Подлинная история одного портрета

-  Луиджи!!! – подслеповатый Бенедиче оттер холстиной пот, смешав на лбу кобальт и сажу, - Луиджи, что ты натворил, козлоногий упрямец?!

И Ragazzo, которого бранил Бенедиче, опустил голову низко-низко, чтобы покрасневшие глаза не выдали его безудержного веселья. Нет-нет, он не покажет учителю, как заходится смехом от вида разгневанного взъерошенного старика с перепачканным лбом. Бедный мастер Бенедиче! Достигший мудрости размышлениями и праведным трудом, в кои-то веки не совладал с раздражением. Впервые вслух назвал Луиджи козлоногим. Достопочтенный Бенедиче, три четверти века служивший красоте, из-за горсти монет наконец-то повел себя по-человечески - присоседился к толпе жестоких, пустоглазых, улюлюкающих жителей предместья, еле сводящих концы с концами и вымещающих злость на беззащитных, худых ногах ragazzo, изогнутых вопреки естеству.

- Упрямец! Жалкий упрямец, - повторял в сердцах Бенедиче, - синьор Антонио внес задаток за картину, твой отец спустил эти деньги на прокисшее вино, а мне же придется теперь оправдываться, пресвятая дева, умалять синьора ждать еще неделю, пока ты перерисуешь портрет. Кто просил тебя помещать позади синьоры Ди Маджо моря и горы?

- Это могучий Везувий, учитель, на склонах которого растет божественный виноград – лучший из лучших, и прекрасный Неаполь, окрашенный жемчужным утренним светом, и спокойные воды Тирренского моря…

- Да, к чему вся эта чепуха?! Зачем отвлекать взор от благородного лица синьоры? Разве твои художества придают целостность портрету? Разве утренний Неаполь прибавляет выразительности глазам достопочтимой? Разве Тирренское море подчеркивает ее добрый нрав и великодушие?!

- Синьора зла как гиена и груба как высохшая на солнце мочалка…

- Прикуси язык! Пресвятая дева! Как ты смеешь судить почтенную синьору, жену синьора Антония?!

- Утренний воздух Неаполя наполнен благоуханием тубероз. Везувий окутан  безмятежностью и благодушием, которых так не хватает синьоре.

- Все-таки ты редкостный твердолобый! Мало бьет тебя твой отец! Зачем ты окружил синьору кольцом из златокудрых девиц, похожих на диких обманок, продающих устриц в порту? А? Молчишь!

Луиджи уже не прятал глаза, а наблюдал за тем, как бьется о стекло залетевшая в мастерскую пестрая бабочка.

- Я знаю, зачем, - кряхтел старик, - ты хочешь, чтобы синьор Антонио видел в палаццо старую ведьму и спешил от нее прочь, к веселым и горячим продавщицам устриц...

- Смирение, Благоразумие, Доброта, Целомудрие, Послушание – вот те дев…

- Вздор! Вздор! Это торговки устрицами! И ты их поместил, чтобы напомнить синьоре о возрасте, об утраченной красоте, и о печальном одиночестве, в  чьих объятиях она закончит свое существование.

Луиджи усмехнулся. Бабочка замерла, сложив крылышки бархатным домиком. Бенедиче покачал головой и задернул на окне занавеску.

-  Иди домой и подумай хорошенько о том, что будет, если синьор Ди Маджо увидит твои художества, а завтра приходи на рассвете, бери чистых холст и рисуй синьору, как положено, по правилам и канонам гостиных портретов. И ей-богу, Луиджи, я запру тебя в мастерской и не выпущу до тех пор, пока не останусь доволен портретом.

Закончив скрипеть, Бенедиче обреченно взмахнул холстиной и пошаркал в смежную с мастерской комнату. Луиджи поместил бабочку в ладони, вынес за дверь и выпустил в дремотное пространство послеполуденной сиесты. Вслед за легкокрылой знакомой он пересек сад монастыря, построенного на развалинах храма Кибеллы, спустился к ручью, срывая по дороге цветы душицы, зверобоя и диких маков, и громко распевая «Аллилуйя».

На берегу, в тени раскидистых ив и акаций еще вчера ждала его Лючия, гибкая и стройная, радостная Лючия, нежная, прекрасная, златокудрая Лючия, источающая аромат блаженства и не боящаяся его скрюченных ног. Для нее из монастырских трав сплетал венки Луиджи. Ее изображал как Доброту, Благоразумие, Смирение, Целомудрие и Послушание, потому что в самозабвенной, самоотреченной любви ее не было ничего, кроме целомудрия, и смирения, и благоразумия, и доброты, и сострадания. Она любила его так искренне, что он чувствовал в сердце кровь далеких богов.

-  Аллилуйя! – прошептал Луиджи и послал воздушный поцелуй ручью.

-  Аллилуйя! – пропел ручей, - Аллилуйя, милый фавн!

«Куда же пропала Лючия? Где заблудилась? Не поманил ли ее таинством странствий бродячий цирк?» Луиджи грустно без ее улыбки. В прибрежном иле еще видны его одинокие следы. «Лючия, где ты?!»

***
Луиджи не способен без содрогания думать о синьоре Ди Маджо, не то, что рисовать ее портрет.

***
-  Эй, козлоногий! Козлоногий! – приветствовали Луиджи маленькие деревенские оборванцы, кидаясь камешками и обглоданными косточками персиков. Луиджи бежал, уворачиваясь,  по теневой стороне улицы к своей лачуге. «Аллилуйя! Аллилуйя!» выстукивали его тяжелые башмаки.

У дверей в облупленном ночном горшке чах тоненький кустик мяты. Луиджи вывалил в горшок горсть берегового ила, повесил на гвоздь увядающий венок и скрылся в темноте убогого жилища. Внутри было душно и жарко, словно в пещере циклопа, и пахло раскаленным железом и прокисшим вином. Сидящий в инвалидном кресле человек, грузный, заросший, без единой серебряной нити в бороде никак не отреагировал на появление ragazzo. Человек этот, Винсенте,  служил когда-то актером в неаполитанском театре. На сцене играл он посредственно, но за сценой! сам Дон Жуан позавидовал бы его мастерству. Однажды Винсенте, о чьей самоуверенности ходили легенды, заловил в свои сети самую знатную синьорину Неаполя. Ничего хорошего из этого не вышло. Девица оказалась глупа, и спустя девять месяцев герой-любовник получил от неизвестных подарок в шелковом конверте и предписание немедленно убраться к черту. А содержимое конверта кричало на все лады и стучало чем-то похожим на копытца. Неунывающий соблазнитель подался в акробаты, что больше соответствовало его темпераменту, и исколесил пол Италии, наставляя рога мужьям самых обворожительных красоток. В конце концов, он сорвался с трапеции и осел в беднейшем предместье Неаполя. И все, что осталось у него от прежней веселой жизни, был козлоногий Луиджи. Луиджи кормил бородача, продавая рукотворные фигурки девы Марии жителям окрестных деревень, и акварели с видами Неаполя заезжим путешественникам и городским буржуа.

Понюхав купленную на базаре рыбу и определив, что она еще не протухла, ragazzo ловко выпотрошил ее и зажарил, затем отнес отцу, оставив себе, по обыкновению, хвост и голову.
Винсенте набросился на рыбу и сжевал ее вместе с костями. Глотнув вина из горлышка бутылки, он приказал Луиджи подать ему очки и книгу.

- Слушай, - изрек бородач, - слушай внимательно. «Прихотливое движение мельчайших твердых частиц, взвешенных в жидкости или газе, - броуновское движение – объясняется неуравновешенностью ударов, испытываемых броуновской частицей со стороны молекул жидкости или газа». Ха-ха-ха! Не лучше ли было сказать «похотливое движение мельчайших частиц»?!

Луиджи поставил на стол перед отцом два слабо светящих огарка. Бородач погрузился в чтение, прихлебывая из бутылки.

-   Луиджи, - крикнул он, когда погас один огарок, - как поживает портрет досточтимой Ди Маджо? Она была старухой еще до твоего рождения. Ха-ха-ха! А оборванец Антонио приходится ей двоюродным внуком! Вот, что делают деньги! Теперь он богатый синьор, а она до сих пор живая,  ведьма. Луиджи, вступай в каморру!

При свете огарка лохматый и злой калека напоминал Луиджи древнегреческого Крона. Иногда бог вскидывал голову, сверкал глазом и произносил что-то нечленораздельное грохочущим голосом. В такие страшные минуты в руках ragazzo рождались самые прекрасные фигурки пресвятой девы Марии.

Наконец погасла вторая свеча. Винсенте захрапел. Луиджи выбрался на воздух и направился, не спеша, в сторону набережной и корабельных доков, поискать там златокудрую Лючию. «Лючия, где ты?!»

***
Портрет Ди Маджо не рисовался. Ни могучий Везувий, ни волшебный утренний свет, ни величественный древний Неаполь, ни Смирение, ни Послушание не помогали скрыть гнусность на лице почтенной синьоры. Работа с натуры омрачилась позорным бегством ragazzo, когда вожделеющая юной плоти старуха Ди Маджо поманила его своими голыми иссохшими ногами. Вначале Луиджи, не терявший присутствие духа, прятался за мольбертом и усиленно втирал белила в воротник на портрете. Но синьора стала яростно браниться и ерзать в кресле, угрожая встать и добраться до художника, чтобы, вонзив в него когти, осыпать поцелуями. Ошеломленный, близкий к обмороку ragazzo предпринял поистине полководческий маневр: схватив подрамник с портретом, он бросился к Ди Маджо и, приблизившись к креслу, показал ей портрет. Ни одно зеркало, спрятанное в недосягаемых недрах палаццо, не обладало всей правдивостью холста. Узнав себя, синьора вскрикнула и извергла фонтан зловонной мочи, окатив Луиджи с головы до ног. Защищаясь холстом как щитом, бедный ragazzo метнулся к двери. Словно стремительный горячий сирокко покинул он паллацо Ди Маджо.

***
Ночной Неаполь утомил скитальца. И так и не найдя Лючии, он спал на теплой земле недалеко от ручья, положив под голову кустик резеды.

***
А старый Бенедиче, едва дождавшись, когда утренний туман спрячет в своих клубах вершину Везувия, вышел из мастерской встречать пропащего Луиджи. Дорога была пустынна. Лишь по обочинам то там, то здесь из травы взлетали, растворяясь в тончайшем эфире озорные, юркие феи, похожие на прозрачных стрекоз, что живут по берегам серебристого ручья. И показалось старику, что как-то особенно ярко источали туберозы свой дивный аромат. И медовые травы, и отцветающая резеда. Пройдя по дороге шагов пятнадцать, Бенедиче остановился, опьяненный солнечным ветром, вдохнул полной грудью соблазнительную цветочную смесь, и вспомнил веселую и гибкую, златокудрую торговку устрицами, которую любил в юности, и лучше которой не было никого на свете. Он смахнул застрявшую в морщинах слезу, и не в силах двинуться дальше, произнес короткую молитву Всевышнему. Дремавшая неподалеку молодая коза, испуганная низким утробным воем Бенедиче, пронеслась мимо старика, разбрасывая свои пахучие шарики. Напуганный Бенедиче послал козу к черту и нехотя вернулся в реальность.

Уж солнце плескалось в водах залива, а ragazzo все еще не появился в мастерской.  Бенедиче стонал и кряхтел подле мольберта, смахивал тряпкой пыль, ночных бабочек, и перемежал проклятья с поминанием пресвятой девы Марии. Ближе к полудню ворвался Луиджи, принеся с собой зной и энергию летнего солнца.

-  Я нашел подходящую веревку, - проворчал старик, - и сейчас привяжу тебя к мольберту, как козу, пресвятая дева. Чтобы ты до вечера не отходил и не отлынивал от портрета. - И он ушел, шаркая ногами, в соседнюю каморку за веревкой.

А Луиджи остался возле чистого холста. Смешал краски. Макнул кисть. Темный фон – классический фон гостиных портретов. Окружность. Нет. Четверть окружности тоном цветущей дождевой воды в заброшенном фонтане на пьяцца Кавор, - лицо. Маленький глаз в виде точки чистейшей умброй. Кроваво-красный вытянутый прямоугольник – рот, плотно сжатые, скупые, излучающие презрение губы. Продолговатый сверток из пожухших листьев – сигара. Синьор Антонио курит сигары, поставляемые контрабандистами из каморры. И синьора Ди Маджо курит сигары, когда синьор Антонио проводит ночи в порту. Несколько ярких полосок – преломление света на белоснежном целомудренном воротнике. Несколько капель изумруда – все-таки синьора живет в Неаполе. Красный кадмий на запястьях и пальцах – согнутые в кольца стрелы Амура… Сердце синьоры не знало любви. Любовь заменили плотские утехи. Эгоизм, жадность, а с годами еще и жалость к себе. Желтые треугольники – разбавленный белилами лимонит, – отсветы на дряблых щеках – беспощадные стрелы времени. Они падают с небес острием и пронзают все человеческие головы, все, до единой. И, наконец, терракотовая охра и жженая сиена – то темнее, то светлее, переплетаясь, сплетаясь, вплетаясь в темный фон полотна… Что ждет синьору после смерти? Заплачет ли она, когда Всемилостивый Господь протянет ей свои руки? Познает ли любовь эта исстрадавшаяся во злобе и грехе душа?

-   Ragazzo!!! – Бенедиче нашел веревку и, застыв у мольберта, с ужасом смотрел за тем, что вытворял на холсте увлеченный Луиджи. Бедный старик не мог подобрать слов, чтобы выразить весь шквал эмоций. Он и не подозревал, что еще способен так переживать от увиденного. – Что это за пародия?! Ах! Ах! Я тебя! Пресвятая дева!

И веревка, описав в воздухе петлю, обрушилась на лицо портретиста.

-   Вот! Вот! – хохотал ragazzo, уворачиваясь от веревки, - вот лучший портрет синьоры!

Но разве допустил бы страж искусства, чтобы это глумление, эта… пошлость уродовала стену палаццо? Бенедиче, не вынесший беспощадной импровизации с формой и цветом, и в то же время потрясенный невероятным сходством изображения со своим внутренним отношением к семейству Ди Маджо, смешал все краски грязной тряпкой, с которой никогда не расставался и которая всегда была у него под рукой.

Холст стал таким же грязным, как тряпка Бенедиче.

Луиджи застыл и получил веревкой по лицу.

-   Больше я тебе холстов не дам, - сказал  Бенедиче, - рисуй на том же. И помни, синьор Антонио дружен с каморрой, а там шуток не любят. Останешься, мальчик, без рук и без ног…

- А я дружен со старым богом, - вздохнул погрустневший Луиджи, - и хотя он не такой могущественный, как новый, но все же посильней каморры.

-  Богохульничаешь! Богохульничаешь! Ах, Луиджи, ты слишком беден, чтобы рисовать то, что хочешь. Портрет должен быть р е а л и с т и ч е н! Во-первых! А во-вторых, не должно быть ни пейзажа, ни посторонних. Ты глуп и самонадеян, раз смеешь ставить себя в один ряд с величайшими флорентийцами! Кто ты такой?! Ты бедный, бездарный Луиджи!

-  Еще и козлоногий…

-  Правильно! Ты бедный, бездарный, козлоногий Луиджи! Прекрати смеяться, когда я тебя ругаю! На портрете старая синьора должна быть на двадцать лет моложе. У нее должно быть умное, благородное лицо, величественная посадка головы. От ее головы должно исходить сияние благочестия и доброты. Ты меня понял?! Если ты не боишься каморры, то пожалей хотя бы меня, старика…

Луиджи пристально смотрел на грязный холст. Острое предчувствие сковало все его члены. Предчувствие скорой и необычной встречи с портретом. Он уже не слушал Бенедиче. Он вообще уже не слышал ни звука. Магнетизм холста стал сильнее земного притяжения. Схватив самую большую кисть, Луиджи принялся за фон. Вначале он прошелся газовой сажей, густой как мрак преисподней, затем добавил глубины византийской ночи. Бенедиче застыл у него за спиной с выражением живейшего внимания. Не холст был натянут на мольберт, а древняя материя хаоса, бесконечная вселенная до сотворения мира. Ragazzo попятился, отдавив старику ногу. И Бенедиче, уставший от эмоций, махнул рукой и поплелся в соседнюю каморку. Старик пытался успокоить себя, но на душе его скребли кошки.

У Луиджи тоже бог знает, что творилось на душе. Он подходил к холсту вплотную и отходил в самый дальний угол мастерской. Наклонял голову к плечу. Вставал на табурет. Наконец, он выдавил на палитру золотистую охру и, схватив заостренную дощечку, нанес на холст несколько ярких царапин. В тот же миг материя преобразилась. Портрет был готов. Теперь Луиджи отчетливо видел в черном прямоугольнике едва прикрытую темным шелком дерзкую нагую Ди Маджо. Она была моложе лет на тридцать. Черты ее лица только начинали заостряться, тронутые временем, но еще не обезображенные им. В проницательном взгляде таилась насмешка. Пресыщенность кривила губы. И темно-рыжая копна волос, уставшая от долгого экстаза, небрежно падала на лоб и плечи. Мерцающая в черноте пространства, то пропадающая в нем, то обретающая силу и осязаемость живой плоти, она была достойна Юпитера или Марса.

Луиджи отвернулся от холста. Пламенеющий черный – его последнее слово. Нарисовать синьору лучше он не способен. Пусть синьор Антонио обращается к синьору Бонито. Луиджи достал из кармана горсть золотых монет, сложил их башенкой на палитре и, помедлив секунду, умчался прочь из мастерской. Если Бенедичче умрет, взглянув на портрет, то это будет не самая худшая смерть из всех возможных; и святой отец из храма Кибеллы скажет, что мастер жил искусством и им же был отравлен. И тогда пресвятая дева Мария сжалится и омоет перепачканный лоб старика водой из ручья. А ragazzo отправится пасти ленивые стада облаков, предсказывать будущее встречным путникам, поить их вином, ловить птиц и искать среди нимф ту единственную прекрасную, веселую и стройную, златокудрую Лючию.