Бобровая падь... Глава 9

Юбилейного праздника не получилось.  -  Выстрел в Бобровой пади.  -  Разговор с егерем Антипом.   -  Диета из одной воды.  -  К Богу без очередей. -  «Все вымпелы Вьются…»   -   «Люська, бежим, лешак!...»

Жизнь продолжается. Знай идет себе и идет в вечности времени и бесконечности пространства. Правда, само пространство для меня больно уж сжато. Оно стеснено этими давящими со всех сторон грубо обнаженными и обработанными неведомой стихией стенами. А время течет нудно, ненормально, то убыстряясь, то замедляясь, то вовсе застывая на месте. Сейчас застыло и сконцентрировалось на отметине  березового календаря, в которую я смотрю с тоскливой грустью. Сегодня десятые сутки моего «ареста» на этой подземной гауптвахте: без смен и без караулов. Со вчера осталась ссохшаяся краюшка батона и две дольки апельсина. Этим и отметил свой печальный юбилей. Но «праздника» не получилось. На юбилейную «щедрость» моё изнуренное голодом нутро, отозвалось такими спазмами, такими музыкальными вариациями, что я, обхватив живот руками, прямо-таки затанцевал в своем «безопасном» углу. Хотя и танцор теперь я неважный – ноги, будто ватные. По мере того, как боли утихали, хаотичный рисунок моего танца сменился медленным переминанием ног. Затем – апатичным смирением. Есть же захотелось пуще прежнего. Сразу вспомнились сухари, которые я рассеял по берегу запруды, на угощение полюбившимся мне бобрам. К слову вспомнить, бобровое племя явилось мне прошлой ночью.

*                *                *    

Привиделось, по обыкновению, всё, как наяву. Утро. Прохлада. Роса. Колючие заросли на подходе к Бобровой пади. Сама падь. Запруда. Приближаюсь и вижу на другом берегу непонятную суету. Повсюду мельтешат серовато-бурые, с широкими хвостами-вёслами фигурки бобров. Перекликаясь похожими на стоны звуками, они выхватывают, выдергивают из своих хаток брёвна, взваливают их себе на загорбки и, вытягиваясь вереницей, по-человечьи, на двух ногах, уходят вверх по ручью. А крайний, услышав хруст ветки под моим сапогом, оборачивается, показав светло-серый живот, и смотрит так пристально-пристально. Затем, он как-то смешливо (для хохмы!) выбрасывает в сторону короткую ногу, с перепончатой лапой, и, балансируя на другой ноге, дружески машет мне передней лапой: будь здоров, мол, дорогой товарищ.

Забавное сновидение напомнило и о других, уже сосем не веселых случаях из жизни.
Был случай, когда обходя стороной колонию бобров, я услышал донесшийся оттуда выстрел. Обеспокоенно, не мешкая, возвращаюсь к краю пади. Издали, за камышами и дымчато-малиновыми островками Иван-чая, вижу спешно удаляющуюся фигуру незнакомца, с ружьем. На моё:
- Земляк, погоди!
«Земляк» перешел на галоп и скрылся в глубине зарослей. А на берегу ручья попалась стреляная гильза. Подобрав пахнущую порохом, еще теплую находку, я побрел дальше, высматривая уже не пустые гильзы, а первые в сезоне грибы-колосовики.

Вечером, того же дня, услышав позади себя тарахтенье мотоцикла, сошёл с дороги-бетонки и, загодя узнав в мотоциклисте местного егеря Антипа Хожалина, махнул рукой. Глухо зарокотав, трёхколёсник остановился. Одарив меня скупой улыбкой и приветствием, Антип, хмурясь, выслушал мой рассказ. Долго и мрачно рассматривал гильзу.

Он живёт-пребывает на здешней природе всю свою довольно долгую жизнь. И не то, что любит, но умом и сердцем болеет за родные места, все селящееся и размножающееся здесь зверьё, птиц, рыб и прочую живность. Моё известие мгновенно отразилось тенью на его и без того не очень приветливом, грубоватой сработки лице. Даже морщин и морщинок на нем прибавилось. Заметив на гильзе одну особенность, он спрятал её в свою потертую полевую сумку. Буркнул что-то себе под нос, а мне подмигнул: разберёмся, мол. Потом вернулся к давнему нашему разговору о всё том же поселении бобров.
- Уйдут! – с печальной уверенностью выдохнул Антип.
И, уставившись в меня щёлочками свинцово-серых, обеспокоенных глаз, почти сердито спросил:

- Замечаете, какой наплыв людей сейчас в наши леса? В выходные дни – вся пятикилометровая бетонка автотранспортом забита. Из самой Москвы едут. И не только с корзинами. Приезжают с  сетями, капканами, карабинами, ружьями, новейших марок… Охотников-браконьеров, отлично вооруженных, экипированных, со своим транспортом, прибавилось за последние десять лет вдесятеро. А контроль за ними не то что усилился, но почти начисто свернулся даже тот, который был в прошлом. Поэтому тут не только сторожкие бобры, даже зайцы и ежи скоро двинут подальше, на Север. За сообщение же спасибо,- энергично встряхнул и пожал он мою руку.

 *                *                *    

С той поры, пересекая падь, я стараюсь как можно меньше беспокоить бобров своим человечьим присутствием. Узнав же, что они не прочь полакомиться моими простыми угощениями, я и в этот, очередной поход, взял с собой пакет сухарей. Возвращаюсь к нему отнюдь не потому, что даже крошки от тех сухариков были бы сейчас не лишними. О добре, тем более таком ничтожном, не сожалеют. Просто подумалось, как бы мой сон о бобрах не оказался  пророческим. Не покинули бы своё селение. Ну, а что касается противостояния мукам голода, то у меня  есть некоторый жизненный опыт.               

Лет двадцать назад, разговоры о здоровом питании, диетах были такими же популярными, как и теперь. Тогда и попалась мне книга одного профессора медицины, проповедовавшего: самая полезная диета – это та, при которой «едят» одну воду. Организм при ней переключается как бы на саморегулирование. Он расходует лишние внутренние запасы, очищается, укрепляется и вступает в полную гармонию с запросами человека. При случае я заговорил об этом со знакомым врачом. И чего никак не ожидал, он не только согласился с профессором, но и сказал, что на себе проверит такую  диету. Точнее – «диету» -голодовку.
- Вот отгуляю отпуск, -  с серьезным видом заявил он, - и перейду на воду.
Я по характеру ещё более решительный. В тот же день предупредил жену Инну и живущего с нами сына Максима:
- С завтрашнего дня кормлюсь одной водой.
- Как? – с хохотком глянула на меня жена, а в глазах то ли легкая озабоченность, то ли её необычное, больное любопытство.
То же, примерно, было в её глазах, когда однажды утром, в двадцатиградусный мороз я собрался идти на улицу, на свою физзарядку, босой и в одних спортивных трусах.
- Обуться, одеться – склероз? – постучала Инна кончиком пальца по своему виску.
Остальное, чисто женское и женинское, высказала позже, когда довольный, раскрасневшийся, с заиндевелыми волосами я вернулся обратно.
Теперь же, напустив несерьёзную серьёзность, Инна ждала подробностей к моему новому «чудачеству». Сын тоже.
- Да, одной водой! - твердо произношу я и не очень уверенно добавляю, рекомендовано, дескать, врачом, для укрепления здоровья.
- Па-ап, повремени хотя бы до поста, - сожалеюще глядя на меня, предлагает сын, и я с ним соглашаюсь.

Словом, первую голодовку начал я с первой, самой строгой недели Великого поста. С Божьей помощью, выдержал её достойно и относительно легко. Летом, в Петров пост, голодовка моя длилась уже две недели. В Рождественский  замахнулся на три, но, попостившись одной водой восемнадцать дней, случайно встретился в поликлинике все с тем же врачом. Интересуюсь, как, мол, с экспериментом?
- У тебя, судя по твоему виду, «великолепно». Насквозь светишься, - язвит он.
И уже виновато, добавляет: посоветовался с коллегами, почитал медсправочники и пришел к выводу, что от лечения голодом больше вреда, чем пользы. Поэтому от «эксперимента» отказался.
- Особенно страдают нервные клетки, кроме того…, - с воодушевлением начал   он.
- Пока! – прервал я «консультанта-эскулапа», - Желаю успешной защиты диссертации.

Однако запланированную трёхнедельную голодовку я все же довёл до конца. И, в общем-то, не сожалею ни о ней, ни о предыдущих. Во всяком случае, лучше узнал свои возможности: физические и духовные. Теперь, к примеру, я уверен, что была бы вода, а без еды, при Божьем благоволении, продержусь суток тридцать. Продержусь достойно. Если же будет суждено умереть... Что ж, умру, как и подобает православному русскому человеку. И как подобает офицеру, честь, мужество и достоинство которого в отставку не уходят.
Голод, бесспорно, одно из самых жестоких, унизительных и даже мерзких состояний человека. Самая же мучительная стадия его начинается тогда, когда изголодавшийся пытается унять свои страдания последними, вытряхнутыми из рюкзака крошками и, вообще – всем съедобным, что попадается ему в граммах и каплях. Но стоит решительно прекратить это и дать команду организму перейти на внутренние запасы, страдания уменьшатся. Сегодня, после съеденного последнего ломтика хлеба и двух долек апельсина, для меня настал момент для такой команды. Всё. Точка. «Ни муки, ни хлеба, ни шоколадов, ни пряников!» - как вечно плакалась в пору моего детства одна наша хуторянка.

Смирёно приняв сей факт к собственному сведению, становлюсь на колени, чтобы снова обратиться к Всевышнему. На мгновения отвлёкшись, думаю о том, о чём не раз думал и там, на свободе. Как это замечательно, как человеколюбиво, что в этом изменчивом, нередко сумасбродном, коварном, лицемерно-продажном мире есть всегда возможность напрямую обратиться к Богу! Обратиться без толкучих очередей, без заявок, без волокитных обращений в чиновничье-бюрократические инстанции, без мучительного хождения по ним…  Просто остановись, сосредоточься, отринь всё недоброе, наносное и с чистым сердцем, просветленной душой произнеси: «Помилуй меня, Боже, по великой милости твоей и множеству щедрот твоих!» Если веришь – услышит и помилует.
Стоя на коленях, потом – в земном поклоне, я не дерзаю просить у Него манны небесной. Молю о даровании мне сил в преодолении голода, хвори, всех невзгод и помощи в спасении:
- Господи Исусе Христе! Даруй в беде моей бодрость духа. Даруй вызволение из темницы не ради умножения грехов, но ради дальнейшей жизни по Закону Твоему.
   
*                *                *               
               
Прилёг. Силы теперь надо тратить умно, не расточительно. Поправляя рюкзак под головой, зацепился опять взглядом за прислоненный к стене берёзовый стволик, со «штрих-кодом» моего пещерного календаря. Вечером сделаю на нем юбилейную зарубку. Зацикливаюсь на возникшей вчера мысли: если, не захватывая зарубок, расщепить этот стволик по длине и соединить концы половинок, получится довольно длинный шест. Прикрепляй к нему красный вымпел из пакета, выставляй его через дыру над поверхностью – вот тебе и сигнал «SOS». Остановись, прохожий! Зыркни в провал! Интересное увидишь!
- Все вым-пе-лы вьют-ся и цепи гре-мят, наверх яко-ря по-ды-ма-а-я, - запел я   воодушевленно.
А высчитав, что сегодня суббота, заметив, что в провал заглядывает сияющий день – настоящее счастье для грибников, кручу регулятор своей громкости на полную мощность:
- Го-то-вые к бою орудья сто-ят…

Моя возня с расщеплением затвердевшего комелька жердины заканчивается ничем. Лезвие под нажимом руки в него не врезается. Вспомнил о камне, торчащем под наклонённой стеной. Той самой, где расщелина и где укрывалась змея.
- Вра-гу не сдаёт-ся наш гор-дый ва-ряг, - пою без прежнего энтузиазма, с опаской подползая под наклон.

Полумрак. Мрак. Пламя от спички освещает затемнённое место. Змеи нет. Выступ камня обнаруживаю быстро. Он угадывается даже без освещения. Пробую расшатать его. Бесполезно: напрочь схвачен затвердевшим грунтом. Приходится ложиться на живот и заниматься уже «полюбившимся» занятием – ковырянием породы ножом. Петь совсем расхотелось. Только тяжело, прерывисто дышу. И ковыряю, почти на ощупь. Наконец, напрягшись всем телом, выворачиваю обломок. Вот он уже в моих ладонях – большой, увесистый, грубый.
- Ху-ух! – вытираю горячую испарину.

Отползаю на четвереньках в свой угол. Сажусь. Тяжело, с наслаждением отбрасываюсь спиной на стену.  Взвесив ещё раз на руке вывороченный камень, думаю отдохнуть, а после уже заняться флагштоком. Солнце, судя по сверканию росы на траве, по краю провала, светит ярко, приветливо. Зовёт-зазывает всех и всё в негу своих ласковых, еще не жарких лучей. У меня предчувствие: подниму над провалом свой красный вымпел, и кто-нибудь непременно наткнётся на него. Наткнётся, удивленно глянет вниз и… Сначала, скорее всего, испугается. Потом, тараща глаза, спросит: «Слушай, дед, на спицу надет, на кой ляд ты живьём в могилу забрался?». Но, чтобы встреча со спасителем состоялась быстрее, надо еще и подавать голос. Ищу в репертуаре памяти подходящую песню. Останавливаюсь на той, которой переселенные давным-давно на Верхнюю Кубань донские казаки взбадривали себя на чуждой им пока ещё земле. Решено: «Щас спою!» Аплодисменты приму от своих спасителей:

Пол-но, вам сне-жоч-ки, на талой зем-ле-е лежа-а-ать,
Пол-но, вам ка-за-ченьки, горе го-ре-ва-а-ать.
Пол-но, вам ка-за-ченьки, горе го-ре-ва-а-ать,
Оста-вим пе-чаль - то-ску во тём-ном во ле-су-у-у.
Оста-вим пе-чаль – то-ску во тём-ном во ле-су-у-у,
Бу-дем при-вы-кать мы к азиат-ско-о-ой сто-ро-не-е…

Песня замечательная, родная с колыбели, но долгая. И пел бы я её долго, если бы мне вдруг не представился во всём своём многообразии наш грибник-современник. Услышит меня иной и скажет: «Что за ерунду-замшелую кто-то поёт-голосит?». И пойдёт стороной, подальше от «непродвинутого», отсталого исполнителя. «Так, может, спеть современное? – спрашиваю себя пристыженно. - Ну, из того, что называется словом «попса»? Хотя… даже само слово какое-то отталкивающее, пошлое". Тем не менее под эту «фанерную попсу», скопом и врозь, дёргаясь, кривляясь, хрипя, воя, под бухающие из динамиков звуки, сходят с ума и взрослые (даже старые!), и особенно - наш современный молодняк. Вот и мне, привлекая внимание, взять и заорать громко и бесшабашно:

Трена-жёр, масса-жёр, ни к чему уха-жёр...

Или обратиться к другой гнусной «песне», с похотливо-откровенными призывами:

Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже!..

А это дополнить грубовато-нахальными и одновременно тоскующими пожеланиями:       

Пусть уходит грусть,
Я к тебе припрусь,
А когда припрусь,
Праздник будет пусть.

Поразмыслив, решаю: умру здесь, но осквернять себя и Божий храм природы стыдобой, безвкусицей и пошлостью не стану.
Затягиваю еще одну, известную с детства песню. Душевную, трогательно-жалостливую. О невесте, получившую весть о гибели на войне её друга-жениха:

Чёр-ны-ы-й-ый во-рон, друг ты мой за-лёт-ный,
Где ле-тал, да что ви-да-а-ал?
Ой, где ле-тал, да что ви-да-а-ал?
Ты при-нёс мне, ой да чёр-ны-ы-ы-ый во-рон,
Руку мёрт-ву-ю с коль-цо-о-м,
Ой, руку мёрт-ву-ю с коль-цо-о-м.
По ко-о-леч-ку-у дру-га-а я узна-ла-а,
Чья у во-ро-на рука-а-а…

Донёсшиеся сверху пока еще не ясные звуки заставили меня вздрогнуть, как от удара током, и мгновенно смолкнуть.
- Лю-ся-а! – ожёг всего меня молодой женский оклик.
- Че-го тебе-е! – раздалось в ответ.
- Чего-чего! Слышишь, голос какой-то из-под земли?
             А «Люся» то ли шутливо, то ли с укором:
- Говорила же тебе, что нехорошие тут места.
Хочу крикнуть, а внутри всё сомкнулось и замертвело. Вместо звука – сипение. Наконец, справившись с собой, по-звериному взвываю:

- Эге-ге-ге-е-ей! Жен-щи-и-ны-ы… Де-е-вуш-ки-и!..
- И-и-и!.. О-о-ой! Люсь-ка-а, бе-жи-м, ле-е-ша-а-ак!

К визгу прибавился частый, удаляющийся топот. «Люська» тоже завопила. Минуты через три все стихло.

Долго, очень долго сидел я в закаменелом состоянии. Будто истукан, с острова Пасхи. «Дуры, Господи, прости!» - ругнул моих не состоявшихся спасительниц. Подумав, оправдал: дикий ор из-под земли, да в «нехороших» местах, где «лешаки", как тут не испугаться молодым, суеверным женщинам? А мне, старому олуху, урок. Не надо было так дико обозначать своё местонахождение.
С настроением, хоть головой о стену, ещё не меньше часа вслушивался в глухую тишину. Может быть, опомнившись, порассуждав, женщины всё же вернутся. Не вернулись. И я взялся за те самые жердинки-половинки для красного вымпела, из пластикового пакета. Затеплилась надежда: если даже молодые женщины сюда забрели, значит места тут хоженые. Хотя и «лешачьи».
Занятый делом, вновь окунаюсь в воспоминания о моем далёком-предалёком детстве.