Иван Крылов. Стрекоза и Муравей

Великий баснописец Иван Крылов, мужчина солидный и дородный, вкушал послеобеденный отдых. Обед удался. Иван Крылов вообще был не дурак пообедать. Иной раз бывало так наобедается, что из-за стола вылезти не может. Приходилось звать на помощь дворника Кузьму, мужика дикого и сильного. Кузьма, кряхтя, тащил Ивана Крылова из-за стола, под который великий баснописец, разомлевший, как подтаявший холодец, норовил стечь, и перекладывал барина на диван. Барин пыхтел, охал, и ругал падение нравов. Иван Крылов – он ведь не только есть любил, он был большой моралист. Бывало, изловит какого-нибудь зазевавшегося гостя, и мораль ему читает. Потому гости к Ивану Крылову ходили редко – уж больно зануден был великий баснописец.
Вот и сегодня обедать Ивану Крылову довелось в одиночестве. Он откушал ухи, ягненка, запеченного на углях, щучьей икры, вареных раков… Всего и не упомнишь. Хороший обед, что и говорить.
Хороший обед всегда был для Ивана Крылова источником вдохновения. Вот и сейчас, стоило ему смежить вежды, как явилась муза.
Музу Ивана Крылова звали Вера Павловна. Несмотря на свою призрачную природу и нечеловеческое происхождение, она была удивительно похожа на учительницу младших классов с дурным характером. Тощая, как палка, с бесцветными волосами, закрученными на затылке в засаленную дулю, в очках и с длинным носом.
Муза Вера Павловна, спустившись с Эмпиреев, где пребывала в свободное от работы время, бесцеремонно ткнула Ивана Крылова сухоньким кулачком в объемистый живот и говорит:
-Просыпайся, жирдяй. Будем шедевр творить
Голос у Веры Павловны был резкий и неприятный. Она вообще была особа довольно грубая и невоспитанная, но с обитателями Олимпа не поспоришь – себе дороже.
Великий баснописец Иван Крылов встрепенулся, и тут же схватился за карандаш. Он всегда писал свою нетленку карандашами, так как был задумчив, а по причине дородности – не больно-то ловок, и стоило ему взяться за чернила, изгаживался в них, что твой второгодник.
Муза, тем временем продолжила. 
-Давай-как, Иван Крылов, сочини что-нибудь полезное. С моралью, вот как мы умеем, чтоб пробирало. Чтоб рацея. Чтоб детям вслух читали, и перст воздевали – вот, мол, мудрость какая. Чтоб еще лет двести в школе проходили, и наизусть учить заставляли. Что у нас там на повестке дня? Вот, газеты пишут, порядка нет. Обленился народишко, бездельники одни кругом, а родина в опасности. Отстаем. Не вытягиваем. Вот, хорошая повесточка, отработаем сейчас. Давай-ка мы лентяев этих продернем. Давай про труд что-нибудь напишем. Про то, что трудиться – хорошо. И полезно. Вот такое сочини. Да с огоньком. А в герои животных каких возьмем. Чтоб одно, стало быть, животное было труженик, и вознаграждалось, а другое – форменный лодырь, ветропрах и вертихвост, и вот ему, фармазонщику, мы ижицу-то и пропишем.
Поскольку Иван Крылов был баснописец, он сочинял басни. А в баснях действуют всякие животные, которые олицетворяют. Иногда, впрочем, не только животные, но еще и растения. И даже минералы и небесные светила. Потому как они имеют значение и выступают аллегорией.
Иван Крылов лениво оглядел комнату в поисках протагониста для басни. Он хотел созерцать животное, которое бы трудилось. Углядел кота Сарданапала, тварь блудливую и порочную. Кот сидел на подоконнике, мыл себе неприличное, глядел надменно и работать нисколько не хотел. Рожу при этом имел наглую, как у сутенера. Нет, из кота труженик определенно никакой.
Под буфетом затаилась мышь Лев Моисеевич. Он зыркал оттуда злыми, недобрыми глазками-бусинками и планировал что-нибудь украсть, да побольше. Лев Моисеевич любил воровать и строить козни. Будь он размером побольше, он бы наверняка натворил неописуемых бед, но он был мал и хил, потому сил его хватало только на мелкие пакости. Работать Лев Моисеевич не желал вовсе, он работу презирал. Тот еще работничек получается.
В клетке была канарейка. У канарейки имени не было, она была просто канарейка. Вид у канарейки был туповатый, она чистила перышки и посвистывала. Канарейкин посвист тоже на работу похож был мало. Нет, из канарейки тоже ничего не выходит.
Во дворе дворник Кузьма бранил лохматого кобеля, отзывавшегося на имя Астролябия. Оба, и дворник, и лохматый пес, выглядели законченными алкоголиками, и походили друг на друга, как родственники. Казалось, что если Астролябия обучится ходить на задних лапах и начнет мести двор, а Кузьма, напротив, скинет портки и станет бегать на четвереньках и брехать на проезжающие экипажи, никакой перемены заметно не будет. Кобель, вроде бы, был приставлен к делу, и числился сторожевой собакой. Но вся деятельность Астролябии сводилась к тому, что он дрых весь день, клянчил у Кузьмы борща, а также брехал и выл на луну. Трудом все это непотребство назвать было сложно. И сам-то Кузьма был не особо трудолюбив – то, что он шаркал метлою было скорее частью его физиологических отправлений – вот как соловей поет, не оттого, что петь приставлен, а просто потому, что поется ему, так и Кузьма мел двор, потому что руки сами тянулись к метле. Чистоты от этого нисколько не прибавлялось, одна пыль. Впрочем, сейчас Кузьма и этого не делал – он что-то втолковывал Астролябии, на что лохматый дармоед отвечал басовитым воем. И среди дворовых пролетариев не отыскал Иван Крылов желания трудиться.
Муза не унималась
-Да что ты раскис совсем, фетюк ты этакий. Соберись. Нам нужен хороший протагонист. И антигерой тоже, чтобы мы ему показали небо с овчинку, для всеобщего назидания. Давай, Иван Крылов, ты же начитанный человек, придумай какую-нибудь аллегорию. Нам нужен герой-труженик.
Иван Крылов запыхтел, заохал и принялся думать. Перебирал в памяти всяких зверей и птиц, которых можно вывести героями басни про труд.
С героями было туго. Лиса – аферист. Волк – разбойник. Медведь – хам и лентяй. Барсук – пьяница. Заяц не внушает никакого доверия, да и где вы видели зайца – работягу? Был еще сомнительный бобер, он, с одной стороны, вроде бы справный плотник, но с другой – явный индивидуалист и себе на уме. Да и рифмы к бобру какие-то скользкие, двусмысленные – бобер – хитер, бобер – упер, бобер – шатер. Один рачительный бобер построил раз себе шатер? Какой шатер, в шатре татарин живет, а бобер – в водоеме… Нет, бобер определенно не подходит.
И тут мутный блуждающий взгляд Ивана Крылова, окосевшего от сытного обеда и умственного напряжения, остановился на муравье, который деловито семенил к блюдечку с вареньем. Блюдечко Иван Крылов предусмотрительно заготовил для себя – чтобы было чем взбодриться после обеденной дремы.
-Каков пострел, однако! Подумал Иван Крылов – Сам букашка малая, форменное недоразумение, а все туда же, спешит, варенье учуял. И ведь, поди, не сам слопает, как оглоеды эти (кто такие эти оглоеды, Иван Крылов не уточнял, но было понятно, что это всякие мутные ненадежные граждане, пороки которых автор регулярно обличал и бичевал) – Нет, его в муравейник потащит, запасы делать! Он, шельмец, роздыху не знает, все на благо муравейника своего хлопочет. А что – осенило Ивана Крылова – Вполне себе герой. Росточком, конечно, не вышел, да и статями – далеко не лейбгвардеец, но для басни – сгодится. В конце-концов, где это прописано, что в басни можно только зверей вставлять? Насекомые тоже подойдут.
Полдела было сделано. После того, как у будущего шедевра объявился герой, на роль лодыря и проходимца Иван Крылов, недолго думая, записал стрекозу – тоже насекомое, для гармонии с муравьем, но насекомое бездельное, и судя по всему, совершенно бесполезное. Где это видано, чтобы стрекозы работали – они знай себе, летают и вьются. Красиво, конечно, но какая от этого общественная польза? Лентяи, дармоеды, проходимцы! – так ярился Иван Крылов, распаляя свой творческий дар – Ужо я вас!
И работа закипела.
Муза Вера Павловна удовлетворенно кивала, глядя, как Иван Крылов, высунув от усердия язык, сочиняет бессмертные строки, а когда стало ясно, что баснописец всерьез увлекся, и за судьбу шедевра можно не беспокоиться, потихоньку ретировалась к себе на Олимп, слушать Эолову флейту и вкушать амброзию, как и положено музам. Танцев под арфу Аполлона Вера Павловна старалась избегать, мотивируя это строгостью и чопорностью, хотя на самом деле разнузданные пляски очень любила, но стеснялась нескладной фигуры.
Вот так появилась знаменитая басня Ивана Крылова «Стрекоза и муравей». Все в ней несказанно прекрасно, прямо замечательно. Кроме одной маленькой детали. Выбор героев для басни четко свидетельствует о том, что жизнь Иван Крылов знал плохо, а разбирался, в основном, в повестке дня, актуальных вопросах, общественном благе и аллегориях. С окружающим миром, сырым, горячим, пахучим, или же напротив, неуловимым и отстраненным, но, в любом случае неуловимо и недосягаемо прекрасным, у Ивана Крылова явно не заладилось.
Вот, возьмем хотя бы Стрекозу. Судя по тексту, бездельница стрекоза пропела-протанцевала все лето, не озаботилась тяжким трудом, и к зимним холодам оказалась совершенно неподготовленной. При этом порочное насекомое еще и насмехалось над трудягой – муравьем, который не танцы танцевал, а на своем натруженном горбу таскал в муравейник всякие припасы. И вот, зима настала, Стрекоза в шлепанцах, кутаясь в утлое парео и замерзая, приходит к муравью и просит поесть и обогреться. А рачительный трудяга отвечает – нет, мол, кто не работает – тот не ест, нравится плясать – иди пляши, буран тебе подпоет. А на чужие запасы даже не гляди!
Оставим это сомнительное решение за скобками. Во все века отказать замерзающему и голодному в корке хлеба и месте у очага, если тепла и пищи у тебя в достатке, считалось если и не преступлением, то весьма некрасивым деянием. Но мы не о морали сейчас, мы о фактах.
Итак, гуманитарий Иван Крылов очень мало знал о мире, который его окружает. В частности, не знал он того, что блистательный век стрекоз – всего один теплый сезон. Из стремного червяка они превращаются в летающее чудо, чтобы посвятить одно лето охоте и любви, поскольку других дел не знают и не хотят знать. Они зависают над грезящими травами в застывший июльский полдень, они выписывают фигуры высшего пилотажа над сонными прудами, застывая на камышинках. Они похожи на плод запретной любви падшего ангела и вертолета. И, оттанцевав танец любви и смерти, когда небо становится серым, а с севера поднимается ветер ледяного забвения, они умирают, исполнив то, что умели, и ради чего обретали крылья. Стрекозе не нужно работать, им негде и незачем работать. Все их естество создано для фантастического танца, а небольшая жизнь – для темного пламени любви. Так что, судя по всему, разговор с муравьем состоялся у стрекозы, когда ей жить-то оставалось пару дней, не больше. Тут, кстати, напомним, что отказать в корке хлеба голодному умирающему, отказать в последней просьбе – ну уж совсем ни в какие ворота не лезет. Тебе что, хлебушка жалко, жадина ты шестиногая, рыжий скряга? Ты обеднеешь от корочки хлеба? Или ты просто завистливая злая тварь?
Кстати, с муравьем тоже не все просто. Мало того, что рабочий муравей живет недолго – ну, максимум, пару лет, а бывает – что один сезон. Если принять эту гипотезу, то картина получается и вовсе загляденье. Мы присутствуем при диалоге двух обреченных, одному из которых, праздному гуляке, жить осталось ну день-два, а второму – рачительному хозяину, труженику и добытчику – ну, может, неделя, так что плодами трудов своих он тоже насладиться не успеет. И вот  этот обреченный трудоголик пытается доказать свою полезность и правоту другому обреченному, а жизнь тем временем проносится мимо их обоих, равнодушная, неуловимая.
Ситуация, получается, мягко говоря, двусмысленная, и поучительная басня о пользе труда превращается в притчу о тщете любого деяния. Хочется добавить, что Стрекоза хоть поплясать успела, а Муравью и вспомнить нечего, кроме тачки с объедками, которую он, надрываясь, катил перед собой всю свою короткую недолгую жизнь. Катил, катил, и что в итоге – ну, грыжу нажил. Стоило того?
Ладно, есть вариант что Муравей проживет подольше. У некоторых видов рабочие муравьи живут 2-5 лет. Но и тут есть нюанс. Рабочие муравьи, кроме тяжелого труда и не знают ничего. Днем они трудятся, ночью спят. А зимой, к которой так усердно готовился наш герой, и вовсе впадают в оцепенение, и так застывают до весны. И что им грезится там, в душных и темных коридорах муравейника? Возможно, полет стрекоз.
А теперь самое интересное. Все эти припасы, которые, надрываясь, тащил на горбу муравей, нужны не ему. Ему от этого – почти ничего не достанется. Они – для Королевы Муравейника, царицы любви, великой матери, и, конечно, для ее многочисленных недолго живущих любовников. Где-то там, в сердце муравьиной кучи, в тайном покое, продолжается бесконечная оргия, ради которой и гнут спину сотни безымянных трудяг с явно эпилептоидным складом характера. Тоже танец любви, но только в затхлом погребе.
Милый читатель. Подумай. Чьи же безостановочные пьянки и любовные приключения ты оплачиваешь ежедневным унижением своего ума? Чей любовный танец ты обеспечиваешь своими лихорадочными усилиями, своим страхом неизвестности и немного стыдным заветным ожиданием светлого завтра, которое так и не наступает? Ведь в итоге, когда устанешь от трудов, взглянешь на дело рук своих, то выясняется, что, во-первых, накопить –то ничего и не удалось, из всей роскоши – ну, может, в Турцию съездить. Во-вторых, давление, нервы ни к чорту, позвоночник болит, глаза ослепли почти, жена-дети головы поднять не дадут. Тут даже пресловутая Турция поперек горла встанет, потому что пока ты, читатель, метался между надеждой и страхом, и продавал свой ум и талант за гроши, все, что в тебе могло радоваться и хотело радоваться – заболело и умерло. Ну что ж. Неужели это правда того стоило?
Вот такая непростая басня получилась у Ивана Крылова, если вдуматься.
Все.