислению из института. В коллективе чувствовался разброд и шатания во мнениях, но многим было безразлично. А через несколько дней в «курилке» я подписалась против введения советских танков в мирное время. Потом узнала про инициаторов, нескольких студентов с исторического факультета, которых за эту акцию отчислили из комсомола и из института, поэтому неизвестно, дошли ли наши подписанные, протестные листочки до места – Центрального комитета комсомола, но в городе дошли до тех органов, которым это было нужно.
Все мы были комсомольцами, но серьезно не относились к этой молодёжно-патриотической организации, хотя и не отрицали ее существование, ежемесячно со стипендии оплачивая комсомольские взносы. К некоторым «активным» лидерам комсомола мы относились как к карьеристам, которые стремились к личной выгоде, считали их приспособленцам, стремящимися потом вступить в коммунистическую партию и открыть себе дорогу на руководящую должность.

    Комсомольская организация в институте жила как бы отдельно от рядовых студентов-комсомольцев. А мы сами пытались разобраться в событиях.  Большой интерес в то время вызывал военный конфликт на острове Даманский, на советско-китайской границе, недалеко от Хабаровска. Как-то на занятиях по рисунку активно обсуждали этот вопрос, в воздухе витали разные сплетни, кто-то вспоминал, что где-то и что-то слышал от важных людей, что обстановка серьезная и возможна война с китайцами. Девчонки стали переживать, что у нас есть военные билеты и дипломы медицинской сестры гражданской обороны, и как бы, не призвали служить санитарками. И как всегда, в молодежной среде, раздались шутки: «Санитарка – звать Тамарка, видит, раненный лежит…». В ответ: «Дураки…». И как только в аудиторию заходил педагог, мы сразу переставали болтать и делали вид, что все старательно рисовали гипсовые головы и не отвлекались.

     Худграфовская жизнь крутилась не только на факультете, но больше в общаге, где пили дешевое вино, танцевали на вечеринках «твист ту гейн», влюблялись, целовались, слушали бардовские песни Е. Клячкина, Ю. Кукина под гитару: «На кровать присяду я – ты подвинешься, занавесишься ресницами занавескою… хоть на час тебе жених – ты невестою…»

     И вдруг, в один из воскресных дней, соседка по коммунальной квартире позвала меня к телефону. Железный голос, уточнив мою фамилию и имя, пригласил прийти в известное в Хабаровске «серое здание», и что пропуск выписан и находится на вахте. Меня предупредили, чтобы я явилась добровольно и никому об этом не говорила.
За дубовым столом под портретом Дзержинского и на фоне коричневых панелей под дерево, сидел прокуренный «дядька», неопределенного возраста и невзрачной внешности. Он открыл сейф, тоже раскрашенный под дуб, достал папку и положил ее на стол. Подглядывая в бумаги, стал лживо-вежливо говорить, что все знает обо мне, что я распространяю «Самиздат», и где и что я сказала против руководства страны, а такого-то числа я высказала мнение против танков и советской армии и, якобы я вносила смуту про войну на границе с Китаем. Меня удивило, что он знает фамилии и имена всех студентов, которые учатся в моей группе.

    Самые главные слова произнес этот железный голос: «Мы не позволим инакомыслию студентов!». Я слушала и понимала, что возражать – бесполезно, но в голове крутилась одна мысль: «Кто, кто доносит?». Затем мне угрожающе разъяснили, что меня могут отчислить из института, либо могут произойти в моей жизни события еще хуже. Напугав меня окончательно, мне сказали, что отпускают, но я должна буду сообщать ему обо всех разговорах в студенческой среде, о неблагонадежных людях на факультете, в институте. Очередную встречу он назначил на следующее воскресенье, на автобусной остановке около моего дома. И, предупредил меня, чтобы я не удивлялась, когда ко мне просто подойдут и поздороваются. И должна никому не рассказывать об этой встрече, содержании нашего разговора.

     Шла я по улице, вся в слезах, и обдумывала, как же мне дальше жить, и кто же из наших так подробно и мерзко доносит? На душе было грязно и противно. Ноги потащили к Амуру, но на центральной улице я встретила своего педагога, художника – Александра Викторовича Гурикова, который, наверное, обратил внимание на мое растерянное состояние. Он неожиданно пригласил в мастерскую, сказав, что хотел бы показать свои новые графические листы. На стене и на полу были разложены свежие, только что отпечатанные офорты к «Мастер и Маргарита».

     Мое внутреннее смятение, как будто специально совпало с этими булгаковскими образами. Вот они, эти фантазийные образы, которые приобретали реальное воплощение. Здесь Воланд-сатана со свитой и его жертвы, а на другом листе расположился Берлиоз, а в этой работе Понтий Пилат и казнь Иешуа.
Художник молчал, и я молчала, разве я могу что-то сказать своему учителю, разве могу я рассказать, что произошло сегодня, что и сейчас рядом с нами живут эти булгаковские образы с человеческими пороками: доносительством, предательством, пресмыкательством, трусостью. В голове звучала только одна разумная мысль: «Каждому будет воздано своё».
 
     Поблагодарив художника, я высказала мнение, что эти графические листы очень актуальные, интересно выполнены и их нужно обязательно показать на очередной выставке. Не знаю, экспонировалась ли эта серия, позже слышала, что видели эти ралисты на краевой выставке в городе.

     Вечером я зашла в общагу, девчонок-одногруппниц в комнате не было и заглянула к нашим парням и со слезами всё рассказала. Парни стали шутить, они были на веселе.

    Я не пошла на встречу с этим «серым дядей», никто меня не отчислил, может быть, кто-то сделал сделку со своей совестью.

    Давидова Тамара, 2021.